Павленко Петр Андреевич
Голос в пути

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Петр Павленко. Собрание сочинений. Том 3
   

Голос в пути

   Дорога из Соколиного в Ялту, через Ай-Петринский перевал, считается одной из самых красивых в Крыму. Многоветвистое ущелье, поросшее дубняком, выводит шоссе на северные склоны Ай-Петри, в глухой сосновый бор, медленно редеющий с высотой.
   На голой пустоши горного гребня холодно даже в летние дни. В низинах лежит зеленовато-рыжий, усыпанный хвойными иглами снег, и вечно ярится и, как пламя, шумно пышет плотный, сильный, однотонно ноющий вихрь. Все время кажется, что падает и несется, все по пути сотрясая, незримый воздушный поток.
   Проезжие натягивают на легкие летние костюмы одеяла, плащи, кожухи, ватники, чтобы через час снова оказаться в тихом зное сухого крымского лета, -- и каким тяжелым, утомительным и сонным кажется им после горного сквозняка стоячий, как омут, зной побережья!
   Но вот уже позади ветреный гребень. Дорога, петляя, то и дело повисает над морем, которое кажется прильнувшим к скалам, хотя оно далеко от них, и открывается побережье от мыса Сарыч до Ялты, заслоненной горой Могаби, и еще дальше на восток, до тонких синих теней на небе, до самых гор Судака.
   Огромный мир морского простора окружает горы. Голые, причудливой формы скалы, похожие на окаменевших орлов, глядят с южных склонов хребта на узкую береговую полосу, сжатую между стихиями гор и моря.
   Сверху, с Ай-Петри, все крохотное, маленькое, все как-то сжалось в клубок, всего, кажется, можно коснуться рукою и до всего докричаться. Отсюда не видно ни многих поселков, ни их виноградных плантаций, ни крутых каменистых дорог, напоминающих высохшие ручьи.
   Только самое крупное доступно обозрению с высоты, и не сразу угадываются отсюда, с этих птичьих позиций, даже очень знакомые места. Потом начинается петлистый спуск к Ливадии. Сосновый бор, наклонно бегущий вниз, заслоняет даль, и приближение к приморью чувствуется лишь дыханием: все теплее, плотнее и пахучее становится воздух.
   И уж как-то совсем запросто, без неожиданностей, появляются навстречу первые строения санаториев, дорожных казарм и ливадийской слободки, за нею -- Ялта.
   Однажды осенью я возвращался из Бахчисарая в Ялту через Ай-Петри. Вечер застал наш автобус на северных склонах перевала, за Соколиным, до дому оставалось около двух часов езды на машине.
   В глубокой чаще ущелья стояла свежая, тронутая тенями гор тишина и остро пахло чуть подогретой на солнце смолой. Но облака над хребтом сгущались, чернели, грозили быстрой переменой погоды, и оттуда, с гор, доносился сырой дровяной запах, будто где-то в горах прошел затяжной ливень.
   Уже скрылось за бесчисленными петлями дороги Соколиное, замолк звонкий скрежет пил и перестали слышаться звуки баяна, дольше остальных провожавшие нас.
   Дорога резко взбиралась наверх. И вдруг машина остановилась. Водитель объявил, что прихватило тормозные колодки, что мы будем стоять долго и что, которые торопятся, тем лучше всего надеяться на другую машину. Однако ожидать в этот час машины на южный берег не приходилось.
   Мы, несколько случайных попутчиков, пошли пешком, рассчитывая, что вверху, на плоскогорье, можно будет встретить машины, грузящие лед для Ялты, и с ними спуститься с гор.
   Где-то вверху, у перевала, высоко проносясь над нашими головами, безумствовал ветер. К нам доносился лишь его далекий отзвук, да треск ветвей, да скрип стволов.
   Но вот дорога круто свернула, точно свалилась набок, и из глубокого ущелья, набитого туманом, хлынул такой поразительный ветер, что мы сразу остановились. Он несся, как водопад. Он захлестывал и валил с ног.
   Кто-то предложил двигаться, держась рукой за кусты, окаймляющие дорогу, но они шли довольно высоко по склону горы и были отделены от дороги канавкой.
   -- Придется ждать машину, -- сказал один.
   -- Надо возвращаться назад, -- посоветовал другой.
   Но девушка-подросток, не то работник, не то клиент какого-то детского учреждения, торопившаяся на утреннее дежурство, решила двигаться дальше. Я сказал, что пойду вместе с нею.
   Ей, очевидно, не приходилось выбирать. Но почему решил итти я, до сих пор не могу понять. Вероятно, из стыда перед нею, такой маленькой и жалкой в своей легонькой, кургузой курточке и короткой юбке, с пестрым шарфиком в руках, которым она то аккуратно повязывала голову, то укрывала шею, то, наконец, сняв, несла в руках, идя со вздыбленными вверх кудряшками и напоминая ощетинившуюся кавказскую овчарку. Я довольно нехотя последовал за нею, надеясь на то, что мы, собственно, уже где-то близко от вершины. Ветер покачивал нас из стороны в сторону. Мы взялись за руки, но и это не помогло.
   Лес постепенно редел и группами отходил в стороны, раскланиваясь почти до земли. Потом он стал исчезать в тумане. Туман был плотный и колючий, как снег на ветру. Он плясал над землею, волоча длинные космы. От него першило в горле и ослабевал слух.
   -- Где вы? -- жалким, потерявшим всякую звучность голосом окрикнул я свою спутницу.
   Она не ответила.
   -- Где вы? -- повторил я и услышал издалека:
   -- Где вы?.. Я... Я...
   Но был ли голос впереди или позади меня, я не мог определить и не знал, догонять ли мне девушку, или, наоборот, поджидать ее.
   Бывают же в жизни такие безвыходно глупые положения, когда, поступив вопреки здравому смыслу, оказываешься во власти нелепых случайностей и вынужден действовать не так, как подсказывает тебе рассудок, а как диктует нелепость.
   Конечно, рассуждал я, было бы куда правильнее отсидеться до утра в машине, чем, падая от усталости, сбивая в кровь ноги, вслепую брести по невидимой и неуловимой дороге, сотни раз рискуя свернуть себе шею.
   Что за бессмысленное упорство! Зачем оно?
   И уж как бранил я себя за то, что не убедил кудрявую упрямицу действовать логически и разумно! Горы не любят легкомысленных.
   Но сейчас у меня не было иного выхода, как итти и итти вперед, вытянув перед собою руки, как ходят в темных комнатах, и громко звать потерявшуюся спутницу, и чутко вслушиваться в вопящий воздух.
   -- Где вы?.. -- услышал я и тотчас ответил.
   Долго длилось молчание. Затем, на каком-то счастливом повороте наощупь найденной дороги, когда ветер помчался наискось, до меня донесся слабый, расплетенный на отдельные звуки, напев песни. Трудно было угадать ее мотив, но то была безусловно песня. Я опять крикнул.
   Мы перекликались, как два радиста, отделенные океанами. Пропев, она переходила, как говорят радисты, на прием и, поймав мой голос, снова запевала.
   Теперь я слышал ее все время впереди и как бы выше себя и спешил, спешил, боясь отстать.
   Но случалось, что, споткнувшись о камень, я падал и долго не мог подняться. Силы, как только я оказывался в покое, немедленно покидали меня, и самое трудное, каждый раз кажущееся невыполнимым, было встать.
   Ветер и туман, неясность дороги и близость крутых обрывов теперь почти не беспокоили меня. И не думалось ни о чем.
   Лишь изредка мелькнет недоброе воспоминание о том, как я однажды тонул, как падал в другой раз в такую же темную ночь на мокрых весенних полях перед атакованной немцами Керчью, -- и сгинет бесследно, не волнуя, не ободряя, точно не о себе и вспомнилось. Но сердце захлебывалось. Оно отказывалось биться, и что-то острое покалывало в легких, уставших дышать. Кровь стучала в висках, и ныли, слезились перенапрягшиеся глаза.
   -- Эй, эй!..
   -- Эй, эй!..
   Я вспомнил маленький рассказ Короленко об огоньках, что издалека ободряли какого-то ночного путника. Потом на память пришел рассказ Ивана Бунина "Перевал". Одно место в этом рассказе всегда волновало меня. Я помнил его наизусть:
   "Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов! Как ночь, надвигались на меня горести, страдания, болезни, измены любимых и горькие обиды дружбы -- и наступал час разлуки со всем, с чем сроднился. И, скрепивши сердце, опять брал я в руки свой страннический посох. А подъемы к новому счастью были высоки и трудны, ночь, туман и буря встречали меня на высоте, жуткое одиночество охватывало меня на перевалах... Но идем, идем!.."
   Я бормотал про себя эти слова, и слезы горько лились из моих глаз, но, по совести, я не чувствовал настоящей тоски и печали. Дома, за письменным столом, в уютной комнате, мне бывало куда грустнее от этого рассказа. Здесь же, в туманном хаосе предательской горной ночи, рядом с возможной гибелью, рассказ показался мне холодным, неправдивым и напыщенным.
   -- Эй, эй!.. -- раздавалось впереди.
   -- Эй, эй! -- машинально отвечал и, продолжая думать о своем.
   Перевал тяжел, но остановиться нельзя. Умирают не уставшие, а остановившиеся, думаю я. И пока бьется сердце, буду упрямо передвигать ослабевшие ноги, буду ползти на руках, если не сумею подняться. Да и как я могу остановиться? -- думалось мне. Ведь этот сумасбродный ребенок, пожалуй, способен до рассвета искать меня в кромешной белизне тумана, шаря руками по дороге и окликая каждый куст, ощупывая каждый камень. Да, наконец, она сама может ожидать моей помощи, зная, что я шел следом за нею.
   -- Эй, эй! -- кричу я, и в голосе моем появляются ноты вызова, удали.
   -- Эй, эй! -- отвечает мне темнота высоким, не то смеющимся, не то плачущим голосом.
   Ах, шут бы ее побрал, эту кудлатую девицу! Следовало бы мне, как старшему, остановить ее, уговорить, воздействовать как-нибудь по-разумному, наконец просто запретить на правах старшего -- и все было бы нормально и просто, сидел бы я сейчас в кузове автобуса и, не обращая внимания на погоду, весело болтал с попутчиками. Туман не касался бы меня, словно его и не было. А теперь приходится ползти по острым камням на ветреный горный гребень, вслушиваясь в прыжки больного, усталого и встревоженного сердца. Оно металось, как только что пойманная мышь, стучась в грудь и справа, и слева, и где-то у горла...
   Если бы я увидел хоть один единственный огонек где-нибудь вдалеке, я бы, конечно, немедленно остановился. Близок огонь -- близки люди, и девчонка сама доберется до них. Но огней нигде не было. Звезды -- и те исчезли. Исчезло все, что могло подсказать, где я нахожусь.
   Но и эта пустота окружающего нисколько не испугала бы меня, не раздавайся все время, не то впереди, не то сбоку, этот страшно одинокий, отчаянный и в то же время упрямый вскрик:
   -- А-э-й!.. А-э-эй!..
   Я слепо шел за ним, а он то и дело ускользал от меня, тотчас истаивал в тумане.
   -- Да подожди ты меня, эй!.. -- кричал я, разводя руками от изнеможения.
   И в ответ звучало:
   -- А-а-э-э-й!.. А-а-э-э-эй!..
   И опять я шел вперед, проклиная свое бессилие, ночь и девчонку.
   На рассвете грузовик какого-то санатория, везший лед, подобрал меня уже на спуске с перевала. Долго не мог я объяснить водителю, как и почему оказался глубокой ночью на горной вершине.
   -- Добегались, одним словом, -- неодобрительно сказал он, сажая меня на шершавые куски льда. -- Посиди на холодненьком: может, оттянет от головы.
   Как ни странно было мое положение, я все же успел сказать о девушке, что-де, если догоним, надо обязательно подобрать.
   -- Какие там девчата в нашем положении! -- покачал головой водитель.
   Машина понеслась вниз, кренясь на поворотах, и лед зашуршал и задвигался подо мною. Сердце постепенно укладывалось в свое логово, изредка вздрагивая, как ребенок, увидевший дурной сон. С каждой петлей на шоссе заметно теплело. Воздух тяжелел и утомлял легкие. Глаза смыкались. Голова кружилась от запаха хвои.
   Сквозь забытье или дремоту я отдаленно услышал сигналы машин, бегущих ниже нас, по большому шоссе, к которому мы спускались. Совсем близко блеснуло еще не проснувшееся море. Началась слободка. Город был рядом. При впадении нашей дороги в шоссе стояла группа людей, ожидавших попутных машин. Водитель крикнул мне из кабины:
   -- Эй, академик!.. Кончай базар, слазь!
   Я стал осторожно карабкаться к краю машины. Вдруг за моей спиной раздался чей-то тонкий, заплаканный голос. Я оглянулся через плечо. Проклятая девчонка стояла рядом с водителем и, взмахивая руками, кричала во весь голос:
   -- Старичка не встречали? Такой невидненький из себя, в очках, суматошный... Нет? Ой, какая неприятность!.. Что ж теперь делать?
   Водитель указал в мою сторону:
   -- Из стариков только один попался. Не твой ли будет?
   -- Ну да, ну да... этот самый! -- и, еще стоя на левом заднем баллоне, я был обнят за ноги и затем стремительно стащен на шоссе.
   -- Слушайте, разве такой темп можно давать? -- закричала она, приблизив ко мне злое, осунувшееся, в грязных разводах и пятнах лицо. -- Что это за кросс, скажите пожалуйста! И шпарит, и шпарит... подумаешь, чемпион Европы!..
   -- Кто шпарит? -- одними губами спросил я и присел на каменную обочину дороги. -- Кто это шпарит?
   -- Я всю дорогу бегом бежала, -- затараторила девушка, откидывая сползающие на лоб волосы и оборачиваясь к людям, стоявшим на дороге, которые, очевидно, были в курсе событий. -- Аукну, а вы впереди. Я опять бежать... Аукну -- опять вы впереди... Пропадет, думаю, ни за грош из-за фасона... Человек вы немолодой... доверились мне...
   -- Это я вам доверился? -- спросил я почти беззвучно.
   -- Ну, а кто? Не я же! -- возмущенно ответила девица и, остановив меня решительным жестом, продолжала: -- Конечно, в конце концов и меня злость взяла... Тоже! -- подумала я про вас... А ну, комсомол, вперед!.. Дала я ходу!..
   -- А знаете ли вы, что я все время догонял вас? Я сотни раз мечтал остановиться, присесть у дороги и подождать машину...
   -- А я? А я? -- прокричала девица, и на глазах ее выступили слезы.
   Она ничего не желала уступить мне -- ни душевной доброты, ни заботливости, ни даже слабости.
   -- А я, думаете, не изболелась?.. Но если, думаю, вы идете, чего же мне отставать, не по-товарищески выйдет... Чего же вы не крикнули, чтобы я остановилась?
   -- Кричал. Вы, должно быть, не слышали?..
   -- И я вам кричала, и вы не слышали...
   Она вдруг скрестила пальцы рук и потрясла сжатыми руками перед моим лицом.
   -- А в общем, хорошо вышло.
   -- Конечно, хорошо. Живы, слава богу.
   -- Да нет, не это, а как мы шли...
   Ее глубоко запавшие, как бы состарившиеся глаза блеснули искорками, и бледные губы, дрогнув у уголков, сжались в улыбке.
   -- Это было просто здорово! -- сказала она, убегая.
   Через четверть часа я входил в теплые, точно их за ночь протопили, улицы городка. Над горами еще стоял туман. Издали он был красив, и не верилось, что он холоден.
   "Хорошая была ночь", -- подумал я, улыбаясь, и вспомнил, какая сила таилась в тонком, вздрагивающем от страха голосе девушки.
   Оказывается, и в моем хриплом и слабом городском голосе, вялости которого я всегда стыдился, тоже таилась сила, двигавшая чужой волей. Главное -- двигаться вперед и звать за собой.
   Пусть слаб голос, пусть дрожит он от усталости и перенапряжения, но иди, неумолимо иди вперед и зови за собой:
   -- А-а-э-э-й!..
   И услышишь в ответ:
   -- Иду-у!..
   
   Ялта, 1948
   

Примечания

   Голос в пути. -- Рассказ написан в июне 1948 г. Впервые опубликован в журнале "Знамя"", No 8 за 1948 г., а затем включался во многие сборники писателя, в том числе в "Избранное" (Гослитиздат, 1949), по тексту которого печатается в настоящем издании.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru