Аннотация: Текст издания: журнал "Русскій Вѣстникъ", NoNo 5--6, 1861.
МАЧИХА
ПОВѢСТЬ
I.
Михаилъ Сергѣевичъ Асонинъ прямо изъ корпуса вступилъ на военное поприще и рано былъ окуренъ пороховымъ дымомъ. Двадцати восьми лѣтъ онъ женился. Десять лѣтъ счастливаго супружества пролетѣли незамѣтно; жена его умерла, оставивъ сиротку-дочь. Асонинъ обратилъ на нее всю свою нѣжность. Но гдѣ жь военному человѣку возиться съ ребенкомъ? Кое-какъ до шести лѣтъ протаскалъ онъ ее за собой, и подалъ на высочайшее имя просьбу о помѣщеніи его бѣдной сиротки въ какое-либо казенное заведеніе. Она принята была въ Смольный монастырь. Асонинъ совсѣмъ осиротѣлъ. Грустно было ему растаться съ своею Анеточкой. Въ минуту разлуки онъ готовъ былъ отдать все, лишь бы сохранить при себѣ дочь; но боязнь, что не сумѣетъ дать ей надлежащаго воспитанія что, какъ мущина, онъ не понимаетъ даже какъ за это взяться, одержала верхъ; дѣвочка отвезена была въ Петербургъ.
Человѣку, испытавшему прелесть семейной жизни, насчитывавшему себѣ лѣтъ пятьдесятъ, носящему званіе подполковника, тяжело одиночество. Общество офицеровъ, большею частью молодыхъ, не наполняло пустоты жизни; онъ искалъ семейныхъ кружковъ, отдыхалъ въ нихъ на нѣсколько часовъ, и съ новою грустью возвращался въ пустую квартиру холостяка.
Въ Австріи грянула военная труба. Полкъ Асонина получилъ приказаніе двинуться въ Венгрію. Михаилъ Сергѣевичъ ожилъ. Какъ благословлялъ онъ теперь судьбу, что устроилъ свою сиротку прежде кампаніи! Пуля навылетъ въ плечо лишила его употребленія лѣвой руки. Храбрый воинъ не жалѣлъ о ней, и послѣ нѣсколькихъ недѣль, проведенныхъ въ госпиталѣ, снова явился въ рядахъ солдатъ, но уже не безцвѣтною фигурой подполковника, а командиромъ полка.
Война, конечно, зло, Асонинъ понималъ это не хуже другихъ; но когда Венгерцы положили оружіе, когда военныя дѣйствія прекратились, Михаилу Сергѣевичу сгрустнулось. Онъ невольно взглянулъ въ будущее. Скука одиночества вновь предстала, дѣлая ему всевозможныя гримасы. Что жь было дѣлать какъ не покориться? Въ Россію Асонинъ возвратился уже генераломъ; полкъ его получилъ назначеніе расположиться на постоянныя квартиры въ одной изъ великороссійскихъ губерній. Весело зажили офицеры. Дѣвушекъ въ городѣ было пропасть, а ихъ батюшки, матушки, тетушки, дядюшки только и хлопопотали о томъ, какъ бы сбыть съ рукъ товаръ, иной и очень залежавшійся. Компанія покупщиковъ хоть и не знаменита была капиталами, ну, да какъ быть! можно и въ долгъ повѣрить. И горожане то не на наличныя торгуютъ. Вотъ и доказательство:
Одинъ изъ отставныхъ довольно мелкихъ чиновниковъ города, составившій себѣ во время службы и капиталецъ, котораго, однакожь, вѣроятно много поистратилось на воспитаніе и опредѣленіе двухъ сыновей, имѣлъ еще двухъ дочекъ. Взрослыя дочки чиновника тоже помогли къ убавленію его капитальца, такъ что въ послѣднее время чиновникъ, любившій бывало хлѣбъ-соль водить со многими, какъ-то посжался. Всѣ думали, что средства истощились. Дочерямъ перешло ужь и за двадцать за пять; судьбы, однакожь, Богъ не посылалъ. Ни одна сваха даже не заглянула въ домъ, не только женихъ. Старикъ терпѣлъ, терпѣлъ, и какъ увидѣлъ, что съ дочками-то, пожалуй, и разлуки не будетъ, рѣшился написать духовную, назначая каждой изъ нихъ по десяти тысячъ серебромъ, находящихся частію въ векселяхъ, на такихъ-то и такихъ-то графахъ и князьяхъ, частію въ билетахъ опекунскаго совѣта, за такими-то нумерами. Въ свидѣтели духовной были избраны господа съ длиннымъ язычкомъ. Не прошло мѣсяца, какъ весь городъ уже зналъ, въ томъ числѣ и военные пришельцы, что дочери чиновника далеко не бѣдны, какъ думали прежде. Вскорѣ одна изъ нихъ вышла за мелкотравчатаго помѣщика, желавшаго поправить свои обстоятельства выгодною женитьбой; вторая за подпоручика, строившаго разные воздушные замки на фундаментѣ десяти тысячъ.
Осторожный старикъ, наканунѣ свадьбы, выдалъ каждому изъ своихъ зятей по тысячѣ, говоря, что имъ, какъ молодымъ людямъ, не слѣдуетъ брать всего капитала, что деньги въ хорошихъ рукахъ, и что онъ имъ ежегодно будетъ выдавать по тысячѣ въ видѣ процентовъ. Зятья, не желая раздражать старика, покорились необходимости, и зажили припѣваючи въ надеждѣ будущихъ благъ.
Черезъ полгода тесть скончался. Бумаги, вещи, все было запечатано, какъ слѣдуетъ, до шести недѣль. Дочери и сыновья плакали искренно, зятья сочиняли грустную мину, и мечтали о скоромъ обладаніи порядочнымъ капиталомъ.
Каково жь было ихъ удивленіе, когда, открывъ шкатулку, не нашли въ ней никакихъ билетовъ, а нашли только два, три векселя на мѣщанъ, всѣ въ пятьсотъ рублей, и собственноручное письмо покойнаго на имя возлюбленныхъ зятей, въ которомъ онъ просилъ у нихъ прощенія за необходимый обманъ. "Да, необходимый! говорилъ онъ: иначе бѣдныя мои дочери остались бы послѣ меня безъ куска хлѣба и безъ пристанища. Родительская любовь и заботливость должны меня извинить передъ вами."
Тропическія бури разразились надъ головами несчастныхъ женъ. Къ счастію, такія бури не продолжительны. Ураганъ стихъ, но молодые плантаторы были раззорены.
Подобнаго рода продѣлки случались не рѣдко; невѣстамъ обыкновенно сулили много, а у женъ оказывалось ничего: метода, за которую несчастныя женщины платятъ иногда цѣлою жизнію страданій.
Асонинъ прибылъ въ городъ, и на первую минуту остановился въ гостиницѣ. Сдѣлавъ нѣсколько необходимыхъ визитовъ лицамъ начальствующимъ въ городѣ, онъ отправился въ сопровожденіи своего адъютанта искать себѣ квартиру. Много осмотрѣли они домовъ, и ни одинъ какъ-то не приходился по вкусу Михаилу Сергѣевичу; то былъ великъ, то малъ, то казался сыръ. Подъѣхали еще къ одному съ закрытыми ставнями.
Они вошли на дворъ; косматая шавка съ лаемъ бросилась имъ подъ ноги; на ея лай выбѣжала женщина, довольно нечисто одѣтая, съ пестрымъ полинялымъ платкомъ на головѣ, съ платьемъ, подоткнутымъ подъ поясъ, и голыми до локтя красными руками.
-- Цыцъ ты, негодная! кричала она визгливымъ голосомъ.-- Вамъ кого надо? проговорила она, обращаясь къ пріѣзжимъ.
-- Я бы желалъ осмотрѣть домъ, который вы, кажется, отдаете въ наймы, проговорилъ Асонинъ.
-- Извольте, батюшка, извольте! Домъ, я вамъ скажу, хозяйственный, удобный; сколько однихъ чулановъ!
Данковскій чуть не захохоталъ.
Въ эту минуту вошла въ комнату дѣвушка и, сдѣлавъ легкій поклонъ гостямъ, сѣла за свою работу.
-- Это моя единственная дочь, сказала Лукерья Адреевна.
Мущины встали и поклонились.
Вспыхнувшая дѣвушка приподнялась немножко со стула вмѣсто новаго поклона.
-- Такъ-то, ваше превосходительство, ужь я знаю, что домъ мой вамъ понравится; все есть -- и подвалы, и кладовыя... все какъ слѣдутъ, повторяла Лукерья Андреевна.
-- Генералъ очень мало, я думаю, заботится о кладовыхъ и чуланахъ, маменька, сказала дочь.
-- Какъ это можно! вотъ молодой умокъ-то! Если генералу они не нужны, такъ генеральша спасибо скажетъ.
-- Генеральши у меня нѣтъ, я одинъ, возразилъ Асонинъ.
-- Какъ же это, батюшка? и не скучно вамъ однимъ-то?
-- Что дѣлать! Богу угодно было взять къ себѣ мою генеральшу.
-- А дѣточки-то остались?
-- Одна дочь.
-- Гдѣ же она, съ вами?
-- Нѣтъ, она въ казенномъ заведеніи воспитывается. Такъ можно мнѣ взглянуть на домъ?
-- Какъ же, извольте, ваше превосходительство. Серафимушка, сказала старушка, обращаясь къ дочери,-- мы пойдемъ, а ты прикажи-ка сварить кофей да угости насъ! Въ домѣ-то я чай холодненько; вѣдь не жилые покои, вотъ ужь съ годъ пустые стоятъ. Надѣюсь, что ваше превосходительство удостоите выкушать съ нами чашку кофею. Между тѣмъ потолкуемъ, можетъ-быть и сойдемся.
-- Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ генералъ.
-- Я сейчасъ буду готова, лишь накину что-нибудь на себя, сказала старушка, выходя въ смежную комнату.
-- А вы не замѣните маменьки въ обязанности показывать домъ? спросилъ Данковскій, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ.
-- Я бы не желала, чтобъ и маменька принимала на себя эту обязанность.
-- Маменька ваша, вѣроятно, большая хозяйка.
-- А я нѣтъ, хотите вы сказать? съ улыбкой возразила Серафима Петровна.
-- Дѣвушка всѣ не хозяйки; у нихъ въ душѣ еще слишкомъ много поэзіи, чтобы заниматься прозой жизни, сказалъ въ свою очередь Михаилъ Сергѣевичъ.
-- Вы думаете!...
-- Не думаю, а знаю.
-- По нѣсколькимъ обращикамъ нельзя составлять общее мнѣніе, генералъ.
-- Вотъ я и готова, сказала вошедшая старушка.-- Не угодно ли, ваше превосходительство?
-- Мнѣ прикажете идти, генералъ? спросилъ Данковскій, которому очень бы хотѣлась остаться лучше съ хозяйскою дочкой. Правду сказать, дѣвушка была замѣчательно хороша, хотя уже не первой молодости; умъ просвѣчивалъ въ каждой чертѣ лица; во всѣхъ движеніяхъ были достоинство и простота. Мать и дочь, казалось, не родня, такъ рѣзко отличались онѣ одна отъ другой; сколько первая казалось простонародна, столько послѣдняя аристократически-проста. И не мудрено! Серафима Петровна воспитывалась съ девяти лѣтъ въ домѣ одной графини. Когда графиня уѣхала въ Петербургъ на житье, дѣвушка переселилась подъ бѣдный родной кровъ матери, которая успѣла между тѣмъ овдовѣть, и покорилась грустной необходимости довольствоваться тремя стами ежегоднаго дохода. Переходъ былъ рѣзкій. Не столько подѣйствовалъ на нее контрастъ обыденной жизни, сколько разность понятій ея съ понятіями той среды, гдѣ ей отнынѣ приходилось жить. Съ трудомъ покорялась она своей участи... Тяжело переживала она часы, дни, мѣсяцы и наконецъ годы. Радужныя надежды юности исчезали одна за другой. Знакомые графини, встрѣчая ее иногда въ церкви или на улицѣ, бросали ей нѣсколько словъ, иногда и приглашеніе, но съ такимъ обиднымъ тономъ покровительства, который до глубины души уязвлялъ дѣвушку. На мать ея никто не обращалъ вниманія. И Серафима заперлась въ тѣсномъ уголкѣ своего флигелька. До двадцатисемилѣтняго возраста, много успѣло накопиться въ душѣ ея желчи, эгоизма и недоброжелательства къ людямъ.
Мать, обожавшая ее, часто однакожь не на шутку сердилась и журила ее за холодное и гордое, по ея мнѣнію, обращеніе съ ея пріятельницами и знакомыми.
Въ сущности же Серафима вовсе не была горда; но послѣ обмѣна обыкновенныхъ фразъ со всѣми кумушками, она истинно не находила словъ для поддержанія разговора и большею частію молчала. Мущины, посѣщавшіе ихъ, были еще хуже. Общество дѣвушекъ, сверстницъ по лѣтамъ, она рѣшительно отвергла. И что общаго было между ею, получившею, въ самомъ дѣлѣ, порядочное образованіе, и этими пустыми, жеманными дѣвочками, дочерями секретарей, столоначальниковъ и тому подобныхъ? Книги и работа -- вотъ что было ея единственною отрадой. Графиня, уѣзжая, позволила ей пользоваться своею библіотекой. Жоржъ-Сандъ, такъ восхитительно оправдывающая всѣ увлеченія и страсти женщинъ, сдѣлалась кумиромъ Серафимы; Сю, Дюма, Сулье, всѣ были ея собесѣдниками и друзьями. До двадцати двухъ лѣтъ, дѣвушка жила мечтами, каждый день ожидая, что вотъ-вотъ появится герой ея собственнаго романа; дни за днями уходили, являлись иногда мелкіе чиновнички, изъ которыхъ самое, восторженное воображеніе не могло, однакожь, создать и тѣни героя, годнаго для романа Серафимы. Она начинала свыкаться съ мыслію, что въ ея жизни никакого романа не будетъ, что она обречена на вѣчное одиночество, на вѣчную тоску. Подчасъ, полученное ею воспитаніе казалось ей тяжкимъ бременемъ. Къ чему оно, въ ея положеніи, въ ея обществѣ?.. Безъ этого не прошенаго дара, ей широко и привольно было бы въ кругу знакомыхъ матери. Изъ числа приказныхъ и секретарей, выбрала бы себѣ мужа; пекла бы пироги по праздникамъ, возилась бы съ дѣтьми по буднямъ; и за незнаніемъ лучшаго, хорошо и весело жилось бы-ей на бѣломъ свѣтѣ. Судьба не такъ опредѣлила; въ минуту страннаго каприза вытолкнула она дѣвочку изъ колеи, но которой должна бы она идти за отцомъ и матерью, развила въ ней понятія, очистила вкусъ, и заставила чуждаться смѣшнаго и пошлаго,-- отличительныхъ качествъ, украшающихъ ея настоящее общество. Вступивши въ него, сначала она смѣялась, что возбуждало неудовольствіе матери; потомъ оно надоѣло ей, она стала избѣгать его;, ее назвали гордою, мать бранила.
-- Куда тебѣ жить съ нами! Тебѣ бы въ графини, говорила старушка.
Серафима молчала.
-- Гдѣ тебѣ говорить съ Грибковыми? Ты и съ матерью-то вотъ слова не промолвишь!...
-- Да что же говорить, маменька?
-- Какъ! съ матерью-то нечего говорить?
-- Не съ матерью, а съ Грибковыми.
-- Ужь скажи лучше прямо: дескать вы всѣ необразованные, нечего мнѣ съ вами толковать. А-ихъ-ма! Не. проспать грѣха моему покойнику, что отдалъ тебя къ графинѣ... вотъ и воспиталась на горе мнѣ!..
-- Я не просила этого воспитанія, и въ самомъ дѣлѣ была бы счастливѣе безъ него.
-- Ужь конечно!..
Подобныя сцены повторялись не рѣдко. На Лукерью Андреевну, онѣ не производили никакого впечатлѣнія, кромѣ минутной досады; не проходило и четверти часа, какъ она снова заговаривала съ дочерью, какъ будто ничего не было. Лукерья Андреевна, женщина простая, но добрая, за всякую невольную вспышку она обвиняла себя въ послѣдствіи. Серафимѣ же эти размолвки западали въ душу, каждый разъ оставляя на днѣ ея осадокъ горечи.
-- Такъ стало рѣшено, Лукерья Андреевна, я вашъ постоялецъ, говорилъ Асонинъ, возвращаясь снова въ маленькій флигель, занимаемый хозяйкой.
-- Кофей, значитъ, на вашей отвѣтственности, Серафима Петровна? Послѣ этого, кто же смѣетъ упрекнуть васъ въ неумѣньи хозяйничать? сказалъ Данковскій, подходя къ дѣвушкѣ.
-- О! я никому не позволю упрекать себя ни въ чемъ, вы можете быть увѣрены.
-- Это дѣлаютъ иногда и безъ позволенія, проговорилъ молодой человѣкъ, немного озадаченный рѣзкостію отвѣта.
-- Въ такомъ случаѣ, это будетъ не упрекъ, а сужденіе заочно, на которое всякій имѣетъ право.
Генералъ съ улыбкой глядѣлъ на своего адъютанта, какъ бы желая сказать: что, братъ, попался?
Горничная внесла подносъ со всѣми принадлежностями къ кофею и поставила на столъ подлѣ барышни. Серафима, наливъ чашки, одну изъ нихъ подвинула Данковскому, сидѣвшему подлѣ стола.
-- Не угодно ли вамъ произнести вашъ приговоръ надъ кофеемъ?
-- Налитый вами, онъ долженъ быть превосходенъ.
-- Подобнаго рода комплименты вы говорите стало-быть всѣмъ дѣвушкамъ при первой встрѣчѣ?
-- Не всѣ дѣвушки внушаютъ мнѣ желаніе сказать пріятную истину.
-- Не всѣ и мущины позволяютъ себѣ говорить пріятныя истины, какъ вы выражаетесь, тѣмъ, кого они совсѣмъ не знаютъ. И похоже ли на истину то, что вы сказали?
-- О, это неоспоримая истина! Рука хорошенькой женщины можетъ придать вкусъ нектара и простой водѣ. Надѣюсь, что силу женской красоты никто не назоветъ миѳомъ.
-- Да, въ золотой рамкѣ, она въ самомъ дѣлѣ, говорятъ, владычествуетъ.
-- Алмазъ вездѣ блеститъ.
-- Однако, рука ювелира придаетъ ему много цѣны. Здѣсь въ городѣ вы найдете довольно алмазовъ, съ прекрасною гранью и въ хорошей оправѣ; совѣтую вамъ для нихъ поберечь ваши комплименты. А я, по праву близкой сосѣдки, постараюсь пріобрѣсти вашу дружбу. Вѣдь вы живете съ генераломъ?
-- До сихъ поръ, нѣтъ; но онъ этого, желаетъ, и теперь я съ особеннымъ удовольствіемъ и благодарностію приму его гостепріимство.
-- Вы еще ни съ кѣмъ не познакомились?
-- Теперь и не желалъ бы! Я охотно ограничился бы маленькимъ кружкомъ, посланнымъ мнѣ Провидѣніемъ.
Серафимѣ какъ-то не ловко было отъ всего этого потока пошлой лести. Адъютантъ пересаливалъ. Она встала и подошла къ матери, спросила, не хочетъ ли она еще кофею.
-- Въ вашей добротѣ я совершенно увѣренъ, Лукерья Андреевна; желалъ бы знать теперь, могу ли разчитывать на привѣтъ и радушіе молодой моей хозяйки? сказалъ генералъ, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ.
-- Если вамъ будетъ у насъ не скучно, генералъ, мы всегда будемъ рады васъ видѣть.
-- Тамъ гдѣ столько добродушія и ума, скучно не бываетъ. Боюсь одного -- вамъ наскучить.
-- Какъ вамъ не грѣхъ это говорить, ваше превосходительство! прервала его Лукерья Андреевна.-- Намъ наскучить!.. Ну статочное ли это дѣло?.. Вѣдь мы Русскія.
-- Теперь я попрошу васъ, принять плату за три мѣсяца и позволить мнѣ нынче же переѣхать.
Асонинъ вынулъ бумажникъ и отсчиталъ должную сумму.
Лицо старушки еще болѣе просіяло при полученіи денегъ, которыя позволяли ей сдѣлать нѣсколько обновъ своей Серафимушкѣ. Пока домъ былъ не занятъ, ей едва доставало на необходимые домашніе расходы; всѣ прихоти были забыты.
Генералъ и его спутникъ уѣхали.
-- Вотъ Богъ послалъ намъ кладъ-то, Серафимушка! И не торговался! Шутка ли, тридцать цѣлковыхъ въ мѣсяцъ!.. А прежде-то вѣкъ ходилъ за двадцать, да еще почти годъ стоялъ пустой.
-- Вотъ тебѣ, моя голубушка, сказала Лукерья Андреевна, кладя въ руку дочери три ассигнаціи:-- сшей себѣ что хочешь. Какъ ты думаешь, Серафимушка, не дать ли Акулинѣ и Дуняшѣ по цѣлковенькому? А?.. Мнѣ-то вѣдь ничего не надо!
-- Какъ ничего? А у васъ теплаго пальто нѣтъ. И чепчикъ бы нужно какой-нибудь новенькій.
-- Что ты, мать моя! На что это? Пальто старое протаскаю всю зиму; а чепчикъ есть, на мнѣ старухѣ не взыщутъ. А имъ-то я ужь дамъ, Серафимушка; нельзя не потѣшить, вѣдь служатъ...
-- Какъ угодно, маменька.
-- Дуняша! А, Дуняша!
-- Сейчасъ-съ, отозвалась горничная.
-- Да ну, сейчасъ,-- поди сюда! Да позови-ка Акулину.
-- Нате-ка вотъ, возьмите сшейте себѣ по платью. Хотѣла было дать по цѣлковому, да цѣлковыхъ-то нѣтъ, ужь вотъ вамъ трехрублевая; ситчикъ получше купите, да служите хорошенько барышнѣ.
Обѣ женщины поцѣловали морщиноватую руку своей барыни и тоже хотѣли облобызать хорошенькую ручку барышни, но ручка спряталась и довольно холодное: "не за что," было отвѣтомъ на благодарность горничной и кухарки.
-- Богъ съ ними, говорила старушка, по уходѣ служанокъ,-- можетъ на ихъ долю Богъ и послалъ, что такую цѣну дали. А куда хорошій человѣкъ генералъ-то, кажется. Какъ на твои глаза, Серафимушка?
-- Сразу нельзя узнать, маменька.
-- Видно сову по полету. Ну-ка онъ бы на тебѣ да женился! А? Ужь и не знала бы я какому Богу молиться!..
Серафима вспыхнула.
-- Нечего не въ свои сани садиться, проговорила она съ видимою досадой на нелѣпое предположеніе матери.
-- Не въ свои сани! Коли хороши, отчего не сѣсть? Чѣмъ ты ему не пара? Хороша, воспитана, и умомъ Богъ не задѣлилъ; бѣдна, такъ онъ богатъ. А посматривалъ онъ на тебя... ужь я подмѣтила.
-- Полноте, маменька!
-- Ахъ, мать моя! чтожь я, ослѣпла что ль?
-- Если онъ и смотрѣлъ на меня, такъ все-таки меньше чѣмъ на васъ.
-- На меня смотрѣлъ?..-- И старушка померла со смѣху.-- Ахъ ты, проказница! Коли смотрѣлъ, такъ, я чай, всѣ мои морщины пересчиталъ.
-- На васъ и на меня смотрѣлъ онъ вѣроятно безъ всякой цѣли, а потому что надо же куда-нибудь дѣвать глаза; въ комнатѣ никакихъ особенностей, которыя могли бы привлечь взоры, нѣтъ; пришлось смотрѣть хоть на новыя лица.
-- Ну, будь по твоему. Ты скажешь, что и тьютантъ-то его возлѣ тебя все вертѣлся оттого что некуда было дѣваться. Вотъ за этого я тебѣ не посовѣтую идтить! Нѣтъ моего благословенія! Больно вертлявъ; видно, что вѣтеръ еще въ головѣ.
-- Да что вамъ вздумалось вдругъ выдавать меня то за того, то за другаго? Ни одинъ изъ нихъ и не думаетъ о насъ съ вами.
-- Господь съ ними! Что имъ думать обо мнѣ старухѣ; и во снѣ-то приснюсь, такъ испугаются. Было время, думали и обо мнѣ... съ оттѣнкомъ маленькой досады сказала старушка:-- моя пора была да прошла.
-- А моя не наступала, да и не наступитъ, съ горечью прибавила Серафима.-- Безъ денегъ, въ здѣшнемъ мірѣ, этой поры не бываетъ.
-- Что жь дѣлать! Пеняй на Бога, что родилась не отъ графовъ или князей.
-- Я ни на кого не пеняю! сухо возразила дѣвушка и вышла изъ комнаты.
"О, Господи! Пристрой Ты мнѣ ее, Владыко!" проговорила старушка, возводя взоры на образа и всплеснувъ руками.
Къ вечеру Асонинъ переѣхалъ на свою квартиру. У воротъ поставлена будка, кухня наполнилась людьми, конюшня лошадьми, сараи экипажами; лишь кладовая и чуланы, такъ необходимые по мнѣнію Лукерьи Андреевны, остались пока еще пустыми.
Съ любопытствомъ слѣдила старушка за всею суетней, происходившею на пустомъ столько времени ея дворѣ.
-- Погляди какія лошади, Серафимушка! А карета-то... и у губернатора такой нѣтъ. А изъ тарантаса-то таскали, таскали... Одинъ сундукъ куда тяжелъ должно-быть! Трое насилу вытащили; видно съ серебромъ, что ль?..
На всѣ восклицанія и замѣчанія матери, Серафима почти не отвѣчала.
На дворѣ почти ужь стемнѣло, а хозяйка все еще не оставляла своего поста; весело было ей видѣть, какъ оживлялся ея пустой домъ. Въ окнахъ засвѣтились огоньки, замелькали фигуры. Вотъ, проворный деньщикъ притащилъ огромный самоваръ и поставилъ его однакожь на крыльцѣ, вѣроятно замѣтивъ, что угли еще не совсѣмъ прогорѣли.
-- Ахъ, злодѣи! вскрикнула старушка:-- они насъ такъ-то пожалуй спалятъ! Смотри-ка, самоваръ-то такъ и пышетъ, а онъ поставилъ его на крыльцѣ. Ну, помилуй Богъ, какъ поддонокъ-то не крѣпокъ!.. Дуняша! а, Дуняша! Бѣги скорѣй, скажи...
-- Не безпокойтесь, маменька! Нельзя же съ первой минуты всѣхъ учить! Вѣдь они не маленькіе.
-- О-о-охъ ты, безстрашная! А какъ сгоримъ!.. Что тогда дѣлать? Нѣтъ, ужь завтра же скажу генералу, чтобы строго-на-строго заказалъ своимъ головорѣзамъ-то не шутить огнемъ... Унесли, слава тебѣ Господи! А то душа была не на мѣстѣ... А вотъ вѣдь я и не подумала сгоряча-то, что моему страху и конца не будетъ; вѣдь, небось, всѣ покуриваютъ трубочки, ужь у солдатъ такой обычай.
-- Ничего, привыкнете, маменька.
Постояльцы сначала раза два, иногда и три въ недѣлю, являлись въ маленькой гостиной своихъ хозяекъ. Данковскій явно ухаживалъ за Серафимой, но она нисколько не подавалась на его любезности; была съ нимъ учтива, внимательна, какъ хозяйка, но не болѣе. Не будь тутъ генерала, можетъ-быть она бы не прочь завербовать и Владиміра Ивановича, стоящаго все-таки гораздо выше тѣхъ молодыхъ людей, съ которыми до сихъ поръ сталкивали ее обстоятельства; но генералъ составлялъ цѣль лучшую! Дѣвушка въ тридцать лѣтъ выбираетъ уже не сердцемъ, а умомъ, и это въ порядкѣ вещей. Сердце Серафимы, такъ долго, тщетно искавшее пищи, наконецъ умерло съ голоду. Умъ же, питаемый горькими разочарованіями, опытами вседневной тяжелой жизни, окрѣпъ и велъ дѣвушку осторожно, заставляя ее искать на жизненномъ пути уже не цвѣтовъ, такъ быстро увядающихъ, а золота,-- вѣчно сохраняющаго свой первобытный цвѣтъ. Въ случаѣ еслибъ уже на завоеванномъ золотомъ пути какъ-нибудь попался свѣженькій цвѣточекъ, отчего не поднять и его? Разсудокъ опять шепнетъ отцвѣтающей красавицѣ: глупо не пользоваться тѣмъ, что подъ рукой!
Итакъ, по зрѣломъ разсужденіи, исканія Данковскаго, въ сущности и не серіозныя, были принимаемы холодно Серафимой Петровной. Малѣйшее же вниманіе Асонина питало надежду дѣвушки, и не безъ причины. Генералъ все чаще и чаще посѣщалъ маленькій флигелекъ; бесѣды становились продолжительнѣе; Серафима умно и пріятно умѣла вести разговоръ, когда хотѣла. Сужденія ея были мѣтки; нѣжность сердца и благородство чувствъ просвѣчивали въ нихъ и убѣждали генерала въ нравственныхъ достоинствахъ красавицы. Съ какимъ теплымъ участіемъ разспрашивала она его о маленькой его дочкѣ! Не рѣдко глаза ея наполнялись слезами, при его разказахъ о ребенкѣ. За эти слезы Асонинъ готовъ былъ цѣловать руки Серафимы.
-- Какъ достало у васъ духу, генералъ, разстаться съ нею? говорила она съ маленькимъ упрекомъ.
-- Что дѣлать! Мущинѣ трудно слѣдить за воспитаніемъ дѣвочки; потомъ походъ въ Венгрію...
-- Неужели у васъ нѣтъ родныхъ ни съ вашей, ни съ жениной стороны, которымъ бы, на время похода, вы могли ее поручить?
-- Никого.
-- Жаль! Иначе, вѣроятно, вы имѣли бы средства дать вашей дочери хорошую гувернантку, которой бы всѣ труды и заботы были посвящены ей одной. Въ Смольномъ же монастырѣ воспитанницъ сотни, наставницъ -- десятки.
-- Такъ вы находите, что домашнее воспитаніе лучше?
-- Для дѣвочки, я думаю. Школы необходимы вамъ, мущинамъ; вы въ нихъ знакомитесь съ общественною жизнію, въ нихъ вы пріобрѣтаете ранніе, полезные опыты, товарищей, дружба которыхъ и пріятна, а иногда и полезна въ жизни. Поприще женщины ограничивается большею частію домашнимъ очагомъ; дружба на школьныхъ скамьяхъ для дѣвочекъ пустой звукъ. Въ общественномъ заведеніи ее удаляютъ отъ всѣхъ мелочей жизни, которыя въ сущности и составляютъ ея жизнь, и за которыми она невольно слѣдитъ, воспитываясь дома. Однимъ словомъ, воспитанница общественнаго заведенія живетъ жизнію идеальною, воспитанница домашней школы -- практическою.
-- Но всѣ дѣвушки безъ исключенія, до нѣкотораго возраста, живутъ въ мірѣ мечтаній, возразилъ Асонинъ.
-- Можетъ-быть и такъ, но послѣднія все-таки болѣе понимаютъ, что жизнь сплетена изъ ежедневныхъ мелочныхъ заботъ; примѣръ у нихъ передъ глазами. Институтки же рѣшительно не имѣютъ ни о чемъ понятія, кромѣ своихъ уроковъ и той фальшивой идеи о жизни, которую удалось имъ вычитать тайкомъ въ какомъ-нибудь романѣ. Такъ согласитесь, что дѣвочкѣ лучше воспитываться дома.
-- Да, если у ней есть мать... съ грустью сказалъ генералъ;-- моя дочь лишилась ея въ пеленкахъ.
-- Бѣдненькая! проговорила Серафима, отворотившись, какъ бы желая скрыть слезы.
II.
Наступила зима; городъ суетился, приготовляясь къ общественнымъ удовольствіямъ. Труппа актеровъ появилась на сценѣ провинціяльнаго театра, разчитывая на хорошій доходъ отъ военныхъ. Съ декабря назначены были и дни собраній. Данковскій вбѣжалъ однажды, какъ сумашедшій, къ Дьячковымъ.
-- Я къ вамъ съ пріятною новостью, вскричалъ онъ.
-- Что такое, батюшка? спросила старушка, кладя чулокъ, вѣчную свою работу, на столикъ; Лукерья Андреевна принялась-было снимать и очки, какъ будто они мѣшали ей слушать со вниманіемъ.-- Разказывай же, батюшка, скорѣй!
-- Сейчасъ, сейчасъ, Лукерья Андревна; да вамъ-то, полно, пріятно ли будетъ это извѣстіе!.. Вамъ придется развязывать сумку съ денежками.
-- А сказалъ: хорошая новость!. Я сдуру-то уши развѣсила.
Старушка снова надѣла свои очки и принялась за чулокъ.
Данковскій хохоталъ.
-- Да подождите, Лукерья Андревна, можетъ и вы обрадуетесь... Вѣдь вы любите, чтобы ваша дочь веселилась?
-- Веселилась?.. какъ веселилась?..
-- А вотъ какъ.
Молодой человѣкъ развернулъ маленькій листокъ бумаги, бывшій у него въ рукѣ, и прочелъ вслухъ: "Старшины благороднаго собранія честь имѣютъ извѣстить гг. членовъ и посѣтителей, что 6-го декабря 185... года назначено собраніе, послѣ коего будутъ слѣдовать еженедѣльно по воскресеньямъ маскарады."
-- Это до насъ не касается, сказала Серафима.
-- Какъ! вскричалъ Данковскій.
-- Потому что ни маменька, ни я не выѣзжаемъ.
-- Вы... вы не хотите участвовать въ удовольствіяхъ нынѣшней зимы, Серафима Петровна?
-- Нечѣмъ скупиться-то, батюшка, только такъ концы съ концами сводимъ.
-- Серафима Петровна, какъ же это?.. А я разчитывалъ танцовать съ вами мазурку, шестаго...
-- Напрасный трудъ! отвѣчала дѣвушка съ улыбкой; но улыбка была хуже вздоха.
-- Лукерья Андревна, я пойду жаловаться на васъ генералу, если вы не прикажете Серафимѣ Петровнѣ ѣхать въ собраніе въ Николинъ-день.
-- Я ей не запрещаю, пускай ѣдетъ.
-- Ну вотъ и прекрасно! Да вы предобрая, прелюбезная, Лукерья Андревна! Мазурка значитъ моя? прибавилъ онъ, обращаясь къ дѣвушкѣ.
-- Полноте, Владиміръ Иванычъ! Я не поѣду; это невозможно.
-- И хорошо сдѣлаешь, Серафимушка! Что тамъ добраго въ этихъ собраніяхъ!
-- Какъ что добраго? возразилъ Данковскій.-- Свѣтло, весело, народу тьма, музыка играетъ, всѣ танцуютъ.
-- Танцуютъ... съ презрѣніемъ проговорила старушка,-- не танцуютъ батюшка, а скажи лучше, врага тѣшатъ, прости Господи.
Серафима покраснѣла отъ этой оригинальной выходки матери, но не сказала ни слова.
-- Такъ вы находите, что танцовать грѣшно? спросилъ молодой человѣкъ.
-- Не велико спасеніе. Все равно, что пустословіе. Спроси любаго священника, онъ то же скажетъ.
-- Такъ видно мнѣ ужь не спастись, Лукерья Андревна; танцовать я люблю, а болтать съ молодыми дѣвушками и вдвое.
-- Ты еще молодъ, успѣешь отмолить.
-- А пословицу вы забыли? Дума за горами, а смерть за плечами.
-- На все воля Божія; что говорить! И вчастую молодой стараго обгоняетъ. Да все какъ-то объ этомъ думать-то не хочется. Вотъ мнѣ -- дѣло другое, пора бы на покой!
-- И, полноте, Лукерья Андревна! Мы съ вами еще когда-нибудь протанцуемъ менуэтъ.
-- Тогда ужь и жди свѣту преставленія!... Безбожникъ ты этакой, смѣясь сказала старушка:-- хоть бы съ старухами-то ужь не пустословилъ!.. Вѣдь вдвое грѣхъ.
-- Отпляшемъ съ вами, да и пойдемъ въ монастырь на покаяніе.
-- Серафимушка, образумь ты его! Онъ вовсе нехристь.
-- Ученаго учить лишь портить, съ улыбкой отозвалась дѣвушка.
-- Какой онъ ученый, мать моя! Станутъ ли ученые молоть такіе пустяки!
-- Въ самомъ дѣлѣ, Серафима Петровна, возьмите-ка меня въ науку! Я вѣдь очень понятливъ и послушенъ.
-- Что жь, закону Божію, что ли, хотите вы учиться?
-- И это не мѣшаетъ; но главное научите меня отрекаться отъ всѣхъ приманокъ жизни, такъ, какъ вы сами это дѣлаете.
-- Этому научить нельзя, если не вмѣшаются обстоятельства, а ихъ тяжелыхъ уроковъ не дай Богъ никому брать!...
Вошелъ генералъ.
-- Какъ вы кстати, Михаилъ Сергѣичъ! вскричалъ Данковскій: -- помогите убѣдить этихъ дамъ, что нужно непремѣнно ѣхать въ собраніе шестаго декабря.
-- А что же, развѣ Серафима Петровна не хочетъ? спросилъ Асонинъ, пристально смотря на дѣвушку.
-- Рѣшительно нѣтъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ.-- А не правда ли, что намъ будетъ скучно безъ нашей молодой хозяйки?
-- Много чести! съ маленькою ироніей проговорила дѣвушка.
-- Отчего же вы, въ самомъ дѣлѣ, не хотите быть въ собраніи шестаго? спросилъ Асонинъ, садясь напротивъ Серафимы, къ ея рабочему столику.
-- Большой свѣтъ не для меня, генералъ! Моя сфера ограничивается маленькимъ уголкомъ въ нашей бѣдной гостиной.
-- Но зачѣмъ же отказываться отъ общества въ ваши лѣта, съ вашимъ образованіемъ... извините за откровенность... съ вашимъ умомъ, съ вашею красотой.
-- И вы тоже хотите мнѣ льстить, Михаилъ Сергѣичъ! Довольно одного Владиміра Иваныча.
-- Владиміръ Иванычъ часто говоритъ пріятныя вещи дѣвушкамъ по привычкѣ, безсознательно; я -- другое дѣло. Прежде чѣмъ сказать вамъ то, что я позволилъ себѣ въ настоящую минуту, два мѣсяца я знакомился съ вами, а познакомившись хорошо, готовъ повторять всѣмъ и вездѣ, что вы могли бы быть однимъ изъ лучшихъ украшеній здѣшняго общества.
-- Вы слишкомъ снисходительны и добры, генералъ; мнѣ совѣстно слушать всѣ ваши похвалы, которыхъ я далеко не заслуживаю. Но чѣмъ бы я ни была въ здѣшнемъ обществѣ, все-таки я не могу выѣзжать; вы знаете наши обстоятельства! Вопервыхъ, средства маменьки болѣе чѣмъ ограниченны; вовторыхъ, сама она никогда не выѣзжала, начинать ужь поздно; искать же чьего-нибудь покровительства для выѣздовъ, я не желаю. И зачѣмъ мнѣ свѣтъ? Судьба обрекла меня на тихую домашнюю жизнь, я ей покоряюсь.
-- Но надо сознаться, что судьба была къ вамъ несправедлива до сихъ поръ?..
-- Я никогда не роптала, и ничего отъ нея не требую.
-- Тѣмъ болѣе вамъ чести, и тѣмъ скорѣе она вознаградитъ васъ.
Генералъ всталъ, какъ бы боясь сказать болѣе. Нѣсколько разъ прошелъ онъ взадъ и впередъ по комнатѣ, и снова остановился противъ Серафимы.
-- А вы любите свѣтъ?... Желали бы вы быть въ немъ, еслибъ обстоятельства перемѣнились?
-- Любить его я не могу, потому что не знаю; въ первой молодости жалѣла, что не могла участвовать въ его удовольствіяхъ; теперь мнѣ все равно, я привыкла къ моему тихому уголку; люблю мои книги, люблю работу... Ваше пріятное сосѣдство оживило наше уединеніе, и мнѣ ничего не остается желать.
Генералъ снова прошелся по маленькой залѣ.
-- Лукерья Андревна, вы должны гордиться вашею дочерью, сказалъ онъ.
-- Гордиться! чѣмъ же, батюшка? Вѣдь мы не богаты, не знатны!...
-- Личныя достоинства стоятъ и знатности и богатства.
-- Ну, лицомъ она не дурна, грѣхъ сказать; да лицо послѣднее дѣло.
-- Что вы это, Лукерья Андревна! вскричалъ Данковскій.-- Какъ можно такъ мало цѣнить красоту?
-- Меня? нисколько, но я не могу не вступиться за красоту женщинъ.
-- Ну, полно, Владиміръ, сказалъ генералъ,-- признайся, что Лукерья Андревна затронула и твое собственное самолюбіе, что ты считаешь себя тоже въ числѣ красивыхъ мущинъ, которыхъ темный усъ и черный глазъ кружатъ головки женщинъ.
-- Увы! Я начинаю сомнѣваться, генералъ, чтобы въ нашъ практическій вѣкъ женщины обращали вниманіе на эти мелочи! Какъ бы ни искрился взоръ, какъ бы ни завивался усъ, а бѣдныя звѣздочки нашихъ тощихъ эполетъ не освѣщаютъ намъ дороги къ сердцамъ женщинъ. Я бъ отдалъ и молодость и все на свѣтѣ за толстые эполеты! Часто подмѣчалъ я, какъ красавицы, танцуя и, кажется, очень любезно разговаривая съ нами, то-есть прапорщиками и поручиками, устремляли внимательный взоръ на кружокъ штабъ-офицеровъ. Намъ -- пустыя слова, имъ -- чувство.
-- Вы обижаете женщинъ, Владиміръ Иванычъ, предполагая въ нихъ, такъ много разчета, возразила Серафима; -- мнѣ, кажется, что женщина всегда живетъ сердцемъ, а вы сознаетесь, что у сердца нѣтъ разчета; онъ принадлежность ума.
-- Извините, Серафима Петровна, въ нынѣшнемъ мірѣ и женщины живутъ и руководствуются ужь не сердцемъ, а умомъ.
-- Я этого не понимаю, проговорила Серафима.-- Впрочемъ, я не свѣтская дѣвушка; понятія мои вѣроятно очень отстали отъ современнаго практическаго развитія.
-- И слава Богу! сказалъ Асонинъ:-- поэтому вы если полюбите, то полюбите человѣка, а не внѣшнюю его обстановку; не такъ ли?
-- Я буду любить того, кто меня истинно полюбитъ... И еслибы мнѣ пришлось трудами рукъ своихъ поддерживать наше существованіе, я бы не задумалась.
-- Эхъ, Серафимушка! Ну и пошла бы ты за такого, у котораго куска хлѣба нѣтъ? Отчего же ты отказала Сафронову то? Вѣдь онъ тебя любилъ! Не просилъ и приданаго.
Слова матери заставили покраснѣть Серафиму.
-- Сафроновъ... Сафроновъ не способенъ былъ любить, такъ какъ я желаю быть любимою; Сафроновъ врядъ ли и понимаетъ что такое любовь...
-- Легко ли дѣло, не понимаетъ!.. А разъ десять присылалъ узнать, не надумалась ли ты?...
-- А вы такъ и не надумались, Серафима Петровна? смѣясь спросилъ Владиміръ.
-- Какъ видите, нѣтъ, отвѣчала она.
-- А въ собраніе ѣхать не надумаетесь?
-- О немъ и думать не буду.
-- Вы страшная упрямица!
-- Что жь дѣлать! пожавъ плечами, шутливо сказала дѣвушка.-- Я буду ждать васъ на другой день; вы мнѣ разкажете кто будетъ царицей бала, за кѣмъ вы будете ухаживать, что будетъ дѣлать Михаилъ Сергѣичъ. Однимъ словомъ, передадите мнѣ всѣ подробности заколдованнаго для меня свѣта, которыя меня очень интересуютъ.
-- За кѣмъ онъ будетъ ухаживать, Серафима Петровна, этого онъ вамъ не разкажетъ; поручите лучше мнѣ.
-- И вы, генералъ, не въ состояніи будете удовлетворить любопытство Серафимы Петровны въ этомъ отношеніи, по самой простой причинѣ: я не буду ни за кѣмъ ухаживать.-- Я постояненъ, въ полголоса прибавилъ онъ такъ, что одна молодая хозяйка могла слышать его.
-- Ну, это что-то новое, чтобы ты не ухаживалъ за кѣмъ-нибудь на балѣ, возразилъ Асонинъ.
-- Я старѣю, ваше превосходительство.
-- Чего добраго! Эта новость однакожь мнѣ весьма непріятна! Пожалуй придется перемѣнять, адъютанта, а я къ тебѣ привыкъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, Михаилъ Сергѣичъ, для моей должности я еще не старъ, но для ухаживанія за женщинами, какъ въ былое время, я ужь не способенъ.
-- А! это другое дѣло, видно сердце отдалось кому-нибудь исключительно, и страхъ оскорбить избранную не позволяетъ обращать вниманія на другихъ.
-- Можетъ-быть, отвѣчалъ Данковскій.
-- И вы вѣрите, генералъ, сказала Серафима,-- что Владиміръ Иванычъ способенъ полюбить кого-нибудь исключительно? Стало, вы не дали себѣ труда посеріознѣй анализировать его характеръ. Онъ шутитъ всѣмъ, чувство для него -- забава, слова -- игрушка, жизнь -- потѣха.
-- Скажите пожалуста, что же я за неоконченное, ничтожное существо, въ глазахъ вашихъ, Серафима Петровна? Это ужь становится обидно.
-- Не обижайтесь, добрый Владиміръ Иванычъ, ваша безпечная, веселая молодость -- завидный даръ! Не лучше ли скользить по гладкой поверхности, какъ вы, чѣмъ погружаться на дно, захлебываясь горькою водой.
-- На днѣ моря скрываются сокровища, не мѣшаетъ погрузиться иногда и въ его бездну, возразилъ молодой человѣкъ:-- вамъ не угодно позволить мнѣ пріобрѣтеніе ихъ?..