Съ серебряными куполами и съ золотыми крестами, вся въ лѣпныхъ узорахъ, какъ въ бахромѣ или въ кружевѣ, церковь Тихвинской Божіей Матери въ царствованіе Алексѣя Михайловича была одна изъ богатѣйшихъ на Москвѣ, изъ самыхъ многолюдныхъ по праздникамъ.
За нею бѣлѣли палаты окольничаго и думнаго дворянина Обрескова. (Каменныя большія палаты тогда еще были рѣдкостью въ Москвѣ.) А почти противъ нихъ, съ другой стороны улицы, глядѣли такія же точно богатыя и бѣлыя боярскія палаты.
Здѣсь уже звономъ звонили къ выходу. Сплошная толпа головъ напирала къ дверямъ. Свѣчи горѣли цѣлыми пучками. На высотѣ иконостаса и у царскихъ вратъ блестѣло золотое узорочье. Серебряныя паникадила играли переливчатыми огнями.
По-одаль, у витой колонны, стоялъ молодой бояринъ. На немъ была щеголеватая польская шуба -- тогда еще новость на Москвѣ. Уже по одному этому нельзя бы въ немъ не угадать кого-нибудь изъ придворной молодежи. Но глядя на его почти отроческое лицо, на весь его недвижно-задумчивый обликъ, -- хотѣлось еще невольно спросить: не царскій ли это рында? (иностранцы, случавшіеся при московскомъ дворѣ, звали рындъ по-своему пажами).
Это было замѣчательное лицо. Бѣлое, матовое, и на немъ изумительно-черные, внимательные почти до строгости и, будто до безстрастности, неподвижные глаза. Малые кудри сходили у него къ тонкимъ ушамъ на одинъ завитокъ.
Мимо его, къ кресту и отъ креста, извивалась волна народа.
А за толпой, въ сторонѣ, какъ нарядная лента, у самаго образа Тихвинской Божіей Матери, собиралось сонмище совсѣмъ иное. Бѣлы будто набѣлены, алы будто нарумянены, въ какихъ-то азіятскихъ парчахъ, тамъ сходились двѣ пожилыя боярыни, только чтобъ не сказать старухи. И еще цѣлая семья подходила къ нимъ слѣва; и еще новая семья подходила къ нимъ справа. Молодыя сейчасъ отдѣлились прочь.
Но въ собраніи свѣтлыхъ личиковъ это кто? Волосы черные какъ у Грузинки; стройная, статная и вся въ мѣхахъ? У витой колонны отъ нея видны только бархатъ на шапочкѣ да спинка статной шубейки. Но и того довольно чтобы сразу узнать: эта молодцоватая боярышня Софья Даниловна Обрескова, окольничаго любимая дочь. Хоть не на нее прямо смотритъ, одну ее видитъ молодой бояринъ; а не мамку ея Василису Пахомовну, которая для праздника разрядилась чуть не въ алтабасъ, не тѣхъ двухъ старушекъ: свою матушку и маменѣку Софьи Даниловны, и не другую, такую же какъ и она соболиную шубейку, что съ нею рядомъ: это родная Лёвина сестра, Настасья Григорьевна. Софья Обрескова идетъ себѣ разговариваетъ съ Лёвиной сестрою.... Но они оба, онъ недвижно задумчивый съ черными пристальными глазами и эта царь-дѣвица, смотрятся другъ на друга, точь-въ-точь тѣ два бѣлые дома которые черезъ улицу.
На паперти дюжіе рослые гайдуки, откуда ни взялись, подхватили старыхъ боярскихъ женъ подъ-руки и усаживаютъ для отъѣзда. Кони увѣшаны соболями и мохнатыми хвостами чернобурыхъ лисицъ. Вотъ взвились на подустцахъ рванувшихся вороныхъ передніе конюхи, и бѣгутъ во всѣ лопатки. Лёва смотритъ вдоль улицы: сейчасъ за церковью поворотъ; только и видѣли Софью Обрескову.
И такъ всякое воскресенье, всякій большой праздникъ въ году.
Веселый праздничный трезвонъ не умолкалъ въ цѣломъ городѣ.
-- Спасибо, Василиса мамушка; и вамъ также спасибо.
-- Мы съ нонѣшнихъ святокъ своей боярышнѣ гадать зачинаемъ, докликнула Палашка.-- Такъ и тебѣ, князёкъ, не погадать-ли. Ась?
И онѣ пропали въ воротахъ Обрескова двора.
Левъ тихо проходилъ вдоль длиннаго Обрескова дома. Онъ шелъ локтемъ объ стѣну. Но чего глядѣть на боярскій дворъ съ улицы? Одиноко въ углу за чугунною рѣшеткой блестѣло малое слюдяное окно. Оно всегда пусто; лишь изрѣдка увидишь въ немъ строгое лицо самого окольничаго. Только и видны неприступный заборъ, да глухая стѣна, да отъ подваловъ тяжелые желѣзные затворы; на черепичныхъ свѣсахъ чешуйчатые крылатые драконы, и птица грифъ. И два единорога поднялись на дыбы на воротахъ.
Перешелъ улицу, ужь и поровнялся съ сосѣднимъ бѣлымъ домомъ молодой бояринъ. Изъ ближняго криваго переулка, изъ "тупичка", учались разряженыя повозки.
Лёвъ оглянулся на пройденную улицу, на бѣлый домъ.
Ярко горѣли на морозѣ прорѣзные кресты Тихвинской, большой въ золотыхъ звѣздахъ куполъ по серединѣ и малые съ синими звѣздочками по четыремъ угламъ. И еще другая, сбоку, выглянула зеленая церковь.... Четвертая! И много городилось крутыхъ крышъ, теремовъ, монастырей и колоколень.Многое множество и позлащенныхъ, и серебряныхъ, и пестрыхъ въ шахматъ, и гонтовыхъ, и чешуйчатыхъ....
И вдали Кремль.
Памятно все это Левѣ -- еще съ той дѣтской весны какъ онъ съ няней любовался, тутъ у воротъ, молодою травкой, выбивавшеюся по ихъ переулку, и лѣпилъ гречневики изъ песку. Давно-ли оно и было!
На высокихъ каменныхъ столпахъ здѣсь все также красовались златогривые львы; въ лапахъ они держали все тѣже раскрашенные щиты. Въ одномъ изъ нихъ Лёвъ и сейчасъ могъ прочитать знакомую надпись крупнымъ уставомъ: "Добрые люди милости просимъ". Въ другомъ... Но въ другомъ и записной дьякъ посольскаго приказа, будь онъ первый искусникъ выводить хитрые разводы, которые требуются въ грамотахъ къ Кизыль-Башскому или къ Турецкому султану, самъ даже Григорій Котошихинъ, не вдругъ бы разобралъ узорочье мудреною вязью: "палаты боярина Григорія Романовича Засѣкина-Рындина".
Постоялъ и пропалъ въ воротахъ молодой бояринъ.
Прозвище Рындиныхъ усвоилось Засѣкинымъ именно съ тѣхъ поръ какъ нынѣшній Левъ былъ уже по счету третьимъ рындой у нихъ въ роду.
Въ кремлевскомъ дворцѣ, при торжественномъ пріемѣ иностранныхъ пословъ, рынды, по два въ рядъ, стояли близь самыхъ государевыхъ плечъ у подножія трона. Ихъ отличительная красота -- красивый славянскій типъ съ явнымъ отблескомъ удали варяжской и строго внушительнымъ отпечаткомъ величавости византійской -- особенно поражала иностранцевъ.
"Величіе неизъяснимое!" описывалъ въ началѣ шестисотыхъ годовъ одинъ Французъ очевидецъ. "Одѣты въ бархатные бѣлые кафтаны съ горностаевою выпушкой; въ бѣлыхъ горлатныхъ шапкахъ; съ двумя массивными золотыми цѣпями, скрещавшимися отъ плечей у нихъ на груди, они держали ослѣпительно-блиставшія сѣкиры изъ Дамасской стали, взмахнутыя на плечо какъ бы для удара."
Въ одномъ русскомъ сочиненіи XVIII вѣка пояснено: "Рынды держали на правомъ плечѣ маленькіе топорики съ долгими серебряными рукоятками. Въ сію должность выбирали обыкновенно изъ лучшихъ фамилій молодыхъ и благообразныхъ особъ которыя себѣ тотъ выборъ въ честь ставить должны были, хотя по оному исполнять и не безтрудно было. Трудность же была та что рынды стояли какъ статуи безподвижно, да и глазами ни въ которую сторону не оборачивались."
Впрочемъ, нашего Лёву Алексѣй Михайловичъ пожаловалъ еще новою царскою милостью: онъ велѣлъ его "въ сокольничій чинъ переписать". Съ тѣхъ поръ молодой Засѣкинъ навыкалъ и въ сокольничей избѣ, и на ловчемъ дворѣ; всѣ сокольники зовутъ его своимъ товарищемъ.
А онъ именно былъ въ томъ возрастѣ, когда отъ рындъ отсталъ, а къ сокольникамъ еще не присталъ. Даже на государевыхъ охотахъ онъ ѣздитъ все больше въ рындахъ же, то-есть просто за государева оруженосца.
Алексѣй Михайловичъ, лишь изрѣдка бываетъ, даетъ ему подержать на рукавицѣ, и то у себя на глазахъ, любимаго своего сокола Гамаюна.
ГЛАВА II. Розгозины.
Въ столовой у Засѣкиныхъ красовался длинный накрытый столъ.
Сама боярыня Татьяна Борисовна Засѣкина-Рындина (старушка которую мы видѣли въ церкви) сидѣла въ высокихъ, широкихъ креслахъ, пока нѣсколько отодвинутыхъ отъ стола. Она какъ разъ приходилась на томъ самомъ мѣстѣ, сверху котораго на потолкѣ былъ живо написанъ павлинъ во всемъ величіи вѣеромъ распущеннаго хвоста.
Съ нею были и гости.
Девять боярышень, и въ ихъ сіяющемъ сонмѣ, въ бѣло-голубомъ атласѣ, сама Настасья Григорьевна, вдругъ внесли веселый шумъ въ комнату.
Вышелъ сюда и Лёва. Щеголеватый терликъ сидѣлъ на немъ молодецки. Съ нимъ было нѣсколько молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ бѣлокурый, неуклюжій, увалень, но предобрякъ съ виду, прямо подплылъ къ одной изъ боярышень, съ тѣмъ что у него, видите-ли, позади оторвалась какая-то запона. (Это была сестра его.) А Лёва улучилъ минуту и былъ уже возлѣ Настасьи Григорьевны.
Они уклонились къ угольному окошку. Боярышня вздергивала свой носикъ и губки. Онъ устремилъ на нее пристальный вопрошающій взглядъ. Сестра внушительно молчала.
-- Ну? спросилъ Левъ.
-- Будутъ, съ важностію молвила боярышня.
-- Она что жъ? спросилъ Левъ.
-- Говоритъ: сама я такой радости не дождуся, протяжно вывела боярышня.
Левъ молчалъ.
-- Сама я такой радости не дождуся! внушительно повторила сестра.-- Потомъ мы съ княжной Зиной и ея мамонькѣ Натальѣ Ивановнѣ поминали. Говоритъ и та: непремѣнно для такой радости будемъ; самъ спроси Зину. Пойдемъ, спроси Зину.
-- Ѣдутъ! во все лакейское горло вдругъ крикнулъ съ порога слуга.
По всей комнатѣ поднялась суматоха. Мелкая дробь лакейскихъ шаговъ заслышалась внизъ по лѣстницѣ.
Это вернулись изъ Кремля самъ хозяинъ Григорій Романовичъ Засѣкинъ-Рындинъ и его зять, его главный нынѣшній гость, нижегородскій воевода. По обязанностямъ службы, они выстояли обѣдню съ государемъ.
Въ передней заслышались голоса.
Напередъ вошелъ со своею дочкой, княжной Зиной, нижегородскій воевода. За нимъ слѣдомъ, съ одного плеча цѣлуя своего сына, а съ другаго дочь, ввалился въ столовую палату и самъ хозяинъ Григорій Романовичъ.
Отъ нея перешелъ къ сестрѣ своей, княгинѣ Лизаветѣ Романовнѣ, и потомъ всѣхъ поздравлялъ съ наступившимъ праздникомъ и обнимался на всѣ четыре стороны.
Изо всѣхъ угловъ, между тѣмъ, поднялась бѣготня съ тарелками и судками; на столъ было натаскано множество всякихъ блюдъ; тутъ загромоздились и порося кашей чиненое, и гусь шафранный, и хребетокъ свиной, и говяжья полость.
Въ воздухѣ кольнуло еще и медовымъ, легкимъ ягоднымъ духомъ. Всѣ крестились на образъ и усаживались по мѣстамъ.
-- Да ну же, разказывай! Что вы въ Кремлѣ видѣли? голосила хозяйка.
-- Слышишь, Татьяна Борисовна, весело заговорилъ хозяинъ, успѣвъ уже тѣмъ временемъ проглотить цѣлую вотрушку.-- Нонче меня государь изо всѣхъ золотчиковъ отличилъ!
Къ нему обернулся весь столъ.
Оказалось что послѣ молебна, когда все боярство здравствовало государю, Алексѣй Михайловичъ вдругъ пришелъ въ восторгъ отъ Григорья Романовичева кафтана. "Одинъ ты мнѣ угодить хотѣлъ!" по словамъ Григорія Романовича, сказалъ ему царь, и поставилъ его турскій кафтанъ въ образецъ даже самому Аѳанасію Ивановичу Матюшкину.
Веселая радость шумѣла за столомъ.
-- Да Милославскій, небось, и весь, съ ногъ до головы, въ золотѣ былъ! знатокомъ вмѣшалась княгиня Лизавета Романовна.
-- Ну, а Матюшкинъ, Аѳанасій Ивановичъ? не утерпѣла хозяйка.
-- Поди жь ты! возразилъ хозяинъ.-- А еще любимецъ! опять по матери братъ!... Нонче на Аѳанасія Ивановича страсть осерчалъ. Сынъ Лёва! слышишь ли что про начальника твоего, московскаго-то ловчаго, говорятъ?
-- Ужь и я дивлюсь! молвилъ сокольникъ.
Дѣло, оказалось, опять вышло изъ кафтана. Даромъ что Аѳанасій Ивановичъ, по словамъ разкащика, былъ за мѣсто Жаръ-птицы; а царю не полюбился его кафтанъ. "Лучше бы ты для моихъ или для царевичевыхъ именинъ, сказалъ ему Алексѣй Михайловичъ,-- надѣваннымъ старьемъ-то щеголялъ. А великій Господскій праздникъ наступилъ, само Рождество Христово... тутъ ужь новаго наряда какъ жалѣть?"
И новымъ распросамъ не было конца.
Подъ бренчанье ножей и вилокъ, подъ стукотню деревянныхъ ложекъ по тарелкамъ, такъ и сыпались разказы: въ чемъ самъ государь обѣдню слушалъ? гдѣ потомъ принимала царица? въ какомъ соборѣ царевенъ не видно ли было? И каковы были за сегодняшнею службой на патріархѣ саккосъ и митра съ короной, рипиды и панагіи?
А по всему столу въ кубкахъ, въ стопкахъ, въ серебряныхъ и жестяныхъ стаканахъ уже искрился шипучій медъ, и желтый какъ янтарь, и розовый какъ малиновая вода. Въ краю боярышень замелькали хрустальные малые стаканы съ легкимъ дѣвичьимъ медомъ, совсѣмъ безцвѣтнымъ и прозрачнымъ, бившимъ какъ ключевая вода.
"И Милославскаго-то видѣлъ; и бояринъ Артамонъ Сергѣевичъ былъ; князь Мамстрюкъ-Черкасскій сулился на праздникахъ побывать; и кумъ князь Терентій будетъ!" не переставалъ отдавать отчеты видимо истомившійся въ своемъ турскомъ кафтанѣ бояринъ.
-- Что жь ничего объ Обресковѣ не скажешь? спросила хозяйка.-- Его-то звалъ-ли?
-- Да, спохватился Григорій Романовичъ,-- стоимъ это мы съ зятемъ (Засѣкинъ указалъ на нижегородскаго воеводу) послѣ выхода, во дворѣ, у площадки, съ чѣмъ... какъ бишь его, ну -- съ Безженатымъ.
Многіе разсмѣялись за столомъ. Прозвище Безженатый дано было на Москвѣ одному недальняго ума богачу, сорокалѣтнему вдовцу отъ двухъ женъ.
-- Съ Ильей Самсонычемъ, подсказала хозяйка.
-- Онъ самый; князь Мартеньяновъ-Руцкій привязался къ вамъ. Про то да про сё весело разговаривать; къ намъ быть въ четвергъ напросился. Тутъ и Данило Ивановичъ, глядимъ, подходитъ. Такъ ни мнѣ, ни зятю говорить не далъ.... А за насъ обоихъ онъ-же, Безженатый, и Данилу Ивановича къ намъ на домъ зоветъ.
Громко весь столъ разсмѣялся опять; а край гдѣ сидѣли боярышни еще громче.
-- Что жъ онъ, Данило Ивановичъ? Будетъ что ль? допросила хозяйка.
-- Да помилуй сестрица! всплеснувъ руками, не утерпѣла, громко кликнула княгиня Лизавета Романовна.-- Да какъ же бы онъ еще для нашего пріѣзда не былъ къ вамъ! Посмотрѣла бы я.
-- Съ Соней? вдругъ, будто разбуженная ото сна (Левъ бросилъ на нее взглядъ чрезъ весь столъ), кликнула молодая хозяйка, сама Настасья Григорьевна.
-- Съ Соней? спросила и княжна Зина.
-- Съ Соней? съ разныхъ сторонъ раздались молодые свѣжіе голоса.
-- Съ красавицей! Съ самою Софьей Даниловной! весело громко на всю комнату отвѣтилъ хозяинъ, вставая изъ-за стола и снимая съ своей широкой груди салфетку.
И загремѣли стулья да лавки.
По всей комнатѣ, какъ въ церковной тѣснотѣ, руки всѣхъ закрестились на образъ въ углу.
-- Разговѣлись, привелъ Богъ, для праздника всѣ вмѣстѣ, сказалъ хозяинъ.-- И -- спать пора.
ГЛАВА III. Тезка.
Лёвѣ не спалось.
Напрасно онъ лежалъ на своей мягкой постели подъ гагачьимъ одѣяломъ и все глядѣлъ на изразцовую печку. Въ окнѣ, къ тому же, такъ весело горѣло зимнее яркое солнце. Такими "зайчиками" наигрывало оно на этихъ самыхъ печныхъ изразцахъ, гдѣ пестрѣли и красно-зеленые попугаи, и рудо-желтые грифы, и не разберешь еще какіе не то звѣри, не то птицы.
-- Сама я такой радости не дождуся! взвѣшивалъ онъ каждое слово.
Страненъ казался Лёвѣ отецъ Обресковой. Данило Ивановичъ всякій годовой праздникъ бывалъ у нихъ въ домѣ; опять и маменька Софьи Даниловны раза три-четыре въ годъ непремѣнно навѣщала его матушку. Даже гдѣ бы ни встрѣтились, всѣ ихъ со стороны за родню принимаютъ. А все нѣтъ, нѣтъ.
Гагачье одѣяло цѣлымъ краемъ уже свѣсилось на дубовый полъ.
Вдругъ на всю комнату раздался топотъ.
-- Тезка! А ты и не слыхалъ какъ я подъѣхалъ.... Ха, ха, ха! раздавалось у Лёвы надъ самыми ушами.
Это влетѣлъ въ комнату точно такой же какъ и онъ царскій сокольникъ; только постарше и бѣлокурый. Онъ былъ въ однорядкѣ, блиставшей золотымъ кружевомъ; въ какомъ-то искромечущемъ драгоцѣнномъ ожерельи и съ превеликою собольею шапкой въ рукѣ....
-- Посмотри, тезка, мою новую тройку. Вороные, и у каждаго во лбу звѣзда бѣлая. А бѣгутъ!
На всю комнату раздались его поцѣлуи.
-- Куда ни ѣхалъ, а мимо не проѣхалъ. Нарочно завернулъ коней казать. Поѣдемъ гулять вмѣстѣ! Не хочешь, какъ хочешь; да чему же ты хохочешь?
Лёвъ не улыбался даже.
И все это хоть и такъ, да не совсѣмъ такъ, говорилъ бѣлокурый. Не мимо ѣхалъ, а прямо къ нимъ во дворъ спѣшилъ съ Покровки. Не ему хотѣлъ показать для праздника свою новую тройку, а чтобъ увидала Настасья Григорьевна, Лёвина сестра. Ея съ собой въ сани не посадишь, такъ зоветъ брата. Ея не поцѣлуешь, платись за нее Лёвка. Да ничуть и не тезка къ тому же: бѣлокураго зовутъ Александромъ; а потому только развѣ тезка что того зовутъ Лёвкой, а онъ -- молодой князь Львовъ.
-- А я завернулъ все-таки за дѣломъ, опять замололъ онъ мельницей.-- Чуденъ ты право! Тогда въ сокольничьей всего мелькомъ два слова: пріѣхалъ дядя! Пріѣхали, ужь и не помню кто! Будь въ четвергъ, матушка звать приказала. Да разкажи путемъ. Или у васъ опять по-прошлогоднему? Подвинувъ первую попавшуюся скамейку, князь Львовъ подсѣлъ къ кровати молодаго товарища изаигралъ въ рукахъ шапкою.
-- Больше лѣтошняго къ намъ съѣхалось! отвѣтилъ Лёвъ.-- И здѣшніе всѣ будутъ.
-- Ну! и сосѣдъ будетъ? Ахъ, слушай, тезка. Ѣду это сейчасъ мимо ихъ воротъ. Вдругъ въ стариковомъ окнѣ.-- знаешь, съ краю,-- думалъ самъ онъ это разряженъ стоитъ. Кто бы ты думалъ? Гляжу, архіерей-то нашъ: князь Мартенъяновъ-Руцкій! А? вотъ сдружились. Рычагами не разведешь.
Скрипнула дверь. Князь Львовъ, какъ угорѣлый, кинулся со скамейки.
-- И чтой-то князь! Совсѣмъ съ ногъ сшибъ! смѣялась старуха.-- Кушайте, вотъ я вамъ овощей принесла!
Такъ назвала она свой дессертъ изъ пастилы, грушъ и яблокъ.
-- Вижу сверху: на дворѣ князевы саночки-самокаточки.
-- А, вотъ Домнѣ Борисовнѣ и я отдарокъ привезъ, опять подлетѣлъ къ ней молодой сокольникъ, и подалъ ей не то игрушкой назвать, не то конфетой.
-- Ужь и княжескій подарокъ, погляжу! старуха подносила его на свѣтъ.-- Или хрусталёвый, или самое Жаръ-птицы то перо...
А молодому только того и хотѣлось.
Теперь его занимаетъ мысль: не старая мамка, а конечно сама Настасья Григорьевна сверху увидала его санки; это она, Настасья Григорьевна, прислала къ нимъ мамушку съ подносомъ; конечно, и его княжескій подарокъ, въ какія ружи надобно, въ тѣ и попадетъ.
-- Такъ какъ же? И Обресковы будутъ? переспросилъ князь Львовъ, послѣ мамкина ухода.
-- Также, отвѣтилъ Лёвъ.-- Обѣщались и Обресковы быть.
-- Затворницу увидимъ!? вскрикнулъ князь Львовъ.-- Ну,-- тезка, вѣришь ли? Всѣхъ нашихъ московскихъ наперечетъ знаю. А Обрескову рѣдко даже по имени слыхалъ. Ужь на что теперь у Саламатовыхъ! За замками своихъ дочекъ берегутъ; а я какъ-то намедни забрался черезъ заборъ въ ихъ садъ, такъ и Саламатовыхъ выглядѣлъ. Не стоитъ беречь: обѣ кривобокія; затѣмъ, знать, и берегутъ: до вѣнца никому не покажутъ. Ну, а Обрескову! Чудо-красавица говорятъ, а?
-- Софья Даниловна очень хороша, сказалъ Лёвъ.
-- Я, знаешь, думаю: она въ отца! перебилъ князь Львовъ.-- Строгъ, лихъ, правда ужь и не-молодъ; а вотъ хоть ты что: мнѣ его лицо очень нравится. А ты слышалъ, силища-то какая?
-- Какая силища?
Лёвъ вытаращилъ глаза.
-- А у насъ намедни на ловчемъ дворѣ! Велѣно было стараго медвѣдя спустить, ну еще неизвѣстно чѣмъ боленъ....
-- Каргосъ, сказалъ Лёвъ.
-- Да. Замокъ что ли тамъ приржавѣлъ у нихъ. Аѳанасій Ивановичъ, извѣстно, оретъ, кричитъ.... "Мнѣ хоть подпилкомъ пили, да чтобы духомъ." А Данило Ивановичъ тутъ какъ-то подвернулся. "На что пила, дай-ко взглянуть," говоритъ.... Какъ хватитъ!... Вѣдь отлетѣлъ замокъ.
Блеснулъ своимъ ожерельемъ и опять повернулся на каблукахъ бѣлокурый вѣтряный товарищъ.
-- Спи, тезка! сказалъ онъ на прощаньи.
А Лёва даже досадовалъ на себя что ему не спалось.
ГЛАВА IV. Вечеръ у Засѣкиныхъ.
Рано въ тотъ день начались игры на верху у боярышень. Уголокъ Настасьи Григорьевны (площадка, дубовый полъ съ бѣло-липовою балюстрадой, доставлявшею какъ бы продолженіе лѣстницы; дверь налѣво, съ двумя комнатками, и дверь направо, съ такими же за ней двумя комнатками), весь этотъ уголокъ теперь точно въ одинъ общій покой сошелся. Тамъ и здѣсь раздавались тѣ же веселые смѣхи, мелькали атласъ и бѣлый, лебяжій пухъ, жемчужныя нитки, брилліантовыя серьги...
И то и дѣло мамки хлопали дверями; все откуда-то приходили и куда-то уходили; приносили съ собой то бахрому или нарукавнички, то цѣлые тяжелые парчевые уборы. Онѣ прикалывали ленты, расправляли складки. Тучную посмѣшную Кузьминичну, когда барская барыня случилась тутъ между мамокъ, боярышни приняли со всѣхъ сторонъ смѣхомъ.
-- Смѣйтесь, смѣйтесь!... Вотъ ужо на васъ поглядимъ! отдразнивалась старуха.
А Домна Борисовна, Анастасьина мамушка, была всѣхъ искуснѣй. Снаряжая свою "малую китайскую куколку", какъ она звала Настасью Григорьевну, краше садоваго цвѣтка-тюльпана, управляя всѣми пріѣзжими мамками, она, бодрая и живая старуха, успѣвала еще отдѣлываться отъ безконечныхъ приставаній боярышень: кому изъ нихъ присталъ бѣлый цвѣтъ, кому розовый, кому голубой? Она успѣвала еще веселитъ ихъ разказами про молодыхъ царевичей и царевенъ, какъ они, куколки, во дворцѣ живутъ у государя Алексѣя Михайловича. По ея увѣренію, "царевенки возьмутся пальчики за пальчики да и кружатся цѣлый день по ковру; гуль-гуль-гуль, будто голубочки воркуютъ".
Вечеромъ все въ домѣ заблистало ярче дня.
Большая комната, гдѣ исправлялись розговины, смотрѣла теперь чуть не дворцовою палатой. Будничные чахлы вездѣ были сняты. Малиновыя бархатныя занавѣски золотились тяжелою бахромой и висячими кистями. Лавки, во всю длину стѣнъ, были укрыты дорогими нарядными полавочниками тѣхъ самыхъ веселыхъ цвѣтовъ какими только развѣ о Христосьской заутрени блещутъ церковные покровы. Вездѣ свѣшивались до-полу шелковые наоконники. И все это было залито яркимъ свѣтомъ восковыхъ свѣчей: высокіе стоячіе шандалы съ цѣлыми пучками свѣчныхъ рожковъ по угламъ; висячіе прилѣпные трисвѣчники и семисвѣчники въ простѣнкахъ, а съ потолка, какъ церковное паникадило, свѣшивалась хрустальная люстра. Круглая бѣлая печь, въ полвыступа отъ стѣны, стройно высилась отъ полу до потолка, нынѣшній день не топлена. Гостиная палата, также разряженная для праздника, составляла теперь какъ бы цѣлое особое отдѣленіе для боярскихъ женъ. Угольная комната, гдѣ обыкновенно помѣщалась Татьяна Борисовна, преобразилась въ какой-то волшебный, полузатаевный уголокъ. Тамъ должны были совершаться святочныя игры самихъ боярышень. Тамъ вѣяло легкимъ духомъ розоваго ароматическаго масла, употребленіе котораго, вытѣсненное лондонскими и парижскими духами, въ наши дни уцѣлѣло лишь по церквамъ да монастырямъ. Тамъ все было увѣшано цвѣтными коврами, а золотые семисвѣчники въ простѣнкахъ горѣли разноцвѣтными, синими, алыми, розовыми и зелеными восковыми свѣчами. Сокровенный уголокъ, который, по обычаю, будетъ виденъ лишь краюшкомъ, лишь издали, сквозь полу-растроренную дверь гостиной.
Возлѣ передней была отведена цѣлая комната подъ шубы и зимніе уборы гостей. Покои самого Григорія Романовича растворились настежь; весело былъ освѣщенъ самый корридорчикъ который велъ отсюда въ уголокъ Лёвы.
Словомъ сказать, какъ радушный хозяинъ, такъ, казалось, и цѣлый его домъ распахнулъ широкія объятія для пріема гостей.
Изъ первыхъ, разумѣется, собрались налицо самые близкіе родные Засѣкиныхъ-Рындиныхъ; а первый пріѣхалъ сватъ въ своемъ неизмѣнномъ, простенькомъ кафтанѣ, сверхъ котораго, однакожь, онъ накинулъ теперь и темно-вишневую ферязь. "Сватъ" -- не было ему другаго имени.
Въ гостиной палатѣ то-и-дѣло слышалось здравствованіе старухъ и пожилыхъ боярскихъ женъ. Стеклянныя сѣни поминутно хлопали въ передней; внизу по лѣстницѣ не умолкала мелкая дробь лакейскихъ шаговъ; поднималась возня отъ пріема гостей на порогѣ. А молодыя боярышни ужь и Богъ вѣсть какими ходами попадали въ домъ: онѣ вдругъ появлялись прямо въ кругу гостей изъ женской половины.
Вошелъ въ угольную и Лёва. Онъ тихо прошелъ по всей комнатѣ, молча отдалъ поклонъ сестрѣ и двоюроднымъ, и прямо пошелъ въ дверь гостиной къ старикамъ и боярскимъ женамъ. Только пррошелъ, но и сестра, и княжны, и всѣ боярышни переглянулись.
На немъ была статная однорядка изъ бѣлаго бархата, вся прошитая тонкою золотою строкой. Лазоревая шелковая рубашка, охватывая матовую шею, подходила къ чернымъ какъ смоль кудрямъ и блестѣла въ вороту брилліантовою пуговкой. При первомъ же на него взглядѣ невольно бы вспомянулось то слово которое строгій обличитель московскихъ свѣтскихъ нравовъ, митрополитъ Даніилъ, говорилъ еще въ XV вѣкѣ. Впрочемъ, и то сказать, царскіе сокольники были вышколены въ доброй школѣ самого царя Алексѣя Михайловича, а государь любилъ и понималъ красоту, и все что только ни устраивалъ, устраивалъ какъ истинный художникъ.
Но пусть хорошъ сокольникъ, а развѣ дурна его сестрица? Китайская малая куколка, какъ ее звала няня, въ своемъ жемчужномъ кокошникѣ и въ серебряномъ парчевомъ сарафанѣ, между боярышнями была изъ первыхъ.
О ней-то можно было сказать: плавно ходитъ.
Вотъ влетѣлъ и пышный князь Мартеньяновъ-Руцый; въ рукахъ великою собольею шапкой размахиваетъ, громко хохочетъ на весь домъ, со всѣми черезчуръ весело разговариваетъ.
"Фазанъ-птица!" прозвала его княжна Зина, выглядѣвъ тайкомъ изъ угольной комнаты.
Боярышни сговариваются: если придется играть въ птицы, то чтобы князя Мартеньянова-Руцкаго непремѣнно "фазанъ-птицей" прозвать.
Вотъ ужь говоръ гостей часъ-отъ-часу громче становится. За орѣхами, пастилой, вареньями и за всякимъ заморскимъ угощеніемъ, тетушки цѣлою ярмаркой оглядываютъ своего молодаго племянника.
-- Лёвушка! шаловливо обняла его веселая Ѳаладѣевна.-- Что у насъ давно нб былъ?
Это были тетушка отъ Спаса на Болвановкѣ.
-- Всѣхъ забылъ! поддакиваетъ другая, отъ Николы на Берсеневкѣ.
-- И у васъ съ самаго Покрова не былъ! вмѣшалась въ разговоръ добрая старуха, княгиня Львова, мать его тёзки-товарища, и непремѣнно побывать къ нимъ зоветъ на Покровку.
И кругомъ, куда ни взгляни, все головы головы толпятся, мужскія бархатныя и парчевыя ферязи; женскіе головные уборы, жемчужные и лаловые; веселый говоръ и смѣхъ; за столиками сидятъ, судятъ-рядятъ, руками разводятъ, будто въ карты играютъ. Толпа по всѣмъ комнатамъ. Шумнѣй да и хмѣльнѣй становится въ мужскомъ углу.
Но какъ и когда это случилось, а теперь въ угольной видна ужь и молодежь въ перемежку съ боярышнями. Дѣло въ-томъ что туда, въ угольную комнату, боярышни заманили пятидесятилѣтняго свата; ну, а куда сватъ повернулся, туда толпа валитъ. Къ тому же тамъ и бѣлобрысый Петя, всѣмъ здѣшнимъ молодымъ людямъ ровня и товарищъ, а онъ, сколько ни есть боярышень въ комнатѣ, всѣмъ имъ двоюродный братъ.
Но кто лучше всѣхъ зналъ свое дѣло и мастерски его выдѣлывалъ, такъ это вдовы честныя. Все утро онѣ возились и сновали по всему дому заодно съ челядью; отворяли шкапы, серебро считали и выдавали, а къ вечеру дворянки-дворянками разрядились,-- и гдѣ теперь противъ нихъ какому хотите свату! Онѣ въ мигъ всѣхъ въ общемъ весельи помѣшаютъ, молодыхъ прочь отъ стѣнъ отведутъ.
Князь Мартеньяновъ-Руцкій все какъ-то къ себѣ отвлекалъ князя Львова; онъ все ближе прижимался къ дверямъ угольной комнаты. Громко, такъ чтобъ его могли слышать, онъ все разказывалъ о своихъ выписныхъ музыкантахъ. "Сами, молъ, пріѣзжайте ко мнѣ, послушайте: точно ли они какъ дворовые у самого ближняго боярина Артамона Сергѣевича играютъ? Точно ли не уступятъ они у него даже государевымъ музыкантамъ которые играютъ при комедіяхъ въ Измайловѣ?"
И развеселый князь прищуривалъ глазами, пошевеливалъ рыжею бородой и свой сплющенный носъ подымалъ къ верху.
Левъ, какъ именинникъ, выслушивалъ поздравленія пріѣзжавшихъ гостей и, съ вѣжливостью молодаго хозяина, во всѣ углы поспѣвалъ. Въ широкомъ, мягко-убранномъ покоѣ самого Григорія Романовича засѣдала цѣлая дума густыхъ бородъ. Тутъ можно было увидать самую знать тогдашней Москвы. Самъ нижегородскій воевода, слышитъ Лева, въ такихъ своихъ стариковскихъ разговорахъ вдругъ спрашиваетъ: "А что Обресковъ не пріѣзжалъ еще? Долгонько." Но мало ли кого и безъ Обресковыхъ тутъ нѣтъ? Князь съ княгиней, старики Львовы, съ Покровки, ужь тутъ; а другіе князья Львовы, которые отъ Николы Красныхъ-Колоколовъ, еще не бывали. Опять и Турыгины! Ну, иона, правда, Засѣкинымъ самая дальняя родня; опять и дворъ ихъ у Воскресенья въ Барашахъ, не ближнее мѣсто.
Послѣ одного изъ такихъ уходовъ въ сторону, Лёвъ вернулся въ шумную толпу гостей. Своимъ глазамъ не вѣритъ: Обресковы тутъ. Она стоитъ въ полуоборотъ: это ея темная дѣвичья коса, это ея высокій станъ отличаются! Съ золотымъ обручикомъ въ волосахъ, съ алмазными серьгами въ тонкихъ ушахъ, въ сонмѣ боярышень она стояла объ руку съ Настасьей Григорьевной. И для Лёвы ясно теперь: не столько она рада своей ровесницѣ квяжнѣ Зинѣ, которая льстится къ ней со всѣмъ жаромъ, юной подруги, сколько рада она цѣловать и обнимать именно Настеньку, его родную сестру. Глаза ея блеснули; это ихъ взоры встрѣтились и между собою въ воздухѣ скрестились. Левъ подошелъ къ сестрѣ, будто перемолвиться съ ней о домашнемъ. А Софья Обрескова весело озираетъ ихъ покой и,-- Лёва слышитъ,-- въ радости говоритъ: "Вотъ привелъ Господь мнѣ у васъ въ дому быть!"
Лёва отошедъ въ сторону какъ опьянѣлый и, скорѣй въ сосѣднюю комнату здороваться со стариками.
-- А, Левъ Григорьевичъ! Здравствуй! крикнулъ Данило Ивановичъ. На шуму гостей окольничій обнималъ и цѣловалъ Лёву какъ никогда еще прежде.
-- Лёвушка милый! здравствуй, дружокъ! обнимала его за роднаго сына "маменька" Наталья Ивановна. И она голосила за четверыхъ, и весело смѣялась на шуму гостей, привыкшихъ ее почитать молчальницей. Лёвина мать Татьяна Борисовна была уже рядомъ съ ними, и обѣ старухи цѣловались другъ съ дружкой. А окольничаго въ ту жь минуту отклонили къ себѣ опять здѣшніе старухи и старики, просили скорѣй досказать начатый веселый и забавный разказъ о вчерашнемъ случаѣ во дворцѣ; а изъ своего покоя за нимъ сюда прибѣжалъ хозяинъ, Григорій Романовичъ, и его къ тамошнимъ старикамъ скорѣй зоветъ.
И прелюбезный окольничій уже самъ растерялся, не знаетъ туда ли къ своимъ не мѣшкая идти? разказъ ли свой, который всѣмъ понравился, докончить?-- разказъ, прерванный имъ для прихода Лёвы. А у царскаго сокольника -- и отъ этихъ привѣтовъ, и отъ неустаннаго шума гостей, и отъ яркаго освѣщенія всѣхъ комнатъ, наконецъ отъ мысли что она, сама она тутъ, у нихъ въ домѣ,-- у молодаго царскаго сокольника душа вверхъ дномъ и голова кругомъ пошла.
ГЛАВА V. Первое слово.
Левъ въ начавшихся играхъ игралъ въ одно: чтобъ ему какъ можно чаще бывать возлѣ Софьи Обресковой. Въ старину игры, пѣсни и хороводы шли въ перемежку. Нынѣшній посѣтитель баловъ не вдругъ бы догадался что творится предъ его глазами? Этикетъ игры въ комнатѣ, какъ судьба въ мірѣ, то сводитъ лицомъ къ лицу молодыхъ счастливцевъ; то въ этой же комнатѣ, опять какъ судьба въ мірѣ, разводитъ ихъ вдаль по разнымъ угламъ.
Но нынѣшній посѣтитель баловъ невольно ли знакомъ ее стариной?
Тутъ-то будетъ вполнѣ умѣстно договорить какъ митрополитъ Даніилъ укорялъ молодежь, и не одну молодежь, вреденъ даже не Алексѣя Михайловича, даже не Іоанна Грознаго, а временъ еще третьяго Іоанна. Изъ-за дали четырехсотъ лѣтъ звучатъ его такія слова: "Какъ глазами мигнуть, какъ головой кивнуть, какъ сложить пальцы или ноги выставить -- только о томъ и думаютъ. О красотѣ сапожной весь умъ имѣютъ. Красоту свою разными кознями ухищряютъ: уставляютъ себѣ походку, сапоги малы зѣло закажуть, пусть даже ногамъ отъ тѣсноты гнетеніе, лишь бы скакать щеголевато. Женамъ позавидѣвъ, продолжаетъ онъ, юноши мужское свое лицо на женское претворяютъ, много умываются, натираются; благоуханіемъ помазавъ, ланиты свѣтлы творятъ, и ихъ лица будто лучами, какъ драгоцѣнный камень, сіяютъ." Строгаго обличителя свѣтскихъ нравовъ поражаетъ въ молодежи Ивановскаго вѣка особенно то что не только сапоги ушиваютъ себѣ шелкомъ, или руки украшаютъ перстнями, но то что каждый даже подъ безукоризненною своею сорочкой, "иже никому же зрящу", говоритъ онъ, "хочетъ непремѣнно имѣть опоясаніе драгое, пуговки золотыя и серебряныя".
Лёвинъ тезка, молодой князь Львовъ, былъ счастливѣй; онъ возлѣ Лёвиной сестры случался то и дѣло. Однакожь, маменьки сидѣвшія по стѣнамъ видѣли молодаго князя Львова все больше рядомъ съ посмѣшною Кузминичной. Какъ будто она одна его занимала. Странно, думаетъ Левъ, почему про Софью Даниловну думали, что ее держатъ затворницей, такъ ей и не веселъ будетъ веселый шумъ? Она лучше всѣхъ еще, выходитъ, каждую игру знаетъ. Ровесницы то и дѣло ее выбираютъ старостой.
Князь Мартеньяновъ-Руцкій таки добился своего, ему удалось проникнуть въ угольную комнату. Вдругъ онъ сталъ двигать стулья; опять стали разсаживаться въ кружокъ: начали играть въ птицы. Всѣ въ этой игрѣ то и дѣло перелетали и пересаживались другъ къ другу.
-- Какая ты птица? спросили князя Львова.
-- Филинъ! отвѣчалъ князь Львовъ, и всѣ разсмѣялись.
-- Куда летишь?
Онъ такъ и бухъ: "къ канарейкѣ"! Канарейкой назвалась Настасья Григорьевна; туда и полетѣлъ филинъ; а Кузминична на ухо шепнула:
-- Какая твоя птица? вели ей летѣть! сказала она сурово.
-- Кречетъ! наугадъ молвилъ царскій сокольникъ.
И кречетъ къ нему прилетѣлъ, сама Софья Даниловна. Лёвъ даже былъ испуганъ: почему она кречетомъ назвалась? Почему онъ сказалъ: "кречетъ"?
-- Фазанъ-птица! кликнулъ торжествующій князь Мартеньяновъ-Руцкій и озирался кругомъ.
Но на его долю сама тучная Кузминична теперь очутилась въ кругу. Князь Львовъ опять разсмѣшилъ всѣхъ.
-- Какая ты птица? спросила его посмѣшная.
-- Щука! громко кликнулъ князь Львовъ.
-- Ахъ! всплеснула руками сидѣвшая противъ него Настасья Григорьевна:-- такой и птицы нѣтъ!
Только что было князь Львовъ вышелъ изъ игры на минуту: ему жарко стало, захотѣлось холоднаго медку хлебнуть, вдругъ за нимъ въ корридоръ летитъ фазанъ-птица.
-- Князь-братъ, не уходи; опять зовутъ; имъ, молъ, безъ тебя неймется.
И князь Львовъ вбѣжалъ, даже закашлялся: второпяхъ у него медъ попадъ не въ то горлышко.
-- Къ кому летишь? спросили у него, когда онъ опять сѣлъ въ кругу.
И онъ въ третій разъ разсмѣшилъ всѣхъ.
-- Къ нетопырь-птицѣ! и прямо за стулья, вонъ изъ круга, полетѣлъ къ посмѣшной Кузминичнѣ, и всю игру спуталъ. Даже мамки, толпившіяся въ дверяхъ, весело зашумѣли.
Молодой князь Львовъ, случившись у Лёвы въ комнатѣ, самъ съ нимъ заговорилъ про Обрескову.
-- Преобидная! вѣдь глазомъ ни на кого не поведетъ, хоть ты что. А ты замѣтилъ? вѣдь взглядъ-то у нея отцовъ?
-- Удивительная она! задумчиво отвѣчалъ Лёвъ.
-- Пойдемъ, однако, тезка, мы туда удивляться; пора! отвѣтилъ невзначай князь Львовъ, и побѣжали.
Чаще и чаще Левъ сходился съ Обресковой; во даже незначащихъ, самыхъ короткихъ словъ не смѣнили они. И "въ веревочку" сыграли, и "въ уголки" (такъ, кажется, эта игра звалась), и "въ народы". Если Анастасьина мамушка звала Настеньку "малою китайскою куколкой", и это названіе къ ней шло; то Софью Обрескову именно можно было назвать Черкешенкой. Она лучше всѣхъ сложена, она рѣшительно казачка.
-- Щирый царедворецъ, сказалъ про отца Софьи Даниловны пріѣзжій Украинецъ.
По случаю присоединенія Малороссіи къ державѣ Алексѣя Михайловича, въ то время было много Украинцевъ въ Москвѣ. Съ казацкими усами, съ косою за ухомъ на обритой головѣ, въ полу-польскомъ одѣяніи, одинъ изъ ихъ круга сейчасъ былъ на святочной вечеринкѣ у Засѣкиныхъ. Лёва не слыхалъ за что именно Украинецъ такъ обозвалъ окольничаго; во это "щирый царедворецъ!" плутовски, при прищуренныхъ глазахъ и лукавомъ тѣлодвиженіи, сказанное хохломъ во слѣдъ отходившему Обрескову, такъ и звенѣло у него въ ушахъ.
Левъ со своею двоюродною сестрой, княжной Зиной, съ самаго пріѣзда былъ холоденъ и неразговорчивъ; а теперь не отходитъ отъ нея: она даже дивилась. Не надо было тому дивиться: молодой хозяйкѣ, Настасьѣ Григорьевнѣ, то и дѣло приходилось поневолѣ отходить прочь; тогда она съ рукъ на руки сдавала "кречета" княжнѣ Зинѣ. Для Лёвы все равно рядомъ съ родною ли, съ двоюродною-ли сестрой, только онъ отъ нихъ не отходилъ. Но кто возлѣ нихъ ни случится, со всѣми, и со "сватомъ", и съ Мартеньяновымъ-Руцкимъ, и съ молодымъ княземъ Львовымъ, какое чудесное обхожденіе ея! Софьинъ образъ все сильнѣе, все неотразимѣе обворожалъ Лёвину душу. Прежде его поражала въ ней эта, съ ногъ до головы, молодцоватая статность; теперь его плѣняла эта чудная осмотрительность ея во всемъ обхожденіи.
Молодая хозяйка, Настасья Григорьевна, то и дѣло уводила подругъ въ свои комнаты, а Левъ Григорьевичъ, самъ тутъ въ домѣ молодой хозяинъ, еще и за порогъ провожаетъ ихъ. Онѣ пойдутъ лѣстницей вверхъ, а онъ боковымъ корридоромъ въ свою половину. Софья Даниловна всѣ комнаты по ихъ дому исходила. Сестрица Настасья Григорьевна тайкомъ призналась Лёвѣ (и Бога ради не выдавать ее просила) что онѣ даже и у него на минутку побывали. Сестра думала обрадовать брата; а онъ вдругъ смутился. Чего, годъ и два, ему даже во снѣ не снилось, того теперь ему мало.
Онъ хочетъ говорить съ Софьей Даниловной долго и много, и чтобъ имъ не мѣшали. Онъ хочетъ имѣть право и на людяхъ звать ее своею безъ всякой утайки. Но только мечтамъ волю дай, почтешь за быль небылицу.
Но въ головѣ небылицы бродятъ, а очнется, и Софья Даниловна, въ окруженіи свѣтлой толпы, стоитъ для него не приступная. А уже въ окно совсѣмъ ночь глядитъ; сейчасъ домой отвезутъ Софью. Лёвино сердце сжималось смертельною тоской: "Кому, кому ты, Софья Даниловна Обрескова, достанешься подъ вѣнецъ? Хилому боярину, можетъ-быть, недостойному твое счастье устроить." Лёвѣ казалось что отецъ Софьи Даниловны зоветъ его "молокососомъ".
Бѣдная Настасья Григорьевна, къ концу вечера, безумнаго никакъ не пойметъ: чего жь онъ, въ самомѣ дѣлѣ, отъ нея хочетъ? Она ужь и такъ поминутно отрывается для него отъ бѣлокураго сокольника; все время съ "кречетомъ" подъ-ручку ходитъ. Она ужь и безъ того на каждомъ шагу не то съ Софьей; не то съ своимъ братцемъ, разговоръ заодно ведетъ, и то и дѣло заставляетъ ихъ перепутывать свои рѣчи.
А Левъ, чѣмъ больше давай ему воли, тѣмъ хуже; ни на шагъ не отступаетъ отъ нихъ. Вотъ ужь не только вышелъ съ ними за порогъ, а даже у лѣстницы не повернулъ въ свою половину.
Настасья Григорьевна, что ей дѣлать, рѣшительно не знала; нарочно у самой лѣстницы, внизу, замедлила эту встрѣчу. На ту бѣду княжна Зина чѣмъ-то въ играхъ обидѣлась; вдругъ порхнула легкою птичкой вверхъ, и тамъ въ Настенькину комнату, даже внизу было слышно, хлопнула дверью. Настенька, уже довольно времени помедливъ, волей-неволей наконецъ пошла наверхъ; а Лёва, самъ третей, за ними туда же по ступенямъ. И вотъ они втроемъ за бѣло-липовою балюстрадой, на самой площадкѣ. Настасья Григорьевна слышитъ за дверью, въ ея комнатѣ, много подругъ собралось; даже тамошній ихъ смѣхъ слышенъ здѣсь, хоть и глухо. А Лёва стоитъ, не отходитъ прочь. Бронзовый рожокъ малой лампы, со льнянымъ масломъ, освѣщалъ полусумракомъ эту маленькую площадку; длилось молчаніе.
И вотъ они остались вдвоемъ, съ глазу-на-глазъ, на локоть другъ отъ друга. Между ними сила прошла. Они стояли одинъ на одинъ, между собою близко, и ея грудь и его грудь заодно колыхались; и сила между нихъ росла и давала имъ себя чувствовать съ ногъ до головы обоимъ; и вотъ уже ихъ взоры сливаются и въ воздухѣ замерли въ одинъ поцѣлуй.... У Лёвы задрожали губы, взялъ ее за руку, и вдругъ говоритъ:
-- Софья! любишь ли меня?
Можно было слышать стукъ его сердца.
-- Давно, Левъ Григорьевичъ! внятно дала она отвѣтъ.
И оба какъ пробудились. Только теперь разбираютъ что это они на верху, на площадкѣ, и свѣтитъ имъ бронзовый рожокъ малой лампы. Теперь только опять разбираетъ она предъ собою его бѣлое лицо, его черный локонъ, и его, какъ у царскаго кречета, неподвижные яркіе глаза. Тоже теперь и онъ отличаетъ ее предъ собою, всю въ атласѣ, съ золотымъ легкимъ обручемъ въ волосахъ, съ алмазными серьгами въ тонкихъ ушахъ; и вся она предъ нимъ какъ Божій день жива и свѣтла.
Настасья Григорьевна "приколоть булавку" ушла отъ нихъ только на минуту и сейчасъ опять была тутъ. Она повела "кречета" за собою. Въ ярко-освѣщенной комнатѣ Софья Обрескова попала въ шумный кружокъ боярышень, и какъ ничего не бывало. Софьина мамка, Василиса Пахомовна, и Анастасьина, Домна Борисовна, обѣ, увидавъ своихъ боярышень рядышкомъ, встрѣтили ихъ восклицаніями.
-- Васъ намъ и не доставало; просимъ милости садиться!
Одна кинулась фату приколоть; другая -- сахарной малиновой воды подать.
Левъ, съ сестриной лѣстницы, сбѣжалъ въ свою комнату какъ полоумный.
Ни разу еще ни одного слова другъ другу не сказали они. И вотъ, тамъ на верху, было ихъ первое слово!...
Съ нимъ произошла мгновенная перемѣна. Онъ вдругъ сталъ важенъ, тихъ... Какъ будто всѣ эти годы, и дѣтство, и отрочество, все онъ къ чему-то шелъ. И вдругъ сбылось! И онъ чувствуетъ: ужь на всю его остальную жизнь сбылось теперь.
"Слава на небѣ солнцу красному,
Слава!"
раздавалось между тѣмъ въ гостиной палатѣ. Пиръ заканчивался, по обыкновенію, застольною боярскою пѣснею.
Но когда и онъ уже сидѣлъ за общимъ длиннымъ столомъ, и кубки пѣнились хмѣльными медами, когда объ-руку сидѣвшій князь Львовъ подливалъ себѣ стаканъ за стаканомъ, самъ Лёва ничего изъ окружающаго не понималъ.
Скоро всѣ изъ-за стола встали. По двору замелькали слюдяные фонари; въ передней подавались шубы; слуги хлопали дверями. По временамъ даже въ домъ со двора залетали крики: "возокъ князя Львова!... Лошадей Голицына подавай!.."
Въ эти краткіе остававшіеся промежутки, въ суматохѣ, отъ провожанія гостей, сама Софья Даниловна успѣла ему передать двѣ-три краткія отвѣстки.
-- Отцу не надо говорить до времени! сказала она.-- Ты не знаешь его, а я знаю.
Онъ было возразилъ.
-- Надо чтобъ ему самому такъ задумалось, сказала она, когда онъ умолялъ объяснить, по крайней мѣрѣ, почему такъ....
Но ея ли, однакожь, это отвѣтъ былъ? Не ему ли только изнутри души прозвучало? Но онъ помнитъ даже ея тѣлодвиженіе при этомъ:
-- Ни! повела она вдругъ рукой:-- все тогда наше счастье порушится.
И долго, и во всю ночь, безумный еще на половину не во снѣ, а на яву забывался. Роились, волновались образы, какъ волны медоваго запаха за ужиномъ по палатамъ.
ГЛАВА VI. Загадка.
Пора сказать что "маменька" Наталья Ивановна Обрескова была вовсе не маменька, Софьѣ Даниловнѣ. Ея родную звали Варварою Глѣбовной. Варвара Глѣбовна умерла на другой годъ своей свадьбы.
Софья Даниловна, конечно, не могла ее помнить; а самъ окольничій никогда не говорилъ о покойницѣ. Но преданіе о матери сроднилось съ Соней отъ пеленокъ. Да и весь домъ почиталъ память Варвары Глѣбовны за святыню. Въ покоѣ Данилы Ивановича, въ темномъ углу, виситъ большая картина, затянутая зеленою тафтой. Въ домѣ всякій зналъ про эту картину; это (какъ говорилось на тогдашнемъ языкѣ) персона. Въ дѣтствѣ Сонички, когда разъ окольничій уѣзжалъ куда-то изъ Москвы по царскому порученію, маменька Наталья Ивановна (Софья Даниловна это живо, какъ сейчасъ, помнитъ) снимала со стѣны портретъ, откидывала съ золотой рамки тафту, стирала пыль съ масляныхъ красокъ, и со слезами на глазахъ обѣ долго смотрѣли на него.
Что же Соничка увидѣла?
Этотъ сонъ предъ ней живымъ явомъ стоитъ. Кроткое ангельское лицо, порывающееся какъ бы улыбнуться, но запечатлѣнное тайной чудесной угрюмости; ни на что не устремленный взоръ задумчивыхъ голубыхъ глазъ, и весь полу-склоненный нѣжный обликъ: Такою изобразилъ Варвару Глѣбовну масляными красками на холстѣ польскій живописецъ.
Всю свою молодость Данило Ивановичъ провелъ въ Польшѣ, вдали отъ родины, и можно сказать, безъ извѣстій изъ роднаго дома. (Завѣщанные еще смутнымъ временемъ, тогда тянулись нескончаемые переговоры съ сосѣднею державой.) Воспоминаніе о Польшѣ Обресковъ сохранилъ на всю жизнь какъ преданіе о собственной юности. Ему нравилась аристократическая жизнь магнатовъ-пановъ; онъ сошелся съ ихъ обычаемъ; не только говорилъ по-польски, но навыкъ разбирать и латынь; и всегда ихъ образованность, противъ московскихъ, хвалилъ.
Женитьба его была въ Вильнѣ.
Маменька, Наталья Ивановна, разказываетъ что все сватовство и свадьба окончилась, не по обычаю, въ двѣ недѣли. Для переговоровъ съ Поляками пріѣхалъ въ Вильну отъ царя воевода. Странно показалось въ городѣ: пріѣхалъ на малую побывку, а съ собой дочку привезъ. По городу прошли неясные слухи: полюбила-де на Москвѣ молодаго; бѣжать хотѣла, а отецъ разлучилъ. Обресковъ увидалъ воеводину дочку и въ тотъ же день говорилъ своей сестрѣ, Натальѣ Ивановнѣ: "или она моя, или ничья будетъ". По словамъ Натальи Ивановны, говоря это, онъ стискивалъ рукоятку своего пояснаго ножа. Она увѣщевала его такими словами: "какъ Богъ дастъ, а чтобы свѣтъ-братецъ предъ Богомъ не грѣшилъ; не надо такихъ рѣчей говорить." Данило Ивановичъ всю ночь тогда не отпустилъ отъ себя сестры въ разговорахъ, и стоялъ на своемъ. На другой день онъ пошелъ къ воеводѣ, а черезъ двѣ недѣли была сватьба; молодые уѣхали въ Варшаву, въ Краковъ.... Но съ Москвы (какою-то роковою поспѣшностью отличалось для нихъ все это время!), съ Москвы вдругъ было получено извѣстіе о внезапной кончинѣ отца Данилы Ивановича. Обресковы переѣхали въ "бѣлый" домъ.
-- Помнишь ли такое слово мое, съ похвальбой припоминалъ окольничій своей сестрѣ уже въ Москвѣ на новосельѣ.-- Помнишь ли такое слово мое: или она моя, или ничья будетъ?
Не прошло году послѣ такой похвальбы, Богъ и сдѣлалъ что Варвара Глѣбовна "ничья" стала. Она родила дочь и умерла.
Съ той роковой годины окольничій неизмѣнно одинъ; и обычай у нихъ въ домѣ одинъ. На государевой службѣ, коли на то пойдетъ, онъ животъ положитъ; а у себя дома -- хозяинъ; ни самъ въ люди, ни къ себѣ не зоветъ. Сиротѣ своей дочери не только, дескать, отецъ, а онъ, видите ли, ей "и за мать родную нуженъ теперь". Съ сестрой онъ и прежде былъ неразлученъ: они вмѣстѣ, вдали отъ родителей, жили другъ съ другомъ даже въ Польшѣ. А тогда онъ ей прямо сказалъ: "Ты глупа; на своей волѣ безъ меня пропадешь, а замужъ идти твои года прошли. Оставайся со мной. Тебѣ у меня хорошо будетъ." И Наталью Ивановну всѣ въ домѣ стали съ тѣхъ поръ кликать "маменькой". Она волей-неволей обрекла себя быть вѣковою дѣвкой; только охала и охала, а ужь мало и разговаривать стала, въ какую-то молчальницу превратилась. Только этого братскаго слова: твои года прошли, она не могла простить окольничему, въ сердцѣ глубоко затаила.
Даже въ гости рѣдко просилась Наталья Ивановна. Онъ всегда находилъ предлоги къ отказу. Одинъ былъ ея всегдашній выѣздъ, и тутъ она никого не спрашивалась: это въ церковь къ Тихвинской. Покойная Варвара Глѣбовна послѣднее время своей жизни, казалось, всю отраду находила въ томъ чтобъ ей предъ образомъ Тихвинской Божіей Матери молиться. И вотъ гдѣ она, Варвара Глѣбовна, стаивала обыкновенно въ церкви у малой часовеньки предъ образомъ Тихвинской, на томъ самомъ мѣстѣ "маменька" Наталья Ивановна обыкновенно устанавливала малютку Соню.
Но сама Софья, бывъ еще ребенкомъ, Наталью Ивановну не звала "маменькой"; совершенно ребяческое названіе придумала она для нея: "тётя-мама". Выросла большая и все попрежнему Наталью Ивановну зоветъ "тётей-мамой".
Такъ они жили цѣлые годы. Дѣвочка подростала. Мамка ея, Василиса Пахомовна, была прежде дѣвушкой Натальи Ивановны; она жила съ господами еще въ Вильнѣ и въ Польшѣ. Если не отъ своей "тёти-мамы", такъ именно отъ мамушки Василисы Пахомовны боярышня могла много кое-чего слышать. Дочь страстно любила отца; но повременамъ ея чувство смущалось. И чѣмъ болѣе, годъ отъ году, боярышня подростала, тѣмъ все яснѣе чувствовала что несетъ какое-то иго на себѣ, иго, хотя бъ его и любовью назвать.
Очень смущалъ Соню злой языкъ отца. Его рѣчи всегда были мрачны. Какъ часто, выслушавъ какое-нибудь рѣзкое его слово, она истиннымъ ребенкомъ пугалась за него!
-- Батюшка! Или ты... въ Бога не вѣруешь? говорила она, устанавливая, двѣнадцати-лѣтняя, прямо въ него свои дѣтскіе, чистые глаза.
-- Въ Бога, молъ, какъ не вѣрить, дитя?
-- Нѣтъ, ты въ людяхъ Божьей правдѣ не вѣруешь, вотъ что, настаивала она.
-- Люди -- всегда люди! читалъ мораль старикъ Обресковъ,-- Только хорошо когда подумай о комъ,-- глядь, въ просакъ и попадешься. А ты въ людяхъ не ошибаться хочешь ли? Думай о нихъ всегда чего гаже нѣтъ, ошибки не будетъ.
И ни о комъ добраго слова никогда.
На что хоть бы московскіе ихъ сосѣди!
На Москвѣ есть даже поговорка: Засѣкиныхъ-Рындиныхъ -- благословенный домъ. А и про нихъ Софья ничего же слыхала добраго въ рѣчахъ отца. А одно слово и очень засѣло въ памяти у ней. Это было слово про Лёву.
-- И чего они опять Лёвкой своимъ чванятся! ни съ того ни съ сего вдругъ молвилъ окольничій.-- Смазливъ, да пригожъ малый, нечего говорить. Да это не парень, а дѣвка.