Пильняк Борис Андреевич
Колымен-город

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БOP. ПИЛЬНЯКЪ

БЫЛЬЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО "БИБЛІОФИЛЪ"
РЕВЕЛЬ / 1922

   

КОЛЫМЕНЪ-ГОРОДЪ.

Колыменъ -- значитъ: широкъ, обиленъ, богатъ.

   Городъ -- древенъ, съ кремлемъ, соборами, четырьмя монастырями. Нѣкогда правили здѣсь Василій Темный, Василій Шемяка, у Никиты Подземнаго молился передъ Куликовымъ полемъ Димитрій Донской. Каменный городъ лежитъ на Великомъ Водномъ Пути, -- издревле славенъ торговлею и старыми торговыми купеческими именитыми родами.
   На кремлевскихъ городскихъ воротахъ надписано:
   
             "Спаси, Господи
             "Градъ сей и люди твоя
             "И благослови
             "И ходъ во врата сіи.
   
   Разсказъ этотъ -- о купцахъ, о купцѣ Иванѣ Гатчинѣ и сынѣ его, Донатѣ.
   Вотъ выписка изъ Книги Постановленій Колымеи скаго Сиротскаго суда:
   "1794-го года Генваря 7-го дня понедѣльникъ въ присутствіе Колыменскаго Гооодоваго Сиротскаго Суда -- господа присутствующіе прибыли въ двѣнадцатомъ часу пополуночи:
   "Дементій Ратчинъ, градскій голова.
   "Ратманы: Семенъ Тулиновъ, Степанъ Ильинъ,
   "Степанъ Забровъ, градскій староста.
   "Слушали...
   Постановили: Градскаго Голову Дементія Ратчина, мужа именита и честна, благодарить и чествовать.
   "Расписались...
   "Изъ присутствія вышли во второмъ часу по полудни и прослѣдовали въ Соборъ для молебствія".
   Постановленіе это было написано ровно за сто лѣтъ до рожденія Доната, Донатъ же и нашелъ его, когда громилъ Колыменскій Архивъ. Было это постановленіе написано на синей бумагѣ, гусинымъ перомъ, съ затѣйливыми завитушками.
   Двѣсти лѣтъ числилъ за собой именитый купеческій родъ Ратчиныхъ, раньше держали соляные откупа, торговлю мукою и гуртами, -- двѣсти лѣтъ (прадѣдъ, дѣдъ, отецъ, сынъ, внукъ, правнукъ) на одномъ мѣстѣ, въ Соляныхъ рядахъ (теперь уничтожены), на Торговой площади (теперь Красная), -- каждый день стояли за прилавкомъ, щелкали на счетахъ, играли въ шашки, пили изъ чайника чай (съ тѣмъ, чтобы остатки восьмерками расплескивать по полу), принимали покупателей, шугали приказчиковъ, мудровали {Мудровать -- издѣваться.} надъ приказчиками.
   Иванъ Емельяновичъ Ратчинъ, правнукъ Дементія, отецъ Доната, сорокъ лѣтъ тому назадъ, кудрявымъ юношей, сталъ за прилавокъ, -- съ тѣхъ поръ много ушло: изсохъ, полысѣлъ, надѣлъ очки, сталъ ходить съ тростью, всегда въ ватномъ сюртукѣ и въ ватной фуражкѣ. Родился здѣсь-же, въ Зарядьи, въ своемъ двухъэтажномъ домѣ за каменными воротами съ волкодавами, сюда ввелъ жену, отсюда вынесъ гробъ отца, здѣсь правилъ.
   Въ кремлѣ были казенные дома и церкви, подъ кремлемъ протекала рѣка Колыменка, за Колыменкой лежали луга, Ямская Слобода (желѣзная дорога въ тѣ времена проходила въ ста верстахъ), Реденевъ монастырь. Первыми просыпались въ кремлѣ гуси (свиней въ кремлѣ не водилось, ибо улицы были обулыжены). Вскорѣ за гусями появились кабацкіе ярыги, нищіе, юродивые. Шли въ управленіе будочники со столами на головахъ: издалъ по губерніи губернаторъ распоряженіе, чтобы дѣлали надзиратели ночные обходы и расписывались въ книгахъ, а книги приказалъ припечатать къ столамъ, -- надзиратели и расписывались, только не ночью, а утромъ въ канцеляріяхъ, куда приносили имъ столы. Ночью же ходить по городу дозволяли неохотно и, если съ просонья будочникъ спрашивалъ: -- Кто идетъ?!-- надо было всегда отвѣчать:
   -- Обыватель!
   Въ канцеляріяхъ и участкахъ, какъ и подобаетъ, били людей, особенно ярыгъ, жестоко и совершенно, спеціалистомъ былъ околодочный Бабочкинъ.
   Кабацкіе ярыги собирались у казенки спозаранку, садились на травку и терпѣливо ожидали открытія. Проходили, осѣняясь крестами, купцы. Прибѣгалъ съ рѣки съ удочками страстный рыболовъ отецъ благочинный Левкоевъ, спѣшилъ съ ключами въ ряды, открывать эпархіальную свою торговлю: благочинный Левкоевъ человѣкомъ былъ уважаемымъ, и единственнымъ порокомъ его было то, что по лѣтамъ изъ кармановъ его ползли черви, результатъ его рыбо ловной страсти (объ этомъ даже доносилъ епископу поэтъ-доносчикъ Миряевъ). Ярыга Огонекъ-Классикъ кричалъ отцу:
   -- Всемилостивѣйшій господинъ!.. понимаете?...-- но батюшка, спѣша, только отмахивался.
   А сейчасъ-же за батюшкой выходилъ изъ своей калитки, въ кителѣ, съ зонтомъ и въ галошахъ, учитель Бланманжовъ, слѣдовалъ за батюшкой въ эпархіальную торговлю попить чайку и заняться ческой {Ческа -- сплетни.}. Огонекъ (свѣтлое пятно) увѣренно шелъ къ нему, говорилъ:
   -- Великодушный господинъ!... Vous comprenez?.. Вамъ говоритъ Огонекъ-Классикъ...-- и Бланманжовъ давалъ семитку. Бланманжовъ былъ знаменитъ географіей и женой, которая въ церковь ходила въ кокошникѣ, дома -- голая, а лѣтомъ и осенью фрукты изъ своего сада продавала въ окошко, въ одной рубашкѣ.
   Приходилъ къ казенкѣ боецъ Трусковъ, пилъ пару мерзавцевъ. Приходили, проходили на базаръ торговки, разносчики. Ярыги покупали собачей радости {Собачья радость -- вареный рубецъ.} и разбредались по своимъ дѣламъ. Заѣзжали извозчики на своихъ калибрахъ {Калибра -- кабріолетъ.}, спросонья говорили:
   -- Пожа... Пожа!...
   А надъ городомъ поднималось солнце, всегда прекрасное, всегда необыкновенное.
   Надъ землею, надъ голодомъ, проходили весны, осени и зимы, всегда прекрасныя, всегда необыкновенныя...
   Веснами старухи съ малолѣтками ходили къ Ни колѣ Радованцу, къ Казанской на богомолье, слушали жаворонковъ, тосковали объ ушедшемъ. Осенями мальчики пускали змѣевъ съ трещетками. Осенями, зимнимъ мясоѣдомъ, послѣ Пасхи работали свахи, сводили жениховъ съ невѣстами, купцовъ съ солдатками, вдовами и "новенькими", -- на смотринахъ почтовые чиновники разговаривали съ невѣстами о литературѣ и о географіи: невѣста говорила, что она предпочитаетъ поэта Лажечникова, а женихъ предпочиталъ Михаила Лермонтова, разговоръ изсякалъ, и женихъ спрашивалъ про географію, невѣста говорила, что она была у Николы Радованца, а женихъ сообщалъ про Варшаву и Любань, гдѣ отбывалъ воинскую повинность. На Николу-вешняго, на Петровъ день, на Масляную были въ городѣ ярмарки, пріѣзжали шарманщики, фокусники, акроба ты, строились балаганы, артисты сами разносили афиши, и послѣ ярмарокъ купцы ходили тайкомъ къ доктору Елеозаричу. Зимой по субботамъ ходили къ Водопойщику въ баню, Водопойщикъ устраивалъ деревянный навѣсъ до самой рѣки, до прорубя, и купцы, напарившись крѣпко, летали стремительно нагишемъ до проруби, окунуться разъ-другой. По воскресеньямъ же зимами были кулачные бои, бились съ ямскими и реденевскими, начинали съ мальчишекъ, которые кричали: -- "Давай! Давай!" -- кончали стариками, -- но это не мѣшало вечеромъ катить купцамъ въ Ямскую къ цыганамъ, веселиться и размножать нрупичатыхъ цыганятъ, а на обратномъ пути выворачивать фонарные столбы. Подъ Рождество до звѣзды не ѣли, на первый день славили Христа и разсказывали рацеи {Рацеи -- исторіи изъ жизни Христа.}, въ Крещенскій вечеръ на всѣхъ дверяхъ мѣломъ ставили кресты.
   Событія въ городѣ бывали рѣдки, и если случались "камеражи", вродѣ слѣдующаго:
   -- Мишка Цвелевъ -- слесаревъ съ акцизниковымъ сыномъ Иполиткой привязали мышь за хвостъ и играли съ ней возлѣ дома, а по улицѣ проходилъ зарѣикій сумасшедшій Ермилъ-Кривой и -- давай въ окна камнями садить. Цвелевъ-слесарь на него -- съ топоромъ. Онъ топоръ отнялъ. Прибѣжали пожарные, -- онъ на пожарныхъ съ топоромъ: пожарные -- теку. Одинъ околодочный Бабочкинъ и справился. Мишку потомъ три дня драли, -- то весь городъ полгода объ этомъ говорилъ. Разъ въ два года убѣгали изъ тюрьмы арестанты, тогда ихъ ловили всѣмъ городомъ, и каждый могъ бить арестантовъ сколько было не лѣнь.
   Въ Соляныхъ рядахъ на Торговой площади около эпархіальной лавки стоялъ рундукъ -- единственная книжная торговля -- подъ вывѣской:

ПРОДАЖА И ПОКУПКА
учебниковъ, чернилъ, пѣрьевъ
и ручекъ
и ПРОДЧИХЪ періюдическихъ
писчибумажныхъ изданій
А. В. МИРЯЕВА.

   Подъ рядской иконой Сорока свв. Великомученниковъ помѣщалась эпархіальная торговля. У рядской иконы служили столько молебновъ, сколько было именинъ у рядскихъ купцовъ. Въ эпархіальной лавкѣ иконы не покупались, а вымѣнивались: -- мѣняльщикъ покупалъ новый картузъ, клалъ въ него деньги и мѣнялъ картузъ на икону, картузы шли въ духовное училище. Завѣдывалъ эпархіальной торговлей о. благочинный Левкоевъ, мечтавшій, по примѣру Іисуса Христа, учредить рыболовное братство и на общемъ собраніи обсудить давно назрѣвшій вопросъ о томъ, какъ ставить лодки для рыбной ловли -- на якоряхъ, камняхъ или привязи? Въ эпархіальной лавкѣ играли въ шашки и собиралась интеллигенція -- Бланманжовъ, А. В. Миряевъ. Клубъ же коммерческій былъ у мыльника Зяброва, любителя пожаровъ. У него всегда сидѣли аблокаты и языки (слово и дѣло!): аблокаты писали кляузы и бумаги, языки свидѣтельствовали все, что угодно. По рядамъ таскались нищіе, юродивые, -- Зябровъ надъ ними потѣшался: зимами примораживалъ слюной къ каменному полу серебряные пятаки и приказывалъ нищимъ отдирать ихъ зубами въ свою пользу, лѣтомъ предлагалъ за гривенникъ выпить ведро воды (дурачекъ Тига-Гога выпивалъ) или устраивалъ гонки, точно на пожарномъ парадѣ. Потѣшался Зябровъ и надъ прохожими: "выкидывалъ за дверь часы на ниткѣ, бросалъ конфектныя коробки съ тараканами или съ дохлой крысой. Въ каменныхъ рядахъ было темно, сыро, пахло крысами, гнилыми кожами, тухлыми сельдями.
   Иванъ Емельяновичъ Ратчинъ, высокій, худой, въ ватномъ картузѣ, приходилъ въ свою лавку безъ пяти минутъ семь, гремѣлъ замками и поучалъ маль чиковъ и приказчиковъ своему ремеслу: надо было при покупателяхъ говорить:
   
   не -- даютъ, а -- жалуютъ,
   не -- уступить, а -- сколоть,
   не -- продавай, а -- прикалывай,
   не -- торгуйся, а -- божись,
   не -- 150 рубл. 50 коп.,
   а -- арци-иже-онъ конъ иже-онъ кунъ,
   не -- 90, а -- твердо-онъ,
   
   покупателямъ надо было двери отворять и за ними затворять: -- не обмѣришь, -- не обманешь -- не продашь. Затѣмъ Иванъ Емельяновичъ уходилъ въ конторку, щелкалъ на счетахъ, читалъ вслухъ Библію, въ конторку же призывалъ и провинныхъ (а мальчиковъ и безъ вины) и подъ вѣчной лампадой проучивалъ, смотря по винѣ, -- или двуххвосткой, или вологой {Воложка -- черлокопый прутъ.}. Въ двѣнадцать приходилъ хлѣбникъ,-- давалъ на хлѣбника приказчикамъ -- пятакъ, а мальчикамъ -- 3 копѣйки. Выходилъ къ о. Левкоеву играть въ шашки, по гривеннику партія, -- молча обыгрывалъ всѣхъ: ческой не любилъ заниматься. Съ покупателями говорилъ строго, только съ оптовыми.
   Запорка {Запорка -- закрытіе лавокъ.} была въ половину восьмого, а въ восемь по рядамъ бѣгали волкодавы, рядскія собаки. Въ девять городъ засыпалъ, и на вопросъ: -- Кто идетъ?! -- надо было отвѣчать, чтобы не угодить въ участокъ:
   -- Обыватель!...
   И былъ въ Колыменѣ одинъ человѣкъ не отъ міра колыменскаго, -- это святой Данилушка. Былъ онъ нагъ и босъ, носилъ вериги, былъ иконописенъ, рыжебородъ, синеокъ. Если Иванъ Емельяновичъ былъ (неизвѣстно почему) жестокъ и злобенъ, то Данилушка (тоже неизвѣстно почему) былъ добръ. Онъ былъ строгъ, онъ былъ простъ, -- доброта его была аскетически проста, строга. Взглядъ его былъ покоенъ, -- Данилушка умѣлъ ясновидѣть и говорить только правду, или ничего не говорить. Какъ жилъ онъ -- никто не зналъ, появлялся на улицахъ онъ рѣдко. У него была на окраинѣ чистая свѣтелка, въ гераняхъ и бальзаминахъ.
   Въ домѣ (за волкодавами у каменныхъ глухихъ воротъ) Ивана Емельяновича было безмолвно, лишь вечерами изъ подвала, гдѣ жили приказчики съ мальчиками, неслось придавленное пѣніе псалмовъ и акафистовъ. Дома у приказчиковъ отбирались пиджаки и счиблеты, а у мальчиковъ штаны (дабы не шамонали {Шамонали -- шлялись.} по ночамъ), и самъ Иванъ Емельяновичъ регентовалъ съ аршиномъ въ рукѣ, которымъ "училъ". Въ подвалѣ окна были съ рѣшетками, лампы не полагалось, -- горѣла лампада. Вечеромъ за ужиномъ Иванъ Емельяновичъ самъ рѣзалъ во щахъ солонину, первый зачерпывалъ щи деревянной ложкой, зѣвавшихъ билъ ею по лбу. и солонину можно было брать, когда самъ говорилъ:
   -- Ѣшь со всѣмъ!
   Ивана Емельяновича звали не иначе какъ -- самъ и папаша. Жили подъ пословицей: "папаша придетъ -- всѣ дѣла разберетъ {Пословица гласитъ:
   "Дѣло не наше, сказала мамаша.
   "Папаша придетъ -- всѣ дѣла разборетъ.}". Была у Ивана Емельяновича дебелая жена, гадавшая на картахъ о червонномъ королѣ, но въ постель съ собой клалъ Иванъ Емельяновичъ не ее, а Машуху, довѣренную ключницу. Передъ сномъ у себя въ душной спальнѣ Иванъ Емельяновичъ долго молился -- о торговлѣ, о дѣтяхъ, объ умершихъ, о плавающихъ и путешествующихъ -- читалъ псалмы. Спалъ чутко, мало.-- по-стариковски. Вставалъ раньше всѣхъ, со свѣчею, снова молился, пилъ чай, приказывалъ -- и уходилъ на весь день въ лавку. Дома безъ него было легче (быть можетъ, потому, что это былъ день?), и изъ коморокъ выползали къ "самой" приживалки. Каждую субботу послѣ всенощной Иванъ Емельяновичъ поролъ сына Доната. На Рождество и на Пасху пріѣзжали гости -- родня. 24-го іюня (послѣ пьяной Ивановой ночи!), въ день имянинъ, на дворѣ нищимъ устраивался обѣдъ. Въ прощеное воскресенье приказчики и мальчики кланялись Ивану Емельяновичу въ ноги, и онъ говорилъ каждому:
   -- Открой ротъ, дьгши!-- чтобы учуять водочный запахъ.
   Такъ, между домомъ, лавкой, библіей, поркой, же ной, Машухой, -- прошло сорокъ лѣтъ. Такъ было каждый день -- такъ было сорокъ лѣтъ, -- это срослось съ жизнью, вошло въ нее, какъвошла нѣ когда жена, вошли дѣти, какъ ушелъ отецъ, какъ пришла старость.
   Сынъ Ивана Емельяновича, Донатъ, родился мальчикомъ красивымъ и крѣпкимъ. Въ дѣтствѣ у него было все: и бабки, и чушки, и купанье на рѣкѣ Перевозчика, и змѣи съ трещеткой, и голуби, и силки для щенятъ, и катанье на простянкахъ {Простянки -- пустые розвальни въ обозѣ.}, и покупка-продажа подковъ, и кулачные бои,-- это было въ дни, когда, за малымъ его ростомъ, Доната не замѣчали. Но къ пятнадцати годамъ Иванъ Емельяновичъ его замѣтилъ, сшилъ ему новые сапоги, картузъ и штаны, запретилъ выходить изъ дома, кромѣ, какъ въ училище и церковь, слѣдилъ, чтобы онъ научился красиво писать и усиленно началъ пороть по субботамъ. Донатъ къ пятнадцати годамъ возросъ, кольцами завились русыя кудри. Сердце Доната Богъ создалъ къ любви. Въ училищѣ учитель Бланманжовъ заставлялъ Доната, какъ и всѣхъ учениковъ, путешествовать по картѣ: въ Іерусалимъ, въ Токіо (моремъ и сушей), въ Буенойсъ-Айресъ, въ Нью-Іоркъ, -- перечислять мѣста, широты и долго ты, описывать города, людей и природу, -- городское училище было сплошной географіей, и даже не географіей, а путешествіемъ, Бланманжовъ такъ и задавалъ: выучить къ завтрому путешествіе въ Іоркширъ. И въ эти же дни расцвѣла первая любовь Доната, прекрасная и необыкновенная, какъ всякая первая любовь: Донатъ полюбилъ комнатную дѣвушку Настю, черноокую и тихую. Донатъ приходилъ вечерами на кухню и читалъ вслухъ житія свв. Отцовъ. Настя садилась противъ, опирала ладонями голову въ черномъ платочкѣ -- и пусть никто, кромѣ ея, не слушалъ: Донатъ читалъ свято, и душа его ликовала. Изъ дома уходить было нельзя -- великимъ постомъ они говѣли, и съ тѣхъ поръ ходили въ церковь каждую "вечерню. Былъ прозрачный апрѣль, текли ручьи, устраивались жить птицы, сумерки мутнѣли медленно, перезванивали великопостные колокола, и они, въ сумеркахъ, держась за руки, въ весеннемъ полуснѣ, бродили изъ церкви въ церковь (было въ Колыменѣ 27 церквей), не разговаривали, чувствовали, чувствовали одну огромную свою радость. Но учитель Бланманжовъ тоже ходилъ къ каждой вечернѣ, примѣтилъ Доната съ Настей, сообшилъ о. Левкоеву, а тотъ Ивану Емельяновичу, -- Иванъ Емельяновичъ, призвавъ Доната и Настю, и, задравъ Настины юбки, приказалъ старшему приказчику (при Донатѣ) бить голое Настино тѣло вологами, затѣмъ (при Настѣ), спустивъ Донату штаны, поролъ его собственноручно, Настю прогналъ въ тотъ же вечеръ, отослалъ въ деревню, а къ Донату на ночь прислалъ Машуху. Учитель Бланманжовъ заставилъ Доната на другой день путешествовать черезъ Тибетъ къ Далай-Ламѣ и поставилъ единицу, потому что къ Далай-Ламѣ европейцевъ не пускаютъ. Тотъ великій постъ, съ его сумерками, съ его колокольнымъ звономъ, тихіе Настины глаза -- навсегда остались прекраснѣйшимъ въ жизни Доната.
   Вскорѣ Донатъ научился у приказчиковъ лазить ночами въ форточку черезъ выпиленную рѣшетку и черезъ заборъ въ огородъ, въ Ямскую слободу, въ "Европу" за водкой. Сталъ ходить съ отцомъ за прилавокъ. По праздникамъ рядился, ходилъ гулять на Большую Московскую. Сдружился съ іеремона хомъ Бѣлоборскаго монастыря о. Пименомъ. Лѣтомь заходилъ къ нему ранними, росными утрами, вмѣстѣ купались въ монастырскомъ прудѣ, гуляли по парку, затѣмъ въ келіи, за фикусами, подъ кенарейкой, въ крестахъ и иконахъ, выпивали черносмородиновой, о. Пименъ разсказывалъ о своихъ богомолицахъ и читалъ стихи, собственнаго сочиненія, вродѣ слѣдующаго: о, дѣво, крине рая!
   
   Молю тя воздыхая:
   Воззри на мя умильно,
   Тя возлюбихъ -- бо сильно*).
   *) Вотъ продолженіе стихотворенія:
   Чернецъ азъ есьмь смиренный,
   Зѣло въ тебя влюбленный,
   Забывый объ обѣтѣ
   (Держи сіе въ секретѣ!)
   И, аще не противенъ
   Тебѣ азъ грѣшный Пименъ,
   Молю лобзанье дати.
   Въ субботу азъ тя ждати
   У вратъ священныхъ буду,
   Затѣмъ.....-- порнографія.
   
   Иногда къ нимъ примыкали и другіе монахи, тогда они шли въ потаенное мѣсто, въ Маринину башню, посылали мальчишекъ за водкой, пили и пѣли "Коперника" {Коперникъ цѣлый вѣкъ трудился...} и "Сашки-канашки" съ припѣвомъ на мотивъ "со святыми упокой". Иногда вечерами о. Пименъ надѣвалъ студенческую куртку, и они съ Донатомъ отправлялись въ циркъ. Монастырь былъ древенъ, съ церквами, вросшими въ землю, съ хмурыми стѣнами, со старыми звонницами, -- и Пименъ же разсказывалъ Донату старыя колыменcкія преданія.
   Пименъ же познакомилъ Доната и съ Урываихой. Іюньскими блѣдными ночами, перебравшись черезъ заборъ, съ бутылкой водки, Донатъ шелъ къ затравленной, сданной купцами подъ опеку, красавицѣ-вдовѣ милліонера-ростовщика Урываева, стучалъ въ оконце, пробирался черезъ окно въ ея спальню, въ двуспальную постель. Любились страстно, шептались, говорили-ненавидѣли-проклинали. Ростовщикъ Урываевъ -- семидесятилѣтнимъ -- семнадцатилѣтней взялъ Оленьку въ жены, для монастырскаго блуда, вытравлялъ въ ней все естественное, умирая, завѣщалъ ей опеку. Красавица женщина спилась, кликушествовала: городъ ее закорилъ, замудровалъ... Но эта послѣдняя любовь Доната была недолгой, -- на этотъ разъ донесъ, доносъ въ стихахъ написалъ поэтъ-доносчикъ А. В. Миряевъ.
   Кто знаетъ?
   Кто знаетъ, что было-бы съ Донатомъ?
   Въ 1914 году въ іюнѣ, въ іюлѣ горѣли красными пожарами лѣса и травы, краснымъ дискомъ вставало и опускалось солнце, томились люди въ безмѣрномъ удушіи.
   Въ 1914 году загорѣлась война и, за ней, въ 1917 году -- революція.
   Въ древнемъ городѣ собирали людей, учили ихэ ремеслу убивать и отсылали на Бѣловѣжскія болота, въ Галицію, на Карпаты -- убивать и умирать. Доната угнали въ Карпаты. Въ Колыменѣ провожали солдатъ до Ямской слободы.
   Первымъ погибнулъ въ городѣ Огонекъ-Классикъ, честный ярыга, спившійся студентъ, -- умеръ, -- повѣсился, оставивъ записку:
   "Умираю потому, что безъ водки жить не могу. Граждане и товарищи новой зари!-- когда классъ изжилъ себя -- ему смерть, ему лучше уйти самому.
   Умираю на новой зарѣ!"
   Огонекъ-Классикъ умеръ передъ новой зарей.
   Въ девятьсотъ шестнадцатомъ году провели мимо Колымена желѣзную дорогу, и послѣдній разъ схит рили купцы, "отцы города": инженеры предложили городу дать взятку, и отцы города изъявили на то согласіе, но назначили столь мало, что инженеры сочли долгомъ поставить станцію івъ десяти веостахъ. Поѣзда мимо города пробѣгали, какъ угорѣлые, и все же первый поѣздъ встрѣчали обыватели, какъ праздникъ, -- вывалили къ Колыменкѣ, а мальчишки для удобства залѣзли на крыши и ветлы.
   И первый поѣздъ, который остановился около самаго Колымена -- это былъ революціонный поѣздъ. Съ нимъ вернулся въ Колыменъ -- Донатъ, полный (недоброй памяти!) воспоминаній юношества, полный ненависти и воли. Новаго Донатъ не зналъ, Донатъ зналъ старое и старое онъ хотѣлъ уничтожить. Донатъ пріѣхалъ творить -- старое онъ ненавидѣлъ. Въ домъ къ отцу Донатъ не пошелъ.
   По древнему городу, по мертвому кремлю ходили со знаменами, пѣли красныя пѣсни, -- пѣли пѣсни и ходили толпами, когда раньше древній, кононный купеческій городъ, съ его монастырями, соборами, башнями, обулыженными улицами, глухо спалъ, когда раньше жизнь теплилась только за каменными стѣнами, съ волкодавами у воротъ. Кругомъ Колымена лежали лѣса, -- въ лѣсахъ загорѣлись пожары барскихъ усадебъ, изъ лѣсовъ потянулись мужики съ мѣшками и хлѣбомъ.
   Домъ купца Ратчина былъ взятъ для красной гвардіи. Въ домѣ Бланмажова поселился Донатъ. Донатъ ходилъ всюду съ винтовкой, кудри Доната вились по-прежнему, но въ глазахъ вспыхнулъ сухой огонь -- страсти и ненависти.
   Соляные ряды разрушили. Изъ подъ половъ тысячами разбѣгались крысы, въ погребахъ хранилась тухлая свинина, въ фундаментахъ находили человѣческіе черепа и кости. Соляные ряды рушились по приказу Доната, на ихъ мѣстѣ строился Народный Домъ.
   Вотъ и все.
   Вотъ еще что (кому не лѣнь, иди, посмотри!): каждый день въ безъ пяти семь утра къ новой стройкѣ Народнаго Дома, какъ разъ къ тому мѣсту, гдѣ была торговля "Ратчинъ и сынъ", приходитъ каждый день древній старикъ, въ круглыхъ очкахъ, въ ватномъ картузѣ, съ изсохшей спиной, съ тростью, -- каждый день садится около на тумбу и сидитъ здѣсь весь день, до вечера, до половины восьмого. Это -- Иванъ Емельяновичъ Ратчинъ, правнукъ Дементія.
   Въ городѣ -- голодъ, въ городѣ скорбь и радость, въ городѣ слезы и смѣхъ. Надъ городомъ идутъ весны, осени и зимы. По новой дорогѣ ползутъ мѣшечники, оспа и тифъ.
   И -- опять -- одинъ человѣкъ остался въ сторонѣ отъ всѣхъ, -- Данилушка. Иконописный, рыжій, синеокій, ходитъ въ веригахъ, нагъ и босъ. Данилушка принялъ революцію, ждетъ и вѣритъ, вѣритъ: придетъ истинный, подлинный -- въ лаптяхъ -- Христосъ, котораго встрѣтятъ краснымъ звономъ. Онъ по-прежнему добръ и правдивъ, но теперь изсякла его строгость, -- синіе глаза его лучатся и тихо и скорбно.
   На кремлевскихъ колыменскихъ воротахъ написано:
   
   "Спаси, Господи
   Градъ сей и люди твоя
   И благослови
   И ходъ воврата сіи".
   
   Коломна,
   Никола-на-Посадьяхъ.
   Апрѣль 1919.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru