Пильский Петр Мосеевич
Погибающие

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Пётр Пильский

Погибающие

I

   -- Не спорьте. Не возражайте. На курорты мы убегаем от самих себя. Оно так понятно. Мы все окисляемся за год, наши нервы издёргиваются, наша печень злится, и застывает душа. Нам нужно что-то, нечто непохожее на сегодня. Наши сумерки -- хмуры, наша осень сера, и зла зимняя стужа. Наши кабинеты и канцелярии, конторы и департаменты слишком угрюмы, работа однообразна, мы боимся плесени.
   -- Вы понимаете, -- говорил радостный, молодой и здоровый голос. -- Вы понимаете, -- нам нужно встряхнуться. "Воздуха, простора, пламенных речей".[*] Отсюда курорт. Отсюда его спасительность и значение.
  
   [*] - С. Я. Надсон "Наше поколенье юности не знает...". Прим. ред.
  
   И какое огромное преимущество у курортов: нет дачных гостей, нет сплетен, не нужно всей этой обстановки, этого набившего оскомину и мозоли "train" [поезд - англ.].
   Курорт -- это бутылка шампанского после ужина. Маленькая шалость в конце года. Pétite betise. Мы её раскупориваем с любопытством и выпиваем с жадностью... У нас и похмелье бывает, -- когда мы снова возвращаемся в наши "меблированные" квартиры и комнаты и берём перо, чтобы писать наше первое "отношение"...
   -- И я уверен, -- продолжал мой друг, -- что число курортных гостей -- это прогрессия, возрастающая как количество потребляемого шампанского...
   Он вздохнул и прибавил:
   -- Что делать. Нервный век. Огромный расход сил. Притупляющая смена впечатлений... В то же время бедность этих впечатлений. Что мудрёного, что современный человек -- слегка ворчун и курсовик. Это так просто, -- это психология курортов... "Toujours un peu d'ivresse au lait de sa mamelle"... Кто это сказал? Мюссе? А, может быть, и совсем не Мюссе. Всё равно, -- это лёгкое опьянение. И, пожалуйста, не говори мне об этих "бальнеологических" и иных прочих качествах, данных, и как их ещё называют. Просто бери деньги и поезжай...
   "Позволь, -- думал я, -- а больные?.."
   И мне страстно, страстно захотелось попасть именно в царство больных. Не к опьяняющим, не к убегающим от скуки и самих себя, а к "недугующим и страждущим", пленённым болезнями, горем, несчастьем.
   Я отправился, конечно, в Пятигорск и нашёл то, что искал. Нашёл бедных, больных, безногих, безруких, ворчливых, озлобленных и терпеливых, страждущих, молящихся, терзающихся людей.
   Это совсем особое государство, где правитель и царь один -- надежда. Она везде здесь.
   Где горе, там надежда. Чем злостнее недуг, горячей надежда. Безнадёжные -- самые надеющиеся. Чуть теплится жизнь в измождённом теле, едва говорит человек, а грудь и душа горят такой героической, всеисцеляющей и всепримиряющей верой, что завидно. Там, где нельзя верить ни во что, верят в чудо.
   Едва шевелится язык в сухом рту, а слова его одни и те же:
   -- Вот поправлюсь и тогда...
   -- Как только выздоровею, сейчас же...
   -- Лишь бы начать. Я бы...
   -- Верну руку и начну...
   Лишь бы переступить эту границу. Лишь бы исправить этот или тот недочёт... совсем маленький, ничем неважный, даже легко исправимый... А там, -- там будет всё, как нельзя лучше.
   Ещё Тургенев в одном месте заметил, что о чём бы ни молился человек, -- он всегда молится о чуде. Всякая молитва сводится на следующее: "Великий Боже, сделай так, чтобы дважды два не было четыре".

II

   В этой вере есть что-то мистическое, больное и глубокое, грустное и неподвижное. В ней самогипноз, в ней -- последнее прибежище, та соломинка, за которую надо ухватиться судорожно-изнемогающими в последних конвульсиях пальцами, чтобы отсрочить ещё на миг последний крик гибели и последнее "прощай".
   Как больные, высохшие растения, потерявшие свой цвет и запах, поблеклые и осуждённые на смерть, они, эти упрямые люди, с упрямой и грустной верой всемогущего животного страха, всё ещё подымают свои лица к далеко затонувшему в синем и прозрачном как тюль небе солнцу, -- белому, яркому, горячему, нежному...
   И вечному, и оттого бесстрастному.
   Пройдут десятилетия и века, изменится земля, сойдут одни и придут другие люди, а оно всё также высоко будет стоять на наивно голубом, по-детски милом небе, также гореть и нежиться, также убивать и возрождать, как сейчас, как сто и тысячу лет назад...

III

   Если вас судьба забросила на необитаемый остров, схоронила в живой могиле ссылки, выбросила далеко за пределы вашей родины и дала свободу на неделю, поезжайте сюда, на эти кавказские минеральные воды.
   Здесь -- отовсюду.
   Тут вы увидите вашу первую любовь, которая катает в тележке безногого старика мужа, друзей вашей юности, угасших дней угасшего веселья. И они уже не те. С серьёзным, деловым видом, тоном, от которого чуть-чуть пахнет ладаном, они вам долго и пространно будут говорить о бесполезности креозота и неизлечимости сухотки, о шарлатанстве докторов, ругать управление вод, жаловаться на крайнюю дороговизну жизни, забыв, как по сотням рублей, всего каких-нибудь несколько лет тому назад, выбрасывали за шампанское.
   Бывшего жениха вашей сестры увидите...
   Он серьёзен и, слегка прихрамывая, сдержанно подаёт вам свою тяжёлую, сухую руку.
   Вы заговариваете...
   Небрежным тоном, -- в нём явно слышатся ноты равнодушие, которыми показывают вам, что не придают решительно никакого значения своему настоящему положению, что это -- так, временно и чистая случайность, небрежным тоном он спрашивает вас:
   -- Ну, а что Евгения Львовна?..
   Стараясь быть, как можно, небрежным, -- будто в вашем ответе не заключается ничего, вы бросаете:
   -- Вышла замуж... двое детей...
   И не замечаете сами, что слова растягиваете и чуть-чуть не сказали было:
   -- Вы-муж за-шла...
   -- За кого? -- задаёт он вопрос, медленно закуривая папиросу.
   -- За Хворостова...
   -- Ах, за этого...
   И вы видите, как его губы кривятся и складываются в презрительную усмешку...
   -- Гм!..
   И тогда вспоминаете вы всю эту сцену отказа: когда он сватался ещё, все говорили, что он болен и брюзга, сестра была молода, ну, и вот...
   Теперь у сестры двое детей, она так же несчастна, как была бы и с ним... ни меньше, ни больше.
   -- Ну-с, имею честь, -- слышите вы, протягиваете руку и видите суровый, старающийся быть надменным, оскорблённый взгляд.
   -- Пойду пить нарзан, -- поясняют вам.
   Музыка играет вальс. Его звуки, нежные, простые, волнующие и такие живые, что не рассказать, тихо закрадываются в сердце, что-то щекочут и будят, о чём-то говорят таинственно-сладким полушёпотом.
   Закрадываются они и в сердце больных, и кое-кто из них вспоминает свой, быть может, недавний вальс... Горели огни. Мерно колыхались пары, её голова лежала на плече... Чьи-то слова и до сих пор звучать в ушах как шорох страсти и шёпот любви.
   Прочь воспоминания!..
   -- Надо идти пить нарзан.
   Катятся колясочки. В них сидят люди, взрослые, похожие на беспомощных детей. Лица их стараются улыбнуться, они кивают друг другу головой и разъезжаются.
   У каждого в мире своя дорога, и своя жизнь, и собственная своя смерть. После неё только все равны, и у всех одна и та же дорога.

IV

   Тем временем солнце бледнеет. Из яркого оно становится тускловатым, и прежний цвет, красной старой бронзы, сменяется светло-золотым. По земле ложатся тени. Артистка театра в сопровождении какого-то англичанина подъезжает к цветнику на взмыленном коне. Она пробует соскочить легко, но платье запутывается и обнажает -- упругую икру, высокий башмак на пуговицах, затянутую в чёрный шёлковый чулок ногу. Но быстро высвобождается, и оба, -- она и англичанин, -- идут на веранду, пьют вино и смеются. Кричат "газеты, газеты"... "Сезонный Листок", "Кавказские минеральные воды"...
   Потом темнеет. Аллеи наполняются гуляющими.
   Бьют фонтаны.
   При свете луны они кажутся театральными, фантастическими, их струи серебряными, и плеск их напоминает дикую песню без слов, неясное и нежное воспоминание о прошедшем, что было и утонуло, где-то утеряно, как-то забыто, должно быть по неосторожности. Хочется и любить, и плакать: это смешанные голоса настоящего и былого.
   Прошла пара. Офицер с красным околышем и барышня.
   -- Да?
   -- Да. Всегда.
   У него не действует правая рука, а барышня его невеста. И её рука просунута под его левую.
   Долечивается...
   А девушка ещё ребёнок, розовенький, пухленький, со звонким голоском и ямочками на щеках. Она играет по утрам в бильбоке, там на углу, у низенького домика, в саду.
   В воздухе -- совсем тихо. Деревья становятся чёрными, свежий воздух тихо парит как молодой царь южной ночи на крепких крыльях. Немного холодно. Вы застёгиваетесь на все пуговицы и идёте домой.
   Проходя мимо госпиталя, вы видите зажжённую лампадку, её красный глазок, который мигает часто и ровно -- будто плачет, -- и коленопреклонённого человека. Его фигура, жесты и молитвенно-просто, с такой надеждой обращённые к этому коричневому лику глаза выражают одно: мольбу о пощаде и жажду чуда. Лицо его серьёзно, брови приподняты и от морщин разглажен лоб.
   Давно ли был ты и неверующим, и атеистом, и как недалеко то время, когда любимой твоей фразой было:
   -- Молодость бывает раз, и от неё надо всё взять!
   Далеко ли?.. Не всё ли равно... Не всё ли равно, когда приходят горе и несчастье, обновляет, или измучивает человека?
   О чём молит он? Об исцелении? О прощении грехов прошлого? О снятии схимы терпения?
   И что дастся ему? И поправимы и искупимы ли преступления жизни, и если да, то все ли?..
   Где-то соловей поёт песнь любви... Чьи-то вздохи, чей-то кашель...
   На душе становится грустно, и думается о том, что на земле горя много и много несчастья, и что мы не видим их потому, что они рассеяны и несобраны, а мы всё бежим куда-то и не оглядываемся... Душу сосёт страх, и готов молиться сам об исцелении от этого мрака, этих тягостей тьмы и ужаса нашей чёрной, злой и хищной жизни...
   Петухи поют, и встаёт больной рассвет.

V

   На другой день я укладываюсь. Нервы не выдерживают. Я хочу бежать из этой бездны горя и мученичества.
   И когда меня спрашивают на вокзале:
   -- Билет куда?
   Я задумываюсь и хочу сказать:
   -- В страну здоровья.
   Но мнусь и произношу:
   -- До Петербурга...
   Поезд быстро несёт меня по длинной пестреющей канаве лугов, мимо лесов и тихих, блестящих речек:
  
   "Мерный шум колёс...
   Поле, ряд берёз,
   Много мутных грёз...
   Мчимся, мчимся, мчимся...
   Мерный шум и шум...
   Свод небес угрюм...
   Много мутных дум...
   Дальше, дальше, дальше!.."
  
   Когда я выхожу в Петербурге, на меня накидывается дождь, длинный, медленный, ровный.
   Но я спокоен. Мне хорошо. Кругом меня здоровые люди, я слышу их милые, бодрые голоса, ласково звучит их весёлый смех, чем-то бодрым веет от их быстрых шагов по крепким каменным панелям...
   И когда я встречаю моего друга, я жму ему руку, смотрю ему прямо в глаза и говорю:
   -- Ты лгал, милый... Курорт -- совсем не бутылка шампанского... Это сильный приём противного креозота... И вовсе не маленькая шалость. Это что-то огромное как несчастье, и серьёзное как смерть и её страх... На курортах я узнал ту истину, -- что явно и тайно больных, как откровенно и скрыто несчастных, так много, так много, как людей...
   -- Но мы с тобой всё-таки пойдём и выпьем, -- говорит он.
   И мы идём.
  
   Август
   1903 г.
  
   Источник: Пильский П. М. Рассказы. -- СПб: Типография Монтвида, 1907. -- С. 49.
   Оригинал здесь: Викитека.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, март 2012 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru