Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
{1} -- Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
Чухломский уезд резко отличается, например, от Нерехтского, Кинешемского, Юрьевецкого и других {Костромской губернии. (Прим автора.)}, -- это вы заметите, въехавши в первую его деревню. Положительно можно сказать, что в каждой из них вам кинется в глаза большой дом, изукрашенный разными разностями: узорными размалеванными карнизами, узорными подоконниками, какими-то маленькими балкончиками, бог весть для чего устроенными, потому что на них ниоткуда нет выхода, разрисованными ставнями и воротами, на которых иногда попадаются довольно странные предметы, именно: летящая слава с трубой; счастье, вертящееся на колесе, с завязанными глазами; амур какого-то особенного темного цвета, и проч. Если таких домов два или три, то прихоти в украшениях еще более усиливаются, как будто домохозяева стараются перещеголять в этом случае один другого; и когда вы, проезжая летом деревню, спросите попавшуюся вам навстречу бабу: "Чей это, голубушка, дом?", -- она вам сначала учтиво поклонится и наверно скажет: "Богачей, сударь". -- "А этот другой чей?" -- "А это других богачей". Произношение женщины{213}, без сомнения, обратит на себя ваше внимание: представьте себе московское наречие несколько на а и усильте его до невероятной степени, так что, говоря на нем, надобно, как и для английского языка, делать гримасу. Я сказал, что вы встретите женщину, на том основании, что летом вы уж, конечно, не увидите ни одного мужика, а если и протащится по перегородке какой-нибудь, в нитяной поневе, нечесаный и в разбитых лаптях, то вы, вероятно, догадаетесь, что это работник, -- и это действительно работник и непременно леменец {Вологодской губернии волость. (Прим. автора.)}.
Зима -- другое дело; зимой мужиков много появляется. У Богоявления, что на горе, с которой видно на тридцать верст кругом, в крещенье храмовой праздник: с раннего еще утра стоят кругом всей ограды лошади в пошевнях. Такой нарядной сбруи я в других местах нигде и не видывал. На узде, например, навязано по крайней мере с десяток бубенцов, на шлее медный набор сплошь -- весом в полпуда, а дуга, по золотому фону расписана розанами. Войдите в церковь: народ стоит удивительно чистый, лица умные, благообразные, на всех почти синие кафтаны; а вон напереди стоят одна лисья и две енотовые шубы -- это-то и есть самые богачи: они из Терентьева, да их и много; вон в синем кафтане, рублей по восьмнадцати сукно, -- это из Овсянова; заезжайте к нему в гости: уверяю, что без цимлянского не уедете! В серой поддевке, рыжая борода, тоже богач из Маслова, одним словом, очень много, всех не перечтешь!
Дело в том, что весь тамошний народ ходит на чужую сторону, то есть в Москву или в Петербург; а есть и такие, которые забираются и в Гельсингфорс и даже в Одессу и промышляют там: по столярному, стекольному, слесарному мастерству. Очень трудной работы -- каменной, плотничной, кузнечной -- чухломец не любит.
Жизнь почти каждого из них проходит одним обычным порядком: приходит к барину крестьянка -- полустаруха.
-- Что скажешь, Михайловна? -- спрашивает тот.
-- К вам, сударь, -- парнишку с анофревским Веденеем Иванычем сговорила.
-- А по какой это части?
-- По стекольной, батюшка, части.
-- Что это у вас все стекольщики?.. Хоть бы кто-нибудь из вас в колесники в Макарово отдал? А то по деревне колеса некому сделать.
-- Где уж, батюшка, мне это затевать, дело вдовье, непривычное, а тут все на знакомстве-с.
-- На сколько же лет?
-- На пять-с лет, а по выходе от хозяина сто рублей да синий кафтан-с с обувкой.
-- Ну что же? Хорошо, с богом!
И отправляют парнишку с Веденеем Иванычем, и бегает он по Петербургу или по Москве, с ног до головы перепачканный: щелчками да тасканьем не обходят -- нечего сказать -- уму-разуму учат. Но вот прошло пять лет: парень из ученья вышел, подрос совсем, получил от хозяина синий кафтан с обувкой и сто рублей денег и сходит в деревню. Матка первое время, как посмотрит на него, так и заревет от радости на всю избу, а потом идут к барину.
-- Кто там? -- кричит тот из кабинета.
-- Афимья с своим питерцем пришла, -- отвечают ему из девичьей, с любопытством оглядывая новичка.
-- А, хорошо! Войдите.
Входит питерец; волосы приглажены, кафтан подпоясан с форсом, сапоги светятся и скрыпят, кланяется барину и кладет ему на стол рыбу, или яблоков, или просто полтинник.
-- Про себя, сударь, говорить нельзя, а все могим сделать, что от хозяина было показано.
-- Это хорошо: жениться теперь пора, да и в тягло.
Парень, слегка покраснев, улыбается.
-- Не оставьте уж, батюшка, -- отвечает за него мать и при этом случае опять прослезится.
-- А у кого же думаете взять? -- спрашивает помещик.
-- У кого ваше приказанье будет, а мы, по нашему сирочеству, никого не обегаем, -- отвечает мать.
-- Какое же мое приказанье: вы знаете, я в этом случае не приказываю... сходитесь по себе, полюбовно.
-- На том благодарим, батюшка, покорно, -- отвечает все мать, -- коли милость ваша будет, так у Ефья Петровича девушку желаем взять.
-- У Ефья, так у Ефья, ваше дело, -- только чтобы с той стороны не было сопротивленья.
-- Сопротивленья не полагаем, разговор уж об этом был.
-- А тебе она нравится ли? -- относится барин к парню.
-- Нравится, сударь, -- девушку похулить нечем, как быть следует.
И женят таким образом парня в мясоед, между рождеством и масленицей. Но как пришел великий пост, так и начали молодого в Питер сбирать: прибрали попутчиков, привязал он к спине котомку и пошел, а там, месяца через два, и поотпишет что-нибудь, вроде того:
"Милостивеющая государыня матушка Афимья Михайловна и дражайшая сожительница Катерина Ефьевна, просим вашего родительского благословения и навеки нерушимо; о себе уведомляю, что проживаю по тепериче у Веденея Иваныча за триста рублев в лето, и при сем прилагаю десять целковых на подушную, чего и вам желаю.
Крестьянин ваш сын такой-то".
На Петров день и барину оброк выслал, а к Новому году и остальную половину, и сам сошел в деревню. Так он ходит каждый год, а там, как бог посчастливит, так и хозяйство заведет: смотришь -- и дом с белендрясами{216} вытянул... Все это хорошо, когда хорошо идет, а бывает и другое.
Летом, в 184..., приехал я в чухломскую деревню Наволоки и, зная хорошо местность, вовсе не удивился, когда на крик моего ямщика: "Эй, десятской, подь сюда!" -- вышла молоденькая и прехорошенькая собой баба.
-- Ты, голубушка, десятской? -- спросил я ее.
Она улыбнулась.
-- Я, сударь.
-- А как тебя зовут?
-- Марьей.
-- А строга ли ты?
-- Да с чего мне строгой-то быть? Что за строгость такая, я и не знаю.
-- Можно ли мне остановиться в этом большом доме?
-- Для чего не остановиться... Погодите, я поспрошаю, -- отвечала десятский Марья и начала стучать в окошко большого дома.
-- Клементий Матвеич, а Клементий Матвеич! Вона барин приехал, на фатеру к тебе позывается!
В окно выставилось мужское лицо.
-- Позволь мне, мужичок, остановиться в твоем доме, я приехал по службе, -- сказал я.
-- Сделайте милость, батюшка, -- отвечал тот проворно. -- Не больно приглядно у нас...
-- Дарья Михайловна, уберите там в горнице, что не надо, -- услышал я его голос в избе, а через несколько минут он и сам показался на улице.
Это был лет тридцати пяти видный собой мужик, волосы русые, борода клином; на лбу несколько морщин, взгляд умный, лицо истощенное.
-- Пожалуйте сюда на лесенку, -- отнесся он ко мне, -- уж извините на этот случай, что в таком наряде вас принимаем, дело деревенское... -- На нем была наскоро накинутая, значительно поношенная купеческая сибирка. -- Ты, любезный, возьми кругом, там под навесом и поставишь, -- прибавил он извозчику, -- а то тут в ворота не пройдешь; наш экипаж -- телега, не громоздка, в калитку продернуть можно.
В сенях, у окошка, сидела худая сгорбленная старуха и что-то ворчала, замахиваясь клюкой на пятилетнего мальчишку, который к ней то подскакивал, то отскакивал.
-- Федька! Перестань баушку дразнить! Что ты? -- крикнул на него Клементий.
-- Она сама начинает.
-- Я тебе дам: сама начинает!.. Вот уж пословица справедлива: старый, что малый, целый день у них этакие баталии идут... В горенку пожалуйте, сюда налево, -- говорил хозяин, провожая меня.
Я вошел и, осмотревшись, тотчас же догадался, что я у питерщика. Комната вся была оклеена сборными обоями: несколько полосок французских атласных, несколько хороших русских и, наконец, несколько дешевеньких; штукатурный потолок был весь расписан букетами, так что глазам было больно смотреть на него; в переднем углу стояла красного дерева киота с образами и стол, на котором были нарисованы тарелки, а на них -- разрезанные фрукты, а около -- серебряные ножи и вилки; лавок не было, их заменяли деревянные стулья, выкрашенные как будто бы под орех. В заднем углу стояла кровать с ситцевыми занавесками, к которой Клементий бросился тотчас, как мы вошли, и начал выкидывать оттуда различную дрянь, говоря: "Эк у них тут навалено! Что это за баба необрядная, все ей не в заметку!.."
-- Извините уж, батюшка, -- прибавил он, обращаясь ко мне, -- в чем застали, в том и судите, не чаяли вашей милости.
Я просил его не хлопотать, а велеть, если у него есть, согреть мне самовар.
-- Как, сударь, не быть этого заведенья: не те нынче времена и не такие здесь места, чтобы не быть... Дарья Михайловна! -- крикнул он в дверь, -- поживее самовар, да приготовьте там чайник и чашки -- все, как следствует, -- главная причина, перемойте почище.
-- Славный у тебя дом, -- сказал я.
-- Живет, батюшка, по деревне.
-- Сам строил или еще старик?
-- Нет, уж сам выводил; лес как-то нынче не против старины: крепости и ядрености никакой не имеет.
-- А эти цветы на потолке не сам ли рисовал?
-- Никак нет-с: чужие по найму мазали.
-- Да ты питерщик?
-- Питерщик был-с.
-- А по какому мастерству?
-- Да тоже вот по этой, по малярной части.
-- В домах, что ли, расписывал?
-- Всяко-с: и по наружности занимались и внутри отделку брали.
-- То есть как же?
-- Да, то есть стены и потолки по трафарету расписывали, и асторическую живопись тоже немного маракуем.
-- Все тоже по трафарету?
-- Все по трафарету, нечего хвастать: от руки все как-то не доходим. Хватались было некоторые из наших, да не выходит, по тому случаю, что мужику против ахадемика не быть, ученья такого мы не имеем. Наше, сударь, доложу вам, мастерство такое, что и конца ему нет: крыши, да заборы, да стены красить -- особ статья; а, например, полы под паркет выводить или там дверь и косяки под слоновую кость отделать, -- это выходит вторая статья; экипажная часть тоже по себе, мебельное дело другого требует, а комнатная живопись настоящая опять другое, а названье у всех одно: маляр, да и баста, а кто дело разберет, так маляр маляру рознь -- кто до чего дошел.
Понятно, что Клементий был мужик оборотливый и немного резонер, потому что, как видно, любил обо всем порассудить и потолковать.
-- Какое ремесло самое выгодное? -- спросил я, желая снова вызвать его на разговор.
-- Как вам, сударь, сказать, это все в зависимости от самого человека. Конечно, по хозяйской части, как и в купеческом деле, много и глупого счастья бывает, а если насчет работников взять, так все едино-единственно зависит от того, кто как ремесло в толк взял, а другая главная пружина состоит и в том: каков ты и в поведении, особенно нонече, потому что народ год от года стал баловатее: иной парень бывает по мастерству и не так расторопен, да поведения смирного, так он для хозяина нужней первейшего работника. Материалу, например, временем нужно закупить, за рабочими присмотреть, артель там где-нибудь за глаза разделать, -- он его сейчас в эвто дело и употребит -- и у нас эдакие люди рублей по семисот в лето получают.
-- Не по всем же мастерствам дается жалованье равное?
-- Жалованье идет разное, про это кто говорит, только в кармане выходит одно и то же. На что уж, кажись, по жалованью лучше кузнечного дела! Последний работник получает четыреста, а который поискуснее и холодную там подковку знает, так и четыреста на серебро хватит, а много ли богачей? Ни одного! От малого до большого, что в неделю заработал, то на праздник в харчевне и спустил; а тепериче, если взять и другую линию: портной, сапожник и гравировщик, -- у нас считается на что есть хуже из всех: у них, с позволенья сказать, зимой, в субботу, в баню надобно сходить, так старший подмастерье выпросит у дворника рукавицы, наденет их, вместо сапог, на ноги да так и отваляет, а и по этому делу выходят в люди... Недалеко взять: у нашего барина дворовой человек сначала тоже в Москве поучился портняжничать, тут вернулся в губернию и теперь первый стал во всем городе портной, -- и значит, что все человеком выходит.
-- Неужели же портные менее прочих получают жалованья?
-- Жалованье жалованьем... им точно и жалованья меньше идет против прочих, но главная вещь: присмотру за ним никакого нет. Проживают они больше по немцам, а немцу что?.. Платит он ему поштучно, спрашивает в работе чистоты -- и только: рассчитают, что следует, а там и распоряжайся жалованьем своим, как знаешь: хочешь, оброк высылай, а нет, так и пропей, пожалуй; у них хозяину еще барыш, как работник загуляет: он ему в глухую пору каждый день в рубль серебра поставит, а нам, хозяевам, этого делать нельзя: у нас, если парень загулял, так его надобно остановить, чтобы было чем барина в оброке удовлетворить да и в дом тоже выслать, потому что здесь все дело соседское, все на знати; а немец ничего этого во внимание не берет...
Вошла хозяйка с самоваром -- женщина еще молодая, но очень неприятной наружности, рыжеватая, в веснушках, с приплюснутым носом, узенькими глазами и вообще с выражением лица, ничего не выражающим. Сарафан на ней был хоть и ситцевый, но полинялый, рубашка грязная. Недаром Клементий говорит: "Эка баба необрядная..." -- "Это, должно быть, не чухломка, -- подумал я. -- Чухломка к постороннему человеку, а тем более к барину, никогда бы в таком наряде не пришла..." Хозяйка между тем, поставив самовар, сходила за чашками. Клементий смотрел на нее, как мне показалось, с каким-то затаенным чувством досады...
-- Хоть бы ты, Дарья Михайловна, для гостей-то умылась, -- произнес он и покачал головой.
-- Ну, батюшка, -- проговорила баба, поклонилась и ушла.
Я пригласил Клементия напиться с собою чаю и сесть; то и другое он принял с большим удовольствием. Разговор между нами опять завязался, именно: о табаке, потому что я закурил в это время трубку.
-- Вы трубку изволите курить? -- спросил меня Клементий.
-- Да, трубку, а что же?
-- Так, сударь: нынче господа к сигарам больше пристрастия имеют, и как еще эти -- проклятые -- вот и названье-то забыл -- тоненькие такие...
-- Папиросы?
-- Именно папиросы: на удивленье ведь по первоначалу было: бумагу вздумали курить, бедность такая пришла, точно вот как иные мужики у нас по деревне: курить-то охотник, а табаку нет, денег тоже не бывало, так он моху этого лесного насушит, накладет в трубку и запалит, точно настоящий табак, и поодурманит себя немножко, будто как и курил.
-- А сам ты куришь или нет?
-- Нет-с, сударь, по здешним местам отстал, а в Питере всего было: пуда с три пережег этого добра... и здесь было, правду сказать, начинал, да старуха бранится, так и бросил... Не стакан ли для чаю-то прикажете подать?
-- Нет; а что же?
-- Да мы, вот тоже, по чужой стороне видали, что господа нынче больше в стаканах употребляют.
-- Мне все равно... У вас здесь по чужой стороне промышляют?
-- Все-с. По нашим местам, мужику проживать в деревне все равно, что черту ладан.
-- Отчего же это?
-- Выгод, сударь, нет никаких: мужику копейки здесь не на чем заработать: земля вся иляк, следственно хлебопашество самое скудное; сплавов лесных, как примерно по Макарьеву, Ветлуге и другим прочим местам, не бывало, фабрик по близности тоже нет, -- чем мужику промышлять?.. За неволю пойдет на чужую сторону.
-- И давно это промеж вас завелось?
-- Давно или нет, я уж не знаю-с, а только был, сударь, у меня дед, помер он на сто седьмом году, я еще тогда был почти малый ребенок; однакоже помню, как он рассказывал, что еще при Петре-государе первые ходоки отседова пошли: вот когда еще это началось! А теперь уж нас, прямо сказать, от этого промысла не отучишь. С малого будем говорить: там мы все, не то что хозяева или приказчики, а даже артельные, -- все содержание имеем отличное, по тому самому, что хоть бы взять в нашем ремесле: отпусти-ка в артельную кашу мало масла, так он тебе, красимши, на одну половицу масла за целый год выльет, и мы в этом, хозяева, никогда не стоим, кормим на убой, только чтобы в работе не зевали да проворили; а здесь не очень раскуражишься: швыряй, пожалуй, молоко, а мы, признаться сказать, не очень к нему привычны. Мне так вот даром его не надобно!.. Когда даже бабы едят, так просто моторит {Тошнит. (Прим. автора.)}, а насчет того же чаю, мы -- питерцы -- к нему большое пристрастие имеем... Там какой-нибудь лядащий мальчишка, завелся у него гривенник, и бежит в трактир, и сидит барином, и туда же еще командует, а в деревне самоваров не наставишься, прокладки уж этой и нет.
-- А главное, я думаю, вам не нравится полевая работа.
-- Есть и это... отвыкаем очень... невелика, кажется, хитрость орать, а меня хоть зарежь, так косули по-настоящему не уставить... косить тоже неловок: машу, машу, а дело не прибывает... руки выломаешь, голову тебе распечет на солнце, словно дурак какой-нибудь... и все бы это ничего, и к этому мы бы делу попривыкли, потому что здесь народ все расторопный, старательный, да тут есть, пожалуй, другая штука...
-- Какая же это?
-- А вот какая-с: здесь, я вам доложу, мы все бахвалы, именно, так сказать, бахвалы наголо -- сойдет мужик из Питера или из Москвы и начнет гнуть штуки: я-да-я, мы-да-мы, и бабы да девки сидят да слушают разиня рот, а нам это и повадно, и куражимся... А как по деревне-то живешь, так нечего прибавить: все на виду... Не дальше, как в этой комнате, было у меня эдакое дело, на никольщине: есть здесь мужичок, верстах в трех отсюда живет, старик простой, смирный, а денежный; на чужую сторону он не ходит, а занимается около дома торговлей: салом, солью, мясом и прочим эдаким товаром перебивает; сидит он у меня в гостях, и другие тоже кое-кто был, народ все хороший, -- вдруг приходит нашей деревни мужичонка -- Гришка, питерец коренной, но человек то есть никуда не годный. Невзираючи ни на кого и ни на что, шасть прямо в передний угол, сел и почал хвастать: и денег, говорит, у него много, и анаралов там всех знает, и во дворце бывал, то есть, я вам скажу, такую понес околесную, хоть святых выноси вон. Деревенский этот мужичок слушал, слушал, да и говорит: "Гришка, не высоко ли берешь?.." Что же, сударь, как вы думаете?.. Этот шельма -- Гришка -- оборвал старика на чем свет стоит! "И толоконное, говорит, ты брюхо! И лесная кочерга!.." Просто сказать, раскостил, а тот только смолчал, делать нечего, на чужой стороне не бывал, рассуждать об этом много не может... Вон ведь у нас какая здесь практика заведена, так и не больно манит проживать около дома! А все лестно, нельзя ли как-нибудь в Питер или Москву... Это, батюшка, полагаю, и в вашем звании бывает: вон молодые господа из Питера съезжают, так большой тоже форс держат. К нашему барину приезжал оттедова двоюродный брат: мы, как его по Питеру знаем, так господин очень непыратый{223}: на службе нигде не состоит, капиталов за собой никаких не имеет, а только что, примерно, по-питерски сказать, тортуары там гранит; а подите-ка: как приехал сюда, какой тон повел! У нашего помещика в усадьбе все расхаял: и дом без скусу, и скотные дворы выстроены не по плану... Я тут невдалеке слушал, как они об этом разговаривали, и только сам с собой подумал: "У тебя-то, думаю, выжига питерская, какие там палаты расстроены!"
Клементий остановился.
-- Отчего же ты сам нынче не в Питере? -- спросил я его вдруг.
Клементий весь вспыхнул.
-- Как вам сказать, сударь, -- начал он после минутного молчания, почесав в голове и вздохнув слегка, -- линия уж такая вышла, что пенья копать дома пришлось.
-- Покутил, видно?
-- То-то и есть, прогорел маленько: пожару не было, а дымом вышло... мужик глуп: как бы нам не деревня, так бы мы и бога забыли.
-- Барин, что ли, тебя не пускает?
-- Да оно и барин, видно, повыдержать немного хочет... А другой случай, что на чужой стороне мне почесть, так сказать, и быть не у чего... в работники идти как-то зазорно, а хозяйством обзавестись могуты{223} не хватает.
-- А ты сам хозяйствовал?
-- Тридцать человек одной артели держал-с, дела большие имел; кабы не своя глупость, так деньги бы теперь лопатой загребал...
-- Отчего же? Попивать, видно, начал?
-- Не без того... у нас без этого не бывает; хотя и то сказать: выпивка рабочему человеку ничего, она ему по времени еще в пользу идет... а то худо, когда мужик с горя начинает опрокидывать, когда на сердце болит.
-- А у тебя болело тоже сердце?
-- А так, сударь, болело, что вот я теперича не жирен, а напредь сего был кожа да кости!.. История моя длинная, опечатать ее стоит... вот какая моя история!
В это время дверь приотворилась.
-- Клементий Матвеич?.. -- произнес женский голос. Это была хозяйка.
-- Ну, ладно; изготовь там жито-то... Извините, сударь, в поле требуют... На угощенье благодарим покорно.
-- Ты зайди ко мне после.
-- С большим нашим удовольствием, если вам будет не в тягость... Затем наше почтение-с, -- проговорил Клементий и ушел.
II
Оставшись один, от нечего делать я пошел в избу. Хозяйка парила крынки, Федька сидел на лавке и что есть силы колотил по столу косарем; бабушка-старуха переправилась из сеней на голбец... На меня из них никто не обратил внимания.
-- Вона, худы валенки-то, -- во что обуешься теперь, -- ворчала старуха, простанывая по временам. -- Немало толстолобому говорила: купи да купи, так на базаре нет... эка, брат, и валенок про нас на базаре не стало... а сивку... да... продали... не сам еще заводил... ловок больно... да... а не говори -- и не говорю... Успенье на дворе, а еще и пар не запарили... жди, паря, хлеба... то-то... порядки какие... ой, батюшки, тошнехонько! Ой-ой, тошнехонько!..
-- Чем мать больна? -- спросил я невестку.
-- Не знаю: давно уж она мозгнет, -- отвечала та нехотя.
-- Что у тебя, старушка, болит? -- отнесся я к больной.
-- Что болит?.. Все болит, во всей болезь ходит... рученьки, ноженьки ломит, у сердца тошно; с печи падала не один раз, пора бока отбить... Не так было прежде, жили... да... что станешь делать... не больно нынче маток слушают: хоть говори, хоть нет... третий год в Питере не бывал, какое уж это дело!.. О-о-ой, тошнехонько!..
И мне сделалось тошно от болезненных стонов старухи, а сверх того Дарья ввалила в крынку огромный раскаленный камень и всю избу наполнила паром.
"Плохо же житье питерцу, -- подумал я, -- понятно, что в семье у него было не очень ладно: жена какая-то рабочая полуидиотка, мать больная и, должно быть, старуха блажная. Отчего это он, по его выражению, прогорел и почему не в Питере?.."
С такого рода размышлениями пошел я по деревне. Картины увидел обыкновенные: на самой середине улицы стояло целое стадо овец, из которых одна, при моем приближении, фыркнула и понеслась марш-маршем в поле, а за ней и все прочие; с одного двора съехала верхом на лошади лет четырнадцати девочка, на ободворке пахала баба, по крепкому сложению которой и по тому, с какой ловкостью управлялась она с сохой и заворачивала лошадь, можно было заключить об ее не совсем женской силе; несколько подальше, у ворот, стояла другая женщина и во все горло кричала: "Тел, тел, тел! Телонька, телонька, тел!.." По дороге, навстречу мне, шла десятский Марья с ималом {Имало -- овес в какой-нибудь чашке или плетушке, которым, поднося к морде лошади, приманивают ее и таким образом ловят. (Прим. автора.)} и уздой в руках.
-- Нет, не за пастухами: у нас пастуху нечего делать. Скотина гуляет не па чистаполью, а па лесам, что тут пастух сделает? Разбредется па кустам, так и он ничего не увидит...
-- А если украдут?
-- Николи у нас не крадут, зверь так обижает, а воровства здесь не чуть.
-- Волк, что ли?
-- Нет, не волк, медведь: нынешнее лето из нашей деревни, проклятой, двух коровок изломал.
-- Вы бы стреляли его?
-- Кому у нас стрелять? Был в Терентьеве один стрелок, да и тот перед заговеньем помер... Тоже вот эдак по весне сел на лабаз; медведь-то пришел, падалину только обнюхал, а его стряс с елки и почал ломать, всю шабалку{226} своротил; тем и помер, никак залечить не могли.
-- Ты сама куда ходила?
-- Лошадь ловить ходила, да не дается, пес ее драл.
-- А разве в доме у вас нет мужика?
-- Нет, сударь, ни одного нет-с: батюшка-тесть и мой-то муж -- оба в Питере.
-- Отчего же мой хозяин дома проживает?
-- Клементий Матвеич?
-- Ну да.
-- Видно, не больно умно жил на чужой стороне, так теперь заделье и правит{226}.
-- Загулял, что ли, он?
-- Не без тово, чай.
-- Мне жена его очень не понравилась.
-- Она нездешняя, от Макарья{226} взята.
-- Я это догадался: она ему не пара.
-- Известно, что против него не будет; эдакому мужику надобно бабу покрасивее.
-- Вот бы тебя, например.
-- Да что ему меня, у меня свой не хуже его.
-- Будто и не хуже?
-- А чем хуже? Только еще человек молодой, а не хуже.
-- Не волочится ли за тобой Клементий? -- спросил я ее вдруг.
Она вся вспыхнула, потом посмотрела на меня пристально и улыбнулась.
-- Что за волоченье? Он здесь смирно живет, -- произнесла она и потупилась.
-- А прежде?
-- Прежде я не знаю: мало ли чего у них в Питере бывает? Человек был богатый, так уж, вестимо, без тово жить не станет.
Разговаривая таким образом, мы подходили к моей квартире. Нас нагнал Клементий, который уже возвращался с поля.
-- Хоть бы вы, сударь, нашего хожалого постращали, а то он ничего своей должности не сполняет, -- сказал Клементий, указав головою на Марью.
-- Что меня стращать: не мне бы, а тебе, длинноносому, надобно эту должность исправлять, -- отвечала та с улыбкой.
-- Нет, уж я, тетка, в сотские буду проситься, чтобы ты у меня под началом была.
-- Что же тебе такое в подначальстве моем?
-- Известно что... Ах ты, голубка: ноги тонкие, бока звонкие! -- проговорил Клементий, ударив ее слегка по плечу.
-- Перестань болтать-то: мало тебе в Питере бока назвонили.
Этот быстрый разговор и несколько взглядов, которыми перебросились Клементий с Марьей, показались мне подозрительными.
Я вошел в свою комнату: питерщик не замедлил явиться. Мы уселись на прежних местах, и разговор между нами тотчас же начался.
-- Ты говорил, что с тобой была история; расскажи мне ее, пожалуйста! -- сказал я.
Клементий сначала призадумался немного, потом усмехнулся.
-- Рассказать, судырь, пожалуй, наше дело: слабы на язык-то; только то, чтобы не наскучить вам: похождения мои длинные.
-- Вовсе нет, я тебя прошу об этом.
Клементий поправил бороду.
-- Похожденья мои, -- начал он, -- хоть бы взять с того, что я вдовец и теперича женат на другой: первая моя хозяйка, всякий вам скажет, была эдакая красавица, что другой, ей подобной, может быть, по всей империи из простого званья не найти. Восемь лет мы с ней прожили, наперекор слова не бывало, а не токмо что брани или, там, драки эдакие, как промеж другими бывает. И я, сударь, не хвастаясь сказать, в полтора года из простых мальчиков в приказчики попал, а через два года и сам хозяйством обзавелся, и такое у меня об доме старание было: спать лежучи, об доме думаешь, поутру встанешь, лба еще не перекрестишь, а все на уме, как бы денег спроворить да в дом послать? А в пятый год так раздышался, что и бабу в Питер выписал, еще у меня спорей пошло: она была, надо сказать, окромя красоты из лица, женщина умная, расторопная, чистоту любила на всяком месте. Пойдешь, бывало, ранним утром по делам, воротишься домой: в фатере любо поглядеть: прибрано, примыто, сама сидит лучше другой барыни, и так мне все это было по нраву, что иной раз всплачешь потихоньку... Господи боже мой, думаешь, за чьи ты молитвы меня эдаким счастьем поискал?..
Проговоря это, Клементий приостановился.
-- Далее! -- сказал я.
-- А дальше, судырь, только два годочка я покрасовался с ней в Питере, и сам не понимаю, что такое приключилось: вряд ли уж тут не было чьего-нибудь дурного глаза. Больно мне многие из своей братьи в зависть брать начали, а может быть, и понапрасну клеплю, может быть, и от простуды!.. Пришла она у меня, -- дело это было по осени, -- от всенощной и прямо на постель. "Что это, -- говорю я, -- Машенька, ты спозаранку спать забираешься?" -- "Так, говорит, мне все что-то не по себе". -- "Так полно, говорю, дурочка, валяться-то, напейся чайку с мадеркой, лучше испарина прошибет". -- "Хорошо", говорит, и встала, и надо полагать, что, через принужденье, выпила одну чашку, а больше уж не могла, и опять легла. Поутру еще хуже: я к доктору, тот приехал, осмотрел ее: "Горячка, говорит, у нее начинается". А за тем самым горячка да горячка... Лечили, кажись, всяким, -- легче нет. Неделю помаялась, а в восьмой день богу душу отдала.
Клементий опять остановился; на глазах его навернулись слезы.
-- Позвольте, судырь, трубочки покурить! -- сказал он, смигивая слезы.
Я подал ему свою трубку.
-- Вот эдак-то лучше, пораскуражит маленько, -- сказал он, вытянув сразу всю трубку, и продолжал: -- Как случилось со мной эдакое несчастье, я впал попервоначалу в какое-то бесчувствие: как там эти похороны и все эдакое срядили да обрядили, ничего не помню... Все, говорят, смеялся эдаким смехом нехорошим... Так полагали, что совсем с ума спятил, -- однакоже поопомнился. Сам чувствую, что в разум вхожу, а на сердце час от часу становится тяжелее, -- только и говорю работникам: не оставляйте, говорю, братцы, меня одного, я грех сделаю, руки на себя наложу!.. Недели в две меня сломило совсем: ни аппетиту, ни силы, ничего не стало!.. Провалялся я так до Нового года почесть... Надобно было расчеты сделать, долги тоже кой-какие получить, -- ничто не мило, все бросил и в деревню съехал, -- думал хоть этим облегченье получить, -- не тут-то было... Видючи, как я убиваюсь, стали мне хорошие люди советовать в Тотьму{229} к чудотворцу сходить. Мне это очень пришлось по душе, и как только я это, батюшка, задумал, -- сразу легче стало. Никогда, прежде живучи, больше пятнадцати верст не хаживал, а тут прибегло такое желание, чтобы пешком идти. Согласился я с одним старичком, -- тронулись. На первых порах отошел я двадцать пять верст и такую усталость почувствовал, что хоть подводчиков нанимать. Однакоже пересилил себя, дошел на другой день до Солигалича, -- верст тридцать, примерно, сделал, не отдыхаючи, -- усталости уж такой не было. В самом Солигаличе зашел я с моим товарищем к одному юродивому -- Андрюшке: как я к нему пришел, -- подал калачик, -- он вдруг запел: "Со святыми упокой". Пропемши несколько раз, водочки попросил. Я по глупости подумал, что он и в самом деле водки желает: сходил сейчас в питейный и принес ему. Взял он у меня полштоф, да как швыркнет в угол, и запел: "Исайя ликуй". Как его потом ни спрашивал, ничего больше не сказал... И таким манером я в Тотьму сходил благополучно. Воротился домой. Барин у нас тогда дом отстраивал. "Возьми, говорит, Клементий, внутреннюю отделку на себя". Я не поперечил, взял: так все лето и почти что всю осень и проработал у него; и это меня заняло оченно много. Отделать тоже хотелось для барина получше. В первую пору, думал, и не перенесть горя; а тут пришло, что и о другой свадьбе задумал.
-- О другой?
-- Да-с, и сам уж не знаю, как это и вышло! Вам, сударь, может быть, не безызвестно наше обноковенье, что молодому мужику вдовым жить не приходится. У меня есть тоже старуха мать -- кажись, видели ее: начала она мне говорить разные там, то есть этакие наши крестьянские резоны представлять, а тут и браниться, пожалуй. За глаза меня, сударь, сговорили да помолвили на девушке из макарьевского именья; я и не рассмотрел хорошенько, накануне только свадьбы и в рожу-то увидал невесту. По чужим речам все дело-то произошло: наговорили да натолковали: девушка-де смирная, из дому идет хорошего. Ну, думаю, что будет, то будет, не проживешь целый век без бабы.
-- А с той стороны, видно, было большое желание?
-- Еще бы им не желать: дело их было небогатое, а я, не хвастаясь, по тогдашнему времени был первый крестьянин из всего имения. Во всю свадьбу поили меня на убой, чтоб многого не рассмотрел. Опомнился от ихнего угощенья, как домой приехал, и только всплеснул руками! Женщина действительно вышла тихая, да для нас -- питерцев -- не годится! Теперь-то плоха, а первое время и говорить по-нашему не умела: ты ей толкуешь одно, а она понимает другое. Затаил я, сударь, все на сердце и через неделю же после свадьбы в Питер махнул. Прежде, бывало, из дома едешь, станции две слезами обливаешься, а в тот раз словно вольным воздухом вздохнул, как из деревни вывалился. Приехамши, прямо на дела кинулся. В год с небольшим нажил деньги большие, а о деревне и думушку думать забыл. Выплатишь оброк, вышлешь малую толику на подушную, рассчитаешь работника -- и только. А чтобы, там этак, в дом к украшению что-нибудь, или подарки какие-нибудь -- и на разум не приходило. Матушке так еще угождал кое-чем по времени, а благоверной двадцатикопеечного платка не присылывал: словно как ее на свете не бывало. Этого мало, сударь: отписывают, что парнишко родился: никакого чувствия не было, словно как у чужих сделалось. А кабы, кажись, первая, Машенька, родила, так сблаговал бы от радости!..
Воспоминания эти привели Клементия в какое-то возбужденное состояние. Глаза у него разгорелись, на лбу выступил градом пот, по бледному лицу появились красные пятна.
-- Прожил я, судырь, таким делом, -- начал он снова, -- не сходя, в Питере три года и, всю правду вам скажу, прожил смирно и начал было уже в деревню сбираться. Вдруг вышел мне такой случай: был у меня один знакомец, и дядей еще как-то мне приходится, с батькиной стороны, тоже, эдак, подрядчик из здешних мест; в Питере проживает безвыездно, вдовый, человек умный, в капитале хорошем, по делам ловкий, только, временем, любил закачивать. Если уж раскутится, так ему все ни по чем: рублев сто, двести серебром в два часа просадит. Встретимши меня, раз поутру, -- "пойдем, говорит, Клементий, в трактир, чайку напиться". Пошли -- и сначала ничего, все шло как следствует: напились чаю, прошлись потом по водочке, по мадерке, в голову-то и попало маненько. Он спросил бутылочку судацкого; я тоже, с своей стороны, откупорил, стало быть, две, а тут получилась третья, четвертая... Раскутился мой дядя!..
-- Клементий, -- говорит, -- поедем со мной к Аннушке.
-- Какая, -- говорю, -- дядя, Аннушка?
-- Есть уж, -- говорит, -- такая!.. Только молчи, и тебе будет хорошо...
Ладно... поехали... подвез он меня к большущему дому... извозчика разделали... "Иди, говорит, за мной", и ввел на самый верхний этаж, отворил двери, вошли: вижу, комната хорошая, хоть бы у господ такая. Вдруг из-за перегородки выскакивает мамзелька в платье, ловкая такая, собой красивая, и прямо чмок дядю в лоб. "Ах ты, суконное рыло! -- подумал я. -- Какое ему счастье выходит!" Поцеловавшись с моим благоприятелем, и мне ножкой шаркнула...
-- Чем прикажете, -- говорит, -- дорогих гостей угощать?
-- Судацкого, -- требует дядя, и сейчас же выкинул на стол двадцатипятирублевую серебром.
Хозяюшка подхватила ее ловко на лету и сейчас же распоряженье сделала, и потом закурила нам трубочки. Сидим, покуриваем. Посидемши так немного, дядя отозвал ее в сторону и шепнул ей что-то...
-- Сейчас, -- говорит. -- И убежала.
-- Погоди, Клема, -- говорит мне дядя, -- сейчас другая штучка будет, на гитарке нам сыграет и споет. -- И только покончил он эти слова, как точно входит уже не одна, а две, прежняя и другая с гитаркой; и так мне сударь, эта вторая с первого же раза из лица понравилась, что, кажись, не хуже моей покойной Машеньки показалась. Принесли судацкое, и началось у нас угощение. Хозяйка тянет с нами очередную, а гостья все в отказку, -- почесть что поневоле принудили бакальчик один принять. Однакоже ничего: пооглядевшись немного, и на гитарке заиграла, и песенку запела, и такой голос показала, что я отродясь не слыхивал, даже в жар меня кинуло, в голове-то блажи уж много было. Видемши, что дядя препровождает время с хозяйкой, я к гитарщице подсел.
-- Как, -- говорю, -- вас, сударыня, по имени и отчеству звать?
-- Палагея, -- говорит, -- Ивановна.
"Ладно-с, думаю, имя хорошее".
-- Что это, господа купцы, хоть бы вы раз в тиатер свозили, -- говорит Аннушка.
-- Что ж такое? В тиатер, так в тиатер, -- говорю я.
-- Идет, -- порешил дядя.
Хозяйка принимает это в большое удовольствие, а Палагея Ивановна отказ делает, -- и тетенька какая-то гневаться будет и сама не так здорова. Мы эти слова ее во внимание не берем, упрашиваем, -- я пуще всех. Уламывали ее с полчаса, насилу согласилась. Поехали: мы с дядей по себе, а для них особый извозчик. Старик мой совсем раскутился: не хочу, говорит, наверху, в тесноте и жаре, сидеть. Взял в пять целковых ложу. Я до тиатеру, еще в мальчишках, был непомерный охотник. Эту, например, "Аскольдову могилу"{232}, танцы там разные, или этакие, где иностранные принцы в светлой одежде выходят, каждую штуку раз по семнадцати видал; а в тот раз какое представленье шло, и не знаю: всем своим взором пристрастился к Палагее Ивановне. Она тоже, надо полагать, никакого удовольствия не имела: сидит этакая печальная, голову опустимши, глаза потупимши...
Сделав им уваженье насчет тиатеру, дядя ладил, чтобы опять к ним в гости ехать. Однакоже эта самая Аннушка сказала наотрез, что нельзя: время, говорит, теперь позднее, а милости просим в другую пору. Делать нечего, отпустили их, а сами поехали к своим местам. Но мне целую ночь и сна нет: все на уме Палагея Ивановна. На другой день -- тоже, а на третий так пришло, что к дому ее раз семь подходил, а войти не смею. Маялся я так с неделю. Вдруг мне приходит в голову такая мысль, словно дьявол ее подшепнул: жила на одном со мной дворе старушонка, обзывала себя торговкой, а почти что нищая была. Купит каких-нибудь копеек на двадцать печенки, изжарит, с моего позволения, в артельной да целый день с этим товаром и шляется по Питеру. Призываю я ее к себе, угощаю чаем, водкой и делаю ей всю откровенность. Видел, говорю, в таком-то месте девушку, оченно она мне понравилась, так нельзя ли, говорю, узнать, как и что с ее стороны. Старушонка разом смекнула, в чем дело: тем же часом свилась -- собралась и полетела. Прождал я ее до вечера: нетерпение такое было, что все стоял у ворот да выглядывал: наконец, катит... "Что?" -- спрашиваю. -- "Да то, говорит, была и видела, девушка отличная и не такая, как вы, может быть, полагаете". От этих слов старухи у меня еще больше сердце разгорелось... Выставил я ей бутылку мадеры, стал ее ублажать всякими словами, -- этого мало: дарю ей пятнадцать рублев. "Вот, говорю, старушка, возьмите на первой раз, а на предбудущий случай и ничего не пожалею, только научите, как лучше сделать". Принямши от меня деньги и выпимши всю мадеру, старушонка поразговорилась и делает мне такое признание: "Я, Клементий Матвеич, желая вам услужить и понимаючи, как надобно вести себя, прилгала им, на всяк случай, и объяснила так, что вы купец, человек вдовый, и желаете пожениться, а иначе тут об вас и говорить нельзя. Ихнее дело скромное, живет она при тетке, по имени Наталье Абросимовне; занимаются они обе золотошвейным мастерством и звание имеют обер-офицерское, -- как хотите, так и поступайте, а я вас на путь направила, -- прозеваете, себя вините". Взяло меня, сударь мой, раздумье: солгать, вижу, надобно много, и, может быть, тем бы самым все и кончилось; но начала эта самая старушонка шляться ко мне каждый день и все про одно толкует. То ей в удивление, что я, бымши молодым еще человеком, проживаю в такой скуке, то будто бы с той стороны принесет поклон. Больше недели не давал ей никакого ответа. Не вытерпел, однакоже, и покончил тем, что, призвамши ее раз вечером: "Делай, говорю, как знаешь, а мне не жить, не быть -- видеть Палагею Ивановну желается". На такое мое распоряжение ответ получаю в тот же день, -- просят-де вечером чаю напиться. Пошли у меня сборы: франтился я часа четыре: одежда у меня всегда была отличная, а тут стала не нравиться. Бороду подстриг, волосы распомадил, взял первого с биржи лихача. Прикатил: вхожу, куда было сказано, и только что не ахнул, словно в мурью какую попал: помещение такое -- хуже курной деревенской избы. Стоит на трех ногах столишка, огарок шестериковой свечи, самоваришко какой-то; по одну сторону столика сидит, как я догадался, эта тетенька, женщина из лица красная и собой этакая обрюзглая, а на другую сторону -- и сама Палагея Ивановна. Сделамши им, как умел, рекомендацию о себе, сажусь. Тетенька, сейчас, в разговор вступила и с первого же слова начала меня выведывать: кто я такой, какую торговлю веду, давно ли вдов. Вру я ей, что в голову придет, и, по научению старухи, такой тон держу, что будто бы жениться желаю. Просидел я у них часа три. Поленька хоть бы слово сказала, так что мне стало и досадно. Однакоже виду не даю и начинаю прощаться, -- и тут, как-то к слову, и не помню хорошенько, фатеру ихнюю похаял. "Фатера, говорю, оченно черна". -- "Черна, -- говорит мне на это тетенька, -- большое бы желание имели куда-нибудь переехать. Здоровье Поленьки слабое, а в этакой сырости еще больше пропадает". -- "Что ж такое? -- говорю я. -- Можно и переменить: в Питере фатеры есть всякие". Эти мои слова, надо полагать, они на ус и намотали. На другой день старушонка моя чуть свет ко мне стучится. Объяснимши, что я там слишком понравился, вдруг мне открывает, что приказали-де просить, что не могу ли я на свой счет фатеру для них приискать, так как я человек богатый и для меня это большого расчета не сделает, "Ладно, говорю, мы в этом не постоим", -- и в тот же день приискал две комнаты с кухней, по-моему, слишком порядочные, и сейчас же им весть даю. Приезжает ко мне сама тетка на извозчике, благодарность говорит мне большую и просит, чтобы я позволил ей посмотреть. Свез я ее, оглядела, не нравится, и то нехорошо, и то ненарядно, и окна на двор. "Ах ты, боже мой! -- думаю я про себя. -- Сами жили в мурье -- ничего, а тут этакое помещенье хулят". Поехали мы с ней назад. Она уж прямо говорит, что у меня или капиталу нет, или мне жалко. И так, сударь, расконфузила она меня этими последними словами -- на чем свет стоит. Мы -- питерцы -- народ форсистый: лучше чем-нибудь другим-прочим обидь, а насчет денег не затрогивай. У нас в кармане сотня, а манеру мы держим на тысячи. Ну, думаю, душа моя, я себя в грязь лицом не ударю, предоставлю вам такую фатеру, что тебе в нос кинется, ты, может быть, в этаких сроду и не бывала, а уж наверняк никогда не живала, даром что обер-офицерского званья. Как задумал, так и сделал. Было в нашем доме совсем черное отделение, комнат в пять, -- прежде была отличнейшая фатера на улицу, да запустили. Сговорился я об нем с хозяином, послал своих молодцов и в две недели отделал на самую лучшую ногу: паркет подклеил, отчистил, дубовые двери отшлифовал, лучше новых стали; на окна занавески шелковые повесил; мебель купил настоящую ореховую, обивки первостатейной; денег просадил много, однако не жалею. Спроворимши все это, приглашенье им делаю, чтобы пожаловали на новую фатеру чаю откушать. Приезжают, смотрят и только посмеиваются от радости. Проводим мы вечер в большом удовольствии, угощенье я им даю отличное: чай, сладкие закуски разные, ужин идет из лучшей ресторации. Мадера, портвейн, красненькое, чего угодно, все есть. Тетенька выпила сильно, так что едва на стуле сидит; Палагея Ивановна отпила стаканчика два легонького винца и начала со мной поговаривать, -- и даже по моей просьбе послала к себе извозчика за гитарой, сыграла и спела мне по крайней мере песен двадцать. Слушаю я ее разиня рот, точно соловья какого, и то очень еще мне нравится в ней, что держит себя она благородно. Шутки мои, например, принимает от меня, а сама ничего не говорит и только тупится. После этого нашего вечера они на другой день переезжать: имущество свое свезли в один раз на ломовом извозчике, да сами приехали на подрессорках, и все тут. Начинаем потом жить, я их посещаю, как следствует. Содержанье -- чай, сахар, запас к столу -- все идет от меня. Старушонка торговка все продолжает мной руководствовать и такое мне понятие дает, что они желают мной одолжиться временно, и что вскорости сами получат большие деньги, и что, если я ее -- старуху -- отведу от нашего дела, так все сразу кончится. Даже по сей день, сударь, я самому себе удивляюсь: кажись, этакими пустыми словами, как рассуждать со стороны, так малого ребенка провести нельзя, а тут всему веру давал. Денег у меня в ту пору было много: тысячи три серебром в кармане, да в получке с лишком тысяча, -- кути -- валяй, -- словно им и конца не будет. Хожу я к ним, моим соседкам, два раза в день и без подарков не являюсь: то материи принесешь на платье, то платочек, то мантильку целковых в двадцать, а вечерком мадеркой да ромком забавляешься. Палагея Ивановна тоже привыкает потягивать: первую начнет, как будто бы поневоле, вторую тоже робко, и сейчас же возьмет гитару и запоет. Чудное дело, сударь: по сю пору все ее песни у меня в памяти. Ничем, кажись, другим она столько не понравилася, как своим пеньем! Словно за сердце хватала, как она пела, -- и сама в такое чувство приходила, что я и не привидывал. Ни на кого из нас не смотрит, а слезы так градом и сыплют. Как напоется досыта, -- вдруг сама без всякого приглашенья полный стакан выпьет; но особеннее всего мне то было удивительно, как она этак выпьет, сейчас же у ней на тетку злость нападает. Та, сам вижу, угождает ей сильно, а она все фыркает. Проводя таким манером все мое время, о делах не думаю, к хмельному получил пристрастие большое. Встанешь поутру, и вместо того чтобы, как прежде бывало, чаю напиться, -- не могу, моторит: с самим собой тоска, раздумье о том, о другом -- но все еще ничего, живем, и вдруг мне, сударь, через ту же прежнюю старушонку передают, что Палагее Ивановне экипаж свой завести желается. Надобно сказать, что желанье это у меня у самого было и прежде того; но когда мне что еще подсказали, -- охота припала сильнее прежнего. Мы хоть и не купцы, а насчет выезду не только в Питере, а даже по здешним местам, большие щеголи. Приобрел я серого рысака, заплатил за него триста на серебро, и то по случаю; санки -- тоже полтораста, сбруя накладного серебра. Сядем мы с Палагеей Ивановной, медвежьей полостью перекинемся. Салоп на ней бесподобный, шляпка от французинки; я тоже в дорогой лисице, и делаем мы, сударь, таким манером прогулку, что твои купцы первой гильдии, а между тем в кармане -- становится больно тонко. Выпал было для меня сподручный в казне подряд, надобно было взять беспременно, а в залог представить нечего. Толкнулся было к другим, третьим подрядчикам насчет обеспечения, -- но те, видючи, как я шибко начал жить, поприостереглись -- не дали. Стало меня за виски забирать: сам понимаю, что делаю глупо, и пересилил бы, кажись, себя на тех же порах, кабы на свете этого окаянного вина не было. Вот в эдаких-то случаях, как мой, оно подлейшая штука для нашего брата мужика, по тем причинам, что больно делает человека беззаботным; пьешь больше для куражу, а как проспишься, так хуже прежнего. Рожу у меня раздуло, руки начали трястись, хороших людей стало мне совестно, о деревне подумать страшно, -- а прежнего все не оставляю. С Палагеей Ивановной тоже нехорошее творится: худеет и кашляет день ото дня больше, пищи никакой не имеет, а без мадеры уже и жить не может. Кутим мы таким манером ровно год. Артель свою я нарушил, из капитала осталась самая малость. Подарков делать не на что; прием, замечаю, начинают мне делать другой, -- ко всему этому начал к ним ходить какой-то будто бы двоюродный братец, чиновник. Мне это не понравилось; стал я спрашивать, как и что такое за гость? Сначала отшучивались, а тут в серьезное говорят: "Не попрекайте, говорят, нас этим человеком, он у нас из всей нашей родни остался один и теперь хлопочет по нашим делам". Этими словами, однако, они меня не успокоили, стала меня ревность мучить; молчу покуда, а на сердце досада непомерная, и выжидаю только случая; наконец, выходит между нами такое дело. Встаю я раз утром, вдруг подают мне записку оттедова. Пишет тетка, что так и так, им, по ихним делам, нужно триста целковых, и просит, чтобы не отказал в ихней нужде, а что после они заплатят. И какая, батюшка, бывает с человеком глупость! Сколько я ни был досаден на них, все понимаючи очень хорошо и бымши сам в самых расстроенных обстоятельствах, вдруг мне стыдно сделалось, что денег не имею. Думаю, хоть умру, да добуду, по крайней мере после покуражусь, сколько душе угодно. Сказамши посланной, что к вечеру доставлю, пошел по всем своим прежним приятелям занимать; заверяю их, что будто бы на дело хорошее беру и что завтра же по долгам должен получить две тысячи, но всеми этими словами тешил только сам себя; все мы, подрядчики, друг друга знаем по пальцам. Прошлялся я целое утро, думал, доверия никто не сделал. Задумал я тогда другу увертку: пришло мне в голову в картах счастья попробовать. Есть там, в железном ряду, купец -- картежник записной, мне немного человек знакомый. Захожу я будто бы случайно к нему в лавку, слово за слово, и, наконец, прямо говорю: "Нельзя ли, говорю, у вас вечерком в карты поиграть?" Делов моих, надо полагать, он не знал хорошо, потому что тотчас же делает приглашенье. Разменял свои пятьдесят целковеньких, что было в кармане, на мелкие, и отправился. Между нами, мужиками и купечеством по-простее, идет игра под названием: в горку; игра, так сказать, нехитрая, но презадорливая, главная в ней пружина выжидать хорошей карты -- она тебе одним коном воротит все убытки. Прежде, когда я был при деньгах, всегда так и делал и всегда почти был в барышах, но по теперешним обстоятельствам вышло не то. Сдали карты, взял я их в руки, руки дрожат. Пришла ко мне какая-то шушера. Подрушный товарищ пошел целковым, я помирил этот целковый, да два под другого товарища, тот тоже, и выставил уж пять, так у нас и пошла круговая. Накидали мы в кон целковых до пятидесяти, я не отступаюсь, все хочется на пустую сбить, -- не тут-то было! Проставил я целковых двадцать, а взял подрушный, потому что имел на руках сильный хлюст{238}. Идет у нас игра потом дальше. Мне счастья нет: выпиваю я с досады графина два водки, -- и хмель не берет... Просадивши все свои пятьдесят целковеньких, стал я хозяина упрашивать еще играть на рысака с упряжкой. "Поставьте, говорю, во что хотите, только игры не останавливайте". Убедил я их, начали: опять же мне досталось по бокам. Покончивши лошадку со всеми экипажами, за одежу принялся и к утру остался в одной только поддевке, так что хозяина жалость взяла. Платья не хотел и брать: после, говорит, как-нибудь сосчитаемся, но я не согласился, предоставил им все дочиста. Прихожу домой, почти что так, полуумный: первый человек встречает меня прежняя старушонка с новой запиской. Пишет мне эта тетка разные выговоры, или просто, так сказать, называет прямо подлецом, и что, если-де я так желаю себя вести, так она и принимать меня не станет, и что Палагея Ивановна от горести даже больна очень сделалась. Злости и тоски было у меня и без того много на сердце. Выгнал я эту старушонку в шею от себя и сам пошел к ним. Встречает меня тетка, и говорю я ей, как понимать вашу записку?
-- А так и понимайте... Вы теперь, как мы это видим и слышим, идете в разоренье, на всех словах ваших нас обманули: сказали вы нам, что вы купец, человек вдовый, а в самом деле вы не что иное, как серый мужик и человек женатый, -- и потому, извините, знакомство ваше нам зазорно.
Так мне сделалось от этих ее слов горько и стыдно, что я чуть не всплакал.
-- Ну, -- говорю, -- Наталья Абросимовна, не вам бы мне это поученье делать!.. Конечно, много я виноват перед богом, перед моим господином и перед семейством, но не перед Палагеей Ивановной. Про вас я молчу, вы тут дело стороннее, -- бог знает, как и вмешались тут; а если вы попускаете, что я вас некоторыми моими словами обманул, так уж это -- извините -- вы говорите пустые слова. Вы живете на одном со мной дворе: здесь вам малый, мальчишка скажет, кто я и что я такое; но вы до сего дня слова со мной об этом не говорили, а если я теперь в такое расстройство пришел, так только единственно для вашего удовольствия. Капитал у меня был прежде настоящий, как следует подрядчику. В эти полтора года я рюмки вина не выпил, куска хлеба без вас не съел, на себя сапогов новых не сделал, -- так где же мои деньги, как не в ваших сундуках?.. Поступать вам со мной так стыдно!.. По несчастному моему положению, поддержать бы меня следовало, а не то что, как паршивую собаку, отгонять от себя!..
-- Сделайте милость, у нас ничего вашего нет, -- отвечает она мне.
-- Как, -- говорю, -- сударыня, нет?.. Да эта самая фатера -- и та моя.
-- Про фатеру, -- говорит, -- не беспокойтесь, мы завтра же очистим ее.
-- Нет-с, -- говорю, -- позвольте, я вас не спущу. Надобно еще прежде маленькой расчетец сделать, -- и не с вами: вас я и знать не хочу, хоть вы и ставите себя очень высоко, а собственно -- с Палагеей Ивановной.
-- Палагея Ивановна, -- говорит, -- никакого с вами расчета делать не будет, а стращать вы нас не можете, мы вас не боимся. Наш чиновник-родственник хорошо знаком с частным приставом. Если вы станете много грубиянить, так вас за нас в острог посадят.
-- В острог меня посадить не за что. Ваш чиновник и частный пристав, может быть, люди и хорошие и сильные, но и я тоже в обиду не дамся: найду начальство и выше, представлю дело, как оно есть, -- они нас рассудят лучше.
После этих моих слов начала тетка, без всякого зазренья, браниться, я тоже не уступаю... Чем бы между нами кончилось -- не ведаю... Только вдруг выходит сама Палагея Ивановна, худая этакая, слабая.
-- Какой, -- говорит она мне, -- угодно вам со мной счет иметь?
-- А такой, -- говорю, -- что тетенька обнесла меня на письме и словами, но для меня все это самое ничего не значит, и я хочу только знать, как вы меня понимаете.
-- Я, -- говорит, -- тоже вам скажу, чтобы вы оставили меня в покое. Я, говорит, и напредь сего все делала через силу, а теперь имею другого жениха и пойду за него замуж.
-- Это, -- говорю, -- сударыня, дело доброе, но чем же я-то виноват? За что мне-то пришлось для вас приданое давать?
-- Не корите меня вашим добром, -- сказала она мне на это, -- я ничего вашего за собой не оставлю, -- и тотчас же подскочила к шкафу, отмахнула его и начала выкидывать все платья.
Как тетка ни отговаривала, -- не слушает, из лица побледнела, губы дрожат, на глазах слезы, начал кашель ее бить, и вдруг, сударь, -- я этакого страха и не ожидал, -- вдруг кровь горлом пошла. Стало мне ее жаль непомерно, забыл я всю свою досаду!..
-- Не горячитесь, -- говорю, -- Палагея Ивановна, ничего я из этого не возьму, по пословице: дарят, так не корят... Сказал я вам не по злобе, а от своего собственного горя. Прощайте, говорю, не поминайте меня лихом, а добром, может быть, и не за что.
-- Ну, Клементий Матвеич, -- отвечает она мне, -- бог нас рассудит, кто из нас против кого виноватее: вы много на меня денег протратили, а я из-за вас здоровье потеряла.
-- Тем наше свиданье и кончилось. Как пришел я в свою фатеру, ничего не помню, и тут же слег, -- сразу весь пожелтел, точно шафраном всего выкрасили. Стащили меня в больницу, провалялся я там два месяца, и когда на третий выписался: ни крова, ни пищи, ни денег, ничего нет. Иду я к дяде, с которого вся и история началась. Принял он меня, дай ему бог здоровья, невзираючи на все мое убожество, ласково. Рассказал я ему все мои похожденья. "Ничего, говорит, Клементий: со мной в молодых годах было то же самое, два раза из Питера в одной рубахе сходил. Совет мой тебе такой: иди ты теперь в деревню, там ты поочувствуешься". -- "Нет, говорю, дядя, ни за какие тысячи не пойду в деревню в этаком безобразии; помоги ты мне здесь, дай ты мне здесь пооправиться". Как меня старик ни отклонял, я стою в одном; он видит, делать нечего: принял меня к себе, жалованья положил пятнадцать целковых в месяц, только никуда не отпускал и с артелью работать заставил. Проку выходит мало: руки на дело не поднимаются, почесть половина работников к нему от меня отошло, прежде под началом были, а тут стали подтрунивать; я же был всегда большой гордец. Для меня это показалось пуще вострого ножа. Сказамши, что будто бы думаю в деревню сойти, отошел; жалованье, какое пришлось, пропил и поступил к мяснику, говядину таскать на лотке, дело непривычное: первый день проторговал целый рубль, на другой день поостерегся, так ничего не продал, -- и затем, сударь, начались мои разные похожденья: был я дворником, был водовозом. Отрада была только в том, что, как появится в кармане хоть гривенник, сейчас его в кабак. Дня по два совсем не емши был, одежа -- словно рубище, сапоги -- только одно звание... Стыдно признаться, а грех потаить: бывали такие случаи, что Христа ради просил.
-- А Палагеи Ивановны ты больше уж не видал?
-- Встретил раз: едет с каким-то хватом, еще худее стала, точно мертвая сидит; не на счастье мы, видно, друг с другом сходилися.
-- Ну, а здесь как? Будто уж здесь и смирно живешь? Мне кажется, что у вас с Марьей -- десятским-то -- кое-что идет, -- заметил я.
Клементий улыбнулся и слегка покраснел.
-- Вы уж много видите, чего бы и не надобно, -- только нет, сударь, напраслину взводите; будет, что и на словах пошучу. Прежняя дурь из головы выскочила: сердце болит каждую минуту, видючи себя в таком положении, после того, чем был я прежде.
-- Как же в деревню попал?
-- Почти что насильно. Пачпорт у меня вышел, из деревни не шлют; я было к одному господину, которому от нашего помещика приказанье было, -- так и так, говорю, нельзя ли мне выдать билет. -- "А вот, говорит, погоди я тебе выдам, -- я уж давно до тебя, голубчика, добираюсь". Задержал он меня у себя на фатере, приискал попутчика из здешних мест, человека этакого аккуратного, крутого, сдал ему меня под расписку, -- тот и свез, только что не на привязи. До сих пор, батюшка, я этого господина поминаю добром. Не распорядись он со мной таким делом, может быть, погиб бы совсем. Предоставил меня мой извозчик прямо в нашу усадьбу... И стыдно-то и страшно. Чуть не умер в это утро, ожидаючи, когда в горницу позовут, -- наконец, требуют: посмотрел на меня барин. Я весь дрожу, слезы у меня в три ручья так и текут по щекам. "Ну, братец, -- говорит он мне, -- много мне об тебе дурного говорили, но я не верил, а теперь вижу, что правда. Наказывать мне тебя стыдно, хоть ты и стоишь того, а скажу тебе только одно, что чужой стороны тебе в глаза не видать. Коли не умел там обстоятельно жить, так ходи за косулей и справляй заделье". Так-то теперь я здесь и живу. В Питер хочется, а попроситься не смею; а если бы, кажись, попал туда, и хоть бы какая маленькая линия вышла, так бы в полгода раздышался лучше прежнего.
Клементий утомился и замолчал. Я несколько времени смотрел внимательно на его выразительное лицо. Это был не кулак-мужик, который все свои стремления ограничивает тем, чтобы всевозможными чистыми и нечистыми средствами набивать себе копейку. Его душе, как мы видели, были доступны нежные и почти тонкие ощущения. Даже в самом разуме его было что-то широкое, размашистое, а в этом мудром опознании своих проступков сколько высказалось у него здравого смысла, который не дал ему пасть окончательно и который, вероятно, поддержит его и на дальнейшее время.