Lib.ru/Классика: Писарев Дмитрий Иванович. Меттерних

Д. И. Писарев

Меттерних

"Мои мемуары, -- говорит князь Меттерних, -- составили бы историю моего времени; мне не нужно писать их, они уже написаны и лежат в архивах". В этих словах, насквозь пропитанных наивнейшим самообожанием, много правды. С 1809 года Меттерних становится главою австрийской дипломатии, и до 1848 года ни одно общеевропейское событие не обходится без его участия. В продолжение сорока лет Меттерних завязывает и распутывает дипломатические вопросы, сзывает конгрессы, обсуживает важнейшие интересы наций и правительств, умеряет по-своему воодушевление народов, постоянно борется против требований духа времени и наконец падает от неудержимого напора новых идей и стремлений. Характеристика этой многосторонней деятельности может подать повод к плодотворным размышлениям в области новейшей истории и психологии. Писать биографию Меттерниха значит обсуживать те идеи, которые он проводил в своей деятельности, отделять в этих идеях то, что принадлежит самому Меттерниху, от того, что приписано ему ошибочно, и, объясняя действия отдельной личности влиянием времени и обстоятельств, произносить суждение над целым типом политических деятелей, над целым направлением, над целою системою административных учреждений. В полном объеме разрешить такую огромную задачу в пределах журнальной статьи -- невозможно; поэтому необходимо из многолетней деятельности Меттерниха выбрать более яркие факты, замечательные моменты и, осветив их как следует, показать читателям, что за человек был князь Климент Венцеслав Лотарий Непомук Меттерних и что такое его знаменитая система, перед которой многие благоговели, которую многие осуждали и которой изобретение не совсем основательно приписывали австрийскому государственному канцлеру.

Отец австрийского министра граф Франц Георг фон Меттерних принадлежал к старинной немецкой аристократии; предки его владели обширными поместьями на Рейне и отличались особенной приверженностью к интересам католической церкви; имена многих Меттернихов встречаются в немецких летописях, и Лотарь Меттерних в начале XVII столетия является даже владетельным курфюрстом Трирским. Впрочем, на этой высоте род Меттернихов не удержался, и граф Франц Георг в 1768 году является посланником Трирского курфюрста при венском дворе, а в 1774 году переходит в австрийскую службу. Состояние графа по числу поместьев было блестящее, но он жил так роскошно, что доходов недоставало; долги росли ежегодно, и сыну графа, князю Клименту Меттерниху, пришлось удовлетворять старых кредиторов своего отца тогда, когда он сам уже находился на высшей степени своего могущества. Разоряя таким образом своих малолетних детей, Франц Меттерних умел хорошо поставить себя при венском дворе и, составив себе значительные связи, дал своему сыну возможность сразу выйти на блестящую дорогу, не тратя сил на черную работу и не засиживаясь в низших инстанциях. Воспитание молодого графа Климента было вверено его матери, женщине умной, серьезно смотревшей на свои обязанности, но, конечно, как и следовало ожидать, не свободной от кастических предрассудков.

Климент Меттерних родился в 1773 году, в конце XVIII столетия, в то время, когда вырастало поколение первой французской революции. Идеи, опрокинувшие старый престол Бурбонов, прокрались в аристократический графский дом; первым наставником Климента был эльзасский уроженец Симон, горячо сочувствовавший мнениям и поступкам позднейших якобинцев. Он говорил ребенку о силе и значении этих мнений, носившихся в воздухе эпохи, он предсказывал их торжество, и ребенок запоминал эти речи; он не сделался революционером, потому что обстоятельства повели его в другую сторону; но, отстаивая всеми силами абсолютизм, Меттерних считал необходимым поддерживать его искусственными средствами. Это стремление к поддержанию принципа, за который он боролся в продолжение 40 лет, эта постоянная тревожная боязнь революции происходила в Меттернихе именно оттого, что он был близко знаком с идеями либералов и в молодости сам испытал на себе силу этих идей. Пятнадцати лет от роду молодой граф отправился в Страсбург слушать лекции в тамошнем университете. Он вынес оттуда свободное отношение к вопросам религии, усвоил способность последовательно мыслить и привык внимательно вглядываться в окружающие предметы; он развил формальную сторону ума, не обогативши его значительным запасом фактических сведений. Он учился шутя, не переставая быть дилетантом науки и обходя все ее непривлекательные и, на первый взгляд, сухие стороны; оно и понятно: ему было 16 лет; он был умен и хорош собою; у него была возможность жить весело и роскошно; он пользовался жизнью и, когда приходила фантазия, обращался к лекциям профессоров как к новому источнику приятных ощущений; счастливые способности давали ему средства воспользоваться всем, что он слышал мельком, и легко пополнять те пробелы, которые оставляли в его уме эти отрывочные занятия. Товарищами его были молодые люди аристократических семейств и различных национальностей; со многими из них ему пришлось встретиться на дипломатическом поприще; вместе с ним учились в Страсбурге Разумовский, Штакельберг, Толстой, Голицын, Анштетен, Нарбонн и другие. Между тем разыгралась французская революция, и заботливая маменька вызвала Климента из Страсбурга, где он успел пробыть около двух лет; протекция отца доставила молодому Меттерниху возможность в качестве церемониймейстера присутствовать при коронации императора Леопольда II; потом молодой человек еще четыре года слушал лекции в майнцском университете, потом отправился путешествовать, побывал в Англии и, наконец, 23 лет от роду, в 1795 году, женился на княжне Элеоноре Кауниц, внучке покойного министра Марии Терезии. Легко и весело жилось счастливому юноше; его с удовольствием принимали в высшем кругу; старый Кауниц незадолго перед своей смертью назвал его "образцовым кавалером"; его любили и ласкали венские красавицы; узы брака, заключенного по расчету, не стесняли его эротических наклонностей; словом, светский блеск и нега жизни наполняли все минуты и владели, по-видимому, всеми помышлениями молодого графа. Между тем это время не пропадало даром; Меттерних всматривался в людей и приобретал то умение держаться в обществе и обращаться с разнородными личностями, которое было причиною его позднейших дипломатических успехов и главным основанием его карьеры и, следовательно, исторической известности.

У Меттерниха были все условия, необходимые в то время для дипломата: знатное происхождение, значительное богатство, красивая наружность, непринужденное обращение; чего же больше? он мог вполне успешно быть представителем своего кабинета при каком-нибудь иностранном дворе, и действительно, в 1801 году его назначили посланником в Дрезден. Важных дел у него там не было, тем более что политика саксонского правительства зависела тогда от Пруссии, а в Берлине австрийским посланником был опытный дипломат Стадион, указывавший Меттерниху своим примером, как поступать в том или в другом случае. Жизнь в Дрездене была так же весела, как в Вене; из связей Меттерниха можно отметить связи его с княгинею Б-н и герцогинею Саган, с которою он поддерживал постоянные сношения до самого Венского конгресса. В Дрездене же он сблизился с Фридрихом Генцем, который впоследствии сделался его помощником и секретарем, безусловным исполнителем его воли. В 1803 году Меттерниха перевели в Берлин; дела сделались серьезнее; Австрия в это время нуждалась в союзниках, и Стадион был послан в Петербург, а Меттерниху поручено было склонять к войне с Наполеоном прусское правительство, чтобы составить таким образом против французской империи тройственный союз между Австриею, Россиею и Пруссиею. Аустерлицкое сражение расстроило весь этот план, и Меттерних, собиравший грозу против Наполеона, в 1806 году сам был отправлен посланником в Париж. Положение его было очень затруднительно; ладить с Наполеоном было мудрено; после победы при Аустерлице Наполеон не знал границ своему высокомерию, распекал представителей иностранных держав, без церемонии бранил при посланниках их государей и особенно гневался на австрийского императора, которого он громко называл "мятежным вассалом". Меттерниху надо было поддерживать достоинство своего двора, не раздражая гордого победителя; тут-то, в Париже, и пригодилось ему его поверхностное образование и обращение: он умел льстить, не возбуждая к себе презрения, и это замечательное искусство понадобилось ему в полном своем объеме. Сверх того, Меттерних и в Париже пустил в ход еще одно искусство: пользоваться любовными связями для политических целей. Он завязал интригу с сестрою Наполеона, Каролиною Мюрат, и через нее узнавал намерения императора и вкрадывался до известной степени в его политические планы. Наполеон знал о существовании этой интриги, думал даже, что она может быть ему полезна, и, конечно, жестоко ошибался в своих ожиданиях; Меттерних не проговаривался, и, кроме того, Каролина действительно любила его и для него охотно жертвовала интересами своего брата. На каком-то придворном собрании Наполеон громко сказал своей сестре: "Amusez ce niais là, nous en avons besoin à présent!" {"Развлекайте этого болвана, он нам сейчас нужен!" (фр.).} Первая часть этого приказания исполнялась как нельзя лучше, но положительно известно, что интересы французской империи оставались в этом случае в стороне, и французские дипломаты того времени находят даже, что было бы гораздо лучше, если бы сестра императора вовсе не забавляла австрийского посланника. "Се niais" начинал быть нужен Наполеону потому, что в это время, т.е. около 1808 года, война в Испании приняла самые серьезные размеры; отношения Франции к Пруссии и России также были ненадежны; ссориться с Австриею было, стало быть, опасно, потому что война могла обнять всю Европу, а между тем австрийское правительство усиливало свое войско; все дипломатические сношения Наполеона и его министров с австрийским двором не могли остановить этих зловещих приготовлений. 15-го августа 1808 года, в день своего рождения, Наполеон, накануне возвратившийся из Испании, принимал посланников всех европейских держав; он был раздражен неудачами своих армий на Пиренейском полуострове и решился запугать Австрию угрозами и страшными взрывами своего диктаторского гнева. В самом начале аудиенции он нападал на неаполитанскую королеву, потом, отыскав Меттерниха, пошел прямо на него, взял его за грудь и спросил громовым голосом:

-- Чего хочет ваш император?

Меттерних не тронулся с места, не переменился в лице и отвечал спокойно и твердо:

-- Он хочет, чтобы вы уважали его посланника.

Наполеон принял руку и остановился на минуту, но раздражение его было слишком сильно, и он продолжал, громко и постепенно разгорячаясь, выговаривать австрийскому правительству неискренность его политики. Меттерних слушал спокойно, сохраняя почтительное выражение лица, не обнаруживая ни волнения, ни робости. Следствием этой геройски выдержанной аудиенции было то, что молодой дипломат значительно повысился в мнении Наполеона; уже в то время многие при парижском дворе заметили, что Меттерних отлично владеет собою и во всякую данную минуту располагает своими словами, тоном голоса и мускулами лица. Маршал Ланн, первый герой наполеоновской армии, бывший на ты с императором, громко расхохотался однажды после ухода Меттерниха и Талейрана, имевших при нем довольно оживленный разговор с Наполеоном.

-- Хорош вкус у Каролины, -- сказал откровенный маршал, -- каково смирение! В то время, как он (Меттерних) говорил с тобою, я бы мог дать ему сзади пинка, и ты бы, наверное, не заметил на его сладких губах ни малейшего движения.

Доходило ли смирение Меттерниха до таких баснословных пределов -- не знаю; положительно известно то, что он своею непроницаемостью выводил из терпения пылкого Наполеона; кончилось тем, что император, видя, что от Меттерниха никогда нельзя добиться истины, махнул на него рукою и перестал расспрашивать его о намерениях австрийского правительства. Роль Меттерниха была действительно тяжела и невыгодна; приходилось до последней минуты, до окончательного разрыва хитрить с Наполеоном, зная, что никто этими хитростями не обманывается. Война 1809 года прекратила на время дипломатическую игру Меттерниха; но война эта, как известно, продолжалась всего четыре месяца, кончилась поражением австрийцев при Ваграме и принудила Австрию исполнить все требования победителя. Меттерниху поручено было вести переговоры, но никакое умение владеть собою, никакая диалектика, никакая дипломатическая изворотливость не могли доставить Австрии перевеса. Сила была на стороне победителя, и ваграмское дело было слишком энергическим аргументом для австрийских уполномоченных. Условия мира были тяжелы, и попытка Австрии отмстить за Аустерлиц обрушилась на ее же голову. Во всем этом деле всех больше выиграл Меттерних; дипломатические деяния его были не блестящи; внешняя его представительность, как мы видели, не приносила Австрии существенной пользы; роль его в Дрездене была ничтожна, в Берлине -- бесплодна, в Париже -- положительно вредна; дело в том, что Меттерних ошибался сам насчет положения Наполеона; в своих донесениях и посольских депешах он представлял его более затруднительным, чем оно было на самом деле; этими донесениями он поддерживал воинственные намерения своего правительства; война вышла неудачная; по-видимому, часть ответственности должна была пасть на заблуждавшегося посланника; мало того, этот самый посланник, уполномоченный вести переговоры, не успел ничего выторговать у победителя, стало быть, и тут оказался если не виноватым, то, по крайней мере, несчастливым.

Начало карьеры было очевидно не блистательно, а между тем дело повернулось так, что тотчас по заключении мира с Наполеоном Меттерних был сделан министром иностранных дел на место графа Стадиона, стоявшего в голове военной партии. Почему так случилось, сказать трудно. Одни думают, что назначение Меттерниха было сделано в угоду Наполеону, который, несмотря на парижские размолвки с бывшим посланником, видел в нем больше сочувствия к себе, чем в Стадионе; другие объясняют это дело гораздо проще -- придворными интригами врагов Стадиона и доброжелателей Меттерниха.

С минуты своего назначения в министры иностранных дел граф Климент Меттерних весь принадлежит истории до самой эпохи своего падения в 1848 году; его частная нравственность, его личные добродетели и недостатки отходят на задний план; он становится важен как деятель, как проводник принципа, как поборник известного направления.

Принимая портфель министра, Меттерних опирался на партию, противоположную чисто немецкой, патриотической партии, желавшей войны с Наполеоном и находившейся под предводительством Стадиона. Первые действия Меттерниха показали, что он находит безрассудною и невозможною дальнейшую борьбу с французскою империею; в покорности перед Наполеоном и в союзе с ним он видел единственный путь к спасению. Какие следствия будет иметь этот союз -- этого нельзя было предвидеть, да Меттерних и не смотрел вдаль; потребность настоящей минуты обращала на себя все его внимание, и он шел по известному пути, если так было выгодно, а потом сворачивал в другую сторону, если того требовали обстоятельства. Теперь сила была на стороне Наполеона, ссориться с ним было неудобно, стало быть, надо было с ним сблизиться вопреки всем преданиям австрийской политики, вопреки всем недавним оскорблениям и даже несмотря на то, что всякий союз с Наполеоном непременно должен был принять вид вассальных отношений. Средством к сближению было, между прочим, бракосочетание Наполеона с дочерью императора Франца эрцгерцогинею Мариею-Луизою. Переговоры об этом браке были завязаны по идее Меттерниха, и сам Меттерних весною 1810 года проводил в Париж молодую французскую императрицу. Союз с Франциею состоялся, однако гораздо позднее, перед самым началом похода 1812 года; Меттерних умел затянуть переговоры, так что Наполеону, торопившемуся разгромить Россию, пришлось купить союз с Австриею ценою таких уступок, о которых он не думал прежде. Как только обозначились недружелюбные отношения между Россиею и Франциею, так Меттерних принял на себя роль хладнокровного зрителя, присутствующего при горячем споре двух противников, не сочувствующего ни тому, ни другому и готового склониться на ту или на другую сторону, смотря по тому, кто больше даст и кто сильнее. Такие люди всегда должны выиграть в больших и в малых делах; они ничем не рискуют; внимательно следя за ходом борьбы, они стараются только уловить ту минуту, в которую одна из борющихся сторон начинает одолевать, но еще не уверена в своем торжестве; тогда они присоединяются к этой торжествующей партии, ускоряют поражение противоположной стороны и делят добычу, не принимавши участия в серьезных опасностях борьбы. Это называется по-русски "в мутной воде рыбу ловить", -- и эта формула действительно подходит как нельзя лучше к той политике Меттерниха, за которую его произвели чуть не в гении. Наполеон идет на Россию; Австрия присоединяет к его армии вспомогательный корпус; начинаются неудачи Наполеона, и австрийский корпус, следуя приказаниям своего правительства, начинает действовать вяло и медленно; наконец, Наполеон бежит из России, и австрийский генерал Шварценберг, вместо того чтобы прикрыть его отступление, выводит свои войска из Польши и без сопротивления отдает ее русской армии. Благодаря этим маневрам, Австрия к концу кампании 1812 года поставила себя в совершенно нейтральное положение и дала понять воюющим сторонам, что она, смотря по обстоятельствам, может повернуть свои пушки против французов или против русских. В сношениях своих с французскими дипломатами Меттерних дал заметить, что война слишком тяжела для Австрии, что Австрия желает мира и что австрийскому правительству было бы приятно знать требования Наполеона, чтобы, сообразуясь с ними, начать за себя и за Францию переговоры с Россиею и Пруссиею. Между тем, не дожидаясь положительных ответов Наполеона, Меттерних послал Вессенберга в Лондон, а Лебцелтерна в русскую главную квартиру, чтобы на всякий случай завязать сношения с врагами Франции.

Союз с Наполеоном оказался фактически разрушенным, хотя на словах Меттерних и продолжал уверять его в неизменной дружбе своего правительства. Роль посредника между воюющими сторонами постепенно сменила собою роль союзника; Наполеон давно перестал верить искренности Австрии, но он был поставлен в такое положение, что не мог круто повернуть дело и поневоле должен был мириться с двуличною политикою Меттерниха, чтобы не превратить ее в открытую вражду. А между тем дошло дело и до вражды. Являясь примирительницею воюющих сторон, навязывая Наполеону свое непрошенное посредничество, Австрия стала склоняться на сторону Пруссии и России и поставила Наполеону такие условия мира, на которые он не мог согласиться; тогда Наполеон попробовал заключить отдельный мир с Россиею; если бы эта попытка была удачна, то Австрия, конечно, потеряла бы все выгоды своего положения и испытала бы еще раз следствия наполеоновского гнева. Меттерних предвидел это и понимал, что подобного соглашения между Россиею и Франциею допускать ни под каким видом не следует; он обещал союзникам, что Австрия объявит войну Наполеону если он не согласится на предлагаемые условия и не заключит общего мира. Между воюющими сторонами было заключено перемирие на шесть недель; Меттерних поехал к союзникам в главную квартиру, потом к Наполеону в Дрезден; заявил первым готовность Австрии поднять оружие против французов и принудил второго принять посредничество Австрии и открыть в Праге конгресс, на котором должны были определиться условия мира. Конгресс состоялся, но не привел к заключению мира. Наполеон постоянно делал уступки слишком поздно и начал соглашаться тогда, когда конгресс был уже закрыт и перемирие прекращено. В полночь 10-го августа 1813 года переговоры были прерваны, и на другой день Австрия приступила к коалиции против Наполеона. В полгода произошел, таким образом, без шума и скандала совершенный поворот в положении Австрии и в ее политике; от союза с Наполеоном она перешла к открытой вражде; неудачи Наполеона не повредили Австрии; союзники слишком дорожили ее содействием, чтобы ставить ей в вину то обстоятельство, что она так недавно стояла на стороне общего врага; они мирились даже с тем, что австрийское правительство, не желая окончательной гибели Наполеона, во многих случаях умышленно ослабляло энергию военных действий.

Влияние австрийской политики на действия союзников выразилось прежде всего в том, что война изменила свой колорит; интересы народов, выдвинутые вперед в прокламации короля прусского, отошли на задний план; Франц I и Меттерних вовсе не хотели быть вождями народа, стремящегося к самоосвобождению; первый заботился о территориальном приращении и о личном влиянии на дела Европы; второй хотел быть первым министром своего государя, исполнителем его воли, ревностным защитником интересов своего правительства. Народ, по мнению того и другого, должен был играть роль послушного орудия. Патриотическое воодушевление было, по их мнению, не нужно и могло при случае сделаться вредным и опасным. Превратить войну против Наполеона в дело народа -- значило дать этому народу возможность почувствовать свою силу, значило внушить ему ошибочную идею о том, что инициатива принадлежит ему, и что правительство нуждается в его сочувствии. Эта ошибочная идея могла повести к целому ряду заблуждений, и от этих-то заблуждений Франц I и Меттерних старались предохранить Австрию.

Вместе с стремлением к освобождению в Германии проснулась идея о национальном единстве. Эта идея также была не по вкусу австрийскому правительству. Составленная из самых разнородных элементов: немецких, славянских, мадьярских -- Австрия не могла сочувствовать никаким национальным стремлениям, потому что во всяком случае эти стремления должны были разорвать ее на составные части и прекратить ее существование. Если бы идея германского единства осуществилась, то в положении Австрии произошло бы во всяком случае значительное изменение. Императору Францу пришлось бы отказаться или от немецких, или от славянских и мадьярских владений; ему было бы необходимо или сделаться императором германским, или, отказавшись от германской империи, остаться владетелем восточных своих земель и уступить немецкому правительству своих немцев. Сделаться германским императором было, конечно, лестно; но кто ж мог сказать наверное, что освободившаяся Германия пожелает иметь императором именно Франца, а не кого-нибудь другого, например не короля прусского? Если бы случилось так, то австрийский император оказался бы в чистом убытке; ему пришлось бы пожертвовать значительною частью своих владений и, кроме того, допустить образование нового, сильного и притом сопредельного государства. Ни Франц I, ни Меттерних не могли, следовательно, сочувствовать идее соединения Германии; ни тот, ни другой не любили рискованных мер и значительных переворотов; оба решились по возможности поддержать существующее положение дел, образовать германский союз и, пользуясь обстоятельствами, примежевать к наследственным австрийским владениям те клочки земли, которые можно будет выторговать на конгрессах.

Первым действием этой политики была тайная статья Теплицкого договора между союзниками, в которой говорилось, что Рейнский союз, основанный Наполеоном, будет разрушен и что отдельным германским государям, которых владения входили в его состав, будет предоставлена полная и безусловная независимость. Далее, привлекая Баварию к коалиции против Наполеона, Меттерних тайною статьею договора обещал королю баварскому полную самостоятельность; точно так же поступил он в отношении к другим членам Рейнского союза, так что его идеи нашли себе полное сочувствие во всех второстепенных государях Германии; приверженцам германского единства пришлось поневоле покориться, потому что в противном случае они могли возбудить в союзном лагере раздоры, которыми воспользовался бы Наполеон. Без шума, совещаясь с каждым правительством отдельно, Меттерних навербовал так много приверженцев своих идей, что германское единство оказалось невозможным и что его невозможность начали сознавать еще в то время, когда война с Наполеоном была в полном разгаре.

В отношении к Наполеону Меттерних держал себя более чем умеренно; личное сочувствие к императору французов и отвращение к крутым переворотам не позволяли ему желать низвержения Наполеона; ему казалось совершенно достаточным оттеснить Францию в ее естественные границы, т.е. за Рейн; уже во Франкфурте-на-Майне, после решительного поражения Наполеона при Лейпциге, Меттерних заговорил о мире, и если мир не состоялся, то в этом виновато только безрассудное упорство Наполеона, который, разгорячившись, как азартный игрок, ставил на последнюю карту судьбу своей династии и не умел забастовать вовремя. Крестовый поход освободившихся национальностей на Париж возбуждал в Меттернихе самое неприязненное чувство; он видел в этом походе неминуемое усиление России, которой он начинал бояться чуть ли не сильнее, чем Наполеона; кроме того, ему было совершенно непонятно яростное воодушевление пруссаков, и он нисколько не хотел придавать войне против Наполеона того торжественного, священного и популярного характера, который сообщали ей прокламации Александра и Фридриха Вильгельма. Сносясь постоянно с князем Шварценбергом, главнокомандующим союзных армий, переписываясь с дипломатами Наполеона, Меттерних старался по возможности затянуть военные действия, отсрочить решительный удар, чтобы дать Наполеону время одуматься и согласиться на благоразумные условия мира. Благодаря его маневрам корпус Блюхера был почти уничтожен; по его стараниям открылся в начале 1814 года конгресс в Шатильоне, который, как известно, не имел никаких решительных последствий. Наполеон хитрил с союзниками, торговался, чтобы выиграть время, старался рассорить Австрию с Пруссиею и Россиею и между тем собирал последние усилия, чтобы продолжать войну; союзникам надоели все эти проделки; партия войны восторжествовала окончательно. Меттерних принужден был замолчать, и военные действия кончились только взятием Парижа и отречением Наполеона.

Политика Меттерниха или, вернее, его личный характер, как мы видели, обозначился в его отношениях к Наполеону. Не плыть против течения, не прать против рожна, выжидать удобную минуту, не давать ходу чувствам и страстям нации, смотреть на политические события глазами придворного, жить со дня на день и принимать те меры, которых требует данная минута, хотя бы в следующую минуту пришлось прямо противоречить себе, не управлять обстоятельствами, а подчиняться им -- вот формула той политики, которая в продолжение сорока лет господствовала на материке Европы и которой оракулом был князь Меттерних {Княжеское достоинство было дано Меттерниху после сражения при Лейпциге. (Примеч. Писарева.)}. Эта политика была естественным следствием личного характера австрийского министра. Мягкий и гибкий по природе, воспитанный в идеях политического скептицизма, приученный с молодых лет к ароматической атмосфере блестящих дворов и аристократических салонов, Меттерних не мог выработать себе общих начал, крепких убеждений и горячих политических верований. Как исполнительный чиновник, он с полным усердием повиновался импульсу, сообщаемому сверху, и, как чиновник, он не понимал тех живых сил и живых личностей, на которые падали его распоряжения. Я приступаю теперь к описанию роли Меттерниха на Венском конгрессе, после которого начинается уже общеевропейское значение его личности и политики.

III

Венскому конгрессу нужно было, во-первых, разобрать и привести в ясность границы европейских государств, перепутанные войнами и самовластием Наполеона; во-вторых, необходимо было обновить бытовые формы, опрокинутые движением французской революции. Меттерних считал первое дело гораздо более важным и интересным; он говорил, что вопрос о внутреннем устройстве Германии разрешится сам собою, как только будут приведены к концу "важные совещания о внешних делах и территориальных отношениях".

В этом равнодушии, в этой легкости воззрений видно как нельзя яснее недостаточное знакомство с делом. Меттерних еще не приходил в соприкосновение с законодательными и административными вопросами, не понимал и не хотел понимать требований народной жизни и потому относился к этим интересам с небрежностью. Главное дело было, по его мнению, поделить на Венском конгрессе 32 000 000 душ, живших в тех землях, которые были вырваны у Наполеона и его союзников {Vaulabelle. Histoire des deux restaurations, II, 161. (Примеч. Писарева.)}; поделить их надо было так, чтобы Австрии досталось как можно больше, а другим великим державам, которых усиление могло быть опасным для Австрии, как можно меньше. Всего неприятнее было для Меттерниха территориальное увеличение России и Пруссии, и потому все его усилия на конгрессе были направлены на то, чтобы не дать первой Польши, а второй -- Саксонии. Чтобы расстроить намерения этих двух держав, он пустил в ход самые разнообразные средства, не отличающиеся ни строгим нравственным достоинством, ни даже приличием внешней формы. Желая поссорить русское правительство с прусским, он написал прусскому министру Гарденбергу ноту, в которой приглашал его заодно с Австриею сопротивляться притязаниям России и за это обещал со стороны Австрии полную поддержку всем требованиям Пруссии. Гарденберг, человек слабый и впечатлительный, отвечал на эту ноту и в своем ответе выразился очень недоброжелательно насчет притязаний русского кабинета. Меттерних вздумал эту бумагу употребить как орудие против Гарденберга; он пошел к императору Александру и показал ему, как о нем отзывается его союзник. Проделка эта, однако, не удалась. Императору Александру она показалась в высшей степени грязною, и он объявил Францу I, что не хочет иметь дела с министром, подобным Меттерниху. Когда Меттерниху не удалось поссорить Пруссию с Россиею интригами, он решился противодействовать их требованиям другими окольными путями. При содействии знаменитого Талейрана, готового участвовать во всякой интриге из любви к искусству, был заключен тайный союз между Австриею, Англиею и Франциею против Пруссии и России; до войны не дошло дело только потому, что обе спорящие стороны были утомлены и после продолжительных переговоров начали мириться на взаимных уступках.

Конгресс тянулся уже более четырех месяцев, как вдруг пришло известие, что Наполеон скрылся с острова Эльбы; вслед за тем узнали о его высадке на берега Франции и о бегстве Людовика XVIII из Парижа; тут уже, перед общею опасностью, некогда было разбирать частные вопросы и помнить мелкие неприятности, испытанные на конгрессе. Александр помирился с Меттернихом, несмотря на то, что Наполеон прислал ему подлинный акт тайного союза, найденный им в Тюльерийском дворце на столе Людовика XVIII. Работы Венского конгресса, тянувшиеся медленно и бесплодно, пошли живее; вопрос об устройстве Германии был выдвинут вперед, и Меттерних стал употреблять все усилия, чтобы сделать это устройство по возможности сложным и неповоротливым, а связь между отдельными частями -- по возможности слабою и неопределенною. Он остался верен роли австрийского министра и считал самое слово "Германия" простым географическим термином. Предложенный им проект делит всю Германию на семь округов; по два округа приходится на Австрию и на Пруссию и по одному на Баварию, Ганновер и Виртемберг. Австрийский император и короли прусский, баварский, ганноверский и виртембергский должны составить совет, в котором первым двум членам, как представителям двух округов, принадлежит по два голоса, а остальным трем членам -- по одному; этот совет должен заведовать иностранными делами и решать вопросы о войне и мире. Рядом с этим советом должен существовать другой совет с законодательною властью, составленный из мелких владетелей, из представителей вольных городов и из членов первого собрания. При таком устройстве Германии Австрия и Пруссия, решившись действовать согласно, могли вести за собою весь союз и распоряжаться войсками мелких владетелей, как своими собственными. Из семи голосов четыре принадлежали Австрии и Пруссии, стало быть, большинство голосов было на стороне их мнения; мелкие владетели испугались за свою самостоятельность, и проект Меттерниха встретил себе непреодолимую оппозицию. Дело осталось нерешенным. Когда за него снова принялись в 1815 г., в конце мая, его окончили в одиннадцать поспешных заседаний, и Германия получила свою теперешнюю физиономию. Усилия Меттерниха увенчались успехом; у Германии отнято единство, отнята возможность энергического дружного действия; ее политическое значение ничтожно, потому что раздробленность ее доходит до крайних пределов; она представляет собою не федеративное государство, а союз из отдельных, замкнутых в самих себе государств, без общего правительства, без инициативы.

Все благомыслящие немцы стремятся, как известно, к тому, чтобы отделаться от подарка Меттерниха, но, как кажется, с лишком сорокалетняя давность имеет свое значение, и энергия нации надломлена тем неестественным положением, в которое ее поставили дипломаты Венского конгресса. Зато самому Меттерниху Венский конгресс принес чрезвычайно много пользы. Благодаря посредственности прочих деятелей знаменитого конгресса австрийский министр стал во главе европейской дипломатии, и притом в такую решительную минуту, которая навсегда должна была остаться в памяти современников и потомства. Перед мудростью князя Меттерниха стали благоговеть даже многие из тех людей, которые не могли уважать его как человека; на него посыпались знаки отличия, титулы, денежные вознаграждения, пенсионы и подарки землями и поместьями. Семейные дела Меттерниха значительно поправились, и огромные долги отца и сына стали погашаться. Князю Меттерниху досталась доля из той контрибуции, которую Австрия взыскала с Франции; неаполитанский король, восстановленный после изгнания Мюрата при содействии Меттерниха, пожаловал ему титул герцога Портелла, с которым был связан ежегодный доход в 60 000 франков; союзники подарили Меттерниху землю бывшего бенедиктинского монастыря Иоганнисберга в рейнском округе; император Александр, возвращаясь в Россию, просил Меттерниха поддерживать с ним дружескую неполитическую переписку и определил ему на издержки 50 000 червонцев ежегодного пенсиона.

Все эти факты должны были служить для австрийского министра неопровержимыми доказательствами несомненного превосходства его личных дарований и политических убеждений. Тон его после Венского конгресса значительно изменяется; он становится опекуном континентальной Европы, блюстителем народной нравственности и ментором владетельных особ. Он начинает говорить всем и каждому о своей системе, он угадывает будущее и своею предусмотрительностью предотвращает такие бедствия, которых никто кроме него не видит. Словом, овладевши доверенностью императора Франца I, ловкий придворный чиновник делается всемогущим министром, законодателем и администратором Австрии; как это часто случается с людьми, внезапно или, по крайней мере, очень быстро дошедшими до "степеней известных", он начинает приписывать своим собственным заслугам то, что относится к случайностям; вследствие этого является слепая вера в самого себя, беспричинная самонадеянность и непреодолимое стремление рисоваться перед собою и перед другими. Это случилось даже с гениальным человеком, с Наполеоном I; то же самое в меньших размерах случилось с ловким придворным чиновником Меттернихом. Не имея никакого понятия о социальной науке, не зная характера тех народов, с которыми ему приходилось иметь дело, не справляясь даже с статистическими данными, не имея даже общего гуманно-философского развития, князь Меттерних вообразил себя государственным человеком, и, что всего удивительнее, Европа поверила ему на слово, продолжала верить в течение сорока лет и под рубрикою государственного человека зачислила его имя в свои исторические архивы. С высоты своего чиновнического величия soi-disant {мнимый (фр.).} государственный человек стал предписывать законы человеческой природе и человеческому разуму. "Германия, -- говорит он, -- географический термин; Италия -- географический термин; требования народов -- якобинские бредни".

Согласитесь, любезный читатель, что при помощи шести-семи готовых названий, подобных вышеприведенным, нетрудно будет управлять половиною вселенной и распутывать или, вернее, разрубать самые сложные вопросы общественной и экономической жизни. Для этого нужно только иметь в руках меч Александра Македонского, и тогда вас не остановит никакой гордиев узел. Впрочем, нужно еще одно драгоценное свойство: способность рубить направо и налево, зажмуривая глаза и не обращая внимания на стоны и крики. Этою способностью обладал до известной степени австрийский министр; не то чтобы он был особенно жесток, этого об нем нельзя сказать; он был только мало чувствителен и потому был в состоянии подписать без особенного волнения какой-нибудь суровый приговор, или разорить целую область налогами, или убить лучшие проявления человеческой мысли, хотя в то же время он ненавидел всякое кровопролитие, всякое грубое насилие и даже всякую резкую меру. В нем не было любви к человеку и не было уважения к человеческому достоинству; поэтому все его распоряжения клонятся к тому, чтобы безопасно эксплоатировать живые силы народа, не становясь к этому народу ни в какие задушевные отношения и нисколько не сочувствуя его развитию.

Как ни ссорились, как ни интриговали дипломаты Венского конгресса, а наконец генеральное размежевание Европы совершилось полюбовно; за Австриею была упрочена значительная часть северной Италии, именно: все Ломбардо-Венецианское королевство; кроме того, австрийский императорский дом находился в родственных связях с владетелями Тосканы, Модены и Пармы и вследствие этого мог иметь сильное влияние на внешнюю и внутреннюю политику этих второстепенных государств. Таким образом, можно было сказать заранее, что Австрия будет добиваться и действительно добьется преобладания в Италии. Как только Бурбонская династия была восстановлена в Неаполе, Меттерних заключил с неаполитанским королем тайный союзный договор и обязал его не давать Неаполю таких законов, которые в каком бы то ни было отношении будут отличаться от австрийских законов, господствующих в Ломбардо-Венецианском королевстве. В то же время был заключен наступательный и оборонительный союз с великим герцогом тосканским, с целью обоюдной защиты, для поддержания в Италии спокойствия и порядка; точно так же поступил Меттерних в отношении к Модене. Но Пьемонт на подобный союз не согласился; папа также пожелал сохранить свою самостоятельность; план Меттерниха, старавшегося отгородить австрийские владения в Италии от всякого доступа зловредных якобинских идей, расстроился, потому что ближайший сосед Ломбардии, сардинский король, не захотел подчиниться австрийскому уставу. Если бы вся Италия управлялась по одной норме, тогда жителям Ломбардии не представлялось бы искушения; на это рассчитывал Меттерних; когда этот расчет лопнул, тогда он счел нужным отрезать австрийских подданных от остальной Италии и заставить их забыть, что они -- итальянцы. Меттерних сам сказал маркизу Ст.-Марцано: "Император, желая подавить дух итальянского единства, не принял и не примет титула итальянского короля; поэтому он распустил итальянское войско и уничтожил все те учреждения, которые могут подготовить образование большого национального королевства. Он хочет убить дух итальянского якобинства и обеспечить таким образом спокойствие Италии".

Соблюдая такую дипломатическую осторожность в совещаниях с итальянскими патриотами, обращаясь так бережно на словах с их национальным чувством, Меттерних так же деликатно обращался на деле с лучшими верованиями и стремлениями австрийских итальянцев; он ввел ненавистную для них конскрипцию, навязал им непривычные для них австрийские законы, австрийское судопроизводство, австрийскую методу воспитания. В короткое время эти мудрые и своевременные распоряжения сделали то, что итальянцы, поступившие под управление Австрии без особенного отвращения, возненавидели ее господство тою пламенною ненавистью, которая свойственна южным народам романского племени. Интригам и насилию правительства народ стал противопоставлять заговоры, тайные общества и возмущения; правительство еще туже стало стягивать оковы; Меттерних опутал всю страну сетью полицейских сыщиков и шпионов; глухое раздражение итальянцев сделалось еще более серьезным и замкнутым. Правительство и народ не доверяли друг другу, боялись друг друга, и это взаимное недоверие, вызывая с одной стороны новые полицейские меры, с другой -- новые попытки к восстанию, должно было увеличиваться с каждым годом.

Решившись идти по этому направлению, Меттерних уже не мог ни остановиться, ни повернуть назад. Сделать то или другое значило поставить на карту Ломбардо-Венецианское королевство, а рисковать им не желали ни Франц I, ни его исполнительный чиновник Меттерних. Стремления Меттерниха происходили в этом случае исключительно от его незнания; он думал, что можно перевоспитать народ в два-три года, что можно приучить его к каким угодно учреждениям, что стоит только подписать тот или другой закон, и что он сейчас же получит полную силу и произведет желанное действие. В дипломатических сношениях оно, пожалуй что, и так; если трактат подписан, значит представитель государства согласен, -- и дело с концом; остается только привести в исполнение, отмежевать уступленную землю, взыскать условленную контрибуцию, срыть означенное укрепление и т.п. Привыкши к такого рода деятельности, Меттерних вздумал с живыми народными интересами обращаться так же бесцеремонно, как он обращался с интересами различных правительств. Такая бесцеремонность сначала озадачила нацию, а потом привела ее в негодование. Распоряжения Меттерниха привели к результату, диаметрально противоположному той цели, которую он себе поставил. Он хотел германизировать Италию и вместо того итализировал ее, потому что чужеземный гнет пробудил в народе чувство национальной гордости и стремление к политической самостоятельности. Он боялся революции и всеми силами старался отклонить или, по крайней мере, отсрочить ее, и в то же время своими распоряжениями заготовил горючего материала на целые десятки революций и вулканизировал всю почву новоприобретенных австрийских владений. "Система налогов и полиция, -- говорит Монтанелли, -- составляли всю административную науку австрийского правительства".

Экономическое положение Ломбардии было так же тяжело, как общественное и нравственное; налоги были почти вдвое больше, чем в остальных частях империи; цепь австрийских таможен не пропускала в Ломбардию английских и французских продуктов и принуждала жителей пробавляться произведениями немецких фабрик, не отличавшимися ни дешевизною, ни хорошим достоинством. Эти таможни точно так же затрудняли вывоз ломбардских произведений в Пьемонт, в Швейцарию, во Францию, в Англию. Устройство банков, экономических обществ, промышленных ассоциаций встречало со стороны австрийского правительства непреодолимое сопротивление. В полицейском отношении Ломбардия была отгорожена от образованного мира какою-то китайскою стеною, только отнюдь не фарфоровою. Въезд в Ломбардию и выезд из нее затруднялся бесчисленными формальностями; случалось часто, что человеку, просившему паспорт в Лондон или в Париж, предлагали паспорт в Вену. Понятно, что при таком порядке вещей ни одно сословие не могло быть довольно. Дворянство было оскорблено невниманием венского двора; духовенство было озлоблено индифферентизмом Меттерниха в делах церкви; простой народ был приведен в отчаяние налогами и наборами; купцы жаловались на уродливые таможенные распоряжения; литераторы были выведены из терпения гнетом цензуры; наконец, вся нация в одинаковой степени страдала от произвола в судах, от неспособности администраторов, от всемогущества полиции и от нахальства военного сословия.

Наш дипломат оказывается, таким образом, великим человеком на малые дела; он умеет подольщаться к отдельным личностям, но не умеет приобретать доверие и любовь целого народа; он сам говорит даже, что и не ищет популярности; эти слова показывают всю его недальновидность; он не понимает того, что постоянно держать нацию в повиновении силою полиции и войска -- невозможно и, кроме того, невыгодно, потому что деньги, употребляемые для содержания лишнего войска, тратятся даром и не приносят ни пользы стране, ни удовольствия правительству. Впрочем, нужно ли еще опровергать политику Меттерниха? Она уже осуждена историею, ее несостоятельность обнаружили итальянские события трех последних годов.

Политика Меттерниха в Германии нисколько не отличается от его политики в Италии; та же боязнь национальных стремлений, та же ненависть ко всякому усовершенствованию существующих учреждений, та же обширная система шпионства. Чувствуя полнейшее отвращение к ярким и крутым мерам, Меттерних не решился идти напролом против тех идей и тенденций, которые возбудила в немецком народе война за освобождение Германии. Действуя окольными путями против германского единства, он точно так же хитро и осторожно повел интриги против конституционных идей, пользовавшихся сочувствием нации и начинавших укореняться в умах владетельных особ и министров. Над проектом прусской конституции работали в то время Гарденберг и Вильгельм Гумбольдт, о конституции говорили и писали в Баварии и Виртемберге, и все эти толки, собрания, произносимые речи чрезвычайно не нравились Меттерниху; во-первых, они нарушали то спокойствие, которое он считал высшим благоденствием; во-вторых, они увеличивали значение Пруссии, на которую вся Германия начинала смотреть с любовью и надеждою.

Как представительница чистого абсолютизма и как соперница Пруссии, Австрия должна была относиться враждебно к конституционному движению и противодействовать ему всеми мерами своей изобретательной дипломатии. Меттерних разослал ко всем посланникам своего двора инструкции и приказания всячески противодействовать осуществлению этих тенденций; в то же самое время представитель Австрии на германском сейме, по инструкции того же Меттерниха, говорил языком более приличным и не являлся отъявленным противником тех начал, в которые горячо веровала вся живая Германия. Здесь, как и везде, Меттерних вел параллельно две политики, официальную и неофициальную, явную и тайную, которые сближались или расходились между собою, смотря по обстоятельствам. Официальный представитель Австрии говорил одно, а тайные инструкции, сообщаемые посланникам, тайные и конфиденциальные письма к государям и министрам говорили совершенно другое. Вступить в открытый и честный бой с опасными идеями века Меттерних не решался; он подкапывал их потихоньку, и результаты его подземных работ не оставались бесплодными; конфиденциальные письма его тревожили впечатлительные умы тогдашних государей и парализовали их честные намерения. Гарденберг, бесхарактерный прусский министр, поверил внушениям Меттерниха, оттолкнул от себя своего помощника Гумбольдта и отшатнулся от дела конституции; окончательное решение вопросов затянулось на неопределенное время.

Интригуя таким образом против того, что целый германский народ считал своею потребностью, Меттерних, конечно, не мог чувствовать особого расположения к печатной гласности. Журналистика, обращавшая внимание общества на те вымышленные препятствия и пустые отговорки, которыми затягивались совещания о важных вопросах, журналистика, напоминавшая обществу его нужды, возбуждала в Меттернихе самые серьезные опасения; в ней видел он самое страшное орудие агитации, и против нее начал он принимать постепенно усиливающиеся меры. Сначала он выдвинул против органов либеральной партии свои органы, проводившие в возможно приличной форме идеи и симпатии австрийского правительства. Главным бойцом меттерниховского лагеря был известный публицист Генц, человек умный и ловкий. Блестящие статьи этого политического писателя помещались в "Австрийском наблюдателе", которого официальным редактором был Иосиф Пилат, домашний секретарь князя Меттерниха; ожесточенная полемика этого журнала с "Рейнским Меркурием", издававшимся под редакциею талантливого и честного писателя Герреса, обратила на себя внимание всей читающей Германии, и Меттерних увидал, что спорить с либералами значит распространять и популяризировать их идеи; он повел дело правительственным путем и упросил Гарденберга запретить ненавистный журнал; но Геррес не унялся и начал издавать брошюры и летучие листки, которые покупались и читались нарасхват; тогда Меттерних задумал устроить в обширных размерах полицейское управление Германии и по возможности всей континентальной Европы.

Опираясь на трактат Священного союза, в котором подписавшиеся государи обязывались совокупными силами поддерживать в Европе общественное спокойствие и наблюдать за народною нравственностью, Меттерних осенью 1818 года устроил в Ахене конгресс и членам этого конгресса представил самым убедительным образом необходимость дружно действовать против общего врага, т.е. против того духа якобинства, который, если дать ему волю, опрокинет весь социальный порядок. Увещания Меттерниха, указавшего на грядущие бедствия с воодушевлением истинного пророка, подействовали как нельзя лучше; члены конгресса воротились восвояси с сильным предубеждением против пагубных идей века и с тою спасительною боязнью революции, из которой нетрудно было развить со временем самые крутые меры реакции. Меттерних стал ковать железо, пока оно было горячо, и через год после ахенского конгресса пригласил немецких министров в Карлсбад для совещаний "о тех мерах, которые должно принять против демагогических неурядиц". Неурядицы эти, требовавшие общегерманского конгресса, состояли в нескольких речах, произнесенных на студенческих сходках, да еще в том, что молодой патриот Занд убил известного писателя Коцебу, поддерживавшего подозрительные сношения с одним иностранным правительством. Поднимать из-за этого тревогу было почти смешно, но правители Германии на все смотрели глазами Меттерниха, а Меттерних старался преувеличивать опасность, чтобы показать необходимость систематического преследования известных идей и стремлений. Карлсбадские конференции состоялись, и система Меттерниха восторжествовала. Две статьи союзного акта -- статья 13-я, обещавшая отдельным государствам Германии представительное правление, и 18-я, объявлявшая свободу печати -- были истолкованы так ловко, что потеряли все свое значение. Через месяц после карлсбадских конференций союзный сейм объявил, что, желая уберечь Германию от бедствий анархии, он сам даст общую норму, по которой должны быть выработаны конституции отдельных государств; что сейму, как верховной правительственной и законодательной инстанции, должно иметь в своем распоряжении вооруженную силу для исполнения решений; что вредное направление университетского преподавания требует строгого надзора за студентами и профессорами; что вредное направление литературы должно быть обуздано цензурой и что в Майнце должно устроить центральную следственную комиссию для того, чтобы разузнавать и разрушать революционные замыслы. Князь Меттерних поступал таким образом по мелкому, трусливому чувству самосохранения; его личная судьба была тесно связана с участью Франца I, и потому он во что бы то ни стало старался упрочить могущество Австрии и ее преобладание в Германии.

Гениальные люди не становятся в оппозицию с требованиями времени, потому что они в состоянии всецело понять эти требования и вынести их на своих плечах. Меттерних сознательно принимается за преследование прогрессивных идей; это доказывает, с одной стороны, что он не в состоянии быть проводником этих идей, с другой стороны -- что честность не может быть поставлена в число его человеческих добродетелей. Ум его не выходит из размеров мелкой изворотливости; честность останавливается на той степени, которая мешает человеку залезть в чужой карман, но не доходит до искренности и стойкости убеждений. Меттерних сходен в этих двух отношениях с Талейраном, с тою только разницею, что Талейран еще более Меттерниха пуст и мелочен и еще менее Меттерниха способен от отдельных фактов возвышаться до общих идей.

Обеспечив себя со стороны Германии, Меттерних поставил себе за правило решительно сопротивляться всякому изменению существующего порядка вещей во всей Европе; всякая попытка нации улучшить свое положение считалась уголовным преступлением, которое должны были преследовать всеми мерами все европейские правительства. Когда в Неаполе в 1820 году вспыхнула революция, вынудившая конституцию у короля Фердинанда, Меттерних поставил австрийскую армию в Италии на военное положение и отправил к итальянским государям циркулярную ноту, в которой объявлялось, что Австрия ручается за неприкосновенность их владений и даже, в случае надобности, отправит свои войска для усмирения мятежников. Неаполитанское правительство отправило посланника к венскому двору; посланника этого не приняли и не признали в его должности; после частного разговора с Меттернихом он получил приказание немедленно оставить австрийские владения. Этим, конечно, дело не кончилось; Меттерних, заботливый блюститель порядка, обратился к своему любимому средству, к конгрессу. В Тропаве осенью 1820 года собрались представители великих держав, и начались совещания о том, какие меры пустить в ход для вразумления заблуждающихся грешников. Меттерних собственноручно написал проект нового союза, в котором принцип вмешательства во внутренние распоряжения государств был развит до последних пределов.

"Те же идеи, -- говорит этот проект, -- во имя которых соединились великие державы, чтобы опрокинуть военный деспотизм человека, вышедшего из революции, должны быть применены к делу в отношении к революционным движениям, частью -- путем посредничества, частью --силою оружия". К этому вновь скрепленному союзу приступили Россия и Пруссия. Вооруженное вмешательство Австрии в дела Неаполя было, таким образом, оправдано в глазах Европы, и цель Меттерниха была достигнута. Протест Англии не произвел на него сильного впечатления, потому что он не придавал особенного значения ее влиянию на дела континента и не думал, чтобы протест этот выразился в осязательной форме.

На тропавском конгрессе было решено пригласить неаполитанского короля в Лайбах и там, вместе с ним, фундаментально обсудить положение его королевства. Король приехал, с радостью согласился по приглашению Меттерниха взять назад ту конституцию, в ненарушимости которой он полгода тому назад клялся перед лицом своего народа, и с восторгом принял от Австрии 50 000-ное вспомогательное войско. Сопротивление неаполитанского парламента было задавлено без труда; конституция -- уничтожена... В начале 1821 года произошло движение в Пьемонте; австрийский корпус задавил это движение, и торжественный циркуляр, подписанный тремя великими державами, объявил всем правительствам о решительной победе Священного союза над пагубными стремлениями злоумышленников, якобинцев и карбонариев. Но еще не успели закрыть лайбахского конгресса, как пришло известие о восстании греков; Меттерних хотел и в этом случае пустить в ход принцип вооруженного вмешательства, но на этот раз он встретил решительное сопротивление со стороны Франции, Англии и России и согласился отложить рассмотрение греческого вопроса до будущего года.

До сих пор Меттерних после Венского конгресса не встречал серьезной оппозиции на дипломатическом поприще; система его находила себе всеобщее сочувствие среди правителей и министров; Австрия пользовалась самым обширным влиянием на дела Европы; император Франц, видя ревность своего министра и оценивая его заслуги, наградил его после лайбахского конгресса званием государственного канцлера Австрийской империи; после этого Меттерниху нельзя было идти далее; он стоял на высшей ступени иерархической лестницы, на той ступени, на которую после Кауница не становился ни один австрийский подданный; он фактически был законодателем Европы; он управлял, по-видимому, историческими событиями; кажется, ему больше ничего не оставалось желать, и действительно, вся его деятельность в последнее десятилетие, т.е. после окончательного низложения Наполеона, была, по его собственному выражению, чисто консервативная; мы ее назовем узкоконсервативною, потому что истинный консерватизм возможен только при благоразумных уступках требованиям времени; кто хочет поддержать всю машину в состоянии общей годности, тот должен наблюдать за тем, чтобы не стирались и не ржавели отдельные колеса, и заблаговременно заменять попорченные части новыми, крепкими и свежими элементами; но для такой деятельности надо быть ученым или по крайней мере практически опытным механиком, надо знать назначение каждого колеса, надо понимать общий строй машины, а ничто не дает нам права думать, чтобы Меттерних был глубоким знатоком своего дела; продержать лет тридцать запретительную систему сумеет всякий, если вы отдадите в его распоряжение полицию и войско; но где же прочные результаты такой системы? Да и возможны ли тут прочные результаты? Разве Меттерних успел перевоспитать ту нацию, которою он управлял? Разве он убедил ее в законности свой системы? Разве он отклонил в какую-нибудь другую сторону те силы и стремления, которых порывы были ему так ненавистны? Разве он создал для этих беспокойных сил какое-нибудь поприще деятельности?

Нет, такая задача была слишком головоломна для нашего салонного дипломата. Он дрессировал нацию, как плохие гувернантки дрессируют своих воспитанниц, повторяя им на каждом шагу: не говорите громко, не гримасничайте, не трогайте этих вещей, не смотрите в эту сторону. Такая дрессировка скоро надоедает воспитаннику и скоро внушает ему презрение к своему педагогу. Приложенная к целым народам, эта система политического воспитания подействовала точно так же; раздражение наций выразилось довольно поздно, но зато взрыв был очень силен и расстроил планы государственного канцлера раньше, чем он думал; старой консервативной системы достало на век Генца, умершего в 1835 году, но на век Меттерниха ее оказалось мало, и события 1848 года явились наказанием за грехи 20-х и 30-х годов.

Неудачи системы начались гораздо раньше, тотчас после того торжественного циркуляра, который возвестил народам Европы победу Священного союза над нарушителями общественного порядка. Греческий вопрос был первым яблоком раздора между членами Священного союза. Меттерних, как сухой дипломат, видел в возмутившихся греках таких же мятежников, каковы были неаполитанцы и пьемонтцы; у императора Александра, напротив того, пылкое религиозное чувство говорило громче всех остальных соображений; он хотел помочь своим единоверцам; кроме того, война с Турциею могла усилить влияние России на дела Востока, и потому император Александр показал самое серьезное расположение вступиться за греков вооруженною силою. Меттерних давно уже боялся России и потому, наскоро сговорившись с английским министром лордом Кастльригом, для отвращения угрожавшей войны предложил русскому правительству посредничество Австрии и Англии. Посредничество это было принято, и Порта очистила Молдавию и Валахию, которые она, в ожидании войны, уже успела занять своими войсками. Что же касается до греков, то члены Священного союза согласились в отношении к ним оставаться на время нейтральными; со стороны Меттерниха это уже была важная уступка; он соглашался смотреть на возмущение подданных против своего законного государя, не посылая войска для усмирения мятежников. Это, как вы видите, составляет уже отступление от системы, провозглашенной в Ахене, в Тропаве и в Лайбахе. В этом отступлении нет ничего удивительного; но мы уже настолько знаем личный характер князя Меттерниха, чтобы понимать, как мало он был способен бороться с серьезным препятствием во имя своей идеи; как встречается такое препятствие, так наш дипломат уклоняется в сторону и только потом, из личного тщеславия, старается показать, что его уступка не что иное, как результат глубоких политических соображений, не что иное, как естественный и необходимый вывод его знаменитой системы. Чем дальше отступает он от этой системы в жизни, тем упорнее держится за нее в теории, чтобы посредством запутанной диалектики замаскировать свои политические неудачи и поражения.

Чувствуя что-то неладное в отношениях между главными членами Священного союза, Меттерних считал необходимым скрепить этот союз новым конгрессом и на этом предполагаемом конгрессе еще раз самым ревностным образом втолковать присутствующим лицам те догматы политической веры, без которых нет ни спасения, ни порядка. Благодаря его стараниям состоялся конгресс в Вероне. В четыре года -- четыре европейские конгресса, и всегда составителем, рассылающим пригласительные билеты, является Меттерних. В этих постоянно повторяющихся совещаниях об одном и том же, в этом постоянно повторяющемся обращении к союзникам, в этих периодических уверениях во взаимной дружбе и взаимной помощи, видна тревожная боязливость, происходящая от тайного, инстинктивного, невысказанного чувства собственной беспомощности. Меттерних, очевидно, боялся остаться глаз на глаз с своим народом; он, очевидно, боялся, что его захватит врасплох какое-нибудь энергическое движение массы; на этом основании при малейшем волнении в каком-нибудь уголке Европы, после малейшей размолвки с кем-нибудь из союзников он тотчас рассылает во все концы Европы приглашения собраться для совещаний; он с тревожною заботливостью осведомляется о настроении разных правительств и, собравши их представителей, начинает опять толковать с ними об общей опасности, о необходимости прочного союза, о неоплатимых достоинствах своей системы. Эта вечная тревога служит новым доказательством того, как мало князь Меттерних был убежден в прочности своих собственных действий.

VII

Каждый конгресс созывался Меттернихом с тою целью, чтобы отнять у народов какие-нибудь права, чтобы в чем-нибудь стеснить их законную свободу, чтобы безнаказанно нарушить данные им обещания, чтобы напустить на них войска Священного союза. Веронский конгресс в своих результатах нисколько не отличается от трех предыдущих. Революция в Испании обратила на себя все внимание австрийского канцлера; король испанский, Фердинанд VII, был принужден дать своему народу конституцию, но потом, введя эту конституцию, он своею двуличною политикою в отношении к конституционным властям сам поддерживал в своем королевстве волнения и беспорядки. Против конституционного порядка бунтовали низшие слои народа. Они вооружались против конституции и объявляли, что идут защищать религию и короля. Монашество, терявшее, по определению кортесов, значительную долю своих поместьев и доходов, было недовольно конституционным порядком. На стороне конституции стояло все мыслящее население Испании; Фердинанд VII, насколько это было возможно, замедлял и парализировал действия кортесов против бунтовщиков. Мог ли Меттерних оставаться равнодушным зрителем испанских событий? Все усилия австрийского министра на Веронском конгрессе были направлены к тому, чтобы убедить Францию в необходимости пойти на помощь испанским роялистам, осуществить желания самой испанской нации, требующей восстановления старого порядка, и низложить ту партию мятежников, которая овладела правлением. Вследствие этого представители Франции обязались от имени своего правительства представить мадридскому кабинету энергическую ноту и, если это не поможет, решить дело французскими штыками, к полному удовольствию Меттерниха, Фердинанда VII и испанских роялистов.

Греческий вопрос не мог быть решен с таким блистательным успехом. Император Александр, при всей своей привязанности к принципу Священного союза, не мог никак убедиться в необходимости предпринимать крестовый поход в пользу турецкого султана; он по-прежнему сочувствовал возмутившимся грекам, и потому Меттерних, выведав стороною о его настроении, заблагорассудил не поднимать этого щекотливого вопроса и употребил все свое искусство на то, чтобы на конгрессе обойти дело греков молчанием. Самим грекам это казалось невыгодным; они прислали от себя депутацию, чтобы просить помощи у великих держав; Меттерниха это нисколько не затруднило; по его приказанию, этих греков задержали в Анконском карантине до тех пор, пока конгресс не разошелся. Австрийский министр, как видите, недолго задумывался в выборе средств; цели его были так обширны, так возвышенно-благородны, что ими оправдывались и прикрывались неизящные средства. Да и перед кем было их оправдывать? До мнения народов Меттерниху не было дела, а правители и министры большею частью смотрели на вещи его глазами, и к тому же их было так легко отуманить софизмами и запугать мрачными прорицаниями.

Видя огромное влияние, которым несомненно пользовался Меттерних в первой половине нынешнего столетия, и зная те дешевые домашние средства, которыми приобреталось это влияние, историк останавливается в недоумении и ищет причины этому явлению. Неужели современники не понимали Меттерниха? Неужели они, зная его личность, могли слепо верить его политическим теориям? Неужели никто из тогдашних деятелей не видел поверхностности, двуличности, бесхарактерности и политической неразвитости австрийского государственного канцлера? Да кто же из тогдашних официальных дипломатов был лучше Меттерниха? Кто из них не был ему сродни по умственным и нравственным качествам? Сродство тогдашних государственных людей с князем Меттернихом заключалось в том, что большая часть из них разделяла все его недостатки, не обладая его мелкою изворотливостью и изобретательностью. Никто из тогдашних дипломатов не был специально приготовлен к своему делу; все они поступили на свои места или по праву рождения, или по придворным заслугам; все они держались на своих высоких местах закулисными средствами, не имеющими ничего общего с государственною мудростью; живя со дня на день, не зная и не предвидя того, что принесет завтрашний день, они постоянно сомневались и трусили, постоянно ненавидели все новое, потому что во всяком непривычном, необыденном предмете или движении думали прочесть осуждение и неминуемую гибель; имея дело с неизвестными им силами, которых взрывы могли быть страшно разрушительны, эти доморощенные политики тоскливо оглядывались по сторонам, отыскивая себе союзников. Меттерних душой и телом принадлежал к их лагерю, стоял с ними под одним знаменем и обнаруживал при том такую проницательность, догадливость и усердную предусмотрительность, которою не могли не дорожить все остальные деятели. О великих народных и человеческих интересах никто из них не думал; поэтому все они старались только отсрочить решительную минуту; а придумывать разные отговорки, пускать в ход разные полумеры Меттерних был великий мастер, собственно потому, что такое мастерство доступно всякому человеку, стоящему в положении австрийского министра. Давить движение мысли не трудно, была бы только сила да добрая воля, т.е. совершенная нечувствительность к тому, что волнует, печалит или радует других людей. А в этом отношении у Меттерниха были развязаны руки; он был свободен от всяких предрассудков; справедливость, развитие мысли, литература, наука, народность были для него пустые слова, на которые жадно бросается неопытная молодежь, но к которым рассудительный человек относится с снисходительною улыбкою. Улыбка эта оставалась на губах рассудительного человека до тех пор, пока дело не выходило из пределов шутки, препровождения времени; как только неопытная молодежь, внимая злонамеренным толкам, ослепленная громкими словами, принимала дело серьезно, так князь Меттерних нахмуривал брови, входил в роль заботливого отца семейства, скликал европейский педагогический совет и представлял ему необходимость вразумлять увлекающееся юношество. И развитие этого юношества действительно задерживалось распоряжениями педагогического совета; и почти два поколения изжили свой век и потеряли свои силы в шпильбергских карцерах, в ссылке, в глухой бесплодной оппозиции против австрийской государственной тактики.

Читая мартирологию итальянских патриотов, каждый по-человечески чувствующий читатель, может быть, почувствовал бы ненависть к Меттерниху, душе австрийской политики, автору и проводнику всех жестоких мер. Читатель этот поступит таким образом не совсем справедливо или по крайней мере не совсем логично. В личности Меттерниха нет того мрачного величия, которое можно заметить в исторических фигурах Людовика XI французского, Филиппа II испанского, Генриха VIII английского, нашего Ивана IV; у Меттерниха нет тех смелых и обширных идей, которые проводил в своей деятельности Людовик XI, централизатор феодальной Франции; у него нет того дикого фанатизма, который одушевлял собою тирана Испании; в его оправдание нельзя привести того болезненного расстройства, которым до некоторой степени объясняются кровавые эксцентричности Генриха и Ивана. Острый ум Людовика XI, строившего для будущих поколений, не может примирить нас с его жестокостями, но во всяком случае выдвигает его личность из ряда дюжинных явлений; односторонняя религиозность Филиппа II не может вызвать к себе нашего сочувствия, но во всяком случае заставляет нас смотреть на его громадные преступления, как на результат горячего убеждения; болезненное состояние Генриха VIII и Ивана IV не может показаться нам привлекательным, но оно почти снимает с них ответственность за пролитую кровь. Скажите на милость, можно ли в пользу Меттерниха привести хоть одно подобное оправдание? Созидал ли он прочное здание для будущих веков? Действовал ли он под увлечением страсти? Страдал ли он умопомешательством? -- Ничуть не бывало; все делалось у него хладнокровно, прилично, чуть-чуть не кротко; он без малейшего раздражения и без малейшей надобности, исполняя чужую волю, принимал на себя роль главного тюремщика Австрийской империи; как услужливый исполнитель, он с полным усердием принимал на себя всякие должности: нужно быть первым министром -- он готов; нужно распечатать и прочесть чужое письмо -- извольте; нужно подослать шпиона -- и это можно; нужно выведать через свою любовницу секрет -- будет исполнено; нужно присмотреть за арестантами -- и тут князь Меттерних не ударит лицом в грязь. В его характере нет крупных черт, и вследствие этого ничто в нем нас не шевелит, ничто не приводит в негодование. Смотря на судьбу и личность Меттерниха, только и можно подумать: бедный petit maître! {фат (фр.).} Ряд случайных обстоятельств поставил его так высоко, так высоко, что ему самому сделалось и весело и страшно; сойти вниз ему не хочется, а упасть он боится; его маленькая фигура исчезает на необозримо высоком пьедестале, и новый столпник забывает, что он человек; он не смотрит на то, что делается внизу; ему лишь бы удержаться на своем пьедестале; ему нет дела до тех ничтожных людей, которые не могут следовать за ним на высоту. От жалок в своем неестественном положении; смешные стороны его мизерной фигурки видны со всех сторон, всей толпе, стоящей вокруг пьедестала... Что же тут ненавидеть? Он мелок, и оценивать его личный характер значит только хладнокровно отметить эти выдающиеся черты его физиономии.

VIII

Дряблость князя Меттерниха начинает обозначаться в тех неудачах, которые в половине двадцатых годов испытывает его система.

Случалось ли вам, любезный читатель, встречаться с такими людьми, которые на словах готовы совершить чудеса геройской храбрости, а на деле оказываются трусливее самого обыкновенного смертного? Такие господа при споре говорят очень громко и постепенно возвышают голос по мере того, как их противник становится скромнее; если они могут запугать вас, они начинают самовластно распоряжаться вами; если же, напротив того, вы крикнете громче их или выкажете сопротивление, они делаются мягкими, уступчивыми и понижают тон. К числу таких людей принадлежал государственный канцлер Австрийской империи; пока он не встречал себе оппозиции, претензии его росли не по дням, а по часам; система с каждым годом проводилась настойчивее; вмешательство Австрии в дела других государств становилось нахальнее; дипломатические ноты писались резче и внушительнее; вся Германия была взята в опеку; вместе с правами наций нарушалась и самостоятельность правителей. Король виртембергский и великий герцог баденский сами были расположены к конституционной системе управления и дорожили любовью своих подданных; австрийское правительство не обратило внимания на их личные мнения и симпатии и разными полунасильственными мерами заставило их подчиниться политике Священного союза и ввести в своих владениях ту систему гнета, которую испытывала в то время почти вся континентальная Европа.

Принцип законности, провозглашенный Меттернихом после Венского конгресса, превратился решительно в принцип чистого султанизма. Меттерних поддерживал только тех законных государей, которые соглашались подчиниться его инструкциям; кто восставал против этих инструкций, тот был врагом Австрии и ее министра, как бы ни были законны его права на престол; если бы произошло столкновение между законным государем, поддерживающим конституционные идеи, и партией, стремящейся водворить абсолютизм, Меттерних не задумался бы протянуть руку партии вопреки желанию правителя. Тяжело приходилось континентальной Европе под ферулою австрийской политики; пора было остановить зазнавшегося придворного чиновника и положить конец его диктаторскому самовластию, тяготевшему над нациями таким же страшным гнетом, каким деспотизм Наполеона тяготел над государями. Английский министр Каннинг нанес первый решительный удар австрийской гегемонии.

Нанести этот удар было вовсе не трудно. Меттерних, как я уже заметил, был слаб и труслив. Встречая серьезный отпор, он сначала пробовал запугать противника, но стоило только прикрикнуть, и наш дипломат, не решаясь вступить в борьбу, начинал заботиться только о том, чтобы прилично устроить себе отступление и не признать себя разбитым в глазах европейских правительств. Спор между Каннингом и Меттернихом завязался по поводу вопроса об испанских колониях в Южной Америке. Колонии эти -- Колумбия, Буэнос-Айрес и Чили -- отложились от метрополии, объявили себя независимыми и ввели у себя республиканское устройство. Меттерних на Веронском конгрессе объявил тоном диктатора, что великие державы никогда не признают существования этих республик и в случае надобности пошлют свое войско в Америку, чтобы восстановить нарушенные интересы монархического принципа. Внимая изречениям своего оракула, европейские дипломаты благоговели, и мысль о крестовом походе в Новый Свет серьезно занимала их умы, возбуждала в одних деятелях тревожные опасения, в других -- гордое чувство радости. Но явился неверующий скептик, и европейская пифия была уличена в грубом заблуждении. Джордж Каннинг объявил ясно и просто, что Англия ни в каком случае не допустит вмешательства европейских держав в дела американских колоний. Меттерних попробовал устроить конгресс, надеясь каким-нибудь образом уломать Каннинга; Каннинг наотрез отказался участвовать в конгрессе и еще раз заметил, что в отношении к бывшим испанским колониям Англия будет поступать по собственному благоусмотрению, не обращая внимания ни на конгресс, ни на Священный союз. Что тут было делать? Меттерних видел, что нашла коса на камень и что придется отступить; он стал просить Каннинга не делать по крайней мере ничего такого, что могло бы уронить в общественном мнении Европы систему Священного союза; Каннинг и на это не согласился; он отвечал, что Англия признает независимость возмутившихся колоний; все доводы Меттерниха были истощены, все его заискивания разбились о непоколебимую волю англичанина, и к довершению скандала французский кабинет, подчиняясь влиянию Англии, также обнаруживал расположение признать самостоятельность южноамериканских республик. Меттерних не был способен стоять за свою идею до последней возможности; на гордую ноту английского министра он отвечал очень скромно, что Священный союз не будет сопротивляться тому, чтобы бывшие испанские колонии были объявлены независимыми, лишь бы только монархический принцип оставался неприкосновенным, лишь бы только отложившиеся земли выбрали себе в правители законных государей. Каннинг не сделал никакой уступки и, решительно отказавши Меттерниху во всех его требованиях, вслед за тем официально, без всяких условий и ограничений, признал независимость новых республик. Меттерних, как и следовало ожидать, покорился необходимости, и торжественные обещания его о крестовом походе великих держав за море остались громкими фразами.

Еще чувствительнее было поражение, нанесенное политике Меттерниха в Португалии; виновником этого поражения был тот же Каннинг. В Португалии королева Мария да Глориа, дочь бразильского императора Педро, ввела бразильскую конституцию, предоставлявшую нации значительные льготы и политические права; дядя королевы, Мигуэль, призванный сделаться ее мужем и соправителем, стал во главе абсолютистов и пытался уничтожить конституцию и опрокинуть существующее правительство, чтобы сделаться неограниченным государем; все законные права были на стороне королевы Марии, но венский кабинет, сочувствуя стремлениям Мигуэля, ободрял его приверженцев и даже убеждал французское и испанское правительство поддерживать своими войсками замышлявшуюся революцию абсолютистов. Меттерних, soi-disant легитимист и консерватор, становился нарушителем общественного спокойствия, исподтишка раздувал междоусобную войну и по своему обыкновению поддерживал ту сторону, против которой говорили и божественное право, и голос нации, и здравый смысл, и нравственное чувство. Каннинг заметил австрийские интриги и вдребезги разбил планы государственного канцлера. Он сам поехал в Париж и отклонил французское правительство от вмешательства в португальские дела; когда же Мигуэль, опираясь на испанские войска, произвел революцию, то под стенами Лиссабона показалось десять английских военных кораблей, и партия Мигуэля оставила свои замыслы. На другой день после отправления этой эскадры Каннинг произнес в парламенте несколько многозначительных слов, над которыми пришлось позадуматься Меттерниху. "Я не боюсь войны за хорошее дело, -- сказал английский министр. -- Но я боюсь ее потому, что знаю, каким образом Великобритания может довести борьбу до таких последствий, о которых страшно подумать. Можно возбудить войну, в которой будут сражаться между собою не армии, а идеи, и тогда под знамена Великобритании станут все граждане, недовольные современным положением своих земель. В настоящее время существует такая сила, которая под руководством Англии может сделаться страшнее всех сил, когда-либо боровшихся во всемирной истории". Каннинг был человек дела, а не фразы; он не отступил бы от европейской войны, если бы ему пришлось отстаивать свои политические убеждения; но Меттерних боялся шума и скандала; узнав о появлении английских кораблей под Лиссабоном и о громовой речи Каннинга в парламенте, он отступился от Мигуэля и объявил, что никогда не сочувствовал его революции.

Да, если бы Каннинг не умер в 1827 году, многое на европейском континенте могло бы сложиться не так, как оно сложилось. Благодаря его энергии, кредит Меттерниха начал слабеть, и его система стала постепенно терять своих поклонников. Между тем и греческий вопрос, которого решение государственный канцлер отсрочивал разными дипломатическими фокусами, неожиданно разыгрался в самых обширных размерах. 6-го июля 1827 года Россия, Англия и Франция заключили между собою в Лондоне союз и обязались, в случае надобности, силою оружия принудить Порту к освобождению греков; союз этот был заключен без ведома Меттерниха; союз этот был заключен против одного из законных государей Европы, и притом против одного из самых самовластных, следовательно, наиболее достойных просвещенного сочувствия австрийского министра; союз этот усиливал значение Англии и России и, следовательно, парализировал влияние Австрии; как дипломат, как защитник абсолютизма и как тайный враг Англии и России, Меттерних чувствовал себя глубоко оскорбленным заключением этого союза. Он вместе с императором Францем разразился в ругательствах и проклятиях против Каннинга. "Черт в него поселился!" -- кричал Франц I, и министр, по обыкновению, был одного мнения с своим государем; но ругательства эти не перешли в дело, не перешли, конечно, на бумагу дипломатических нот, и только частная корреспонденция Меттерниха с одним немецким государем сберегла для потомства свидетельства этого бессильного гнева; в этих письмах австрийский министр отзывается о Каннинге как "о безмозглом сумасброде, корчащем либерала и не имеющем понятия о политических интересах Англии". В этих отзывах выражается то комическое исступление, которое невольно обнаруживают люди, пережившую свою славу и замечающие, что жизнь идет мимо них, далеко обгоняя их и не обращая внимания на их бессильные старания приостановить ее течение; по этим отзывам становится заметно, что Меттерних, постоявши лет 12 в первых рядах европейской дипломатии, в значительной степени потерял способность владеть собою.

Время Ахена, Тропавы, Лайбаха и Вероны прошло невозвратно; выдвинулись новые деятели -- и подавленные интересы наций понемногу поднимают голову. Вскоре после заключения Лондонского договора Каннинг умер, но от этого Меттерниху легче не сделалось. Преемник Каннинга, лорд Веллингтон, гордый и упрямый как истый англичанин, не склонялся ни на какие представления австрийского правительства, держался в союзе с Россиею и защищал дело греков. В августе 1827 года союзные державы представили турецкому правительству свои требования и, не получивши удовлетворения, послали свои эскадры в Архипелаг. Меттерних решился на отчаянную проделку, на дипломатический подлог; желая во что бы то ни стало предупредить столкновение между Портою и союзными державами, боясь нарушения всего политического равновесия, Меттерних написал от имени греков изъявление раскаяния и покорности; какие-то подкупленные греки подписали эту бумагу, и 18-го сентября константинопольский патриарх торжественно передал этот подложный акт турецкому правительству. Плоская и бесчестная комедия эта упала; публика, перед которою она разыгрывалась, ей не поверила; союзные державы, которых Меттерних этим странным способом надеялся принудить к прекращению военных действий, не обратили на всю эту штуку никакого внимания. Известие о Наваринском сражении, уничтожившем турецкий флот, убедило австрийского министра в том, что, имея дело с людьми решительными, нельзя остановить их дипломатическою диалектикою и поддельными подписями. Меттерних узнал о наваринском деле в ту самую минуту, когда он садился в карету, чтобы ехать венчаться; можно сказать положительно, что это известие испортило ему этот торжественный для него день; свадьба не была, правда, отложена, но жених оказался не в блестящем расположении духа. Этот второй брак Меттерниха отличается от первого тем, что на этот раз наш герой женился по любви на девушке, отличавшейся замечательною красотою, но не представлявшей для него блестящей партии. Против этого брака восставали все его ближайшие родственники, особенно гордая аристократка старуха-мать его, которой в то время было с лишком восемьдесят лет и которая из прошлого столетия принесла свои предрассудки и антипатии. Впрочем, если сам Меттерних наперекор этим предрассудкам решился на женитьбу, то в этом не следует видеть проявления истинного и глубокого чувства. Когда государственный канцлер был еще юношей, он и тогда не отличался сердечной нежностью; на внучке Кауница он женился по расчету; связью с Каролиною Мюрат он пользовался для политических целей или, вернее, для того, чтобы пробить себе дорогу к почестям и к повышению; любовь всегда была для него развлечением, а иногда полезным, хоть и неблагообразным средством; он был слишком сух и холоден, слишком тщеславен и мелок, чтобы выносить в груди прочное чувство и хоть раз в жизни принести ему в жертву какую-нибудь существенную выгоду, какую-нибудь частицу своего самолюбия. Он женился во второй раз, когда ему было 54 года; в этих летах мужчины бывают особенно чувствительны к красоте молодых женщин; каприз увядающей чувственности бывает так силен, что он может показаться действительным чувством; такого рода каприз решил судьбу государственного канцлера; выгод ему искать нечего было; богатства у него было довольно; в связях он не нуждался; стало быть, он женился на красавице именно потому, что только красота и могла доставить ему наслаждение; что чувство его к своей избранной не было глубоко и прочно, это можно заключить по общему характеру разбираемой нами личности; кроме того, княгиня Меттерних умерла через два года после своей свадьбы, а супруг ее без всякой горести перенес свою утрату и вслед за тем женился на третьей жене.

Я счел нужным сказать несколько слов о семейной жизни Меттерниха для того, чтобы предостеречь читателя от ошибки; приписать этому человеку способность глубоко чувствовать и сильно любить значило бы совершенно не понять его характера; Меттерних был мелок в своих человеческих чувствах настолько же, насколько он был мелок и близорук в своих политических идеях и административных соображениях. Официальная, постоянно салонная жизнь, которою он прожил больше пятидесяти лет, удовлетворяла его потребностям, наполняла все его минуты, составляла для него источник сильных ощущений, горя и радости, надежд и опасений. У него не было внутреннего мира, и эта холодная официальность, проникавшая насквозь всю его личность и таившаяся под простотою и изысканною непринужденностью внешнего обращения, -- отразилась, конечно, на его гражданской деятельности, от которой веет ледяным холодом и сухою безучастностью к действительно живым сторонам дела.

Когда Наваринское сражение подало сигнал к серьезной войне между Россиею и Турциею, Меттерних, испытавший, таким образом, совершенное дипломатическое поражение, стал опасаться за существование Оттоманской Порты и старался восстановить против России французское правительство. Когда его убеждения не подействовали, он взялся за угрозы. Сын Наполеона, воспитывавшийся при венском дворе в качестве герцога Рейхштадтского, внука императора Франца, послужил темою этих угроз. Со стороны Меттерниха эти угрозы были довольно оригинальны и бестактны; ему, защитнику законности, было просто неприлично против династии Бурбонов, признанной великими державами и посаженной на престол при его же содействии, выставлять претендентом на французскую корону сына корсиканского демократа, вышедшего из рядов революции и перевернувшего по-своему поземельные отношения Европы. Но Меттерних уже давно перестал заботиться о последовательности своих поступков; для него дело шло о самосохранении Австрии, стало быть, тут уже поздно было толковать о проведении принципа; наш дипломат не подумал и о том, что его косвенные угрозы окажутся мыльным пузырем, если только французское правительство не испугается их с первого разу. Действительно, у Меттерниха не было в руках никаких серьезных средств сделать герцога Рейхштадтского опасным для Франции. Император Франц никогда не согласился бы отпустить из Вены своего внука, и это было хорошо известно государственному канцлеру. Французское правительство поняло ничтожество этих угроз, отвечало на них очень резко, и австрийский министр принужден был замолчать.

Когда русское правительство спросило у австрийского кабинета отчета в его интригах против России, Меттерниху пришлось отказываться от своих слов и поступков, пришлось извиняться и льстить, а император Франц собственноручно написал к императору Николаю дружеское письмо. Куда же девалось прежнее могущество Австрии, ее недавнее первенство на европейских конгрессах? Ряд дипломатических неудач, испытанных государственным канцлером, разрушил то фантастическое обаяние, которое политика Австрии со времени низложения Наполеона оказывала на умы европейских дипломатов. Адрианопольский мир между Россиею и Турциею упрочил русское влияние на дела Порты и еще больнее дал почувствовать Меттерниху его бессилие. Греческое королевство возникло помимо желания Австрии; при выборе греческого короля Австрия оставалась без голоса, и дело было решено Англиею и Россиею. Словом, с легкой руки Каннинга, унижения следовали за унижениями, и бывший законодатель Европы навсегда потерял свое громадное влияние; он пробовал завязать сношения с Россиею, снова втянуть ее в Священный союз, но дело не шло на лад; многое изменилось в обстоятельствах и в личностях, много воды утекло, и воротить начало 20-х годов было невозможно; идеи, ненавистные Меттерниху, окрепли во время гонения и готовы были, при первом удобном случае, вспыхнуть во всей своей яркости и осветить кропотливо выстроенное здание австрийской государственной мудрости.

В 1830 году настроение умов в Париже сильно тревожило князя Меттерниха. Оппозиционная партия в палате депутатов вела упорную борьбу с министерством Полиньяка, и за успехами этой борьбы следили с тревожным вниманием люди всех партий во всех странах континентальной Европы; одни надеялись, другие боялись; к числу последних принадлежал, конечно, австрийский министр; он видел, что в Париже волнуются, постепенно сближаясь между собою, республиканцы и бонапартисты; он знал, что их идеи и стремления находят себе сочувствие и в Испании, и в Италии, и в Германии, и даже в наследственных землях Австрийской империи; он видел, кроме того, что Карл X и министр его Полиньяк вполне уверены в силе своего правительства, и эта легкомысленная самоуверенность, основанная на незнании настоящего положения дел, еще более беспокоила князя Меттерниха; он боялся, чтобы какой-нибудь самовластный поступок французского правительства не повел к страшной катастрофе; он постоянно упрашивал князя Полиньяка действовать осторожно и мало-помалу стеснять деятельность оппозиционной партии; Полиньяк успокаивал его самыми положительными обещаниями, а между тем в глубокой тайне работал вместе с королем над составлением новых ордонансов, изменяющих конституцию 1815 года. В конце июля 1830 года князь Меттерних получил от своего посланника в Париже самые успокоительные известия; ему писали, что ни Карл X, ни Полиньяк не думают предпринимать никаких решительных мер и что оппозиционная партия с своей стороны не обнаруживает никаких враждебных намерений. Но вслед за этими утешительными известиями явились депеши совершенно другого свойства. Оказалось, что Карл X и Полиньяк в последних числах июля попытались ввести новые ордонансы и что в Париже тотчас же вспыхнуло страшное восстание; Меттерних разрешился проклятиями против безрассудных посягательств французского правительства; когда же он узнал о том, что Бурбонов выгоняют из Франции, он пришел в совершенное уныние. "Теперь все пропало, -- говорил он, -- теперь везде загорится!"

Действительно, приверженцы либеральной партии подняли голову; в Бельгии вспыхнула революция, окончившаяся распадением Нидерландского королевства; в Германии обнаружилось брожение; в Гессене, в Саксонии и в Брауншвейге произошли отдельные восстания; при таком положении дел Меттерниху и думать нечего было о том, чтобы вести с революциею наступательную войну и бороться с ее результатами во Франции; ему надо было употребить все усилия, чтобы уцелеть в Вене и сохранить спокойствие в разнородных лоскутках австрийской монархии. Поэтому он показал себя готовым на всякого рода уступки и начал с того, что первый признал Людовика Филиппа, получившего корону из рук торжествующей революции, законным королем Франции; точно так же было признано существование отдельного Бельгийского королевства; точно так же были фактически признаны результаты брауншвейгской революции, низвергнувшей с престола герцога Карла, пользовавшегося особенным расположением князя Меттерниха.

Осторожно и уступчиво повел себя австрийский министр в отношении к оппозиции, начинавшей возникать в мадьярской нации. Внимание народа, по распоряжениям правительства, было отвлечено на блестящие празднества, сопровождавшие собою коронацию эрцгерцога Фердинанда, объявленного венгерским королем при жизни своего отца, Франца I. Когда в сейме произошли прения насчет рекрутских наборов и взимания податей, правительство на всех пунктах уступило настоятельным требованиям оппозиции. Эта неожиданная уступчивость смягчила воинственное настроение умов, и всеобщее воодушевление венгерской нации не пошло ей впрок, благодаря уклончивой робости князя Меттерниха.

Уступая в Венгрии, Меттерних не хотел уступать в Италии; это был последний уголок, в котором с грехом пополам держалась его отжившая система; мелкие итальянские владетели боялись своих собственных подданных и с величайшею радостью принимали от Австрии вооруженных блюстителей порядка. Италии недоставало единодушия; смелых патриотов было довольно, но они были рассеяны и действовали врознь. То в Модене, то в Папской области, то в Неаполе обнаруживались волнения, но приходили австрийские солдаты и тушили огонь, прежде чем он успевал разгореться. Европейские державы обыкновенно не мешали этим упражнениям австрийских отрядов и смотрели на вмешательство Австрии как на дело очень естественное и вполне законное. Но после июльской революции новое французское правительство, чувствуя настоятельную потребность поддерживать свою популярность в глазах тех людей, которым оно обязано было своим возвышением, -- решилось защищать национальные интересы Италии против посягательства Австрии.

В марте 1831 года французский кабинет объявил Меттерниху, что вступление австрийской армии в итальянские земли может подать повод к войне с Франциею, что война эта возможна, если австрийцы займут Модену, правдоподобна, если они войдут в Папскую область, и неизбежна, если они перешагнут через границу Пьемонта. Когда Меттерних, несмотря на это объявление, двинул войска в Болонью, в которой обнаружилось восстание, то французское правительство от слов перешло к делу: Людовик Филипп послал сильную эскадру и захватил приморскую крепость Анкону, чтобы в случае дальнейших предприятий со стороны Австрии иметь против нее точку опоры в Папской области. В это самое время французский посланник при папском дворе убеждал Пия VIII уступить желанию недовольного народа и отнять таким образом у Австрии повод ко вмешательству. Требования Франции поддерживала Англия; на стороне Австрии находилась Пруссия. Меттерних боялся войны и потому с своею обыкновенного техническою ловкостью отступил, поддерживая только внешнее благообразие; но сам перед собою, в тиши своего рабочего кабинета, австрийский министр не мог не сознаться в том, что даже в Италии, на которую постоянно было обращено его бдительное внимание, выражавшееся в многочисленных арестах и в постоянном движении военных отрядов, даже в Италии, повторяю я, преобладание австрийской политики колеблется и становится сомнительным.

Тоскливо оглядываясь вокруг себя, отыскивая испуганным взором друзей и единомышленников, князь Меттерних попробовал пустить в ход старое средство, приносившее такие блестящие результаты в Ахене, в Тропаве, в Лайбахе и в Вероне; он попробовал освежить идею Священного союза и пригласил короля прусского приехать в один из городов Австрии для совещания с императором Францем о делах Европы. Свидание между венценосцами произошло в Мюнхен-Греце, в Богемии, но не принесло тех последствий, которых так усердно добивался Меттерних. Тесный оборонительный и наступательный союз, которого желал Меттерних, не состоялся, потому что Пруссия не обнаружила того консервативного рвения, которым пылал австрийский министр. Не одобряя действий французского правительства в Папской области, Пруссия ограничилась, однако, тем, что выразила это неодобрение очень миролюбивым тоном, в очень умеренных дипломатических нотах. Нота австрийского правительства, напротив того, была написана резко, она обвиняла французский кабинет в поощрении беспорядков и объявляла торжественно, что Австрия, Пруссия и Россия готовы с оружием в руках поддерживать спокойствие в тех странах, которые Франция волнует своим влиянием. Ни Пруссия, ни Россия не уполномочивали Меттерниха пользоваться ими; грозя Франции вооруженным вмешательством трех великих держав, наш дипломат обещал больше, чем он мог выполнить; французское правительство поняло это и отвечало очень решительно, что Франция никогда не потерпит ничьего вмешательства в Бельгии, в Швейцарии и в Пьемонте. В Бельгии и в Швейцарии -- это еще ничего! Но в Пьемонте, лежащем на границе Ломбардо-Венецианского королевства! В Пьемонте не иметь права восстановлять порядок -- это, по мнению Меттерниха, значило отказаться от итальянских владений, значило признать себя побежденным до начала сражения. А между тем, как ни страдало сердце государственного канцлера, пришлось покориться и этому тягостному ограничению. Находясь в крайне затруднительном положении, Меттерних попробовал пропустить мимо ушей то, что было сказано о Пьемонте; он отвечал французскому посланнику, что требования Франции касательно Бельгии и Швейцарии совершенно законны; французский посланник заметил ему, что он забывает Пьемонт; Меттерних выразил притворное удивление, потом благородное негодование, но французский дипломат продолжал настаивать; Англия также поддержала это последнее требование, и Меттерниху пришлось уступить, потому что ни Пруссия, ни Россия не изъявляли желания проливать кровь своих граждан за неприкосновенность австрийских владений в Италии и за торжество меттерниховой системы в континентальной Европе.

Тайная ненависть Меттерниха к королю Людовику Филиппу, возвысившемуся путем революции, постепенно возрастала по мере того, как политика нового французского правительства парализировала его влияние на европейские события. В руках Меттерниха находилось верное средство наделать этому ненавистному правительству множество хлопот; при австрийском дворе жил герцог Рейхштадтский, о котором я уже упоминал прежде, и этим именем можно было бы от времени до времени грозить Орлеанской династии точно так же, как до ее вступления на престол грозили династии Бурбонов. Но угрозы Меттерниха выполнялись так редко, и в этом случае выполнение их было так ненадежно, что правительство Людовика Филиппа выслушало их с полным равнодушием, зная как нельзя лучше, что император Франц I никогда не выпустит своего внука из Вены и не позволит ему отведать заманчиво тревожной жизни политического авантюриста. Герцог Рейхштадтский хорошо понимал свое положение и не мог с ним помириться. Ему пошел двадцать второй год; он был умен и честолюбив; подвиги его отца рисовались ему какими-то баснословными деяниями сказочного героя; они раскаляли его молодое воображение; он чувствовал в себе силы идти путем своего отца, он рвался к шумной деятельности, он задыхался в атмосфере венских салонов; его не пускали на волю, а между тем он знал, что многочисленная партия требует его присутствия во Франции; постоянная тревога, постоянно сдерживаемые нравственные страдания разбили его здоровье, он истомился, зачах и в 1832 году умер в той самой комнате Шенбруннского замка, в которой отец его в былые годы диктовал Австрии условия унизительного мира.

Смерть герцога Рейхштадтского расстроила на время надежды бонапартистов во Франции, но надежды эти сосредоточились скоро с новою силою на одном из племянников "великого императора", на том самом, которому удалось совершить переворот 2 декабря 1851 года.

Чисто германские дела требовали со стороны Меттерниха самого неуклонного внимания; под влиянием июльских событий 1830 года в германской нации просыпались те опасные стремления к национальному единству и к самоуправлению, которые австрийский министр успел задушить после войны с Наполеоном I. Симптомы болезни были те же; стало быть, надо было, по мнению Меттерниха, пустить в ход те лекарства, которых действие уже было испытано в прошедшем кризисе. Опять началась деятельная переписка венского кабинета с различными дворами Германии; одних упрашивали, других увещевали, третьих усовещевали; всем грозили ужасами революции, от всех требовали энергических мер. Энергические меры, которых требовал Меттерних, состояли в усилении полицейского надзора, проявляющегося в самых разнообразных и замысловатых формах; во Франкфурте-на-Майне была учреждена центральная следственная комиссия, что-то вроде комитета общественной безопасности; эта комиссия должна была преследовать и отыскивать либерализм во всем... Прежде всего упала, конечно, гроза на литературу, на журналистику и на книжную торговлю; посыпались аресты, денежные штрафы и запрещения; всякие политические сходки и народные праздники были запрещены; политические речи считались преступлением; кокарда на шляпе или цветная лента в костюме считались нарушением общественного спокойствия.

Имя Меттерниха, которому совершенно основательно приписывалась инициатива реакционных мер, сделалось предметом ненависти... Сейм, служивший Меттерниху послушным орудием, потерял всякое значение в глазах нации; его узаконения и декреты, издававшиеся целыми десятками по поводу самых ничтожных происшествий, надоели всем и возбуждали презрительный смех; слабость и робость центрального правительства, душою которого был Меттерних, выражалась самым наглядным образом в этом ни на что не нужном обилии указов и постановлений, постоянно повторявшихся и постоянно нарушавшихся. Между тем неудовольствие народа прорывалось в частых демонстрациях; старые бытовые формы, подправленные в 1815 году, не удовлетворяли молодого поколения, на глазах которого совершились июльские события. Меттерних все-таки не понял и не хотел понять того, что нация стремится к новой политической жизни и что ни полумеры, ни уступки не заставят ее помириться с положением дел. Он думал, что разогнать представительное собрание значит уничтожить в народе стремление к самоуправлению; запретить книгу или газету значило, по его мнению, искоренить тот вредный образ мыслей, которому она обязана своим происхождением. Словом, вдавливая внутрь проявление какого-нибудь принципа, Меттерних думал уничтожить самый принцип. Таким образом, имея в виду радикальное успокоение Германии, стремившейся, по его мнению, к губительной анархии, Меттерних в начале 1834 года собрал в Вене посланников от всех немецких правительств для того, чтобы по общему соглашению совокупными силами раздавить революционную партию в Германии. Из речи, которую Меттерних произнес перед началом первого заседания, видно, какое огромное значение он придавал этой партии:

"Волнения нашей эпохи, -- говорил между прочим австрийский министр, -- породили партию, которой смелость, поощряемая нашей уступчивостью, дошла до непозволительной дерзости. Враждуя с властями и авторитетами, считая себя призванною к господству, эта партия среди общего политического мира поддерживает внутреннюю войну, отравляет дух и настроение народа, соблазняет юношество, отуманивает даже людей зрелого возраста, путает и искажает все общественные и частные отношения, сознательно подстрекает подданных к систематическому недоверию против законных государей и проповедует разрушение и уничтожение всего существующего. Эта партия успела вселиться в представительные собрания, учрежденные в германских государствах. Действуя по строго обдуманному плану, она сначала довольствовалась тем, что в палатах депутатов составила противовес влиянию правительств. На этом ее стремления не остановились; она старалась усилить свое значение и вместе с тем заключить правительственную власть в возможно тесные границы; наконец, она пожелала, чтобы действительная власть из рук венценосца была перенесена в представительные собрания... И должно сознаться, партия эта, к сожалению, во многих местах, с большим или меньшим успехом, достигает своей цели; если высококатящиеся волны этого направления не встретят на пути своем крепкой плотины, если успехам этой партии не будет положен конец, то в скором времени из рук многих правителей ускользнет последняя тень монархической власти".

Открывшись речью государственного канцлера, Венские конференции повели к следующим результатам: протокол 12 июня 1834 года отнял у представительных собраний германских государств все их действительное значение; эти собрания лишились права отказывать правительствам в податях и налогах и обсуживать государственный бюджет. Университеты и вся система народного образования были подчинены строгому полицейскому надзору; значение суда присяжных в деле литературных преступлений было стеснено вмешательством администрации; представительные собрания, школы и литература -- словом, все проявления народной мысли были систематически сдавлены; большая часть статей этого протокола, по решению совещавшихся лиц, была оставлена в тайне; пример Карла X и его ордонансов был еще слишком свеж в памяти Меттерниха; решаясь подражать действиям неосторожного французского короля, Меттерних не решался подражать его отважной откровенности. Должно заметить, что некоторые из германских государей с неудовольствием исполняли решения Венских конференций; они понимали, что подобные распоряжения отнимают у правительства всякую нравственную опору, подрывают и губят его популярность, ставят его в открытую оппозицию с разумными стремлениями нации. "Нам, -- пишет один из тогдашний государей, -- следовало бы огорчаться результатами Венских конференций; они отняли у нас любовь и доверие наших подданных; мы лишились их по милости Меттерниха. Если мы когда-нибудь снова достигнем сочувствия нашего народа, то это будет с нашей стороны великая заслуга; но, говоря откровенно, я не знаю, каким образом можно будет засыпать бездну, отделяющую теперь престол от хижин простых граждан, государя -- от народа".

Государи, лично заинтересованные в поддержании монархического принципа, были, таким образом, недовольны излишнею услужливостью и бестолковым усердием Меттерниха, громко величавшего себя самою надежною опорою европейских престолов. Государи упрекали его в том, что он вредил их действительным интересам и компрометировал их имена в общественном мнении. Меттерних не мог не знать их мнения; он сам разными дипломатическими маневрами, угрозами и притеснениями навязывал свою политику тем государям Германии, которые не хотели отнимать назад предоставленные права; так поступил он с баденским великим герцогом, а поступая таким образом, он уже не мог говорить, что отстаивает права монархов; и действительно, Меттерних не был чистосердечным монархистом; он был бюрократом и как бюрократ теснил и преследовал выборное начало.

2-го марта 1835 года умер император Франц I, и политический мир Европы задал себе интересный вопрос: каким образом и в каком отношении изменится положение князя Меттерниха? Император и его первый министр, действовавшие заодно в продолжение 25 лет, сжились между собою, коротко узнали друг друга и не расстались бы ни в каком случае, хотя бы император Франц прожил еще несколько десятков лет. Гибкость и уступчивость князя Меттерниха уже давно расположила в его пользу Франца I, не терпевшего ни в ком из своих приближенных присутствия собственной воли и самостоятельных убеждений; между императором и министром существовало различие, но это различие исчезало в практической деятельности благодаря драгоценному свойству Меттерниха без малейшей боли отступать от идей и принципов. Франц I был верующий католик, Меттерних был скептик и индифферентист; Франц I был злопамятен и мстителен; Меттерних легко забывал обиды и никогда никого не преследовал своею ненавистью; Франц в своем отвращении к нововведениям доходил до слепого фанатизма; Меттерних был не прочь от мелких улучшений, лишь бы только проект подобных улучшений был выработан правительственным лицом и облечен в канцелярские формы. Меттерних очень часто не сочувствовал распоряжениям своего государя, но всегда являлся его послушным орудием; Франц I намечал общее направление, в котором следует вести дело, а Меттерних, сохраняя про себя свое сочувствие или несочувствие, придумывал, каким образом провести это направление в отдельные отрасли администрации. При жизни императора Франца Меттерних составил проект амнистии для политических преступников Ломбардии; император не утвердил этого проекта, Меттерних немедленно отложил его в сторону и с прежним усердием продолжал поддерживать те мелкие притеснения, на которые жалуются в своих мемуарах Сильвио Пеллико, Паллавичино и другие шпильбергские арестанты. Францу I нужен был расторопный исполнитель, и Меттерних, изучивший своего государя, был незаменим для императора Франца как чиновник по особым поручениям.

Как посмотрит на этого чиновника новый государь, и сумеет ли шестидесятилетний министр с надлежащею быстротою приноровиться к новым требованиям, -- вот как формулировался вопрос, занимавший умы европейских дипломатов в первое время после смерти старого императора. Новый государь, тридцатишестилетний Фердинанд I, носивший титул короля венгерского со времени своей коронации в Пресбурге в сентябре 1830 г., почти ни в чем не был похож на своего отца; он был человек очень болезненный, с трудом мог сосредоточить свои мысли на обсуждении серьезного предмета и не выдерживал двухчасового заседания в государственном совете; все люди, знавшие его в то время, когда он был еще наследным принцем, любили его за кроткий нрав и от души жалели о том, что болезнь, ослабляющая умственные способности, мешает новому государю провести в жизнь с должною энергиею свои человеколюбивые стремления. Первым делом Фердинанда по вступлении на престол было облегчение участи итальянцев, заключенных в Шпильберге и в Мункаче; узникам этим позволено было выселиться в Америку. Фердинанд мог сделать много частичного добра, но изменить господствующее направление политики он не был в состоянии; с благоговением почтительного сына принял он из рук отца сан императора, а вместе с этим саном получил инструкции, в непреложность которых он безусловно верил. Все старые слуги Франца I были оставлены на прежних местах, и князь Меттерних вскоре после смерти старого императора получил от Фердинанда собственноручное ласковое письмо, в котором новый государь благодарил министра за услуги, оказанные им габсбургскому дому и Австрийской империи, и просил по-прежнему отправлять обязанности государственного канцлера. Несмотря на это любезное обращение Фердинанда к старому слуге покойного отца, положение Меттерниха при новом правительстве чувствительно изменялось. При Франце государственный канцлер был исполнителем монаршей воли и представителем высочайшей особы, и потому все безропотно и беспрекословно склонялось пред его могуществом. При Фердинанде этого не могло быть, потому что, во-первых, у императора не было определенной воли и потому что, во-вторых, князь Меттерних вовсе не пользовался его исключительным или даже преобладающим расположением. Министр внутренних дел, природный чех, граф Коловрат-Либштейнский после смерти Франца явился соперником государственного канцлера, и несогласия между этими важнейшими правительственными лицами стали часто нарушать ход административных распоряжений. Коловрат как государственный человек был даровитее, смелее и популярнее Меттерниха, но главною причиною размолвок между обоими министрами было не столько существенное различие в коренных убеждениях, сколько мелочное желание каждого из них поставить на своем и подчинить соперника своему влиянию.

Несогласия начались с того, что Коловрат составил проект о новом устройстве государственного совета, а Меттерних изъявил желание учредить конференционный совет как высшую административную инстанцию. Государственный совет в то время фактически не существовал; он никогда не собирался в полном своем составе, и только отдельные департаменты его имели действительное значение; между тем Коловрат пользовался титулом председателя государственного совета, и ему хотелось придать этому титулу фактическую силу; для этого надо было, по его мнению, превратить государственный совет в высшее государственное место, предоставить председателям его отдельных департаментов право делать словесные доклады самому императору и учредить общие собрания всех департаментов. Председателем этого общего собрания государственного совета был бы, конечно, граф Коловрат, и через это его влияние могло бы даже перевесить значение князя Меттерниха.

Но Меттерних также не оставался в бездействии; его сторону держал эрцгерцог Людовик, брат покойного Франца I, и оба совокупными силами противодействовали проекту Коловрата; они считали исполнение этого проекта опасным, они боялись, чтобы государственный совет, соединившись в одно административное целое, не составил сильной оппозиции намерениям и стремлениям самодержавного правителя; со стороны Меттерниха к этим опасениям примешивалось, конечно, в значительной степени невысказанное, чисто личное и очень мелкое чувство зависти к возраставшему влиянию Коловрата. Чтобы ни в каком случае не предоставить последнему решительного перевеса, Меттерних предложил оставить государственный совет в покое и дать новое устройство конференционному совету, в котором окончательно обсуживались и решались важные государственные вопросы. Членами этого совета были только Меттерних и Коловрат. Когда они не соглашались между собою, тогда не было никакой возможности решить предложенный вопрос, и государственная машина принуждена была остановиться в своем движении до тех пор, пока не уступит кто-нибудь из обоих членов конференции. Обыкновенно примирителем и посредником являлся эрцгерцог Людовик. Чтобы положить конец этим неудобствам, Меттерних предложил принять эрцгерцогов Людовика и Франца в число постоянных членов конференционного совета. В конференции оказалось бы, таким образом, четыре члена, и перевес голосов постоянно находился бы на стороне государственного канцлера, потому что оба эрцгерцога верили в непогрешимость его политических мнений. План Меттерниха встретил себе сочувствие в императорской фамилии, а Коловрат, чувствуя себя побежденным, удалился от государственных дел и уехал в свои поместья. Без него не сумели управиться; эрцгерцоги старались помирить его с Меттернихом, и кончилось тем, что Коловрат возвратился в Вену, принял на себя управление министерством внутренних дел и министерством финансов, отказался от перестройки государственного совета и согласился вместе с Меттернихом и двумя эрцгерцогами заседать в государственной конференции. Государственные дела пошли своим обычным ходом, еще вялее, еще медленнее, чем они шли при Франце I; все важные чиновники чувствовали необходимость перемены, но никто из них не знал, как приступить к делу, что изменить, что оставить по-старому. Громадность задачи пугала их тем более, что ни на одном пункте они не могли между собою согласиться. Все они чего-то ожидали, чего-то боялись и не смели притронуться к существующим учреждениям.

Смерть Франца I лишила австрийское правительство того начала инициативы, которым оно отличалось в первой четверти нынешнего столетия; Меттерних, являвшийся услужливым исполнителем предначертаний, не был способен действовать в духе покойного императора с тою твердостью и последовательностью, какою отличался Франц I. При жизни Франца Меттерних мог опереться на него и поставить себя под его защиту; он действовал по приказанию государя и знал, что его не дадут в обиду; при Фердинанде надо было держать себя иначе: возбуждать неудовольствие подданных непопулярными мерами было опасно, потому что добродушный и слабохарактерный император не решился и не сумел бы наперекор общественному мнению защищать даже своего любимца, а Меттерних пользовался только официальным уважением государя и не внушал ему особенной симпатии. Если бы Меттерних деспотическими распоряжениями разбудил против себя в австрийских подданных ту ненависть, которую уже давно чувствовали к нему иностранцы, то он упал бы с своего высокого места; он это знал и потому, угнетая немцев и итальянцев сетью дипломатических интриг, держал себя очень осторожно в отношении к ближайшим подданным своего государя. Он постоянно уступал требованиям венгерской оппозиции, и уступал из личного чувства самосохранения в тех случаях, в которых, с точки зрения монархического принципа, следовало пустить в ход энергические меры. В 1836 году Кошут в первый раз обнародовал заседания венгерского сейма, распустив по всей Венгрии литографированные отчеты. Правительство сделало попытку остановить обращение этих листов, но встретило сильное сопротивление и, не смея раздражать энергическую нацию, сделало важную уступку: с 1839 года в венгерских газетах стали печататься подробные отчеты о заседаниях сейма, и немецкий язык был вытеснен из официальных актов.

Чувство национальности, подавленное системою Франца I и его предшественников, стало расправлять свои крылья и почти мгновенно выросло на глазах самого Меттерниха, который, конечно, не сочувствовал его проявлениям и, между тем, не смел прикоснуться к тому, за что народ готов был поднять оружие. Уступки, которые Меттерних делал требованиям масс, не возбуждали к нему сочувствия и не оправдывают его личности в глазах истории. Уступки эти были чисто вынужденные; народности, обращавшие их в свою пользу, презирали министра за его слабость. Проявлением слабости, следствием малодушного страха объяснялись и объясняются до сих пор все уклонения Меттерниха от системы Франца I. Если Меттерних не сочувствовал мерам своего покойного государя, то, стало быть, он служил при нем из-за жалованья и из-за внешнего почета; если он сочувствовал этим мерам, то, стало быть, он теперь отступил от них вследствие мелкой трусости. Полиньяк в сравнении с Меттернихом является героем и мучеником. Чем ближе всматриваемся мы в человеческую личность Меттерниха, тем более убеждаемся в том, что в ней нельзя найти ни одной выкупающей черты. Все в этом человеке мелко, посредственно. Ни дальновидности, ни великодушия, ни даже мужественной твердости. Неумение обсуживать государственные вопросы и неспособность твердо держаться принятого решения кладут на всю деятельность Меттерниха после смерти Франца I печать жалкого бессилия и совершенной бесхарактерности. Он постоянно идет ощупью, постоянно боится споткнуться на каком-нибудь препятствии; ему совестно стоять на одном месте и страшно идти вперед; народные силы ему по-прежнему неизвестны и по-прежнему пугают разными небывалыми призраками болезненно настроенное воображение; ему везде мерещится революция, и он не знает, в какую сторону бежать от нее. Пруссия предлагает, например, очень простой проект: уничтожить заставы и таможни между германскими государствами и составить для всей Германии общий таможенный устав; выгода очевидная: торговля оживится, потому что товары не будут задерживаться, общение между мелкими германскими государствами сделается теснее, и торговые сношения их с иностранцами будут удобнее; но Меттерних эту очевидную выгоду не принимает в соображение; он не понимает того, что Австрия, взявши на себя устройство дела, выгодного для Германии, может усилить свое значение и увеличить политическое влияние. Проект Пруссии тотчас возбуждает в нем недоверие; он дипломатическим путем начинает противодействовать осуществлению, потом понемногу мирится с ним, потом наконец становится покровителем той самой идеи, против которой он интриговал; но эту идею он не в силах привести в исполнение; ее осуществляет уже после падения Меттерниха барон фон Брук, присоединивший Австрию к германскому таможенному союзу в 1853 году; между тем, толки о возможности подобного торгового договора между Австриею и Германиею происходили еще в 1834 году; спрашивается, по чьей милости девятнадцать лет прошло в пустых переговорах? Положим даже, что Меттерних чистосердечно желал успеха этой реформе, положим, он даже работал в ее пользу, это нисколько не снимает с него вины и ответственности. Возникает вопрос, на который не сумеют ответить самые ревностные защитники государственного канцлера: отчего этот человек, собиравший конгрессы и конференции, вроде карлсбадских и венских, отчего этот самый человек был так слаб, когда надо было и когда можно было принести управляемому народу существенную пользу? В этом вопросе заключается полное осуждение Меттерниха.

Внешняя политика Меттерниха после 1830 года и особенно после смерти Франца I сделалась совершенно робкою и нерешительною. Англия, Франция и даже Пруссия постоянно стремились к расширению своего политического влияния, а между тем Австрия постоянно заботилась только о том, чтобы сохранить внешнюю представительность и удержать за собою бледную тень того могущества, которым она пользовалась после 1815 года. Князь Меттерних терпел постоянные поражения на дипломатическом поприще и только крайнею уступчивостью умел маскировать чувствительность этих неудач. Уступчивость эта, происходившая от бессилия и от робости, называлась благоразумием и оправдывалась желанием поддержать в Европе мир и спокойствие. Греческое королевство, возникшее помимо воли и даже вопреки желанию Меттерниха, решительно не подчинялось влиянию Австрии; Бельгийское королевство отложилось от Нидерландов и, благодаря содействию Франции и Англии, решительно отстояло свою независимость, несмотря на пассивное сопротивление Австрии; дон Мигуэль, любимец Меттерниха и ревностный последователь его политических теорий, был изгнан из Португалии, и Австрия не делала в его пользу ни малейшего распоряжения; в Испании вспыхнула революция, сбросившая с престола дона Карлоса, и Меттерних не решился поддерживать изгнанного инфанта; все политические вопросы решались совершенно противно желанию австрийского министра, и он оставался безгласным, иногда слабо возражал, иногда пускал в ход мелкую интрижку, но никогда не заявлял решительного протеста, боясь поражения и не надеясь на свои силы. С тех пор как Каннинг разрушил веру в непогрешимость Меттерниха, ни одно дипломатическое предприятие не клеилось в руках австрийского министра, все его попытки создать что-нибудь подобное Священному союзу не шли впрок и вели только к усилению полицейского элемента в управлении Германии или к изобретению какой-нибудь новой стеснительной меры в отношении к Италии.

В 1832 году вся Европа обратила внимание на Турцию; египетский паша Мегемет-Али, усилившийся в своих владениях, потребовал себе от султана сирийский пашалык. Султан отказал, и тогда сын Мегемета, Ибрагим, вступил в Сирию с сильною армиею, разбив турецкое войско, и через Малую Азию грозил пройти к Константинополю. Султан обратился с просьбою о помощи к России; русский флот отправился из Черного моря к берегам Сирии, и сильная армия вступила в турецкие владения; Меттерних пришел в сильное беспокойство; он особенно боялся усиления ближайших соседей Австрии, он предвидел, что русская армия рано или поздно одержит победу над Ибрагимом и что тогда русское правительство, выручившее султана из крайне опасного положения, приобретет влияние на Турцию. Требовать от России, чтобы она не вмешивалась в турецкие дела, значило вызвать с ее стороны резкий ответ, нарушить дружеские отношения с русским кабинетом и поставить себя в необходимость или молча перенести дерзость, или объявить войну России. Войны Меттерних не желал ни в каком случае; перспектива дипломатического поражения также не имела для него ничего привлекательного; поэтому он, не говоря ни слова русскому посланнику, решился окольным путем расстроить планы русского правительства. Чтобы сделать вмешательство России бесполезным и даже невозможным, надо было помирить воюющие стороны. Мирить бунтующего подданного с законным государем было, конечно, мудрено для такого усердного защитника легитимизма, каким любил себя выказывать перед лицом Европы князь Меттерних. С точки зрения системы, господствовавшей над континентальною Европою после свержения Наполеона I, с точки зрения той системы, которую Меттерних с гордостью называл своею, следовало, конечно, усмирить мятежника, возбудить в нем чистосердечное раскаяние и потом, смотря по желанию властелина, простить дерзкого нарушителя общественного спокойствия или накинуть ему на шею шелковую петлю. Но, что делать, легче составлять политические теории, чем применять их к делу. В настоящем случае для Меттерниха было гораздо важнее устранить вмешательство России, чем спасти достоинство законного государя Турецкой империи. Дерзкий мятежник Мегемет-Али не хотел идти с повинною головою к своему законному повелителю; считая себя победителем, он очень настоятельно требовал себе Сирию, и Меттерних, по-видимому, нашел его требование законным; по крайней мере австрийский интернунций при турецком дворе поддерживал домогательства египетского паши и доказывал Порте необходимость уступить силе обстоятельств. Австрийская логика убедила султана и его советников; сирийский пашалык был отдан Мегемету-Али, и в Кутае был подписан договор, в котором, таким образом, законный государь, по совету легитимиста Меттерниха, во всех отношениях исполнял требования своего возмутившегося подданного.

Но в то самое время, как Меттерних подавлял в себе голос легитимизма для того, чтобы уничтожить влияние России на Турцию, это влияние упрочивалось и облекалось в законную форму. В местечке Ункяр-Скелесси был заключен в это время оборонительный союз между Турциею и Россиею. Меттерниха сильно встревожило известие об этом договоре, который, по его мнению, мог повести к общеевропейской войне; в этой войне Австрии пришлось бы непременно принять сторону того или другого лагеря; может быть, оказалась бы необходимость решиться тогда, когда результат борьбы будет еще неизвестен; война на границах славянских и мадьярских владений Австрии могла наделать множество хлопот австрийскому правительству; усиление России было, конечно, неприятно для патриотического сердца князя Меттерниха, но лучше было стерпеть молча это усиление, чем из-за него подвергать себя опасностям великой войны. Поэтому Меттерних, пожертвовавший принципом легитимизма ради политического расчета, пожертвовал политическими расчетами ради самосохранения; он боролся с преобладанием России в Турции, пока оно еще устанавливалось и пока можно было подорвать его дипломатическими интригами; как только оно явилось узаконенным фактом, так Меттерних тотчас же покорился необходимости и стал убеждать представителей Франции и Англии последовать его примеру. Действительно, Франция и Англия успокоились, а Меттерних сблизился с Россиею и заключил с нею договор, в силу которого Австрия и Россия гарантировали неприкосновенность турецких владений даже в том случае, если вымрет царствующая династия.

Конечно, все эти действия Меттерниха не разрешали и не могли разрешить восточного вопроса -- они только отсрочивали смуты и раздоры на неопределенное время. Внутренняя слабость Оттоманской империи не позволяла ей существовать самостоятельно; великие европейские державы постоянно сосредоточивали свое внимание на Константинополе, чтобы не допустить до решительного преобладания которого-нибудь из ближайших соседей Турции. Англия, Франция и Австрия постоянно упражнялись в дипломатических состязаниях, и можно было предвидеть, не будучи ни пророком, ни великим политиком, что эти оберегатели Оттоманской Порты рано или поздно передерутся между собою, не сойдясь в обсуждении какого-нибудь спорного пункта. Знал или не знал Меттерних, что это так случится, -- все равно. Во всяком случае он действовал так, как действуют люди, решительно не заботящиеся о том, что будет впереди, лет через десять или через пятнадцать. Надо было кое-как увернуться от войны, и если это удавалось, Меттерних оказывался совершенно довольным, не замечая того, что количество горючего материала постоянно увеличивалось и что, отсрочивая взрыв, можно было увеличить его потрясающую силу.

В конце тридцатых годов Мегемет-Али опять обеспокоил султана; он потребовал, чтобы его пашалык был объявлен наследственным в его роде; когда ему отказали, он захватил в плен весь турецкий флот и разбил армию султана при Низибе в июне 1839 года; в это самое время умер султан Махмуд II, и весь дипломатический мир Европы пришел в волнение; все государственные люди ожидали, что Россия, поручившаяся в неприкосновенности турецких владений, введет свои войска в Турцию, чтобы охранять ее от притязаний египетского паши; если бы это случилось, то столкновение между Россиею с одной стороны и Англиею и Франциею -- с другой было бы неизбежно. Франция уже выказала свое сочувствие Мегемету-Али; Англия держала сторону Порты и в этом отношении сходилась с Россиею; но если бы Россия захотела взять в опеку султана Абдул-Меджида и занять турецкие области своими войсками, тогда, по всей вероятности, Англия и Франция совокупными силами вступили бы в борьбу с Россиею. Чтобы еще раз отклонить предстоящую войну, Меттерних убедил Порту просить посредничества пяти великих держав в деле с Мегеметом-Али. Порта последовала его совету и в августе 1839 года обратилась к представителям пяти держав с формальною просьбою усмирить бунтующего пашу. Когда бы таким образом все великие державы принялись за это дело, тогда, конечно, влияние России на турецкие дела оказалось бы значительно ослабленным, и вместе с тем ближайший повод к войне был бы устранен.

Россия не сопротивлялась плану Меттерниха; в Лондоне шли даже переговоры между Россиею и Англиею о том, чтобы составить союз для защиты Турции; но Франция, поддерживавшая пашу, решительно не соглашалась принимать участия в предлагаемом посредничестве и старалась найти себе союзника в Австрии. Можно было сказать наверное, что эти старания будут совершенно безуспешны; кто сколько-нибудь знал Меттерниха, тот мог себе легко представить, как он посмотрит на предложение Франции; если бы Австрия присоединилась к Франции, тогда оказалось бы, что две великие державы идут против двух других великих держав; обе враждующие партии оказались бы почти равносильными, и, следовательно, исход борьбы между кабинетами или между войсками был бы крайне сомнителен; если бы, напротив того, Австрия стала на сторону России и Англии, тогда пошли бы три державы против одной; в первом случае можно было предполагать, что дело дойдет до войны; во втором случае трудно было себе представить, чтобы одна Франция, и притом Франция Людовика Филиппа, решилась за египетского пашу вызывать на бой почти всю Европу; миролюбивые наклонности князя Меттерниха побуждали его сблизиться с Россиею и Англиею, чтобы таким образом показать Франции, что ее оппозиция будет бесполезна; кроме того, примыкая к Англии и России, Меттерних доставлял им решительный перевес в случае войны. Тут незачем было более колебаться, и Меттерних в совещании с французским посланником Сент-Олером посоветовал ему передать своему правительству, чтобы оно не сопротивлялось единодушному желанию европейских держав. "Я всем подаю советы, -- говорил государственный канцлер, -- я выслушиваю, умеряю страсти; но я не могу и не хочу сделаться решительным приверженцем той или другой партии. Я желаю сохранения мира, согласия между державами; так как в Лондоне происходят совещания, то я не понимаю, почему Франция, по необъяснимой любви к паше, держится в стороне от общеевропейского дела. Если вы хотите знать мое мнение, то, по-моему, лучше всего согласиться с тем, что будет решено сообща, потому что это решение, вероятно, будет основательно и дельно. Мы не хотим исключать Францию, но мы также вовсе не желаем, чтобы Франция взяла нас на буксир".

Эти слова, произнесенные Меттернихом осенью 1839 года, показывали ясно, что он решился действовать заодно с Англиею и Россиею, предоставляя, впрочем, своим союзникам полное право драться за общее дело и без его содействия проливать кровь и пожинать лавры. Впрочем, дело тянулось еще более полугода; только летом 1840 года, 15 июля, был подписан союзный договор между Россиею, Англиею, Пруссиею и Австриею; этим договором четыре державы обязывались противодействовать неумеренным требованиям Мегемета-Али и поставить его в прежние отношения к султану. Сообразно с условиями дипломатической вежливости, подписавшиеся державы через своих представителей предложили и Франции приступить к союзу, но Франция на это любезное предложение отвечала сухим отказом и даже встревожила князя Меттерниха, приняв воинственную осанку; во главе французского министерства стоял в то время историк Тьер, восторженный поклонник Наполеона I, человек честолюбивый, энергический, мечтавший о военной славе и вполне способный затеять общеевропейскую войну из тщеславия, из любви к блеску и треску оружия. Конечно, воинственные порывы Тьера умерялись холодною расчетливостью короля Людовика Филиппа, но тем не менее Франция стала вооружаться, и Меттерних с беспокойством обратился за объяснениями к Сент-Олеру. "К чему эти поспешные приготовления, -- говорил он. -- Неужели вы хотите войны? Мы так миролюбивы, а вы нам грозите. Неужели вам хочется, чтобы Германия поднялась так, как она поднималась в 1813 году? Если это случится, то это поведет к важным последствиям и тогда ни за что нельзя поручиться".

Это совершенно справедливо; если бы Германия в 1840 году поднялась с тем энтузиазмом, который она обнаружила в войне с Наполеоном I, тогда, конечно, нельзя было бы поручиться за неприкосновенность Австрии и за министерство Меттерниха. Государственный канцлер очень хорошо понимал, что ему самому воодушевление Германии может повредить гораздо сильнее, чем Людовику Филиппу и Франции. Это обстоятельство было, конечно, одною из важнейших причин его миролюбивой политики.

Подписавши союзный договор, Меттерних, несмотря на свою дипломатическую осторожность, решился даже послать к берегам Сирии небольшую флотилию, которая вместе с английскою эскадрою Станфорда взяла несколько приморских крепостей и таким образом значительно поколебала настойчивость египетского паши. Это распоряжение Меттерниха объясняется тем, что, поступая таким образом, Австрия ничем не рисковала и между тем доказывала свою энергию, являясь в числе самых ревностных исполнителей подписанного договора. Порта захотела выместить на Мегемете-Али тот страх, который египетский паша не раз нагонял на нее своими победами; она объявила его отставленным от управления Египтом; английское правительство в лице лорда Пальмерстона сочувствовало этому распоряжению и желало продолжать военные подвиги против Сирии и Египта. Франция значительно понизила свои требования и желала только, чтобы Мегемет-Али остался наследственным правителем Египта; о Сирии же не было речи, потому что она, благодаря действиям англо-австрийского флота, была предоставлена в полное распоряжение султана. Тьер вышел в отставку, и вместе с ним исчезло воинственное настроение французского правительства. Меттерних был очень рад помириться с Франциею и с удовольствием согласился отстоять пашу от Порты и от Англии; продолжать обстреливание сирийских берегов значило работать в пользу Англии и дать ей возможность захватить два-три приморских пункта -- этого Меттерниху, конечно, не хотелось; он отозвал австрийскую эскадру и говорил, что считает египетское дело оконченным; о воинственных стремлениях Англии он стал отзываться с неудовольствием. "Это сумасшедший, -- говорил он о лорде Понсонби, английском посланнике в Константинополе, -- он способен заключить мир или объявить войну, не обращая внимания на положительные приказания своего двора; он во всех отношениях человек прекрасный, но сумасшедший. Впрочем, теперь он может делать что ему угодно; история эта кончена".

Действительно, ни одна из великих держав, кроме Англии, не была заинтересована в продолжении войны, и потому все согласились с предложением Меттерниха оставить Мегемета-Али в покое, предоставляя ему владеть Египтом и завещать его своему сыну. Мегемет-Али, рисковавший потерять все, с радостью согласился на предложенные условия, и вопрос оказался, таким образом, решенным, несмотря на усилия Пальмерстона запутать дело и затянуть войну. Австрия вышла с честью из этого дела и вынесла из него много существенных выгод; и, поддержавши в решительную минуту Мегемета-Али и остановившись вовремя, она упрочила и скрепила дружеские отношения с Франциею. Впрочем, весь этот вопрос представлял так мало затруднений, что из него вовсе не мудрено было выйти с достоинством и с прибылью, особенно для Австрии, которая, не имея в этом деле прямого, личного интереса, могла обсуживать его совершенно спокойно и хладнокровно и, кроме того, во всякую данную минуту могла отойти в сторону и, в случае надобности, ограничиться ролью беспристрастного зрителя. Кроме того, Меттерниху благоприятствовало счастье; когда Франция возвысила голос и начала вооружаться, дело могло сильно запутаться; если бы Франция объявила войну, если бы французская армия вступила на германскую землю, тогда многие расчеты государственного канцлера могли бы оказаться неверными; из домашнего дела турецкого султана с своим вассалом могла выйти общеевропейская коллизия, которая разыгралась бы в огромных размерах и повела бы к неисчислимым последствиям; французские войска могли бы вступить в Италию, и в 1840 году могло бы случиться то, что произошло в 1859 году. Падение министерства Тьера спасло Австрию и Меттерниха; причина этого кризиса заключалась в самой Франции; Меттерних нисколько не содействовал падению Тьера и даже не предвидел его; так случилось, и из этой случайности для Меттерниха вышли хорошие последствия; если бы случилось иначе, Меттерниху и Австрии пришлось бы нехорошо. Стало быть, государственного канцлера выручила не дипломатическая опытность, не предусмотрительная мудрость, а просто счастливое стечение обстоятельств.

XII

В сентябре 1843 года в Греции произошла революция, и король Оттон был принужден даровать конституцию. Хотя предания политики конгрессов и Священного союза уже давно были сданы в архив истории, но Меттерних не утерпел; в нем заговорило ретивое, и желание вспомнить подвиги молодости, когда по его мановению полки ходили усмирять Пьемонт, Неаполь и Испанию, шевельнулось в душе ветерана-легитимиста, так часто изменявшего принципу легитимизма. В настоящем случае Меттерних осенью 1844 года обратился в Париж с дипломатическим вопросом: не будет ли удобно для поддержания престола короля Оттона пяти великим державам сообща принять участие в делах Греции? Вопрос этот был обращен к тогдашнему министру Гизо, считавшему себя великим прогрессистом и ex officio {по обязанности (лат.).} чувствовавшему ко всякой конституции величайшую нежность. Гизо отвечал Меттерниху, что ни Пруссия, ни Англия не обнаруживают ни малейшего желания вмешиваться в дела Греции; от себя же французский министр выразил то мнение, что лучше всего предоставить Грецию ее собственным силам и стремлениям, ограничиваясь только тем нравственным влиянием, которое можно оказывать на личности отдельных деятелей посредством письменных и изустных советов. Из этого ответа князь Меттерних мог заключить с глубокою грустью, что времена переменились. Он печально махнул рукой на Грецию, понял невозвратимость милого прошедшего и стал смотреть в другую сторону.

В 1846 году он высмотрел и присоединил к Австрии вольный город Краков. Не буду обсуживать нравственной стороны этого события. Замечу только мимоходом, что в 1815 году, на Венском конгрессе, сам князь Меттерних составил и подписал акт, в котором четыре статьи (от VI-й до Х-й) освящали и обеспечивали на вечные времена независимое существование вольного города Кракова; в 1846 году тот же самый князь Меттерних объявил, что Австрия считает должным, повинуясь политической необходимости, прекратить независимое существование города Кракова и присоединить его к австрийским владениям. Есть обстоятельства, объясняющие до некоторой степени оригинальный поступок Меттерниха и до некоторой степени снимающие с него ответственность, но во всяком случае он уничтожил то, что сам создал; он разбил свое дело; он сам затоптал в грязь предания той политики, к которой он питал такое нежное чувство.

Италия по-прежнему была предметом неусыпных забот австрийского министра и по-прежнему показывала себя неблагодарною и недостойною его попечений. Итальянцы по-прежнему продолжали ненавидеть австрийцев и начинали даже придумывать средство совсем выгнать их из Италии; уже Маццини и партия "Юной Италии" начали свою агитаторскую деятельность; Пьемонт сделался центром итальянского движения; мысль о свободе и единстве Италии понемногу стала облекаться в образы, способные возбудить энтузиазм народной массы. Сардинский король Карл Альберт, отец нынешнего итальянского короля Виктора Эммануила, личный враг князя Меттерниха, стал опираться на патриотическую партию и в резких нотах выражать австрийскому правительству свои враждебные чувства и намерения. В это самое время, 1 июня 1846 года, умер папа Григорий XVI, поддерживавший политику Меттерниха в Италии, и через две недели после его смерти на папский престол вступил Мастаи-Феррети под именем Пия IX. Первым делом нового преемника Св. Петра была всеобщая амнистия. Этого было достаточно, чтобы привести в восторг итальянцев и возбудить в австрийском правительстве самые серьезные опасения. Пий IX с первой минуты сделался героем патриотических надежд Италии; первые поступки его были приняты взрывом национального энтузиазма, и ропот одобрения, способный с минуты на минуту превратиться в призыв к оружию против врагов и угнетателей родины, пробежал по всему Апеннинскому полуострову. Меттерних дал заметить папе, что считает амнистию несвоевременною, и просил Пия IX не выходить в предполагаемых реформах из тех границ, которые были установлены в мае 1831 года. Амнистия тревожила Меттерниха потому, что, пользуясь ею, множество итальянских патриотов или политических преступников со всех концов земли стекались в Церковную область, откуда им очень удобно было завязать сношения с недовольными гражданами Ломбардии, Неаполя, Тосканы, Модены и Пармы. Предчувствуя, что папа не обратит особенного внимания на его советы, Меттерних принял серьезные меры против ожидаемого движения в Италии вообще и в Церковной области в особенности. Он начал с того, что усилил в Ферраре австрийский гарнизон, занимавший эту крепость со времен Венского конгресса. Папское правительство, боясь, чтобы его не заподозрили в тайном сообщничестве с Австриею, протестовало против этой меры, и протестовало так громко, что в это дело вмешались Франции и Англия.

Итальянские патриоты потребовали учреждения национальной гвардии; раздражение против Австрии усилилось и приняло определенную форму. В это самое время в Риме произошли волнения, возбужденные партией реакции, желавшей насильно обратить папу к политике прежнего правительства; общественное мнение приписало эти волнения интригам австрийского правительства, и гласный протест Меттерниха против этого обвинения нисколько не поколебал этого слуха. Когда Меттерних, желая энергическими мерами задавить возрастающее брожение, предложил папскому правительству успокоить народ австрийскими отрядами, ему отвечали на это предложение громким и гордым отказом, в котором говорилось между прочим, что итальянцы сами умеют защищать себя. Вслед за тем папское правительство смелее прежнего стало поддерживать идею итальянского единства и завязало с Сардиниею и Тосканою переговоры насчет устройства итальянского таможенного союза. Меттерних понял тогда, что Пий IX стоит на ложной дороге, с которой невозможно будет своротить его кроткими увещаниями; он понял также, что начинающееся итальянское движение может повести за собою важные последствия; он назвал это движение революциею, объявил себя решительным врагом этого движения и, по своему обыкновению, стал собирать союзников, стал совещаться чаще обыкновенного с посланниками и переписываться с министрами. "Я верю, -- писал он около этого времени к Гизо, -- в торжество умеренных идей в таких странах, которые, подобно Франции, пережили несколько революций. Тогда возможен компромисс, ведущий к благодетельным результатам. Но я не думаю, чтобы мог водвориться порядок juste milieu {золотой середины (фр.).} в той фазе, в какой находятся итальянские государства; там революция не подходит к концу, а только что начинается; если в государстве власть переходит из рук существующих правительств в руки другой какой бы то ни было партии, тогда можно сказать, что государство находится в состоянии революции. Меня несправедливо считают приверженцем абсолютного сопротивления; нет ничего абсолютного, кроме истины. Политика имеет дело с результатами и не знает ничего абсолютного. Ни в теории, ни в практике не было создаваемо ничего абсолютного. Мое сопротивление революционному духу было иногда деятельное, как в 1820 году, часто оборонительное, как в 1831. Теперь я выжидаю. То, что происходит в Италии, скорее можно назвать мятежом (révolte), чем революциею (révolution). Мятежи осязательнее революции; у них есть тело, за которое можно ухватиться. Революции похожи на призраки; чтобы рассчитать свои действия в отношении к ним, надо выждать, пока эти призраки не облекутся в тела".

Отрывок этот дает некоторое понятие о замечательном искусстве Меттерниха сообразоваться с характером и наклонностями того человека, с которым он говорит. Он имеет дело с ученым историком, отыскивающим общие законы, подводящим явления жизни под разные искусственные построения собственного мозга и распределяющим в придуманные рубрики неопределившиеся и невыяснившиеся стремления и движения настоящего; кроме того, он имеет дело с человеком, любящим опираться на хартию, но чувствующим некоторую весьма естественную робость перед толпою пролетариев, шумящих на площади и требующих себе хлеба и работы; кроме того, он имеет дело с французом, постоянно выражавшим с высоты профессорской кафедры и министерской трибуны свое благоговение и умиление перед доблестями и гениальностью французской нации. Чтобы понравиться Гизо как ученому, Меттерних пускается в бесплоднейшие диалектические разыскания о различии между révolte и révolution; чтобы польстить его псевдолиберализму, он хвалит juste milieu и обнаруживает добродетельное отвращение как к слепому пристрастию к реакции, так и к рьяному демократизму; чтобы погладить по шерсти фразистый патриотизм французского министра, Меттерних самым утонченным образом намекает на превосходство французской цивилизации над зарождающеюся итальянскою гражданственностью. Меттерних, скептик, практик, неразборчивый в средствах, начинает толковать о благодетельных последствиях компромисса, о разумности исторического течения событий! Что можно подумать о подобном превращении? Да ничего. Это маска, очень искусно прилаженная к лицу. Меттерних, сочиняя это письмо к Гизо, в душе наверное посылал ко всем чертям и доктрину, и juste milieu, и развитие Франции, и в особенности папу, забравшего себе в голову неприличные его летам и званию патриотические тенденции. Ему надо было только отстоять плодородные равнины Ломбардии, а для этого было необходимо устранить вмешательство Франции и Англии в итальянское движение. И вот Меттерних становится доктринером с доктринерами и напрягает свои мыслительные способности, чтобы подделаться под склад их идей.

Действительно, циркулярная нота, посланная 2 августа 1847 года к четырем великим державам, находится в резком противоречии с идеями, выраженными в письме Меттерниха к Гизо. Эта нота отвергает существование итальянского народа. "Италия, -- пишет в ней Меттерних, -- географический термин. Итальянский полуостров составлен из самостоятельных и не зависящих друг от друга государств. Существование и территориальные границы этих государств основаны на принципах всеобщего международного права и скреплены ненарушимыми политическими трактатами. Император, с своей стороны, решился уважать эти трактаты и всеми силами, находящимися в его распоряжении, содействовать их поддержанию".

Цель этой ноты, в которой уже не было речи о juste milieu и о компромиссах, состояла в том, чтобы узнать мнение великих держав об итальянском движении и о тех гарантиях, которыми обеспечивалось независимое существование отдельных итальянских государств. Россия и Пруссия обратили на эту ноту мало внимания и не обнаружили желания посылать в Италию войска для охранения австрийских владений и итальянских венценосцев. Франция приняла двусмысленное положение: она стала ободрять итальянских патриотов и в то же время продолжала уверять Австрию в неизменной прочности своего дружеского расположения; Меттерних нуждался в политических друзьях и потому не имел возможности быть разборчивым и подвергать строгой критике поступки своего мнимого друга, который легко мог превратиться в действительного врага; он чувствовал себя одиноким, и дружба Франции связывала ему руки; как только он заводил речь о вооруженном вмешательстве Австрии, так начинался немедленно гром французской прессы; общественное мнение возмущалось против Австрии, и французское правительство, побуждаемое брожением умов в обществе, заявило свой официальный протест против намерений князя Меттерниха. В это время Англия гораздо яснее высказывала Италии свое сочувствие; Пальмерстон послал в Турин лорда Минто с поручением обещать Сардинии содействие Англии и поддерживать враждебное настроение итальянцев против австрийского правительства. В официальных своих депешах Пальмерстон объявил решительно, что английское правительство считает реформы необходимыми для Италии и намеревается поддерживать и защищать своим влиянием те попытки, в которых выразится стремление изменить к лучшему существующие в этой нации бытовые формы. Меттерних все еще надеялся на то, что, когда вспыхнет решительное восстание, великие державы позволят Австрии ввести свои войска в Италию; имея в виду эту надежду, он спешил заключить с отдельными государями Италии договоры, в силу которых австрийским войскам дано было бы разрешение пройти через их владения. Парма и Модена изъявили согласие, но папа отказался от подобного договора, и тогда государственный канцлер, видя, что его благие идеи находят себе очень мало сочувствия, решился предоставить Италию ее горькой участи, лишить ее покровительства Австрии и сосредоточить всю свою заботливость на сохранении спокойствия в Ломбардии.

Ломбардия начинала волноваться; в Милане происходили частые беспорядки; соседство с Пьемонтом и надежда на содействие Англии начинали оказывать свое ядовитое влияние; наконец все это страшно натянутое положение разразилось восстанием и вступлением сардинцев в пределы Ломбардии; сигналом к этим роковым событиям послужила Февральская революция, низвергнувшая престол Людовика Филиппа и отозвавшаяся электрическим сотрясением во всех концах континентальной Европы. Эта революция вместе с престолом Людовика Филиппа опрокинула и министерство Меттерниха; государственный канцлер принужден был бежать из Вены так поспешно, что не успел даже как следует сдать своим преемникам дела и бумаги. Но, не забегая вперед событий, я теперь снова обращусь к внутренним распоряжениям князя Меттерниха. Обзор его иностранной политики я считаю оконченным; он, конечно, неполон и отрывочен, но так как дело идет не о том, чтобы представить систематический перечень событий, а о том, чтобы охарактеризовать человеческую личность министра, занимавшего в течение сорока лет высшую государственную должность в одной из великих держав, то я полагаю, что достаточно будет и тех немногих фактов, которые приведены и очерчены в этих главах. Представлять в сжатой форме выводы из этих фактов я считаю неудобным и, кроме того, бесполезным; если из всего рассказа читатель не вынес никакого общего, живого впечатления, то он не вынесет его из краткого résumé. Если же мне удалось сгруппировать события так, что читатель составил себе сколько-нибудь целостное понятие о личности и деятельности Меттерниха, тогда всего лучше предоставить самому же читателю охарактеризовать эту личность и эту деятельность каким угодно хвалебным словом или эпитетом.

XIII

Уже со времен восстания Германии против Наполеона в отдельных частях Австрийской империи начали обозначаться такие стремления, которые до того времени были совершенно неизвестны. Почувствовалась потребность реформы; потребность эта выразилась, и в одних местах, например в Италии, была подавлена, в других, например в Венгрии, была потихоньку замята или усыплена частичными уступками. Французская революция 1830 года оживила надежды той партии, которая сознавала необходимость и пользу фундаментальных изменений; смерть императора Франца, заклятого, упрямого врага всякой новизны, дала новую пищу этим надеждам; пример Пруссии, работавшей над учреждением таможенного союза, был живым укором для реакционной партии и постоянно побуждал умеренных друзей реформы к деятельной борьбе с теми людьми и обстоятельствами, которые хотели китайскою стеною отгородить Австрию от живого, развивающегося и мыслящего мира.

В 1840 году на прусский престол вступил король Фридрих Вильгельм IV. Первые поступки и речи этого короля вызвали сочувствие лучших граждан Германии и вместе с тем обеспокоили мнительного старца князя Меттерниха почти так же сильно, как в 1846 году его встревожил дебют папы Пия IX. Новый король объехал свои владения, произнес несколько речей, изумивших современников смелою честностью выраженных стремлений, и потом, возвратясь в столицу, начал постепенно приводить в действие свои либеральные планы. Пруссия повеселела; литература и журналистика заговорили смелее; в 1842 году был издан указ короля об учреждении сословных собраний, из которых со временем должны были выработаться парламентские учреждения. В сентябре того же 1842 года Меттерних, с недоумением смотревший на обозначавшиеся тенденции нового правительства, свиделся с Фридрихом Вильгельмом в Кобленце и пустил в ход весь запас своего красноречия, чтобы самыми яркими красками расписать заблуждающемуся монарху ту опасность, к которой он своими распоряжениями ведет Пруссию. Красноречие государственного канцлера пропало даром; прусский король выслушал его доводы, не поверив ни одному из них, и дельнее прежнего повел приготовительные работы по конституционному вопросу. Тогда Меттерних пришел в крайнее замешательство; против Пруссии невозможно было пустить в ход знаменитое средство вооруженного вмешательства; король сам становился в ряды той партии, которую Меттерних называл революционною; не за кого было поднимать оружие, а дипломатические приемы, вроде личных свиданий и словесных уговариваний, не действовали на упрямого пациента. Поневоле приходилось оставить Пруссию в покое, и князь Меттерних, конечно, с величайшим удовольствием согласился бы на это условие, но этого нельзя было сделать. Пруссия не оставляла его в покое; видя начинающееся движение соседей и единоплеменников, читая книги, брошюры и журналы, появляющиеся в Пруссии, австрийские подданные чувствовали живее прежнего значение нового порядка вещей, которого они не сознавали еще во всех подробностях. Высшие и средние классы общества, следовавшие в жизни советам Эпикура и долго остававшиеся равнодушными к политическим событиям, стали с напряженным вниманием следить за движением идей и за ходом реформ в Пруссии; люди, специально знакомые с техническою частью австрийской администрации, стали за границею печатать сочинения, в которых существующие учреждения подвергались самой строгой, беспристрастной и вследствие этого разрушительной критике. Собрания сословий в разных областях империи заговорили решительнее, чем когда-либо, и выдвинули вперед такие требования, которые и в голову не приходили князю Меттерниху. Венгерский сейм с 1843 на 1844 год обнаружил сильнейшую оппозицию против намерений и распоряжений австрийского правительства; ненависть к немецкому элементу в языке и в учреждениях и желание оторвать Венгрию от Австрийской империи и дать ей самостоятельное политическое существование выразились с такою силою, что государственная конференция в Вене пришла в смятение. Нашлись люди, которые посоветовали произвести в Венгрии государственный переворот и указом императора уничтожить все представительные учреждения. Меттерних не мог решиться на такую крутую меру; для него это значило поставить на карту существование Австрийской империи и вместе с нею свое канцлерство; он знал, что подобный coup d'Etat {государственный переворот (фр.).} поставит под оружие всю Венгрию; вместе с Венгриею могли, опасаясь за свои права и учреждения, подняться чехи и другие славяне; пользуясь этою удобною минутою, вооружилась бы Ломбардия, и, таким образом, Фердинанду I и Меттерниху пришлось бы завоевывать всю Австрийскую империю. Но государственному канцлеру на старости лет не хотелось садиться на боевого коня, и потому он в государственной конференции выразил ту мысль, что правительство должно уступить требованиям общественного мнения и само начать необходимые реформы. Идея Меттерниха получила перевес, и в течение 1846 года австрийское правительство приготовило целый ряд проектов, которые в 1847 году должны были рассматриваться и обсуживаться в предстоящем венгерском сейме. Чешские чины не уступали венгерским в силе оппозиции; национальные стремления с небывалою силою охватили Богемию и выразились в науке, в литературе и политической жизни. Даже нижнеавстрийские чины, заседавшие в Вене и отличавшиеся в былое время примерным благонравием, каждый год стали требовать от правительства уступок; и правительство постоянно уступало, потому что представительные собрания были сильны сочувствием своих избирателей, которые с напряженным вниманием ловили слухи и печатные известия. Дело дошло до того, что нижнеавстрийские чины потребовали обнародования государственного бюджета, права обсуживать все важные дела, касающиеся их области, учреждения земского банка и радикальных реформ в общинном устройстве.

Меттерних не верил ушам своим, и все эти неожиданные события, валившиеся как снег на голову, вызывали в его уме печальные размышления; с лишком тридцатилетние старания оказывались разрушенными; если, несмотря на все затворы и запоры, зараза века проникла в наследственные владения австрийского императора и в короткое время усилилась в них до такой степени, то чего же можно ожидать впереди? На чем же остановится эта язва? Что она пощадит? Действительно, язва ничего не пощадила, и князь Меттерних, несмотря на всю свою беспримерную уступчивость, не мог удержаться во главе правительства. Но сначала я попрошу читателя обратить внимание на то обстоятельство, что уступчивость князя Меттерниха в последние два года его правительственной деятельности доходит до невероятных пределов. Тот же страх перед революциею, который в двадцатых годах побуждал Меттерниха разрушать насильственным образом малейшие проявления национального чувства и невиннейшие стремления человеческой мысли, тот же страх перед революциею, повторяю я, заставлял Меттерниха в конце сороковых годов предлагать самые разнородные либеральные меры и произносить такие речи, которые, конечно, очень странно было слышать от бывшего министра и испытанного друга Франца I. Люди, неумеренно пользующиеся силою тогда, когда сила находится в их руках, обыкновенно являются очень трусливыми тогда, когда сила переходит в руки их противников. Меттерних подходит под это общее правило. В марте 1847 года он обратился к Пруссии с предложением подать на союзном сейме голос в пользу свободы печати; в этом же году он выразил государственной конференции ту идею, что пора создать для Австрии конституцию; вместе с тем он представил два проекта, имевшие целью расширить конституционные права отдельных провинций и потом составить общеавстрийское государственное представительное собрание, которому предоставлялось право обсуживать и утверждать бюджет, рассматривать и решать важнейшие правительственные вопросы, словом, от лица всей нации принимать деятельное и постоянное участие в администрации.

Но не все члены правительства умели, подобно Меттерниху, без сожаления и без борьбы расставаться с своими политическими идеями и стремлениями. Новые проекты Меттерниха встретили себе сопротивление при дворе; эрцгерцог Людовик не понимал необходимости таких капитальных уступок и во всяком случае не хотел торопиться; с недоверием, свойственным старику, он хотел сначала всмотреться в предлагаемые реформы, попривыкнуть к ним, протянуть несколько лет прения и совещания о частностях и подробностях и потом уже вводить новые порядки понемногу, не спеша, без шума и эффекта. Влияние эрцгерцога, находившего себе единомышленников в старых сподвижниках своего покойного брата Франца, остановило проекты Меттерниха; начались толки, рассуждения, назначения комиссий для рассмотрения разных предметов и вопросов, и все реформы остановились на одном рассмотрении.

1 января 1848 года было учреждено высшее управление цензуры (Censur Oberdirection), a 1 февраля еще кроме того появилось высшее цензурное судилище (Oberstes Censurgericht); оказалось, впрочем, что реформы эти не подвинули дела вперед. Тогда венские книгопродавцы и венские литераторы подали прошение, которое не принесло никакой существенной пользы.

2 февраля 1848 года была открыта Венская академия наук, но это торжество не произвело на общество того благодетельного впечатления, которого ожидало правительство. Множество замечательных ученых и писателей получили звание действительных академиков; множество важных лиц были назначены почетными членами, в числе последних находился сам князь Меттерних, вельможный покровитель просвещения в Германии и в Европе; словом, все было чинно, важно и официально, а между тем многие характерные подробности не укрылись от бдительного внимания публики. Не укрылось, например, то обстоятельство, что люди, подобные Араго, Шлоссеру, Ранке, Гервинусу, не были приняты в число академиков, потому что их политические мнения не нравятся правительству. Не укрылось и то обстоятельство, что речь Гаммера, произнесенная им при открытии академии, была помещена в венской газете с пропусками. Все это были, конечно, мелочи, на которые не стоило обращать внимание, но эти мелочи хватали за сердце и кипятили желчь.

Вечером 28 февраля к князю Меттерниху прискакал курьер с первым известием о Февральской революции; государственный канцлер узнал только, что Людовик Филипп отказался от престола и что герцогиня Орлеанская приняла на себя регентство; это известие не произвело особенного впечатления, потому что венский кабинет никогда не питал особенного сочувствия к личности и к политике короля, возведенного на престол революциею. Но на другой день утром пришло новое известие: Франция объявила себя республикою. Это известие сильно поразило Меттерниха; прочитав депешу, он несколько минут с смертною бледностью на лице неподвижно просидел в кресле. С замиранием сердца стал он ожидать новых известий из Франции; у него оставалась слабая надежда на то, что произойдет контрреволюция, которая положит конец существованию юной республики. Последующие события разбили эту надежду, и князь Меттерних с немым отчаянием стал ожидать грядущих бедствий; с именем французской республики ему казались неразлучными картины дикого насилия и безотрадная перспектива нескончаемых войн и повсеместных волнений. Меттерних, всегда любивший вооруженное вмешательство, на этот раз считал его применение решительно невозможным. Последний удар, нанесенный политике государственного канцлера переворотом во Франции, был так силен и так внезапен, то Меттерних растерялся, пришел в уныние и потерял всякую веру в действительность какого бы то ни было средства. Он, очевидно, не мог собраться с мыслями и на предложение идти во Францию и рассеять мятежников, отвечал нерешительно: "надо подождать, надо высмотреть, как и куда станет распространяться революция". Как довод против наступательной войны с Франциею Меттерних приводит даже то обстоятельство, что подобная война может возбудить против себя негодование нации. Меттерних начал обращать внимание на то, что говорит, и даже на то, что думает нация; по одному этому аргументу, приведенному государственным канцлером в официальных дипломатических нотах, можно составить себе довольно яркое понятие о том, как неизмеримо велик был страх его перед ожидаемым движением. Распоряжения по внутренней администрации замерли в таком положении, в каком их захватили роковые известия из Парижа. Проекты реформ не пошли в дело: двор и конференция разделились на две партии, неравные по числу своих приверженцев; эрцгерцог Людовик и Меттерних стали доказывать, что производить реформы несвоевременно и опасно, что всякая уступка со стороны правительства покажется обществу и народу поблажкою, признаком слабости, поощрением к дальнейшим требованиям и, в случае крайности, к восстанию. Все остальные члены императорской фамилии и государственной конференции считали быстрые реформы совершенно необходимыми; они хотели упрочивать за собою расположение народа; для Меттерниха любовь общества и нации была невозвратно потеряна; для Фердинанда, известного своим кротким характером, и для тех членов его семейства, которые не принимали деятельного участия в правительственных распоряжениях Франца I, было очень нетрудно сохранить или даже вновь приобрести популярность. Надо было только вычеркнуть из списка австрийских чиновников то громкое имя, с которым связывалось так много роковых воспоминаний, то имя, которое в продолжение сорока лет постоянно тяготело над правительственными распоряжениями. Имя Меттерниха уже успело приобрести себе такую печальную известность, что его одного было достаточно, чтобы возбудить полное недоверие против правительства; члены правительства понимали это и, конечно, не желая разделять с Меттернихом тех опасностей, которые являлись для него, с удовольствием готовы были исключить его из списков, чтобы помириться с общественным мнением.

Во главе этой партии, желавшей искреннего примирения с обществом, стояла эрцгерцогиня София, жена эрцгерцога Франца, брата императора, женщина умная, энергическая, постоянно следившая за ходом событий и понимавшая довольно верно их истинный смысл; она ожидала сильных волнений и советовала болезненному Фердинанду отказаться от престола в пользу ее сына, Франца-Иосифа; сверх того, она считала необходимым, чтобы эрцгерцог Людовик и князь Меттерних совершенно устранили свое влияние на государственные дела и чтобы Австрия, получивши общую конституцию, вступила в новую эру исторической жизни. София считала подобные меры решительно необходимыми для спасения австрийской династии от той участи, которая два раза постигала Бурбонов и так недавно обрушилась на Орлеанов. Эти мысли часто выражались эрцгерцогинею в семейных совещаниях; при этих совещаниях присутствовал иногда князь Меттерних, и тут-то ему нередко приходилось выслушивать горькие истины; эрцгерцог Иоанн, личный враг государственного канцлера, разбивал по пунктам его политические теории и прямо, не церемонясь, говорил при нем, что его удаление от дел необходимо для блага государства и для спокойствия царствующей династии. Меттерних на подобные любезности отвечал холодно и почтительно, что он удалится от дел только в том случае, когда сам император выразит ему такого рода желание. Государственный канцлер даже не останавливался на той идее, что ему могут серьезно предложить отставку; он твердо верил в неразлучность своей судьбы с судьбою Австрийской империи; он полагал, что может пасть под развалинами всего государственного здания как последний надежный защитник погибающего принципа; подобная катастрофа представлялась ему чем-то возможным, но далеким и неопределенным; за этою катастрофою, по его убеждению, неминуемо должны были следовать анархия, террор и хаос. Представить себе, чтобы ему, как всякому другому министру, дали отставку, -- представить себе все это князь Меттерних был решительно не в силах. Между тем его противники не дремали; придворная партия, желавшая реформ и перемены министерства, завела сношения с предводителями оппозиции на нижнеавстрийском сейме, которого заседания должны были открыться 13 марта. Им дали понять, что падения государственного канцлера желают многие члены высшего правительства и что, следовательно, прошение сейма об удалении Меттерниха будет принято благосклонно и может повести за собою плодотворные последствия.

6-го марта в присутствии графа Коловрата и эрцгерцога Франца общество промышленности (Gewerbeverein) составило и одобрило на имя императора адрес, в котором выражалось ясно то убеждение, что взаимное доверие между управляющими и управляемыми может быть восстановлено только после удаления Меттерниха. Этот адрес был вручен эрцгерцогу Францу, наследнику престола, и эрцгерцог поблагодарил подателей и составителей за честность их стремлений. Это обстоятельство, конечно, ободрило публику и в первый раз показало народу, что даже императорская фамилия недовольна управлением государственного канцлера.

...Составили прошение об отставке Меттерниха, и два профессора, Гие и Эндлихер, официально подали это прошение эрцгерцогу Людовику. Эрцгерцог принял депутацию и прочитал прошение с видимыми знаками неудовольствия; он не дал депутатам положительного ответа, но в тот же день, в два часа пополудни, созвал государственную конференцию и пригласил для совещаний некоторых членов императорской фамилии. В этом собрании Людовик рассказал историю прошения и решил, что на основании такой причины невозможно удалить от должности человека, оказавшего такие великие услуги государству и царствующей династии. Государственный канцлер очень кротко и спокойно заметил, что он тотчас готов отказаться от своей должности, если таково будет желание императора, но что, не искавши никогда популярности, он не может удалиться от исправления своих обязанностей. После заседания конференции, в тот же день вечером, могущественные недоброжелатели Меттерниха нашли средства провести в комнату самого императора тех профессоров, которые утром подавали прошение эрцгерцогу Людовику. Император принял их с обычною своею приветливостью и даже обещал обдумать представленное ему прошение; но никаких определенных надежд или обещаний он им не дал.

Меттерних из конференции поехал домой, грустный и озабоченный: он чувствовал, что ему придется или выйти в отставку, или уступить той партии, которая требовала реформ и уступок общественному мнению. Ему представлялась такая дилемма, хотя в сущности ее не было: никакие реформы и уступки уже не могли спасти его от падения; он во всяком случае должен был удалиться, но от него зависело допить или не допивать до дна чашу огорчений и оскорблений; от него зависело сказать: "я выхожу в отставку, потому что мой образ мыслей не находит себе сочувствия ни в обществе, ни в моих товарищах по управлению", -- или же дожидаться, пока ему скажут: "ступайте, ваше влияние вредит государству и обществу". Нет сомнения, что Меттерних, как человек практического ума и как "образцовый кавалер", дорожащий соблюдением внешнего благообразия, выбрал бы первый исход, если бы он знал, что из его положения действительно только два выхода; но, к несчастью для государственного канцлера, он был совершенно ослеплен верою в самого себя; он все-таки считал свое положение непоколебимым и, главное, неразлучно связанным с судьбою Австрии. Он был совершенно уверен, что дело идет только об уступках, а уступить он был не прочь, потому что упорная борьба с людьми, находящимися с ним в непосредственных вседневных отношениях, вообще была ему не по силам и решительно не соответствовала его мягкому и слабому характеру. Теперь же в особенности, думая уступками утвердиться в своем положении и зажать рот своим врагам при дворе и в обществе, Меттерних оказался в высшей степени гибким и сговорчивым; он постоянно говорил до того времени, что уступки несвоевременны, потому что они покажутся вынужденными; теперь и эта последняя отговорка была отложена в сторону; разграничение между добровольными и вынужденными уступками исчезло. Вечером в тот же день Меттерних пригласил к себе предводителя дворянства (Landesmarschall) графа Монтекукули, пользовавшегося популярностью и расположением нижнеавстрийских чинов; он стал советоваться с ним о предполагаемых уступках и обещал ему, что в самом непродолжительном времени будут созваны депутаты от областных представительных собраний. В заключение беседы он попросил графа Монтекукули позаботиться о том, чтобы заседания сейма были по возможности спокойны и не увеличивали бы своими шумными прениями глухого раздражения, проявлявшегося уже в народе.

13-го марта члены конференции с раннего утра собрались во дворец императора; недалеко от конференционной залы, в комнате Фердинанда, находилась вся императорская фамилия; этот день был назначен для открытия сейма; в ночь были получены очень неуспокоительные известия о положении города; улицы, прилегающие к дому сейма, к университету и даже к императорскому дворцу, наполнялись людьми. Эрцгерцог Людовик и князь Меттерних приказали стянуть войска ко дворцу и расставить по улицам многочисленные патрули, чтобы разгонять народ при малейшем шуме. Ни Людовик, ни Меттерних не думали, что дело может дойти до свалки между войсками и народом. Между тем толпы народа запрудили улицы, громко произносимые речи принимались криками одобрения, с этими криками смешивались возгласы: "Долой Меттерниха!" -- и эти зловещие возгласы подхватывались сотнями голосов. В это время во дворце к императору приступали с двух сторон две противоположные партии: эрцгерцогиня София и эрцгерцог Иоанн требовали немедленных радикальных уступок. С другой стороны, Людовик и Меттерних советовали пустить в ход энергические меры. Почему советовал это сделать Людовик -- я не знаю, да мне до этого и дела нет. Почему добивался этого Меттерних -- понятно. Он слышал нелестные для себя крики и начинал понимать, что ему нельзя помириться с этим народом, что надо или победить его, или бежать без оглядки из Вены, из Австрии, быть может, даже из континентальной Европы; кроме того, он начинал понимать, что Фердинанд, не решившийся оттолкнуть его от себя, может в минуту крайней опасности оставить его, отшатнуться от него и таким образом поставить его в самое затруднительное положение; поэтому, советуя императору пустить в ход самые энергические меры, Меттерних, сознательно или инстинктивно, делал последнюю отчаянную попытку связать неразрывными узами судьбу своей личности с участью Австрии.

Если бы император Фердинанд, следуя совету Меттерниха, приказал подавить восстание силою, то правительству необходимо было бы или победить, или упасть; если бы правительство победило, то, наверное, влияние Меттерниха перевесило бы значение всех противников его личности и его политики. Если бы правительство упало, то с ним вместе упал бы Меттерних, но он начинал думать, что он может упасть даже и в том случае, когда правительство удержится, и потому увлечь правительство вместе с собою ему не казалось особенно страшным. Ухватываясь всеми силами за императорскую мантию Фердинанда, прячась за эту мантию от ярости народа, Меттерних увеличивал для себя шансы спасения. Если бы ему удалось склонить Фердинанда сломить восстание силою, то, может быть, Меттерниху удалось бы до самой смерти своей остаться государственным канцлером. Но Фердинанд не решился на крайние меры. Он находился в недоумении, а между тем каждую минуту приходили с улицы новые вести: уступки правительства не приняты... дом сейма занят толпою народа... патруль дал залп по толпе... несколько человек убито... народ остервенился; "Долой Меттерниха!" -- кричат в один голос все недовольные... В это время пришла во дворец депутация, состоящая из членов сейма. Эрцгерцог Людовик принял депутатов, выслушал их рассказ об уличных событиях, расспросил о желаниях народа и отвечал им твердо и спокойно, что "комитет разберет эти желания, и тогда император решит дело, как следует".

Меттерних в это время прошел к себе домой; вероятно, его не заметил или не узнал толпящийся народ, иначе жизнь его могла бы подвергнуться самой серьезной опасности; подойдя к окну своего кабинета, он слышал, как один оратор разбирал его систему перед народом, и как народ, увлеченный живыми доводами оратора, кричал с возрастающею яростью: "Прочь, прочь Меттерниха!". Эти крики не производили на Меттерниха особенного впечатления; он был уверен в том, что терпение Фердинанда лопнет, что полиция и войско разметут улицы и площади, что оратор насидится где-нибудь на острове и что тем дело покончится. А между тем он уже сделал еще одну вынужденную уступку: перед уходом своим из дворца он, сообразно с требованием депутации, убедил императора немедленно назначить комитет для составления конституции и для произведения других реформ, не терпящих дальнейшего отлагательства. Но когда Меттерних снова отправился во дворец, тогда он начал убеждаться в том, что полиция и войско не задавят движения.

Когда появился государственный канцлер, неблаговолившие к нему члены императорской фамилии окружили его со всех сторон и стали просить его подать в отставку и таким образом положить конец уличным волнениям, разразившимся уже сценами насилия и кровопролития; одни указывали ему на жертвы восстания, другие говорили, что из-за одного человека нельзя подвергать опасности целую династию.

Меттерних обвел глазами вокруг себя. Все окружающие молчали после того, как прошел первый приступ увещаний, направленный на Меттерниха его врагами; ни одного слова сочувствия не послышалось ниоткуда, ни одного ободрительного взгляда не встретил вопрошающий взор Меттерниха. Даже император, даже эрцгерцог Людовик не говорили ни слова; Меттерних почувствовал себя очень одиноким; легкая краска пробежала по его лицу; он едва совладел с внутренним волнением, внезапно разыгравшимся в его груди, и быстрыми шагами прошел в комнату государственной конференции.

Между тем депутация приходит за депутациею; в предместьях Вены свирепствует разгулявшаяся чернь; депутаты настоятельно требуют, чтобы их выслушали, и говорят, что они не ручаются ни за что, если до наступления ночи не будет восстановлено спокойствие.

Эрцгерцог Людовик призывает к себе депутатов и узнает от них, что народ по-прежнему требует отставки Меттерниха и отступления солдат, пустившихся в рукопашный бой без особенного приказания из дворца. Выслушав эти требования, Людовик отвечал сухо, что он ничего не может сделать, и, отправившись в комнату конференции, предложил Меттерниху выйти "к этим людям" и сделать им те уступки, которые он признает удобными.

Меттерних вышел к депутатам от венской милиции; за ним последовали почти все члены императорской фамилии; все интересовались знать, что скажет и на что согласится государственный канцлер. Меттерних подошел к одному из офицеров, положил ему руку на плечо и произнес следующие слова:

"-- Вы гражданин; венские граждане отличались всегда и во всех случаях; им было бы стыдно, если бы они, в соединении с войском, не были в состоянии разогнать уличных буянов.

-- Ваша светлость, -- отвечал офицер, -- тут дело не в буянах, в городе происходит революция, в которой принимают участие все сословия.

-- Это неправда, -- перебил Меттерних поспешно, -- итальянцы, поляки и швейцарцы возмущают народ.

-- Ваша светлость, представленные прошения подписаны тысячами имен, вы встретите тут и важного государственного чиновника, и простого ремесленника; если бы вашей светлости угодно было взглянуть на улицу, то вы убедились бы в правдивости моих слов".

Меттерних больше не сказал ни слова; аудиенция окончилась, но депутацию задержали, боясь, чтоб она не увеличила раздражения народа рассказом о происходившем свидании с властями. Между тем крики уличной толпы с каждою минутою становились явственнее и громче, и все то же самое слышалось в этих криках, и все так же часто Меттерних слышал свое имя, и все так же мало лестного и утешительного заключалось в этих беспрерывных поминаниях; у бедного старика начинала кружиться голова и звенеть в ушах; не зная, что делать, он объявил наконец свою готовность уступить всем требованиям народа. Национальная гвардия, свобода печати, конституция, все было отдано разом; но между тем и тут, уступая во всем, уступая бесславно перед открытою силою, Меттерних захотел сохранить внешнее благообразие; исполняя все требования волнующегося народа, он придумал другие названия требуемым предметам, чтобы хоть этим заявить инициативу и самостоятельность своего правительства. Вместо "национальной гвардии" он дал "гражданскую милицию" (Bürgerwehr); вместо свободы печати -- уничтожение цензуры; наконец, вместо "Constitution" -- "Constituirung des Waterlandes". Меттерних отправился в свой рабочий кабинет писать об этих предметах указы, которые немедленно должны были быть представлены на подпись императору; делая все эти уступки, он забывал о четвертом требовании народа, он пропускал умышленно мимо ушей тот крик, который повторялся громче и чаще всех остальных: "Меттерниха, Меттерниха долой!" В то время, как падающий министр сидел за столом, служебная участь его окончательно решалась в кабинете императора. Эрцгерцогиня София и эрцгерцог Иоанн доказывали Фердинанду, что если Меттерних останется первенствующим министром, то все уступки, сделанные правительством, окажутся бесполезными и даже не укротят народного волнения. Император был утомлен шумом и сильными ощущениями, пережитыми им с утра этого дня; ему хотелось спокойствия и мира; его ужасали и огорчали до глубины души кровавые сцены, разыгрывавшиеся на улицах его столицы; он уступил доводам своих родственников, и удаление князя Меттерниха от должности государственного канцлера почислилось делом решенным. Пользуясь позволением императора, эрцгерцог Иоанн тотчас отправился в кабинет Меттерниха и передал ему просьбу Фердинанда отказаться от занимаемого места для успокоения нации и для устранения тех опасностей, которым подвергается царствующая династия. Меттерних получил, таким образом, фактическое доказательство того, что его деятельность положительно вредна. Слова эрцгерцога были произнесены сухо, резко и не допускали возражений. Государственный канцлер выслушал их молча. Он был бледен, сосредоточенно серьезен и глубоко опечален. Внутренние страдания его выразились в иронической улыбке, которая как-то неестественно искривила его бледные губы. Он вышел в комнату аудиенции, в которой депутации просили свидания с императором, чтобы лично просить его об увольнении канцлера. Спокойным, ровным, медленно торжественным шагом вышел седой министр на середину залы и сказал предводителям депутации:

"-- Милостивые государи, если вы полагаете, что, отказываясь от моей должности, я могу принести пользу государству, то я с радостью соглашаюсь на это".

Все эти слова были сказаны для благообразия. Меттерних не мог придавать никакого значения приговору тех людей, которых он за полчаса пред тем называл уличными буянами. Меттерних не мог с радостью согласиться на такую жертву, для избежания которой он за пять минут перед тем за своим письменным столом собирался отречься от политических тенденций, составляющих сущность всей его долголетней деятельности. Умирающему гладиатору необходимо было принять грациозную позу, и он умирал, насильственно придавая всей своей фигуре выражение величавого и неестественного спокойствия.

Предводитель депутации отвечал на слова Меттерниха:

"-- Ваша светлость, мы не имеем ничего против вашей личности, но все -- против вашей системы, и поэтому мы должны принять с радостью известие о вашем выходе в отставку.

-- Задачею всей моей жизни, -- заговорил снова старый канцлер, -- было действовать для блага Австрии всеми силами, находившимися в моем распоряжении; если думают, что дальнейшее пребывание мое на этом месте подвергает это благо каким бы то ни было опасностям, то для меня не может быть жертвою сойти с этого места. Я слагаю в руки императора отправление моих обязанностей. Поздравляю вас с новым правительством. Желаю Австрии счастья".

Все эти слова пропадали даром: депутатам не было никакого дела до той задачи, которую Меттерних поставил себе в жизни; им не было дела и до того, с какими чувствами удалялся государственный канцлер с арены правительственной деятельности; их интересовал только факт удаления, и они, не заявив ему своего сочувствия ни одним словом, отвечали на фразы Меттерниха громким криком торжествующей радости и возгласами: "Да здравствует император Фердинанд!"

Меттерних не решился уйти, не заявив еще раз своего присутствия перед толпою, собравшеюся в зале. Он посмотрел на всех окружающих его людей спокойным, испытующим взором и опять заговорил:

"-- Я предвижу, что распространится ложное убеждение, будто я унес с собою монархию. Против подобного убеждения я торжественно заявляю свой протест. Ни у меня, ни у кого другого нет таких широких плечей, на которых можно было бы унести государство. Если державы исчезают, то это происходит только тогда, когда они сами отрекаются от себя".

В этих последних словах, произнесенных Меттернихом в сане первенствующего министра, сказалось то самообожание, которое под конец политической карьеры составляло его преобладающий недостаток; он воображал себе, что все смотрят на него такими же глазами, какими он сам смотрел на себя; он воображал, что все видят в нем воплощение монархического принципа и думают, что с его удалением от государственных дел исчезнет та идея, которую он олицетворял в своей особе.

Венская революция не восставала против монархического принципа; она просто требовала, чтобы правительство посвежело, обновилось и деятельно принялось за пересмотр и переборку старой административной машины. Она выбросила Меттерниха не как представителя принципа, а просто как бесполезного, одряхлевшего старика. Но принять свое падение так просто было не по силам государственному канцлеру; он стал на ходули, накинул на себя драпировку и сошел со сцены, как герой какой-нибудь ложноклассической трагедии Расина или Корнеля; а действительно венская революция едва не кончилась для него трагически. Народ, узнавший об его удалении на другой день утром, в ночь с 13-го на 14-е марта разорил его загородную виллу и искал его с твердым намерением убить. Бывшему министру пришлось бежать из Вены в наемной карете, в чужом платье, почти без денег; пришлось бежать из австрийских владений через всю Германию в Англию, в которой он нашел себе безопасное убежище вместе с Людовиком Филиппом.

О последующих годах жизни Меттерниха говорить не стоит. К политической деятельности он не возвращался, а человеческая его личность не настолько интересна, чтобы занимать нас в психологическом или в каком бы то ни было другом отношении. Как и что он читал, как принимал гостей и посетителей, как смотрел он сам на политические события, совершавшиеся без его содействия, как он, может быть, дивился тому, что мир не сделался жертвою анархии после его выхода в отставку, -- нам до этого нет никакого дела.

Князь Меттерних умер в 1859 году, 11 июня, в тот день, когда французы и сардинцы входили в Милан и когда дело Меттерниха в Италии окончательно разрушилось. Его похоронили после торжественной процессии 15 июня. Впереди его гроба несли на четырех черных бархатных подушках его ордена, принадлежавшие всем европейским государствам, кроме Англии.

Комментарии: 2, последний от 07/05/2014. Писарев Дмитрий Иванович (bmn@lib.ru) Год: 1861 Обновлено: 23/02/2019. 184k. Статистика. Статья: Публицистика Статьи и рецензии	Скачать FB2 Оценка: *8.424** Ваша оценка:

Писарев Дмитрий Иванович Меттерних

Писарев Дмитрий Иванович
Меттерних