Пильняк Борис Андреевич
Арина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БOP. ПИЛЬНЯКЪ

БЫЛЬЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО "БИБЛІОФИЛЪ"
РЕВЕЛЬ / 1922

   

АРИНА.

I.

   О степи, о ея удушьи, о несуразной помѣщичьей жизни, о помѣщичьи-крѣпостной пьяной вольницѣ, о борзыхъ, наложницахъ, слезахъ, -- говоритъ мнѣ не степь, съ ея зноемъ и пустынью, не старая эта усадьба, гдѣ сѣли мы, -- кухня, что въ полу-подвалѣ, говоритъ мнѣ о смутномъ, разгульномъ, несуразномъ, о степной жизни и о степи. Въ кухнѣ каменные кирпичные полы, огромныя плита и печь, сводчатые потолки, стѣны обмазаны глиной, и въ стѣны, къ чему-то, ввинчены огромныя ржавыя кольца. Въ кухнѣ жужжатъ мухи, полумракъ, жаръ и пахнетъ закваской. А въ гостиной, гдѣ окна завилъ плющъ, -- зеленый мракъ, прохлада, и въ этомъ прохладномъ зеленомъ мракѣ поблескиваютъ портреты и золоченыя шелковыя кресла. Я вошла въ домъ черезъ кухню.
   Сколько дней, прекрасныхъ и радостныхъ, у меня впереди?
   Знаю, -- кругомъ степь. Знаю, -- Семенъ Ивановичъ, Викторъ (мой женихъ!), Кириллъ, -- всѣ вѣрятъ, вѣрятъ честно и безкорыстно. Знаю, -- наши сектанты, которые ходятъ во всемъ бѣломъ и называютъ себя христіанами, -- не только вѣрятъ, но и живутъ на своихъ хуторахъ этой вѣрою. Семенъ Ивановичъ, уже усталый, говоритъ о добрѣ сухо и зло, такъ же, какъ сухи его пальцы. Знаю, -- люди живутъ, чтобы бороться и чтобы достать кусокъ хлѣба, -- чтобы бороться за женщину.
   Утромъ я валяюсь за усадьбой на пригоркѣ, за старымъ ясенемъ, слѣжу за гусями и перебираю синіе цвѣты, тѣ, что отъ змѣинаго укуса. Среди дня я купаюсь въ прудѣ подъ горячимъ солнцемъ, я возвращаюсь огородами и рву маки -- бѣлые съ фіолетовыми пятнышками на днѣ и красные съ черными тычинками. У пчельника меня обыкновенно ждетъ Викторъ, я не замѣчаю, какъ онъ подходитъ. Онъ говоритъ:
   -- "Подѣлитесь со мною маками, товарищъ Ирина, -- пожалуйста!"
   Я обыкновенно отвѣчаю такъ:
   -- "Развѣ мужчины просятъ?-- мужчины берутъ. Берутъ свободно и вольно, какъ разбойники и анархисты. Вы вѣдь анархистъ, товарищъ Викторъ! Въ жизни все-жъ таки есть цари, -- тѣ, у кого мышцы сильны, какъ камень, воля упруга, какъ сталь, умъ свободенъ, какъ чертъ, и кто красивъ, какъ Апполонъ или чертъ. Надо умѣть задушить человѣка и бить женщину. Развѣ-же вы еще вѣрите въ какой-то гуманизмъ и справедливость?-- къ черту все! пусть вымрутъ всѣ, кто не умѣетъ бороться! Останутся одни сильные и свободные!"....
   -- "Это сказалъ Дарвинъ", -- говоритъ тихо Викторъ.
   -- "Къ черту! Это сказала я!"
   Викторъ глядитъ на меня восхищенно и придавленно, но меня не волнуетъ его взглядъ, -- онъ не умѣетъ смотрѣть, какъ Маркъ, -- онъ никогда не пойметъ, что я красива и свободна и что мнѣ тѣсно отъ свободы. И въ эти минуты я вспоминаю кухню, съ ея зноемъ, желѣзными страшными кольцами, каменнымъ поломъ и сводчатыми потолками. Разбойники сумѣли захватить право на жизнь -- и они жили, благословляю и ихъ. Къ черту анемію. Они умѣли пить радость, не думая о чужихъ слезахъ, они пьянствовали мѣсяцами, умѣя опьяняться и виномъ, и женщинами, и борзыми. Пусть -- разбойники.
   Изъ огорода въ домъ надо пройти кухней. Въ кухнѣ, въ жару, жужжатъ мухи, какъ смерчъ, и по столу ходятъ цыплята. А въ гостиной, гдѣ окна завиты плющемъ и свѣтъ зеленъ, -- такъ-же прохладно и тихо, какъ на днѣ стараго тѣнистаго пруда.
   Знаю, -- будетъ вечеръ. Вечеромъ въ своей комнатѣ я обливаюсь водой и переплетаю косы. Въ окна идетъ лунный свѣтъ, у меня узкая бѣлая кровать, и стѣны моей комнаты бѣлы, -- при лунномъ свѣтѣ все кажется зеленоватымъ. У тѣла своя жизнь: я лежу, и начинаетъ казаться, что мое тѣло безконечно удлиняется, узкое-узкое, и пальцы, какъ змѣи. Или наоборотъ: тѣло сплющивается, голова уходитъ въ плечи. А иногда тѣло кажется огромнымъ, все растетъ удивительно, я великанша, и нѣтъ возможности двинуть рукой, большой, какъ километръ. Или я кажусь себѣ маленькимъ комочкомъ, легкимъ, какъ пухъ. Мыслей нѣтъ, -- въ тѣло вселяется томленіе, точно все тѣло нѣмѣетъ, точно кто-то гладитъ мягкой кисточкой, и кажется, что всѣ предметы покрыты мягкой замшей: и кровать, и простыня, и стѣны -- все обтянуто замшей.
   Тогда я думаю. Знаю, -- теперешніе дни, какъ никогда, несутъ только одно: борьбу за жизнь, не на животъ, а на смерть, поэтому такъ много смерти. Къ черту сказка про какой-то гуманизмъ. У меня нѣту холодка, когда я думаю объ этомъ: пусть останутся одни сильные. И всегда останется на прекрасномъ пьедесталѣ женщина, всегда будетъ рыцарство. Къ черту гуманизмъ и этику, -- я хочу испить все, что мнѣ дали и свобода, и умъ, и инстинктъ, -- и инстинктъ, -- ибо теперешніе дни -- развѣ не борьба инстинкта?
   Я смотрюсь въ зеркало, -- на меня глядитъ женщина, съ глазами черными, какъ омутъ, съ губами, жаждущими пить, и мои ноздри кажутся мнѣ чуткими, какъ паруса. Въ окно идетъ лунный свѣтъ: мое тѣло зеленовато. На меня глядитъ высокая, стройная, сильная голая женщина.
   

II.

   Знойный день смѣнился вечеромъ. Въ семь билъ колоколъ къ ужину, и въ буфетной на полчаса было шумно. Члены коммуны толпились около котла съ кашей, лили изъ ведерокъ въ тарелки молоко, затѣмъ пили чай, разнося стаканы по всѣмъ комнатамъ. На террасѣ, обвитой плющемъ, былъ гость, братецъ съ сосѣдняго хутора, Донатъ, съ апостольской бородой, одѣтый во все бѣлое, въ пудовыхъ сапогахъ съ подковами: заѣзжалъ поговорить о лошадяхъ. Отъ чая братецъ Донатъ отказался, выпилъ молока. Съ нимъ былъ Семенъ Ивановичъ. Небо умирало огненными развалинами облаковъ, въ заросляхъ у террасы одиноко и горько свистала горихвостка: -- ви-ти, ви-ти -- т-сс!...
   Семенъ Ивановичъ, въ блузѣ, тоже старикъ, по молодому помѣстился на барьерѣ, скрестивъ руки и прислонивъ голову къ колоннѣ. Донатъ сидѣлъ у стола, покойно, прямо, положивъ ногу на ногу.
   -- Войны вы не признаете?-- спросилъ Семенъ Ивановичъ какъ всегда сухо и неуловимо зло.
   -- Война намъ не нужна-съ.
   -- А у васъ на хуторахъ, мнѣ говорили, нашли зарѣзаннаго киргиза и, говорятъ, вы покрываете конокрадовъ.
   -- Не знаю, о какихъ случаяхъ вы говорить изволите, -- отвѣтилъ покойно Донатъ.-- По степи много волковъ ходитъ, не опасаться нельзя. Мы въ эти мѣста при Екатеринѣ высланы, и живемъ, какъ тридцать лѣтъ тому жили и какъ сто, безъ перемѣнъ, сами справляемся споимъ обыкомъ. Посему намъ никакихъ правленій не надо, а, стало-быть, и воиновъ. Петербургъ-съ это вродѣ лишая-съ. Смѣю думать, народъ самъ лучше проживетъ безъ опеки, найдетъ время и отдохнуть, и размыслить. Скопомъ народъ-съ можетъ, тысячу лѣтъ живетъ.
   -- Ну, а конокрадство?-- перебивая Доната, едва примѣтно раздражаясь, спросилъ Семенъ Ивановичъ.
   -- Не знаю, о какихъ случаяхъ вы говорите. Никто этого не видѣлъ. Одначе, думаю, ежели конокрада уловятъ -- убьютъ. И убьютъ, я полагаю, съ жестокостью-съ. Киргизы иной разъ ловятъ конокрадовъ, -- связанныхъ въ стога закапываютъ и палятъ жизьемъ. Жизнь у насъ жестокая-съ, сударь.
   Огненныя развалины меркли, точно уголья покрывались пепломъ. На дворѣ замычали овцы и щелкалъ бичъ. Горихвостка стихла. Въ гостиной зажгли свѣчу, въ открытую дверь потянулись бабочки. Трещали кузнечики. Вдалекѣ полыхнула молнія, -- громъ не докатился. Темнѣло быстро.
   -- Гроза будетъ, -- сказалъ Донатъ, помолчалъ, не двигаясь, и заговорилъ о другомъ: -- Смотрю на ваше хозяйство, сударь. Ни къ чему. Плохо. Весьма плохо. Безъ умѣнія. Молодятина не подтянута. Безъ умѣнья-съ и безъ любви. Ни-къ-чему.
   -- Какъ умѣемъ, -- сухо отвѣтилъ Семенъ Ивановичъ.-- Не сразу.
   На террасу вышла Ирина, со свѣчей, въ бѣломъ платьѣ. Свѣчу Ирина поставила около Доната. Донатъ внимательно взглянулъ на нее, Ирина глазъ не опустила, свѣтъ упалъ сбоку, зрачки Ирины вспыхнули красными краппъ-лаковыми огоньками.
   -- Семенъ Ивановичъ, товарищи дѣлаютъ маленькое собраніе въ читальной, -- сказала Ирина.-- Я побуду съ гостемъ.
   Семенъ Ивановичъ поднялся, вслѣдъ ему сказалъ Донатъ:
   -- Про конокрадовъ говорили-съ. Конокрады иной разъ попадаются, это вѣрно-съ... Мы живемъ, какъ сто лѣтъ жили. А вы вотъ изъ Петербурга пріѣхали, когда онъ въ лишаи пошелъ-съ, да-съ. Въ тѣсное время. У насъ Петербургъ давно приконченъ-съ. Жили безъ него и проживемъ.
   -- Извините, я сію минуту, -- сказалъ Семенъ Ивановичъ и вышелъ.
   Ирина сѣла на его мѣсто, къ колоннѣ. Сидѣли молча. Съ юга шла тяжелая туча, поблескивая, громыхала злобно. Стемнѣло черно. Было тихо и душно. Шелестѣли у свѣчи бабочки. Въ гостиной заигралъ на рояли Викторъ. Вдругъ вдалекѣ, за усадьбой кто-то свистнулъ два раза короткимъ разбойничьимъ посвистомъ, должно-быть сквозь пальцы. И Донатъ, и Ирина насторожились. Донатъ пристально взглянулъ во мракъ и опустилъ голову, прислушиваясь. Ирина встала, постояла на ступенькахъ террасы и спустилась въ темноту. Вскорѣ она вернулась, прошла въ домъ и вышла обратно въ дождевомъ плащѣ и босая, опять ушла за террасу. Закапалъ крупный дождь, рванулось нѣсколько взмаховъ вѣтра, зашумѣли по осеннему Листья, свѣчной свѣтъ затрепыхался, точно качнулись каменные колонны и полъ, свѣча потухла.
   Семенъ Ивановичъ прошелъ темными комнатами дома въ читальню. Въ читальной горѣли двѣ свѣчи, на диванахъ, на окнахъ, на полу, въ свободныхъ позахъ сидѣли члены коммуны, курили, всѣ, и мужчины, и женщины, въ синихъ блузахъ. У стола принужденно стоялъ товарищъ Константинъ. Семень Ивановичъ сѣлъ къ столу и взялъ карандашъ.
   -- Въ чемъ дѣло, товарищи?-- сказалъ Семенъ Ивановичъ.
   Изъ угла, отъ Анны, отвѣтилъ Кириллъ:
   -- Мы хотимъ рѣшить принципіальный вопросъ. Товарищъ Константинъ, уѣзжая въ село, вынулъ у товарища Николая изъ ящика новыя обмотки, безъ предупрежденія, обмотки не вернулъ и этотъ фактъ вообще скрылъ. Обмотки, само-собою, не есть собственность товарища Николая, но онѣ были въ его пользованіи. Какъ квалифицировать этотъ поступокъ?
   -- Я мыслю это какъ воровство, -- сказалъ Николай.
   -- Товарищи! Повремените! Нельзя такъ!-- раздраженно возразилъ Семенъ Ивановичъ и забарабанилъ тонкими своими пальцами по столу.-- Надо сначала установить фактъ и принципъ.
   Семенъ Ивановичъ говорилъ очень долго, потомъ говорили Кириллъ, Константинъ, Николай, Ольга, Петръ, и наконецъ вопросъ окончательно запутался. Оказалось, что прецеденты уже были, Константинъ и Николай были въ ссорѣ, и что Константину обмотки необходимы, а у Николая лишнія. За окнами громыхалъ громъ, сіяли молніи, шумѣли вольно вѣтеръ и дождь. У свѣчей сиротливо летали бабочки, умирая. По стѣнамъ, въ шкафахъ тускло поблескивали корешки книгъ и стекла. Стало очень дымно отъ махорки и степного домодѣльнаго табака. Въ концѣ говорилъ опять Семенъ Ивановичъ -- о томъ, что тамъ, гдѣ подлинное братство, не можетъ подняться вопроса о кражѣ, но, съ другой стороны, -- что это не принципіальное рѣшеніе, и кончилъ:
   -- Я закрываю собраніе, товарищи. Я хочу подѣлиться съ вами другимъ фактомъ. Товарищъ Викторъ женится на товарищѣ Иринѣ. Я думаю, это разумно. Кто нибудь имѣетъ сказать что-либо?
   Никто ничего не сказалъ, всѣ шумно поднялись и стали расходиться.
   Викторъ, вставъ на зарѣ, весь день возилъ навозъ, изнемогая отъ жары, въ поту, съ истомленными глазами. Послѣ обѣда до колокола онъ не пошелъ спать,-- сидѣлъ въ гостиной и игралъ на рояли. Богъ далъ ему прекрасный даръ. Должно-быть, онъ отдыхалъ,-- въ его музыкѣ, только-что созданной, слышны были и жужжаніе слѣпней, и пустынная, знойная степная тишина, степная пустынь, степной зной, изнеможденіе, скорбь. Послѣ колокола онъ опять возилъ навозъ, изнемогая отъ утомленія и блѣднѣя отъ жары, а вечеромъ снова игралъ, тоскуя и скорбя. Рояль нарождалъ звуки жалобные и безпомощные, точно раздавленный коростель. Въ гостиной было тихо.
   Когда Семенъ Ивановичъ проходилъ гостиной послѣ собранія, къ нему подошелъ Викторъ и, коснувшись его плеча, сказалъ:
   -- Семенъ Ивановичъ... я думалъ... Ирина. Я и она...
   Семенъ Ивановичъ освободилъ руку, отстранивъ холодными своими пальцами Виктора, и раздраженно, устало отвѣтилъ:
   -- Вы уже говорили, товарищъ Викторъ. Я слышалъ. Это ненормально. И вы, и Ирина разумные люди. Сентиментальная романтика абсолютно ни къ чему. Братецъ уѣхалъ?
   -- Мнѣ тяжело, Семенъ Ивановичъ!...
   На террасѣ въ колоннахъ шумѣлъ вѣтеръ, молнія полыхала ежеминутно, но громъ гремѣлъ въ сторонѣ, -- гроза проходила. Мракъ былъ густъ, черенъ и сыръ. Полыхнула молнія и освѣтила Доната, онъ сидѣлъ въ той же позѣ, въ какой его оставилъ Семенъ Ивановичъ, прямо, положивъ руку на столъ, съ ногою на ногу.
   -- Извините, я задержался, -- сказалъ Семенъ Ивановичъ.
   -- Одначе прощайте. Пора, -- Донатъ поднялся.
   -- Куда же вы въ грозу? Оставайтесь ночевать.
   -- Не впервой. Завтра вставать на зарѣ. Пахать. Я степью.
   Вскорѣ Донатъ выѣзжалъ изъ усадьбы. Дождь стихалъ, молніи въ сторонѣ мигали ярко и часто, была воробьиная ночь. За усадьбой Донатъ остановилъ лошадь, приложивъ ладонь къ глазамъ, весь въ бѣломъ, верхомъ на черномъ конѣ, всмотрѣлся въ фосфорическіе отсвѣты. Повременивъ, вставилъ два пальца въ ротъ и коротко свистнулъ. Прислушался. Никто не отвѣтилъ. Подождалъ и, свернувъ съ дороги, крупною рысью поѣхалъ по пустой степи.
   

III.

   Когда Донатъ подъѣзжалъ къ хуторамъ, отъѣхавъ уже верстъ пятнадцать отъ усадьбы, онъ услышалъ сзади себя въ степи пѣсню:
   
   Ты свѣти, свѣти, свѣтъ свѣтелъ мѣсяцъ!
   Обогрѣй ты насъ, красно солнышко!
   
   Донатъ остановилъ лошадь. Гроза ушла, далеко полыхали безсильныя молніи. Въ степи были мракъ и тишина. Вскорѣ послышалась конская рысь. Хутора были рядомъ, размѣстились въ балкѣ, -- но если и днемъ на версту подъѣдешь къ нимъ -- не примѣтишь -- степь кругомъ, пустая, голая, въ ковылѣ. Донатъ вложилъ пальцы въ ротъ и свистнулъ, и ему отвѣтили свистомъ. Подъѣхалъ всадникъ на сѣромъ киргизѣ-иноходцѣ, тоже во всемъ бѣломъ.
   -- Маркъ?
   -- Вы, батюшка?
   -- Былъ я на усадьбѣ, сынъ, -- сказалъ Донатъ.-- Слышалъ твой посвистъ. Твой-ли?
   -- Мой, батюшка.
   -- Дѣвицу Арину выкликалъ.
   -- Ее, батюшка.
   -- Въ жены возьмешь?
   -- Возьму.
   -- Тебѣ жить. Гляди. Кони на усадьбѣ хороши. Ты откуда?
   -- Изъ степи, за пищей, -- бабамъ далече итти... Что-же! бабы у насъ здоровыя да вольныя. Воля не грѣхъ! Я мужъ -- научу... Кони на усадьбѣ хороши.
   Донатъ и Маркъ подъѣхали къ обрыву и стали гуськомъ спускаться внизъ въ заросли калины и дубковъ, въ оврагѣ послѣ дождя было сыро и глухо, вязко, пахнуло медуницей, копыта скользили, съ вѣтвей "падали холодныя капли. Спустились на дно, перебрались черезъ ручей и рысцою поѣхали вверхъ. Домъ Доната выползъ изъ мрака сразу, и изба, и дворъ подъ одной крышей. На дворѣ и въ домѣ было пусто -- и люди, и скотина ушли въ степь на страду. Маркъ повелъ лошадей въ стойла, задалъ овса. Донатъ снималъ на крылечкѣ кованые свои сапоги, кряхтѣлъ, умывался изъ глинянаго рукомойника.
   -- Завтра на зарѣ въ степь поѣду, пахать, отдохнуть. Побольше задай, -- сказалъ Донатъ.
   -- А я къ тебѣ, братецъ Донатъ, -- заговорилъ третій, выходя изъ избы.-- Зашелъ погодить, да задремалъ въ грозу.
   Донатъ трижды поцѣловался братски съ третьимъ. Всѣ трое прошли въ избу. Въ избѣ, въ теплѣ пахло шалфеемъ, полынью и другими лекарными травами. Вздули свѣтъ, мракъ убѣжалъ подъ лавки, изба была большая, въ нѣсколько комнатъ, со свѣтелкой, хозяйственная, убранная, чистая. На чистой половинѣ по стѣнамъ висѣли сѣдла, хомуты, сѣделки, дуги, уздечки. Образовъ на стѣнахъ не было. Сѣли къ столу, Донатъ досталъ изъ печки каши и баранины.
   -- Изъ степи, съ огляда вернулся. Далеко заѣзжалъ, -- заговорилъ третій. Нспокойно въ степи. Говорили киргизы съ Кривого Углану, -- ходятъ-де по степи, людей для войны собираютъ. Объѣзжалъ, сговорились -- увидятъ -- упредятъ. У дальнихъ братцевъ былъ. Царскія бумаги всѣ спалили -- концы въ воду. На хари-молъ. Молодятины нѣту.
   -- Молодцовъ для войны не дадимъ, -- сказалъ Донатъ.-- Тогда въ степь. Къ солностою верстъ семьдесятъ отскакать -- овраги, въ оврагахъ пещеры. Знаешь?
   -- Знаю.
   -- Туда... На усадьбѣ -- въ газетахъ пишутъ -- по чугункѣ по нашей пошла война. Насъ, думаю, не коснется. Степь, она вольная. Да и концовъ въ ей нѣтъ.
   Маркъ вышелъ на крыльцо. Облака расходились, изъ-за нихъ свѣтила круглая зеленоватая луна. Маркъ потянулся крѣпко, сладко, зѣвнулъ и пошелъ на сѣно спать.
   На разсвѣтѣ Донатъ и Маркъ мчали по степи, оставивъ дома на столѣ хлѣбъ, квасъ и кашу для заѣзжихъ (никогда домъ не запирался), -- назьюченные пищей для братьевъ, сестеръ и женъ, что работали въ степи, живя тамъ подъ телѣгами, подъ небомъ и зноемъ, въ лѣтней страдѣ, на землѣ. На востокѣ зорилась багряная покойная заря, и горько пахло полынью.
   

IV.

   Крестъ есть предметъ небреженія, но не чествованія, поелику онъ служилъ, подобно плахѣ и висѣлицѣ, орудіемъ безчестія и смерти Христа. Нечтимо орудіе, убившее друга твоего. Тако слѣдуетъ почитать и іудеевъ, устроившихъ крестъ.
   Въ книгѣ Жезлъ въ имени Іисусъ истолкована Троица и два естества! Введена присяга, коей не было даже у древнихъ еретиковъ! Въ трехугольникѣ пишутъ по латинѣ Богъ! Ѣдятъ давленину и заѣроядину! Волосы отрѣзаютъ и носятъ нѣмецкое платіе! Молятся съ еретиками, въ баняхъ съ ними моются;і вступаютъ въ бракъ съ еретиками! Имѣютъ аптеки и больницы, женская ложе сна руками осязаютъ и даже осматриваютъ!' Конское ристаніе имѣютъ! Пьютъ и ѣдятъ съ музыкою, плясаніемъ и плесканіемъ! Женщины бываютъ съ непокрытыми головами и не покрываютъ верхнихъ зазорныхъ тѣлесъ! Мужья съ женами зазорнымъ почитаютъ вмѣстѣ въ банѣ мыться и въ одной постелѣ спятъ! Монашеское дѣвство несогласно со св. Писаніемъ: ап. Павелъ говорилъ, что отступятъ иные отъ вѣры, возбранялъ женитьбу и брашна.
   Отъ воли каждаго зависитъ, когда и какъ поститься. Чтимъ Единаго Господа Бога Саваофа и Сына его спасителя. Не токмо мученики, но и Марія-дѣва, не подлежатъ поклоненію, ибо сіе есть идолопоклонство, какъ и поклоненіе иконамъ. Житіе же блаженныхъ ради Христа юродивыхъ весьма не богоугодно, поелико юродство неблагообразно. И какъ видя огонь, не предполагаемъ мы въ немъ свойствъ воды, ни въ водѣ свойствъ огня, -- тако-же нельзя предположить въ хлѣбѣ и винѣ свойствъ тѣла и крови. Тако же и бракъ не есть таинство, но любовь -- при собраніи мужчинъ и женщинъ родители благославляютъ жениха и невѣсту по подобію брака Товіи.
   Единая книга есть -- книга книгъ -- Библія, и жить надлежитъ библейскимъ обычаемъ. Чти отца твоего и матерь твою, люби ближняго, не сквернословь, трудись, думай о Господѣ Богѣ и о Ликѣ его, въ тебѣ несомомъ.
   Единъ обрядъ чтимъ -- обрядъ Святого Лобызанія. И едино правительство есть -- духовная наша совѣсть и братскіе обыки.
   

V.

   Старуха дала мнѣ рубашекъ домотканнаго сѣраго полотна, отъ котораго жестко тѣлу, дарафанъ, паневу, душегрѣю синяго сукна, бѣлый платочекъ, кованые сапожки съ наборами и полусапожки, сунула зеркальце. Въ избѣ собрались братцы, съѣхались со степи, съ хуторовъ. Маркъ вывелъ меня за руку. Мужчины сидѣли справа, женщины слѣва. Я цѣловалась сначала со всѣми женщинами, затѣмъ съ мужчинами. И я стала женою Марка.
   -- Поди сюда, дочка Аринушка, -- сказалъ старикъ Донатъ, взялъ меня за руку, посадилъ рядомъ, приголубивъ, и говорилъ, что всѣ собравшіеся здѣсь -- братья и сестры, новая моя семья, одинъ за всѣхъ и всѣ за одного, изъ избы соръ не выносятъ, въ домъ придутъ -- накорми, напой, чествуй, все отдай, всѣмъ подѣлись, -- все наше. Всѣ мужчины были здоровы и широкоплечи, какъ Маркъ, и женщины -- красивы, здоровы и опрятны, -- всѣ въ бѣломъ.
   Маркъ! Помню ту ночь, когда онъ пріѣхалъ съ двумя конями и мы мчали степью отъ коммуны, съ тѣмъ, чтобы въ темномъ домѣ мнѣ остаться одной, въ женской избѣ, во мракѣ, вдыхать шалфей и думать о томъ, что у меня послѣдняя жизнь и нѣтъ уже воли. Маркъ ускакалъ въ степь. А на утро и я ушла за нимъ. Я теперь знаю лѣтнюю нашу страду, мужицкую. Мои руки покрылись коркой мозоли, мое лицо загорѣло, почернѣло отъ солнца по бабьи, и вечеромъ, послѣ страды, купаясь въ безымянной степной рѣчкѣ, уже холодной, я вмѣстѣ съ сестрами, удивительно здоровыми, покойными и красивыми, пою по бабьи:
   
   Ты свѣти, свѣти, свѣтъ свѣтелъ мѣсяцъ!
   Обогрѣй ты насъ -- а-эх!-- красно солнышко!
   
   Уже по осеннему звѣздны ночи, и днемъ надъ степью разлито голубое вино. На хуторѣ готовятся къ зимѣ, въ закрома ссыпаютъ золотую пшеницу, стада пришли изъ степи и мужчины свозятъ сѣно.
   Маркъ со мной мало говоритъ, онъ приходитъ неожиданно, ночью, цѣлуетъ меня безъ словъ, и руки его желѣзны. Марку некогда со мной говорить,-- онъ мой господинъ, но онъ и братъ, защитникъ, товарищъ. Старуха каждое утро задаетъ мнѣ работу, и, хваля-уча, гладитъ по головѣ. Мнѣ некогда размышлять. Какъ сладостно пахнетъ потъ -- пусть соленый! Я научилась повязываться, какъ повязываются всѣ.
   Ночью пришелъ Маркъ.
   -- Вставай, поѣдемъ, -- сказалъ онъ мнѣ.
   На дворѣ стояли кони, были Донатъ и еще третій, незнакомый. Мы выѣхали въ степь. Подо мной шелъ иноходецъ. Ночь была глуха и темна, моросилъ мелкій дождь. Впереди ѣхалъ Донатъ.
   -- Куда мы ѣдемъ?-- спросила я Марка.
   -- Повремени. Узнаешь.
   Вскорѣ мы выѣхали къ усадьбѣ, обогнули балку, и стали за коннымъ дворомъ. Всѣ спѣшились и мнѣ сказали, чтобы я слѣзла. Поводья собралъ незнакомый, третій. Мы подошли вплоть ко рву. Донатъ свернулъ вправо, мы пошли къ дому.
   -- Куда мы идемъ, Маркъ?-- спросила я.
   -- Тише. За конями, -- сказалъ Маркъ.-- Стой здѣсь. Если увидишь людей, свистни, уйди къ конямъ. Если услышишь шумъ -- или къ конямъ, скачи въ поле. Я приду.
   Маркъ ушелъ. Я осталась стоять -- слѣдить. Развѣ могла я не подчиниться Марку. У меня нѣтъ родины, кромѣ этихъ степныхъ хуторовъ, у меня нѣтъ никого, кромѣ Марка. Гдѣ-то въ домѣ спали Семенъ Ивановичъ и Викторъ. Пускай! Домъ стоялъ тяжелъ и сумраченъ, во мракѣ. Моросилъ дождь. Мнѣ не было жутко, но мое сердце колотилось -- любовью, любовью и преданностью. Я раба!
   Маркъ подошелъ незамѣтно, неожиданно, какъ всегда. Взялъ за руку и повелъ ко рву. У рва стояли наши кони, мой и его иноходцы-киргизы, борзые и злые, какъ вѣтеръ. Маркъ помогъ мнѣ сѣсть, вскочилъ самъ, свистнулъ -- и, схвативъ меня, перекинувъ на свое сѣдло, прижавъ къ груди, склонивъ свою голову надо мной, гикнувъ, помчалъ въ степь, въ степной осенній просторъ.
   Востокъ ковался багряными латами, солнце выбросило свои рапиры, когда мы примчали на дальные хутора, гдѣ мирно за столомъ сидѣли уже Донатъ и тотъ третій.
   Сколько дней, прекрасныхъ и радостныхъ, у меня впереди?
   
   Августъ, 1919.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru