Пильняк Борис Андреевич
Грего-Тремунтан

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   "Собрание сочинений в шести томах": Терра - Книжный клуб; Москва; 2003
   Том 2. Машины и волки
   

Борис Андреевич Пильняк

Грего-Тремунтан

I

   Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море.
   Всегда можно сказать о людях, что они просты, -- и никогда нельзя говорить, что просты люди. Эти люди были строги, молчаливы, медленны, -- были просты -- как просто море. Они знали, как знают от детства мать, что такое вооруженные мачты с реями и мачты -- сухие, -- что такое трембака, бригантина, бриг, барк, фрегат. Они умели их водить по морям, по ветрам и против ветров -- от тримунтана на ливант, от острии на пунентий. И очень знали, когда с Азии дует широкко, а с Европы маистра (так называли они осты, зюйды и норды, -- и ветры с этих сторон). Они очень знали соль моря. Знали, что значит "в море", сиречь в шторм, когда надрывается гупошлеп, сиречь ветер, -- что значит тогда лазать по вантам и путаться в такелаже. По той земле, где жили они, прошли многие народы, и никто не знал, чья кровь осталась здесь, на этом каменистом берегу, в поселке, откуда мужчины шли только в море.
   За поселком от моря шла степь, и степь обрывалась в море невысоким каменистым и песчаным обвалом, -- таким, каким обрывается в море Великая российская равнина. Туда к морю, в каменистую бухту, вела каменистая тропинка, -- и этой тропинкой уходили молодые в море, чтобы почти никогда -- стариками -- не возвращаться назад этой тропинкой, могилы себе сыскивая в морях. В поселке оставались женщины и дети, -- да изредка в греческой кофейне пили водку моряки, -- те, кто или уже навсегда сменял воды моря на водку, или те, кому на ногу наступил Нептун, морской бог, вырвав на время из рук руль и тросы, унося бригантины и трембаки в моря, а его оставив на берегу, -- и еще гуляли по берегу и пили кофе по-турецки в греческой кофейне те, кто с моря пришел богатым, -- пришел из-за моря, отдал якоря, отдыхает, гуляет, нового ждет счастья и моря. Женщины оставались в поселке. Женщины перед закатом, когда особенно прозрачны морские дали, выходили к обрыву, -- и их обдувал ветер, они козырьком прикладывали руки к глазам, чтобы лучше видеть, чтобы не мешало уходящее солнце, -- и смотрели в море, туда, где шли их капитаны, штурмана, подшкиперы, боцманы, юнги.
   

II

   Их было двое -- два шкипера, два друга, два крестовых брата, поменявшиеся крестами в бурю, в час, когда вместе они гибли. Они одновременно увидели -- в детстве -- солнце, поднимавшееся из-за степи и уходящее в море. Вместе они сошли по каменистой тропинке к морю, чтобы уйти в море, чтобы пройти путь от юнги до шкипера, чтобы водить по морям трехмачтовые бриги. Их одинаково просолило море, -- и вместе они сошли в смерть.
   Им одинаково задалась жизнь, потому что они были почтены товарищами, водили бриги, -- потому что у них были красивейшие жены и были хорошие дети: потому что у них была удача и крепко сидели головы на крепких плечах (Николай женился пятью годами позже Андрея). Это были два друга, обменявшиеся крестами в гибели, чтобы обменять жизнь одного за жизнь другого: тогда там, в море, в снегу и ветре, в месяце декабре у берегов Сулина их трепал грего-тримунтан, они оба стояли у руля, в ночи, в ветре, в снегу -- без компаса, без парусов, без мачт, -- им не было страшно от той красноватой в свете фонаря воды, которая забегала на мостик, -- и страшно было только лишь то, что руки окоченели и не было сил держаться за руль, разжимались пальцы; -- тогда они обменялись крестами, на рассвете, когда их шхуну выбросило на берег.
   Одного из них звали Николаем, другого -- Андреем.
   ...Всегда о жизни каждого можно сказать, что она проста, -- и никогда нельзя говорить так. У Андрея была красавица, прекрасная жена, дочь моряка, внучка моряка, -- вольная, как море и как ее отцы, обветренная всеми тримунтанами. У них был сын.
   Андрей ушел в море, в синь Мраморного, Эгейского, Средиземного морей, в Константинополь, в Пирей, Порт-Саид, на месяцы, за деньгами, за подарками, за ва-лапеей, за термаламой, за фигами, за коврами. Николай пришел с моря, с деньгами, с шалями, с маслинами. Николай, тою походкой, которой ходят моряки после моря, принимая землю за палубу, ходил из дома в дом, шкипер, почетный гость, заходил в кофейную выпить чашку кофе и угостить рюмкой мастики товарищей. Закатами он со всеми смотрел в море, надвигая на глаза картуз, -- и тогда он говорил значительные фразы о Стамбуле, о Чапаке, о Мителене, о смирнских тавернах, о том, как созвездие, называемое Поясом Иакова, ночами на Средиземном море, только на кварту поднимается над горизонтом и опять уходит в море, в какие-нибудь двадцать минут; как запрыгивают на палубу летучие рыбы, -- и как много сини в Эгейе -- синее небо, синяя вода, синие горы. К морю приходила жена Андрея, Мария, с ребенком за руку; море обдувало ее платье, косынка билась парусом; глаза ее были сини, глаза скифки, и скифски своевольно были сложены ее губы, просоленные морем. Вечерами Николай приходил к Марии, Мария укладывала сына, и потом они пили вместе вечерний чай, в мелочных разговорах.
   И поздно ночью, когда давно уже были убраны на ночь рыбачьи лодки и даже собаки полегли спать, -- однажды Мария сказала, что она любит не мужа, но Николая. В комнате стоял кругленький столик, в турецкой расшитой скатерти, -- перед диванчиком в подушечках. На столике лежали альбомы Афин и Стамбула, были кружевца под альбомами. На стене за диваном висели фотографии моряков, в рамках, уже засиженные мухами. Николай сидел на диванчике, Мария была рядом в кресле. Мария заговорила простыми словами о том, что он не уйдет к себе, что он останется здесь, что она любит его. Мария протянула руки к Николаю, положила их к нему на колени, скифские ее глаза провалились внутрь, скифские ее губы засохли солью.
   И тогда заговорил растерянно Николай.
   -- Маня, -- сказал он, -- я с твоим мужем друг, мы с ним крестовые братья. Я тебя очень люблю, потому что ты красивая женщина и хорошая жена моего друга, у меня в портах на берегу и в море на палубе было много грехов, но с тобой я никогда не согрешу против моего друга, хотя, быть может, и хотел бы согрешить. Если ты будешь говорить такие слова, я не буду ходить к тебе. Забудь об этом, Маня, этого никогда не будет, и мы станем с тобой друзьями, как были до сих пор, и я буду приходить к тебе, чтобы ты не скучала, когда Андрей будет уходить в море, а я буду на берегу. Я никогда не согрешу против моего друга.
   Как передать этот ночной их разговор, -- об этой, должно быть, настоящей любви Марии, -- когда Мария твердо сказала Николаю, что, если он не пойдет по ее воле, она солжет, наклевещет, скажет мужу, расскажет мужу, что он, друг мужа, Николай, добивался Марии, добивался ее чести.
   -- Маня, -- говорил Николай, -- не надо так поступать, -- пойми, ты только разобьешь себе жизнь, потому что я тогда буду вынужден сказать всю правду, а Андрей мне поверит больше, чем тебе, потому что он знает меня больше, чем тебя. И ты сделаешь моему другу очень большое горе, потому что он тебя любит. Лучше, Маня, давай забудем эту ночь и никогда не будем говорить об этом: я знаю, ты женщина молодая, и с кем греха не бывает... А я завтра опять приду к тебе чай пить.
   Море дуло на берега, сыпало прибрежными песками, катило волны, перемывало камни, перекатывало время. Андрей был в море, срок его пути кончался. Николай приходил пить чай и шепотом говорил истины о том, что не надо разбивать счастья людей, о том, что масло есть вещь масляная, и о том, как Пояс Иакова ночами в Средиземном море поднимается только на несколько минут, и как танцуют смирнские танцовщицы.
   Андрей пришел с моря. Его бриг остался в порту, на боте он пришел в поселок В тот час, когда окна огнем отражали закат солнца, он пришел к себе в дом. И, по обычаю моряков, в этот вечер никто не подходил к его дому, ибо там он оставался с женой. Наутро Николай пришел к другу.
   Два шкипера поцеловались братски, и брат Андрей подарил Николаю константинопольский мундштук, бочонок маслин, мешок фиг, ящик рома. Они сели к круглому столу с альбомами, чтобы выпить по рюмке дузики и по чашке кофе. Им подавала Мария. Николай следил за ней, она была бледна, туманна, медленна в движениях, как бывает с женщинами после страстной ночи.
   -- Маня, -- сказал Николай, -- почему ты не посидишь с нами?
   -- Друзьям надо побыть одним, -- ответила Мария и ушла к сыну.
   Андрей и Николай выпили много рюмок дузики, и потом они пошли в кофейню, два примерных на поселок шкипера, два друга. В кармане Андрея от моря и от портов застряли и турецкие пиастры, и греческие лепты, и английские шиллинги, и французские франки, и он, Андрей, только что оставивший борт, сорил ими в кофейной, угощая товарищей, своих учителей-стариков, своих погодков-собродяг по морям; Андрей был в новом пиджаке и всем показывал новый револьвер, купленный у бельгийца Хайфе.
   

III

   Потом опять уходили в море и Андрей, и Николай, -- стояли у штурвалов, кричали на боцманов, торговались с агентами, прятали контрабанду, живали в порядке "тихого плавания и бурной гавани", -- но иной раз держали и бурное море.
   У Марии родилась дочь, ее назвали Марией. Крестным отцом был Николай. В день крестин очень много и дузики, и пунша, и просто русской водки выпили Андрей и Николай. В это время Николай нашел себе невесту, невеста была на крестинах, тоже крестной матерью. Невеста была из другого поселка, и поздно ночью Николай повез ее на боте в ее поселок. Море было безмолвно, но предутренний бриз раздувал парус и гнал бот. Николай сидел у руля, невеста положила голову к нему на колени. Хмель путал голову Николая, хмель губ невесты был рядом: невесту возрастило то же море. Отцы пророчили свадьбу осенним мясоедом, -- эта же ночь была июльская. Какой хмель бродил в невесте? -- на берегу, среди камней, в рассвете, в тот час, когда все новые и новые открываются дали моря и тихнет морской шелест, и замирает предрассветный бриз -- была их беспоповья свадьба.
   Но в осенний мясоед было венчание. Венчались в поселке невесты. Андрей с Марией приехали на венчание. Николай был в лаковых сапогах и в сюртуке. Невесту подружки украсили фатой, и долго прикалывали ей флердоранж, цветы померанца. В церкви пел хор, невеста ступила первой на коврик. -- И после венчания, в октябрьских сумерках и грязях, когда молодые ехали в фаэтоне из церкви домой, возмущенно и с ненавистью сказала молодая жена, -- сказала, утвердила, спросила -- о том, что дочь Марии -- Мария -- обоих их крестная дочь -- есть дочь Николая, -- что в дни, когда в прошлом году Андрей уходил в море, Мария любовничала с Николаем. Николай -- в этот торжественный час, в слякотной ночи -- клялся и божился в том, что все это выдумки. Молодая жена сказала, что знает она об этом от самой Марии, -- что Мария поклялась ей, -- и молодая жена кричала о том, что она не поедет на пир, что она всем расскажет об этом. Фаэтон степью вез их в поселок, где жил и родился Николай, свадебный пир был в кофейне, -- и Николай долго путал возницу, гоняя его по степи, чтоб расстоянием и временем успокоить молодую жену, чтоб рассказать ей чистую правду обо всем, что было год назад, -- чтобы -- вот, в новых лаковых сапогах, в сюртуке, в новом картузике, с величайшей торжественностью на сердце -- недоумевать, не понимать, негодовать, потеть от несуразицы.
   Свадебный пир был в кофейне. Фаэтон с молодыми очень опоздал. Молодых встретили на пороге со стаканами вина. Николаю стакан передала Мария. Молодой жене стакан передал Андрей, муж Марии. И Андрей поцеловался с Николаем, и, целуясь, Андрей задержал свои губы у щеки Николая, и тихо сказал:
   -- Николай, ты мне -- брат. И я тебе -- брат!
   

IV

   Потом пошли годы. Ветры дули с моря, ветры дули в море. Люди ходили на бригах, трембаках и барках в синее море, в делах и трудах, за фрахтами, за правом на жизнь, -- за тою синью, которой так много в морях, сини неба, сини воды, сини гор -- сини времени. Андрею и Николаю в руки шли удачи, они сдавали на капитанов дальнего плавания и командовали теперь паровыми пароходами, водили пароходы на Дальний Восток, в Америку, заходили за углем на Ямайку и в порт Кардиф, -- дома у них жили жены и росли хорошие дети. Так шли годы, десяток лет: в человеческом времени идут рождения, свадьбы, смерти.
   И тогда умерла Мария. И муж Андрей, и друг Николай несли гроб до могилы. Николай -- теперь давно уже Николай Евграфович -- ел у Андрея, который так же давно стал Андреем Ивановичем, -- ел кутью, подливал Андрею водки, пил сам и сиротливо думал о смерти и о несуразности этой кутьи. Вечером гости разошлись. Андрей и Николай -- Андрей Иванович и Николай Евграфович -- сидели в детской, непривычно укладывали детей, кормили их на сон и усаживали неумело на горшочек.
   Андрей Иванович сказал:
   -- Коля, ты поухаживай за Маней.
   И Николай Евграфович сел над постелькой Марии.
   Потом была нехорошая, пустая в доме ночь. Николай не ушел от Андрея. Они вышли на улицу и сели на крыльцо. Молчали. Ночь была черна, и не лаяли даже овчарки. Андрей вынес на крыльцо бутыль вина. Выпили. Молчали.
   Тогда заговорил Андрей.
   -- Десять лет прошло, как я хочу поговорить с тобой об одном деле, и не говорил, потому что ты не заговорил со мною об этом, а я знаю, что ты не сделаешь мне зла. Правда, что Мария -- твоя дочь? -- Мне об этом говорила жена. Я тогда пришел с моря, и она сказала мне об этом, и я тогда решил, что, раз так случилось, потерянного не вернешь. Я тебя должен был убить, но убить тебя я не могу. Я простил это тебе и Марии, и я никому об этом не сказал. Я только теперь заговорил об этом, первый раз. Расскажи мне все, -- сказал Андрей.
   И Николай горячо стал рассказывать правду, все, что было, -- о том, что ничего не было у него с Марией, что никак не грешен он против друга и его жены. -- Ночь была черна, не выли даже овчарки, не шумело даже море. И два человека, два друга говорили на крылечке о странностях бытия, о человеческой любви, о невозвратностях, -- о той женщине, о той прекрасной женщине, которую сегодня зарыли в землю и которую в час их разговора начали уже есть черви.
   -- Должно быть, она любила тебя, -- сказал Андрей.
   -- С тех пор я ни разу не говорил с ней об этом, -- ответил Николай. -- Последний раз я поминал об этом в день моей свадьбы, потому что она то же самое, что сказала тебе, сказала моей жене, в день нашего венчания. Что это значит?
   -- Должно быть, она любила тебя, -- повторил Андрей.
   -- Тогда той ночью она сказала мне, -- сказал Николай, -- что она никогда не забудет меня и сделает так, что я тоже никогда не забуду той ночи, -- но с тех пор она никогда не говорила со мной о любви.
   -- Она любила тебя! -- сказал Андрей.
   Была черная ночь. Они сидели на крылечке. Они пили вино и говорили о непонятном в мире. Не шумело даже море.
   

V

   И еще прошел десяток лет. Марии, дочери Андрея, стало двадцать, -- собою она повторила мать: как некогда мать, запеклась солнцем, просолилась морем, обветрилась морским ветром, как некогда мать, была своевольной и вольной. У Андрея Ивановича и у Николая Евграфовича посеребрились виски, посизели скулы, полегли у глаз морщины, просоленные временем, -- возникли полнота и медленность движений; они носили теперь лаковые туфли, форменные -- торгового флота -- кителя нараспашку, фуражки, прошитые золотым позументом, -- капитаны дальнего плавания, -- разменивали пятый десяток своей жизни.
   Человеческое время идет рождениями, свадьбами, смертями. Николай Евграфович водил пароход с грузом зерна на Дальний Восток шел морями шесть месяцев, -- в это время по его поселку прошла холера, и на Дальнем Востоке он получил телеграмму от Андрея о том, что у него, у Николая Евграфовича, умерли дети и жена. Три месяца вел Николай Евграфович пароход Тихим океаном, Австралийским архипелагом, мимо Индии, мимо Африки, мимо Аравии; -- чтобы этими тремя месяцами примириться с мыслью о том, что дома его встретят пустые стены, нежилой холод, одиночество, -- что не выйдут к нему навстречу -- в вечерний час, когда он на боте под парусом придет в бухту поселка, -- сын и дочь, не помашет ему с обрыва жена, не будет ему перед сном вытоплена баня, и постель будет пуста.
   ...О жизни человеческой всегда надо говорить, что она проста, и никогда нельзя сказать, что проста человеческая жизнь.
   Бот пришел в бухту затемно, когда уже убрались на ночь рыбаки. Капитан и матросы вытащили бот на берег, закрепили концы, заперли паруса и весла. Вверх уходила каменистая тропинка, во мрак. И из мрака на тропинке возникла женщина, в белом платье, в белой косынке, -- она быстро бежала по каменистой тропинке.
   -- Дядя Коля, это ты? -- спросила женщина. Капитана Николая Евграфовича встречала дочь Андрея, Мария, та, что повторила свою мать. Они пошли вместе в гору. Ночь приходила глухая, безмолвная, такая, когда даже не лают овчарки. Они прошли в дом Николая Евграфовича. На пороге их встретила старая нянька, поклонилась хозяину в пояс. Матрос поставил чемоданы в прихожей. Мария провела Николая Евграфовича в спальню, -- на белой кровати лежало свежее белье, и старая нянька сказала, что баня готова. Мария шумела в столовой ложками и чашками. Во всех комнатах горели лампы. Николай Евграфович присматривался к Марии, и ему казалось, что со счетов сброшены двадцать лет, что перед ним Мария -- та. Уже со свежим бельем в руках, в дверях, чтобы пройти в баню, Николай Евграфович спросил обеспокоенно Марию:
   -- Что же, тебя прислал отец?
   -- Нет, я пришла сама. Я буду жить у тебя, дядя Коля.
   Николай Евграфович ничего по ответил, повернулся, постоял в двери, -- опять повернулся, -- неловко, потому что в руках было белье, обнял за плечи Марию, поцеловал ее в лоб, -- и тогда пошел в баню. Баня была жарко натоплена, в бане хорошо было париться. -- А дома в столовой кипел самовар, на тарелочках, в салфеточках, так, как любил Николай Евграфович, лежали и вяленая кефаль, и маслины, и еврейская колбаса, и свежие булочки, и стоял холодный графинчик водки. Чай разливала, маслины накладывала, хозяйничала -- Мария, и за чаем тараторила о всех новостях, кто куда ушел в море, кто умер и кто поженился, какое кому повезло счастье и какие выпали горести. Николай Евграфович сидел молчаливо, покорно, пил, ел, посматривал, ни о чем не спрашивал.
   После чая Николай Евграфович выходил на крылечко, и Мария выходила с ним, села рядом, прижалась к нему плечом. Ночь была черна и безмолвна, не шумело даже море. У людей, которые прожили трудную, в сущности, жизнь, в годы, когда они разменивают пятый десяток лет, появляется некая ригористичность, любовь поучить, -- жизненный опыт их родит консерватизм, они предуказывают всегда всем правила, которыми будто бы сами прожили жизнь и которыми надо жить. Николай Евграфович оживленно заговорил о том, что заборчик надо починить, надо для этого позвать дурачка Митю Шерстяную Ногу, -- что те маслины, которые он привез, надо заправить маслом и лимонами, -- что бригантины хуже трембак потому, что в шторм вооруженные мачты с реями менее управляемы, чем сухие. Мария слушала безмолвно.
   Тогда Николай Евграфович поднялся, чтобы пойти спать.
   Он лег на опустевшей своей двуспальной постели. Мария легла в комнате рядом, в бывшей детской. Капитан долго возился, расшнуровывая ботинки, кряхтел, поставил свечку на столик около кровати, взял книгу -- приложение к "Ниве", полученное без него. Из комнаты Марии не долетало ни одного звука. Капитан потушил свет, тогда стали во мраке видны полосы света, идущие в дверную щель из комнаты Марии.
   -- Маня, ты не спишь? -- спросил Николай Евграфович.
   -- Дядя Коля, можно прийти к тебе? -- ответила Мария.
   Мария не дождалась ответа, скрипнула дверь, капитан увидел на пороге босую Марию, раздетую по-ночному, с шалью на плечах, со свечою в руке. Свеча потухла, и Мария села около капитана на кровать, руки ее и голова упали на грудь к капитану, и Мария зашептала:
   -- Дядя Коля, папа, -- мама мне говорила перед своею смертью, что ты мой папа и просила у меня прощения, и взяла с меня клятву, что я никому не расскажу об этом, кроме тебя, -- и взяла с меня клятву, что я никогда не перестану тебя любить и всю жизнь буду заботиться о тебе. И я всю жизнь люблю тебя, папа. Мне было десять лет, когда я узнала, и я всю жизнь готовилась сказать тебе об этом.
   Капитан, как многие старики, был ригористичен и любил ставить точки над "и", любил доказывать, что масло вещь есть масляная. И вдруг, вот тут, этой ночью, когда он пришел в свой дом, из которого смерть унесла всех его близких, сейчас, когда он твердо знал, что там в двадцатилетиях у него ничего не было с матерью Марии, -- сейчас он усомнился в правде того, что было за двадцатилетием, усомнился в истинности фактов, точно факты могут быть неправдоподобны, как ложь -- и неправда может быть фактом. Мария, девушка, просоленная морем, так доверчиво, так нежно положила голову к нему на грудь.
   Старик-капитан отечески обнял Марию. Старик-капитан, бродяга по морям, морской волк, старчески бессильно, тихо заплакал, прижимая к своей груди дочь. Заплакал от нежности и от одиночества, ибо Мария была единственным человеком, оставшимся у него в этой жизни, -- заплакал в удивлении от непостижимости того, что несет иной раз человеческая жизнь, -- от любви к своей дочери, от забот о ней, -- заплакал от старости, -- заплакал, оплакивая ушедшее...
   Ночь была черна, глуха так, что не выли даже овчарки.
   

VI

   ...Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море.
   Всегда можно говорить о людях и о человеческой жизни, что они просты, -- и никогда нельзя так говорить.
   ...Тримунтаны, грего, ливанты, пунентии, маист-ры -- так называют моряки ветры -- дуют с моря: и они же дуют в море -- маистры, пунентии, ливанты, гарбии, острии. По той земле, где родился и жил капитан Николай Евграфович, некогда прошли многие народы, и никто не знал, чья кровь осталась здесь на этом каменистом берегу, откуда мужчины шли только в море: здесь были и греки, древние и теперешние, и левантийцы, и турки, и славяне, и молдавы; они говорили на языке, окрашенном украинскою речью, -- но для моря, для Смирны, Салоник, Яффы, Александрии, Марселя у них был иной язык, вроде такого:
   -- "Ту моргэ паране -- море, и треба ми твэнти -- един хлиб".
   Ветры иной раз дуют до свиста: но человеку в море нельзя свистать, как вообще не стоит свистать и просвистываться серьезному человеку.
   
   Эгейское море,
   3 ноября 1925 г.
   

Комментарии

   Впервые появился в еженедельнике "Шквал" (1925. No 32), а затем в журнале "Новый мир" (1926, No 1). Вошел в восьмитомное Собрание сочинений (М.-Л.: Госиздат, 1929--1930) и в сборники "Расплеснутое время" (М.-Л.: Госиздат, 1927; М, 1990), "Рассказы" (М.: Федерация, 1932), "Избранные рассказы" (М.: Гослитиздат, 1935), "Повесть непогашенной луны" (М, 1990) и др.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru