Первухин Михаил Константинович
Полное право

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Михаил Первухин

Полное право

   Поезд, шедший тусклым осенним вечером с юга на север, почему-то бесконечно долго стоял на затерявшейся в беспредельном просторе отдавшей уже человеку свой урожай степи станции, безлюдной и мертвенно тихой, такой скучной, что из нескольких сотен пассажиров, наполнявших грязные, покрытые копотью и дорожною пылью вагоны, не нашлось и двадцати, пятнадцати охотников выйти на перрон, подышать свежим вечерним воздухом, размять ноги.
   Паровоз, отцепившись, отошел к стоявшей впереди поезда уродливой водокачке, и долго-долго, хрипя и вздыхая, как живое существо, утомленное долгим путем, пил воду, запасаясь ею для нового большого и томительно скучного перегона.
   Кондуктор, коренастый, рыжебородый, франтоватый мужчина, с какою-то тоненькою книжечкою в черных руках подошел к машинисту.
   -- Напился водички крокодил ваш?
   -- Пьет! -- отвечал кратко машинист.
   -- Водяная обжора! -- сказал кондуктор, помахивая по воздуху записною книжечкою, и отошел в сторону.
   -- Чего пути не дают? Стоим, стоим... -- ворчал машинист, с сердцем бросая на тендер железную лопатку, которая загремела, упав на груду каменного угля, -- стоим, стоим, а после гнать будем. Пережог угля будет! Тоже, порядки!..
   Кондуктор, не отвечая, отошел от паровоза и стал в позе скучающего наблюдателя на перроне, глазея на жалкий буфет, под навесом которого минуту назад вспыхнул ранний огонек висячей лампы.
   -- Что, ваш крокодил -- много люду раздавил? -- затронул опять кондуктор машиниста, не оборачиваясь к нему.
   -- Мой? При мне?
   -- Хотя бы при вас.
   -- При мне немного. Я осторожный. Я, брат, даром людей не давлю. У меня, брат, тоже, совесть есть...
   И, помолчав немного, добавил упавшим голосом:
   -- Однако, было...
   -- И много?
   -- Линейную сторожиху. Это раз. Года два тому назад. Будка  127. Трое детей осталось...
   -- Ловко!
   -- Потом на "Безводной" во время маневров пьяного зарезали. Кацап; был плотник. Два. А потом фершала...
   -- Троекратно, значит... И ничего?
   -- Нашей вины не было... Конечно, кроме неприятностей, никакого удовольствия...
   -- Значит, погладили по головке, да так и отпустили, ездите, мол, господин Саханов, по белому свету, давите людей... Потому, полное право...
   -- А ты вот что... -- вдруг вспыхнул машинист, -- ты вот что, Кичигин! Ты отойди лучше, а то...
   -- А то что? -- задорно осведомился кондуктор.
   -- А то будет история. Ты так и знай.
   Кондуктор отошел от паровоза, и, проходя мимо меня, подмигнул мне, словно говоря:
   -- Слышали? Троих задавили, и хоть бы что... Потому, полное право...
   А поезд стоял, стоял, стоял...
   Напившийся водички паровоз приткнулся к переднему багажному вагону. Машинист не соразмерил силы удара, и чудовище так сильно толкнуло вагоны, что лязг сталкивающихся буферов, все слабея, дошел до самого хвоста поезда.
   Сумерки быстро надвигались, и в степи, -- и впереди, и сзади поезда, -- зажглись сигнальные огоньки.
   На перроне было пусто. Только жандарм, еще молодой и, вероятно, когда-то очень молодцеватый человек, только недавно отвыкший от деятельной службы и втянувшийся в свое томительное скучное дело ничегонеделанья, ходил, отмеряя стройными ногами в ботфортах шаги по каменному настилу и равнодушно зорко поглядывая в окна вагонов.
   И, когда он проходил мимо меня и вскользь глядел на меня, словно удивляясь, почему и я нарушаю безлюдие перрона стоянием на нем, мне чудилось, что он от скуки сейчас пойдет и строгим голосом заговорит со мною...
   Но он ходил, то удаляясь к самому концу пустого буфета, то приближаясь к паровозу.
   Свежело. Тени ночи неслись откуда-то, кутая дымкою невидимкою маленькую станцию и ее обитателей. А поезд стоял и стоял...
   -- Пассажиры едут. С рафинадного завода! -- заметил жандарму кондуктор Кичигин, которому надоело дразнить машиниста.
   -- С рафинадного? Вероятно. Дамского сословия одна личность туда вчерашнего дня проследовала. Предположительно, не иначе, как ихнее возвращение...
   -- Я по лошадям вижу: булгахтера лошадки. Пестрые такие...
   -- Хор-рошие лошади, -- оживился жандарм, -- когда я, будучи в кавалерии, в нашем эскадроне у корнета Грубовского... Ах, лошади...
   Не докончив речи, жандарм отошел ко входу, внутрь станционного здания. Там теперь чувствовалось какое-то оживление, слышался громкий говор, шаркали и стучали по бетонному полу чьи-то ноги.
   -- Багажом? Два пуда двенадцать... Два места. Второй класс! -- выкрикивал кто-то, хриплым грубым голосом.
   И на перроне появилась группа из трех человек.
   Впереди решительными и быстрыми шагами шла высокая и стройная женщина, рядом с нею бежала, семеня ножонками, девочка лет семи-восьми, а сзади коренастый мужчина нес ворох узлов и картонок в руках.
   Новые пассажиры направились к одному, к другому вагону, заглядывая в окна, но там мест не оказывалось. Они пробежали мимо того вагона, где я уже занял свое место в пустом купе, и я невольно разглядел их, как что-то новое, как что-то нарушающее тоску этого нестерпимо долгого стояния поезда...
   Женщина, при первом же взгляде, производила впечатление красивой, но красивой какою-то раздражающею, тяготящею красотою.
   Тень от огромной черной шляпы с цветами и кружевами падала на ее лицо, и в этой тени как-то загадочно рисовались большие глаза. У нее были широкие плечи и пышная грудь, тонкая талия и стройные ноги, красотою которых она видимо щеголяла: шла она по совершенно сухому и чистому перрону, подхватив свободною левою рукою платье ниже пояса сзади и подняв юбку так, что обе ноги ее, обутые в щегольские белые ботинки с золотыми бубенчиками, видны были чуть не до колен. Бедра были туго обтянуты шелком юбки, и ни одно движение мускулов ног не оставалось незаметным...
   Правою рукою женщина буквально тащила за собою девочку, с сбившеюся ей на глаза шляпкою.
   Девочка не поспевала за нею, иногда, спотыкаясь, повисала на ее руке и скользила, потом опять становилась на ножки и бежала. Во всей ее миниатюрной и хрупкой фигурке было что-то робкое, что-то запуганное... Она и шла-то с полузакрытыми глазами, словно боясь увидеть что-то страшное, что-то давящее.
   Мужчина, обремененный узелками и картонками, глядел на женщину негодующими серыми глазами. Он тоже почти бежал, шаркая на ходу каблуками по плиткам перрона, размахивая по воздуху свободною левою рукою и поминутно оправляя ею то сползающий на глаза картуз, то упорно расстегивающийся ворот мягкой цветной рубашки, стянутой небрежно связанным узлом галстука-шнурочка.
   Пробежав мимо моего окна, мужчина крикнул так громко, что его голос был слышен на весь перрон. Его слышно было в пустом буфете, хозяин которого испуганно зашевелился и застучал тарелкою о тарелку, и у принявшей загадочные очертания на фоне алой зари водокачки, оттянувшей далеко в сторону от своего туловища уродливо искривленную трубу насоса, и на запасном пути...
   Его услышал жандарм, стоявший у входа в станцию, и сторож, дежуривший у станционного колокола, и смазчик, ходивший, нагнувшись, вдоль поезда и постукивавший по ободам колес гаечным ключом.
   И все обернулись в сторону человека, который говорил таким полным тоски и тревоги голосом...
   -- Ох, не могу... Постойте! Послушайте!
   -- Нечего слушать! -- отвечала женщина крикливо. -- Кондуктор! Где кондуктор?
   -- Матрена Ивановна! Да побойтесь же вы Господа Бога.
   -- И вовсе меня не Матреною, а Матильдою зовут! -- значительно тише ответила женщина, и, обращаясь к девочке, которую таскала, как кулек, за собою, добавила раздраженно:
   -- А ты не упирайся. А ты не кобянься. Иди, иди... Что ты упираешься? Ну?
   Девочка всхлипнула.
   -- Матильда Ивановна! Да родная же... Да голубушка же! -- снова заговорил мужчина, когда они проходили мимо моего окна.
   -- Ах, оставьте, не лукавьте! -- нараспев ответила женщина и заглянула в окно моего купе.
   -- Матильда Ивановна! Да родненькая!.. Да смилостивьтесь же! -- воззвал к ней ее спутник. -- Ну, ударим по рукам?! Хотите? Вот и жандарм тут. Он может свидетелем...
   -- Ах, не тревожьте занапрасно свои благородные чувства! -- опять пропела женщина, и тут же, обращаясь к девочке, совсем другим тоном добавила:
   -- А ты если будешь упираться, пащенок... Знаешь, Зинка, что я с тобою сделаю?!
   Ребенок явственно всхлипнул, но побежал, семеня ножонками и поминутно оглядываясь с робкою, то отчаянною мольбою в сторону мужчины. Тот остановился, опустил на плиты перрона свой груз, протяжно и громко вздохнул, снял картуз с своей значительно уже полысевшей головы, отер пот пестрым ситцевым платочком, и потом, с жестом безнадежного отчаяния, подхватил узелки и рысью понесся за женщиною.
   -- Матильда Ивановна! Да вы только послушайте! -- говорил он ей в спину, нагоняя ее, когда она поравнялась с жандармом.
   -- Вы только послушайте! Погодите! Ох, передохну!.. запыхался я. Сердце колотится... Бегаем, как угорелые...
   -- Никто не велит бегать. Что я вас, к своей юбке пришила, что ли?
   -- Послушайте. Хочете триста целковых? Вот при свидетелях... Понимаете? Триста целковых... Большие деньги...
   -- Очень мне нужно! -- фыркнула пренебрежительно женщина. -- Триста рублей? Для кого, может, и большие деньги... А я, может, в один раз заработаю, как пофартит...
   -- Ну, хочете триста пятьдесят?.. Четыреста? Последнюю копейку отдаю! Шабаш! Больше гроша медного нету. До последней копейки... Хотите... хочете четыреста? Ах ты, Господи...
   -- Кондуктор! Кондуктор! Здесь есть место для дамы? -- обратилась, не слушая, женщина к стоявшему теперь у входа в наш вагон Кичигину, наблюдавшему беготню новых пассажиров поезда с насмешливою и фамильярною улыбкою.
   -- Для дамы? Для дамы -- не найдется. Для вас же -- с удовольствием! -- отозвался кондуктор. -- Занимайте места в купе четвертом. Вон, где господин с пенсне. Три места свободных. Для вас единственно...
   Отходя от кондуктора, женщина кивнула ему головою так, что на ее огромной черной шляпе задрожали, как в лихорадке, цветы и заколыхались кружева.
   -- Мерси вас!
   Увидев меня, она, играя глазами и как-то задорно колыхая станом, спросила:
   -- Мосье, будьте любезным кавалером!
   -- Что угодно?
   -- Да у этих чертей местов никак не найдем... Есть в вашей купе места? Два места нужно...
   -- Есть! -- ответил я, и в голове мелькнула мысль: "Пропал покой"...
   Женщина побежала ко входу. По дороге она прикрикнула на ребенка:
   -- А ты опять упираешься, Зинка? -- и так тряхнула ребенка за руку, что шляпка девочки сползла ей на лицо и закрыла глаза. Ребенок споткнулся и упал. Женщина, не давая себе труда остановиться, бежала все вперед, бестолково тычась в окна, и волокла ребенка за собою.
   Мужчина, увидя это, бросил на землю узелки и картонки багажа, подбежал к ребенку, поднял его заботливо и нежно, и поставил на ножки.
   -- Зининька... Не плачь, деточка! Не плачь, рыбочка! Не плачь, ясочка... Это так, это ничего, милая!.. -- бормотал он, стараясь одною рукою достать пестрый платочек, чтобы отереть катившийся градом со лба пот.
   У дверей вагона мужчина остановил-таки женщину.
   -- Да постойте же. Ведь нашли же место... Никто не займет, будьте покойны... До самого Петербурга поедете в вагоне. Без пересадки! А вы торопитесь, мечетесь... Вы послушайте меня!
   -- Какие-нибудь новости? -- пренебрежительно ответила женщина, искоса поглядывая одним глазом на меня и поправляя заученно красивым жестом трен волочащейся, обшитой кружевами нижней юбки.
   -- Послушайте, Матильда Ивановна! Пятьсот рублей... Хочете -- пятьсот рублей? Четыреста -- сейчас. Сто через три дня. Через три денечка... И проживете у нас на заводе до того времени. Понимаете?
   -- Ах, оставьте меня, не тревожьте меня!
   -- Ну вам часы женины понравились. Те, с бриллиантиками... Хочете? И цепочку дам.
   -- Часы? Те, с голубком и амурчиком-огурчиком? -- как будто заинтересовалась женщина, но потом еще резче ответила:
   -- Часы? Невидаль какая?! У меня студентик один есть... знакомый. Только мигну мальчику... Цепочка? Не видала я хламу этого...
   И с этими словами женщина влезла в вагон и втащила за собою ребенка, тихо трепетавшего в ее руках и слабо всхлипывавшего.
   Мужчина с узлами и картонками влез следом за нею. Все трое добрались до моего купе и вошли туда.
   Небрежно посадив как-то швырком ребенка, словно комок тряпок или надоевшую куклу, на свободный диван, Матильда Ивановна прикрикнула на дитя:
   -- Сидеть у меня смирно... Ну? Ты у меня смотри, Зинка... А то... я т-тебя...Только заплачь. Только заплачь! Захнычь мне!..
   И тут же, обернувшись ко мне и играя подрисованными глазами, как-то раздражающе шелестя шелком юбок, обвивавшихся вокруг стройных ног при каждом движении, проговорила совсем слащавым голосом:
   -- Держи себя прилично, Зизи. А то мосье сочтет нас невежами... Еще выгонит нас. Слышишь? Из-за тебя, Зизи, и меня выгонит, твою маму...
   Спутник женщины принялся помогать ей -- укладывать вещи, развешивать платки на крючках, засовывать на верхнюю полку какой-то длинный ящичек, плохо уложенный, в середине которого болтался и громыхал его груз.
   Усадив пассажирок, мужчина вдруг спохватился.
   -- Вы, может быть, еще передумаете, Матильда Ивановна?! Вы поезжайте! Боже меня сохрани вас задерживать... Конечно, как билет взят... Вы поезжайте. И по дороге думайте себе. А я за вами следом... Я сейчас... Потому, может, вас Бог Господь осенит... -- И, не дожидаясь ответа, он стремглав побежал из купе, выкинулся из вагона на перрон, споткнулся, чуть не упал, оправился, забежал внутрь станции и через минуту вынесся стрелою обратно на перрон, неся в руке билет. На ходу он крикнул вышедшему следом за ним начальнику станции:
   -- Голубчик, съездите к жинке, Степан Степаныч! Чуете? Скажите, я Зинурку проводить поехал. Что же? Провожу, ворочусь... Чуете? Да если что -- она расстроена дуже -- доктора позовите. Не вашего, дорожного, а лучше земского... Чуете?
   Начальник станции ответил:
   -- Хорошо! А что случилось?
   Говоривший только махнул рукою.
   -- Третий, -- сказал начальник станции.
   Сторож четко ударил три раза в колокол. Звуки словно всколыхнули застоявшийся воздух платформы и понеслись вдаль, в простор тонущей в сумеречной мгле степи...
   Кондуктор Кичигин, препиравшийся с машинистом, дал сигнальный свисток. С паровоза Саханов ответил и, выждав вторичный свисток кондуктора, тронул плавно поезд.
   Мимо нашего окна проплыла назад фуражка жандарма, все время прислушивавшегося с холодным и неодобрительным вниманием к переговорам Матильды Ивановны и ее спутника, словно ожидая призыва вмешаться в дело...
   И сейчас он следил за нашим окном скучающими и жадными глазами...
   Вот уже не видно его лица... Вот плывет назад рябое лицо смазчика, несущего куда-то вперед фонари, окна "дежурной", увядшая зелень садика, где недавно бушевала стая задорных нахохлившихся воробьев...
   Потом мелькнула вышка водокачки с вытянутою в сторону трубою насоса, как бы огромною кривою рукою, протягивавшеюся к мимошедшему страннику поезду за подаяньем и теперь в тоскливом изнеможении опущенною вниз.
   И поезд понесся вдаль, все ускоряя и ускоряя ход.
   -- А вы совсем напрасно поехали, Михаил Ильич! -- сказала женщина, усевшись комфортабельно на своем месте против меня и чисто театральным жестом положив на круглые, пухлые колени сложенные в жест наивничающей институтки полные красивые руки с окованными в броню многочисленных колец длинными, белыми пальцами.
   -- Почему -- напрасно? Почему? -- завозился Михаил Ильич, сидевший рядом с девочкою и гладивший ее белокурую головку рукою.
   -- Да ничего не выйдет. Напрасно протратитесь только!..
   -- Не выйдет? Ну, пусть не выходит. Пусть, пусть... Так хоть ребенка своего провожу...
   -- Вы хочете сказать, моего ребенка? Ну-к, што ж, провожайте. Имеете полное право. А только охота вам, право... Ну, понимаю, какая-нибудь интересная бельфам, а то девчонка восьми лет, и больше ничего!
   Михаил Ильич не слышал этой насмешки.
   Он рылся в бумажном мешке, вытаскивая оттуда что-то.
   -- Кушай, кушай, Зининька. Хотишь-- яблочко? Ты такие любила -- печененькие. Или пирожка, может, хочешь? Мама Маня на дорожку испекла тебе с Маврой... Не хотишь? Вот, погоди, на "Гурьевскую" приедем, там пряники продают... Такие, брат ты мой, пряники! Слаще сахара, что у нас на заводе делают... Право слово, слаще...
   И в его словах о сладких пряниках зазвучали слезы, но он сдержался, справился с собою и неожиданно окрепшим голосом сказал Матильде Ивановне:
   -- Ну хочете, вексель подпишу. На семьсот пятьдесят всего. Хочете? Нет? О, Господи! Ты видишь...
   Матильда Ивановна, покачивая бедрами и колыхая пышною грудью, равнодушно встала с места, махнула отрицательно рукою и стала доставать что-то с полки над моею головою.
   Хотя я откинулся назад, но ее пышный бюст почти прикасался к моему лицу, черные кружева цеплялись за мои волосы, я ощущал теплоту этого так близко склонившегося ко мне тела и запах крепких дорогих духов, в изобилии пролитых на платье...
   -- Ах, я вас обеспокоила, мосье... Я такая неловкая, право... Пардон, пардон... Но я не виноватая: потому, так тесно в этих купе... А относительно вашего предложения, Михаил Ильич, я сказала вам: ваше дело не выгорит. Танцуйте не с той ножки... Не мыльтесь, не мыльтесь, потому что купаться не будете... Потому, я говорила вам? Кто я ей, Зинке, прихожусь? Ну? Как по-вашему? Я ей мать, или нашему бондарю через улицу плотник? Ну? Говорите: мать я ей? Или грязная тряпка? Ну и все сказано. И довольно. Вы мне все уши прожужжали... Еще благодарите, что я так, без суда...
   -- Ах вот как! Судом грозить? Так чего же вы в суд не шли? -- обозлился бородач, но тут же стих, заметив, что девочка громко всхлипнула, и опять полез в мешочек за какими-то лакомствами.
   -- Зининька! Зиночек мой милый... Ты испугалася? Не бойся! Э-эх! Все перемелется, деток, все мука будет... А чтой-то у тебя головка горяченькая? Болит что-нибудь? А? Ты говори, не прятайся... Потому, если заболеешь...
   -- Наревелась, как корова, и больше ничего! -- оборвала его ласковую речь Матильда Ивановна, и тут же обратилась ко мне:
   -- Уж вы нас, мосье, за беспокойство простите... Вы добренький? Правда? Я по глазам вижу, что вы добренький брюнетик. Я такая проницательная... Я как увидела ваш портрет в окошке, сейчас решила: хорошо бы, если бы в этой купе с интересным брюнетиком до самого Петербурга прокатиться... А вы, Михаил Ильич, прекратите. Потому, мосье вовсе не интересно наши семейные дела знать... Очень даже скучно. И что такого? Самая простая вещь... Проще быть не может...
   -- Просто! -- вспыхнул Михаил Ильич. -- Просто? А от этой простоты, может, жизнь человеческая кончается...
   -- Ах, скажите, какая трагедия?.. Чья же это жизнь кончается?! Уж не вашей ли благоверной, Марьи Львовны? При такой внешности -- такие нежности...
   -- Вы о внешности оставьте. Потому, по крайности -- честная женщина.
   -- А я -- бесчестная? Ха, ха, ха! Ну-к, што ж? Какая есть. С тем примите. А только не мы к вам, а вы к нам...
   -- Ах, мосье. Вы уж извиняйте. Вот, прошу-прошу Михаил Ильича эти скучные разговоры кончить... Вам надоело уже? По лицу вижу -- надоело. А мне самой -- так хуже горькой редьки надоело. Пристал, как с ножом к горлу: оставь, да оставь... Вот эту самую -- зверушку, Зинку резинку...
   -- Да какая она ваша дочка? Господи!
   -- Оставьте этот сюжет, Михаил Ильич. Моя дочка, так моя. Что разговаривать? Незаконная, а родная... Что же? Мне один студэнтик знакомый говорил, -- у меня студэнтов знакомых до пропасти, -- что теперь в Питере сколько законных, столько и незаконных, бастрюков по-нашему, по-харьковскому, рожается... Климат такой... Что же? Не всем законными быть.
   -- Да ведь вы ее только родили, сейчас же и шваркнули, прости Господи, как щенка какого. Ведь бросили!
   -- Ну, бросила. Такие обстоятельства были... И не бросила, а прачке Марье Иванне отдала.
   -- Бросили, бросили...
   -- Ну, бросила. Так что ж? А вы подобрали. Было бы не подбирать! Никто не просил... Ах, брюнетик, я вас ногою толкнула, кажется? Пардон!
   -- Бросили, бросили... И потом мы с Манюркою вам деньги заплатили... Помните? Вы тогда в нужде были. До зарезу деньги нужны были. Помните? Вы пришли и говорили: за пять целковых -- с потрохами отдам... Потому, связывает она меня по рукам... Помните? Говорили?
   -- Мало ли, что я говорила!
   -- А мы -- честь честью: сто рублей, как одну копеечку. Вы еще и расписку написали: никаких претензий...
   -- Начхать на вашу расписку. Она незаконная... Да вы, Михаил Ильич, бросьте эти разговоры. Ни к чему. Одни слова и больше ничего. Я имею полное право, и никаких. И симпатичному брюнетику -- одна скука. Правда, брюнетик? Одна канитель, и больше ничего. Хочете, брюнетик, вина? Со мною две бутылки... Вы, по глазам вижу, не прочь "осажэ" сделать. А я и сама такая: люблю, чтобы дым коромыслом... Один раз жить будем... Хочете вина, брюнетик? А я вашу физиономию знаю. Ей Богу! Вы, верно, в "Зоологии" или в "Аквариуме" часто шляетесь? За девчонками питерскими бегаете? Ох вы, мужчины!.. А я люблю таких. Что-то толку, когда мужчина -- размазня? А Михаил Ильича не слушайте. Ишь, лысый черт старый!.. Чем соблазнять вздумал! Пятьсот рублей, семьсот рублей... А этого не хочете?
   И молодая женщина, взявшись руками за бока, ухарски показала спутнику язык и громко засмеялась.
   -- Хоть бы ребенка постыдились! -- ответил тот, сконфузившись.
   -- Ребенка? Своей дочери? -- изумилась Матильда Ивановна. -- Моя родная дочь, пузырь, и мать должна стыдиться? Ой, держите меня, брюнетик, а то я в обморок упаду... Ты, кукла... Зинка-резинка!.. Слышишь? Спи у меня! Глаза закрой и спи! Ишь, глаза таращит... Смерть не люблю таких!
   -- Не любите? Так зачем от нас отбираете? Оставьте у нас! -- снова заговорил Михаил Ильич. -- Заставьте за себя Бога молить. Плату, какую хочете, назначьте. Что же? Конечно, мы люди бедные. Горбом достаем... День и ночь... Но живем прилично. И ребенка выкормим, образованье дадим... Ей Богу. И на что вам ребенок? Замотаете ведь только...
   -- Ага! Так и замотаю сразу? А если замотаю, так на то полное право имею. Потому, мать... А ваше дело, дяденька, зась!.. Вот что!
   Наступило тяжелое молчанье. Михаил Ильич от времени до времени снимал с потной головы картуз, ерошил волосы, доставал из кармана пестрый платочек, вытирал лоб, по которому бежали крупные капли пота, и тяжело вздыхал.
   Девочка, прикорнув в уголке дивана, спала или притворялась спящею. Нога моей соседки совсем недвусмысленно уперлась в мою ногу, ее мягкий носок то шаловливо прижимал мою ногу, то ерзал по ботинку...
   -- Д-да, что уж? -- прервал молчанье Михаил Ильич! -- Конечно, полное право, как по закону... А только... Только не по совести.
   -- Совесть? -- вспыхнула моя соседка. -- Совесть? Вашу совесть у нас в Зоологическом саду показывали. Такая маленькая, зелененькая, на четырех лапках, хвостик закорлючечкою... Вот какая ваша совесть! Ей кусок сахару кинуть, так она служить будет... Вот что! Совесть? А вы почем знаете, может, у меня у самой совести больше вашего было? Ну? А что из меня вы с совестью сделали? Ну? Где ваша совесть была, как меня подлянка одна за сто целковых старику слюнявому продала? Опоила, окормила, сонную продала. Где тогда ваша совесть была? А куда тогда ваша совесть девалась, как я эту дрянь под сердцем носила, а сама -- голодная? С купцом одним жила. Покуда ничего -- ладно. А как понесла Зинку, трах... Чтобы духу твоего, говорит, не было. А где ваша совесть была, как он, купец мой, советовал мне:
   -- Ты, Мотя, выпей того-то. Да ты сделай так-то... Чтобы ничего не было!
   -- Совесть? Она тогда на задних лапках служила...
   -- Что же? Разве я отпираюсь? Родила, бросила. Чуть не задушила... А меня жалели тогда с вашею совестью? Эх ты, лысый черт... Да ну тебя!.. Я говорю, ты мне кровь портишь... Еще печенка лопнет!
   Михаил Ильич посидел минуту молча. Поезд несся в ночной мгле по безлюдной степи, колеса громыхали по рельсам, выпевая назойливо какую-то монотонную песенку из четырех тактов:
   
   Покатили, покатили,
   Покатили, покатили...
   
   -- Вот растили, берегли, ветерку дунуть не давали, -- начал, опять ни к кому не обращаясь, Михаил Ильич, теребя нервно рукою рыжеватую бороду и почесывая толстым красным пальцем переносицу.
   -- Вы простите, молодой человек! Может, и в самом деле надоели мы вам. А только -- тоска. Смертная тоска...
   -- Вот ворочусь домой, к жинке... Без Зининьки... Без деточки... Господи! Чем прогневили мы Тебя? За что караешь нас?
   -- Охота лясы точить, старичок! -- шепнула Матильда Ивановна и опять заиграла носком ботинка.
   -- Вы послушайте только. Вот свидетели были -- деньги большие давал я ей. Не берет! Знаете, почему не хочет брать?
   -- Я и сама брюнетику скажу. Очень нужно! Что ж такого? Слушайте, брюнетик. Скажите, имела я полное право? Вы человек интеллигентный... Знаете нашу жизнь? Ну? Сама хохочешь. Вон, весною моя подруга из "Зоологии" на катере ехала, булькнула в воду... Так нет, и помереть не дали, живою вытянули...
   -- А который меня погубил, выкинул на мороз с ребенком -- величается. Автомобиль завел. Людей давит... Как-то встретились -- плюнул на меня... Ну, что поделаешь? Я по билету хожу. Нас ведь и бьют, и колотят... Чуть что -- вышлют. Прав никаких. У всех -- над нами полное право. А мы -- хуже собаки...
   А тут говорят мне:
   -- Хочешь, мы его прикрутим, "обажэ" твоего? Ребенок есть? Свидетели есть? Мы его прижмем...
   -- Если бы не пригрозил он тогда мне, что на Казачьем проморит, может, и прошло бы так... А тут -- засосало, меня...
   Говорю: есть ребенок, и свидетели есть...
   А мне говорят:
   -- Вот прошение. Садись, подписывай...
   -- Ну, и пошло, и пошло... Адвокатик такой молоденький...
   -- Я, говорит, прославлюсь на этом деле. Во всех, говорит, газетах будет.
   А мне что ж? Он, мой первый, тогда меня на мороз...
   А потом струсил. Сам приезжал. Тоже, как и этот, лысый...
   -- Помиримся, говорит. По совести, говорит...
   -- А y самого -- зубы скрипят... И совесть -- на четырех лапках, хвостик закорлючечкою...
   Ну, судились, судились...
   Ах, одна ерунда, брюнетик. Или две ерунды...
   А только исполнил свое слово адвокатик: прижали хамаидола моего. Свидетели, записочки, то да се... Он и туда, он и сюда...
   Ну, и присудили: на воспитание ребенка до совершеннолетия... Да мне это -- наплевать. Грош дадут. Мне главно -- скандал. А, впрочем, и нагреть хама хочется...
   И говорят: предоставьте ребенка. Сейчас исполнительный лист! Ну, а ребенка я раньше отдала. Что же? Разве я спорю? Отдала, так отдала. Еще и рада была. Потому, разве я не понимаю? Они люди ничего. Только совесть закорлючечкою. Для себя -- одна, для других -- другая...
   Ну, я к ним: отдайте Зинку-резинку...
   А они, знаете, брюнетик, какую штуку сыграли? Они -- трах -- в один день и удрали из Питера, и девочку увезли...
   Сбежали!..
   Ну, я выследила. Говорят, на заводе сахарном. Я взяла у адвокатика сто рублей -- все равно, должна ему немало, заразом отдам, и мазнула. Приезжаю -- они как ахнут... Думала, убьет меня этот лысенький старичок... И его благоверная: змеею шипит... А потом пошли обмороки, истерики...
   На коленки становятся:
   -- Не берите ребенка! Не погубите! Мы его так любим!..
   -- Говори, старичок, становились вы передо мною, гулящею, на коленки?
   Михаил Ильич молча вытирал дрожащею рукою пот на изрезанном морщинами лбу.
   -- Ну, я не поддалась. Взяла девчонку, вот везу...
   Да вы не плачьте, люди с совестью... Михал Ильич! Слышите? Вот, при брюнетике говорю: я отдам вам девчонку...
   Ей-Богу, отдам. На что она мне?
   Вот, прижму черта проклятого, отца Зинкиного... А там надоест мне канителиться, я пришлю к вам Зинку...
   Поезд замедлил ход, приближаясь к станции.
   Михаил Ильич встал, перекрестил девочку, поцеловал ее, потом, отвернувшись в сторону, порылся в кошельке, достал какую-то кредитку и сунул Матильде Ивановне.
   -- Хоть не обижайте девочку... На лакомства ей... Ишь спит она... Проснется, плакать будет... Так вы ей... чего-нибудь. Игрушки не забудьте...
   -- Какие игрушки?
   -- Зининькины... Вот, на верхней полочке, в ящичке продолговатеньком... Там кукла. "Марфушею" называет ее. Посуда... Ну, все...
   Михаил Ильич смахнул слезинку с красных припухших век и вышел из вагона.
   Матильда Ивановна проводила его глазами. Мне казалось, что в ее мозгу шевелится мысль, -- не отдать ли ребенка любящему его человеку?
   Но потом мысль эта исчезла. Молодая женщина всем станом обратилась ко мне со словами:
   -- Брюнетик! Что вы такою букою недотрогою сидите?
   -- А что мне, танцевать прикажете?
   -- Садитесь рядышком. Знаете, как у нас говорят:
   -- Сядем рядком, поговорим ладком... Придвигайтесь ко мне. Скажите, вы каких женщин а-ба-жа-ете? Шатенок, как я, иди блондинок? Я сама брюнетов обожаю...
   А я вам, брюнетик, нравлюсь? Нет, вы -- откровенно...
   Что вы на девчонку смотрите? Она спит... Слышите?

--------------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник рассказов "Догорающие лампы". Сб. рассказов. СПб.: Обществ. польза, 1909.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru