Пятковский Александр Петрович
Русская журналистика при Александре I-ом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДРѢ I-ОМЪ *)

Характеристика второй половины царствованія Александра І-го.-- Тильзитское свиданіе.-- Знакомство съ баронессой Криднеръ и распространеніе мистицизма въ Россіи.-- Священный союзъ и вліяніе Меттерниха.-- Очеркъ положенія цензуры.-- Подчиненіе прессы министерству полиціи.-- Цензурныя строгости.-- Удаленіе отъ должности проф. Черепанова.-- Полемика Жуковскаго съ цензурнымъ комитетомъ.-- Жалобы на цензуру Карамзина и кн. Вяземскаго.-- Передѣлка цензурнаго устава и проэктъ Магницкаго -- Преслѣдованіе "Духа журналовъ" за конституціонное направленіе.-- Замѣчательнѣйшія статьи этого журнала.-- Письмо Екатерины II и къ генералу Брюсу о дороговизнѣ жизненныхъ потребностей.-- Письма объ Америкѣ.-- Восхваленіе конституцій.-- Осужденіе конституцій.-- Похвала іезуитскому ордену.-- Сдержанный гонъ "Духа журналовъ" въ оцѣнкѣ политическихъ событій.-- Полемика съ другими журналами.-- Запрещеніе "Духа журналовъ".

   *) Подъ этимъ заглавіемъ помѣщенъ былъ въ "Дѣлѣ" въ прошломъ году (NoNo 1, 2, 4 и 6) очеркъ исторіи журналистики въ первую половину царствованія Александра І-го. Нынѣ, приступая къ исторіи журналистики, во вторую половину того же царствованія, я не счелъ нужнымъ измѣнять прежнее заглавіе, хотя и старался придать моимъ новымъ статьямъ полную отдѣльность и законченность. А. П.
   
   Мы разсказали исторію русской журналистики къ первую половину царствованія Александра Павловича. Это было время упоеній и надеждъ, болѣе или менѣе основательныхъ, болѣе или менѣе осуществлявшихся въ дѣйствительной жизни -- время едва ли не самое благопріятное для развитія русской мысли. Либеральные журналы, не только съ дозволенія правительства, но даже при денежномъ пособіи отъ него (какъ напр. Сѣверный Вѣстникъ) проводили въ публику новыя идеи о политическомъ устройствѣ, о свободѣ личности, о высокомъ значеніи науки и литературы. Снисходительная цензура,-- созданная не для стѣсненія, по для покровительства и защиты мысли, по первоначальному смыслу устава,-- несчитала нужнымъ накладывать свою руку на всякое проявленіе того образа мыслей, который позже былъ охарактеризованъ именемъ "вольнодумства"; не препятствуя обсужденію въ печати основныхъ государственныхъ вопросовъ, она дозволяла даже относиться критически къ самому принципу своего существованія. Мы видѣли, напр., что Пнинъ нападалъ въ "Журналѣ Россійской Словесности" на предварительную цензуру вообще и предлагалъ, въ замѣнъ ея, личную отвѣтственность авторовъ за напечатанныя ими произведенія. Правда, нерѣшительность и двойственность цензуры, колебавшейся то въ ту, то въ другую сторону, проявлялась уже въ то время довольно рѣзкими примѣрами; видно было уже, что цензурный либерализмъ очень плохая порука за самостоятельность и свободу печати; но общее настроеніе власти, наблюдавшей за литературою, далеко не имѣло характера прижимокъ, мелкаго давленія и систематической, организованной вражды къ смѣлому печатному слову. Реакція противъ либерализма обнаруживалась покуда въ нѣкоторыхъ слояхъ общества, въ извѣстныхъ органахъ самой журналистики, но еще не восходила въ высшія сферы правительства и не дѣлалась его руководящею мыслью. Обстоятельства, въ скоромъ времени, сложились иначе, и журналистика должна была испытать на себѣ чувствительную разницу въ свойствѣ и въ пріемахъ цензурнаго надзора.
   Чѣмъ объяснить такую рѣзкую перемѣну въ направленіи Александра І-го? Причинъ этому было довольно много, и ближайшая причина кроется, конечно, въ первоначальномъ воспитаніи и въ обстановкѣ великаго князя, когда онъ еще только готовился принять русскій престолъ... Вступивъ на престолъ, Александръ вздумалъ исполнить, хотя отчасти, нѣкоторыя изъ своихъ благородныхъ юношескихъ мечтаній. Но тутъ явилась другая бѣда: молодые сострудники государя питали такую же, какъ и онъ, платоническую любовь къ свободѣ; они, подобно ему, не знали какъ приняться за практическое дѣло, смущались всякими возраженіями и безнадежно терялись, опускали руки при первой неудачѣ въ осуществленіи своихъ идеальныхъ замысловъ. Къ молодымъ государственнымъ дѣятелямъ, нерѣшительнымъ и мало-опытнымъ въ дѣлахъ высшаго управленія, присоединились услужливые и опытные старики, возросшіе въ другихъ понятіяхъ и смотрѣвшіе совершенно иначе на потребности русской жизни. Они еще болѣе вредили всѣмъ новымъ преобразованіямъ, потому что стояли въ центрѣ дѣйствующей силы, считались ея союзниками, агентами и такимъ образомъ, имѣли полную возможность, подъ прикрытіемъ своего оффиціальнаго положенія, тормозить, и искажать намѣренія власти. Такъ напр. изъ всей законодательной комисіи, собиравшейся подъ предсѣдательствомъ "опытнаго старца" Заводовскаго, только одинъ Радищевъ зналъ, дѣйствительно, отъ какихъ бѣдъ и золъ страдаетъ Россія, и могъ представить зрѣлую, практически-годную программу для обновленія нашего государственнаго строя; но проэктъ Радищева, заключавшій въ себѣ необходимыя реформы, которыми только и можно было гарантировать осуществленіе политическаго идеала, столь любезнаго сердцу тогдашнихъ либеральныхъ идеалистовъ,-- этотъ злосчастный проэктъ, уже выполненный нынѣ въ главныхъ своихъ частяхъ, показался Заводовскому такой необузданной, демагогической мечтою, что онъ счелъ своимъ долгомъ отечески напомнить Радищеву объ Илимскомъ острогѣ, откуда возвратила его милость государя. Самъ государь, безъ сомнѣнія, взглянулъ бы иначе на радищевскій проэктъ, еслибы онъ былъ ему представленъ во время и безъ всякихъ псевдо-благонамѣренныхъ прелюдій; узнавъ, что перепуганный Радищевъ принялъ яду, Александръ былъ взволнованъ, огорченъ; онъ надѣялся еще сохранить для Россіи эту дорогую ей жизнь и послалъ къ больному своего лейбъ-медика. Но было уже поздно: умное и честное слово безупречнаго гражданина не раздавалось больше въ законодательной коммисіи; ни у кого не хватило на столько ума и смѣлости, чтобы принять и защитить программу, твердо выставлявшую свои основныя начала, безъ всякой утайки и недобросовѣстныхъ уступокъ {Вотъ главныя основанія проэкта Радищева: 1) Равенство передъ закономъ всѣхъ состояній и отмѣна тѣлеснаго наказанія, 2) уничтоженіе табели о рангахъ. 3) отмѣна въ уголовныхъ дѣлахъ пристрастныхъ допросовъ и введеніе гласнаго судопроизводства и суда присяжныхъ, 3) разрѣшеніе полной вѣротерпимости и устраненіе всего что стѣсняетъ свободу совѣсти, а) введеніе свободы книгопечатанія съ извѣстными ограниченіями и ясными постановленіями о степени отвѣтственности, 6) освобожденіе крѣпостныхъ крестьянъ и прекращеніе продажи людей въ рекруты, 7) введеніе поземельной подати вмѣсто подушной.}. Между тѣмъ время шло; неудачныя попытки молодыхъ реформаторовъ, не добираясь до корня зла, не привели ни къ чему путному; старые рутинеры съ удовольствіемъ указывали на эти промахи, какъ на доказательство безсилія и неприложимости самыхъ идей; наконецъ государь утратилъ довѣріе къ своимъ прежнимъ любимцамъ и понемногу сталъ поддаваться другимъ вліяніямъ. Тутъ подоспѣло тильзитское свиданіе. "Ежедневныя бесѣды съ Наполеономъ, съ глазу на глазъ, продолжавшіяся далеко за полночь -- говоритъ г. Ковалевскій -- не остались безъ дѣйствія на впечатлительную душу Александра. Правда, онѣ расширили кругъ его воззрѣнія; представили съ другой точки предметы и людей, но за то окончательно подорвали вѣру въ людей. Мы думаемъ, что безъ наполеоновскаго подготовленія Александръ I никогда не рѣшился бы осудить Сперанскаго однимъ своимъ лицомъ, въ стѣнахъ своего кабинета. Не задолго до того писалъ онъ къ княгинѣ Голициной, просившей его о какомъ-то дѣлѣ, что онъ "въ цѣломъ мірѣ признаетъ только одну власть,-- это ту, которая нисходитъ изъ закона и потому устраняетъ себя отъ участія въ рѣшеніи дѣла". Не забудемъ, что вліяніе подобного рода гармонировало вполнѣ съ тѣми преданіями, которыя сохранились въ памяти Александра отъ дней его юности; оно поддерживалось и тѣми недальновидными патріотами, которые рукоплескали ссылкѣ Сперанскаго, какъ освобожденію государя изъ подъ "французскаго вліянія". Бонна 1812 года, окончилась неожиданно счастливо. Европейскіе государи, подписавшіе знаменитый трактатъ 1815 года, обязывались -- "какъ въ управленіи собственными подданными, такъ и въ политическихъ отношеніяхъ къ другимъ правительствамъ, руководиться заповѣдями св. евангелія, которыя, не ограничиваясь приложеніемъ своимъ къ одной частной жизни, должны непосредственно управлять волею царей и ихъ дѣяніями". Князь А. Н. Голицынъ, сдѣлался въ 1817 г. министромъ духовныхъ дѣлъ и народнаго просвѣщенія. Настало время библейскихъ обществъ, масонскихъ ложъ и ревностнаго распространенія евангелія на всѣхъ возможныхъ языкахъ; вмѣстѣ съ тѣмъ начали развиваться мистическія секты самаго безобразнаго свойства и направленія, а наука, которая могла бы поставить границы не въ мѣру экзальтированному религіозному чувству, подверглась различнымъ преслѣдованіямъ во всѣхъ своихъ отрасляхъ. Евангельскія начала, лишенныя своего внутренняго живительнаго смысла, скоро сдѣлались, въ рукахъ фанатиковъ и интригановъ, удобнымъ орудіемъ для подавленія мысли; выбирая съ предвзятою цѣлью священные тексты, враги умственнаго развитія желали остановить успѣхи просвѣщенія и съ апломбомъ невѣжества отрицали всѣ лучшія пріобрѣтенія современной науки. Уже при самомъ основаніи библейскаго общества замѣтно было, какую узкую дорогу отводитъ оно для пытливости человѣческаго ума; дальнѣйшія событія показали, что и этотъ тѣсный путь могъ считаться еще очень широкимъ,-- и вотъ его, въ видахъ мнимаго благочестія, стали съуживать болѣе и болѣе, закидывать каменьями, усѣивать терніемъ. Инструкція ученому комитету, вновь образованному при министерствѣ духовныхъ дѣлъ и народнаго просвѣщенія, дыніетъ уже такимъ откровеннымъ обскурантизмомъ, что отсюда -- до дѣятельности Магницкаго и Рунича оставался одинъ небольшой шагъ. Комитету предписывалось одобрять только тѣ учебныя книги, въ которыхъ факты были избраны и изложены соотвѣтственно съ ретрограднымъ духомъ, господствовавшимъ въ то время. Историческія книги должны были, сколько возможно, "возвѣщать о единствѣ исторіи, столь поучительномъ для ума и сердца учащихся; частое указаніе на дивный и постепенный ходъ богопознанія въ человѣческомъ родѣ и вѣрная синхронистика съ священнымъ бытописаніемъ и эпохами церкви должны напоминать учащимся высокое значеніе и спасительную цѣль науки". Въ преподаваніи естественныхъ наукъ отстраняются "всѣ суетныя догадки о происхожденіи и переворотахъ земнаго шара". Физическія и химическія книги должны распространять полезныя свѣдѣнія "безъ всякой примѣси надменныхъ умствованій, порожденныхъ во вредъ истинамъ, неподлежащимъ опыту и раздробленію". Кромѣ того, комитетъ обязанъ былъ наблюдать, чтобы въ руководства по физіологіи, патологіи и сравнительной анатоміи "не вкрадывалось ученіе, низвергающее санъ человѣка, внутреннюю его свободу" и пр. и пр. Во всѣхъ этихъ наставленіяхъ наука явно приносится въ жертву постороннимъ для нея цѣлямъ. Что значитъ -- "возвѣщать о единствѣ исторіи"; къ чему обязываетъ "частое указаніе на дивный и постепенный ходъ богопознанія"; что это за "надменное умствованіе" и что за "истины, не подлежащія опыту" въ естественныхъ наукахъ? Всѣ эти фразы такъ зловѣщи и такъ эластичны, что, при нѣкоторомъ усердіи исполнителей, можно не пропустить въ свѣтъ ни одной печатной книги, сколько добудь удовлетворяющей научнымъ требованіямъ; благодаря имъ, политическая исторія утратитъ всякое самостоятельное значеніе и обратится въ излишній придатокъ къ исторіи церкви; естественныя же науки подрубаются въ самомъ корнѣ, такъ какъ изъ нихъ тщательно удалены сомнѣніе и опытъ. Можно было предвидѣть къ какимъ послѣдствіямъ придутъ члены ученаго комитета, взявъ подобную инструкцію за точку своего отправленія. И дѣйствительно, тутъ нечего было думать о томъ, чтобы въ исторіи группировались только тѣ факты, но которымъ можно прослѣдить развитіе общественной мысли и измѣненія къ лучшему политическихъ формъ (о чемъ заботился В. Попугаевъ въ приведенной нами статьѣ); нечего было стараться вывести естественныя науки на путь строго-логическихъ заключеній, безъ всякой примѣси метафизики (какъ мы видѣли это въ С. Петерб. Вѣстникѣ); опасно было основать на требованіяхъ природы и указаніяхъ исторіи ту особенную науку -- естественное право -- которая не пугала умы и не возмущала ничьей совѣсти въ тѣ счастливые дни, когда "La politique naturelle" Гольбаха могла появиться въ Сѣверномъ Вѣстникѣ почти въ буквальномъ переводѣ. Отъ согласованія исторіи съ "постепеннымъ ходомъ богопознанія", отъ враждебныхъ и рѣзкихъ выходокъ противъ человѣческаго мышленія вообще -- легко уже было дойти до полнаго отверженія всѣхъ наукъ, которыя не могли примкнуть тѣснѣйшимъ образомъ къ церковной исторіи или къ догматическому богословію. И потому нельзя удивляться, что во времена Магницкаго проф. Никольскій, желая спасти математику отъ грознаго остракизма, навязывалъ ей чисто-богословскія цѣли. "Математику -- писалъ этотъ перепуганный и слабоумный профессоръ -- обвиняютъ (хорошо это выраженіе: обвиняютъ) въ томъ, что она, требуя на все доказательствъ самыхъ строгихъ, располагаетъ духъ человѣческій къ недовѣрчивости и пытливости... Причиною вольнодумства -- не математика, а господствующій духъ времени. Въ математикѣ содержатся превосходныя подобія священныхъ истинъ, христіанскою вѣрою возвѣщаемыхъ. Напр., какъ числа безъ единицы быть не можетъ, такъ и вселенная, яко множество, безъ единаго владыки существовать не можетъ. Начальная аксіома въ математикѣ: всякая величина равна самой себѣ. Главный пунктъ вѣры состоитъ въ томъ, что Единый въ первоначальномъ словѣ своего всемогущества (?) равенъ самому себѣ. Въ геометріи треугольникъ есть первый самый простѣйшій видъ, святая церковь издревле употребляетъ треугольникъ символомъ Господа, яко верховнаго геометра. Двѣ линіи, крестообразно пересѣкающіяся подъ прямыми углами, могутъ быть прекраснѣйшимъ іероглифомъ любви и правосудія.. Гипотенуза въ прямоугольномъ треугольникѣ есть символъ срѣтенія правды и мира, правосудія и любви чрезъ ходатая Бога и человѣковъ, соединившаго горнее съ дольнимъ, небесное съ земнымъ". Въ то время, какъ проф. Никольскій обращалъ чистую математику въ "прекраснѣйшіе гіероглифы" или, лучше сказать, въ богословско-мистическіе афоризмы, другой профессоръ -- анатоміи -- съ сокрушеннымъ сердцемъ говорилъ, что "превращеніе труповъ въ скелеты есть необходимость для туки весьма жестокая въ отношеніи почтенія нашего къ умершимъ; но сія жестокость должна смягчаться въ благоустроенныхъ заведеніяхъ скрытнымъ производствомъ и благочестивымъ погребеніемъ частей тѣла отъ костей отпадшихъ". (Матер. для истор. образованія въ Россіи Сухомлинова, ч. II, стр. 60 и 64).
   Если Магницкій водворялъ съ такимъ успѣхомъ новыя начала между профессорами казанскаго университета,-- то члены ученаго комитета не меньше преуспѣвали въ сортировкѣ вредныхъ и полезныхъ учебныхъ книгъ. Въ особенности отличались но этой части камеръ-юнкеръ Стурдза и Руничъ (впослѣдствіи попечитель петербургскаго учебнаго округа). Члены комитета осудили многія учебныя прописи за помѣщенныя въ нихъ нравственно-философскія примѣры. Для новаго изданія прописей извлечены примѣры изъ книги: "О подражаніи Христу" и изъ "Чтенія четырехъ евангелистовъ"; статей же нравственно-философскихъ комитетъ не принялъ вовсе, желая и въ прописяхъ ознакомить учащихся съ "единою на потребу истинною нравственностью христіанскою". Вмѣстѣ съ нравственно-философскими прописями подверглись изгнанію и всѣ философскія книги, не подходившія подъ требованія инструкціи. Въ число этихъ книгъ попали: "Логическія наставленія" профессора петербургскаго университета Лодія, книга подъ названіемъ: "Всеобщая мораль или должности человѣка, основанныя на его природѣ", "Естественное право" Куницина; даже сочиненіе, приписываемое Екатеринѣ II-й: "О должностяхъ гражданина и человѣка" найдено неудобнымъ для народныхъ училищъ (для которыхъ оно и было издано въ 1783 г.), такъ какъ въ немъ обязанности человѣка основывались на его отношеніяхъ къ обществу. Въ учебникѣ исторіи Кайданова отмѣчены два "сомнительныя мѣста" а именно: "отъ одной пары, Богомъ сотворенной, люди размножились" и вовторыхъ: "гоненіе на христіанъ, бывшее въ Трояново время, должно, кажется, приписать болѣе тому, что послѣдователи ученія христова были смѣшиваемы тогда съ іудеями, производившими вездѣ возмущенія". При осужденіи "Всеобщей морали" и "Естественнаго нрава" Руничъ высказалъ слѣдующія мнѣнія. О "Всеобщей морали" онъ говорилъ, что она составлена изъ мнѣній языческихъ и новѣйшихъ философовъ, и цѣль ея состоитъ въ томъ, чтобы научать мнимой добродѣтели, не признавая единственнаго ея источника и обѣщая блаженство вести къ заблужденію". О книгѣ Куницына тотъ же неумолимый рецензентъ выразился еще рѣзче: "она есть ничто иное, какъ сборъ пагубныхъ лжеумствованій, которыя, къ несчастью, довольно извѣстный Руссо ввелъ въ моду и которыя волновали и еще волнуютъ горячія головы поборниковъ правъ человѣка и гражданина, ибо, сличивъ послѣдствія сего философизма во Франціи съ Наукою, изложенною Куницынымъ, увидимъ только раскрытіе ея я приложеніе къ гражданскому порядку. Маратъ былъ ничто иное, какъ искренній и практическій послѣдователѣ сей науки. Книга Куницына должна быть изъята изъ употребленія но всѣмъ учебнымъ заведеніямъ, ибо публичное преподаваніе наукъ по безбожнымъ системамъ (самъ Куницынъ былъ профессоромъ александровскаго лицея и, при открытіи его, получилъ награду, лично отъ государя, за свою рѣчь) не можетъ имѣть мѣста въ царствованіе государи, давшаго торжественный обѣтъ предъ лицомъ всего человѣчества (намекъ на священный союзъ) управлять врученнымъ ему отъ Бога народомъ по духу слова Божія." Съ особеннымъ удовольствіемъ отвергалъ ученый комитетъ тѣ книги, которыя были уже одобрены къ употребленію прежнимъ министерствомъ. Это желаніе отличиться своею бдительностью и благонамѣренностью было такъ велико въ ученомъ комитетѣ, что не только отдѣльныя изданія прежняго главнаго правленія училищъ, но и его оффиціальный органъ (съ которымъ отчасти знакомы найти читатели), выходившій въ теченіи многихъ лѣтъ подъ названіемъ: "Періодическое сочиненіе о успѣхахъ народнаго просвѣщенія", предложено вывести изъ употребленія, какъ книгу "опасную по нѣкоторымъ ея мѣстамъ" и замѣнить ее собраніемъ законовъ и правилъ учебнаго управленія, изданныхъ по плану Almanach de l'université de France. Новое изданіе однако не состоялось, а въ прежнемъ не сочли нужнымъ уничтожать опасныя мѣста, находя, что они, по давности напечатанія и ненажности своей, никѣмъ уже не читаются и, слѣдовательно, не могутъ внушить вольнодумныхъ мыслей юношеству, Стурдза, въ отпоръ зловреднымъ ученіямъ, въ родѣ тѣхъ, которыя были изложены въ курсѣ Куницына, начерталъ свою собственную программу для преподаванія естественнаго права. По этому начертанію, учебная книга естественнаго права раздѣлялась на двѣ части: обличительную и изложительную. Въ обличительную часть входили слѣдующія главы: 1) о первобытномъ состояніи человѣка будто бы естественномъ; 2) свидѣтельства историческія, отвергающія эту гипотезу; 3) Доводы умственные въ опроверженіе догадки о первобытномъ состояніи и пр. и пр., и въ заключеніе: "Доказательства о томъ, что право естественное, но принятому о немъ понятію, недостаточно къ открытію всѣхъ общественныхъ истинъ и законовъ." Часть изложительную составляли, между прочимъ, слѣдующія главы: 1) о первобытномъ состояніи человѣка по свидѣтельству откровенія и бытописанія древнѣйшихъ народовъ; 2) о несомнѣнности грѣхопаденія;
   3) семейство и государство, установленныя самимъ Богомъ черезъ посредство власти отеческой и т. д. Изъ всѣхъ членовъ ученаго комитета только одинъ Фусъ, извѣстный составитель цензурнаго устава, сохранялъ еще старыя хорошія преданія и пробовалъ возставать, хотя въ робкой, нерѣшительной формѣ, противъ новаго ханжества и мракобѣсія; такъ, напр., онъ одобрилъ книгу Куницына и даже призналъ ее достойною поднесенія Государю: но голосъ Фуса былъ слабъ, одинокъ и заглушался дружнымъ хоромъ противоположныхъ голосовъ.
   Въ университетскомъ вопросѣ, а по связи съ нимъ, и въ положеніи науки и литературы въ Россіи, сказалось вліяніе Меттерниха.-- Было время (въ началѣ" царствованія Александра), когда русское правительство признавало свободу ученаго изслѣдованія необходимымъ условіемъ не только для развитія просвѣщенія но и для поднятія народной нравственности. М. Н. Муравьевъ, первый "попечитель" московскаго округа и товарищъ министра народнаго просвѣщенія, объяснялъ свободой научнаго мнѣнія умственное превосходство протестантской Германіи въ сравненіи съ католическою. "Въ различныхъ областяхъ одного народа -- говорилъ онъ -- примѣчаютъ великое противоположеніе въ общежитіи и поведеніи людей, по мѣрѣ, какъ просвѣщеніе покровительствуется или утѣсняется. Между тѣмъ какъ въ католицкихъ областяхъ нѣмецкой земли понятія народныя омрачены грубостью суевѣрія и невѣжества, протестантскія земли, гдѣ царствуетъ разумная свобода въ разбирательствѣ мнѣній, отличаются общимъ распространеніемъ просвѣщенія и благонравія. Въ сихъ послѣднихъ родились великіе писатели, которые возвысили нѣмецкій языкъ до соперничества съ французскимъ и англійскимъ. Австрія и Баварія не могутъ ничего противоположить славнымъ именамъ Лессинга, Виланда и Клопштока". Но съ перемѣной политическихъ условій, австрійскіе порядки, усовершенствованные Меттеринхомъ, стали именно приниматься у насъ, какъ образецъ для подражанія.
   Австрійское министерство обрушилось на университеты всею тяжестью различныхъ ограниченій, тайнаго и явнаго соглядатайства, послѣ извѣстнаго вартбургскаго праздника и, послѣдовавшаго затѣмъ, убійства Коцебу. На карлебадскихъ конференціяхъ, созванныхъ въ виду всеобщаго потрясенія умовъ въ Германіи, нѣмецкія правительства, подъ руководствомъ Меттерниха, обратили особенное вниманіе на свободу университетскаго обученія, считая ее чуть ли не главнымъ источникомъ враждебнаго духа, который обнаружился, съ значительной силою, во всѣхъ образованныхъ слояхъ нѣмецкаго общества. Въ самомъ же дѣлѣ, конечно, не эта свобода была причиною анти правительственныхъ демонстрацій, а неисполненіе обѣщаніи, торжественно данныхъ народу нѣмецкими государствами въ годину, трудную для правительства. "Четыре года протекло со времени лейпцигской битвы -- говорили прямо вартбургскіе патріоты -- въ продолженіи которыхъ нѣмецкій народъ жилъ самыми свѣтлыми надеждами, но всѣ онѣ оказались напрасными; многое пошло иначе, нежели мы ожидали; намѣренія великія и прекрасныя остались безъ исполненія; благородныя, святыя чувства попраны, осмѣяны, опозорены; обѣщанія, данныя въ годину горя, не сдержаны". Тѣмъ не менѣе, университеты признаны во всемъ виновными, и противъ профессоровъ приняты мѣры, какъ противъ государственныхъ преступниковъ. Малѣйшій оппозиціонный оттѣнокъ въ преподаваніи лишалъ профессора его кафедры; изгнанный изъ одного университета преподаватель не могъ уже занимать кафедры ни въ какомъ изъ союзныхъ государствъ. Карлсбадскія конференціи, подозрительность и осторожность нѣмецкихъ властей подѣйствовали и на Россію. И у насъ, при всемъ затишьѣ академической жизни, нашлись охотники утверждать, что университеты суть главные очаги революціи, которая уже подготовляется и не замедлитъ вспыхнуть, если государственные люди де предупредятъ ее своевременными "мѣропріятіями". Александра старались увѣрить, что и ему угрожаетъ такая же опасность, какъ и всѣмъ нѣмецкимъ государямъ. Стурдза открыто выражалъ мнѣніе, что въ университетахъ "необузданная" молодежь отвергаетъ спасительную власть закона и предается всякаго рода крайностямъ и безнравственнымъ порывамъ: профессору хлопочутъ только о гонорары и популярности; въ ихъ рукахъ теологія сдѣлалась врагомъ религіи, медицина "думаетъ своимъ анатомическимъ можемъ проникнуть въ святилище души, а юридическія науки проповѣдуютъ революцію и право сильнаго, а Доколѣ но окровавленной Европѣ -- писалъ союзникъ Стурдзы, Магницкій -- какъ орды дикихъ, устремлялись народы просвѣщенные одинъ на другого; доколѣ лилась кровь рѣками, и адская политика прикрывала именемъ мира только отдыхъ свой для новыхъ жесточайшихъ разрушеній,-- духъ злобы оставался со всѣхъ другихъ сторонъ покойнымъ. Но когда водворился общій миръ, когда миръ сеи запечатлѣвъ именемъ Іисуса, когда государи европейскіе сами поставили себя въ невозможность его нарушать, взволновались университеты, являются изступленные безумцы, требующіе смерти, труповъ, ада! Что значитъ неслыханное сіе въ исторіи явленіе?.. Самъ князь тьмы видимо подступилъ къ намъ; рѣдѣетъ завѣса, его окружающая... Слово человѣческое есть проводникъ адской силы, книгопечатаніе -- орудіе его; профессоры безбожныхъ университетовъ передаютъ юношеству тонкій ядъ невѣрія и ненависти къ законнымъ властямъ, а тисненіе разливаетъ его по всей Европѣ". Такія подозрительныя замѣчанія, такіе тяжкіе извѣты на науку случалось и прежде слышать русскому государю. При обсужденіи проэкта александровскаго лицея, Жозефъ де Месгръ, бывшій тогда сардинскомъ посланникомъ при русскомъ дворѣ, опасливо предупреждалъ русское правительство, что оно напрасно вводитъ въ новоучреждаемомъ заведеніи преподаваніе естественныхъ и политическихъ наукъ. Сильно вооружался онъ противъ ученія о физическомъ образованіи земли. "Библіи -- писалъ де-Местръ -- совершенно достаточно, чтобы знать, какимъ образомъ произошла вселенная: подъ предлогомъ же различныхъ теорій о происхожденіи міра будутъ наполнять молодыя головы космогоническими бреднями новѣйшаго издѣлія". Отрицая пользу изученія правъ, де-Местръ утверждалъ, что въ первой юности надо знать только три вещи касательно общественнаго устройства: первое -- что Богъ сотворилъ человѣка для общества, второе -- что для общества необходимо правительство, третье -- что каждый обязанъ повиноваться властямъ и быть готовымъ запечатлѣть смертью вѣрность и преданность своему государю. Опасенія де-Местра не были, къ счастію, услышаны, и въ программѣ лицейскаго курса мы находимъ: какъ различныя теоріи о происхожденіи земли, такъ и естественное право, столь пугавшее сердобольнаго сардинскаго мудреца {См. Матер. для истор. образованія. Ч. I, стр. 26--27.}. Но тѣ же мысли, высказанныя въ другое время кн. Голицынымъ, Магницкимъ, Стурдзою и Руничемъ, произвели совершенно другой эффектъ,-- и необходимость научнаго преподаванія, даже необходимость существованія университетовъ, какъ дейтронъ высшаго образованія, были подвергнуты серьезному сомнѣнію. Магницкій, открывъ бездну провинностей въ казанскомъ университетѣ, приговорилъ его къ "публичному разрушенію"; также строго осужденъ былъ Руничемъ петербургскій университетъ. Правда, не всѣ честные люди молчали при видѣ убійственныхъ ампутацій, совершаемыхъ надъ русскимъ просвѣщеніемъ: -- Уваровъ, попечитель петербургскаго университета, обвиненный косвенно въ потворствѣ вреднымъ ученіямъ, Парротъ, профессоръ Дерптскаго университета, пользовившійся личной дружбой императора, стирались разъяснить правительству настоящее значеніе всѣхъ принимаемыхъ мѣръ и указать гибельные ихъ результаты. Уваровъ говорилъ, что -- "друзья мрака присвоиваютъ себѣ" самыя священныя имена, чтобы захватить власть и подкопать порядокъ въ самомъ основаніи; они утверждаютъ, что защищаютъ троны и алтари противъ нападеній несуществующихъ и въ тоже время набрасываютъ подозрѣніе на истинныя опоры алтаря и трона... они -- искусные актеры, надѣвающіе всевозможныя маски, чтобы смутитъ всѣ совѣсти, встревожить всѣ умы". Парротъ выражался еще энергичнѣе въ своей запискѣ (Coup d'oiel moral sur les principes actuels deli'nstruction publique) о неизбѣжныхъ послѣдствіяхъ тѣхъ реформъ, которыя готовились казанскому университету: "по внѣшности -- писалъ онъ государю -- университетъ сохранитъ нѣкоторый порядокъ, но внутри это будетъ клоака всякой безнравственности до тѣхъ поръ, пока наконецъ начальство не обратитъ на нее вниманія". При этомъ онъ припоминалъ Александру его собственныя слова ("Я не хочу говорилъ прежде государь -- чтобы общественное воспитаніе лишало молодежь энергіи, точно также, какъ и не хочу имѣть слабодушныхъ въ государственной службѣ") и доказывалъ, что люди, прикрывающіеся религіей, поставили себѣ задачею сдѣлать русскихъ рабами -- рабами въ правленіе государя, который всегда желалъ царствовать надъ людьми, а не надъ истуканами.
   Всѣ обстоятельства, изложенныя нами, касались ближайшимъ образомъ судьбы русской прессы, какъ самого чуткаго нерва въ общественномъ организмѣ. Настроеніе правительства выражалось всего опредѣленнѣе въ дѣятельности министерства народнаго просвѣщенія; гоненіе на университеты было, вмѣстѣ съ тѣмъ, гоненіемъ на литературу вообще -- на книги и на журналы -- такъ какъ цензура сосредоточивалась въ университетахъ и подчинялась, въ высшей инстанціи, главному правленію училищъ. Составъ профессоровъ, которые были обыкновенно -- хотя и не исключительно -- цензорами; духъ господствовавшій въ главномъ правленіи училищъ, между высшими судьями цензурнаго вѣдомства всѣ эти вопросы были весьма существенны для развитія журналистики, которая, не имѣя за собой поддержки сильнаго общественнаго мнѣнія, была почти беззащитна предъ лицомъ строгой и придирчивой власти.
   Первой попыткой стѣснить права журналистики -- слѣдуетъ считать подчиненіе ея высшему надзору министерства полиціи {Историческія свѣдѣнія о цензурѣ въ Россіи, стр. 21--23.}. Это министерство, учрежденное въ 1811 г., съ генераломъ Балашовымъ во главѣ, имѣло, между прочимъ, своею цѣлью "цензурную ревизію", которая и была отнесена къ обязанностямъ особой канцеляріи министерства полиціи. Министерство полиціи наблюдало за тѣмъ, чтобы не обращались въ публикѣ книги и журналы безъ правительственнаго дозволенія; оно разрѣшало къ напечатанію всѣ афиши и объявленія" (подъ этотъ пунктъ подошли и объявленія объ изданіи журналовъ); кромѣ того, ему предоставлялся, до извѣстной степени, контроль надъ самой цензурою, и главный начальникъ полиція, "усмотрѣвъ въ книгахъ, уже пропущенныхъ цензурою, поводъ къ превратнымъ толкованіямъ общему порядку и спокойствію противнымъ" могъ сноситься объ этомъ съ министерствомъ народнаго просвѣщенія или же представлять все дѣло непосредственно на Высочайшее усмотрѣніе.
   Подчиненіе цензуры министерству полиціи вызвало, съ перваго же разу, недоразумѣнія между нимъ и министерствомъ народнаго просвѣщенія. Приступивъ къ организованно новаго министерства, генералъ Балашовъ задумалъ основать при своей канцеляріи особый комитетъ для "цензурной ревизіи". Предположеніе это было внесено имъ въ комитетъ министровъ, который отнесся къ нему вполнѣ одобрительно. Но графъ Разумовскій, министръ народнаго просвѣщенія, почему-то не присутствовавшій въ этомъ засѣданіи комитета министровъ, сдѣлалъ письменныя замѣчанія на сообщенный ему проэктъ полицейскаго цензурнаго комитета. Разумовскій не усматривалъ въ наказѣ министерству полиціи достаточнаго повода для подобнаго учрежденія. "По предположенію генерала Балашова -- писалъ онъ въ своей оффиціальной запискѣ -- возлагается на комитетъ обязанность просматривать вновь всѣ выходящія на россійскомъ языкѣ книги и сочиненія, хотя бы они и были одобрены цензурою. Сею статьею, состоящіе въ вѣдѣніи министерства народнаго просвѣщенія, цензурные комитеты совершенно лишаются сдѣланной имъ уставомъ о цензурѣ довѣренности, и дѣйствіе ихъ становится излишнимъ. Слова 2-й ст. § 84 высочайше утвержденнаго министерства полиціи: "Если министръ полиціи усмотритъ" и пр., не могли содержать въ себѣ ту мысль, чтобы всѣ сочиненія были вновь разсматриваемы въ министерствѣ полиціи, и означаютъ, по моему мнѣнію, только: "Если дойдетъ до свѣдѣнія министра полиціи" и проч. Но всѣ эти "пререканія", всѣ заботы министерства народнаго просвѣщенія спасти свою самостоятельность по части цензированія и пропуска книгъ, не повели ни къ чему; замѣчанія Разумовскаго были даже доложены государю статсъ-секретаремъ Молчановымъ не ранѣе, какъ чрезъ три мѣсяца. Генералъ Балашовъ былъ тогда въ большой силѣ, и министерство полиціи начало таки цензировать самихъ цензоровъ. Въ судьбѣ "Духа журналовъ", съ которой мы намѣрены познакомить нашихъ читателей, министерство полиціи играло немаловажную роль. Подобное усиленіе цензурной бдительности показывало уже, что правительство перестаетъ раздѣлять нѣкогда высказанную имъ мысль: "строгость цензуры всегда влечетъ за собой пагубныя послѣдствія, истребляетъ искренность, подавляетъ умы и, погашая священный огонь любви къ истинѣ, задерживаетъ развитіе просвѣщенія". Съ теченіемъ времени, правительство все дальше и дальше отходило отъ этой мысли, и количество цензурныхъ дѣлъ увеличивалось въ соотвѣтственной степени. При этомъ возникала полемика между цензурнымъ комитетомъ и авторами, нежеланными подвергаться безапелляціонно цензурнымъ строгостямъ; цензора, обвиняемые въ либерализмѣ за пропускъ нѣкоторыхъ статей, тоже не отмалчивались, а старались оправдать свои дѣйствія, ссылаясь на либеральныя мѣры самаго правительства и растолковывая цензурный уставъ въ выгодномъ для литературы смыслѣ. Приносить эти оправданія было тѣмъ удобнѣе, что правительство Александра I не отличалось послѣдовательностью и, давая одною рукой либеральныя реформы (какъ напр. конституцію въ Польшѣ), другою рукою задерживало послѣдствія, естественно изъ нихъ возникающія. Въ самомъ государѣ, какъ сказали мы, постоянно жили и боролись два противоположныя начала: преданія юности, мысли, внушенныя Лагарпомъ, и позднѣйшія вліянія, новые опыты государственной жизни. Сталкиваясь въ его душѣ, эти различныя теченія мыслей побѣждало, но никогда не подавляли, не изглаживали окончательно одно другое.-- Шишковъ,-- стоявшій близко къ государю со времени назначенія своего государственнымъ секретаремъ и еще болѣе забравшій силу послѣ паденія министерства Голицына, когда ему вручили вакантный министерскій портфель, называлъ либеральныя идеи" прямо "порожденіями ада". Даже гр. Уваровъ, отчасти заботившійся о развитіи у насъ политической жизни, предписывалъ цензурному комитету "обратить вниманіе на выписки изъ листовъ (т. е., изъ иностранныхъ газетъ) и рѣчи членовъ оппозиціи въ англійскомъ парламентѣ", помѣщаемыя въ нашихъ журналахъ,-- между тѣмъ какъ эти выписки были для многихъ читателей единственнымъ средствомъ ознакомиться, хоть сколько нибудь, съ движеніемъ политическихъ идей въ западной Европѣ. Быть можетъ, гр. Уваровъ повиновался въ этомъ случаѣ какому нибудь постороннему внушенію; но можно, думать, что онъ и самъ не замѣчалъ противорѣчія между своими словами и дѣйствіями. Такія противорѣчія встрѣчались ежеминутно, и если, въ началѣ царствованія, они помѣшали полному торжеству "либеральнаго направленія", то, съ перемѣною обстоятельствъ, они же спасли его отъ окончательна!о изгнанія изъ литературы и общества.
   Вопросъ о крѣпостномъ правѣ былъ всегда подводнымъ камнемъ для нашихъ авторовъ и цензоровъ. Слухъ о личномъ нерасположеніи государя къ крѣпостной зависимости крестьянъ не могъ не распространиться въ публикѣ; нѣкоторыя мѣры правительства очевидно подтверждали этотъ слухъ -- и болѣе рѣшительные писатели увлекаясь желаніемъ содѣйствовать хорошему намѣренію высшихъ властей, пытались затрогивать, въ той или другой формѣ, отживающій и уже осужденный принципъ. Но въ правительствѣ и въ цензурѣ мнѣнія на этотъ счетъ далеко не сходились, и то, что казалось одному цензору "благоразумнымъ изслѣдованіемъ" истины, то самое представлялось другому "неприличнымъ и неумѣстнымъ разсужденіемъ". Мы видѣли уже, что книга Пнина, осуждавшая въ довольно рѣзкихъ выраженіяхъ крѣпостное право, была признана цензурою за опасную попытку "разгорячить умы и воспалить страсти". Подобная же судьба постигла и книгу Валеріана Стройновскаго: "объ условіяхъ помѣщиковъ съ крестьянами", изданную въ 1809 г. въ Вильнѣ и переведенную Анастасевичемъ съ польскаго на русскій языкъ. Авторъ этой книги нападаетъ на поляковъ, своихъ соотечественниковъ, за то, что они отвергнули въ 1780 г. проэктъ уничтоженія крѣпостнаго права и даже теперь, т. е. въ годъ изданія книги, не хотятъ согласиться съ простою мыслью, что человѣкъ не можетъ быть собственностью другого человѣка, какъ быкъ или лошадь; но не смотря на это Стройновскій, убѣжденный въ томъ, что помѣщики поймутъ рано или поздно необходимость освободить своихъ крестьянъ, разсматриваетъ условія, которыми должны будутъ опредѣлиться новыя поземельныя отношенія. Къ переводу этой книги Анастасевичъ присоединилъ свое предисловіе, въ которомъ, вслѣдъ за историческими примѣрами, почерпнутыми изъ "Древней россійской Вивліофики", было, между прочимъ, сказано: "знающій отечественную исторію удобно припомнитъ, что желаніе свободы крестьянамъ, если бы оно когда либо исполнилось, было бы только возвращеніемъ имъ того блага, которымъ они наслаждались не въ слишкомъ давнія времена, т. е, менѣе двухсотъ лѣтъ". Книга не понравилась многимъ защитникамъ стараго порядка, и толки о ней сдѣлались такъ громки и такъ серьезны, что Сперанскій, самъ не сочувствовавшій крѣпостному праву, приказалъ Анастасевичу, служившему подъ его начальствомъ въ комиссіи составленія законовъ, подать просьбу объ отставкѣ; только внезапная ссылка Сперанскаго помѣшала увольненію Анастасевича. Между тѣмъ правительство продолжало высказываться въ пользу уничтоженія безчеловѣчнаго права. Въ 1816 г. утверждено было новое положеніе для эстляндскихъ крестьянъ, которое вскорѣ было принято и въ Курляндіи. Черезъ два года новая мѣра была введена въ Лифляндіи и, но этому случаю, государь сказалъ лифляндскому дворянству: "Радуюсь, что вы оправдали мои ожиданія; вашъ примѣръ достоинъ подражанія. Вы дѣйствовали въ духѣ времени и поняли, что либеральныя начала одни могутъ служить основою счастія народовъ". Присоединеніе псковской губерніи къ Остзейскому краю показывало еще разъ, что государь не отказался отъ своей любимой мысли -- упразднить крѣпостное право въ русскихъ губерніяхъ и хотѣлъ уже, повидимому, начать первый опытъ. Несмотря на все это, ближайшія къ литературѣ власти не одобряли печатнаго обсужденія щекотливаго вопроса и пользовались всякимъ случаемъ стѣснить его или устранить совсѣмъ. Удобный случай представился. Помѣщикъ Кочубей продалъ крестьянъ помѣщику Кирьякову, который перевелъ ихъ изъ полтавской губерніи въ херсонскую. Крестьяне не хотѣли повиноваться и не покорились даже тогда, когда покупщикъ отъ нихъ отказался, и они остались за прежнимъ помѣщикомъ. Предписано было наказать виновныхъ при собраніи сосѣднихъ помѣщичьихъ крестьянъ. Но всѣ увѣщанія чиновниковъ, представлявшихъ крестьянамъ пагубныя послѣдствія своевольства, всѣ угрозы лицъ, совершавшихъ наказаніе, не произвели никакого дѣйствія: крестьяне сохраняли совершенное спокойствіе, по не соглашались признать помѣщичью власть, и не приняло даже хлѣба и другихъ вспомоществованій, присланныхъ ичъ отъ имени помѣщика. Вслѣдствіе этого поступка крестьянъ, въ самомъ дѣлѣ значительнаго, были отправлены циркуляры къ попечителямъ округовъ, чтобы цензура не пропускала, ни подъ какимъ видомъ, сочиненіи, трактующихъ о состояніи крѣпостныхъ крестьянъ въ Россіи. Самое возмущеніе крестьянъ приписывалось мѣстнымъ губернаторомъ вліянію одной статьи, помѣщенной въ "Историческомъ, географическомъ и статистическомъ журналѣ", выходившемъ въ Москвѣ. Насколько эта статья участвовала въ произведеніи печальнаго событія, рѣшить нетрудно: врядъ ли книжка спеціальнаго, мало-читаемаго журнала могла попасть въ общество полтавскихъ крестьянъ, да и попавши туда, по какому нибудь чрезвычайному случаю, врядъ ли могла бы произвести то впечатлѣніе, на которое, впрочемъ совершенно бездоказательно, указывалъ губернаторъ. Дѣло въ томъ, что статья эта, переведенная съ нѣмецкаго и носящая названіе: "Взглядъ на успѣхи земледѣлія и благосостоянія въ Россійскомъ государствѣ" (Истор. Журналъ на 1820 г. ч. 2, ни. 1, стр. 18--32) представляетъ сама по себѣ очень скромное и сдержанное разсужденіе на тему "постепенной" отмѣны рабства въ Россіи. Статьи такого характера проскальзывали уже не разъ въ русскихъ журналахъ и никогда не отражались, внезапно и непосредственно, на умственномъ настроеніи почти поголовно безграмотныхъ людей; онѣ читались развѣ нѣкоторыми помѣщиками (тоже не отличавшимися особенной страстью къ литературному чтенію), читались съ злобой или неудовольствіемъ и затѣмъ, какъ водится, прятались подальше отъ прислуги. Даже прочтенныя двумя-тремя грамотными крестьянами (а такіе крестьяне составляли, конечно, рѣдкое исключеніе), статьи эти, но своему умѣренному характеру, не могли бы воспламенить слишкомъ пылкихъ и преувеличенныхъ надеждъ. Прочнымъ залогомъ благосостоянія Россіи -- такъ разсуждаетъ авторъ помянутаго "Взгляда",-- слѣдуетъ считать открытіе училищъ и освобожденіе крестьянъ. Въ царствованіе императора Александра учреждено пять университетовъ, пятьдесятъ восемь гимназій и сто уѣздныхъ училищъ, кромѣ множества народныхъ школъ. Все это способствуетъ возведенію Россіи на высшую степень благосостоянія; но, вмѣстѣ съ открытіемъ училищъ, правительство также подумало и о томъ, чтобы "доставить крестьянамъ большую гражданскую свободу и даровать въ полной мѣрѣ права и преимущества, приличныя имъ, какъ существамъ разумнымъ". Многіе крѣпостные получили уже свободу съ согласія своихъ господъ; за денежное вознагражденіе, государь "позволилъ имъ покупать свою свободу"; кромѣ того, постепенное уничтоженіе крѣпостнаго права начато административными мѣрами на окраинахъ государства, откуда исподволь можетъ распространиться и во внутреннія области Россіи. За эту скромную статью, которая только указывала на значеніе правительственной мѣры, уже принятой въ остзейскомъ краю и нигдѣ не взбунтовавшей крестьянъ, профессоръ Черепановъ былъ удаленъ отъ званія цензора, а такъ какъ но уставу оно соединялось съ должностью декана, то запрещено было выбирать Черепанова и въ деканы.
   Область литературнаго обсужденія стѣснялась мало-по-малу и изъ нея произвольно исключались то тѣ, то другіе предметы, такъ что журналистамъ становилось наконецъ невообразимо трудно выбирать безобидныя матеріи для своихъ бесѣдъ съ публикою. Въ нѣкоторыхъ журналахъ печатались напр. театральныя рецензіи. Но въ 1815 г. гр. Разумовскій, по поводу этихъ статей, далъ отзывъ, что "сужденія о театрахъ и актерахъ позволительны только тогда, когда бы оные зависѣли отъ частнаго содержателя, но сужденія объ императорскихъ театрахъ и актерахъ, находящихся въ службѣ Его Величества, онъ почитаетъ неумѣстными". Такимъ образомъ, актеры поставлены были на одну доску со всѣми коронными чиновниками, о дѣйствіяхъ которыхъ не допускалось никакихъ литературныхъ толковъ. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ, т. е. при оцѣнкѣ дѣйствій различныхъ должностныхъ лицъ, цензура была особенно бдительна и видѣла непозволительную дерзость даже въ самыхъ невинныхъ замѣчаніяхъ литературы. Въ 1817 г. въ "Казанскихъ извѣстіяхъ," издававшихся при тамошнемъ университетѣ, помѣщены были слѣдующія строки о бывшемъ вице-губернаторѣ Гурьевѣ: "Ревностнымъ исправленіемъ трудныхъ обязанностей онъ снискалъ любовь и почтеніе людей благомыслящихъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ навлекъ на себя недоброжелателей по естественному ходу вещей. Гдѣ достоинство, тамъ и зависть". Этотъ глухой намекъ на недоброжелателей вызвалъ неудовольствіе со стороны министра полиціи, который сообщилъ министру просвѣщенія, что онъ находитъ "неприличнымъ, чтобы въ вѣдомостяхъ помѣщаемы были сужденія о служащихъ или уволенныхъ отъ службы чиновникахъ". Два слова о недоброжелателяхъ, о достоинствѣ и зависти, изъ которыхъ даже и понять-то ничего нельзя было, признаны сужденіемъ, и при томъ неприличнымъ" журналы найти, къ первую половину царствованія Александра, помѣщали иногда извлеченія изъ тяжебныхъ и вообще судебныхъ дѣлъ; но въ началѣ 1817 г. возникло сомнѣніе въ правѣ литературы касаться этихъ вопросовъ, и гр. Разумовскій положилъ такую резолюцію: "по уставу о цензурѣ, въ числѣ представляемыхъ къ разсмотрѣнію цензурнаго комитета книгъ и сочиненій, не упоминается нигдѣ о подобныхъ запискахъ но частнымъ дѣламъ", почему министръ просвѣщенія заключилъ, что "писать объ этихъ предметахъ не дозволено" -- и заключилъ такъ вопреки основному юридическому правилу, что все то, что не запрещено положительнымъ закономъ, дозволено имъ. Запрещеніе, сдѣланное гр. Разумовскимъ, было неоднократно подтверждаемо кн. Голицынымъ и сдѣлалось руководящимъ постановленіемъ для цензуры. Исключеніе изъ этого правила составляли западныя губерніи, въ которыхъ судопроизводство совершалось на основаніи Литовскаго Статута, допускавшаго и адвокатовъ, и публикованіе процессовъ. По по поводу одного дѣла, распубликованнаго въ журналахъ въ 1818 г., два министра -- полиціи и просвѣщенія -- дѣйствуя сообща, потребовали объясненія отъ попечителя Виленскаго округа, кн. Чарторижскаго. Послѣдній отвѣтилъ Голицыну, что запрещеніе печатать адвокатскія мнѣнія было бы противно дѣйствующему въ краѣ законодательству, а подчиненіе ихъ предварительной цензурѣ невозможно, потому что мнѣнія эти "должны быть предаваемы тисненію немедленно; часто ихъ печатаютъ въ то время, когда на нихъ въ судѣ дѣлается возраженіе со стороны противной партіи, и измѣненіе такого порядка, съ цѣлью подвергать ихъ предварительному просмотру цензуры, произвело бы неблагопріятное впечатлѣніе." "Голоса адвокатовъ -- писалъ Чарторижскій -- уважаются, какъ оффиціальныя письма, за кои адвокаты отвѣтствуютъ передъ тѣмъ же судомъ, передъ коимъ ихъ читаютъ". Объясненіе вилейскаго попечителя было сообщено министру юстиціи, кн. Лобанову, который отозвался, что, но его мнѣнію, "нѣтъ достаточнаго основанія возбранять въ присоединенныхъ губерніяхъ печатаніе записокъ адвокатовъ". Впрочемъ право это, какъ несовмѣстное съ тогдашнимъ порядкомъ дѣлъ, продержалось недолго: въ 1825 г., по представленію в. к. Константина Павловича, оно было уничтожено. Кромѣ того, во время управленія министерствомъ кн. Голицына, въ цензурной практикѣ возникла мысль о предварительномъ просмотрѣ статей тѣми вѣдомствами, до которыхъ онѣ касались. По поводу одной статьи объ откупахъ, но помѣщенной въ Духѣ журналовъ" 1817 г., кн. Голицынъ предписалъ цензурнымъ комитетамъ--^ме пропускать ничего, относящагося до правительства, не испросивъ прежде на то согласія отъ министерства, о предметѣ котораго въ книжкѣ разсуждается". Это распоряженіе повторялось потомъ неоднократно и породило, независимо отъ общей цензуры, множество спеціальныхъ цензоровъ по разнымъ вѣдомствамъ: каждое государственное управленіе пожелало воспользоваться этимъ важнымъ правомъ, и цензурное дѣло подчинилось еще большему количеству постороннихъ вліяній. Но несмотря на всѣ предосторожности, принятыя противъ литературы, правительственныя лица постоянно находили, что журнальныя статьи все еще недостаточно выправляются бдительною рукою цензоровъ, Маркизъ Наулуччи, бывшій въ двадцатыхъ годахъ рижскимъ военнымъ генералъ-губернаторомъ, представлялъ самому государю, что "публичные листы и вѣдомости, присвоивъ себѣ право судить о политическихъ отношеніяхъ и пользуясь большимъ числомъ читателей во всѣхъ сословіяхъ, имѣютъ величайшее вліяніе на мысли и сужденія и производятъ заблужденія, которыя весьма трудно потребить изъ общаго мнѣнія". Записка маркиза была читана въ комитетѣ министровъ и заслужила всеобщее одобреніе.
   Невыгодное положеніе печатнаго слова вообще отражалось даже на литературной дѣятельности такихъ лицъ, которыхъ, повидимому, трудно было бы заподозрить въ политической неблагонадежности. Карамзину было, какъ извѣстно, Высочайше разрѣшено печатать свою исторію безъ цензуры, и она печаталась въ военной типографіи. Но въ 1816 г. дежурный генералъ Л. А Закревскій пріостановилъ печатаніе, требуя цензурнаго дозволенія. Карамзинъ жаловался на это министру народн. просвѣщенія. "Академики и профессоры, писалъ онъ, не отдаютъ своихъ сочиненій въ публичную цензуру; государственный исторіографъ имѣетъ, кажется, право на такое же милостивое отличіе. Онъ долженъ разумѣть, что и какъ писать; надѣюсь, что въ моей книгѣ нѣтъ ничего противъ вѣры, государя и нравственности; но быть можетъ, что цензоры не позволятъ мнѣ напр. говорить свободно о жестокости царя Іоанна Васильевича. Въ такомъ случаѣ что будетъ исторія"?
   Карамзинъ очень вѣрно предвидѣлъ пунктъ сомнѣнія для цензуры... Желаніе его было однако удовлетворено, и ("Исторія государства россійскаго" вышла въ свѣтъ только съ тѣми небольшими измѣненіями, которыя предложены были автору самимъ государемъ.
   Новое, еще болѣе любопытное, столкновеніе съ цензурою произошло у Жуковскаго въ 1822 г. Жуковскій отдалъ для напечатанія въ литературныхъ прибавленіяхъ къ "Русскому Инвалиду" свой переводъ баллады Вальтеръ-Скотта: Ивановъ вечеръ. Содержаніе этой баллады извѣстно: смальгольмскій баронъ, увѣривъ свою жену, что онъ ѣдетъ сражаться съ врагами Шотландіи, на самомъ дѣлѣ имѣетъ другую цѣль и, подстерегши любовника своей жены, рыцари Кольдингама, нападаетъ на него измѣннически и убиваетъ. Похоронивъ убитаго, баронъ возвращается домой, но къ удивленію своему узнаетъ отъ молодого пажа, что Кольдингамъ, во время его отсутствія, уже погребенный и отпѣтый, имѣлъ свиданіе съ его женою на отдаленныхъ скалахъ у маяка. Въ послѣдній разъ Кольднигамъ является къ своей любовницѣ ночью передъ Ивановымъ днемъ, въ самой ея спальнѣ, при спящемъ подлѣ нея мужѣ, разсказываетъ ей о своей смерти и на прощаніи жметъ руку, при чемъ обжигаетъ ей пальцы своимъ пламеннымъ прикосновеніемъ. Вся эта фантастическая исторія оканчивается стихами, которые наши дѣды заучивали наизустъ:
   
   Есть монахиня въ древнихъ драйбургекихъ стѣнахъ --
             И грустна, и на свѣтъ не глядитъ;
   Есть въ мельрозской обители мрачный монахъ --
             И дичится людей, и молчитъ.
   Сей монахъ молчаливый и мрачный -- кто онъ?
             Та монахиня -- кто же она?
   То -- убійца, суровый смальгольмскій баронъ,
             То -- его молодая жена.
   
   Порокъ, какъ видно изъ этой развязки, наказывается добровольнымъ поступленіемъ въ монастырь обоихъ виновныхъ; но цензурѣ показалось этого мало, и она запретила цѣликомъ балладу. Авторъ, въ негодованіи, написалъ письмо къ министру народнаго просвѣщенія. "Сія баллада писалъ онъ по этому случаю -- давно извѣстна; содержаніе оной заимствовано изъ древняго шотландскаго преданія; она переведена стихами и прозою на многіе языки, и до сихъ поръ ни въ Англіи, гдѣ всѣ уважаютъ и нравственный характеръ В. Скотта, и цѣль всегда моральную его сочиненій,-- ни въ остальной Европѣ никому не приходило на мысль почитать его балладу ненравственною или почему нибудь вредною для читателя. Нынѣ я узнаю съ удивленіемъ, что мой переводъ, въ коемъ соблюдена вся возможная вѣрность, не можетъ быть напечатанъ: слѣдовательно цензура находитъ сіе стихотвореніе или ненравственнымъ, или противнымъ религіи, или оскорбительнымъ для правительства (?!) Нужно ли увѣрять, что дли меня ничего не стоитъ отказаться отъ напечатанія нѣсколькихъ стиховъ; очень равнодушно соглашаюсь признать эту балладу пезаслуживающею вниманія бездѣлкою; но слышать, что ее не печатаютъ потому, что она можетъ быть вредна для читателей -- это совсѣмъ иное! Съ такимъ грозно несправедливымъ приговоромъ я не могу и не долженъ соглашаться. ІІ не въ состояніи даже вообразить, на чемъ гг. цензора основываютъ свое мнѣніе; но слышалъ, что ихъ между прочимъ въ слѣдующемъ стихѣ:
   
   И ужасное знаменье въ столъ возжено!
   
   пугаетъ слово знаменье; должно ли замѣчать, что слова: знаменье и знакъ одно и то же, и что ни въ томъ, ни въ другомъ нѣтъ ничего предосудительнаго? Если же цензоры думаютъ, что слово знаменье исключительно принадлежитъ предметамъ священнымъ и не должно выражать ничего обыкновеннаго, то они ошибаются, и надобно отказаться отъ знанія русскаго языка, чтобы въ этомъ случаѣ съ ними согласиться". Далѣе разобиженныя Жуковскій, отвѣчая на упрекъ цензуры въ томъ, что онъ своимъ описаніемъ роняетъ значеніе богослужебныхъ обрядивъ, пишетъ слѣдующее: "Смѣю думать, что я не менѣе цензоровъ знаю, сколь предосудительно представлять обряды церкви въ неприличномъ видѣ или съ намѣреніемъ ихъ унизить, сдѣлать смѣшными. Но есть ли что ни будь подобное въ переведенной мною балладѣ Вальтеръ-Скотта? Я позволяю себѣ утверждать, что цѣль оной нравоучительная, и что въ разсказѣ и описаніяхъ соблюдено строгое уваженіе не только къ вѣрѣ и нравамъ, но и къ малѣйшимъ приличіямъ".-- Перчатка была брошена, и цензурному комитету пришлось, волей-неволей, поднимать ее. Онъ, дѣйствительно, не отказался отъ полемики -- и въ своемъ объясненіи, или лучше сказать въ своемъ критическомъ разборѣ на балладу Жуковскаго, выставилъ шесть обвинительныхъ пунктовъ, во которымъ баллада эта признана неудобною для печати.
   Во-первыхъ, но мнѣнію комитета,-- "самое названіе стихотворенія: Ивановъ вечеръ можетъ показаться страннымъ по содержанію шотландской баллады совершенно противоположному тому почтенію, какое сыны господствующей здѣсь греко-россійской церкви обыкли хранить къ дню сего праздника, между тѣмъ какъ читателямъ предлагается чтеніе о соблазнительныхъ дѣлахъ".
   Во-вторыхъ -- "описаніе соблазнительныхъ дѣйствіи убитаго рыцаря Кольдингама принадлежитъ къ числу суевѣрныхъ повѣстей и можетъ болѣе разгорячать и пугать воображеніе, нежели наставлять простыхъ или малопросвѣщенныхъ читателей, особливо молодыхъ людей и женщинъ".
   Въ третьихъ -- цензурный комитетъ находилъ, что подобныя баллады нельзя переводить безъ историческихъ примѣчаній, которыя дали бы возможность отличать достовѣрную часть стихотворенія отъ вымысловъ и прикрасъ автора.
   Въ четвертыхъ -- "для многихъ читателей покажется удивительнымъ и даже неприличнымъ то, что въ шотландской простонародной пѣснѣ, въ суевѣрномъ разсказѣ о явленіи мертвеца, въ соблазнительномъ разговорѣ съ нимъ невѣрной жены, дѣлаются весьма не кстати обращенія къ Творцу, кресту, великому Иванову дню; представляются священникъ, монахи, панихида, поминки, часовня съ такою малою разборчивостью, что русскій читатель, находя въ шотландской сказкѣ часовню, панихиду и чернецовъ, невольно подумаетъ, что ему хотятъ представить разсказываемое происшествіе случившимся или, по крайней мѣрѣ, могущимъ случиться и въ Россіи. У католиковъ, а тѣмъ менѣе у протестантовъ, нѣтъ ни часовенъ, ни панихидъ: названіе же иноковъ чернецами, т. е. употребляющими черную одежду, исключаетъ монаховъ, носящихъ бѣлую одежду, которые есть въ нѣкоторыхъ орденахъ римской церкви, но которыхъ вовсе нѣтъ въ греко-россійской".
   Въ пятыхъ цензурный комитетъ, сличивъ переводъ съ айглій скимъ оригиналомъ, нашелъ, что переводчикъ во многомъ отступилъ отъ подлинника и при этомъ "затемнилъ намѣреніе автора: касаться съ большею разборчивостью предметовъ, равно почитаемыхъ католиками и протестантами, и говорить, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, съ большею осторожностью и скромностью о непозволеиной любви".
   Но главное возраженіе приберегалось къ концу. "Въ шестыхъ -- гласила эта пуританская рецензія -- развязка всей пьесы не имѣетъ той силы, какую хотѣлъ бы найти въ ней читатель и какой дѣйствительно требуетъ великость пороковъ и преступленій, описываемыхъ здѣсь съ такою подробностью. Послѣ впечатлѣній, сдѣланныхъ на читателя представленною ему картиною соблазнительной жизни трехъ лицъ, выбранныхъ изъ людей высшаго состоянія (вѣроятно намекъ на униженіе высшихъ классовъ), читатель не видитъ сокрушенія преступной жены, сдѣлавшей несчастными и своего мужа, и любовника, и себя; не находитъ сильнаго раскаянія въ мужѣ, который отъ ревности и свирѣпства сдѣлался убійцею одного врага и желалъ открыть другихъ подобныхъ враговъ. Изъ одного того, что баронъ и его молодая жена скрылись другъ отъ друга и отъ свѣта въ уединеніи монастырскомъ и, надѣвши монашеское платье, показывались: одинъ -- мрачнымъ и дичащимся людей, а другая-грустною и необращающей глазъ на свѣтъ, читатель еще не увѣрится о сокрушеніи ихъ сердецъ и примиреніи ихъ съ Богомъ и между собою посредствомъ истиннаго покаянія. Притомъ о состояніи ихъ въ монастырскихъ стѣнахъ упомянуто холодно, съ равнодушіемъ, даже съ нѣкоторымъ видомъ неуваженія къ сей перемѣнѣ, между тѣмъ какъ здѣсь-то особливо надлежало бы показать живое участіе христіанскаго человѣколюбія, чего имѣли право требовать если не несчастливцы, можетъ быть, вымышленные, то по крайней мѣрѣ читатели, желающіе увидѣть въ заключеніи наставительную развязку всей повѣсти" {См. Матеріалы для исторіи просвѣщ. въ Россіи, Сухомлинова стр. 37--47.}.
   Въ разсказанномъ нами случаѣ цензурный комитетъ очевидно выходилъ изъ круга своихъ прямыхъ обязанностей и, не ограничиваясь придирчивымъ указаніемъ на безнравственныя и антирелигіозныя мѣста, пускался въ совсѣмъ непринадлежущую ему оцѣнку литературной стороны произведенія, сличалъ переводъ съ подлинномъ, требовалъ историческихъ примѣчаній, осуждалъ суевѣрный характеръ повѣсти, способный "разгорячать и пугать воображеніе". Все это не относилось нисколько къ чисто репрессивной дѣятельности, предоставленной цензурѣ; кромѣ того, въ самомъ цензированіи пьесы, усиливаясь найти и перетолковать въ худую сторону всѣ неясныя и двусмысленныя мѣста, сближая для этой цѣли различныя части стихотворенія, комитетъ явно нарушалъ сохранявшійся еще въ цензурномъ уставѣ либеральный пунктъ: "когда мѣсто, подверженное сомнѣнію, имѣетъ двоякій смыслъ, въ такомъ случаѣ лучше истолковать оное выгоднѣйшимъ для сочинителя образомъ, нежели его преслѣдовать." Либеральный духъ, внушившій эти строки, давно изчезъ -- и гибкій смыслъ цензурныхъ постановленіи подался въ сторону, наименѣе благопріятную для литературы. Цензурная бдительность распространялась съ неимовѣрной быстротою: не довольствуясь вычеркиваніемъ сомнительныхъ мѣстъ, цензора споро стали выправлять самый смогъ авторовъ, дѣлать свои собственныя вставки и писать критическія замѣчанія на цензируемыя ими сочиненія. Этими литературными стремленіями въ особенности отличался цензоръ Красовскій, очень извѣстный по эпиграммамъ на него Пушкина. Въ 1823 г. кн. Вяземскій приносилъ жалобу на Красовскаго за то. что этотъ послѣдній "принимаетъ на себя обязанность рецензента и съ учительской заботливостью наставляетъ искусству писать по своему, замѣняя одни слова другими и выкидывая выраженія, по мнѣнію его, некрасивыя или неправильныя." Такъ напр., въ одномъ мѣстѣ, вмѣсто задѣваетъ, Красовскій поставилъ: упрекаетъ, въ другомъ мѣстѣ не позволилъ сказать, что Карамзинъ слѣдовалъ благоразумію, въ третьемъ, наконецъ, къ словамъ автора: строгимъ приговоримъ прибавили: строгимъ, но справедливымъ" {Истор. свѣд, о ценз. стр. 33.} и т. п. Нѣсколько позже Красовскій, по поводу одного ничтожнаго стихотворенія Олина, написалъ множество критическихъ примѣчаній въ самомъ курьезномъ родѣ. Олинъ пишетъ напр.
   
   Улыбку устъ твоихъ небесную ловить,
   
   А Красовскій замѣчаетъ: "Слишкомъ сильно сказано; женщина недостойна, чтобъ улыбку ея называть небесною". Стихъ Олина: "И на груди моей главу твою покоить" комментировался такимъ образомъ: "стихъ чрезвычайно сладострастный"! Желаніе Олина:
   
   О какъ бы я желалъ пустынныхъ странъ въ тиши,
   Безвѣстный, близь тебя къ блаженству пріучаться --
   
   Это невинное желаніе привело Красовскаго окончательно въ гнѣвъ. Это значитъ пишетъ онъ въ своемъ примѣчаніи -- что авторъ не хочетъ продолжать своей службы "государю для того только, чтобъ быть всегда съ своей любовницей; сверхъ сего, къ блаженству можно только пріучаться близь евангелія, а "не близь женщины", и т. д.
   Подобные "проницательные читатели", вооруженные притомъ красными чернилами, безъ сомнѣнія, мало способствовали развитію литературы и журналистики...

А. Пятковскій.

(Продолженіи будетъ).

"Дѣло", No 1, 1869

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru