Павленко Петр Андреевич
Мальчик с Остоженки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

П. Павленко

МАЛЬЧИК С ОСТОЖЕНКИ

   Полковник Славин, тяжело раненный при взятии Берлина, приехал на поправку в Москву. Он был очень слаб и не вставал. Говорили, что ему придется пролежать все лето, до осени, и жалели полковника: у него не было ни родных, ни знакомых.
   Несмотря на сложное ранение, он был самым нетребовательным больным. Просыпаясь, он оставался в том же положении, что и во сне, и лежал тихо, спокойно, изредка покашливая, до самого завтрака, потом до обеда, затем до ужина и засыпал так же незаметно, как просыпался.
   Книг он не просил: чтение его утомляло. В разговорах соседей не принимал участия. Никогда не рассказывал он и о своей ране. Он знал, что она тяжела, и не обманывал себя.
   Долгое бездействие и скука госпитальной жизни ослабили его. Решено было развлечь его чем-нибудь, и это поручили молоденькой медицинской сестре Зине Горбуновой.
   Она всегда была такая веселая, такая сияющая, такая жизнерадостная, что ей ничего не стоило расшевелить и полковника Славина.
   И вот однажды она подсела к нему и спросила, не хочет ли он, чтобы она почитала ему.
   -- Нет, не стоит. Не тратьте на меня времени, -- ответил он, улыбаясь одними губами.
   -- А может, патефон завести? -- не сдавалась Зина. -- У нас, знаете, очень хорошие пластинки. Вы что любите: арии, песни или просто музыку?
   -- Шумно. Не надо, -- морщась, ответил полковник.
   -- А то, может, напишете кому-нибудь письмо? Вы не стесняйтесь, товарищ полковник, я напишу под вашу диктовку. У меня почерк разборчивый.
   -- Некому, милая Зиночка.
   -- Вы сами откуда? -- теряя надежду на успех, спросила Зина.
   -- Москвич.
   -- Так слушайте, что же вы! -- Она вскочила и едва не хлопнула полковника по раненому плечу. -- У вас же, наверно, куча знакомых! Ну, говорите, кому позвонить, чтобы пришли в гости.
   -- Не знаю, -- грустно ответил больной. -- Не знаю, Зиночка. Своих знакомых я так давно не видел, что и они забыли меня и я их не помню.
   -- Да вы только скажите, где их искать, я уж узнаю, помнят или нет.
   И такая она была настойчивая, что полковник Славин согласился, чтобы она кое-кого поискала.
   -- Но это трудно, -- сказал он, -- это будет очень трудно.
   -- Фу! Подумаешь! Я люблю трудное! -- Зина так лихо взмахнула рукой, словно ей действительно ничего так не хотелось, как делать одни трудные дела. -- Говорите, где искать-то?
   Но тут полковник удивил ее так, как до сих пор никто не удивлял в жизни. Он сказал:
   -- Пойдите на Остоженку, в Коробейников переулок, и расспросите у стариков, не помнят ли они мальчика с Остоженки. В семнадцатом году, в октябре, мол, конопатый парнишка дрался у них тут с юнкерами.
   Зина до того удивилась, что даже растерялась до слез.
   -- Кого же я буду спрашивать?.. Так вот просто идти по улице и спрашивать? Вы мне хоть какой-нибудь след дайте.
   -- Следа нет. Это было давно, двадцать восемь лет тому назад. С тех пор я редко бывал в Москве.
   -- Ох, это трудно! -- покачала головой Зина. -- Я еще тогда даже не родилась, представьте себе. Я совершенно не знаю, о чем расспрашивать.
   -- Трудно, -- согласился полковник. -- Почти неисполнимо. Да и не к чему. Просто вспомнил я от безделья те времена, и мне вдруг ужасно захотелось повидать, с кем я бок о бок сражался тогда. Но я забыл...
   -- Что забыл?
   -- Что прошло, Зина, много-много лет и что все они изменились, перезабыли многое, умерли, что во мне теперь никто и не узнает мальчика с Остоженки, да и я сам никого из них не узнаю...
   -- Видите ли, надо начинать все сначала, -- вздохнула Зина. -- Надо начинать с этого мальчика. Кто он и что он, чем занимался, какая его биография...
   -- Никакой биографии у него тогда еще не было, дорогая моя. Мальчик служил у сапожника, в Коробейниковом переулке... Деревянный домик по левой руке, если идти от Остоженки, красные латаные ворота, грязный двор с одним деревом посредине...
   Зина стала быстро записывать приметы.
   -- Мальчика только что, месяца за два, привезли из деревни, -- продолжал полковник. -- Отца убили на германском фронте, мать погибла в тифу. Сапожник... Ах, ну как же его фамилия? Трифонов, Топорков, Трофимов... Нет! Черт знает, забыл!.. Хороший мужик!.. Лет пятьдесят -- пятьдесят пять ему было...
   -- Вы лучше о мальчике говорите, -- сказала Зина. -- Сапожника-то я все равно не смогу узнать, ему сейчас, если он жив, больше семидесяти.
   -- У мальчика примет не было, имени его тоже никто не знал.
   -- Ну вот видите...
   -- Но в те дни, Зина, мы все как бы сразу родились на глазах друг у друга и то, что запомнили тогда, никогда больше не забывали. Октябрьские бои за Москву уже начались, а у нас на Остоженке пока еще было тихо. Вдруг на рассвете...
   -- Какого числа? -- перебила Зина.
   -- Гм... Числа двадцать седьмого -- двадцать восьмого октября... Вдруг на рассвете слышим -- замоскворецкие красногвардейцы пробиваются к нам через Крымский мост, захватили Крымскую площадь и с боем продвигаются по нашей Остоженке, к храму Христа Спасителя. Хозяин велел мне одеться, говорит: "Ну, Алешка, революция до самого нашего переулка дошла, пошли помогать".
   Вышли мы -- стрельба, суета, крики. Белые бьют по Остоженке из пулеметов, стреляют из форточек и чердаков, из подвальных окон. Где свои, где чужие -- не разберешь. Смотрим, роют наши окопы как раз у Коробейникова переулка, а в чайнушке на углу -- красногвардейский штаб. Мы к ним: дайте, мол, винтовки, пойдем в окопы. "Винтовок, говорят, нам самим не хватает, а вы лучше разведку тут нам организуйте". Хозяин мне говорит: "Беги домой, возьми две пары сапог, заверни в узелок, неси будто бы заказчикам на Зачатьевский".
   Бегу я с сапогами от подъезда к подъезду, пули визжат, штукатурка с домов сыплется, стекла то и дело звенят. Подбегаю к Зачатьевскому монастырю -- останавливают меня юнкера: "Куда? Кто такой?" Говорю: "Я сапожный ученик, хозяин послал заказы по домам разнести". -- "Ну, беги!" Завернул я в переулок, разглядываю, что у них тут имеется: на колокольне монастыря пулемет, на улице два и вообще народу довольно много и, видно, наступать на наших собираются. "Надо, думаю, сейчас же к своим возвращаться". А что с сапогами делать -- не соображу. Забежал в какой-то двор, бросил сверток за ворота -- и назад.
   Слышу -- зовут меня. Как раз на самом углу офицер стоял, подзывает к себе: "Кто такой? Откуда?"
   Опять объясняю, что хозяин послал сапоги заказчикам отнести. Я отнес, а теперь домой возвращаюсь, на Коробейников. "А много там красных?" спрашивает офицер. "Много", -- говорю.
   Верчусь я перед офицером, не знаю, как быть, и вижу: из того двора, куда я бросил сверток, выходит юнкер и держит в руках мои две пары сапог. Ну, пропал! И, не раздумывая, согнулся я да и вылетел под пулеметы на Остоженку. Пробежав шагов двадцать, отяжелел что-то, вспомнил, что тут дом с длинным двором есть, юркнул в этот двор, перелез через два забора и вышел опять на Остоженку, уже перед самым Коробейниковым.
   Еле иду. Это, думаю, от волнения, первый же раз я под пулями, непривычно да и страшновато, конечно.
   Рассказал, что видел, и чувствую -- сознание теряю.
   Осмотрели меня; оказывается, мякоть левой ноги пробита. Перевязали, положили в чайной, и командир отряда Петр Добрынин...
   -- Что-то знакомая фамилия, -- сказала Зина.
   -- Еще бы! По Добрынинской площади, наверно, не раз ездили, вот и запомнили.
   -- Ах да-а! -- смущаясь, сказала Зина.
   -- Добрынин поблагодарил меня за разведку и говорит: "Сделай одолжение, выполни еще одно дело. Тебя сейчас возьмут на одеяло и понесут по Левшинскому переулку, вот эта женщина и эта, -- показывает на двух молодых, вот как вы, Зина, девушек. -- Эта, Наталья Карповна, будет вроде твоя мать, а та, Ефросинья Николаевна, просто знакомая". -- "Да какая же, -- говорю я ему, -- она будет мне мать, когда ей и двадцати-то лет нету". -- "Ах, верно, -- говорит Добрынин. -- Ну, тогда сестра, значит. А фамилия ваша Чернышевы. И живете вы там-то и там-то. Запомнишь?"
   Вот мы и двинулись. Белые ругались, но пропускали, а из Левшинского ни вперед, ни назад не выберемся. Между тем сведения добыли мы замечательные.
   Я говорю девушкам: "Бросьте меня, идите сами, да порознь. Скажите, что вы на работу пробиваетесь, на Крымскую площадь, -- там женщин записывали мешки для муки сшивать". Они пошли, а я на руках ползу к Пречистенке. Из ворот люди спрашивают меня -- кто да откуда. Говорю -- отца вышел разыскивать, да вот ранили, не знаю, как и домой добраться. Жалели меня все. Выполз я на Пречистенку, высмотрел что мог и только собрался переулочками свернуть к Остоженке -- меня подхватили какие-то сердобольные люди, положили на телегу и повезли в госпиталь к Никитским воротам.
   Я кричу им: "Пустите!" -- а они хоть бы что.
   А на Пречистенке бои еще сильнее, чем у нас.
   Вы помните, Зина, где стоит памятник Тимирязеву? Так вот на том месте был большой дом; он горел сверху донизу, близко нельзя было подойти, и это меня спасло -- не довезли.
   -- Чем же спасло, если не довезли? -- недоумевая, спросила Зина.
   -- А вот слушайте! Я ведь не один был в Москве такой храбрый мальчуган. Таких, как я, маленьких красногвардейцев, были десятки, а может, сотни. И несколько из них лежало как раз в этом госпитале у Никитских ворот. Захватив госпиталь, юнкера выбросили ребят с третьего этажа на улицу... Ну, вот мне и повезло, до госпиталя меня не довезли, но я увидел здесь кое-кого из красных, рассказал им, что творится на Остоженке, и получил важнейшие новости для Добрынина. Все дело было теперь в том, чтобы скорее добраться до дому. Но как?
   Решил я пробираться через Арбат на телеге. Возчик убежал, конь все равно без присмотра. Еду и думаю: "Ну вот, сейчас обязательно убьют". Нет, ничего, как-то удачно вышло. Иногда кричат мне: "Эй куда?" -- "За убитыми!" -- отвечаю. "Кто послал?" -- "Полковник Мартынов". Ну, и никто, конечно, не проверял, кто такой Мартынов и куда он меня послал. От Никитских ворот до Остоженки ехал я целый день. Только к вечеру благополучно добрался в чайнушку, к Добрынину.
   На второй день отряд Добрынина взял Зачатьевский монастырь, и я из чайнушки тоже за ними перебрался. Но белые не ослабевали. Бой шел круглые сутки. Наших полегло тогда очень много. И Добрынина в руку ранило. По-видимому, из окна. Стали мы производить обыски во всех домах -- нет ли там переодетых офицеров и юнкеров, -- и я тоже опрашивал подозрительных. Станет такой говорить, что он здешний, а я ему сейчас же вопрос: а какой номер трамвая тут ходит? Он не знает. Ну, сразу и видно, что соврал. К вечеру второго дня захватили наши одного парня, студентом назвался. Рассказывает он про белых, что они, дескать, все отступили к Волхонке и тут у них всего человек двадцать, так что легко их выбить открытой атакой. Гляжу на парня -- что-то в нем знакомое, а не пойму что. Наконец сообразил -- сапоги! На нем те самые сапоги, что я бросил во дворе на Зачатьевском. Пригляделся -- да это ж тот самый юнкер, что подобрал тогда мой сверток. Ну и поймал его. Он сначала так и сяк, а потом признался, что юнкер и остался для разведки. "Наших, говорит, много кругом переодетых. Вот вы увидите, что ночью будет". Наши не поверили ему. "Это он нас пугает", -- говорят. Но только стемнело -- как они и начали с крыш, с чердаков, из форточек, из подвалов. И этой ночью пулей в живот был убит Добрынин.
   А я той же ночью понял, что нашел на Остоженке свое подлинное призвание. И я повоевал-таки, -- с удовольствием сказал полковник. -- Я уж повоевал! И вот, знаете, Зина, каждый раз, когда я уже взрослым человеком шел в бой, мне представлялось, что я все еще мальчик с Остоженки, и что мне только двенадцать лет, и жизнь моя вся впереди...
   Зина встала.
   -- Я пойду, -- сказала она, -- и переверну вверх ногами всю вашу Остоженку, но обязательно кого-нибудь найду из ваших знакомых.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru