Павленко Петр Андреевич
Счастье

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Петр Андреевич Павленко

Счастье

Роман.

Часть I

0x01 graphic

Глава первая

   "Дружище!
   Я получил письмо от Александры Ивановны Горевой.
   Вот несколько строк о тебе:
   "Знаете ли Вы, где Воропаев? Он был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.
   Говорят, его отпустили в бессрочный, но толком мы так ничего и не знаем. Он всех нас забыл.
   Если разузнаете, где он и что с ним, черкните мне немедленно. Номер моей полевой почты -- прежний".
   Воропаев скомкал письмо и бросил его за борт. Пароход подходил к молу. Вечерело. Горы были уже в тени. Отливая всеми оттенками синего, они необыкновенно картинно висели над городом, похожие на низкие грозовые тучи. Серые массивы садов вокруг города напоминали клубящийся у входа в ущелье туман, а резкие тени облаков на склонах гор -- широкие, темные овраги.
   Эмалевая вода маленькой бухты отражала в себе и синюю -- в переливах -- тучу гор, и нежный цвет неба, и еще что-то глубокое, тонкое и прекрасное, что незримо глядело в море сверху, -- может быть, музыку, доносившуюся из дальних домов, может быть, запах лесов, душно ниспадающий на воду, или просторный и могучий голос поющей по радио женщины, который так вольно реял над землею и морем и был так родственен пейзажу, что, казалось, принадлежит существу, обитающему где-то здесь, между гор.
   Еще издали, как только пароход стал осторожно входить в бухту, Воропаев увидел обезображенную набережную, разрушенный морской вокзал и исковерканный бомбами мол. Он невольно поморщился: чувство боли уже не раз овладевало им и в Сталинграде и в Киеве -- везде, где он видел след немца.
   Мол и набережная, где до войны к прибытию теплохода из Одессы или Батуми собирались веселые шумные толпы и звучала речь на добрых шести языках, были безмолвны.
   Несколько немецких дотов из ноздреватого ракушечника выпячивалось на месте шумных "поплавков". У берега валялись обломки десантной баржи.
   "Не сюда нужно было ехать", -- с тоскою подумал Воропаев, озабоченно прикидывая, где же собственно он остановится и с чего начнутся его первые шаги в этом, так на себя непохожем, полуживом городке.
   -- Мертвый город, -- обернулся к нему капитан, разглядывавший берег, как вновь открытую гавань, и махнул рукой. Воропаев перегнулся с капитанского мостика.
   Человек полтораста пассажиров, переселенцев с Кубани, истошно крича и толкаясь, волновались у трапа.
   Из трюмов выгружали коров. Нелепо покачиваясь в воздухе на тросах подъемных кранов, они испуганно мычали.
   Казачки в высоко подоткнутых юбках сновали по молу, на разные лады успокаивали перепуганную скотину, волочили в завязанных мешках поросят, в лукошках -- кур, подбрасывали на руках обомлевших от морской качки ребят или степенно выносили, под насмешки мужчин, вазоны с разлапистыми фикусами, неизвестно зачем привезенными.
   -- Яке ж тут лихо? -- несмело оглядывая горы и море, говорил-пожилой казак, обращаясь к молодой женщине, очевидно, невестке. -- Лихо баби на печи, шо пичь высоко... А тут, бачь, декабрь на двори, а показувает вроде на май...
   Женщину это не утешило. Она шумно потянула носом, готовясь заплакать.
   -- Таманские, старостеблиевские, славянские!.. Регистрироваться!.. Инвалиды, до Стойко!.. Солдатки, сюда!..
   -- Эй, Степаныч! -- крикнули с мола старику. -- Чого ж ты!..
   И он засуетился, закивал головой и, робко поглядывая на окружающих, стал спускаться по трапу.
   -- Робинзоны, мать их за хвост! -- сказал капитан. -- И кой чорт их понес?.. Вы что, тоже с ними, товарищ полковник? -- спросил он.
   -- Нет, я сам по себе, -- сквозь кашель ответил Воропаев, не договорив, однако, зачем он собственно сюда прибыл.
   Сказать, что приехал из госпиталя в долгосрочный отпуск с намерением получить домишко, показалось как-то неудобно, хотя таких, как он, с костылями, с золотыми и красными нашивками за ранения, на пароходе было, как он заметил еще вчера, несколько человек.
   -- Местные сами? -- поинтересовался капитан.
   -- Вроде как местный, -- чтобы отвязаться, ответил Воропаев.
   -- Ну, тогда еще так, тогда ничего. А то разве тут жизнь? Да вы не торопитесь сходить, -- сказал он, заметив, что Воропаев намерен был уже спускаться с мостика. -- Собьют с ног и задавят за милую душу. Ногу недавно, видно, потеряли, гляжу я. Нет еще привычки к протезу... И чего, спрашивается, едут, какое такое переселение, с какой стати? Тут лишнего гвоздя не найдешь, война все взяла, а они -- то им подай, это выложи... К зиме разбегутся, я вас уверяю. Мыслимое ли дело воздвигнуть жизнь на голых камнях? Это же блажь! Ерунда!.. Цыганство какое-то!
   Не слушая капитана, Воропаев стал осторожно спускаться с мостика, левой рукой опираясь на костыль, а правой держась за поручень. Матрос помог ему снести по трапу чемодан и рюкзак, и Воропаев с радостью ощутил под ногой землю. Приятно закружилась голова. Покашливая, он тихо двинулся к городу.
   На молу и на площади, у развалин морского вокзала, -- где до войны помещалась контора Союзтранса и царило постоянное оживление, -- было теперь совсем безлюдно.
   Набережная открылась нежилыми развалинами.
   Город передвинулся в сторону -- дальше от моря.
   В комитете партии, тоже очень тихом, с моргаликами на столах в пустых и ободранных, когда-то великолепных комнатах, несказанно удивились, услышав, что больной и одноногий полковник приехал на отдых, но не с путевкой -- это было бы еще полбеды, так как один или два санатория уже работали, -- а просто так, сам по себе, одиночкой, с намерением получить здесь в аренду маленький домик и жить как придется.
   И, наверно, только этому общему удивлению обязан был Воропаев тем, что о нем немедленно доложили секретарю райкома Корытову. Тот, выглянув в приемную и взяв Воропаева под руку, повел его к себе в кабинет, усадил в кресло и подозрительно взглянул ему в глаза, раньше чем прочел документы прибывшего.
   Лицо Корытова, желтое и морщинистое, выглядело больным, и во взгляде, которым он встретил странного посетителя, чувствовалось недоумение, почти тревога. Лицо не казалось симпатичным. Вялое, малоподвижное, оно не располагало к себе с первого же взгляда.
   -- Вы меня не за жулика ли считаете? Секретарь поднял брови, не отвечая.
   -- Признаться, вы у меня первый такой, -- сказал он потом, несколько раз перечитав все воропаевские бумаги. -- С чего же начнешь, полковник? -- полюбопытствовал он и сам же себе ответил, как бы не заметив воропаевского смущения. -- Для начала тебе хорошо бы устроиться на ночлег. Раз! Потом поесть. Два! Но это, друг, уже не сегодня. Горячее едим разок в день. Ты, значит, места здешние хорошо знаешь? -- И снова не подождал ответа. -- Ну вот, тогда сам и выбирай, чего душе твоей угодно. Работать намерен или на пенсии будешь сидеть?
   Расспрашивая, секретарь глядел на Воропаева недружелюбно-подозрительно, и в глазах и во всем его облике сквозила явная боязнь неприятных осложнений, которые неизбежны с этим нелепым полковником, приехавшим отдыхать, когда еще не кончилась война, и претендующим на дом и сад, будто он был по крайней мере трижды Герой Советского Союза. А сам Корытов жил в квартире без стекол.
   -- Выслушай меня, товарищ Корытов, -- сказал Воропаев, осторожно забирая свои бумаги из секретарских рук. -- Скажу тебе сразу, я, видно, свалял дурака, приехав. Это я вижу. Но в общем попробую устроиться так, чтобы не висеть на тебе.
   -- На мне ты висеть не будешь, я это в один момент ликвидирую, -- убежденно, с неприязнью в голосе перебил его секретарь, -- а главное, виси не виси, а толку тебе от этого никакого.
   -- Понимаю, понимаю. Значит, я сначала попробую найти себе угол, а потом зайду, поговорим о работе.
   -- Прокурором не пошел бы? -- думая о чем-то своем, спросил Корыгов. -- А с лекторским делом у тебя как? Работа, сам знаешь, не пыльная, особо загружать не буду, а все-таки паек, и то и се... Оформляйся лектором. Журина! -- крикнул он торопливо. -- Позови кого-нибудь из кадров!. Беда, телефонов нет. Голосовая связь, брат, как в рукопашном бою...
   В кабинет никто не вошел, и Корытов тем же торопливым движением, каким он брал у Воропаева бумаги, развернул на письменном столе потрепанный и расчерченный цветными карандашами план города.
   -- Можете выбирать, -- щелкнул он пальцем по юго-западной части города, по знаменитому Чайному холму, граничащему с парком богатого, когда-то удельного имения. -- Или вот тут, -- махнул он рукой на юго-восток, вдоль шоссе, где начинались виноградные плантации очень крупного винодельческого совхоза, меж которыми рассеяны были частные дачки и небольшие дома отдыха.
   -- Дома, сам понимаешь, битые, требуют восстановления, и как ты справишься с этим делом, я не знаю, помочь тебе нечем, сам понимаешь... Был бы у меня народ, тогда еще так-сяк, а то у меня, понимаешь, никого нет... Жуткое дело!
   И, сразу отвлекшись от частного воропаевского вопроса, который он безусловно считал вздорным, Корытов беспокойно заговорил о делах своего района, и худое лицо его с тревожно-подозрительным выражением уставших глаз заметно оживилось.
   Он заговорил о том, что беспокоило его настолько сильно, что он ни о чем другом давно уже не мог думать. Мысли его вертелись только вокруг тех неразрешимо трудных вопросов жизни, разрешить которые он был ан в самое ближайшее время. Из центра, не ожидая, пока он выйдет из тупика, уже взваливали на него другие дела, решение которых зависело от решения первых (еще не решенных), и он по опыту знал, что не сегодня завтра на его плечи свалятся еще какие-то третьи, пятые, восемнадцатые проблемы, зависящие от проблем вторых, четвертых и семнадцатых, и понимал, что ни отдалить их, ни взвалить на кого-нибудь другого он не имеет права. И потому раздражение не оставляло его даже во сне. Он и спал отругиваясь или нападая.
   Рассказывая, Корытов подобрел, хотя то, что он говорил, было совсем нерадостно, но дело-то как раз в том, уверял он Воропаева, что нет на всем Черноморье другого района с такими замечательными перспективами, как его, корытовский, и что только сущие пустяки мешают ему, Корытову, подобраться вплотную к этим перспективам.
   В это время дверь в кабинет без стука приоткрылась, и худенькая, невысокого роста женщина в белой официантской куртке и в мягких войлочных шлепанцах внесла поднос со стаканом чая и омлетом из яичного порошка на маленькой тарелочке.

0x01 graphic

   Она вошла и, увидев постороннего, остановилась, неодобрительно взглянув на него. Воропаев сразу же приметил ее неодобрение, и на секунду его удивленный и ее неприязненный взгляды скрестились, породив взаимное смущение. Продолжая рассказывать, Корытов махнул рукой, чтобы она поставила поднос на край письменного стола, и показал ей, не переставая говорить, два пальца, давая понять, что требует ужин и для гостя.
   Едва уловимым кивком головы женщина ответила, что второго ужина нет, и повела своими строгими серыми глазами в угол, в сторону шкафчика. Корытов, заметив ее взгляд, опять разрешительно помахал рукой и снова показал ей два пальца.
   Он все продолжал рассказывать, что район безлюден, а женщина, неслышно ступая по полу, достала из шкафчика начатую бутылку вина и два стаканчика с перетянутыми талиями -- из каких в Иране пьют чай, а в Грузии только вино, -- поставила то и другое на стол и, прислонившись к стене, стала ждать, когда Корытов кончит говорить.
   -- Но, будучи раз покорена, природа, ты понимаешь, не может оставаться без человеческого воздействия, -- продолжал Корытов, наливая вино в стаканчики, разрезая вилкой на две половины омлет и жестом приглашая Воропаева, чтобы тот выпил и закусил. Он, наверно, боялся остановиться, чтобы Воропаев, чего доброго, не ушел.
   -- Виноградная лоза -- что корова. Корову мало, брат, кормить, ей еще и ласка нужна. Ты ее гладь почаще, и она тебе литрами отдаст. Лоза, заметь себе, точно так же. Не обкопаешь ее вовремя, не обрежешь, не опрыскаешь -- ни черта не получишь. И сорт не в сорт, и ягоды, понимаешь, с клюкву. А главное, один тут комбайн -- руки. Все вручную, как при царе Горохе.
   Воропаев, внимательно слушая, несколько раз хотел было нагнуться и достать из рюкзака банку мясных консервов, но Корытов каждый раз удерживал его почти силой.
   -- Воды, воды нет! Жуткое дело! -- все более озлобляясь на условия местной жизни, продолжал он неутомимо. -- Ты вот, друг милый, приехал поправляться, тебе одно -- красота, горы, цветы, море, а это -- только губы накрашены, брови подведены. На самом же деле положение -- хуже не бывает.
   Воропаев мельком взглянул на женщину у стены. Ее бледное, но по рисунку энергичное и чем-то необъяснимо обаятельное лицо было равнодушно к рассказу. Серые глаза под темными, резко прочерченными бровями исконной казачки спокойно разглядывали гостя.
   -- Ты понял теперь меня? Послушай -- топлива нет, транспорта нет... было в районе более тысячи машин, сейчас пять "трофеек" без резины. Света нет. Жуткое дело!
   Слушая Корытова, Воропаев постепенно начал понимать, какое нелепое, странное и даже обидное впечатление должен был произвести на Корытова приезд по личным делам заслуженного коммуниста -- правда, четырежды раненного, с обрубком левой ноги и с туберкулезом легких, но все-таки способного еще многое сделать, а вместо того мечтающего о какой-то дурацкой хуторской жизни.
   Он взглянул на разозленное лицо Корытова, чтобы прикинуть, к нему ли лично относится негодование секретаря, но, ничего не решив, поднялся и стал прощаться.
   Не удивляясь тому, что гость уходит, и не удерживая его, Корытов тряс его руку, досказывая о чем-то своем.
   Женщина отделилась от стены и собрлла на поднос два винных стаканчика, тарелочку из-под омлета и пепельницу, наполненную окурками.
   Из всего разговора она поняла только одно, что приезжему -- хоть он и с орденами, и в больших чинах, и собою видный мужчина, -- что ему придется плохо. Его лицо с зеленовато-восковой кожей, синие окраины глаз и блестящие, точно все время возбужденные глаза говорили, что человек болен, и болен сильно. Она вздохнула и бесшумно вышла из комнаты.
   Корытов крикнул вслед Воропаеву:
   -- Дня через три ты обязательно выступи для партактива. Что-нибудь о черкасовском движении. Ладно?
   -- А ты вообще-то людей часто собираешь? -- с порога спросил Воропаев.
   -- Не особо. И негде, и некогда, да и с питанием, знаешь, жуткое дело. Это, брат, сказывается на настроении.
   -- Еще бы. Это я по себе чувствую, -- сказал Воропаев.
   Корытов беспомощно развел руками.
   В приемной (когда-то, очевидно, гостиная богатого особняка) было почти темно. Моргалик чадил из последних сил.
   -- Вы бы оставили у нас вещи, -- сказал кто-то из темноты. -- Я запру, никто не украдет.
   -- Кто это?
   -- Я, Лена, -- ответил голос, и Воропаев понял, что это та самая худенькая женщина, что подавала ужин.
   Оставив у нее чемодан, но взяв с собою рюкзак, где было кое-что из съестного, Воропаев вышел из особняка.
   Было так темно, что дома сливались с воздухом. Он остановился -- приучить глаза к мраку. От земли веяло сыроватым теплом. Где-то вдали слышались голоса. Очевидно, из порта шла партия переселенцев. Размеренно похрапывал прибой. И по этим звукам Воропаев в состоянии был определить лишь то, что море слева от него, а голоса и, значит, улица -- справа. Но двинуться он не мог, потому что не разбирал, где дома, а где мостовая. На его ручных часах со светящимся циферблатом было около двенадцати, до рассвета добрых четыре часа. Он не знал, что предпринять.
   -- Вы что, заблудились? -- белая куртка Лены неясно мелькнула рядом с ним. -- Куда вам?
   -- В колхоз, -- сказал он первое, что пришло на ум. -- Должно быть, я там и переночую.
   Ему показалось, что она пожала плечами, но, конечно, в темноте он не мог этого видеть.
   -- Мне тоже в ту сторону, пойдемте, я доведу, -- сказала Лена.
   Воропаев смело шагнул за ускользающим от него белым пятном куртки. В своих мягких войлочных туфлях женщина двигалась настолько бесшумно, что Воропаев почти не ощущал ее соседства с собою, одно ее дыхание напоминало ему, что кто-то рядом.
   -- Дайте-ка мне руку, а то вы как привидение, -- улыбнувшись, сказал Воропаев и услышал негромкое предупреждение:
   -- Смотрите не разбейтесь. На фронте целым остались, а у нас смертельную аварию получить можете.
   -- Бывает. Пойдемте тише. Задыхаюсь я.
   Рука об руку они медленно, точно гуляя, поднимались вверх по улице, густой и пахучей, как аллея. Мертвые дома безгласно стояли по бокам.
   Пахло отсыревшею старою гарью, и ни одно движение, ни один звук не давали о себе знать слуху, донельзя напряженному в столь неестественной тишине.
   -- Даже собак -- и тех не слышно, -- прошептал Воропаев. -- И те ушли.
   -- Будете у нас жить? -- спросила Лена.
   -- Придется.
   -- С семьей или одни?
   -- Семья у меня -- один сынишка семи лет. Ради него всю эту чепуху с переездом на юг задумал.
   -- Прихварывает?
   -- Да, -- неохотно ответил он, чувствуя, что интерес, проявленный к нему этой женщиной, идет не от сердца, а от желания завтра обо всем информировать своего Корытова. -- Плоховато вы тут живете. Этот Корытов ваш... -- он закашлялся и остановился, -- не нравится мне он, должен сказать.
   Она перебила, тряся его руку:
   -- Не мог он вас, товарищ полковник, к себе пустить ночевать, ну, не мог, поверьте. В одной комнатенке -- он, жена да двое мальчишек, спят на чем придется.
   -- Да нет, черствый он какой-то. Что же, в райкоме нельзя было устроить?
   -- Ничего он не черствый, -- убежденно сказала женщина. -- Да разве на вас угодишь? Едут и едут, одно -- давай и давай: тому дачу, тому дворец, тому -- не знай что... А кто б спросил, как мы-то живем! Хлеба через два дня на третий выдают, а сахару, жиров -- я уж про них и забыла, а у нас тоже дети и тоже...
   Она замолчала, точно боялась проговориться о чем-то, чего нельзя было доверить чужому.
   -- Или Сталину не так докладывают, -- сказала она после паузы, и ему опять показалось, что она пожала плечами, -- или я, право, не знаю, что такое. Все планы да планы, а мы, живые люди, где? Позаваливали нас этими планами выше головы.
   -- Это вы своего Корытова благодарите. В хороших руках план -- дело необходимое.
   -- Вам-то хорошо, которые без плана: дачу возьмете, сад при ней; глядишь, три яблони -- и те, слава богу, каких-нибудь полторы-две тысячи за лето дадут. Вам можно критику наводить.
   -- Вы что же думаете, я фруктами торговать собираюсь?
   -- Все так делают...
   Он промолчал. Женщина не продолжала разговора. Улица, круто поднявшись выше старых садов, стала светлее, просторнее. Далеко впереди мелькнул расплывчатый огонь костра.
   -- Вы, значит, вдовый, -- произнесла женщина. -- Ну, дело поправимое, -- сказала она с шутливой иронией. -- Нынче не смотрят, что старый, давай любого.
   Его неприятно кольнуло, что слово "старый" она отнесла к нему как что-то бесспорное.
   -- А вы вдовая, незамужняя? -- спросил он, готовясь ответить ей первою пришедшей на ум колкостью, и почувствовал, как дрогнула ее худая и тонкая рука с маленькими, грубыми, точно припухшими пальцами.
   -- Не знаю, -- сказала она. -- То ли вдова, то ли брошенная. Муж в Севастополе был. Три года ни слуху, ни разговору. Даже "похоронки", и той не прислали.
   Долго шли молча.
   -- Вот ваш колхоз. Счастливо! Мне -- в сторону, -- услышал он наконец, и легкая рука спутницы отделилась от него. Белое пятно куртки ушло вправо и вверх.
   -- Спасибо вам!
   -- Ничего, не стоит...
   На небольшой площади городской окраины, считающейся почему-то уже деревней, и в настежь раскрытых дверях магазинов, и на тротуарах, во дворах и среди улицы, на узлах, сундуках, корзинах, и прямо на земле сидели и лежали прибывшие с вечерним пароходом люди.
   Что-то беспорядочное было в облике этого случайного лагеря. Такая бестолочь бывает в коллективах, внезапно возникших, без ясно видимой цели.
   "Как в окружении, -- мелькнуло у Воропаева. -- Никакого порядка, никакой дисциплины".
   Действительно, народ не отдыхал, хотя на дворе стояла ночь, но и не был занят определенной работой, а тревожно бодрствовал, как на пристанях или вокзалах, когда сквозь сон сторожат прибытие и отбытие всех пароходов и поездов, чтобы -- неровен час -- как-нибудь не проспать своего. Тут одни разогревали пищу, другие кормили измученную скотину, третьи беззаботно пели, а четвертые стояли толпой, кого-то поджидая.
   Воропаев спросил, где председатель колхоза.
   Ему указали на рослого красавца с пустым левым рукавом гимнастерки, орденом Красной Звезды и медалью за Севастополь, разговаривавшего со стариком в морском бушлате. Они махали друг на друга зажженными фонарями, о чем-то споря. Воропаев, не теряя их из виду, присел к костру.
   Ужасно хотелось вытянуться -- не просто лечь, а именно вытянуться -- и заснуть. Но если нельзя было спать, он хотел бы тогда уж поесть. И как следует. По-фронтовому. Но развязывать рюкзак на виду у людей ему показалось неудобным. Он прилег у костра, положил голову на край рюкзака и закрыл глаза.
   Ночь была сыровато-теплая, тихая, почти весенняя. Воздух лениво касался земли. Пахло чем-то чудесным, южным и убаюкивающим, как стрекотня цикад.
   "Замечательно..." -- подумал Воропаев, засыпая, но все-таки взял себя в руки и даже привстал и поискал глазами председателя, но того уже не было.
   Народ валил в сторону. Сидевшие у костра тоже поднялись и пошли за всеми, оставив на огне чугунок с картошкой.
   Он хотел встать, но не было никаких сил. Да и зачем? Ночлег у костра уже был обеспечен. Запустив руку за пояс брюк, он осторожно отстегнул протез и, сдерживая дыхание, пыжась и морщась, погладил замлевшую культю, сейчас же почувствовав, что мгновенно заснет.
   И юн действительно заснул тем необыкновенно легким сном, какой бывает у детей, когда они сквозь сон еще слышат разговор окружающих. Воропаев, как это ни покажется странным, даже всхрапывая, слышал громкий разговор относительно свободных домов и о немедленном вселении в них.
   -- Три коморы, так называемая веранда и сарай у целости полной, -- выкрикивал чей-то громкий и властный голос.
   И через секунду другой хриплый голос, как он потом догадался, принадлежащий председателю колхоза Миколе Стойко, красавцу с Красной Звездой, выкрикивал:
   -- Сидоренки!.. Степаныч!
   -- Здесь, Микола Петрович.
   -- Ваш дом, всходите... Дай бог счастья!
   -- Господи Исусе Христе... Да сбудется реченное... Разрешите? Гарпина... хлопцы... Входите, господи Исусе... Дайте я первый.
   Воропаев слушал, улыбаясь и подхватывая языком слезы, катившиеся ему в рот.
   Какое великое и сладостное событие происходило где-то рядом, под темным покровом ночи, среди взлетающих фонарных огней, в дыму костров, среди неустроенности этого уставшего лагеря!
   И он не видел -- да никто почти что не видел этого, -- как в крохотный глинобитный домик, укутанный в зеленую тьму сада, вошел, спотыкаясь, тот самый колхозник, что приехал с невесткой и внуками. Он вошел, неся в руках фотографию сына, и, поставив ее на подоконник, низко поклонился стенам.
   -- В тебе жить, в тебе добро робить, ты -- нам, мы -- тебе... -- заговорщицки прошептал он. -- Дай боже миру да счастья. Гарпина, мой полы.
   А в это время в темноте раздавалось сладостное до боли:
   -- Пять комор, веранда, как сказать, на два боки, садик из пятнадцати дерев.
   Молчание. Кашель. И хриплое:
   -- Хватовы! Твороженковы! Два голоса наперегонки:
   -- Здесь! Здесь!
   -- Согласны вдвоёх жить? Один сюда лицом, другой сюда...
   -- Как, Петро, не побьемся?
   -- Та ни. Бери соби налево, хай ему неладно... Худо, шо дерев пьятнадцать. Было б хоть по осьми... Крант на чей бок?
   -- На мой.
   -- Тьфу! Давай тогда на жеребьи пускать...
   А темнота, не мешая главному разговору, беседовала шепотом у каждого костра.
   -- Тут земля скрозь родящая. Заснул -- пусто, встал -- густо.
   -- С похмелья тебе густо, спи уж.
   "Откуда такая живучесть, -- думалось Воропаеву, -- и такая неиссякаемая детскость души, такая готовность к подвигу, такая любовь ко всему новому, даже когда оно тяжело, откуда такая живительная беслокойность? Откуда мы принесли их? И как сумели сохранить в себе? Ах, до чего хорошо..."
   И заснул окончательно.
   
   Проводив Воропаева до колхозной площади, Лена взобралась по ступенчатой улочке на вершину холма, прикрывающего город сверху, и без единого звука приоткрыла незаметную дверь маленького полуразрушенного домика. Она вошла, как шелест воздуха, но мать ее, уже давно заснувшая возле шестилетней внучки, сразу же услышала, что кто-то вошел, и спросила встревоженно:
   -- Ты, Леночка?
   -- Я, -- ответила та довольно громко. -- Моргалик на столе?
   -- На столе слева. Чего сегодня так поздно? Заседание?
   -- Одного инвалида вела, -- ответила Лена, зажигая керосиновый светильничек, и быстро рассказала о Воропаеве, о его беседе с Корытовым, о том, какие люди и по каким делам побывали в райкоме и как устроились их дела, а также о том, что будут на днях выдавать по талонам, еще не отоваренным с позапрошлого месяца.
   И самое удивительное, что наибольшее впечатление на мать произвел рассказ Лены о Воропаеве, и она несколько раз переспросила, какой он из себя, стар или нет, а потом долго вздыхала и шопотом бранилась:
   -- Понаедут на нашу голову. Тот с орденами, тот с костылями... О, господи!
   А Леночка села штопать чулки. Покончив с ними, она вынула из сундучка дочкину фуфайку, которая также нуждалась в ремонте и которую она еще утром спрятала от матери, чтобы та не портила себе глаз починкой. Она работала, изредка поддакивая матери.
   -- Теперь понаедут, -- бурчала старуха. -- Инвалиды, раненые, контуженные. Им во всем первый черед, не откажешь. Как начнут дома разбирать...
   -- Да это уж так, -- равнодушно согласилась Лена.
   -- А ты бы, слушай, попросила Корытова, -- заискивающе сказала мать. -- Записал бы он домик на тебя. А то придет такой вот безногий и выселит, что ты думаешь. И не знай тогда, что делать!
   -- Не выселит, -- ответила Лена. -- А и выселит, другую площадь дадут.
   -- А на что нам другую, -- упрямилась мать. -- Такой сад, милая, теперь не сразу найдешь -- двадцать три дерева, одно к одному. А что хате ремонт нужен, так это неважно, год-два продержимся... Ты скажи Корытову, не стесняйся.
   -- Ладно, скажу, -- ответила Лена. -- Вы бы спали, мама, опять не выспитесь, а то в очередь-то вам скоро вставать...
   Почти светало, когда она, отложив Танечкину фуфайку, стала раздеваться, внимательно разглядывая по порядку все, что снимала с себя, и если находила ослабевшую пуговицу, дырочку или иной беспорядок, тут же быстро подшивала и, держа нитку с иголкой в зубах, продолжала раздеваться дальше.
   Заштопав трусы и сорочку, на которой штопка шла уже по третьему разу, она воткнула иглу в обои, дунула на огонь и свернулась на сундуке, накрывшись одеялом.
   И как только она успокоилась и стала посапывать, поднялась старуха. Она вставала грузно, что-то шепча, чем-то шурша, как раздраженная мышь, укрыла потеплей внучку и, взяв клеенчатую сумку и две стеклянные банки, вышла наружу и там уже зевнула с такой неожиданной силой, что Лена и Танечка на одну секунду проснулись, прислушиваясь, что будет дальше.
   Этой ночью, видно, ночи как не бывало. Переселенцы не засыпали. Они въезжали в новую жизнь. Те, кто уже успели получить жилье, "кормили и убирали скотину, приводили в порядок дворы, а еще не получившие назойливо ходили следом за председателем. Хозяйки сидели на земле в очереди перед еще закрытой лавкой сельпо, рассказывая истории своего путешествия. Ребята поддерживали костры.
   Воропаев спал у того крайнего костра, где он присел ночью, и старуха, мать Лены, идя в сельпо, сразу его узнала по описанию дочери.
   Первые лучи солнца уже шмыгали по лицу Воропаева, ему снилось, что он спит под ласковое мурлыканье котят. Не хотелось просыпаться, чтоб не обмануть себя. Но его грубо пошевелили.
   Незнакомая старуха стояла возле.
   -- Завтрак проспишь, командир, -- строго сказала она. -- Там ведь До девяти только. А сам Корытов тут.
   Он никак не мог понять, кто она, эта старуха, но догадался, что она толкует о столовой райкома.
   Наскоро заправив протез и взвалив на плечи рюкзак, он легко поднялся под взглядами женщин и ребятишек, будто ему было двадцать лет и это не он лечился когда-то в Кисловодске от болезни сердца, не он леживал в жестоком астраханском тифу при Кирове, не он брал штурмом Яссы, не его валил кашель туберкулеза.
   За последнее время у него всего стало меньше, кроме годов, но сейчас он как раз и не чувствовал их оскорбительной тяжести. Бремя невзгод, которыми стали многие из его воспоминаний, тоже не беспокоило его в этот ранний, ласково-теплый час, среди чужих, незнакомых людей, так же, как и он, начинающих новую жизнь.
   Почти сейчас же он увидел Корытова, рассказывавшего переселенцам о здешних перспективах. Лицо секретаря не выразило особой радости, когда Воропаев приблизился и стал внимательно, с трудом сдерживая кашель, слушать его. Закончив о перспективах, Корытов начал было о реальных возможностях, но, точно вдруг что-то вспомнив, остановился и голосом скорее раздраженным, чем внимательным, сказал, полуглядя на Воропаева:
   -- Пошел бы ты к ним счетоводом, полковник. Комнату тебе дадут хоть сейчас, а заведешь семью, так со временем они и хату тебе поставят.
   Колхозники оглянулись на Воропаева.
   Председатель колхоза, Стойко, тот самый высокий статный парень с пустым левым рукавом, по привычке стал смирно.
   -- Не обидим, товарищ полковник, -- сдержанно и как-то очень твердо, сердечно сказал он.
   -- Подожду маленько, пригляжусь, -- ответил Воропаев, не распространяясь.
   -- Сводку не слышали? -- спросил он. Ему никто не ответил.
   Корытов, не уговаривая, спокойно перешел к теме местных возможностей и, судя по тому старанию, с каким он останавливался на каждой мелочи, намерен был не скоро закончить.
   Но слово "сводка", вырвавшееся у Воропаева, взбудоражило аудиторию. Народ зашептался и слушал Корытова не очень внимательно.
   "Не с того начинает, -- подумал Воропаев о Корытове. -- Сводку, сводку, приказ Верховного, события на фронтах -- вот что сейчас главное".
   И, сам еще не зная зачем, скорее всего чтобы остаться наедине с собою, зашагал в горы.
   Солнце просушивало ночные туманы, расстеленные, как мокрая пряжа, на южных склонах гор. Тут были всяческие туманы, всех типов и всех расцветок. Были крепкие, плотные, как войлок, были редкие, сквозные, как пряди, были похожие на подбитых белых гусей. Сырой пух облаков, в клочья растерзанных ветром где-то высоко над горами, стоял в воздухе, отделяя море от гор живою занавесью. А море лежало сине-лиловым, небрежно отлакированным подносом с неровной, как бы мятой поверхностью. На подносе что-то торчало -- не то корабль, не то сгусток тени.
   Потоки душистой хвои, тяжелые, медовые ручьи чебреца и полыни, струи студено пахнущей мяты и клевера бежали вниз, резвясь на утреннем солнце. И хотя время года совершенно исключало возможность цветения трав -- их запахи были несомненны. Пусть это было воспоминанием, что из того! Запахи были.
   Благодаря им Воропаев шел, почти не замечая подъема. Городишко остался позади. На развалинах кирпичного дома, окруженных обломками кое-где уцелевшего сада, среди кособоких глициний, напоминающих сейчас засохших змей, Воропаев присел позавтракать. По сути дела, он не ел со вчерашнего полудня. Хлеб у него сохранился еще из Москвы, а сардины были португальские, трофейные, финский нож с рукояткой из ноги дикой козули тоже был трофейный.
   Город был виден от края до края, по обе стороны его на добрый десяток километров раскрылось побережье, сейчас хорошо освещенное боковым солнцем. Горы же все время были почему-то в тени, будто солнце не приставало к ним или обходило их стороной.
   "Неужели тут не найдется домика в три комнатки?"
   До войны на холмах между городом и горной грядой стояли здания санаториев, теперь они были разрушены, но маленькие коттеджи вокруг них, где жили врачи и сестры, кое-где сохранились. Беда лишь в том, что в этих домах нет света, их нечем отопить и они далеко от города.
   Он стал от нечего делать присматриваться к стенам, его случайно приютившим.
   Дом до своей гибели был, очевидно, небольшим -- из четырех комнат с кухней ("То, что мне надо!") и садиком впереди и позади дома. ("Замечательный садик! Раз-два-три... двадцать шесть деревьев".) Водопроводный кран торчал во дворе, рядом с балконом, на столбах мотались обрывки проводов. Значит, было и электричество. Грейдерная дорога вздымалась вверх, почти касаясь участка. ("Замечательное место! Дрова можно подвезти к самому дому".) Воропаев повернулся на камне, чтобы лучше осмотреть остатки здания. Не существовало ни крыши, ни оконных рам, ни дверей, ни полов. Все, что способно было гореть, сгорело, оставшееся не стоило ни гроша. Но участок в форме неправильного треугольника был превосходный. Остатки невысокого каменного забора пунктиром указывали витиеватые границы усадьбы. Слева -- глубокий овраг. ("При небольшой плотине была б своя вода".) Справа и перед домом -- виноградники, слева -- шиферные холмы.
   Прутиком на земле Воропаев подсчитал приблизительное количество кирпичей, нужных для воссоздания дома.
   Нечего было и мечтать. А между тем лучшего участка, он понимал, ему нигде не найти, если, конечно, этот свободен. Но, судя по всему, хозяин давно уже разделил судьбу своего дома.
   Нет, участок первоклассный, что и говорить. Беда лишь в том, что это была чудесная и вместе с тем совершенно бесполезная находка. Хозяин-одиночка ни при каких условиях не справился бы с восстановлением этой усадьбы.
   Воропаев стал присматриваться к колхозу, дома которого, окруженные садами и виноградниками, отлично были видны отсюда.
   До войны к западу от колхоза, по берегам овражистой горной реки, тянулось два ряда домов, принадлежавших частным лицам.
   Несколько тополей, ободранных, как молодые петухи, да железная ограда вокруг пожарища торчали на том же месте, где были когда-то дачи. Война пожирала хорошие, большие дома, оставив целыми все жалкие, отживающие, словно отныне человеку предлагалось довольствоваться лишь малым. "В конце концов надо на чем-то остановиться".
   И невольно мысли Воропаева вернулись к тому дому, у порога которого он сидел.
   В сущности, лучше этого дома ничего не могло быть. Ремонт удалось бы сделать, наверное, в кредит. Воропаев попробовал представить свою жизнь в этом доме.
   Он представил, как привезет сюда сына, белобрысого, худенького северянина, как расставит на полках книги, плесневеющие в ящиках -- чорт их возьми! -- с зимы 1939 года, как они с сыном будут ходить отсюда к морю... Он улыбнулся, представив себя в пижаме, с удочкой в руках. Конечно, не ушедшим от жизни пенсионером намерен он был обосноваться здесь, -- да ведь бездомному нужно прежде всего гнездо. Но тут одна нечаянная маленькая мысль опередила те главные мысли, которые одни занимали его сейчас. Мысль эта была о молоке.
   "Хорошо бы по утрам пить козье молоко. Конечно, тут это несложно организовать, -- мелькнула другая мысль. -- Откуда носить? -- возникла третья. -- И кто это будет делать?"
   Воропаев на глаз прикинул расстояние от дома до ближайших строений колхоза, вышло что-то около двух километров.
   Открытие было пропастью, в которую обрушились все его планы. Молоко молоком, но как же Сережа в эдакую даль будет ходить в школу? Да не летом, а в зимние ветреные месяцы? Ну, а кто же им будет готовить, ведь столовой не обойдешься, и где она, к чорту, эта столовая, где-нибудь у самого моря? А чем топить? И кто же будет всем этим заниматься?
   И ему сразу стало ясно, что инвалид с одной ногой -- не хозяин и что ему, Воропаеву, не жить в своем доме.
   "А если бы она была со мной?"
   И как только он представил себе легкую, всегда стремительную фигуру Александры Ивановны Горевой, в ее накрахмаленном докторском халате, среди хаоса этой запущенной, от всего удаленной усадьбы, вообразил, как она будет тут колоть дрова и таскать воду, -- он понял, что и с нею жизнь здесь, в этом горном гнезде, была бы нелепа и неосуществима.
   Да если бы даже встала из могилы жена Варя, мать Сергея, та, которая все могла и все умела, то и тогда не получилось бы тут, пожалуй, никакой жизни, потому что у Вари, хоть она была и поближе к земле, чем Александра Ивановна, все равно не было уменья жить вдали от того, что называется почему-то цивилизацией и заключается главным образом в теплой уборной, электричестве, центральном отоплении и газовой ванне.
   В сорок три года, потеряв на войне много сил, трудновато начинать новую жизнь на развалинах чьей-то чужой.
   Воропаев покопался в рюкзаке, достал флягу и залпом выпил два колпачка водки.
   Не будет здесь хорошей жизни. Приглашать молодую женщину, родившуюся в городе и сформированную городом, в захолустье, на разведение кур и на ужение рыбы!.. Да нет, ерунда!
   Но что поделать, если всю жизнь он мечтал жить у моря и был уверен, что такая жизнь и есть выражение наивысшего счастья! И вдруг почувствовать, как эта мечта повлекла его сюда на позор и стыд?
   Коренной сибиряк, Воропаев впервые увидел море, уже будучи взрослым, -- в Астрахани, у Кирова. Оно сразу пленило его, как существо живое, одухотворенное, с которым можно навеки связать свою судьбу. Жизнь шла, однако, другими путями Комсомольские годы прошли в астраханских степях, потом, уже коммунистом, став командиром, он сторожил границу на Амуре, строил Комсомольск. Армия стала его домом на добрую половину жизни, а полки, дивизии и корпуса -- теми селами и городами, с воспоминанием о которых связывались его представления о климате, пейзаже и условиях быта.
   Чтобы рассказать о Памире или Кулундинской степи, он сначала должен был вспомнить, что это страничка полковой истории.
   Хасан, Халхингол, север Финляндии тоже запомнились больше именами товарищей и боевыми операциями, чем общим обликом жизни. И одно лишь море нежило его воображение картинами покоя и полного счастья, которых всегда немножко нехватало его беспокойной натуре. Наконец-то море это было рядом, но, оказывается, -- его могло и не быть. Воропаев был выброшен на морской берег, как затонувший корабль.
   -- Ну, ничего, займемся другим, -- сказал он вставая.
   
   Несколькими часами позднее он вошел в кабинет Корытова. Тот задумчиво стоял у карты СССР, размечая линию фронта.
   -- Нашел что-нибудь подходящее? -- равнодушно спросил он и, не подождав ответа, что, кажется, было в его характере, заметил: -- Зря не пошел в счетоводы. Будущие миллионеры, брат. Через два года они бы тебе такую хату воздвигли -- ой-ой-ой!.. Слышал сводку?
   Воропаев, не перебивая и не поддакивая, старался молчанием подчеркнуть свое полное равнодушие к жилищной проблеме.
   -- Что я не слыхал, это ещё полбеды. А что народ ее у тебя не слыхал -- это очень обидно, -- сказал он жестко.
   -- Какой такой народ? -- вяло поинтересовался Корытов, ища и не находя на карте нужного ему пункта. -- Кто-нибудь один не слыхал, а ты -- народ. Смотри, пожалуйста, какой любитель народа! Одер -- здоровая река? Не найду. Меня, брат, твой отдельный человек не интересует, -- сказал Корытов, отходя от карты и надвигаясь на Воропаева с явным намерением дать и выиграть словесный бой. -- Меня интересуют люди. Я люблю обобщать. Меня не интересует, если твои мысли -- только твои.
   -- Ты до того дообобщаешься, что, пожалуй, и себя станешь рассматривать как коллектив. Как это тебя не интересует отдельный человек? В таком случае тебя, что же, и Стаханов не интересует, ибо хотя стахановцев много, но Стаханов один.
   -- Полегче. Тут тебе не дискуссионный клуб. Не увлекайся, пожалуйста.
   -- Я же вижу, как ты рассуждаешь. Конечно, говоришь ты, таких, как Воропаев, тысячи, и потому он -- Воропаев -- не может меня, то есть тебя, интересовать в меру своей одной, тысячной ценности. Людей ты берешь оптом, -- поштучно их нет смысла изучать. А ведь это глупо, Корытов, тут, брат, даже и не пахнет марксизмом.
   Ему хотелось поговорить, но Корытов сухо прервал его:
   -- Об этом мы в другой раз побеседуем. Говори, зачем пришел.
   -- Шел я поступать к тебе в пропагандисты, -- сказал Воропаев улыбнувшись, потому что увидал, что Корытов и не поверил ему и вместе с тем обрадовался. -- Да, да, даю честное слово.
   Нахмурившись, чтобы придать лицу значительное выражение, Корытов сел в свое кресло.
   -- Уверен был, что придешь, -- и с размаху рубанул рукой по воздуху. -- На пари готов был итти, что так получится. Ну что ж, я рад. Не нам, брат, с тобой, старым партийным работникам, на этих дачах жить, не наша это профессия. Пускай другие живут, -- и, приметив несогласие на лице Воропаева, воскликнул с искренним удивлением: -- Да на что тебе дача? Лучше взять тебе хорошую квартирку, близ моря, у набережной. Нет, правильно, честно ты поступил. Ну вот, давай и договоримся. Кем хочешь? Пропагандистом, инструктором? На все согласен. А то выдумал -- дом ему. Полковник, начальник политотдела корпуса, шесть орденов, печатные труды.
   Корытов быстро, без единой ошибки выбирал из памяти анкетные данные о Воропаеве, и тот должен был невольно признать, что у секретаря отличная память.
   -- Да ты же, чорт тебя возьми, какой опыт партийно-массовой работы имеешь! -- продолжал повышать голос Корытов.
   -- Не уговаривай, я же сказал тебе, что хочу работать в райкоме. Но сначала устрой жилье. Это мое непременное условие.
   -- Лена, Леночка! -- входя в раж, прокричал Корытов, кивая в то же время в знак согласия со словами Воропаева.
   -- Да что она у тебя -- управделами, что ли?
   Безмолвно вошла Лена.
   -- Все у меня в разгоне, я да она одни остались. Ключи от общежития у тебя, Леночка? Надо койку устроить товарищу Воропаеву.
   -- Позволь! Что за чепуха, какую такую койку? Ты мне дай квартиру, вот ту самую, близ моря, на набережной, я же ребенка должен привезти, пойми ты наконец. И сам до чорта болен.
   -- Все со временем будет, -- сказал Корытов. -- Квартиру я тебе хоть сейчас назову. Приморская, восемь, квартира одиннадцать, -- свою отдаю, понял? Владей. Лучшей квартиры в городе нет. Ну, а все-таки жить пока что придется тебе в общежитии, понял? В квартире твоей нет ни одного стекла, ни одной рамы, печи сломаны. Понял? Куда бы нам его поместить? -- обратился он к Лене. -- Кто с тобой рядом?
   -- Мирошин.
   -- Ага! Прекрасно. Вот пускай мирошинскую комнату и занимает. Ключи у тебя? Воропаеву всего дня на три, а там видно будет. -- Он обратился к Воропаеву: -- Завтрашний день тебе на устройство, на подготовку, а послезавтра поедешь по колхозам. Я тебе дам три колхоза, побудь там с неделю, поговори с людьми, помоги им. А с обкомом я насчет тебя сам договорюсь.
   -- Куда же я денусь по возвращении?
   -- Лена тебя опять куда-нибудь сунет. У нас все так живут. Крутимся, как карусель. Ну иди, Леночка.
   Они остались вдвоем.
   -- На фронте тебе было, конечно, легче. Там у тебя адъютанты, автомобили, телефоны. Приказал -- сделали. Так? А у нас здесь, в тылу, в побитых местах, -- чистое горе. Вот я тебя командирую за двадцать пять километров, а машины у меня нет, и телефона тоже нет, и почта только два раза в неделю пешком ходит. Понял?
   Вид у Корытова был страдальческий, точно он хвастался трудностями, преодолеть которых не мог.
   -- У вас все так настроены, как ты? -- иронически спросил Воропаев. -- Зачем ты сам себя уговариваешь, что неудачи неизбежны? Ты собери-ка людей, отбери из них лучших, обопрись на них.
   -- Вот-вот-вот. Об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты мне, друг, должен организовать у нас в районе черкасовское движение. Дворец тебе тогда дадим, ей-богу, -- с шутливой пренебрежительностью взмахнул рукой Корытов.
   -- Да что ты толкуешь мне о черкасовском движении. Я знаю Черкасову, я с ней помногу беседовал и понимаю, откуда и как у нее появилась идея движения. Ты помнишь, с чего она начала -- с дома сержанта Павлова, с этого знаменитого сталинградского дома-легенды. И знаешь, почему? Потому что, откровенно говоря, боялась, что понаедут новые люди и в суматохе не вспомнят о знаменитом доме, и погибнет слава, забудется подвиг. Ей захотелось поначалу собственно не город восстановить, а только один этот дом -- во имя самолюбия. И она восстановила его, но за это время почин ее был подхвачен печатью, общественностью, партией, обобщен, как ты любишь говорить...
   -- Ага! Видишь? Все-таки обобщен! -- успел вставить Корытов.
   -- ...поднят на огромную высоту и стал движением, потому что его приняли десятки тысяч людей, и прежде всего сама Черкасова. Она оказалась сродни этой высоте и не упала, а удержалась на ней.
   -- Вот-вот-вот. Ты и стань на место Черкасовой, прочувствуй, обобщи опыт... Да, да, да. А как же? Зарази энтузиазмом! Ты человек горячий!
   Они заговорили одновременно, но -- как ни странно -- каждый слышал и понимал, что говорит другой, и они успевали и выразить свои мысли и ответить один другому, несмотря на то, что все время повышали голоса. Но Лена, войдя в кабинет при первых их криках и не без любопытства остановившись послушать, о чем они говорят, долго не могла вникнуть, в чем собственно дело, и ей стало ясно только одно: этот одноногий полковник от горестей и неудач своих причинит тут всем немало хлопот и первому -- Корытову, и ничего не будет удивительно в том, если он свалит Корытова, потому что она видела тем необъяснимо безошибочным взглядом, который так присущ женщинам, что Воропаев сильнее Корытова. А они кричали друг другу:
   -- Заразить энтузиазмом, ха-ха! Да ты знаешь, что это такое, с чего начинается? В Сталинграде каждый камень в крови, каждая развалина -- мавзолей героизма. А у тебя? Что делал твой район в дни оккупации, как боролся, в чем его слава и сила, ты это знаешь?
   -- Вот я тебе и поручаю изучить этот вопрос, обобщить, проанализировать, как полагается в таких случаях, и представить на бюро райкома в виде конкретных практических предложений. Но мое личное мнение -- начни с живого примера, зарази, полковник, знаешь, как в бою... "Вперед!.. За мной!" Вот так. Это было бы хорошо.
   -- Зарази, зарази! Да что ты в самом деле! Так чего ж ты не заражал до сих пор, чего ты ожидал? А вот у тебя люди заражены неверием, угнетены трудностями, а ты им только дурацкие бумаги в нос тычешь...
   -- Нахал ты, ай, ей-богу, какой же нахал! Избаловала вас война! Развратила жеребцов! Какой ты, к чорту, коммунист, если ты отвык от черной работы! Тебе только приказывать да листовки писать!
   -- Да где у тебя совесть, послушай! Это ты, брат, бежишь за народом да покрикиваешь: "Эх, как я здорово им руковожу". Народ и без тебя горы на себе перетащит, а руководи им, как велит Сталин, -- так он океан перельет с места на место.
   -- Ты погоди, ты слушай, ты одно пойми: заразить можно не словами, а делом. Ты вот и организуй. Отбери людей, внуши им, что и как делать, подними их высоко -- вот и пойдет... Героизм -- это не стихия, а организация. Герои, брат, нуждаются в повитухах.
   -- Ну, правильно!
   -- Что правильно?
   -- Я это тебе и говорю.
   -- Нет, это, брат, я тебе говорю, а ты возражаешь.
   -- Я возражаю?
   Они замолчали, не в силах сообразить, кто из них первый сказал "правильно", и, отдуваясь, с раздражением разглядывали друг друга.
   -- В общем ты понял, что я хотел тебе сказать, -- произнес Корытов, резким жестом придвигая к себе папку с делами. -- Героизм -- организация, а не стихия.
   -- Правильно, -- согласился Воропаев, твердо веря, что последнее слово осталось за ним. -- Это всегдашнее мое мнение.
   -- Чего же мы спорили?
   -- Не знаю.
   -- Значит, выходит, не спорили, а вроде как договорились.
   -- Выходит так.
   -- Жуткое дело! Сорок пять минут кошке под хвост!.. Лена!.. Леночка! У нас на дорогу ничего нет? -- торопясь, чтобы избежать возникновения нового спора, уже спокойно спросил Корытов.
   Опустив скрещенные на груди руки, Лена нагнулась к шкафчику и достала бутылку красного вина.
   -- Сухой паек я вам после принесу, -- равнодушно сказала она. -- Вы же от нас поедете, оттудова, где я живу, -- объяснила она Воропаеву.
   Корытов показал пальцем на бутылку:
   -- Это из совхоза "Победа". Пятилетнее, имей в виду! Ты в этот совхоз обязательно загляни. Директором Чумандрин Федор Иванович, а виноделом Широкогоров Сергей Константинович -- богатырь-старичок. Ты им обязательно лекцию прочти, побеседуй с ними, -- они же, как медведи в берлоге, свежего человека месяцами не видят. На вот, возьми, я тут кое-что набросал тебе... -- и он сунул донельзя удивленному Воропаеву листок бумаги, на котором угловатым старательным почерком было написано... "План лекций Воропаева". И значилось шесть тем.
   -- Когда это ты успел?
   -- Да как ты ушел себе дворец подыскивать, я и стал за тебя думать, -- и Корытов безголосно рассмеялся, подмигивая и почесывая висок.
   
   Горы летели по небу, окунаясь в черные вязкие тучи. Море черно застекленело, как вар. Дребезжал и выл в пустых домах черный воздух ночи. Заветривало с норд-оста. Все сразу похолодало.
   Мать Лены постелила чистую простыню и наволочку из своих запасов на измятую, давно не прибиравшуюся постель Мирошина, который вторую неделю не приезжал домой. Воропаев с пучком гвоздей в зубах забивал фанерой окно.
   -- Это не жизнь, -- сказала старуха. -- Вы Корытова не слушайте, он вам только голову задурит, а требуйте отдельный дом. Это нам с Леночкой не дадут, а вам обязательно должны дать. Сталинский приказ был. Только требовать надо. Куда же вам с ребенком деваться. Нет, вы не упускайте время, а требуйте и требуйте. Я бы вам и за маленьким присмотрела, конечно, если у вас никого нет, у меня ведь у самой внучка на руках. Я и сготовила бы... Слушайте меня, старуху, требуйте.
   -- Ну?
   -- Ей-богу, я вам правильно скажу. Вот хоть этот дом. Он бесхозный. Этого я никому не говорю, но вам скажу, хозяев у него нет, бежали с немцами. Тут, значит, четыре комнаты, две разбитые бомбой, их ремонтировать надо, а Мирошин холостой, ему можно дать в городе комнатенку, так он еще спасибо скажет. А тут, знаете, сад хороший, и корову есть где держать и курочек.
   -- А вид?
   -- Это на море, что ли? -- не сразу поняла она. -- Скрозь видно от края до края.
   -- Так в чем же тогда дело? Берите.
   -- В том и дело, милый, что не дают, отказали. Мирошину, конечно, все равно, он холостой, семьи нет, и нас он не поддержит, а придет кто позубастее -- так и выгонит. Ей-богу! Вы взгляните утром, какое место -- роскошь прямо! Как в санатории.
   -- Я помню, я видел днем.
   Он действительно легко вспомнил полупустой, грязный, со следами старых грядок участок, в беспорядке засаженный десятком вишневых и абрикосовых деревьев. Каменный забор, очень неряшливо сложенный, был рассыпан, через двор резким зигзагом проходила немецкая траншея. Груда мусора обозначала место, где когда-то стоял сарай. Конечно, нельзя было и сравнить с тем вдохновенным местом, которое он нашел поутру, но в общем и здесь можно было отлично жить, будь он один. Чего он искал? Разве место для жизни? Только сейчас ему пришло в голову, что он искал не жилья, а людей, к которым можно было бы прилепить свою судьбу. Дело, стало быть, не в том, что ему негде жить, а в том, что одному жить нельзя.
   -- Ладно, хотите, я возьму этот дом, -- сказал он. -- На себя и на вас. Две вам с Леной, две мне. По вашему выбору. Но восстановим, как думаете?
   -- Ах, боже мой, да что вы, право! -- залепетала старуха, касаясь его плеча своими бурыми руками. -- Какое же тут восстановление, вы сами подумайте! -- И, тыча пальцем в стены и потолки, она быстро, точно твердя давно выученный наизусть урок, привела множество очень точных данных о материалах: и выходило, что все они есть и достать их можно без всякого затруднения, и что вообще-то восстанавливать почти нечего.
   "И она жмется к людям, и ей одной трудно", -- мелькнуло у Воропаева в то время, как он слушал ее быстрый полушепот.
   -- Привозите сыночка, -- говорила она, -- и присмотрю, и постираю, где ж вам самому! Как родной будет. Вот поглядите, -- и совала ему записку с цифрами. -- Вот аренда, а это страховка, а это садовнику -- сад поднять, а это я записала -- винограду бы лоз с десяток посадить. Видите, как уютно! ("Она уже видит, ощущает, почти живет в воображаемом доме".) Спасибо мне скажете, ей-богу, -- и она тревожно заглядывала в глаза Воропаева, добиваясь его согласия.
   Воропаев сам начинал видеть -- вот заразила старуха! -- и виноград, ползущий по белым стенам домика, и цветущий сад, и слышать гудение пчел под окнами.
   -- А может, поищем что-нибудь выше, в горах?
   -- Ни-ни-ни. Даль. Пустота. Одно озлобление получится. Старуха боялась поисков. Она обжила свою комнатушку, как мечту; комнатушка счастливо вырастала в дом. Здесь, здесь! -- кричали ее руки. -- Здесь, где уже зажжен очаг, где рядом соседи, где на веревках висит стиранное белье, где бегает ее внучка. В сущности, о чем мечтал он сам? Разве не о крыше, под которой можно пересидеть свою болезнь? И разве так уж необходим ему красивый дом? Ведь не на всю жизнь закапываться! Впрочем, кто ее знает, эту жизнь!
   -- Так я вам оставлю заявление относительно дома. Действуйте. Мне, если не возражаете, две наверху, -- сказал он, решая судьбу дома.
   -- Вверху, вверху, будьте спокойны. Я сама считала, что вам вверху...
   -- А я сегодня к вечеру выеду.
   -- И ночевать не будете?
   -- Нет, сегодня махну в колхозы, вернусь, тогда вплотную займемся домом.
   К вечеру разветрилось не на шутку. Норд-ост крепчал с каждым часом, море побледнело, прибой, запыхавшись, стал гулко бить в камень набережной, улицы обезлюдели. Но погода сейчас нисколько не тревожила Воропаева. "Проголосовав" на выезде из городка, он скоро устроился в кузове порожней трехтонки, шедшей в его направлении. В погоде было что-то ободряющее, как в боевой сутолоке. Погода отвлекала Воропаева от грустных мыслей и возбуждала в нем нервный азарт борьбы, как бывало перед решительной атакой, когда хотелось, чтобы было как можно хуже и труднее, чтобы потом, когда иссякнут силы, делалось все лучше и легче, лучше и легче.
   И как только мелькнула мысль об атаке, вспомнились фронтовые друзья. Где-то они? 29-го числа прошлого месяца, судя по приказу Верховного Главнокомандующего, войска 3-го Украинского -- его родного фронта -- прорвали оборону противника где-то на западном берегу Дуная. Среди отмеченных в приказе Воропаев нашел командарма 4-й гвардейской. Следовательно, и родной корпус Воропаева сражался за переправу: через Дунай и, наверно, был в числе первых, прорвавших оборону, а следовательно, там же и Горева со своим госпиталем. Ему явственно представилось, как все это происходило там. Он отлично знал по карте и еще более нюхом чувствовал те места. Сколько раз исходил он долину Дуная; в своем воображении, как романист, которому предстоит населить данное место героями в обстановке самой совершенной правды.
   Дунай он хорошо знал, и сейчас воочию видел, как дрался весь фронт и как дралась 4-я гвардейская, и видел и слышал, что делал и говорил каждый из близких ему, бывших там.
   Вот по-солдатски румяное, скромное лицо командарма, сформированное из элементов простоты, строгости и скромности. Это был самый худощавый и подобранный из командармов, с походкой командира дивизии и решительностью командира полка.
   И Воропаев видит, как он, сморщив белесые брови и постукивая по карте карандашом, выслушивает срочный доклад командира корпуса, который высоким голосом и обязательно улыбаясь, о чем бы он ни докладывал, сообщает о сделанном прорыве.
   Воропаев увидел и начальника штаба, лежащего во весь свой гигантский рост на карте, с телефонной трубкой у левого уха в напряженно побелевшей руке.
   Если бы художник вознамерился написать его портрет, он должен был бы выбрать именно эту позу, как наиболее характерную для любого часа его боевых суток. Он завтракал и читал газеты только в те минуты, когда ему массировали левую руку.
   Увидел он и генерала из солдат и солдата из профессоров, члена Военного Совета, человека, в которого поголовно была влюблена вся армия.
   "А Никита Алексеевич, должно быть, как всегда, впереди", -- подумал Воропаев о том командире корпуса, у которого он в последнее время был заместителем по политической части, -- и сердце его сжалось от зависти к тем, кто там, и жалости к самому себе.
   Какая суета, какое напряжение сейчас у Раевского! Сам он, должно быть, не спавший суток трое, охрипший, но неизменно веселый, сидел, как всегда, "на шее" у кого-нибудь из командиров дивизий, а то и командиров полков и, рассказывая анекдоты, которые не позже чем через час становились известны в ротах, записывал себе в книжечку наблюдения и впечатления для вечернего разноса в приказе по корпусу.
   Или, как это было под Яссами, в критический момент гигантской, еще не определившейся операции он говорит кому-нибудь из командиров дивизий:
   -- Ну, дорогой Антон Степаныч, возглавь-ка, милый, полк, а я, по старой памяти, займусь твоей дивизией, и давай дадим с тобой такого жару, чтобы чертям стало тошно...
   И пробивал этой дивизией первую, еще едва различимую щель в обороне противника.
   Глаза Воропаева были мокры от слез.
   "Не вернется уже более эта жизнь, не увижу я никого из них", -- и, горько вздохнув, он стал смотреть на дорогу, чтобы оторваться от своих видений, но видения были сильны и навязчивы.
   Скрипя и качаясь, машина бежала по извилистому шоссе. Воропаева подбрасывало в пустом и легком кузове и от тряски, кашля -- а может, еще и от голода -- слегка укачивало. Было уже совсем темно. Горы, казалось, спускались вниз, тучи нарастали над горами, а море будто вползало на нижний край неба, забрызганный пятнами первых, еще тусклых звезд.
   В воздухе посвистывало и выло. И все-таки воздух был сладок, холодно и ветрено-сладок. Влажные руки были липки от его сладости. Он был как воздушный отвар цветов, остуженный ветром. Он был как воспоминание о давно прошедшей молодости.
   "А Шура, в своем туго накрахмаленном, хрустящем, но уже густо окровавленном халате, должно быть где-нибудь в полку, в батальоне, на какой-нибудь сумасшедшей переправе, куда она, конечно, обязательно направилась с группою медицинского усиления, в помощь фельдшерам, и уже кого-то "режет", кого-то "штопает", под грохот и тряску бомбежки".
   И ярко, точно в зареве молнии, Воропаев вспомнил свою первую встречу с Горевой, встречу удивительную и редкую по своеобразной фронтовой красоте.
   Это было... Где же это, позвольте, было?.. Весною, да, да, весною, на Украине, где-то На нижнем Днепре. Он возвращался в дивизию после третьего своего ранения, и пробка перед понтоном задержала его в прибрежном селе.
   Немцы не давали покоя переправе, она то и дело выходила из строя, и пока ее налаживали после последнего налета, Воропаев, выйдя из виллиса, рассредоточивал обозную колонну, загонял машины и подводы во дворы и на огороды.
   Вдруг он услышал вежливый свист бомбы почти рядом с собой, как ему тогда показалось. Он едва успел лечь, раздался взрыв, правда не рядом, но в общем довольно близко, и что-то, гремя и грохоча, обвалилось. Он поднял голову и -- это бывает, наверно, раз в жизни, даже, наверно, раз во сне, -- увидел, как прямо перед ним, через улицу, медленно оседает стена глинобитного дома. Вот она рухнула, взметнув тучу пыли и обнажив горницу. Кто-то в белом халате быстро нагнулся там и прикрыл руками что-то лежащее перед собой, как будто обнял и защитил своей спиной от могущих свалиться обломков. Раненые, которых много лежало и сидело вокруг домика, как только прошло первое оцепенение, закричали "ура".
   -- Вот это доктор!.. Браво, ей-богу, браво!.. -- раздалось с разных сторон, и еще не пришедший в себя Воропаев вдруг только теперь разобрал, что в горнице, от которой оторвало переднюю стену, стояла перед операционным столом молодая, раскрасневшаяся от волнения женщина-врач. Она оперировала раненого и нагнулась над ним в момент взрыва, чтобы прикрыть его своим телом, не зная, что за ее спиной обрушилась стена и что она видна теперь всей улице.
   Женщина только на мгновение обернулась в сторону улицы и сейчас же снова наклонилась над раненым, заканчивая операцию. Ей помогали при этом две девушки, и, когда все было благополучно закончено, эти девушки понесли раненого куда-то дальше, в глубину дома, а в горницу, как на сцену открытого театра, опираясь на палку, ввалился красноармеец с наскоро забинтованной ногой.
   Улица все еще восторженно обсуждала пережитое, когда Воропаев вошел в горницу и с самым решительным видом потребовал немедленной переброски операционной куда-нибудь в другое место.
   -- Вы же видите, что делается, -- устало сказала женщина. -- Раненых-то сколько, куда же я с ними денусь?
   И она, наверно, продолжала бы свои перевязки и операции, если бы Воропаев не обратился к содействию самих раненых, и врач с его инструментами был немедленно переведен в уцелевший дом, квартала за два от первого.
   В тот вечер ее лицо не произвело на Воропаева сильного впечатления. Оно казалось старым и бледным от толстого слоя пыли, волосы -- сивыми и грязными, а глаза -- пятнистыми, как у кошки, и не глубокими, не серьезными.
   В тот первый вечер Воропаева поразила только выдержка Горевой, которой мог позавидовать любой бывалый солдат, но утром, зайдя к ней перебинтовать руку и вспоминая вчерашнее происшествие, он удивился и сначала даже не поверил торжествующей, какой-то плакатной, навязчивой красоте ее лица и всей фигуры, властной, командной, сразу бросающейся в глаза.
   У Достоевского есть фраза: "По первому впечатлению, она мне как-то нехотя понравилась". Вот то же самое произошло и с Воропаевым. Спустя неделю они уже были большими друзьями, а спустя другую о них стали потихоньку поговаривать как о будущих муже и жене, хотя сами они не думали о браке. Она была красивая и, что еще важнее, умная женщина. Умный человек никогда не наскучит и не примелькается, и все было бы именно так, как началось и уже определилось, если бы не новое тяжелое ранение Воропаева, четвертое по счету. В тот момент, когда он узнал, что она сама ампутировала ему ногу, ему стало ясно, что прежние отношения между ними невозможны и что, став инвалидом, он теперь никогда не сможет возобновить с ней тех отношений, которые были... что он не в состоянии представить теперь себя кем-либо другим, как не ее пациентом, и уж, конечно, не мужем... Да и кому, спрашивается, будет охота возиться с товарищем жизни, у которого открытый туберкулез легкого и больная печень? Старая любовь не растерялась бы, новая могла не выдержать испытаний. Да и неприятно мужчине начинать жизнь в положении человека, которому нужна нянька.
   Последнее ранение вынудило Воропаева искать другую жизнь, не ту, что раньше, и не с тою, что думалось до...
   Тогда-то и наметилась поездка на юг и вся эта чепуха с домиком и усадьбой, хотя, впрочем, не очень уж и чепуха: он ведь действительно был серьезно болен, а сын -- на грани болезни, и оба они инвалиды, и перед ними обоими открывалась сейчас новая, неизвестная и -- кто ее знает -- счастливая ли жизнь. Но выбора не представлялось.
   Снова и снова взглядывал Воропаев на море и любовался горами, чтобы отвлечься; и на время действительно отвлекался. Юг в этом отношении -- удивительный лекарь. Он заставляет человека не только обращать внимание на природу, но и ощущать самого себя в окружении природы. Нигде вы так не чувствуете, что у вас есть глаза, ноги, легкие, нос и уши, как "а юге, в горах или у моря. Вы обращаете внимание на паруса и звезды, как на старых знакомых, с которыми давно не встречались на севере. Вы способны заговорить со встречным деревом и поинтересоваться: где та очаровательная глициния, с которой вы встречались лет десять тому назад и которую запомнили на всю жизнь. Пожалуй, лишь на юге не только человек борется с природой и одолевает ее, но и она, природа, безраздельно овладевает и руководит человеком по каким-то своим чудесным, взбалмошным законам.
   Воропаев рассматривал все, что мчалось навстречу машине, с чувством огромного беспокойства, точно ему сейчас предстояло в проносящейся мимо кавалькаде скал, деревьев, кустов и птиц узнать знакомое существо и окликнуть его, чтобы забрать с собою в дальнейший путь.
   Думалось и о Корытове. Нескладное знакомство с ним и потом бурный спор, сразу их друг против друга восстановивший, были сейчас неприятны Воропаеву. И дернул же его чорт ввязаться в дискуссию! Непосредственное впечатление редко, впрочем, бывает точным судьей, и Корытов, вероятно, гораздо лучше, чем показался в первые часы знакомства. И тем не менее Воропаев никак не мог отделаться от неприязни к этому говорливому администратору.
   Ах, не стоило с ним связываться! Не стоило!..
   И от мысли, что с этим Корытовым ему еще придется хлебнуть горя, становилось еще неуютнее и сиротливее.
   Туман клочьями мчался между деревьев, оставляя на их ветвях свои белесо-серые следы. Туман, туман, теперь был всюду только один туман. Дубки несли его на своих рыжих, металлических, звонких кронах, как грязные пастушьи бурки, а кусты кизила и боярышника -- как платки. Даже побуревшая трава цепляла на себя белую пряжу облаков и укрывалась их ветошью. Что-то разогнало тучи с гор, и они ущельями ринулись вниз, в долины, но тут навстречу им море, -- они заметались, скакнули вдоль дороги и остановились, вздрагивая и колыхаясь от любого движения воздуха.
   И, отсырев, сливались между собою краски.
   Темно-рыжая, в пятнах цвета высохшей гранатовой корки гора прикрывала другую, густо-синюю, как волна в летний полдень, сочную, мягкую, лишенную очертаний; синяя окрашивала собою ущелье, что проходило рядом, синяя вливалась в небо и синила его, заливала границы передней темно-рыжей горы и распространялась по ней мутными, точно сумерки, заплывами. Цвета клубились, били ключом, теряли себя и возникали в стороне.
   "Я очень хочу жить, я так хочу жить, как никогда еще не хотел, но поступить иначе, чем сложилось, немыслимо. Я -- отец, я должен воспитывать мальчика; и я болен, слаб, немощен, я никому не нужен, я -- обуза. Прости меня, Шура, прости и забудь", -- проносилось в душе его сухими слезами.
   -- Трудно мне будет, -- сказал он вслух и даже зажмурился от противной спазмы страха, сжавшей все существо его. -- В сорок три года, в моем положении... ох, и трудно же... все надо сначала, все... а сил немного, силы только в воображении.
   И в первый раз ему стало жаль, что он остался жив. Голод и страшная усталость, до дрожи и головокружения, охватили его тут, как приступ. Ах, как он был одинок!..
   
   Совхоз "Победа" был известен марками своих вин. Когда-то частное имение, укрупненное потом за счет ряда более мелких усадеб, совхоз в конце концов превратился в своеобразный практический институт вина, в лабораторию виноградарства и виноделия, где любой чернорабочий был маленьким научным деятелем. Несколько таких совхозов составляли знаменитейший синдикат.
   По воскресеньям в "Победе" проходили научные конференции.
   Если в программе не было ничего заслуживающего особого внимания, тогда, чтобы поддержать интерес к "конференции", выступал ученый винодел Широкогоров. Слушать его приходили даже с детьми, потому что он выступал, как сказочник. Так было и в воскресенье, когда Воропаев, кляня себя за то, что он оставил дома рюкзак с консервами, подкатил в кузове случайного грузовика к серому зданию совхозной конторы. Его познабливало, и вообще он с большим удовольствием немедленно лег бы спать.
   -- Начальство у себя? -- спросил он у босоногой девочки, пробегавшей мимо.
   -- Начальство? Тю! Оно же на лекции! -- и, гордо вильнув сухим корпусом, девочка побежала в клуб.
   Воропаев двинулся за нею.
   В большой, заставленной разнокалиберными табуретками комнате с чисто побеленными стенами полсотни людей внимательно слушали благообразного старика с коротенькою седою бородкой и детски-голубыми глазами, казалось все время смеющимися или, во всяком случае, восторженно сияющими. Он не докладывал, а беседовал, и, кажется, без определенной программы, руководясь вопросами, которые то и дело задавали ему слушатели. Это показалось Воропаеву настолько занятным, что он вынул блокнот и стал записывать вопросы аудитории.
   Старик Широкогоров -- это был именно он, как догадался Воропаев, -- спокойно отвечал на все вопросы без исключения, а когда они иссякли, он, остановившись на записочке какой-то конфузливой практикантки, не подписавшейся под вопросом, заговорил о сборе школьниками и пионерами лекарственных трав и привел несколько замечательных цифр, которые настолько поразили Воропаева, что он записал их, теперь уже не пропуская ни единого слова из того, что говорил Широкогоров, хотя голод мучил его сейчас, как ранение.
   Широкогоров рассказывал о детях -- охотниках за лекарственными растениями, и детях -- охотниках за пушным зверем, и о целебных свойствах растений, и о том, как легко и просто дети "Победы" могли бы помочь государству, -- а в то же время выходило, что он говорил о красивой человеческой жизни и о человеческом здоровье. Речь его была непринужденна и вместе с тем капризна, как стихи. Ее можно было слушать безустали.
   -- Простите, товарищ полковник... -- Воропаев быстро повернулся на голос, моргая еще не проснувшимися глазами.
   -- Да-да?
   -- Доклад закончен, мы уж помещение запираем. Вы, может, к кому-нибудь по делу?
   Широкоплечий усатый мужчина в синем коверкотовом костюме (гимнастерка, галифе и кепи) с удивлением разглядывал Воропаева, правой рукой пригласительно взмахивая по направлению выхода. Лицо его, давно не бритое, однако не потерявшее от этого ни округлости, ни свежести, было явно обеспокоено.
   -- Да-да... Как же... Мне к директору, -- забормотал переконфуженный Воропаев, цепляясь протезом за ножки стульев и стыдясь своего сна, своей беспомощности, своего дурацкого, должно быть, вида.
   -- Так, пожалуйста, ко мне. Я -- Чумандрин, директор, -- и мужчина в синем пошел к выходу.
   Это было просто замечательно, что он пошел вперед, дав Воропаеву оправиться от смущения. Конечно, было нелепо, что он заснул посреди доклада. С этого он и начал, войдя в директорский кабинет -- большой, уютный, солидно заставленный книжными шкафами и образцами вин в фигурных бутылках.
   -- Приехать, чтобы познакомиться с Широкогоровым и -- заснуть на его докладе? Скандал, форменный скандал! -- сказал он, улыбаясь и разводя руками.
   Чумандрин подбросил в руке связку дверных ключей и равнодушно перевернул бумажки на письменном столе, видимо ожидая более развернутого сообщения незнакомца о себе.
   И Воропаев не стал испытывать его терпение:
   -- Я от Корытова.
   -- Вы не Воропаев?.. Корытов прислал нам записочку о вас, -- слегка улыбнулся директор. -- Здравствуйте. Вы что же это сразу не разыскали меня, как приехали? -- подозрительно, хотя и без особого интереса спросил он.
   -- Корытов прислал обо мне записку?
   -- Ага.
   -- Когда же он успел?
   -- Да записку привез шофер той самой машины, с которой вы приехали. Мы вас ждем уже часа два... Боюсь я, что вы ужин в нашей столовой проспали. -- Чумандрин выглянул в окно и разочарованно свистнул, по каким-то приметам сразу установив, что столовая уже закрыта. -- Ну, ладно, устроимся как-нибудь по-походному. Вы, пишет Корытов, даже рейсовых карточек не захватили. Зря. Ну, пойдемте к старику, он ждет.
   Чумандрин говорил, быстро переходя от одной темы к другой, точно спешил куда-то, и следить за его мыслью Воропаеву было нелегко.
   -- А удобно ли мне сейчас? После такого позора?
   -- Отчего же неудобно?
   "В чем дело? -- мелькало в голове Воропаева, пока они шли длинным темным коридором. -- Что за странная корытовская заботливость, к чему она: из осторожности или из внимания?.. Пожалуй, скорее из осторожности -- предварить о приезде, чтоб не было, с одной стороны, никаких неожиданностей, а с другой, -- чтобы я тоже помнил, на всякий случай, что начальство не спит".
   Все же неожиданная заботливость Корытова его невольно растрогала.
   -- Слушайте, товарищ Чумандрин, а Широкогоров заметил, что я спал?
   -- Он только и догадался, где вас искать, а то вы бы у нас до утра взаперти просидели... Ну, ничего, сейчас подкрепимся. Старик сводку слушает... Осторожно, тут порог... Не упадите... Вот он, Воропаев. Знакомьтесь.
   Старичок в синем костюме приподнялся из глубокого кресла.
   -- Здравствуйте... Прорвали северо-восточнее Будапешта... Попрошу вас сюда, в кресло... Послушаем.
   Кабинет Широкогорова выглядел по-довоенному роскошно. Пол был в коврах, стены -- в книгах; массивный дубовый стол, окаймленный стопками книг и журналов, то заложенных узкими синими полосками бумаги, то развернутых на нужных страницах, диван и кресла, и возле них маленький круглый столик с альбомами, и витринка с нарядными бутылками вин, и, наконец, большая, мастерски исполненная фотографическая панорама "Сбор винограда", и лампа под роскошным шелковым абажуром -- все как бы нарочно служило обрамлением для фигуры Широкогорова. Старик был невысок ростом, но отлично, артистически сложен. Лицо Анатоля Франса, с клинообразной седой бородкой и умными, ласковыми, все время улыбающимися глазами. На седых кудрях изящно сидела черная шелковая ермолка. Руки жилисты, загорелы и очень подвижны. Длинные сухие пальцы постоянно в движении, все что-то рассказывают или о чем-то переспрашивают, может быть недоумевают. Глядя на них, можно без ошибки определить, чем заняты мысли старика.
   Но главное в нем не руки, а взгляд, -- не глаза, веселые, старческие, а именно взгляд, который время от времени как бы поднимает старика с кресла во весь грозный (вопреки действительности) рост и представляет его во всем раскрытом величии.
   Это взгляд полководца. Воропаев поймал себя на нелепой мысли, что несколько раз он чуть не встал навытяжку под изучающим стариковским взглядом.
   Выключив громкоговоритель, Широкогоров с юношеской живостью обратился вдруг к Воропаеву:
   -- Так как же это, милейший полковник?.. Нет, нет, вы уж помолчите... Читаем записочку Геннадия Александровича: к вам-де выехал знаменитый лектор, прямо с фронта, эксплоатируйте... Ну, нас не упрашивать -- проводим подготовительную работу, уведомляем аудиторию, -- а он, оказывается... да не машите вы на меня руками, простудите еще... а он спит, спокойно спит!
   -- Я так устал, продрог и -- говорю вам честно -- так был увлечен вашим докладом...
   -- Никакие объяснения не помогут, дорогой полковник, хотя я вам абсолютно верю: меня самого в новых местах всегда одолевает непреодолимая сонливость... Вы можете искупить вашу вину одним -- закусите, выпейте вина, становитесь у карты фронтов и рассказывайте все, что вашей душе угодно.
   Отказываться было нелепо.
   -- Вы нас, грешных, прежде всего о Будапеште просветите, полковник.
   Так началось знакомство Воропаева со знаменитым Широкогоровым..
   Наскоро закусив принесенной Чумандриным рисовой кашей без масла и выпив залпом стакан превосходного рислинга, Воропаев почувствовал себя в форме. Что-то очень фронтовое намечалось этим вечером, и с огромным воодушевлением уцепился он за эти приятные черты своего неясного будущего.
   В ходе сражения за Дунай Воропаев разбирался отлично и мог проявить себя сейчас не только превосходным докладчиком, но и просто весьма осведомленным, почти очевидцем, почти участником.
   Сражение за Дунай, ведомое войсками 2-го и 3-го Украинских фронтов, в глазах Воропаева принадлежало к одним из самых сложно-маневренных и кровопролитных. Наступательные операции были здесь осложнены угрожающими обходами и окружениями, борьба шла за Дунай; лихие переправы и еще более героические отходы за речные преграды сопровождались паузами неожиданных оборонительных боев, выраставших в осады, -- и все это в ускоряющихся темпах, в возрастающих масштабах, в беспримерной и тоже все растущей стойкости людей. Это было в одно и то же время горно-речное и степно-лесное сражение, где могли пригодиться и конники, и десантники, и парашютисты, и саперы-диверсанты, где подвергалось жесточайшей закалке воинское умение солдата, потому что нужно было одновременно наступать и обороняться, двигаться и зарываться в землю, находиться в окружении и чувствовать себя окружающими, падать ранеными и все же неумолимо подвигаться вперед, на запад.
   Где-то в коридоре часы пробили одиннадцать.
   Горячась, Воропаев быстро вошел в темп рассказа. Война ожила перед его глазами. Покончив с венгерским театром войны, он перешел на чехословацкий, рассказал о личных впечатлениях от Румынии и вскользь коснулся событий в Афинах (как раз на днях было объявлено о введении в Афинах осадного положения). Он вспомнил утро 31 августа, когда, стоя на броне танка, он влетел в Бухарест. Голова его кружилась от счастья. Румынки с черносливовыми глазами карабкались на танк, чтобы расцеловать сидящих на броне. Лицо его было в губной помаде, как в ссадинах. Если бы его ранили в тот день, он наверняка не почувствовал бы боли.

0x01 graphic

   -- ...Но величественнее; священнее, неповторимее был день шестнадцатого сентября.
   -- Это что же, погодите?..
   -- Когда мы входили в Софию...
   -- Ага, да, да, да... Простите...
   Воропаев налил бокал. Рука его вздрагивала. Капля прозрачного вина медленно ползла от пальца к запястью.
   -- Дай бог вдохновенья тому, кто оставит потомству память об этом дне!
   Широкогоров и Чумандрин тоже налили себе.
   -- Я не мог без волнения читать корреспонденции с фронта, -- сказал профессор.
   -- Да что там волнение! -- прервал его Воропаев. -- Нет такого слова, чтобы определить точно, что было. Я был Россией, понимаете? Я нес на своих плечах десять веков, разъединявших нас. Мне до сих пор кажется, что мое имя известно всей Софии и что я знаком со всем городом. Честное слово!..
   Воропаев говорил, изредка прихлебывая из бокала, -- его то и дело наполнял безмолвный Чумандрин, на лице которого играли все оттенки блаженства. И чем больше Воропаев пил, тем больше ему хотелось говорить и тем интереснее и вдохновеннее он говорил.
   Широкогоров, теребя свою цыплячью бородку, только подбрасывал ему вопросы, а на долю Чумандрина приходились одни лишь паузы, когда, разливая вино, он успевал вставить:
   -- Вот так, ей-богу, поговоришь с людьми -- и на две головы умней...
   Потом, после того как он почти уже совершенно потерял голос, Воропаев кратко, в шутливых тонах рассказал в ответ на трижды повторенный Широкогоровым вопрос, как он очутился у Корытова, о своих мытарствах с домиком и о сыне, которого должен был в скором времени привезти из Москвы, и о том, что он одинок и что теперь уже никогда не будет у него того счастья, которым он владел, сражаясь в рядах армии.
   -- Я вывалился из счастья, как из самолета. Все осталось там -- слава, товарищи... все, все, а Корытов не помог даже с домом.
   Так как вопрос о доме был не военный и не научный, а по самой природе своей узко организационный, Чумандрин счел удобным подхватить его с той же легкостью, с какой собеседники его разбирали вопросы, подлежащие их рассмотрению, и, выразив лицом огорчение, негромко промямлил:
   -- Ну, боже мой, ну что ж это! Дачи не нашел!.. Да ты слушай меня, Воропаев, хочешь, я тебе сейчас три дачи дам? Сегодня или в крайнем случае завтра, в десять утра. Пойдешь ко мне, говори? Нет, ты сначала скажи, пойдешь или нет?
   И заговорщицки нагибался к плечу Широкогорова, стремясь, как все выпившие люди, немедленно завершить предложение делом, шептал тому хриплым шепотом:
   -- У нас же... этого... ну, рыжего... все равно так и так снимаем на выдвижение... Значит, я остаюсь без заместителя, как араб в пустыне... Верно, Сергей Константинович?.. Кроме того, завклубом отсутствует... -- и, уловив на спокойном лице старика одобрение, не разгибаясь, схватил Воропаева за протез и, шлепнув по нему своей мясистой пятерней так, что тот скрипнул, зловеще покачал головой: -- Да это сущая чепуха, милый. Я сейчас в обком позвоню. Такой оратор, человек с огромным партийным опытом, а его -- пропагандистом. -- И вдруг выпрямился и захохотал, широко раскрыв почерневшие от красного вина губы.
   -- А главное, дома-то и не получил!.. Слыхали, Сергей Константинович?.. Не получил! Ну и Корытов!
   -- Геннадий Александрович -- человек умный, да ведь, как говорится, и на старуху бывает проруха, -- осторожно заметил Широкогоров, не любивший, по беспартийной деликатности, насмешек над ответственными работниками.
   -- А мне ваш Корытов не показался дельным человеком, -- с ненужной резкостью и явно бестактно, ни с того ни с сего, сказал Воропаев, и, говоря, сам уже осудил себя и даже едва вслух не выругался за эдакую непростительную несдержанность. -- Трудно у вас людям, -- добавил он, спеша поправить дело.
   Чумандрин скоренько наполнил бокалы.
   -- А где им не трудно? -- сквозь зубы вымолвил он. -- Народу нынче, брат, везде трудно. Война! И у Корытова трудно, и, думаю, у тебя на фронте им тоже легче не было.
   Откинувшись в глубину широкого кресла, Широкогоров не спеша прикладывал один к другому пальцы рук, поднятых к самым губам, будто настойчиво проверяя их чувствительность. Его умные красивые глаза воинственно глядели на Воропаева, приглашая сразиться без промедления.
   -- Выиграть такую войну, да чтоб не было трудно? -- с оттенком удивления произнес он. -- Таких людей, которым бы все казалось легким, следовало бы судить как бездельников... да, именно как бездельников и прохвостов... ибо кому же могло быть легко?.. Только мерзавцам и негодяям... -- он поставил локти на обочины кресла и, слегка двигая кистями рук, точно обдувая их, адресовался непосредственно к Воропаеву. -- Да разве вам самому, дорогой полковник, было легко? И разве стало трудно от одного Корытова, и только здесь, у нас?
   И разговор, заостряясь и принимая бурные формы, перешел на трудности военной жизни, -- и о чем только не говорилось в тот час!
   А Чумандрин, похохатывая и от удовольствия щелкая пальцами, все подливал и подливал, повторяя фразу из какого-то, должно быть очень смешного, надолго запомнившегося ему анекдота:
   -- Пиши, Карапет, форму знаешь!
   Скоро Воропаев поймал себя на том, что и он повторяет эту бессмыслицу и даже упрашивает произнести ее Широкогорова, но тот вежливо упорствует.
   -- Хорошему человеку хмель не вредит, -- сказал Воропаев, хлопнув Широкогорова по плечу. -- Как думаете?
   Сейчас он жил как бы "вслух", шерстью наружу, как вывернутая перчатка, все его чувства были сверху, ничего не утаивалось.
   -- Да ну вас, я спать хочу! -- казалось, только подумал он, но Чумандрин сейчас же почему-то подскочил к нему и, обняв его, повел.
   -- Пиши, Карапет, форму знаешь! -- махнул рукой Воропаев, и они оба захохотали, неизвестно по какому поводу.
   Он проснулся от того, что его горячо гладили по лицу. Светло-синяя занавесь делила большое окно поперек, и все в комнате золотисто синело, почти как в лунную ночь, а по ослепительно белому потолку струились, текли и не утекали голубоватые ручьи. Он не сразу понял, что в окно глядело море и что гладило его солнце, но, поняв, вскочил и быстро оделся.
   И тотчас же услышал шаги и голос Чумандрина:
   -- С легким паром! Видал, какую природу мы тебе выставили? Не соблазняет? Как голова?
   -- С этим твоим вином я все дела позабыл, -- ответил Воропаев. -- Я ведь собственно заехал узнать у тебя о колхозах, которые мне поручил Корытов.
   -- Все-таки, значит, располагаешь ехать?
   -- Надо.
   -- Ну, как знаешь! А то вот она, твоя дача, гляди! -- и Мясистый палец Чумандрина выхватил из перспективы узкий прямоугольник белого домика, напоминающего будку тока высокого напряжения или голубятню.
   -- Рай! А?.. Вот и я говорю -- на кой чорт тебе Корытов. Переходи ко мне и живи сколько влезет.
   -- Встретились бы мы с тобой, Федор Иванович, третьего дня, стал бы я твоим рабом на всю жизнь, а сейчас не могу, неудобно...
   -- Неудобно деньги красть да жену обманывать. А то вот, другой дом пустой, повыше, вроде как на скале, видишь? Покрупней будет. Этот могу в аренду сдать. Давай рядиться. Привози сына и -- зови гостей на новоселье. На пятнадцать лет отдам, ей-богу.
   -- Федор Иванович, верь слову, не могу.
   -- Да что я тебе, хворь какую навязываю или воровать учу?
   -- Стыдно будет перед Корытовым, не могу. Понимаю, что ты делаешь для меня как раз то, чего я сам не сумею сделать, но не могу. Поступлю против совести.
   -- Да что за два дня изменилось в твоем положении? Если б вовсе район бросил -- тогда понимаю. Да ты подожди, силой тебя не держу, пойдем позавтракаем, про колхозы свои хоть послушай.
   -- Не буду завтракать, поеду.
   -- Ну, как хочешь. Я, впрочем, с похмелья сам никогда не завтракаю. А вчера мы, слушай, красиво резанули, а? На душе веселей!
   И, выводя его парковыми тропками к шоссе, на ходу стал бегло рассказывать о колхозах, куда торопился Воропаев.
   Ближайший колхоз "Первомайский" почти уцелел, по его словам, от немцев, но состоял главным образом из новых людей, переселившихся сюда с Кубани и Дона, два других -- "Калинин" и "Микоян" -- были разграблены дочиста, а большинство населения угнано в Германию. Взамен угнанных понаехали люди со стороны, но они откровенно жалеют о сделанном и готовы бежать обратно в родные места.
   -- Так на кой же чорт они переселились? Знали же, куда едут.
   -- А ты разве не знал, куда едешь? Знал. А сумел устроиться? Не сумел. Так и они. Не умней твоего у них получилось. Ну, вот шоссе -- шагай прямо. Заезжай при случае.
   -- Обязательно.
   -- О домишке-то подумай на спокое!..
   -- Ладно!
   -- Я попридержу, слышишь?
   -- Ладно!
   ...Солнце слепило до черноты. Белая голубятня внизу у моря горела окнами, как драгоценный камень.
   "А счастье было так близко, так возможно..." Нет, в самом деле, почему ему не пойти к этому Чумандрину, почему не пожить в чудесной голубятне и почему должен он спать на чужих простынях и в чужих комнатах, работая у Корытова?
   Вот нелепость же и нелепость!..
   Ведь и ехал-то он, собственно, именно для того, чтобы поправиться, окрепнуть, -- и для этой цели, единственно для этой цели, его и отпустили в Москве, так что никакой подлости он не совершил бы, расставшись с Корытовым...
   Ведь не на всю жизнь примчался он сюда и связал себя словом с Корытовым, а временно, чтобы выправиться, встать на ноги и опять вернуться к любимому делу, в случае если выиграет сражение за себя. А не выиграет или растянется оно на долгие годы, так и у Корытова ему нечего будет делать.
   -- Ей-богу, донкихотство какое-то! -- несколько раз повторил он вслух и дал слово на обратном пути обязательно заехать к Чумандрину и договориться, но где-то глубоко таилась мысль, что, конечно, он не уйдет к Чумандрину, потому что это было бы безусловно подло по существу, хотя внешне не подло. Эта мысль побеждала и издевку над собой и данное честное слово. Бывает так в жизни! И ничего не поделаешь.
   Вчера, несмотря на свою схватку с Корытовым, ему стало жаль этого измученного трудной работой человека и казалось стыдным бросить его теперь, когда он увидел сложность здешней обстановки.
   "Нет, надо помочь ему. Маленько помогу и уйду. Чтоб не сказал, что гастролер".
   Итти было недалеко, и скоро легкая дорога и вдохновенное утро отвлекли его от мыслей о жизненном устройстве.
   Он шел, шутливо приглядываясь к местности, как покупатель.
   -- Эх, какую бы хату тут можно поставить! -- сказал он вслух, остановясь в растерянном умилении перед красного цвета скалою с обрывистыми краями, которая, выглянув из-за поворота, замерла в сумасшедшем прыжке к морю.
   Он тут же, без раздумья, окрестил ее "Орлиным пиком", -- и впрямь скала рисовалась сказочным гнездовьем горных орлов. Робкие и нежные птицы не могли бы ужиться на ней из-за пронзительных ветров и оголенной пустоты. Лишь два-три искалеченных непогодой тамариска да горбатая прилепившаяся к скале сосна были жителями голого камня.
   "Какой орлиный простор!.. Как же тут не догадались поставить в старину какой-нибудь замок или обитель?.."
   И он остановился и, забыв обо всем, минут двадцать строил в воображении "Орлиный дворец" с лестницей, выбитой в скале до самого моря, с огромным садом, террасами, нисходящими вниз, к прибрежной долине.
   "Здесь впору быть дому счастливых людей", -- думал он, уже ища в памяти, кого бы сосватать сюда, кому предложить это место...
   Конечно, он охотнее всего поставил бы на Орлином пике свой собственный дом. Впрочем, нет, не поставил бы. Есть масштабы, убивающие личный уют. Эта скала могла бы приютить одного Прометея, а если уж не Прометея -- так только множество многих...

Глава вторая

   Колхозное собрание шло пятый час.
   Председатель правления колхоза, высокий мужчина с вогнутой внутрь, как казачье седло, короткой мясистой спиной, потрясая докторскими записочками об освобождении от тяжелых работ, слезно умолял выйти завтра на перекопку виноградников, ибо все сроки уже упущены.
   В комнате стояла тишина, точно люди спали.
   За окном, заглушая докладчика, пронзительно взвывал ветер. Что только сейчас делалось на кривых темных тропках, заменяющих тут улицы!
   Ветер захлестывал глаза и затруднял дыхание. Земля скользила под ногами, и в воздухе скрежетало и выло, точно в вышине терзали что-то живое.
   Тяжело и скучно было здесь новым людям, и о какой тут, прости господи, можно говорить перекопке, если многих в этой деревне трясла малярия, корежил ревматизм, а всяких несуразностей в новой жизни -- столько, что и не счесть.
   И, конечно, деревенский врач был по-своему прав, выдавая колхозникам записки и бюллетени, но все же Воропаев с трудом удержался, чтобы не ругнуть во весь голос этого не в меру ретивого служителя медицины, к счастью сидевшего довольно далеко от него, на дальнем краю скамьи президиума.
   Вдруг Воропаев неясно почувствовал, что к нему обращаются. О" захлопнул блокнот, в котором рисовал завитушки, и, улыбнувшись, оглядел собравшихся.
   Председатель колхоза стоял вполоборота к нему и, кажется, не в первый раз спрашивал, что же в конце концов прикажет он делать с этим народом, который никому ни в чем не сочувствует.
   В голове Воропаева не было и сейчас ни единой дельной мысли, но выбора ему не представлялось. Вздыхая и облизывая мгновенно подсохшие губы, он поднялся и, скрипнув протезом, выдвинулся на край эстрады.
   В зале по-прежнему стояла чудная тишина.
   Лицо Воропаева защипало нервным румянцем. Он откашлялся. Это было последнее, что он мог себе позволить.
   -- Есть в зале фронтовики? -- наконец хрипло спросил он, не зная сам, что ему нужно выяснить этим вопросом.

0x01 graphic

   -- Есть... имеются... -- вразнобой ответило ему несколько сонных голосов.
   -- А ну, дайте на вас взглянуть, какие вы... Пересядьте-ка, друзья, в первый ряд.
   Вяло и нерешительно фронтовики вышли вперед.

0x01 graphic

   -- А солдатки как, на заду останутся? -- визгливо раздалось из глубины зала под негромкий озорной смех нескольких женщин.
   Ни с того ни с сего Воропаев вдруг начал рассказывать, как, едучи к ним, он, встав поутру, не обнаружил своей левой ноги и испугался, не украли ли.
   От неожиданной перемены темы или оттого, что рассказ и в самом деле вышел смешным, люди повеселели, заерзали на скамьях и сдвинулись ближе.
   Рассказав еще два-три эпизода из неслучавшихся с ним приключений, которые рисовали, как трудно фронтовику сразу разобраться в том, что у них тут происходит, Воропаев в очень смешных тонах набросал картину, каким представлялся ему колхоз со стороны. Он не жалел красок и не остерегался острых сравнений. В помещении уже давно гудело.
   Курившие в сенях вернулись толпой и, сгрудясь в проходе, мешали слушать задним рядам. На них громковато покрикивали из глубины. Фронтовики же, сидевшие в первых рядах и вместе с оратором в военном кителе с тремя полосками ленточек и четырьмя шевронами за ранение как бы представлявшие единый лагерь порядка, оборачивались назад и шикали, стараясь восстановить тишину.
   Воропаев должен был невольно остановиться, передохнуть, но что-то, та глубочайшая интуиция, то тончайшее чувство, которое мы иной раз зовем подсознательным, повелительно подсказало: не ждать, атаковать не медля.
   -- А ну!.. Тихо! По местам! Все замерли, как стояли.
   -- Товарищи фронтовики, что же это такое? -- повышая голос, начал он. -- Не для того, кажется, воевали мы, чтобы погибать дома. Как же у вас хватает совести спокойно смотреть на бездельников, лодырей, пьяниц, лежебок? Вы что -- очумели? Или у вас глаза заметило, как у нас говорят? Пять часов подряд идет разговор о том, что у вас плохи дела, а вам рты как смолой позаливало! Да и о чем председатель ваш может говорить, если хозяйство у него запущено донельзя, до омерзения, если он терпит у себя такого, с позволения сказать, врача, который за каждый прыщ, выскочивший на сидячем месте, готов всю неделю отдыха дать! Да тут прыщеватым рай! (Раздался смех, и не вслед грубой шутке, а вслед шутке верной. Он сразу же почувствовал это и осмелел.) Не-е-т! Под Сталинградом мы, дорогие товарищи колхозники, не так работали. Ты, друг, в какой дивизии был? -- резко спросил он высокого, с одутловато-больничным лицом фронтовика, на груди которого увидел медаль "За оборону Сталинграда".
   -- В тридцать девятой, товарищ полковник! -- встав, отрапортовал тот, не то косноязыча, не то заикаясь.
   Воропаев не сражался в этой дивизии, но он твердо знал, что во всех, сколько бы их ни было, сталинградских дивизиях происходило примерно одно и то же, и, точно он не раз бывал в этой тридцать девятой, обрадованно протянул вперед руки и сказал:
   -- Ты помнишь Захарченку?.. Радиста!.. Он, правда, не вашей дивизии был, но о нем же слух по всему Сталинграду прошел... Да ты сейчас вспомнишь! Это -- который семь раз раненным нырял за ротной радиостанцией, пока не вытащил ее со дна Волги... А пока нырял, его еще в восьмой угостило... А главное, человек до тридцати лет дожил, ни разу не плавал, не нырял...
   -- То не Захарченко, а Колесниченко, -- напористо прокосноязычил сталинградец. -- С нашей дивизии, почему же... как же! Ноне Герой Союзу!.. Как же! Именно с нашей дивизии!
   -- На Днепре однородный случай был... -- и чей-то новый голос, которому легонько аккомпанировало позвякиванье нескольких медалей, непринужденно врезался в нарастающий разговор.
   Командный пункт собрания от трибуны незримо перемещался в зал. Следовало спешить. По узенькой боковой лестничке (его сразу подхватили) Воропаев спустился со сцены и, окруженный фронтовиками, продолжал безумолку говорить с ними.
   -- А Киев, ребята? Кто брал Киев? Помните, какие бои шли?.. А Корсунь-Шевченковский? Ты?.. Дай руку -- земляки мы с тобой на всю жизнь!.. Может, ты под Яссами был? -- обнимал он кого-то. -- Может, случаем, и ты ранен там?.. Ну, иди, поцелуемся... Кто резал, не Горева ли? Нехватало еще, чтобы она тебя оперировала... А ты, милый друг, и более моего видывал, -- и Воропаев снова положил руку на плечо того сталинградца с бледным одутловатым лицом, который, он только сейчас рассмотрел, был без одной руки и без одного глаза.
   -- Десять р-раз помми-ррал -- не пом-мер, -- с невероятною гордостью отвечал тот, конвульсивно подергивая губами. -- Хрен меня возьмешь на одиннадцатый...
   -- А где бывали еще, товарищ полковник?.. А Белград не брали? -- между тем раздавалось со всех сторон.
   -- Кто был, ребята, в Севастополе да в Сталинграде, тот везде побывал!
   -- Это верно!.. А в Севастополе когда были?..
   -- После, милые, после. Сейчас я объявляю колхоз на угрожаемом положении... Фронтовикам организовать и возглавить штурмовые группы... Кто помер, только тому бюллетень, все остальные -- в атаку с нами!.. Как тебя? Огарнов?.. Записывай, Огарнов, народ... Быстро! Не будем терять ни минуты!
   Сталинградец с блаженно счастливым лицом метнулся в сторону, и в этот момент, когда, казалось, уже ничто не могло воспрепятствовать стремительно нарастающему господству Воропаева над душами, когда в воздухе запахло порохом и все живое засуетилось, как перед подлинной атакой, и уже раздавался донельзя волнующий шопот: "Лопаты!.. Живо!.. Огня!.." -- чей-то женский голос пронзительно взвизгнул, послышалась глухая возня, и прямо на Воропаева, расталкивая окружавших его фронтовиков, выскочила и, точно о него с разбегу ударившись, остановилась потная круглая бабенка, с такими оголтело голубыми глазами, что в них было даже как-то неловко глядеть.
   -- Откудова ты такой взялся на мою голову? -- прокричала она. -- А я... раненого своего... брось... не позволю... -- и обняла мужа, того, с медалью за Сталинград, Огарнова; но он тут же стыдливо отвел ее руки.
   -- А срамить его позволяешь? -- прикрикнул на женщину Воропаев. -- А глумиться над его воинской славой не препятствуешь?.. Поздновато спохватилась!.. Раньше жалела бы, а не сейчас, когда стыду не оберемся... Фронтовики, за мной!.. Кому наша честь дорога, тот нас не бросит! Вперед! -- и, все возвышая голос и с каждой новой фразой придавая ему выражение приказа, команды, броска вперед, он почти бегом вывел людей из клуба в тьму ветреной ночи.
   Очень важно было не упустить темпа и не потерять того нервного очарования фронтовой обстановки, которое создалось так удачно. Какая сила, какая воля таилась в словах: "Атака, штурмовка, вперед за мной!"

0x01 graphic

   Ветер бесился изо всех сил, тучи быстро бегали по небу, заслоняя луну, но все же было довольно светло.
   Воропаев несколько раз споткнулся, едва не упав. Чье-то худое плечико подставилось под его руку и чьи-то шершавые ручонки ухватили с другой стороны его за рукав шинели.
   -- Будьте моими связными!.. Как зовут?
   -- Я Степка Огарнов, -- сказал подставивший плечо. А тот, что взял за руку, добавил:
   -- А я -- его корешок, Витька Сапега.
   -- Так вот что, Витя, беги в клуб, зови баяниста.
   И сразу откуда-то издалека донеслось Витькино:
   -- Есть позвать баяниста!
   -- Ну, друзья, вспомним, как ходили в атаки... Не мешкать!.. Повоюем еще разок!.. Покажем себя!.. Сосредоточивайтесь!..
   Теперь, пожалуй, уже не сами слова, не смысл их, а скорее всего тон, сила и волнение голоса приобретали главное значение. Он почти не думал о том, что выкрикивает, он только следил за тем, как звучит его голос, и старался чувствовать -- ведет голос за собой народ или не ведет.
   Точно несущиеся полого над землей звезды, пробежали по скату холма огни "летучих мышей". Это бригадиры бежали за лопатами.
   Крикливо переругиваясь с мужьями, вперед выходили жены. Заиграла, запела гармонь. Чувствовалось, гармонист бежит. Командиры групп запели, как на параде:
   -- Пе-е-р-в-а-я...
   -- Это батька мой, -- потянув носом, сказал Степка Огарнов. -- Их, аж дрожить, до чего злой...
   -- Вто-о-ра-а-я...
   -- А это дядя Егоров, матрос... Как бы он батьку не побил. Он против батьки всегда курс держит, выхваляется перед моей мамкой, чорт морской.
   Закричали, заулюлюкали, засвистели, захлопали в ладоши, и что-то, напоминающее зарево, с грохотом и смехом прокатилось издали, мелькая за черными силуэтами деревьев. Освещенная факелом из смолянки, неслась двуколка, на которой раскачивался бочонок с водой, пахнущий виноградным вином. А рядом с ним, широко расставив полусогнутые ноги, чтобы не упасть на ухабах и поворотах, самозабвенно размахивала факелом Огарнова. Приметив Воропаева, она с вызовом захохотала и поманила его к себе:
   -- Ишь, разжег как! Думал, бабы отстанут?.. Фиг тебе с маслом!.. Пей, не задерживай!.. Пей веселей, пьян не будешь...
   Держа в руке факел, она освещала себя низким дымным огнем, как фокусник в цирке, и от нее впрямь чего-то ждали -- фокуса или подвига, скорее первого.
   -- Кому первому поднесть?.. Кто в бой ведет, тот счастье берет!.. Худенькое плечико дрогнуло под локтем Воропаева.
   -- Хороша у тебя мамка, храбрая! -- торопливо сказал Воропаев мальчику, чтобы успокоить его.
   -- У-у, отчаянная, -- задохнувшись от гордости, вымолвил Степка, боявшийся иной оценки. -- Про нее у нас такая балачка идет, что храбрее ее будто один чорт в аду...
   "А пожалуй, и правда, -- мелькнуло у Воропаева. -- Хоть и не похожа на некрасовскую, а ведь тоже коня на скаку остановит, в горящую избу войдет... И откуда у них, у баб, только берется это?"
   Но думать было уже некогда.
   Луна, отбившись от наседающих на нее туч, осветила виноградный холм. Штурмовые группы вонзили в землю лопаты и цапки, кое-где засверкали кирки.
   Виноградные лозы были разные -- мелкие, сморщенные, ветвистые, как рога оленя, или строгие и стройные, как семисвечия. И казалось, что они живые существа и только прикидываются растениями.
   Воропаев легко различал, что делается вокруг него.
   Работать было нетрудно, а главное -- весело. Как все неожиданное, этот почин показал людей со стороны, с какой они не часто видели себя сами, и это оказалось самым главным и ценным, а копали в темноте, должно быть, не слишком ловко.
   
   Утром он первым делом пошел знакомиться с фронтовиками, которых вчера не было на собрании.
   Первый визит к только что вернувшемуся с военной службы старшему лейтенанту Боярышникову.
   -- Алло! -- крикнул тот из-за двери. -- Кто там?
   -- Можно? -- спросил Воропаев, входя.
   -- Попробуйте, отчего же, -- нелюбезно послышалось из глубины. -- А-а, это вы, товарищ. В чем вопрос?
   -- Может, разрешите присесть?
   -- Садитесь, отчего же. Только я, знаете, тут никакой роли не играю. Вам, по всей видимости, в колхоз надо.
   Воропаев снял фуражку, отер мокрый лоб.
   -- Я уже знаю, что вы тут никакой роли не играете, и это очень плохо. Надо бы играть. Где воевали?
   Боярышников нахмурил лоб, рубанул рукой сверху вниз.
   -- Этот номер со мной, знаете, не пройдет. Я на таких демагогов опытный.
   Но взгляду Воропаева нельзя было отказать в ответе.
   -- Где меня командование поставило, там и воевал. Не обязан каждому докладывать. Так всем ходи и рассказывай. Плохо устав знаете, товарищ полковник.
   Воропаев продолжал на него глядеть, почти не дыша, как на нечто удивительное, и настойчивость этого немого вопроса, должно быть, угнетала и подавляла Боярышникова.
   -- Врагов отчизны охранял. Что, не нравится? Не воевал, не раненый, не контуженный, просто больной; нечего меня, товарищ полковник, рассматривать. И больших наград не имею -- да, а совесть спокойная.
   Но совесть его совершенно не была спокойна. Он упрямо объяснялся, вместо того чтобы обиженно замолчать.
   -- Нечего меня на пушку брать. Я сам с усам, -- коротко рубил он, помогая себе рукой. Мысль его не умела ветвиться придаточными предложениями, а была коротка, как палка.
   Воропаев уже за одно это неумение пользоваться языком, за пренебрежение к густым, размашистым, разнообразно вьющимся фразам, которые так характерны для русской речи и составляют ее главную прелесть, бешено ненавидел этого отвоевавшегося чиновника, всем своим обликом не советского, хотя, быть может, и честного в меру своих возможностей. И Воропаев решил проверить его, поиграв на его честолюбии.
   -- Да вы напрасно злитесь, Боярышников, -- как бы извиняясь, сказал он. -- Я зашел к вам совсем не за тем, чтобы сказать, что неудобно было вам вчера не пойти со всеми и еще более неудобно было высказываться против моего штурмового предприятия... Нет, я не за этим, а совсем по другому поводу. Председателем колхоза вы не пошли бы?
   Боярышников откровенно удивился предложению всеми морщинками испуганного лица.
   -- Председателем?
   -- Да. Председателем колхоза.
   -- Не-ет, спасибо, -- развязно ответил он, теперь уже с презрением глядя на Воропаева. -- Не-е-т, не-е-т, это мне не подходит...
   -- Почему так?
   -- Нервы не позволяют. К тому же я договорился с одной тут строительной конторой...
   Он сказал это с огромным достоинством, как будто был по крайней мере работником республиканского масштаба.
   -- Напрасно, -- Воропаев встал и надел мокрую фуражку, -- напрасно. Когда вас будут исключать из партии, у вас не окажется на руках ни одного нужного козыря.
   -- Окажется. Бывайте здоровы. Я вас еще сам протяну за перегиб. Где это видано, чтоб в колхозах штурмовку устраивать? Сюда, сюда, левее, вот так. Бывайте здоровы!
   От Боярышникова -- к доктору. Тот спозаранку уехал на попутной машине к Корытову. Жаловаться, должно быть.
   От доктора -- к Огарнову, еще с вечера не ложившемуся.
   В новой праздничной гимнастерке, при орденах и медалях, вкривь и вкось прикрепленных, Огарнов придирчиво распределял людей по бригадам.
   Егоров, Гагарченко, Паусов, с красными, сонными и припухшими на ветру лицами, одними междометиями перекликались друг с другом, не вынимая изо ртов кручонок с махрой. Все были мрачно сосредоточенны. Ночной бой еще продолжался.
   Егоров вел ночью штурмовую группу. Сейчас ему давали табачную бригаду. Человек богатырского роста, с лицом, выражающим откровенное презрение ко всем, кто попадал в поле его зрения, он сокрушенно покачивал головой. Ему все не нравилось, он всех, кого ему ни давали в бригаду, считал дармоедами. Гагарченко прикрепляли к виноградной бригаде. Паусову отводилась огородная -- самая незначительная.
   -- А свою первую кому отдашь? -- спросил Воропаев, видя, что Огарнов волею событий уже определился главным руководителем дела, и своим вопросом одобряя такой порядок вещей.
   -- Да жинку поставил за себя, вы ее знаете...
   -- Справится?
   -- Как не справится, так мы ее снимем, -- и Огарнов, покраснев, улыбнулся так застенчиво, что все сразу поняли, что он никогда не осмелился бы ее снять.
   -- Справлюсь не хуже вашего, -- ответила она сама из-за перегородки и на минуту выглянула, блеснув своими неестественно белыми, будто лакированными, зубами. -- Завтракали, товарищ полковник? А ну, зайдить ко мне, я вам тут дам кой-чего.
   Огарнова отрезала ему кусок сала, придвинула розовую пластмассовую мисочку с солеными помидорами и чайный стакан красного вина, даже на глаз крепкого и приторно сладкого.
   -- А ну, успокойте себе ваши нервы, товарищ полковник, -- и чуть-чуть, как-то заговорщицки, улыбнулась. -- Небось, я страшна ночью была, запугала?
   И он, тоже почему-то заговорщицки да нее взглянув, утвердительно кивнул головой.
   От Огарнова -- к секретарю парторганизации.
   -- Интересные люди есть у вас?
   -- Ах, сколько угодно!.. Только не моего подчинения.
   -- Что это значит?
   -- Временно прикрепленные. То есть -- приезжие.
   -- А ну, пойдемте!
   Растрепанный, полупьяный дождишко то тут, то там плясал над деревней. Было очень скользко.
   У домика с незастекленными, а занавешенными, по-фронтовому, плащ-палаткой рамами секретарь, надувая щеки и хмурясь, выкрикнул:
   -- Поднебеско Юрий!
   Женский голос тревожно ответил:
   -- Одну минуточку, одну минуточку.
   Они подождали. Через минуту-другую из домика, оправляя на себе только что наброшенный женский капот, прихрамывая, вышел очень красивый парень с буйной белокурой, точно обесцвеченной пергидролем, бородой. Лицо его было так молодо, что борода казалась приклеенной.
   Воропаев не мог не улыбнуться. Секретарь неловко познакомил их, будто мирил, и, не зная, что будет дальше, почесал затылок.
   Бородатый юноша блеснул глазами:
   -- Это вы там ночью шум затеяли? Здорово, ей-богу! Если бы не дождь и кости мои не ныли, и я бы немедленно примазался... Наташ! Иди сюда!
   Из окна, приоткрыв плащ-палатку, осторожно выглянула и сейчас же спряталась женщина. Воропаев заметил, что она в одном лифчике.
   -- Вот этот самый товарищ, Наташа, затеял ночной штурм! А это моя жена. Я бы вас пригласил к нам, да, знаете...
   -- Нет, Юрий, ты с ума сошел, -- произнесла она испуганно.
   -- Да нет, я же и говорю, -- перебил ее муж, -- что пригласил бы с великим удовольствием, да мои штаны в стирке, а других нет... видите, в чем я?
   Воропаев сбросил с плеч шинель.
   -- Отдайте капот вашей жене, наденьте мою шинель и ведите меня к себе. Дело есть.
   Они были так бедны, что пудра на дне коробочки с иностранным ярлыком, стоявшей на краю табурета, уже казалась тут роскошью.
   Историю их жизни мог красноречиво рассказать ее фанерный чемодан с продавленным боком и его шинель, несущая функцию семейного одеяла.
   Есть семьи, пережившие в годы войны горечь утрат, но приобретшие славу и почет.
   Есть семьи, не приобретшие славы и почета, но избежавшие потерь.
   Есть семьи, познавшие тяготы эвакуации, разлук с близкими и тревог за своих фронтовиков, но отделавшиеся лишь сединой на висках.
   Но есть немало таких семей, на плечи которых война нагрузила решительно все испытания, и они выдержали, претерпели удары, наносимые один за другим, и не поступились ни честью, ни совестью, не пожалели ни крови, ни нервов, ни слез, ни отваги.
   Однажды в горах Кавказа, где-то в Северной Осетии, в те дни, когда там, изнемогая, билась 37-я армия, Воропаев увидел на скале дерево, превращенное бурей в осьминога. Если бы ветер мог иметь форму, он принял бы облик этого дерева. Оно было изваянием бури. Надвое расщепленный ствол его изогнулся в мучительных судорогах, ветви были скрючены, точно канаты, и беспокойно, гневно тянулись прочь от ствола, цепляясь за воздух узловатыми пальцами маленьких веток.
   Всем своим существом дерево было наклонено в сторону ветра, и даже редкие грубые листья его глядели не на солнце, а вслед ветрам, ежеминутно готовые вцепиться в очередную бурю и улететь с нею.
   Молодой Поднебеско и в особенности жена его очень напоминали это горное, воспитанное одними непогодами дерево. Им было не более чем по двадцати лет, и лица их, когда они улыбались, выглядели детскими. Но стоило им задуматься и на мгновение потерять власть над мускулами лиц, как все молодое и счастливое исчезало, уступая место выражению боли.
   Поднебеско был, как сразу выяснилось, не единожды ранен и контужен. Он и сейчас еще не совсем оправился. А она -- со своими тоненькими, как паутина, белокурыми, трепещущими на свету волосами, охватывающими голову подобно венку из золотистого ковыля, с темно-синими, ультрамариновыми глазами счастливой девушки -- страдальчески морщилась от приступов запущенного полиневрита и все время нервно курила.
   Руки ее были неестественно худы, и -- смеялась ли она, или внимательно слушала -- с лица ее не исчезало выражение усталости.
   Но оба они производили впечатление не только стойких, но и талантливых людей, и, как в каждом истинном таланте, в их облике чувствовались черты, еще до них не существовавшие.
   -- Когда демобилизовались? -- спросил Воропаев.
   -- В долгосрочном пока.
   -- Приехали подлечиться?
   -- Если удастся.
   Она грустно добавила:
   -- Пока не удается.
   Он успокоительно положил руки на ее худые колени.
   -- Обносились и распродались мы подчистую. Одна теперь у нас надежда на целебный воздух. Солнце, воздух и вода -- наша лучшая еда. А то бы -- ого-о! А?
   Она тряхнула золотым ковылем волос.
   -- Ничего! Вывернемся.
   -- Специальность?
   Они рассмеялись, переглянувшись.
   -- Какая там специальность! Мы же прямо из школы -- на фронт. Я -- сапер. Она -- медсестра. Сейчас думаем о заочном, да нет ни гроша.
   -- Почему не демобилизуетесь, если уверены, что не годны к службе?
   -- А паек да разный там шундер-мундер!..
   -- А если завтра представится неплохая работа?
   -- Завтра и демобилизуюсь.
   -- Ну, тогда садитесь, пишите краткую биографию. И вы тоже, -- кивнул он Наташе. -- Бумаги нет? Что мне с вами делать! Придете в правление колхоза, там напишете... Не в чем?
   Махнув рукой, он встал.
   "И шляпа же этот Корытов! Так не знать людей, как он не знает, может только покойник".
   -- Кто-нибудь еще тут есть вроде вас?
   -- Есть человек пять.
   -- Пусть разыщут меня. Зовусь Воропаевым. А от меня ждите сегодня гонца.
   От Поднебеско -- опять к Огарновым, собственно к ней, все еще простоволосой, неприбранной.
   -- Лишней юбки у вас не найдется на время?
   Она прищурилась, рассмеявшись.
   -- Лучше Викторовы галифе возьмите, а то с непривычки продует! Чего это вам вздумалось? Маскарад, что ли?
   Он быстро объяснил ей, что юбка нужна не ему самому. Она не сразу поверила.
   -- Вертуны какие-нибудь, а вы им барахло будете раздавать.
   Не без труда согласилась она пойти, чтобы самой взглянуть на людей, и, вытаскивая из корзины юбку и блузку и раскидывая все перед собой, то и дело иронически спрашивала, облизывая губы кончиком языка:
   -- Подойдет, нет? Не прикинули ее размер?
   А выходя, обернулась, сказала недовольно:
   -- Я еще погляжу, какая она. Если не по мне, так и вовсе не приведу.
   И точно -- в тот вечер не привела.
   История семьи Поднебеско проста, как рабкоровская заметка. Жили где-то под Белой Церковью, учились в школе, эвакуировались, оставив стариков дома. Он сразу же ушел в армию, она следом за ним -- на курсы сестер. Воевали порознь, подолгу ничего не зная друг о друге.
   Потом оказалось, что нет стариков в Белой Церкви, нет отчего дома, нет и вещей, оставленных каким-то хорошим знакомым, уехавшим в Кустанай, -- то ли знакомые еще не вернулись, то ли вернулись настолько давно, что уже не помнят о чужих вещах.
   Потом оказалось, что они оба изранены и больны, что им нужен юг, и они, беззаботные, как все военные люди, двинулись на юг. И тут -- когда быстро было продано все вплоть до трофейной зажигалки, и Юрий бросил лаже курить, и ели они один раз в день -- их еще обокрали, а Наташа почувствовала себя беременной. Никогда Юрию Поднебеско не было так страшно, как в тот час, когда он узнал об этом. Денег не хватало даже на телеграмму, если бы было кому послать.
   И -- бывают же чудеса -- подковылял Воропаев, и через четверть часа они, едва веря себе, поняли, что все будет отлично.
   Утром, взявшись за руки, Юрий и Наталья Поднебеско стояли перед столом правления. Она была в огарновской юбке, он -- в огарновских парадных галифе и его же домашних тапочках, с тростью из ржавого штыка, надставленного кизиловой палкой.
   Наталья вызывалась на самую тяжелую работу, думая, что если она попросит легкую, от нее откажутся. А он вообще ничего не просил. Он стоял, припав на укороченную ногу, и, страдальчески улыбаясь, говорил, будто оправдывался:
   -- Я же знаю, что меня трудно использовать... Бросьте... Вы только Наташеньке помогите... Она в таком положении, понимаете...
   Этого не выдержала даже подозрительная и жестокая Огарнова. Всхлипнув, она ударила кулаком по столу, и это прозвучало как резолюция.
   Юрия поставили ночным сторожем к складу, а Наталью определили в огородную бригаду к Паусову, у которой сейчас только и дела было, что заготовлять семена, ремонтировать парники да свозить к ним навоз.

Глава третья

   Воропаева не было в городе вторую неделю, и Софья Ивановна, мать Лены, начала уже о нем беспокоиться. Мысль, что он, поди, устроился где-нибудь в другом месте или, чего уж совсем не дай бог, остыл к затее с домом, ужасно тревожила ее. Тем более что она кое-что предприняла на свой риск, но на воропаевский счет, и ей давно не терпелось посоветоваться с ним. А о полковнике шли разные слухи.
   Его пятьсот рублей она давно пустила на ремонт крыши, но колхозный кровельщик Маркел превысил лимит, и ремонт обошелся в девятьсот, так что четыре сотни она задолжала. Садовник, пообещавший посадить штук пять инжиров да куста три гранатника, подвел и ничего не сделал к сроку, хотя она купила -- опять-таки в долг -- навозу и теперь металась в растерянности -- ждать ли садовника, или, не теряя времени, самой вскопать и удобрить землю под огород. Но самое главное, что две комнаты Воропаева были еще не оштукатурены и без стекол, и Софья Ивановна боялась, что он откажется от договора с нею, в то время как дом она уже закрепила за ним, по доверенности, на десять лет.
   Два раза она ходила в Горстрой просить алебастру, но получила отказ. Надо было опять сунуться к Корытову, но ей самой было уже неудобно, Лена же ни за что не хотела вмешиваться в дела с домом.
   -- Это, мама, ваше с ним дело, -- говорила она, раздраженно поводя худыми плечами. -- При чем тут я?
   -- Как это при чем? Мы ж его компаньоны... Пополам брали.
   -- Это вы, мама, брали, а я ваша жиличка.
   -- Что значит, я брала? Вместе брали.
   -- Ничего не вместе. И потом, чем вы докажете, что вы в половине: договор на него, выкинет вас за милую душу -- и все.
   -- Это нас-то?
   -- Хотя бы и нас.
   -- А за мальчишкой кто у него смотреть будет? Мы с ним так и рядились: его дом, мой уход.
   -- Рядились! А вот привезет он себе жену -- и крышка.
   -- Оставь, Леночка, не морочь ты мне голову. Так уж сразу и привезет! Не больно-то скоро за безногого вдовца пойдет кто. И потом полковник человек неплохой, серьезный, на обман не пойдет.
   -- Да какой же тут, мама, обман? Никакого обману. Он же вам не давал зарока, что жениться не будет.
   -- Ты бы лучше узнала, где он пропадает. Корытову-то, небось, известно? Бросил на меня, старуху, дом и, знай, летает себе.
   -- Да вам-то что? Раз вы компаньонка -- действуйте, не ожидайте.
   -- Действуй, действуй, -- ворчала старуха. -- Денег нет, чтобы самой действовать, как ты не понимаешь!
   Но все же не удержалась и, забрав аванс под обещание связать знакомой колхознице свитер, в конце концов заманила садовника и скрепя сердце посадила все то, совершенно бесполезное, что могло прельстить ее полковника, -- два куста вьющихся роз, три куста гранатника, пять инжиров, две глицинии по бокам будущей веранды, еще только намеченной колышками, и три лозы александрийского муската перед верандой -- для беседки.
   Она спала теперь не больше четырех часов в сутки, все свободное время проводя на дворе, который величала то садом, то огородом, то усадьбой, смотря с кем беседовала. Выложила битым кирпичом дорожку от дома к воротам, натаскала из разбитых домов камня, листового железа, кафельных белых плиток, печные дверцы, вьюшки и заслоны, две промятых, но в общем целых жестяных плевательницы, какие обычно ставились в парках, цветочные горшки и осколки оконного стекла, из которых с величайшим терпением склеивала квадратики для парников. Венцом ее находок был щенок, которого пока что она поместила в комнате, но которому уже наметила колышками будку вблизи еще не поставленных ворот.
   Собственно нашлись и ворота: вывернутые из каменных обочин взрывной волной, они валялись в чьем-то заброшенном саду, подминая виноградные лозы. И, будь лошадь или машина, Софья Ивановна давно бы перевезла их на свой участок. Тогда, беспокоясь, чтобы их не увез кто другой, она привязала к ним проволокой две деревянные бирки, на коих химическим карандашом аккуратно вывела: "Ворота полковника Воропаева".
   Но и этого показалось ей мало. Выпросив в колхозе баночку белой краски, она с искусством опытного маляра размашисто отчеркнула по зеленому железному низу ворот -- "Ворота Воропаева". И заявила в сельсовете и в правлении колхоза, что ворота -- ее. И наконец, встретив на улице Корытова, сообщила и ему, что-де нашла воропаевские ворота, да боится, чтобы их не скрали, пока полковник нивесть где носится.
   Корытов удивленно хмыкнул себе под нос, захохотав, и сказал: "Да, беспокойный чертяка попался", но про ворота обещал помнить.
   -- Ворота воротами, а вот если начнешь ты, Софья Ивановна, красть электроэнергию, -- смотри, не сдобровать!..
   И как пронзил этими словами. Про свет-то она как раз и забыла.
   Добрых пять дней убила она на поиски столбов по заброшенным и пока еще не заселенным усадьбам и нашла, выкопала их с остатками порванных проводов, перетащила вместе с Леночкой и двумя соседями, подготовила для них ямы, но поставить столбов сама не сумела и потом все крестилась, чтоб не поймали ее на краже, пока не придумала от завистливых глаз столбы прикрыть землей.
   И даже Леночка ее пожалела.
   -- Если у вас от Воропаева форменная доверенность, так вы в банк сходите, -- как-то сказала она, легонько улыбаясь бледными и умными своими губами.
   -- А что в банке?
   -- Субсидию дают, кто застраивается.
   -- Ну, ведь скажи, какой компаньон бестолковый, -- заохала старуха. -- Ничего не оставил одноногий чорт... А ты от кого узнала, Леночка?
   -- У Геннадия Александровича совещание было, слышала, -- коротко объяснила дочь. -- Там и о Воропаеве разговор был...
   -- Ну-ну... Какой разговор?
   -- Ну, какой может быть разговор... Ворота какие-то его поминали... Ругали его... Теперь, как у них что случится, так сейчас: "Это, брат, вроде как воропаевские ворота!"
   -- Ворота? -- похолодев, спросила старуха. -- Ну, уж это зря... -- и незаметно перекрестилась. -- Что же мне теперь делать, где его, чорта, искать?
   -- Телеграмму пошлите, -- зевая, сказала Леночка. -- Я сегодня, мама, пораньше лягу, завтра у нас черкасовское движение с пяти утра...
   -- Это что же за движение в такую рань? Придумают же, господи...
   -- Это такое движение, чтобы город общими силами восстановить... вроде субботника, только каждый день с пяти... два часа перед работой... -- объяснила матери Леночка, раздеваясь.
   -- Свой дом не приберешь никак, а тут еще чужие восстанавливать, -- начала было ворчать старуха, но, видя, что ее слушать некому, задумалась о телеграмме.
   И утром отправила ее в колхоз "Первомайский". В телеграмме она предлагала полковнику немедленно выехать за получением субсидии. Долго не знала, как подписаться. Написать просто Журина -- может не вспомнить, написать "компаньонка" -- слово какое-то неприличное.
   Решила, что всего понятнее будет так -- ваша полухозяйка Журина.
   -- Тут уж дурак, и тот догадается.
   И Воропаев действительно догадался бы и даже, наверное, что-нибудь предпринял, к удовольствию Софьи Ивановны, -- если бы получил ее телеграмму.
   С той памятной ночи, когда Воропаеву удалось поднять людей, он впервые после приезда с фронта вдруг ощутил в себе то возбуждение, довольство и уверенность, которые делают человека счастливым, преуспевающим. Он все на свете забыл тогда -- и сына, и свою неустроенность, и необходимость что-то сообщить о ходе дел Корытову, -- а жил широко и вольно, азартом того наступления, которое, столь неожиданно для самого себя, он возглавил. Он не помнил, где спал и что ел, да и ел ли вообще; голос его охрип, глаза ввалились, но голова давно не была так ясна, как в те дни. Он произносил речи, писал людям письма, рассказывал о фронтовых делах; и все это, немножко сумбурное, утомительное, чуть-чуть хмелящее его, было счастьем, и хотелось, чтобы ему не наступало конца.
   Но на исходе второй недели, споткнувшись на крутом спуске с холма, Воропаев серьезно ушиб раненую ногу и грудь.
   Кровь хлынула из горла, когда его подняли, и Варвара Огарнова немедленно повезла его в колхоз "Калинин" к тому самому врачу Комкову, которого Воропаев обругал на колхозном собрании.
   Он лежал на двух матрацах, постланных на телеге, безучастно разглядывая дорогу. Огарнова не докучала ему разговорами. Ей было жаль Воропаева, и она боялась не на шутку расплакаться, если начнет разговаривать с ним. Он рисовался ее воображению отчаянным героем в человеком несчастным, да она к тому же еще и побаивалась его с той знаменательной ночи, когда этот одноногий перевернул всю их муторную жизнь.
   Она ехала, думая о том, что все хорошие люди недолговечны и несчастны, что, наверно, Воропаев скоро помрет от недосмотру, потому что, как говорит ее Виктор, "полковник с этой работой не устоит на ногах".
   А Воропаев лежал, бесцельно глядя перед собою и стараясь ни о чем не думать. Ему было очень приятно, что его провожал весь колхоз (жаль только, что проводы несколько напоминали похороны), и он был по-настоящему доволен сделанным, зная, что здесь его долго не забудут.
   Тут вспомнилось ему, -- это было в самый разгар его "наступления" у первомайцев, -- он шел однажды лесом и вдруг издали приметил: мальчик лет десяти, соорудив из досочек игрушечную трибуну и поставив на нее черепушку вместо стакана с водой, увлеченно произносил какую-то речь, изредка "прихлебывая" из черепка и потрясая кулаком, как это делал и сам Воропаев.
   Неглубокий сосновый борок, вразвалку сбегавший с холма к дороге, насквозь просвечивался солнцем, и оттого каждое дерево стояло как бы в солнечной лунке.
   А мальчик находился в тени и был отчетливо виден с дороги. Он играл один, далеко от жилья.
   О чем он рассказывал, кого защищал или обвинял? Что делалось в этом маленьком сердце, когда его ручонка, постучав по трибуне, устремлялась вперед, как у бронзового Ленина?
   Воропаев хотел было тогда подойти и расспросить мальчика, но воспоминание о собственном детстве, когда взрослые только портили игры, удержало его. Все же он несколько раз оглянулся. Этот мальчик-оратор был его духовным созданием. Он долго наблюдал за ним издали.
   Солнечные лунки излились ручьями. Изгибаясь между деревьев, они бежали вниз, соединяясь на полянке у самой дороги в сплошное светло-золотистое озеро, но мальчика уже не было видно.
   От мыслей об этом мальчике Воропаев перешел к мыслям о сыне. Стоит Сережка под какой-нибудь сосной в Серебряном Бору и так же вот, как этот казачонок, одиноко играет в оратора.
   И как только он представил худенькую, тощую фигурку Сережки, его бледное, с крохотным носиком лицо, стеснительную улыбку и внимательный, чего-то ожидающий взгляд невеселых, но добрых глаз, стало ужасно грустно. Прижаться бы сейчас к вихрастой Сережкиной голове и заснуть счастливым сном. Но как тут прижмешься, когда нет своего угла, своего места в жизни, когда он и сын разъединены -- и, может быть, надолго -- обстоятельствами, справиться с которыми пока он не в силах. Семья, где жил Сережка, была чудесная. Там его баловали, и это пугало Воропаева. Он ревновал сына к любви посторонних людей, к уюту, который создавался мальчику, к подаркам, книгам, не им преподнесенным, ко всему тому, что входило в Сережкин мир помимо него.
   Казалось, что сын отвыкает от него, и он пугался этого, как несчастья. С фронта он писал Сережке почти еженедельно, но из госпиталя стал писать реже, а в последнее время, замотавшись на различных комиссиях и обследованиях, и совсем отбился от переписки, изредка давая знать о себе только короткими телеграммами. Сережка же страстно мечтал о море, и отцовское невнимание или занятость, вероятно, огорчали его. В нем, маленьком мальчике, перенесшем эвакуацию, смерть матери, бомбежки, вечный страх за отца, возникала, как потребность в жирах и сахаре, всепоглощающая любовь к единственному, кто у него остался, -- к отцу. Любовь мучительная, ревнивая, подозрительная, тяжелая для ребенка.
   "Но что же делать, что делать?" -- повторял Воропаев про себя, перебирая в памяти картины Сережкиной жизни в Москве и сравнивая ее с той, которая смутно намечалась у него самого на берегу моря.
   Семья! Ах, до чего же это важно в человеческой жизни.
   "В Москве морозы, должно быть. Мерзнут еще, пожалуй".
   Это только здесь, на юге, весна не уходила даже в декабре, а как бы все время врывалась в зиму и на день, на два даже упрямо задерживалась в ней, но немедленно была с шумом и грохотом, как скандалистка, изгоняема ветрами, чтобы спустя неделю прорваться снова, разбросать по южным склонам подснежники, образовать почки у кизила и вновь бежать в туманы, в дождь, в изморозь. Впрочем, здесь и дожди чаще всего были розовыми, морковными -- от солнца, а тучи ненадолго задерживались в небе. Их все время куда-то торопливо несло, будто они опаздывали, и ветер нервно подгонял их от зари до зари.
   Цвет моря даже в часы дождя становился по-летнему синим. Кажется, опусти в воду руку по локоть -- и посинеет рубаха. В иные дни до того припекало, что становилось трудно дышать.
   Бронзово закурчавились, но так и не сбросив листвы, позвякивали дубовые заросли, гудели темно-мохнатые кипарисы и разлапистые каштаны, а клены грустно и нежно желтели своими поредевшими, но все же не совсем еще лысыми кронами.
   В Венгрии, вероятно, было примерно так же. Впрочем, он никак не мог представить природы Венгрии, и ему стало жалко себя за то, что он рано вышел из строя, многого не увидев.
   -- Вы куда же меня, Варя, везете? -- спросил он, приподнимаясь на локте.
   Огарнова, ахнув, отшатнулась.
   -- Ох, господи!.. Я ж думала -- вы спите. Куда везу? До доктора до нашего...
   -- Поворачивайте назад. Сейчас же поворачивай, я тебе говорю.
   -- А вы, слушайте, не дюже кричите. Я старше вас в данном случае и никуда не поверну.
   -- Да на кой чорт мне ваш доктор? Я ж его, помните, как проработал на собрании?
   -- Верно, верно, верно, -- растерявшись, залопотала Огарнова. -- Как же быть-то? Ну, хочешь, я вас свезу к одному старичку знакомому, замечательный лекарь!
   -- Вези к старичку, все равно мне в колхоз "Калинин" давно пора. А между прочим, что за старичок такой?
   -- О-о, старик какой великолепный, -- торжественно произнесла Огарнова, -- Опанас Иванович Цимбал, с Кубани переселился. Он тут -- вроде вас, до всего докапывается. И пчела у него, и хата-лаборатория, и заметки в Москву пишет... Ходовой казак!
   -- Цимбал, Опанас Иванович? Не может быть! Маленький, как его черкесы называли: "середний такой", да? Бородка хвостиком?
   -- Ну да, ну да, -- захохотала Огарнова. -- Всех людей на свете вы знаете... Ну да, "середний такой"... Орденов от плеча до плеча... Он, он! Так везти к нему?
   -- Вези, вези. Ты знаешь, Огарнова, ведь он мне как отец родной.
   -- Да что вы? Чего же вы ни разу к нему не съездили?
   -- Да я ведь понятия не имел, что он здесь, понятия не имел. Чем он тут занимается? И чего ради он сюда переселился? Ты знаешь, Огарнова, это же был знаменитый человек на Кубани.
   -- Воевали вы с ним или как?
   -- Пришлось, как же. Чудесный старик, большая, широкая душа... Вот не ждал, не гадал! Я сейчас будто в отпуск домой еду -- к этому Цимбалу... И ведь немного-то лет и прожили вместе, а на всю жизнь, понимаешь, до самого гроба запомнили друг друга. Ты понимаешь, бывает так!
   Она вздохнула, отвернувшись.
   -- Понимаешь да понимаешь... Отчего же не понимаю? Это только вам, мужчинам, можно, а нам, бабам, лучше и не запоминать, что было хорошего...
   Она ничего не сказала определенно, но Воропаев ощутил: речь могла итти о нем самом.
   -- Вот так, иной час, вспомнишь кого, аж слеза прошибает, а чего, спроси, было у меня с тем человеком, -- ничего не было -- так, симпатия одна, мечта, -- закончила Огарнова, по-прежнему повернувшись к нему спиной, и хлестнула коня.
   Подвода тронулась. Воропаева откинуло на спину. Он невольно обрадовался окончанию этого разговора. Душа его рвалась к Цимбалу, к тому, что было с ним пережито. И вся жизнь двух боевых лет на Кавказе, в лесах на реке Белой, и за Майкопом, и под Новороссийском, и на развалинах Тамани -- все это сразу, одной картиной, встало в его памяти.
   Это было весной 1942 года на Кубани.
   Шла волна добровольчества, и Воропаев был послан на один из таких стихийных казачьих митингов, вовлекших в ряды армии тысячи патриотов и патриоток.
   Стояли неслыханные, бедовые грязи. Упади в черноземную хлябь ребенок -- не вытащишь. Пушки, боеприпасы, раненые неделями торчали на обезлюдевших шляхах.
   На рассвете одного из таких проклятых неподвижных дней Воропаев верхом въезжал в станицу, где некий Опанас Иванович Цимбал, местный Мичурин, возглавил "движение дедов".
   Станица, лежащая в пригоршне холмов, была еще в тени и как бы спала, но сами холмы вокруг нее уже смутно золотели от низких, почти горизонтальных лучей солнца, стелящихся пока еще только по земле и не поднимающихся до крыш.
   Улицы, заваленные гигантскими наплывами грязи, были безлюдны, но с майдана, станичной площади, доносились оживленные крики и музыка.
   Там, под открытым небом, среди нагруженных телег, грузовиков, арб и оседланных верховых коней, толпились казачки в нарядных, высоко подоткнутых платьях, дети с красными флагами и казаки в черкесках, при оружии, многие с "Георгиями" на груди. Грязь захлестывала их выше колен, но никто не обращал на это никакого внимания. Митинг был закончен. Народ прощался. В одном конце запевали песню, в другом причитали. Рожок пионерского отряда заглушал чей-то смех. Несмело, по-ребячьи, бил барабан. Перекликались отъезжающие. Станица была старая, с добрым прошлым.
   Старым, много видавшим был и этот утоптанный поколениями казаков майдан, помнивший еще последних запорожцев. Много слез пролито здесь в старые времена. Стояли здесь когда-то казаки, снаряженные Потемкиным в тяжелый турецкий поход, на Дунай. Отсюда же отправляла станица цвет своей молодежи Суворову в Кубанский корпус, против ногаев, а потом и Хрулеву под Севастополь, и Скобелеву под Плевну. Их внуки потом прощались на этом выгоне с родными хатами, торопясь то под Мукден, то в Галицию.
   Отсюда же собирались к Буденному защищать советскую власть или в Таманскую армию, бессмертным железным потоком прошедшую берегами родного моря.
   Не раз звучали здесь величаво-грустные "думы", не раз навеки прощались казаки со своими семьями, но всегда над печалью разлуки вился здесь дух лихой казачьей непоседливости, без которой скучно казаку на белом свете.
   Всего было, кажется, вдоволь, а вот позовет за собою даль -- и не уговорить, не задержать, -- прости-прощай, родная сторона.
   Так и в эту войну. Плясали плача. Обнимались и пели. Произносили речи и ухарски джигитовали, окатывая провожающих хлопьями жидкой грязи; и была во всем этом легкая и веселая ухватка.
   Садились на коней седобородые деды, юноши, девушки, люди в роговых очках и в штиблетах, -- и не сразу можно было понять, кто отправляется, а кто провожает.
   Среди множества колоритнейших фигур Воропаеву тогда с первого взгляда запомнился седенький, невысокого роста казак с аккуратною профессорскою бородкой, в очках, очень красиво сидевший на коне. Рядом с ним -- тоже на коне -- сутулая девушка, одетая в черкеску и при оружии, с тощею косичкой, вылезающей из-под черной кубанки.
   Это и был Цимбал со своей внучкой Ксеней, впоследствии лучшей из партизанских разведчиц.
   Воропаев присоединился к нему, и отряд двинулся под песни и крики станицы. За выгоном их оглушили приветственные удары молотов по наковальням. Человек десять кузнецов, вооруженных большими и малыми молотками, выбивали сложный трезвон -- кузнечную славу отъезжающим. Цимбал осанисто подъехал к кузнецам и, будто никогда не был семеноводом-селекционером, а только и делал, что командовал в боях, произнес с явною усмешкою:
   -- Дня вам нет ковать-перековывать?
   -- И дня мало, и ночи через тебя, Иваныч, негде занять, -- отвечал ему заранее, наверно, приготовленной фразой старший кузнец с черною, обгоревшею понизу бородою и, выхватив щипцами из горна раскаленную полосу, в изгибах которой смутно угадывался клинок, поднял ее:
   -- Хороша?
   Цимбал чмокнул краешком губ.
   -- Ежели не лесора -- значит, клинок.
   Кузнецы посмеялись.
   Старший, бросив полосу на огонь, сказал с завистью:
   -- Тебе, Иваныч, конечно, и из музея клинка не жалко, а нам шесть тысяч клинков, извиняюсь, не из воздуха вытягнуть.
   -- Кубань на шести тысячах не устоит, -- значительно ответствовал ему Цимбал. -- Вы нам, ковали-ковалечки, полста тысяч клинков выдайте.
   -- А между прочим, дозволь-ка твой клиночек, полюбопытствовать! -- попросил кузнец.
   И Цимбал ленивым, но чрезвычайно точным и широким движением, даже как бы несоразмерным с его щуплой фигурой, обнажил шашку.
   Вытерев о кожаный фартук пальцы, кузнец принял ее осторожно, как тоненький ломоть дыни, который вот-вот переломится.
   -- Я ж говорю -- музейная! -- воскликнул он. -- Я уж вижу, синева какая! Настоящий, небось, "хорасан"?
   -- А чорт ее знает, может и хорасан! -- отвечал Цимбал. -- В том музее взята, что, друг ты мой, город Эрзерум называется, -- и, легонько приняв клинок и загоняя его в ножны, отвалясь назад всем корпусом, он дал ход коню с таким юношеским задором, с такою красотою неуловимо быстрых и легких, будто ничего ему не стоящих движений, что, казалось, он их не делал одно за другим, а спел, как песню.
   А месяц или полтора спустя, уже в Крыму, когда немецкие танки валили из Керчи и казаки той дивизии, куда попал Цимбал, в конном строю бросались на танки, -- встретил Воропаев Цимбала в печальном и бедственном виде.
   Сражение только что закончилось и -- неудачно. Вот-вот должен был начаться отход. Спешно грузили раненых, припрягали к пушкам свободных коней, со страшной безнаказанностью решали, что из боевого снаряжения надо бросить. Воропаев, совершенно случайно попавший в казачий поток, вдруг услышал знакомый голос, не в лад событиям увлеченно раздававшийся где-то рядом.
   -- Ловко! Ловко! -- покрикивал этот голос. -- Супрун-то, смотрите! Два автомата взял! Орел! Никифор, беги к полковнику... Эй, кум, кум, не тебе говорю -- Никифору... Красивый же казак, сукин сын... Ты же чего пустой идешь? Вскинь ящик на плечи... Эй, раненый!.. Язык, что ли, отхватило?.. Говори громче... Чего надо?.. Подавай санитаров -- сюда, сюда... Да кой же чорт кормить в такой час!.. Баланду одну разводите!.. Конь имеет себе расписание... Дружней, дружней!.. Не падай духом, падай брюхом!..
   Воропаев выглянул из своей эмки и, как ожидал, тотчас же увидел Цимбала. Над притихшей толпой казаков, среди которых было много раненых, но еще больше хозяйственно озабоченных, что-то куда-то несущих и не знающих, куда что укладывать, Цимбал один знал, что надлежит делать. Он приказывал раненому лечь в санитарную двуколку, а здоровому грузить мешки с зерном, отправлял коней вперед, а машины назад, разрешал одно оставить и не грузить, а другое забрать с собой обязательно.
   Сейчас Цимбала почти нельзя было узнать. Опрятная профессорская бородка его загнулась сплошным сивым гребнем набок, будто он заспал ее, черная нарядная кубанка была измызгана, и ее алый верх потускнел до рыжего, черкеска порвана и не залатана, а зашпилена булавками.
   Ксеня была при старике, и Воропаев поманил ее к себе.
   -- Ой, у нас горе, беда! -- шопотом и все время оглядываясь на деда, дрожа, сказала ему девушка. -- Григория убило, батьку моего... Разорвало на кусоченьки. По жменьке тело собрали.
   -- Сегодня?
   -- Поутру. С собой везем. Похоронить-то можно где, вы не знаете? Или это все к немцу отойдет? А куда же везти, или в море кинуть?.. Ну, вот же какая беда!.. Хоть вы нас, за ради бога, не покидайте!..
   Он назвал ей тогда небольшой совхозный хутор, где можно было совершить погребение, и посоветовал обязательно отходить именно на этот хуторок, где обещал быть сам.
   И в середине ночи, незадолго до зари, он встретил Цимбала. Прибыли на трех конях старик, внучка и молодой казак, дальний родственник.
   Воропаев удивился, не увидев тела убитого, и сейчас же догадался, что останки Григория затюкованы в бурку, за седлом у Опанаса Ивановича. Могила была уже заранее заготовлена по приказанию Воропаева.
   Обливаясь молчаливыми слезами, Ксеня отвязала от седла тюк -- все, что оставалось от отцова тела, и, взяв его обеими руками, как носят спеленутых младенцев, спотыкаясь, пошла к могиле и положила тючок у ее края.
   Подъехало еще пятеро. Глухо спросили:
   -- Здесь?
   -- Здесь, -- твердо ответил Цимбал.
   Стук конских копыт теперь уже не прекращался. Люди прибывали потоком.
   -- Дозвольте, казаки, родного сына предать земле, -- вдруг высоким певческим голосом вскрикнул старик. -- По старому преданью, где казак пал, там и курган встал. Дай же, боже, и нам ту славу приять. Как самого себя я кладу в могилу эту, казаки, как самого себя хороню!.. А и то сказать -- правда, что хороню...
   Нету мне ныне ни сна, ни покою, ни награды, ни наказанья, ни ран, ни болезней, пока немец у нас, в степях наших. Сквозь курганами нашу степь заставим, а немца вытравим. Ну... ночь не ждет, день не встречает... Прощай, Григорий... Все правильно, одно неправильно -- чтобы отец сына переживал... Земной поклон тебе, Григорий Опанасович Цимбал, от батьки твоего да от дочки твоей Ксени Григорьевны, от боевых товарищей-казаков. А ты, друг, прости нас.
   Казаки засморкались. Кто-то заплакал навзрыд, как женщина.
   Воропаев сказал, давясь волнением:
   -- Курган так курган!.. Казачьей славе не пропадать.
   И когда тюк в бурке положили на дно могилы и старик Цимбал первый бросил горсть земли на останки сына своего, -- к могиле пошел народ. Шли уже не только свои казаки, работавшие лопатами, но и чужие, стрелки, мотористы, просто бегущие от немца люди, и к утру на могиле вырос невысокий, но ладный курган.
   Старик, живший на хуторе, обещал посадить на верхушке цветок или куст, а склоны обложить дерном.
   Разъехались в тот раз, не ожидая, что когда-нибудь еще встретятся.
   Но Воропаев много слышал о Цимбале -- и то, как сражался он в партизанах, и то, как, мстя за отца, геройски погибла его Ксеня.
   Потом уже, после взятия Тамани, проезжал как-то Воропаев станицу Цимбала и поинтересовался судьбой старика.
   -- Отъехал от нас Опанас, -- махнула рукой сморщенная казачка. -- Пепел хаты своей на четыре стороны развеял.
   И рассказала, как плакал одинокий старик на пожарище своей знаменитой хаты, когда-то посещаемой академиками, хаты, с которой был" связана жизнь тысяч кубанских виноградарей. Потеряв всю свою молодежь, Цимбал навсегда покинул родную станицу, и никто не мог сказать, куда исчез он.
   
   Колхоз имени Калинина был расположен на южном склоне холма, спускающегося к морю. Жилища занимали гребень, ниже их красивой пестрядью спускались виноградники и табачные участки, а по оврагу сбегал молодой терновник пополам с кизилом и шиповником. В светлом воздухе вечера люди видны были издали, и Воропаев сразу узнал Опанаса Ивановича в стройном седом старичке, затянутом в ситцевый бешмет, опоясанный кавказским ремешком. Старик с изяществом прирожденного кавказца работал лопатой.

0x01 graphic

   -- Крикни ему, -- попросил Воропаев.
   -- Чего кричать-то, когда доехали, -- резонно возразила Варвара, но, видя, что больной поднимается на руках, вложила два пальца в рот и так пронзительно свистнула, что Воропаев невольно зажмурился.
   Старик обернулся. Воропаев взмахнул рукой. Тот это приметил и степенным движением приподнял над головой кубанку.
   -- Узнал, Огарнова, ты видишь, узнал?
   -- Кто его поймет. -- ответила она безучастно. -- Стоит, цыгарку вертит, а больше ничего не высказал...
   -- Да нет, ты же видела, он помахал рукой...
   -- Ну, может, и помахал, -- сказала Огарнова, вздыхая. -- Есть о чем говорить. Ты что, всех, кто тебе рукой махнет, крепко любишь? Не знала я, а то б...
   -- А то что бы сделала?
   -- Да чего-либо сделала... Теперь-то уж что говорить... Небось, целоваться будете? Ну, погляжу, погляжу.
   И точно заворожила. Когда подвода остановилась и маленький стройный Опанас Иванович быстро подошел к Воропаеву, а тот привстал на коленях, -- они не расцеловались и даже не обнялись, а только долго глядели друг другу в глаза и молчали, покашливая.
   -- Слышал, слышал о твоих геройствах, -- ласково, по-стариковски жмурясь, сказал, наконец, Опанас Иванович. -- Колхозы, говорят, в атаку, как батальоны, водишь? Смотри, брат, попадет... Это не война...
   -- Да вот видишь, Опанас Иванович, доводился, с катушек долой...
   -- Ну, это мелочи. Это поправим. Я ведь опять за свои травы взялся, -- как бы между прочим сказал Опанас Иванович, бережно помог Воропаеву слезть с подводы и, обняв, повел к себе.
   Огарнова внесла следом за ним рюкзак и корзинку.
   -- Это яички от колхоза, -- строго сказала она. -- У-де-пе. Усиленное дополнительное питание.
   В корзинке лежало восемь штук яиц и мешочек с мукой -- килограмма на два.
   -- Это что за у-де-пе? Знать не хочу. Своих гостей я и сам накормлю, мне на то казенных субсидий не надо. Забирай свои яйца назад, немедленно забирай.
   -- Да чего раскричались? Товарищ полковник у нас пострадал, -- мы, значит, за него и ответ несем.
   -- Забирай, а то передавлю на глазах, слышишь? -- и Цимбал так решительно занес ногу над корзинкой, что Огарнова испуганно подхватила ее на руки.
   Воспользовавшись тем, что старик перестал обращать на него внимание, Воропаев залюбовался его колоритнейшей фигурой, которую ничто не изменило с тех пор, как они виделись в последний раз. Седые вихры Опанаса Ивановича так же воинственно торчали из-под черной с красным верхом кубанки, придавая лицу задорное выражение. Морщины на отлично выбритом лице чертили рисунок серьезной, но в любую минуту готовой развернуться улыбки, которую не сдержали бы даже строгие железные очки с заржавленными оглобельками, обернутыми на концах толстым слоем ниток.
   -- Не ожидал я встретить тебя здесь, Опанас Иванович. Давно здесь?
   -- С армией. Первым на керченский берег вышел. Первый привет Григорию с Кубани принес. Слово тогда я, если помнишь, дал -- поселиться там, где его курган, да не привела судьба... И кургана того не нашел, и место так изменилось, как и человек не меняется. Изгарцовали там -- ничего не найдешь. Ну, так я решил сюда, по соседству.
   Стоя посреди горницы, они заговорили сразу же о делах.
   -- Опанас Иванович, что у вас тут делается? Все коренные норовят переселиться куда-нибудь на сторону. В чем дело?
   -- Мог бы ты, слушай, с охотой начать новую жизнь там, где погибла жена или дети твои? Едва ли, а? Все бы о прошлом напоминало. Легко ли это, подумай. Этакое богатство создали мы за двадцать пять лет и на-ко -- все в золе. Тут наплачешься больше, чем наработаешь.
   -- Значит, уходят на новое место, чтобы, забыв прошлое, лучше работать, -- так, что ли?
   -- Точно.
   -- Однако ты слышал, что было у первомайцев? Они же новые люди, а все равно ни черта не делали.
   -- Поживешь, сам увидишь.
   Беседуя, старик быстро накрыл стол, выставил на клеенку две бутылки с настойками своего рецепта, очистил тощую копченую шамаю, еще привезенную с Кубани, поставил на стол чайник. Воропаев опять невольно залюбовался легкими движениями его. Но все же старик был уже не тот, что прежде. Тело еще держалось, но дух его, видно, устал.
   Огарнова чинно сидела, сжав руки между колен.
   -- Вы все равно как следователь, -- недовольно произнесла она, -- оттого вы и худой, и хворый, что такой любопытный.
   Она вскинула на Воропаева свои шальные раскосые глаза.
   -- А чего вы у старых людей все любопытствуете, вы бы у молодых поспросили... Я, к примеру, тоже с себя всю анкету сыму. Хочете знать, почему я поехала в Крым? -- с горьким вызовом спросила она. -- Из-за мужа, из-за Виктора. Квелый он, трясучий, как вы знаете; доктора мне одно дундят -- климат, климат, дайте общую перемену человеку. А тут как раз уполномоченный приезжает, -- зимы, говорит, нет, чистый рай, два урожая инжиру, я все к чертям бросила, ни за грош продала -- и сюда... Вот какая моя анкета. А Капица наш, чего тот, спросите, приехал? Капица вот отчего приехал -- сыны его все погибли, не хотел на старом гнезде оставаться. А Гуров? А Гуров -- байбак: "Я, говорит, вроде экскурсии сделаю, сроду никуда не ездил". А Рыбаков -- тот сапожник, тому везде простор. Понятно вам?
   Все более распаляясь, Огарнова быстро, зло и отчаянно рассказывала -- и картина того, что двигало людьми, когда они собирались в незнакомые места, сразу прояснилась и стала понятнее Воропаеву. Конечно, всех подняла война. Фронт был не только на Дунае. Он был и на пожарищах станиц, на развалинах семейных благополучии, в поисках счастья, которое было сейчас необходимее хлеба.
   Кто-то руками нащупал дверь, и в хату осторожно вошел доктор Комков.
   Он поглядел на Огарнову, и -- к общему удивлению -- она замолчала, а затем, наскоро попрощавшись, вышла. Сердитый окрик ее на задремавшую лошадь раздался уже за воротами.
   Комков был высок, складен, улыбался всем лицом, даже когда молчал, будто знал что-то смешное, только не хотел сказать.
   -- Я тот самый врач, фамилия моя Комков, -- представился он, -- которого вы изволили отстегать на колхозном собрании. Будем знакомы.
   Воропаев без особой радости протянул руку.
   -- Попался бы мне на фронте такой защитник человечества -- застрелил бы без долгих разговоров! И каяться бы не стал!
   -- А попадись вы ко мне на операционный стол, я бы вас, милый полковник, стал бы резать через две минуты и даже фамилии не спросил бы. Желаете выслушать мои объяснения или вы и без них заранее уверены в моей виновности?
   -- Уверен и без них, не надо.
   -- Ну, и слава богу! А я, признаться, думал, откроете прения.
   И Комков, не замечая все возрастающего раздражения собеседника, вынул из кармана несколько бумажек.
   -- Я вам выпишу больничный листок, а на следующем собрании попрошу еще раз высказаться по моему адресу. Будет очень уместно.
   Воропаев отмахнулся.
   -- Вы собрались меня лечить, как я понимаю?
   -- Вы не лишены наблюдательности. Собираюсь. Не стану скрывать.
   В голосе Комкова слышалось так много достоинства и уверенности, что Воропаев не без любопытства оглядел его. Ему нравились уверенные и твердые люди.
   Молодой врач вел себя, как человек, знающий что-то очень важное, о чем остальные понятия не имеют, и был по-юношески слегка чванлив, но это даже шло к нему.
   -- Я отлично представляю себе, товарищ больной, что вы в достаточной степени избалованы столичными знаменитостями, и в этом отношении не делаю иллюзий на ваш счет, -- заговорил он, улыбаясь по-разному -- то всем лицом, то одними глазами, то краешком губ. -- Человек, лечившийся в столице, даже у очень дурного врача, считает, что на периферии к его услугам одни коновалы. От этой точки зрения вам придется отказаться. Ваша болезнь ныне не считается ни романтической, ни сложной. Она проста. Лечить ее может любой грамотный врач. Ваша болезнь требует простого лекарства -- воздуха. Побольше его -- и наяву и во сне. Нужно насквозь продуть себя, омыть каждую клетку свою свежим воздухом. Дышать, двигаться. Понятно? Есть на открытом воздухе. А спать -- непременно. В сырые дни преодолевать сырость активностью. Отнюдь не лежать. Если не в состоянии передвигаться -- кроватная гимнастика. И наконец -- занятость. Туберкулез преодолевается занятостью. Мечтать не обязательно, это ослабляет, но иметь дело нужно. Наконец дисциплина. Все наперекор тому, чего хочет болезнь. Хочется бессмысленно валяться в кровати -- поступайте наоборот. Хочется кашлять -- удержитесь. Кружится голова -- переборите усилием воли. Поставьте болезнь вверх ногами. Самое сильное средство против туберкулеза, еще ни разу не подводившее ни врача, ни больного, -- это воля. Туберкулез -- болезнь проверочная, имейте в виду.
   -- Не кажется ли вам, что все ваши советы немножко попахивают учебником для студентов первого курса? -- спросил Воропаев почти уже весело.
   -- Возможно. Великие истины просты, -- спокойно ответил Комков. -- Когда Пирогов ввел сортировку раненых и команды выздоравливающих, поговаривали, что он отбивает хлеб у знахарей, а Вишневского, создавшего чудодейственную мазь и научившего нас блокаде болезни, и по сию пору величают фельдшером. Лучше быть фельдшером с задатками гения, чем гением с кругозором коновала.
   -- Молодец! Здорово сказано!
   Но молодой врач, проведя рукой по густым русым, нескладно вздыбленным волосам, сделал вид, что не расслышал похвалы.
   Воропаеву уже безумно захотелось лечиться у этого молодого врача, не пережившего еще ни одного сомнения в своем деле. Комков вел себя властно, и это должно было действовать на его больных.
   -- Итак, начните принимать воздух в самых неограниченных дозах. Научитесь дышать. Привыкайте относиться к воздуху, как к пище -- прожевывайте его носоглоткой, ощущайте на вкус и запах, наслаждайтесь им, как гурман, не будьте к нему равнодушны. Научитесь готовить себе эту пищу по вкусу. Выбор у вас богатый. Пейте только проточный воздух. Воздух, постоявший два часа в запертой комнате, уже яд для вас. Держитесь в своей болезни политики открытых дверей.
   Комков встал и откланялся, не подав руки. Цимбал, не удерживая, проводил его через двор до калитки, а вернувшись, сокрушенно почесал седой вихор.
   -- Не округлилась моя операция. Я ж его позвал, шоб вас промеж собой подружить. Огромного же ума человек! И энергичный. Ему шо тиф, шо холера -- как нам с тобой водки выпить. Мы его тут меньше, как нарком, и не прозываем. А ты вроде как за ухи его рвать.
   -- И ты за него, Опанас Иванович? -- спросил Воропаев, сам уже жалея, что грубовато встретил этого симпатичнейшего Комкова, вероятно очень самолюбивого, как все молодые специалисты, и, конечно, с какой-нибудь своей, очень новой теорийкой, тоже, должно быть, интересной, как все молодое.
   -- Да как же не за! Человек -- партизан! Человек чудеса сотворяет с людьми! За сто верст к нему едут! Из гестапо бежал и три месяца в Севастополе, в подвале, просидел. То ж, знаешь ты, какой врач!.. Ему на твою хворобу раз плюнуть -- и ты будешь здоров.
   -- Молод больно, -- сказал Воропаев только для того, чтобы не промолчать. Ему было стыдно.
   Открытое, одухотворенное лицо Комкова, очень красноречивое богатой игрой улыбок, стояло живым укором. Если бы Воропаев в силах был встать и выбежать за ним, он, конечно, так бы и поступил, но сдаваться Цимбалу ему не очень хотелось. -- Зазнается мальчик! -- твердил он.
   Опанас Иванович ухватился за спинку кровати, на которой полулежал Воропаев, и покатил ее через порог во двор.
   -- Замерзать будешь, все одно в хату не пущу, покуда Комков не прикажет!

Глава четвертая

   Тыл поразил Воропаева неразберихой противоречий, и от постоянного напряжения, с которым пытался он освоить как можно быстрее все то новое, что валилось в его растерянное сознание, чувствовалась невероятная усталость во всем теле, хотя он отдыхал целыми днями, лежа во дворе Цимбаловой хаты.
   Если не было дождей и туманов, кровать Воропаева выкатывалась наружу, во двор перед хатой.
   На западе виднелся совхоз Чумандрина с домами пониже шоссе, как один обращенными к югу. Вечерами, на закате, стекла горели слепым золотисто-огненным блеском.
   Поближе, в устье ущелья, скучились домики "Первомайского". Днем, глядя в полевой бинокль, можно было угадать даже настроение работающих на виноградниках, а из "буфета" на окраине -- услышать отголоски песен и смутные звуки баяна.
   На восток просматривались табаки "Микояна", усадьба детского санатория и домик дорожного мастера, за которым, повыше шоссе, в лесу часто взвивался дым, -- топили печь в леспромхозе. А еще выше где-то у гребня гор, угадывался особнячок метеорологической станции, где в полном одиночестве жил метеоролог Зарубин.
   В старом парке, что шел между колхозом "Калинин" и берегом моря, до войны стояли нарядные здания санаториев. Сейчас они были в развалинах, парк загустел, одичал и стал похожим на лес.
   Колхоз "Калинин", скрываемый стенами Цимбалова двора, угадывался Воропаевым только по доносившимся к нему голосам. А над колхозом и над всем отрезком побережья, охватываемым глазом, господствовал Орлиный пик. Его красно-серые склоны, отвесные, как стена, отдаленно напоминали древние сооружения.
   Корявые, мозолистые ветки тамариска, неподвижные на самом сильном ветру, были похожи на окаменелости. Над пиком, пританцовывая, точно проваливаясь в более легком воздухе, все время проносились нарядные тучи, с виду сухие как дым.
   В синевато-белесой дали, где последняя видимая гора сливалась с туманом, казалось -- весь день господствует полутьма или накрапывает дождь, но это было лукавой игрой перспективы.
   До этого Воропаев никогда не оставался надолго наедине с природой, и вначале она смущала его, как смущала бы малознакомая женщина, с которой он вынужден был бы делить свои сутки.
   Но скоро он привык к своему новому положению, и оно увлекло его.
   Он лежал, как вещь, обладающая зрением, слухом и памятью, и сам стал как бы частью окружающей его природы.
   Птицы первые перестали бояться тихого человека, умеющего красиво свистеть. Возле него водились крошки хлеба, огрызки яблок.
   Тут были разные птицы -- свои и залетные. Появлялись и такие, в которых Воропаев признал инвалидов, -- одни прихрамывали, другие страдали подергиванием, третьи были явно глухи и вследствие этого неестественно равнодушны к опасности.
   Птицы, изгнанные войной из родных краев и залетевшие сюда в явном переполохе, были беженцами. Их стремление объединиться с местными птицами, хотя бы других пород, казалось таким человеческим, что Воропаев поистине поражался.
   Местные были явно смущены, когда в семью их влезла крохотная малиновка. Она так отважно делила куриный быт, так мужественно увертывалась от петуха, что приятно было глядеть на нее. Но однажды, поздно вечером, когда луна, заваленная тучами, тлела, точно уголек над золой, Воропаев услышал, как, громко щебеча, точно сама с собой разговаривая, над хатой и двором вперед и назад носилась малиновка-одиночка. Ночью она хотела быть сама собой.
   В другой раз, поутру, ему удалось подметить, как, раскланиваясь на ходу, по двору пробежал дрозд и, прежде чем взлететь, азартно протанцевал на гладком камушке. Так, будучи один, поступил бы и сам Воропаев, умей он летать.
   Дрозд этот быстро привык к Воропаеву и не стеснялся воровать крошки хлеба почти из рук. Однажды, присев на край крыши и передернувшись, будто ему ужасно жало подмышками, он вдруг запел, косо поглядывая на Воропаева, как бы справляясь, нравится тому или нет. Он запел сначала по-соловьиному, потом по-жавороночьи, перепелиному и все время поглядывал на человека-кровать, как бы ожидая, что тот скажет. Он вел себя, как человек, знающий несколько языков, когда ему хочется поговорить с молчаливым попутчиком.
   "А может быть, он не просто поет, а сочиняет?" -- вдруг мелькнуло у Воропаева, и на одно мгновение он даже сам поверил собственной выдумке, пока не рассмеялся, -- до чего же можно додуматься в одиночестве!
   Но та же мысль вновь пришла ему в голову при виде скворца, который, сидя на дереве, старательно перемяукивал котенка, и в третий раз объявилась, когда два жаворонка, набрав широкую спираль в воздухе, так высоко унесли песню в небо, что Воропаев едва не задохнулся, ловя отзвук рассеявшейся в синеве трели, пропетой как бы в два голоса, перевитых друг с другом.
   Но птицы не успокаивали его. Они еще больше подчеркивали зловещее одиночество. Однажды Воропаев порылся в своей полевой сумке и желто-зелеными дрожащими руками развернул записи к теме "Нравственный элемент на войне" -- работе, которой он когда-то придавал серьезное значение.
   Размышления в первые дни войны до странности приближались к тем, что тревожили его ныне.
   "Строго говоря, -- писал он под Ельней летом 1941 года, -- не существует страданий физических. В страдании всегда заключается элемент сознания, и поэтому чем выше и организованнее сознание, тем устранимее боль".
   Осенью же 1941 года, в Новгороде, сказал Воропаеву, тогда батальонному комиссару, тяжело раненный инженер:
   -- Запомните на всякий случай, товарищ комиссар, превосходную заповедь Сенеки: "Человек несчастен постольку, поскольку он сам в этом убежден".
   Воропаев тогда спросил:
   -- Значит, по-вашему, и храбрость -- постольку-поскольку?
   -- Конечно, -- ответил инженер. -- Нет ни готовых трусов, ни готовых героев. Каждый становится тем, чем ему легче стать.
   Зимой того же 1941 года Лев Михайлович Доватор, беседуя с Воропаевым, сказал примерно то же самое:
   -- Трусость лечится просто: нужно уверить труса, что он человек храбрый. Как уверили -- спокойно ему доверяйте. Храбрость -- это до конца осознанная ответственность.
   Спустя год, в подземном керченском госпитале, только что раненный осколком бомбы хирург Лункевич говорил раненому Воропаеву, приготовленному для операции по поводу сложного ранения в грудь:
   -- Слушайте, комиссар: боль легко перенести, если не увеличивать ее мыслью о ней. Ободряйте себя, говорите: это ничего, это сейчас пройдет! Вы увидите, как боль отхлынет. Понятно?
   -- Понятно, доктор, -- ответил тогда Воропаев, -- я и не жалуюсь, я только боюсь, что именно вы меня будете оперировать, -- вы слабы сейчас, у вас может не хватить сил.
   Врач ответил:
   -- Но я же не боюсь за вас, а между тем -- вы очень тяжело ранены. Я же не боюсь, что у вас не хватит сил и вы умрете на столе. Я знаю, что вы справитесь. И я тоже справлюсь. Мы оба справимся.
   Была и такая запись: "Говорят, Лагранж наблюдал, что у победителей раны заживают быстрее".
   Да что там Лагранж! Его собственные переживания могли служить доказательством того же. Воропаев вступил в Бухарест с еще не зажившею кишиневскою раной.
   Даже сейчас, когда он вспоминал об этом, тело его покрывалось нервными пупырышками, кровь начинала стучать в висках и он чувствовал, как прибывают в нем соки жизни.
   Как же это было давно, давно, почти в юности, а между тем с тех пор прошло очень мало времени.
   Он был тогда еще существом двуногим, деятельным, веселым.
   День был ярок и, пожалуй, немного ветрен, -- здорово пылило. Он влетел в город на танке с разведчиками, и потом остался один. Лицо его, пятнистое от бесчисленных поцелуев румынок, должно быть было очень смешно и несолидно. Собственно говоря, ему следовало лежать в госпитале, но разве улежишь в день вступления в ослепительно белый, кипящий возбуждением город? Он не присаживался до поздней ночи, а все бродил по улицам, вступая в беседу, объясняя или просто без слов с кем-то обнимаясь; и его кишиневская рана затягивалась, точно уврачеванная волшебным зельем. А следующая, случайно полученная после Бухареста, хоть и была легче предыдущей, но заживала необъяснимо долго, почти до самой Софии.
   Но когда он, опираясь на палку, вышел из штабного автобуса на площадь в центре болгарской столицы и, не ожидая, пока его обнимут, сам стал обнимать и целовать всех, кто попадал в его объятия, что-то защемило в ране, и она замерла. Он тогда едва держался на ногах, голова кружилась и холодели пальцы рук, до того утомился он в течение дня, ибо говорил часами на площадях, в казармах и даже с амвона церкви, куда был внесен на руках. Стоя рядом со священником, он говорил о Сталине, о России и о славянах, будто ему было не меньше тысячи лет и он сам не раз прибивал свой щит к вратам Царь-града.
   И с каждым новым криком: "Живио!" -- рана как бы заживлялась. Спустя три дня от нее остался лишь неширокий рубец. Да, такие дни случаются, может быть, раз или два в столетие, им дано исцелять, эти дни чудотворны; и счастлив тот, кого судьба наградила такими днями...
   Такое счастье не повторится, и в его маленькой жизни, казалось ему, уже никогда не будет великих событий. Но они были! И нужно умело распорядиться ими, ибо не может же человек унести с собой в могилу столько необыкновенного и прекрасного, не передав его на радость остающимся жить.
   Мысль о близости смерти все чаще наведывалась к нему, и страшно, грустно делалось от сознания, что именно сейчас, когда вот-вот закончится война и начнется изумительная жизнь, он, Воропаев, если дождется тех дней, то разве полуживым и уж ни при каких условиях не сумеет строить эту послевоенную жизнь в первой шеренге, как строил ту, довоенную.
   Ту, довоенную жизнь он строил и этим в душе гордился, а эту, еще более крепкую и просторную, он уже не построит, пожалуй. А сколько задумано! Сколько начато! Да ведь чорт ее бери, жизнь! Всегда как-то казалось, что впереди еще горы и леса непочатых дней. А лесок-то оказался реденьким, горы-то оказались невысокими.
   Не раны, не больное легкое мучило его -- раздражало сознание ненужности. Он не шел по жизни, а валялся в жизни. О многом думал он. Жалел о многом. Ничто не могло обнадежить его.
   Был снова вызван Комков. Врачевание понималось им как субботник, в котором на равных правах участвуют врач и больной.
   -- Тяжело одиночество? -- снисходительно спросил он, выслушав все жалобы, все мольбы, все страхи, все воображаемые предчувствия неспокойного пациента. -- Незачем вам копаться в собственных переживаниях. Займитесь-ка людьми.
   
   На следующий день у кровати Воропаева сидели две девушки -- Светлана Чирикова и Аня Ступина, всего месяц как вернувшиеся из немецкой неволи. Они собирались уехать на Дальний Восток и пришли за советом.
   Обе они родились и выросли здесь, в колхозе имени Калинина, были комсомолками, ударницами, о них не раз писали в местной газете. Узкоплечая, черненькая, с матово бледным малярийным лицом, Ступина руководила до войны комсомольской организацией, играла на любительской сцене, считалась в колхозе лучшим снайпером и два раз прыгала с парашютом в областном центре, поставив при этом какой-то рекорд.
   Она была казачкой по крови, и, хотя еще выглядела девочкой, несмотря на свои девятнадцать лет, весь ее внешний облик был таким, какой без изменений присущ казачке сызмальства до глубокой старости.
   Праправнучки запорожских жен воинов, эти казачки приобрели на Кавказе более темный цвет глаз и волос и сухую осанку горянок. Казачка не обдумывает ни манер своих, ни походки, -- то и другое формируется свободно и естественно, как бы без воли самой хозяйки, но сколько удивительной грации, сколько пленительной непосредственности в самых ее простых движениях, даже не рассчитанных на посторонний глаз.
   В Ступиной это обаяние и красота общего ее облика были особенно сильны. Невысокая, угловатая, с лицом обычным и даже не очень запоминающимся, она привлекала общей слаженностью и гармонией.
   А Светлана Чирикова, в противоположность ей, выделялась дородством и пышностью фигуры, густыми светлыми косами, красиво оплетающими ее крупную голову, и лукавою силой взгляда больших серых глаз со смешинкой.
   Воропаев попросил рассказать, что с ними произошло.
   -- Я не из любопытных, сами понимаете. Но расскажите все, без утайки.
   -- Основное? -- почему-то переспросила Ступина, и он заметил, как Светлана схватила ее за плечо и впилась в него своими большими белыми пальцами с маленькими узкими ногтями.
   -- По душе если разговор, -- начала Аня, -- так я вот что вам скажу: я уехала в Германию, можно сказать, добровольно. А как я могла поступить? -- точно предвидя возражение, хотя бы и молчаливое, вскрикнула она. -- Моих дивчат, из моей комсомольской организации, взяли в Германию по разверстке. И Соню Шутову, и Ларису Пронину, и Светлану Чирикову, и Надю Проценко, всех, всех. Я уж не говорю о хлопцах. Я тогда только о дивчатах думала. Хлопцы наши разбежались -- кто в лес, кто к партизанам, -- им легче было. Значит, вся моя комсомольская организация отбывает, а я что? Мне оставаться? Я взяла да с ними добровольно и высказалась. Зачем? Сейчас объясню. Как я тогда думала? Я тогда думала, что в Германии обязательно революция начнется, и мы все там здорово пригодимся. Ничего такого не случилось, хотя сколько из нашего брата, вербованных, партизан вышло -- это вам любой скажет. Я сама чуть-чуть к чехам не подалась, только меня Гастон, француз, с толку сбил...
   История Ступиной была действительно полна неожиданностей. Она уехала, рассчитывая, что очутится в одном месте с подружками. Этого не случилось. Их разлучили еще в пути, и Аня попала одна в лагерь при фабрике, укомплектованной главным образом французами. Там она организовала побег двадцати чехов и оказалась сначала в гестапо, а затем хоть и в прежнем лагере, но уже на гораздо худшем положении. После того как их освободили, Ступину направили домой через Югославию и Болгарию. Своими глазами она видела, что происходит в Европе, и могла о многом судить сейчас на основании личного опыта.
   Никогда еще народным массам не доводилось совершать таких далеких и поучительных путешествий, как в ходе этой войны. Миллионы людей -- французов, чехов, югославов, русских, украинцев, белоруссов, узбеков, азербайджанцев -- вдоль и поперек прошагали Европу и увидели фашизм во всей его наготе. Они пригляделись к союзникам, к перемене режимов, могли сравнить фашистский порядок с новым, переходным, и возвращались домой с огромным капиталом политических наблюдений, которого не могла бы накопить никакая школа мирного времени.
   Но Аня Ступина возвращалась с виновато опущенной головой. Порыв, толкнувший ее на добровольный уход к немцам, сейчас не казался ей столь романтическим, как три года назад, когда она наивно рассчитывала принять участие в революции в Германии. Но остро почувствовала свою ошибку только в Румынии, на каком-то этапе, среди бывших немецких старост и бургомистров, покупавших себе румынские паспорта, чтобы затеряться в мире среди немецких содержанок и изменниц, среди невольниц и мучениц. Люди с чистой совестью были еще перемешаны с отъявленными подлецами.
   Только здесь Ступина поняла, что в глазах своих земляков она немногим отличается от Сопруновой из Ставрополя, содержавшей публичный дом для немецких офицеров.
   Почти на пороге дома началась ее вторая жизнь в дни войны. Комсомольский организатор проснулся в ней, и, наученная лагерным опытом, она распознавала бургомистров и полицейских по признакам, приводившим в бешенство всю ту дрянь, что сейчас выдавала себя за угнетенных. Но в Харькове на вокзале она вдруг встретилась с группой знакомых по лагерю женщин, покинувших родину в качестве немецких "фрау"; те громко ее приветствовали: "Эй, шоколадница, ходь до своей компании!" -- и вокзал захохотал сотней голосов, когда она, заплакав, бросилась прочь, точно и в самом деле была из их компании.
   Она и сейчас вздрагивала, рассказывая, как ей было стыдно и страшно тогда и что она еще долго будет бояться своего прошлого.
   -- Уехать куда-нибудь хочу, -- закончила она свой рассказ.
   -- Конечно, ордена ты за свою маленькую борьбу безусловно не заслужила. Такая, как ты, могла бы сделать больше, но бояться своего прошлого тебе нечего... -- и, взяв ее руки в свои и похлопывая ими, Воропаев так близко заглянул ей в глаза, что она откинула назад голову в мимолетном испуге.
   
   История Светланы Чириковой была проще и безотраднее. Будучи завербована на работу в Германию и не осмеливаясь ослушаться немецкого приказа, она попала работницей на завод артиллерийских снарядов. Плен сразу и мгновенно убил в ней всякую активность и волю. Лживые немецкие рассказы о победах над Красной Армией казались ей не лишенными оснований, -- она цепенела от ужаса и боли, но не находила в себе сил не верить им. Потом мир, в котором она выросла, стал казаться ей чем-то далеким, навсегда утраченным. Отныне и на всю жизнь ее уделом стало полуживотное существование. И она сдалась. Когда через некоторое время ее избрал во временные подруги какой-то немецкий ефрейтор, она безропотно и покорно пошла и на этот позор. Теперь ей было все равно, она не верила, что может наступить иная жизнь. Ефрейтора перевели в другое место, и он передал Светлану своему другу; она и тут не возразила и не пыталась сопротивляться, а приняла новость с тем равнодушием, которое болезненно овладело ею в неволе. По ночам ей снилась Россия, школа, подруги, веселые праздники в колхозе, но все это было в какой-то прежней, навсегда исчезнувшей жизни, и она даже не плакала о прошлом, а только вздыхала, как о несбывшемся, как о непроисшедшем.
   -- Если бы про немцев то написать, что я про них знаю, так, ей-богу, их ни одного б в живых не осталось, -- произнесла она, закусывая губы.
   Ступина потянула ее за рукав.
   -- Не надо, Ланка, -- сказала она с упреком. -- Не мучь себя. Что было -- было, говорить о том нечего.
   Воропаев только еще карабкался по лестнице смутных догадок, когда Светлана горько усмехнулась.
   -- В общем, я эн-бе. Знаете? Немецкая... -- она на мгновение запнулась, -- немецкая барышня я. Вот и все.
   -- Чего об этом сильно распространяться. Ведь не хвастаешь этим, поди?
   Светлана отрицательно покачала головой. В глазах ее стояли слезы. У нее перехватило горло.
   -- Бичевать себя надо не рассказами, -- хотел продолжать Воропаев, но Ступина с удивительной мягкостью и нежной настойчивостью перебила его:
   -- Алексей Вениаминыч, трудно ей очень... Ведь сломали ее как!.. Говорит, не знаю что... Да и то сказать -- в грязи по макушку вывозилась, теперь и за пять лет не отмоешься.
   -- Нет, я это сказала, я сейчас вам скажу, почему я сказала... -- горьким, отчаянным движением, искреннее которого не могло быть самое откровенное раскаяние, она обхватила голову руками и, раскачиваясь, выдавила из себя:
   -- Ребенка-то, ребенка никуда не денешь! Как же я жить буду!.. Кто мне теперь верить станет... Пропала я, Алексей Вениаминыч, и никому мне теперь не помочь!
   Не отнимая от головы рук, будто боясь без их поддержки оставить горькую головушку свою, она выбежала со двора и, громко всхлипывая, понеслась куда-то вниз, на виноградники.
   Воропаев приподнялся на кровати. Ступина сказала ему, успокаивая:
   -- Там, на мускатах, у нас сторожовочка есть. Выплачется, отойдет, ничего. Вы только помогите ей, Алексей Вениаминыч. Ведь какая она до войны была -- добрая, ласковая, лучшая подружка моя... Может, услать ее куда? А то родит она -- со свету сживут. Кто ж в ее душе копаться станет!
   Воропаев взял ее за худые, острые плечи.
   -- Ты что же, дружишь с ней и теперь?
   -- Да ведь никого из моих дивчат не осталось. Одна она. И жалко ее. Пропадет.
   -- А у тебя, дурочка, все в порядке?
   -- У меня -- все, -- одними губами ответила она, взглянув на него таким глубоким, обнаженным и до конца преданным взглядом, что сомневаться было нельзя.
   -- Ладно, что-нибудь придумаем. Через денька два забеги.
   -- Есть, товарищ полковник, -- и худенькая фигурка мелькнула за каменным заборчиком, окружавшим двор Цимбала.
   Шелест кустарника и шум камешков, осыпавшихся по крутой тропе, позволили Воропаеву догадаться, что она мчалась на помощь подруге. "Да, вот к чему приводит легкая жизнь", -- подумал он. Ему не хотелось больше думать о Чириковой.
   
   Без зова, но очень кстати зашел в эти дни демобилизованный сержант Городцов из микояновского колхоза. Раненный в обе ноги в Венгрии, он только что выписался из госпиталя, и так как, пока он воевал, жена и мать его переселились в здешние края, то и он явился сюда "обозреть местожительство" и, еще не зная, за что взяться, решил посоветоваться с "ответственным соседом".
   Как только Городцов вошел во двор и по-солдатски быстро и точно огляделся, Воропаев особым чутьем, воспитанным на войне, сразу определил, что это крепкий, умный солдат и, наверное, твердый хозяин. В коротком латаном полушубке нараспашку и в ушанке из искусственной смушки, Городцов, прихрамывая, подошел к кровати Воропаева и, ни о чем не спрашивая, а, видно, сразу догадавшись, что это и есть нужный ему человек, представился по-военному.
   -- Зашел пососедствовать, -- замысловато начал он. -- Говорит народ -- полковник у нас имеется раненый, награжденный, разнообразный человек, -- ну что же, думаю, нам таких людей только давай, зайду познакомиться.
   Городцову было, очевидно, лет около сорока. Лицо его с иглистыми рыжими усами, моложавое и здоровое, было очень приятно. Небольшие веселые глазки все время щурились, будто бы он вглядывался вдаль.
   -- Разведчик?
   -- Бог войны, товарищ полковник, наводчиком находился.
   -- Далеко дошел?
   -- Венгрию поглядел, -- значительно поджав губы, ответил Городцов. -- Под Будапештом отвоевался. Не приходилось побывать?
   -- Не успел. В Болгарии войну закончил.
   -- Пришлось и мне там побывать. Ничего. Народ шустрый. Кебапчи ихние да шиши я поел, табачку покурил, винца попил. Понять язык вполне можно, если тверезый. Селяки ихние с понятием. Ну, только горячи, страсть! Слово за слово, и уж кулак в дело! Ей-богу! Что ему не так, ножом выправит, а своего добьется. Лихой народ!
   Разговорились, и оказалось, к их обоюдному удивлению, что не раз встречались они в общих сражениях. Все понималось теперь с полслова, и без стеснения Городцов вынул из одного кармана банку консервов и вскрыл ее огромным кривым ножом, а из другого достал ломоть хлеба.
   -- Будьте такой любезный, товарищ полковник, не откажите... -- И, разложив угощение перед Воропаевым, продолжал рассказывать, аппетитно жуя. -- Я, бывало, как займем свой участок, окопаемся, обозрение места делаю, приглядываюсь, привыкаю. И вот же какой закон! Ежли не понравится место, так и драться за него охоты нет, что вы скажете! Но только, чтобы не нравилось, -- это редко бывало, а то больше я все домишки себе в уме выстраивал на каждом месте.
   Воропаев приподнялся на локте.
   -- И много выстроил-то?
   -- Да домов с десяток. Один у Брянска, второй за Вильнюсом, на самой Вилии. Не бывали? Есть и на Тереке и на Кубани. Есть на нижнем Днепре -- дворец, ей-богу! Я больше на реки опирался. Сидишь в этих окопах, душа стынет, начнешь от скуки представлять, как бы ты жил тут, как бы дело вел, ну и надумаешь чего-либо. Я свой орудийный расчет так этим делом завлек, что, бывало, командир орудия, только переночуем где, уже и кричит: "Терентий! Где будешь дом ставить? Чтоб, говорит, нам его по нечаянности не смахнуть!" По-над Вислой я две усадебки, не утерпел, поставил.
   -- А в Венгрии?
   -- Не завлекся. Ни у мадьяр, ни у румын, подумайте. И ведь сам в толк не возьму, что такое. Места ж какие! А? Дунай один чего стоит...
   Незаметно проговорили до вечера.
   Степенно взглянув на отличные ручные часы с модным черным циферблатом и золотой стрелкой, Городцов вежливо ахнул, делая вид, что ужасно-де засиделся.
   Воропаев удержал его. Терентий Городцов -- как представлялось ему -- был как раз из тех чудаков-домостроителей, что и он сам, и в Городцове, как на фотоснимке, сделанном без предупреждения, видел Воропаев самого себя.
   -- От трех командующих фронтами словесное поучение довелось иметь, это -- кому ни скажи, загордится! -- с уважением к своему везению говорил Городцов. -- От Западного фронта раз влетело до такой степени! -- он покрутил головой, будто хватил горчицы. -- Такой витамин принял, лучше не надо!.. А Сталинградский -- ей-богу, не поверите -- даже стихом огрел. Н-ну!.. Как жахнет в четыре строчки -- глаза на лоб! Здорово словом владел. У Четвертого Украинского совсем другой подход был: частит, а у самого в глазах жалость, будто ты его, а не он тебя в мать сыру землю адресует. С жалостью как-то он ругал, ужасно расстраивался. А ты стоишь, как бандит, и слеза тебя душит. Прямо-таки душу рвал. А слышал я, что тяжелей всех это Рокоссовский. Чтобы ругать, говорят, -- ни-ни, только в смех как возьмет -- выверту нет. Острить большой мастер: с улыбочкой эдак все, безболезненно, а сострит -- все кишки перекрутит.
   И, наклонившись к самому лицу Воропаева, таинственным шепотом, точно их мог подслушать дрозд, прижившийся во дворе, поведал самое святое из всех переживаний:
   -- Товарища Сталина два раза видывал. Первый раз под Москвой, как немцев стукнули. Вроде это как под Клином было. Приехал, слышим. Я в ту пору на вывозке битых немцев состоял. Знаем доподлинно -- прибыл, наше солдатское радио верный слух дало, а где будет -- никак не дознаемся. Я, конечно, и в мыслях не имел, что увижу. И вот, слушайте, как получилось.
   Ночь, помню, стояла, и луна -- каждый куст видать на двести метров. Мы, значит, немцев убираем. Аж звенят, как горшки глиняные, того и гляди разломятся на куски. Грузим. И вот видно нам -- машины идут по шоссе, штуки четыре-пять. Останавливаются. Выходит одно начальство, выходит другое, к нам ни полслова, вроде как дают знак, -- вы, мол, занимайтесь своим делом, а мы своим будем заниматься. И вот вижу -- идет один встречь нам. В шинели, а звания не вижу, но идет просто, смело. "Здравствуйте, говорит, товарищи!" Конечно, ответили, как положено. "Что, говорит, неинтересная работа немцев хоронить?" А был у нас в команде один приписник, чорт его знает из каких он, злой такой на язык. Он возьми да и скажи: "Отчего неинтересная? Лучше мы их будем хоронить, чем они нас". Так прямо и брякнул. Подошедший к нему сразу видит, что разговорчивый. "А как, говорит, ваше мнение: все сделала наша армия в данном случае, что могла?" А наш приписник ему в ответ: "Как же не все, говорит, сделала? И больше сделала, чем могла". Тут как-то свет упал на подошедшего, и мы все сразу узнали: Сталин!
   Приписник обомлел. А тут товарищ Сталин покачал головой, вроде как не согласился с теми словами. "Нет, говорит, неправильно думать, что мы сделали больше, чем могли. Скажем скромнее: все сделали, что было в силах. Это поймет народ?"
   Тут я осмелел, -- и откуда речь взялась, это ж прямо чудо какое! Говорю: "Товарищ Сталин, народ поймет. Поймет, говорю, будьте уверены". И дальше не могу слова сказать, -- горло сдавило, как кто рукой схватил.
   А он тогда кивнул головой и маленько вдаль прошел. Потом остановился, ушанку свою снял и долго так стоял один. А когда назад к машинам возвращался, опять одного нашего спросил: -- Довольны, что немцев побили?
   А тот -- не знаю, узбек, что ли, был или азербайджанец, такой характерный капризный солдатишко, все, знаете, не по ём, -- тут возьми да вроде нашего приписника и ответь: "Недоволен!"
   Тут, брат ты мой, все генералы сразу к ему гурьбой. Как так? Почему? А тот свое -- недоволен и недоволен. "Я, говорит, свою особую клятву давал на крови товарища, чтобы в плен не брать. При людях клялся, при земляках, дескать, обязуюсь не брать живых, насмерть их буду бить. А тут, говорит, пожалуйста, приказ пришел -- обязательно брать. Расхождение у меня с приказом получилось, и через то расхождение, представьте, говорит, себе, я ордена был лишен: клятву выполнил, а приказ нарушил". Товарищ Сталин тут засмеялся, сказал:
   "Я, говорит, за вас походатайствую, чтобы считался этот случай вроде как исключение".
   Городцов умолк и, улыбаясь своей щурявой улыбкой, долго не возобновлял рассказа, погрузившись в воспоминания.
   -- А второй раз, где я его видел -- не угадаете. В Сталинграде.
   -- Не было его там.
   -- Это вам так известно, что не было, а нам, товарищ полковник, другое известно -- что был. От солдата секретов нет. Того, бывает, и большой начальник слухом не слыхал, что наш брат, рядовой, знает. Не переспоривайте -- был! Вот этими глазами видел. Может, конечно, он, как бы сказать, под другим наименованием или как там -- не знаю, тем уж мы, солдаты, не интересовались. Но безусловно -- был. Да вы сами скажите, без него разве б такое дело подняли? Да разве б выдержали? Ни в кои веки! Я у Родимцева был, в Тринадцатой гвардейской, -- по-над берегом, близко к центру стояли мы. Только одно звание, что "зона" или там "часть города", а просто сказать -- поясок земли. И вот был я раз связным на КП батальона. Немцы в пятидесяти шагах. Ночь. Чуть так подзоревать стало. Гляжу -- идут со стороны полка. Втроем. Ну, спросил пропуск, как положено. Вгляделся -- он! А ночь хоть и смутная была, но нельзя также сказать, чтобы совсем темная -- немцам видать его. Прошел он маленько вперед и остановился у пулемета. Стоит и на город глядит, и руку к глазам приставил. Ахнул я, а мой напарник шепчет: "Что ж это наши его одного оставили? Убьют же сей момент!" Я сам дрожу, как утопленник, а сказать ничего не имею права. Дрожу и крикнуть мне охота: "Уходите, мол, товарищ Сталин, без вас тут справимся, я же не лезу командовать, и вы в наше солдатское дело не встревайтесь..." Тут немцы, видно, его все-таки приметили и давай чесать по бугорку изо всех возможностей. А он стоит. Ну, я ж понимаю, тут зевать не приходится. У солдата свой термометр. Я сроду не справлялся, есть там какой приказ из дивизии, нет его, -- а уж всегда знал -- будет атака или не будет. Толковый командир, тот понимает, что солдата не перегонишь. Я на ноги и бросок вперед. Ура! Ребята как будто меня только и ждали, -- подхватили "ура" и за мной. Смотрю, и соседи за нами, а за ними еще -- и тоже вперед, -- пошло дело! Бегу и нет-нет да оглянусь. Различаю его фигуру. А как мы немца в штосс взяли, как задрожала земля сталинградская, он ушанку снял, махнул ею нам и тихонько пошел вниз, к берегу. Ну, тут мы, солдаты, и договорились, чтобы не сходить с места. Если уж он сам рискует, так это, знаете... С того и пошло! Уверяю! Своими глазами пережил. Да и не я один, многие видели.
   -- Верю, -- сказал Воропаев. -- Верю и завидую.
   На всех фронтах среди солдат ходили легенды о приезде Сталина, и чем труднее был участок фронта, тем непоколебимее верили люди в его присутствие.
   К кровати Воропаева подошел Цимбал. Он подозрительно оглядел гостя и покачал головой.
   -- Ты, друг демобилизованный, слыхал когда, что такое распорядок дня? Ага, слыхал! Ну, это прекрасно. А то такие, знаешь, бывают, -- пойду, говорит, в гости схожу, -- наговоримся, что хлеба наедимся.

0x01 graphic

   Городцов растерянно поднялся, захохотал виновато.
   -- Правда, ваша правда, -- сказал он, смущенно поправляя ремень на гимнастерке. -- Так, значит, как мне быть? Оставаться в здешних местах? -- вдруг ни с того ни с сего решительно спросил он о том, что единственно, должно быть, интересовало его сейчас и о чем он, увлеченный воспоминаниями о войне, так и не удосужился посоветоваться с Воропаевым. Впервые за эти часы лицо его выразило растерянность. -- Было бы известно, что не один, а, как говорится, заручка будет, так я... я б, конечно, остался.
   -- Оставайся, оставайся! Народу тут мало.
   -- Вот я тоже так прикидываю.
   -- Раз твои переселились, нечего дело ломать.
   -- Совершенно верно. Я к чему, -- останешься вот так, без своей компании, ни вспомнить чего, ни поговорить. Как глухонемой. Ну, а раз такое дело...
   -- Ты в "Микояне"? -- равнодушно спросил Цимбал.
   -- Угу. Вчера брали согласие у меня -- в председатели выдвигать хотят.
   Цимбал резанул его удивленным взглядом.
   -- А у меня руки по хлебу соскучились, -- продолжал Городцов. -- Сплю -- пшеницу во сне вижу. Я ж комбайнер. Проснусь -- запах пшенички слышу. А тут у вас, -- добавил он грустно, -- с хлебом не работают, виноградом занимаются, табаком -- мелкая работа, скучища. Э-э, хлебушко-батюшко! Скучаю за ним.
   -- На Кубань повертывай, -- сказал ему Цимбал. -- Там в хлебах заблудиться можно.
   -- И повернул бы, да семья притягивает: переселенцы, бежать неудобно. Слова дали, ссуду получили, назад ходу нет. А мне этот винеград -- хуже капусты. Мелкое дело. За хлебом соскучился -- ух, рванул бы на всю силу!..
   И стал прощаться.
   -- Так все-таки остаешься? -- спросил его Воропаев.
   -- Поперек воли остаюсь. Ну, да я и тут по своим рукам что-либо найду. Бог войны, товарищ полковник, нигде пропадать не должен. Алло! До свидания!
   Воропаев не идеализировал своего положения. Он знал, что вступает в трудную полосу жизни, когда никто не в состоянии ему помочь.
   Шура? Она была далека от его сегодняшних интересов.
   Он мог бы, конечно, устроиться в одном из уже открытых санаториев, но быть на положении больного казалось невыносимым, да в этом случае Сережка опять остался бы вдали от него.
   Семья! Ах, как нужен человеку свой родной угол, свое гнездо!
   И тут вставала перед ним жизнь Лены.
   Воропаев не имел на нее никаких видов. Ей было тяжело, как и ему. Если бы взяться за руки, итти было бы легче, и ее маленькая с мозолистыми подушечками пальцев рука не раз мелькала в его растревоженных болезнью видениях.
   Он нисколько не был удивлен, когда однажды услышал ее негромкий голос. Она расспрашивала, как найти полковника Воропаева, и, узнав, где он обретается, неслышными шагами вошла во двор Цимбаловой хаты с небольшим узелком в руках. Она была в своих неизменных войлочных тапочках и в узкой черной жакетке, похожей на мужской пиджак. Лицо ее -- в тот момент, когда она еще не знала, что Воропаев уже заметил ее и разглядывает со своего топчана, -- выражало смущение. Чувствовалось, что ей очень неловко.
   Дойдя до хаты, она нерешительно постучала в дверь и, когда Воропаев окликнул ее, вздрогнула.
   -- А я вас и не заметила, -- сказала она, хмурясь и улыбаясь. -- Здравствуйте. Мама велела вас проведать. Прислала кое-чего, возьмите.
   Узелок на мгновение повис в воздухе. Потом она, покраснев, опустила его наземь и без приглашения присела на краешек топчана, не решаясь взглянуть на Воропаева.
   -- Вот какие дела, -- произнесла она, продолжая хмуриться и улыбаться, -- заболели-то как, а?
   -- Что там Корытов, не ругается? -- выручая Лену, спросил Воропаев.
   Ответ поразил его.
   -- А не знаю, -- сказала она, легонько махнув рукой. -- Я ему не сказала, что к вам собираюсь. Еще что подумает, ну его.
   -- Ну, а как с домом, как Софья Ивановна?
   И не успела она ответить, он понял, что и мать не знает о ее поездке.
   -- Ах, -- произнесла она недовольно, -- мама всегда что-нибудь такое придумает... Вертится, в общем... А знаете, кто вас вспоминает? Стойко, председатель колхоза, -- помните, без одной руки, высокий такой... Очень понравились вы ему.
   Воропаев вспомнил ночь у костра, дележ домов и высокого красавца без руки.
   Лена с интересом оглядела двор, хату, топчан, на котором под Цимбаловой шубой лежал Воропаев. По ее лицу пробежала тонкая усмешка не то сожаления, не то иронии.
   -- Ничего себе хозяйство, -- наконец вымолвила она, теребя пальцами край жакетки. -- Здесь будете жить?
   -- Почему здесь? Я же ваш компаньон. Вот поднимусь на ноги, займусь с Софьей Ивановной нашим домом. По-моему, вы, Леночка, недовольны, что я примазался к вашей семье?
   -- Нет, почему недовольна, -- возразила она шепотом. -- Это мамино дело, мне некогда с домами возиться, работать надо.
   -- А вы не хотели бы, Леночка, покрепче стать на ноги, не хотели бы, чтобы у вас был свой садик, две курицы, собачка какая-нибудь?..
   Она махнула рукой перед глазами, будто сняла прикоснувшуюся к ним паутинку.
   -- Не знаю, -- произнесла она сухо, -- не знаю, ни о чем таком я не думала и... ничего не знаю, честное слово.
   -- Работы много? -- спросил он, чтобы увести разговор в сторону от вопросов, которые могли причинить ей боль.
   -- Ай, не говорите. Заседания просто замучили, -- сразу оживилась она, и улыбка прошла по ее нахмуренному лицу. -- С топливом так завязли, что и выхода нет. Геннадий Александрович на телефоне засыпает, на телефоне просыпается, директивы дает за директивой, а вчера в больнице шесть табуреток сожгли.
   Найдя тему для разговора, она повеселела.
   __ От кого же вы узнали, что я заболел?
   -- В райкоме узнала. Виктор Огарнов приезжал, рассказывал. От Широкогорова два раза звонили. Мама расстроилась через вашу болезнь.
   -- Боится, что брошу дом?
   -- Ага, боится.
   -- А вы?
   И тогда она впервые подняла на него свои внимательные глаза.
   -- А мне чего вас бояться. Я только что вам хотела сказать, что я перед вами виновата, -- подумала тогда на вас, что вы за дармовыми дачами к нам приехали...
   Воропаев хотел что-то возразить ей, но она удержала его.
   -- Не обижайтесь на меня, я на язык злая бываю. Всякое вижу.
   -- А на самом деле вы, должно быть, очень добрая, Лена, добрая и ласковая. Вот взяли да и приехали ко мне. Или пешком пришли? Вот это друг. Дайте-ка я пожму вашу руку. Неужели все-таки пешком?
   Нехотя и как бы борясь с собой, видя в этом что-то неправильное, она неловко протянула ему свою руку и сразу же встала с топчана и начала прощаться.
   Он удержал ее силой.
   Было что-то необыкновенно достойное в ее манере держаться, в нелюбви к фразам и жестам, в ее сдержанном внимании к нему.
   Они еще поговорили о его здоровье, о доме, о том, как устойчивы погоды.
   Уже темнело. Воропаев, догадываясь, что Лена пришла пешком, не стал дольше удерживать ее. Дорога была пустынна.
   -- Спасибо, что вспомнили обо мне, Лена. Встану, займусь домом, заживем с вами, как помещики. Будет у нас с вами свой угол. Честное слово, будет. Привезу своего Сережку, пусть пасется вместе с вашей дочуркой.
   Опустив глаза, она изредка быстро взглядывала на него, проверяя, не шутит ли он, и ничего не ответила.
   -- Ну, выздоравливайте. Только смотрите, никому не рассказывайте, что я у вас была. Не люблю я... -- не договорила она и пошла к воротам, на ходу обернувшись, чтобы кивнуть ему головой в ответ на его запоздалую просьбу переслать сюда все могущие притти письма и телеграммы.
   Ее легкие шаги сразу перестали быть слышны, как только она вышла на сельскую улицу.
   Он потом долго думал о ее посещении. Да, ей было тяжело, как и ему. Он еще не знал, сумеет ли облегчить ее жизнь, но очень хотелось, чтобы у этой молчаливой женщины все шло отлично. Ему стало казаться, что тогда и у него дела пойдут лучше. Ему хотелось, чтобы Лене стало проще, веселее жить с его помощью. Приятно, когда есть на свете люди, которым хочется помочь.
   
   ...Собираться решили по очереди в каждой хате, и первую очередь взял Опанас Иванович Цимбал, поскольку Воропаев еще не мог ходить.
   Пришли заранее приглашенные Широкогоров, директор детского санатория Мария Богдановна, чета Поднебеско из "Первомайского", Городцов и, конечно, многие из "Калинина".
   Неожиданно для всех спустился с гор метеоролог Зарубин, худой, высокий, с дымчато-серыми растрепанными усами, на концах подпаленными бесстекольным моргаликом.
   От него пахло свежим арбузом и горной прохладой. Он говорил о ветрах, как о сотрудниках станции.
   -- Прошлогодний совсем иного склада был -- норовистый, непостоянный. А этот крепкий такой, знаете, нордистый, уверенный в себе, прелесть прямо! Мне с ним уютно, хоть беседуй.
   Зарубин спустился вниз за газетами и, узнав об открытии клуба, остался в надежде раздобыть книг. Он был страстным поклонником толстых романов.
   -- Рассказы -- одно баловство, -- говорил он, дуя на усы, чтобы они не лезли в рот. -- Не успеешь пригреться, а он, мерзавец, уже закончен. У нас наверху зона романов, на две-три ночи подряд.
   Подполковник Рыбальченко, тоже как Воропаев приехавший искать тихой пристани, но ставший председателем рыболовецкого колхоза, принес три кило свежей чуларки, а электромонтер Сердюк явился с картой Европы и, ни о чем не спрашивая, осторожно повесил ее на стене, значительно покашливая в кулак. С картой своей он не расставался, потому что в любую минуту мог быть вызван, как ему думалось, на какое-нибудь ответственное собрание, посвященное международному положению, где докладчик испытывал нужду в хорошей географической карте. Сердюк имел при себе длинную камышовую указку, булавки с флажками и два мотка красных и синих ниток для обозначения линий сразу обоих фронтов.
   До войны Сердюк работал механиком МТС. Но после ранения, демобилизовавшись гвардии капитаном, не захотел браться за прежнее дело и устроился в колхозе имени Калинина электромонтером, хотя линия еще не была восстановлена. Он играл на аккордеоне, ходил по каким-то делам в районный центр, с кем-то все время переписывался по делам колхоза, и вид у него был вечно занятой, недовольный, временами страдальческий, хотя все знали, что он -- запойный бездельник, как бывают запойные пьяницы.
   -- Ты бы, Сердюк, уложил свои ордена да взялся бы за кирку, -- посоветовал ему при первом знакомстве Воропаев, но тот только загадочно улыбнулся.
   -- Ну, якши, гут, товарищ полковник, за кирку, за дело! А за якое дело -- позвольте узнать? Чересчур общо ставите.
   -- Да какой там общо! Возьми кирку, становись в ряд, нечего барина корчить!
   -- С киркой, значит, встать? Гут. А квалификация? Я ж механик чистой воды, як бриллиант. Кидаетесь кадрами.
   Но видел Воропаев, что хитрит Сердюк, выжидает чего-то.
   -- Живешь как?
   -- А, жизнь! Какая это жизнь! Трофей кончу -- хана.
   Но и тут хитрил. Никаких особых трофеев у него не было, кроме десятка географических карт немецкой работы, которые он сдавал "в аренду", да аккордеона, на котором он играл целыми днями, сидя на лавке у своего дома, если не был приглашен на вечеринку.
   Такая беспечная жизнь ему нравилась, и он всеми способами старался продлить ее как можно дольше, но не знал, как это лучше сделать.
   Перед самым началом доклада прибежал, запыхавшись, Паусов с бочонком вина на плече. Огарновы, сообщил он, не будут: Виктор прихворнул, и Варвара осталась с ним. И, наконец, когда Воропаев начал говорить, вошли Татьяна Михайловна Зайчик и Катя Муравьева, ведавшая избой-читальней, руководившая кружком Осоавиахима и Красного креста и состоявшая слушательницей заочных курсов по пчеловодству. Она была одинока, и поэтому на нее обычно возлагали все те общественные нагрузки, выполнять которые другим колхозникам было некогда. Только вчера ее выдвинули редактором стенной газеты и хотели послать на курсы субтропических культур, но тогда бы все ее прежние нагрузки остались без всякого попечения, и ее, к общему сожалению, пришлось освободить от командировки.
   Ожидался большой доклад Воропаева на военную тему, и мало кто знал, что выступит вернувшаяся из немецкой неволи Аннушка Ступина, а Воропаев сделает лишь вступление к ее докладу и необходимые комментарии. Ступина не могла начать от волнения, и первые несколько фраз пришлось сказать Воропаеву. Впрочем, она быстро справилась, а когда дошла до описания мытарств в пути и рассказывала о том, как потеряла своих подружек, -- в донельзя переполненной комнатке мужчины, как по команде, закурили, а женщины, как народ более откровенный, взволнованно зашмыгали носами. О своем путешествии по Европе и, наконец, о возвращении домой Ступина рассказывала уже так живо и интересно, что даже до сих пор иронически улыбавшийся метеоролог несколько раз стукнул кулаком по столу, а Воропаеву почти ничего не пришлось дополнять.
   После выступления Ступиной сделали перерыв. Татьяна Зайчик негромким, боязливо звучащим, готовым в любую минуту сорваться голосом дополнила исповедь Аннушки, рассказав, что муж ее, Харитон Иваныч, и с ним шестеро партизан прибыли в деревню при немцах как раз в связи с вербовкой молодежи и вели агитацию против добровольного выезда в рабство, но были замучены на площади перед школой.
   Воропаев предложил назвать площадь перед школой Площадью павших героев -- приняли. Предложил он и улицу, где шел их бой, назвать Партизанской -- тоже приняли.
   -- Про нас можно сказать пословицей: "Сошелся народ ото всех ворот". Знакомиться надо бы друг с другом, -- сказал он, глядя на Широкогорова и увлекая за своим взглядом всю аудиторию. -- Вот среди нас известный винодел Сергей Константинович Широкогоров. И его интересно послушать бы. Есть у нас и известный всему Союзу виноградарь-опытник, практический человек, герой войны, Опанас Иванович Цимбал. До сих пор помню, как он мне на Кубани о сортах винограда рассказывал. Есть у нас...
   -- ...полковник Воропаев! -- с влюбленной несдержанностью так звонко выкрикнула Аннушка, что многие испуганно замахали на нее руками.
   -- Тебя надо послушать, Алексей Витаминыч, тебя! -- раздалось вслед за тем несколько голосов.
   -- Хорошо, и меня. Затем надо бы нам познакомиться и с соседями. У час сегодня в гостях муж и жена Поднебеско из "Первомайского", товарищ Городцов из "Микояна", все трое -- люди бывалые, ходоки по жизни...
   Говоря, Воропаев подметил, как на равнодушном лице Сердюка заиграли первые зайчики, как он нахмурил лоб и несколько раз подряд затянулся махоркой. Воропаеву сразу подумалось, что, должно быть, этот лежебок и непритыка тоже хочет как-то иначе представить себя колхозному обществу, показать себя со стороны, еще неизвестной собравшимся.
   -- А может, еще кто-нибудь? У кого есть настроение выступить?
   Сердюк не сразу взял слово. Поежившись и все еще хмуря лоб и глядя в землю, он, наконец, сказал равнодушно:
   -- Ежели на расширенную тематику... Что ж!.. Я ведь, вообще, в Америке был... Ежели к этому интерес -- пожалуйста.
   Все удивились несказанно. Сердюк в Америке?
   Перерыв не заканчивался. То, что в больших клубах называется перерывом, в маленьких составляет ядро "программы". Сидели, беседовали. Цимбал, как председательствующий, угощал вином, что принес Паусов; поджарили чуларку, кто-то подбросил десяток луковиц. Ели, делая вид, что балуются.
   Взял слово Рыбальченко.
   -- Анна хорошо рассказывала. Вот записать бы ей все, что она пережила. Книга-то какая была б! Сквозь Европу, так сказать. Я вот что задумал, соседи, книгу о себе самом написать: "Я через пять лет".
   Все насторожились.
   -- То есть как это?
   -- Да очень просто. Я -- через пять лет.
   И Рыбальченко торопливо вынул из кармана кителя (он носил еще синий флотский китель) толстую книжечку и потряс ею перед собранием.
   -- Тут, товарищи соседи, весь я, как на духу. Дом начал я...
   "И он дом строит, -- улыбаясь, подумал Воропаев. -- Вот строителей-то набралось".
   -- Дом рыбака начал и все распределил, как и что. Сад при нем колхозный, -- на третью весну. Пасека -- на четвертую. В конце пятилетки сам напишу картину и в нашем красном уголке повешу -- "Десант в Керчь"...
   -- Господи! И вы там были? -- Цимбал встал от волнения.
   -- Был! Земляки?
   -- Ну как же не земляки! От, ей-богу, как воина всех перероднила, никого чужих, все родственники!
   Заговорили о том, как люди выросли за войну. Заговорили о планах на завтрашнее.
   -- Об иностранцах бы хорошо написать, -- предложила Аннушка. -- Я до них огромный интерес имела, пока не познакомилась. А как узнала побольше, даже жалко стало за свой интерес. Мелкого формата люди.
   Коснулись и положения на фронтах. Помечтали об урожае.
   И сидели бы так, беседуя, до петухов, не ударь в железную крышу ветер. Как шальной котище, он, грохоча, прокатился по железу и бесшумно шмыгнул в глубину сада.
   -- Вот зараза! Сигнал дает расходиться.
   Но долго еще прощались, курили во дворе и потом еще раз прощались на улице.
   Поднебески уходили последними.
   Им хотелось сказать Воропаеву, что они растроганы вечером и что им теперь жить будет легче, когда вокруг столько хороших и интересных людей, но они только жали его руки и уговаривали скорее подниматься с кровати.
   Да и он сам был растроган и увлечен.
   Казалось, ничего не произошло, -- собрались побеседовать, только и дела, но, видно, людям как раз этого-то и не хватало, -- им нужно было схватиться за чье-то плечо и ощутить чей-то благожелательный взгляд на своем лице, чтобы от одного этого уже крепче чувствовать себя на ногах.
   Давно уже Воропаев не общался с людьми так близко, и давно ему не было с ними так хорошо, как сейчас.
   Он не был сейчас начальником, ничего не решал, ничем не заведовал, но человеку нужен иной раз хороший слушатель и добрый советчик.
   За один вечер Воропаев узнал многое такое, о чем Корытов, вероятно, и не догадывался.
   Он долго лежал с закрытыми глазами и думал о людях, с которыми свела его судьба...
   Сейчас по-новому осветилась перед ним и его прежняя военная работа. Как в свое время он долго не мог понять природу успехов лучших своих ротных и полковых агитаторов! Да так и не понял, признаться; и только теперь, когда это уже не нужно ему, добрался до самой сути дела.
   Побеждали подвижники. Проигрывали и теряли красноречивые ораторы и остроумнейшие весельчаки, побеждали часто косноязычные и скупые на слова люди. Побеждали "беззаветники", ничего не умеющие делать в половину сил. Побеждали -- вот что было неожиданным! -- побеждали даже в агитации -- храбрецы.
   При перекопке виноградников они нужны были так же, как в штыковой атаке. И с откровенным удовольствием он теперь подумал о полученном от колхозников прозвище. "Витаминыч" звучало характеристикой.
   
   Едва лишь солнце выглянет из-за моря и в воздухе мелькнут первые золотистые тени рассвета, он со своей койки, со своего лежачего наблюдательного пункта, уже различал в полевой бинокль красное, как цветок граната, платье Наташи Поднебеско на "первомайских" рислингах.

0x01 graphic

   Юрий всегда сопровождал ее. Должно быть, пока народ еще спал, они искали морковку на старых огородах совхоза, а потом, похрустывая ею, стояли, обнявшись, и по-детски, жадно любовались восходом солнца, которое поднималось из-за сизого горизонта.
   В тот час небо над морем было таких тонов, какие потом, в течение дня, уже никогда на нем не появлялись. Тончайше-зеленоватый низ неба переходил в неуловимо-опаловый, в лимонный слой, поверх которого стояла мглисто-синяя, тоже очень острая и тонкая полоса до самого верха, и на ней, искрясь и вздрагивая, горела крупная, лучисто-мохнатая, свободно парящая над морем утренняя звезда.
   Каждый раз, когда Воропаев видел чету Поднебеско на ранней прогулке, его охватывало непреодолимое волнение. Пережив жестокую войну, взявшую от них лучшие годы юности, потеряв отчее гнездо и надломив свои силы, они стоят, прижавшись друг к другу, перед огромным морем и огромным солнцем, одни против всех стихий, счастливые, как в первый день своей любви.
   Потом появлялись Огарновы.
   Варвару незачем было разыскивать в бинокль. Ее пронзительно резкий голос, какие бывают только на юге, рассекал расстояние, почти не ослабевая. Так кричат птицы, замолкая только для того, чтобы вобрать в себя воздух.
   Сопоставляя ее крик с жестами, Воропаев догадывался, что причиной ее утреннего исступления был Виктор Огарнов, этот "казенный лодырь", как она всегда его называла. Она кричала, что готова убить его из стыда перед людьми, которые доверились такому паразиту, как ее муж. Да и сами они, будь они четырежды помянуты, нашли же кого выбрать -- эту "сонную калечь", а теперь, небось, только и делают, что издеваются над ним. Варвара с трудом переносила, что ее муж до последнего времени был в тени, теперь она никак не могла примириться с тем, что он вынужден работать больше других.
   Вероятно, последнее колено в этой трели было направлено против Воропаева, -- так иногда ему казалось, когда, глядя в бинокль на беснующуюся Варвару, он улавливал ее кивок в сторону колхоза "Калинин", а иногда и взмах ее стремительного кулака в том же направлении.
   Варварин крик нес с собою начало трудового дня. Как только стихал он, уже ничто не нарушало тишины до полудня, когда она же первая обязательно что-нибудь запевала. Она была энергичной и дельной женщиной, с очень правдивой жизнью, но ни одному ее слову верить было нельзя.
   Примерно в тот же безыменный час, между тьмой и светом, внизу у берега, невидимого с позиции Воропаева, начинал покряхтывать мотор, и в море, пофыркивая клубами дыма, выходила "Паллада" подполковника Рыбальченко. Отойдя от берега на такое расстояние, когда его уже было видно из Цимбаловой хаты, Рыбальченко давал гудок. В ответ Воропаев поднимал на шест со скворешней красный флажок. День считался официально начатым.
   Теперь Воропаев сделался как бы говорящим камнем, которому можно поручить множество дел, с уверенностью, что он их выполнит, потому что ничем не занят и вечно на месте.
   Кто-то кричал ему с улицы, через забор:
   -- Алексей Витаминыч, будьте такой ласковый, как Шустов пойдет, скажите, в район его требуют!
   -- Ладно, скажу.
   Потом он слышал тяжелый, неравномерный шаг, который называют "рупь-пять".
   -- Шустов?
   -- Я.
   -- В район требуют.
   -- Спасибочки. А Цимбал не дома? Как возвратится, пускай за удобрением постарается. Наряд получили.
   Забегала Аннушка Ступина.
   -- В санаторий к Марье Богдановне калеченных ребятишек привезли, инвалидов войны. Ой, батюшки! Без рук, без ног... Мы порешили ходить дежурить. Да, чуть не забыла -- посылочка вам, -- и скрывалась, раньше чем он, развернув сверток, находил в нем кусочек сала.
   А однажды пришел секретарь сельсовета и растерянно сообщил, что у него стащили со стола календарь.
   -- Что же я поделаю?
   -- Нет, я с той стороны, что, может, вы дознаетесь, кто...
   Но самым трогательным было (он узнал об этом от Ступиной по секрету), что на втором вечере, на котором он не присутствовал, приняли решение отстроить ему к лету за счет колхоза домишко, что стоял без окон и дверей рядом с хатою Цимбала. И уж однажды расслышал он, как на улице крикнули: "Да не пасите вы коз на воропаевском участке, погибели нет на вас!"
   Сколько теперь у него намечалось домов! Только бы жить. Да, впрочем, он и так уже жил в полную меру сил своих.
   Времени, чтобы думать о близкой смерти, теперь почти не было. К нему приходили с жалобами, рассказывали об успехах, спрашивали совета: он писал письма на фронт, помогал сочинять корреспонденции, в областную газету или обдумывал докладные записки Корытову.
   
   Воропаев пришел к мысли, что Корытов -- это работник-единоличник. Чувство лидерства было ему совершенно чуждо. Если бы он был дирижером оркестра, то, вместо того чтобы управлять музыкантами, он, наверное, стал бы бросаться от одного инструмента к другому, поочередно играя на них. Но он любил свой район такой живой и страстной любовью, что ему многое за это прощалось. Им тяготились, но уважали его. Однако чувствовалось, что появись рядом другая, более сильная фигура, -- и все активное отшатнется от Корытова и прильнет к другому, новому.

Глава пятая

   В канун Нового года Огарнова привезла полковнику очередное УДП и почту. Еще не подъезжая к хате Цимбала, она попридержала коня, онемев от поразившей ее картины.
   Старик озорно рубил топором полковничий протез, а полковник, прыгая на одной ноге с помощью бамбуковой палки, умолял того оставить хотя бы металлическую арматуру.
   -- Обезножил меня! Перестань, говорю! -- покрикивал он, хохоча и вместе с тем держась в благоразумном отдалении от расходившегося Цимбала, а тот, взмахивая топором, приговаривал:
   -- От тебе, собанюка! Шоб тебе на руках ползать! От тебе!
   -- Привет от мирного населения! -- издалека крикнула Огарнова и свистнула по-разбойничьи. -- Бейтесь до полной победы!.. -- и глазами позвала к себе Воропаева, явно не желая вступать на неспокойную территорию Цимбала.
   -- Чего это он? -- небрежно спросила она, лузгая семечки.
   -- Да ну его, старого чорта, -- отдуваясь, пожал ей руку Воропаев. -- Мне на работу давно пора, а он не пускает. Что нового привезли, Огарнова?
   Снисходительно кривя губы, Огарнова, прежде чем отдать ему сверточек с продуктами, сказала, театрально вздохнув:
   -- Ну, видала я эту самую вашу райкомовскую Лену. Ничего... Что вы в самом деле? Жили бы с ней, ей-богу...
   Воропаев оперся на оглоблю, еще ничего не понимая. А Огарнова что-то ворчала, передвигая поклажу на подводе.
   -- Я как сказала ейной мамке -- та с катушек долой: "Всю жизнь, говорит, только о том и мечтала, чтобы моему полковнику счастье сотворить, но только, говорит, едва ль. Гордый характер..." Это о вас так.
   "Вот, господи, пошлет же судьба навстречу этакую дуру". Он отпрянул от лошади и присел на завалинку.
   -- Да зачем же вы, чорт вас побрал, зачем же вы лезете в мои дела? Кто вас просил меня сватать? Вы же мне теперь всю жизнь в их доме испортили!
   Огарнова свалила наземь мешок с картошкой, подсела рядом, смеясь сквозь семечки на губах.
   -- А идите вы! -- и толкнула его в бок. -- Испортила ему! А чего вам, слушайте, портить!.. Еще скажете, вы ее, дескать, не любите, она вас тоже не любит... Слушайте, что я скажу... Ленка не плохая баба, честное слово, не плохая. Скажете, у ней девочка? Ну, так что ж, -- а у вас мальчик, как раз сойдется... Ай, не говорите мне! Знаю я ваше житье! Немытый больше месяца ходите! Белье с одних дырок, как та сетка для рыбы. Бросьте вы мне!
   Она взяла Воропаева под руку и, прижав к себе, заглянула ему в глаза.
   -- Приветы от всех наших... На районном совещании нас, Алексей Витаминыч, похвалили... О вас тоже был большой разговор.
   Роли быстро переменились. Новость, которую Воропаев не ожидал получить от Огарновой, тем больше его обрадовала, что меняла направление разговора.
   Он наклонился к самым ее глазам.
   -- Ну, ну, ну... Да говорите же, -- ласково улыбнулся он.
   В первую минуту она по привычке хотела подшутить над ним, сказав, что ему теперь только замяукать, -- так он похож на кота с пойманной мышкой, -- но вдруг сочла пример этот для себя неприличным, мягко потянулась и отвела глаза в сторону, отчего лицо ее ощутило на себе его дыхание, и стала, запинаясь, рассказывать, о чем он просил. Впрочем, она тотчас забыла, о чем именно он ее просил, и, быстро проболтав, что в районе сначала обвинили Воропаева, а потом одобрили и ставят другим в пример, замолчала. Но тут же опять принялась болтать о Лене, доме Воропаевых и о делах колхоза.
   Из ее болтовни Воропаеву удалось разобрать, что Корытов, которого она видела третьего дня, беседовал с нею около часу и через каждые две-три фразы приговаривал: "Это ты обязательно передай своему полковнику". Тут Огарнова опять на мгновение остановилась и, откашлявшись, произнесла смешливым голосом:
   -- А я Корытову: "Какой он мой? Что я ему -- колхозная полевая подруга, чи як? Он, говорю, мене не любит". А товарищ Корытов развел руками, говорит: "То, говорит, не в моем подчинении, но я так думаю, что это обстоятельство нам придется тебе записать как недовыработку..." Ей-богу! Такой шутник, если бы вы знали! Я ему потом говорю: "Товарищ Корытов, давайте мы полковника женим на вашей Ленке..." А он: "Что ты, что ты, говорит, последние кадры мои", -- а я уж вижу, понимаю, какие там кадры и для чего, -- подмигнула Варвара. -- Я ему говорю: "А чего ж нет? Заслуженный человек, личность крупная, вдовый... Верно?" -- спрашиваю его. "Верно, говорит, Огарнова, только погоди пока сватать, пусть Воропаев оклемается, тогда уж..." Ох, и хитрый этот ваш Корытов, я его насквозь изучила...
   Воропаев встряхнул ее, как остановившиеся часы. Похохотав, она стала продолжать о колхозе, и как ни бедно и бестолково она рассказывала, можно было все же понять, что дела в нем идут неплохо, потому что народ уверовал, что собственных сил и собственного уменья ему хватит.
   -- А тут у них плохо? -- спросила она, остановившись с разбега, так что ему пришлось переспросить ее.
   -- Что? Ах, да... Плохо, очень плохо.
   -- А что же вы им выход не укажете? На вас все надежды.
   -- Людей я тут еще не вижу; не знаю, на кого опереться, -- огорченно признался он, тут же пожалев, что сделал это.
   И Огарнова немедленно воспользовалась его признанием, но в другом направлении -- будто он доверял ей что-то очень греховное и ей предстояло разделить с ним ответственность за этот грех.
   -- А нас, Алексей Витаминыч, вы разве знали? -- точно напоминая ему о чем-то личном, спросила Огарнова. -- Меня вы даже очень просто не знали, пока я сама до вас не выкатилась. Ей-богу, я вас тогда чуть не убила, вы знаете, а потом так привязалась, будто к родному. Мой Виктор аж ревновать меня, вы знаете, начал. "Вы, говорит, мне со своим полковником все дела путаете". Подумайте только, чего сказал, подлец! -- произнесла она с явным удовольствием, гордясь подозрением мужа.
   Воропаев растерянно перебирал в руках привезенные письма.
   -- Мне ехать, или как? -- подобрав волосы, лениво спросила Огарнова, поворачиваясь спиной к какому-то проходящему мимо колхознику, будто хотела остаться неузнанной.
   -- Ехать, -- сухо сказал Воропаев. -- Привет там всем! -- и запрыгал к дому, злясь и злясь на все на свете и прежде всего на эту проклятую Огарнову.
   "Если вы собираетесь умирать в своей приморской глуши, прикажите, чтоб ваш гроб усыпали моими письмами.
   Я вам пишу почти ежедневно и буду продолжать до тех пор, пока вы не отзоветесь.
   Я не расспрашиваю вас о том, как вы живете, -- такой человек, как вы, не может жить хорошо, и предпочитаю сообщать вам о себе, чтобы вы знали, где я.
   Итак, Румыния давно нами, как вам это известно, пройдена и отчасти уже забыта. Если правда, что нет плохих народов, а есть плохие люди, то у румын плохих людей довольно много, даже чересчур много, -- сказала бы я.
   Румыны практичны и легкомысленна. Такими их воспитали обстоятельства. Я несколько раз ловила бухарестских официантов на том, что они приписывают к моим счетам какой-то военный налог, и однажды произнесла по этому поводу речь в кафе, сказав довольно запальчиво, что это я их победила, а не они меня, и что, таким образом, платить репарации я не обязана. Эффект был ошеломляющий, хотя, мне кажется, мой французский язык не всеми был понят.
   Поражает обилие памятников великим румынам, ибо буквально нет ни одного городка или местечка, где бы не возвышались монументы каким-то гигантам мысли. Наши красноармейцы почему-то прозвали эти памятники "управдомами".
   Трансильвания менее нарядна, чем собственно Румыния, но более сыта. Но сейчас мы, то есть я и наш корпус, уже в Венгрии. Что вам сказать о ней?
   Эта -- страна, к сожалению, нисколько не похожая на ту, о которой я кое-что знала по романам Иллеша. Венгрия -- какая-то средневековая прежде всего. Замки, кунтуши, оленьи рога, родовые книги, курчавые лесные свиньи, модные в XV веке, соус из красного перца и удивительные песни, неслыханно дерзкие народные мелодии, великолепная Будапештская опера, но обо всем этом после, после и после.
   Когда вы прочли, что наш 3-й Украинский прорвал оборону юго-западнее Будапешта, неужели не дрогнуло ваше сердце радостным предчувствием, что впереди всех был наш с вами корпус? Так вот, радуйтесь, -- наш был впереди всех! Под Бичке дивизия Георгия Петровича оказалась в окружении, но дралась осатанело. Ему разрешили перевести свой командный пункт за кольцо окружения, он отказался. Я готова была расцеловать его.
   Мне жаль, что я одна и никому не интересно заметить, как я с некоторых пор поразительно похрабрела. Это не из честолюбия, а от одиночества.
   Я веду себя храбрее, но вместе с тем и осмотрительнее. Вы не догадываетесь -- почему? Хочу дожить до дня Победы! Когда меня отпустят из армии, мне будет предстоять еще гигантская борьба с вами, я хочу победить в ней и сейчас набираюсь опыта.
   Я ничего не пишу вам о своей работе, потому что сейчас уже не знаю, насколько она вас интересует, хотя ужасно хотела бы кое-чем похвастаться. Все ваши друзья живы.
   Можете мне не писать, не терзаться тем, что вы причиняете мне боль, не чувствовать себя передо мною виноватым. Вы обязаны только помнить, мечтать обо мне и ждать меня, жалкий вы человек.

А. Г."

   "Нет, чего уж тут мудрить -- решено так решено, -- сказал он себе, закусив губы. -- Куда я ее возьму? Да ну, одна чепуха! Жить с ней у Журиной или мотаться по колхозам, не пито, не едено?.. Да нет, нет!"
   Он не стал читать писем с фронта, а развернул треугольник Софьи Ивановны Журиной. Развернул -- и ушел в него, как в сказочный сон.
   Софья Ивановна писала ему (он сначала не поверил ни одному ее слову), что получила для него ссуду, починила крышу, купила стекла, перекопала весь дворик "под огород или что вам угодно", припасла железные ворота, натаскала камня-ракушечника на целый сарай, посадила три сотни кустов клубники, достала щенка-волкодава, и теперь робко спрашивала, каковы будут его планы на дальнейшее и не раздумал ли он, чего доброго, хозяйствовать совместно с нею. В осторожных выражениях она сообщала Воропаеву, что уже предупредила заведующую детским садом о скором прибытии из Москвы некоего ("ответственного" -- как она писала) мальчика, а также о том, что ее внучка Танечка тоже ждет не дождется появления в доме московского сотоварища. Погода в районе их дома была, по мнению Софьи Ивановны, гораздо лучше, чем на всей улице. Она уверяла, что ветер с гор обходит их усадьбу, а туман с моря рассеивается, не доходя до нее. Она клялась, что на их участке гораздо больше солнца, чем на соседних, и, следовательно, фрукты и овощи будут вкуснее.
   "А Леночка моя вовсе от рук отбилась со своей райкомовской работой, -- доверительно писала Софья Ивановна, -- и насчет дому мне говорит: я не хозяйка, тут вы с полковником главные, а я жиличка. Ну, с той жилички я беру натурой: по выходным заставляю копать".
   В общем, дома у него прорезывались, как зубы мудрости.
   Конечно, он сделал ошибку, демобилизовавшись. Кадровый политработник, владеющий двумя языками и опытом войны, сейчас нужен больше, чем когда-либо, ибо армия годы простоит в Европе, и нужно научить, как обращаться с нею, того бойца, который придет в Берлин с берегов Иртыша или Аму-Дарьи.
   Рука его снова протянулась к письмам из армии, но он не посмел их вскрыть. Все, что в них могло излагаться, было заранее известно. Он закрыл глаза, увидел милые лица старых друзей -- и защемило сердце, и все, что тут его окружало, сразу померкло и осточертело. Туда бы, туда, чорт возьми, туда!
   "Уеду, уеду обязательно, не могу я здесь больше", -- но тут вспомнил, каков он, и хватил рукой по столу.
   -- Ты меня, что ли? -- миролюбиво спросил из-за перегородки Опанас Иванович. -- Уж как в трактире, стуком зовешь, не словом.
   -- Прости, Опанас Иванович, с горя.
   -- Ты бы малость прибрался, народ же все-таки будет.
   -- Какой народ?.. А-а, сегодня же Новый год встречать! Вот память-то!
   И как-то болезненно отозвалось на эти слова сердце, точно обещал наступающий праздник не радостные надежды, а еще горшие разочарования и беды. А ведь за Новым годом уже проглядывала Победа. Шутка ли!
   -- Да ведь ногу ты поломал, как же итти-то?
   -- Поломал потому, что новую тебе заказали. Новогодний подарок. На! Цени любовь нашу.
   И Опанас Иванович Цимбал вынес из-за перегородки замечательный протез работы какого-то изобретателя-самородка, за которым колхоз специально посылал в областной центр.
   На новогоднюю ночь Воропаев с Опанасом Ивановичем были званы на елку в детский санаторий Марии Богдановны, километрах в трех от колхоза.
   Заведующая домом была приятельницей Опанаса Ивановича, он у нее виноградарствовал и вообще, как он сам выражался, "консультировал по всем направлениям".
   Еще третьего дня они получили пригласительные билеты, рисованные от руки детьми на клочках газетной бумаги. Не пойти было немыслимо, да и с какой стати сидеть вдвоем, если можно побыть на людях и вместе с ними пережить час всечеловеческих надежд и ожиданий.
   Они вышли еще засветло, чтобы дойти не спеша.
   Многое изменилось в природе с тех пор, как он слег. Тогда все рдяно золотело, клубилось тысячами радостных оттенков, сияло без солнца. А теперь все было коричнево-серым, однообразным, четким, будто просматривалось в стереоскопическую трубу. Природа играла перспективой, леса просвечивали, открывая за собой новые пространства, те в свою очередь показывали, что за их спиной море и скалы, а за горами и морем -- небо. Все было как бы прозрачным, лишенным плоти. Вечер наступил очень быстро. Ночь пала сразу.
   ...Необычайна была эта южная новогодняя ночь, теплая, пряно пахнущая миндалем от давно высохших, но все еще не упавших с ветвей цветов мушмулы.
   Моря не стало видно, оно угадывалось вдали какой-то свободой воздуха и провалом всех твердых линий, к которым так привык и среди которых так спокойно себя чувствует человеческий глаз. Туда, в туманную пустоту моря, сейчас такого же недосягаемого, как небо, валились и исчезали все звуки, все облака, все звезды.
   Третьего дня над колхозом прошла гроза; сверкали и вонзались в землю свирепые молнии, гремел гром, а ливень промчался такой оглушительный и гулкий, какими бывают только летние дожди в разгар жары. А гребни гор были в то же время в глубоком снегу, и удивительно и жутко отражался блеск молний на свинцово-серых снегах, пронзенных зелеными шпильками высоко забравшихся сюда в одиночку горбатых сосен.
   -- А все-таки русский человек без снегу -- ничто, -- рассмеявшись, сказал Воропаев. -- Никогда я наши морозы не любил, -- а сейчас во сне снега вижу, деревья трещат, луна огромная, как иллюминатор в другой мир. Замечательно хорошо...
   -- А я так нигде ни по чем не скучаю, -- сказал Цимбал. -- Дай мне горы -- я с горами обыкну. Дай море -- и в нем не потеряюсь. Русский человек, я так понимаю, Алексей Витаминыч, -- это артист среди людей.
   -- А ведь это ты замечательно сказал: русский человек -- артист среди людей. Он все может изобразить и прочувствовать, он способен понять чужие культуры и чужие нравы, оставаясь в то же время верен самому себе. Нет, ты просто изумительно сказал! Вот потому-то мы так и требовательны к самим себе, что мы -- народ-артист, народ-художник.
   Догадливая Мария Богдановна выслала им навстречу Ступину со своими девочками.
   Их обступили кружком и, наступая друг другу на ноги, охая и извиняясь, с песнями повели к дому.
   Бал-маскарад был уже в полном разгаре, когда, конфузясь за свое опоздание, они вошли под сотнями любопытных взглядов в большую залу с сосной посредине, убранной самодельными игрушками и у подножья густо обложенной ватой.
   Длинная колонна разнообразно замаскированных ребят уже вступала в залу. Кто-то произнес: "Раз-два-три!", баянист заиграл, и дети, не сразу справившись с мотивом, с воодушевлением запели:
   
   Сдавай свои рекорды,
   Дружище старый год,
   Веселый октябренок
   Сменить тебя идет.
   
   Колонну вела сильная, крутобедрая девушка с золотым бумажным месяцем в густых, взбалмошно взбитых волосах.
   -- Два раза из концлагеря от немцев бегала, -- сообщил всезнающий Цимбал.
   За девушкой приплясывал мальчуган лет тринадцати, без правой руки, наряженный горцем, с черными ватными усами, в папахе из старой беличьей муфты и в бурке из мохнатой простыни.
   Потом шествовал крохотный, лет шести, "доктор" -- в белом колпачке с красным крестом и белом халатике, из кармана которого потешно выглядывал стетоскоп. На носу у "доктора" торчали роговые очки без стекол, придавая ему и в самом деле какой-то подчеркнуто ученый вид.
   За "доктором" шли: девочка-мотылек с проволочными крылышками, обтянутыми марлей, выкрашенной в красном стрептоциде, "рязанская баба" в паневе и лаптях, "танкист" в коленкоровых сапогах, "донской казак" с красными лампасами на коротких штанишках, верхом на деревянном, почему-то усатом коне, "повариха" со сковородками, "Александр Невский" в латах из серебряной бумаги, какой обертывают шоколад.
   И все это было такое трогательное, такое милое и такое бедное, что хотелось плакать от какого-то ужасно радостного чувства. Чорт с ним, с богатством!
   А вдоль стен стояли взрослые гости и, щуря не в меру поблескивающие глаза и отирая раскрасневшиеся лица, молча следили за шествием ребят.
   Мария Богдановна Мережкова, директор санатория, производила впечатление женщины, прочной во всех отношениях. Сильные ноги уверенно держали ее подчеркнуто крепкую фигуру с развитыми, как у гимнаста, руками. Походка ее была энергично-четкой, точно она не шла, а маршировала под музыку, слышную только ей одной.
   -- Мы вас заждались, -- сказала она с упреком, беря под руку Воропаева, чтобы куда-то его вести. -- Дети давно хотят вас видеть, но так как вы опоздали, мне придется познакомить вас лишь с некоторыми.
   Выйдя из гостиной, они темной стеклянной галереей прошли в дальние комнаты дома, из которых доносились звуки радио.
   -- Это мои философы, -- сказала Мережкова, открывая дверь навстречу звукам.
   Никто не предупредил Воропаева о том, куда его ведут и что он увидит, и потому лицо его невольно вздрогнуло, когда он оказался в комнате, где на четырех кроватках, сдвинутых к столу, лежали четыре искалеченные детские фигуры. Радио передавало из Москвы концерт. Дети внимательно слушали музыку и недовольно обернулись к вошедшим.
   Мережкова жестами попросила выключить радио, но ее, видно, не сразу поняли, и, пока длился этот немой разговор, Воропаев осторожно огляделся. В двух шагах от него, опершись на руку, лишенную пальцев, лежала девочка лет тринадцати или четырнадцати с ярко-синими, точно нарисованными, глазами и тонким мыслящим личиком, обрамленным темно-каштановыми волосами. По первому взгляду она чем-то неуловимо напоминала врубелевскую Тамару, но это литературное сравнение оказалось неверным, -- в ней, в этой девочке, ничего не было романтического. Она была совершенно безыскусственна. Рядом с нею, поближе к репродуктору, стояла почти полупустая кровать, на которой лежал вниз лицом очень короткий мальчик, даже как бы только часть мальчика. Воропаев успел заметить вихрастую голову, худую шейку, не по возрасту узкие плечики, карандаш в зубах мальчика, что-то таким образом рисующего в альбоме. Вдруг догадавшись, отчего у ребенка такая фигура, Воропаев покраснел и стыдливо отвел глаза в сторону. Но взгляду в этой тихой музыкальной комнате не на чем было отдохнуть. Теперь он увидел мальчугана без обеих ног, бойко сидящего, как белый грибок, у самого края стола. Он был здесь, очевидно, за старшего или за коменданта, и именно с ним переговаривалась знаками Мария Богдановна, прося утихомирить радио. Около него находился мальчик с плохим или, может быть, навсегда потерянным зрением. Он лежал, прикрыв рукою глаза за синими очками, и, казалось, не заметил прихода гостя.
   -- Я привела к вам товарища Воропаева, -- радостным тоном произнесла Мария Богдановна. -- Вы давно хотели с ним познакомиться и побеседовать. Присядьте, Алексей Вениаминович.
   Гремя своим протезом, он неловко стал устраиваться на стуле. Все дети повернулись в его сторону и по-взрослому оглядели его с ног до головы таким холодным взглядом, что он почувствовал этот холод даже своей спиною.
   -- Мы уже знаем вас, товарищ Воропаев, -- первой начала девочка с синими глазами, -- о вас нам много рассказывали, а вы слышали о нас?
   -- Нет, должен признаться, я ничего о вас не слышал, и это, каюсь, моя вина...
   -- Это как раз очень хорошо, -- перебила его девочка, нервным движением отбросив вверх волосы и приоткрыв чудесной лепки лоб. Она волновалась, потому что, как Воропаев догадался, ораторствовала от лица всех.
   -- Это очень хорошо, что вы о нас ничего не знали, иначе вы бы вошли к нам с другим лицом, заранее грустным. Мы, знаете, редко видим веселых людей, то есть я хотела сказать, что с нами даже веселым скучно.
   Сразу же понял он, что тут нельзя произнести ни одного слова неправды.
   -- Ну, меня ваша компания не расстроит, -- сказал Воропаев. -- Я сам почти такой же, а если считать мои внутренние хворобы, так и без всякого "почти". Представьте мне их, Мария Богдановна.
   -- Мы сами, сами! -- Девочка пыталась сжать тонкие выразительные руки без пальцев. -- Я -- Зина Кузьминская из Смоленска. Папа партизан. Ну, пришли, потребовали, чтобы я указала, где он. Я отказалась. Тут же, в нашей комнате, положили мои руки на край стола. Но самое идиотское, вы понимаете, что потом оказалось, искали даже не моего отца, а другого партизана...
   Она передохнула, считая, что о себе уже достаточно сказала, и перешла к соседу, мальчику с коротким туловищем.
   -- Это наш "Колобок", Шура Найденов, он по званию среди нас самый главный, потому что ему трудней всех. Он пострадал при бомбежке.
   "Колобок" раздраженно вонзил карандаш в бумагу и тихо сказал:
   -- Давай дальше.
   -- Он без рук, без ног, читает и пишет, держа карандаш во рту, и сам перелистывает странички особой резинкой и даже сам понемножку передвигается... Вот потому он и самый старший, что больше нас всех умеет. А у радио -- это Петя Бунчиков. Немцы гоняли его с отцом и матерью по минному полю. Он без ног. А тот, который в очках, это Леничка Ковров. Он еще пока не видит, но, говорят, его скоро вылечат. Тоже бомбежка. Он самый младший, потому что меньше всех умеет, а потому он временно несчастный, не то что мы, остальные.
   -- Ну, стало быть, я самый младший из вас, младше Коврова, -- отвечал ей Воропаев, -- потому что у меня нет ноги, что, конечно, не имеет большого значения, нет трех ребер, что совсем уж пустяки, да имеется совершенно необязательная дырка в легких и несколько дырок в корпусе -- сущая чепуха.
   -- А что не чепуха? -- не поднимая на Воропаева глаз, с вызовом спросил "Колобок".
   -- Я не смеялся, сказав, что чепуха, ты зря на меня ощетинился.
   Тебе намного труднее, чем мне, но и мне в моем положении -- не легче, чем тебе!
   Зина захлопала в свои кругленькие беспалые ладошки.
   -- Люблю такие головоломки.
   "Колобок" рыбьим движением повернулся боком, чтобы лучше видеть и слышать.
   -- Это почему так? -- спросил он, наморщив лоб.
   -- А потому, милый, что у меня есть сынишка, и он болен, а я не настолько еще силен, чтобы тянуть за двух.
   Он остановился на мгновенье, и та тоненькая логическая нить, что вела его, вдруг порвалась.
   -- Да вы можете ходить, делать, что вам нравится, а я даже хлеба в рот взять не могу, -- недружелюбно продолжал Найденов. -- Вот вы сколько навоевали! -- кивнул он на орденские ленточки Воропаева. -- А я...
   -- Я, ребята, и за вас воевал.
   -- На Западном не были? -- тревожно спросил безногий Бунчиков. -- Я с Западного.
   -- Бывал и на Западном. Земляки с тобой.
   -- Кабы меня не подорвало, я со своим фронтом до самого бы до Берлина дошел. Генерал Славин -- знаете его? -- он как родной отец мне стал, отпускать не хотел, да я сам понимаю -- куда мне!
   -- Хватит, хватит! -- остановила Бунчикова экспансивная Зина. -- Лучше пусть товарищ Воропаев расскажет что-нибудь про войну.
   -- Ничего я вам сегодня рассказывать не буду, давайте веселиться. Чего вы на елку, между прочим, не идете?
   -- Стесняются, -- сказала Мария Богдановна. -- Уж я уламывала, уламывала.
   -- Да вы, ребята, что, в своем ли уме? Неужели и правда стали стесняться своих ран? Мало ли было отличных людей и работников с физическим недостатком? Один великий математик был слепой от рождения. Одна американка была и слепой и глухонемой. Да возьмите Николая Островского! Чем его положение отличалось от найденовского? Так что, выходит, и я должен от людей прятаться, да? Так вы мне советуете? Нет, я прятаться не буду. Мне ногу отрезали не за воровство, не за бандитизм, я потерял ее в бою, это самый высокий мой орден чести, ребята. Стыда нет в том, что у меня одна нога, а у Бунчикова ни одной, а у Найденова еще и рук нет. Мы с вами, ребята, бойцы, а не жулики. А ну!.. Опанас Иваныч!
   Тот шагнул в комнату и невольно вытянулся по-военному -- так внушительно прозвучал воропаевский призыв.
   -- Зови кого-нибудь! Выкатывайте кровати!..
   Вбежала Светлана и Аннушка.
   -- Колонну веду я. За мной -- Найденов, за Найденовым -- Зина, за ней Бунчиков. С Ковровым в качестве секретаря следует Светлана Чирикова.
   -- Я не хочу, чтобы надо мной смеялись! -- испуганно прокричал Найденов, но было видно, что это последняя вспышка его уже побежденной застенчивости.
   -- Объявляйте, Мария Богдановна, что выходят дети войны, -- пусть встречают их стоя.
   Хоровод начали сначала. Крутобедрая воспитательница с золотым картонным месяцем в волосах перестроила шествие. Кровати лежачих включили в общую колонну. И через минуту-другую, преодолев стеснительность, ребята начали забывать обо всем на свете, кроме игры.
   Воропаев отошел к группе взрослых.
   Со стороны вид искалеченных ребят был еще трогательнее, а когда "Колобок", обложенный подушками, прочел, дрожа от волнения, "Мцыри" и страстно воскликнул на строках: "Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог!" -- не было уже ни одного человека, которого бы не захватила воля к жизни, исходящая из этого коротенького существа с упрямою вихрастой головой.
   "Ученым хочет быть, -- шептались гости, -- английский язык ему Мережкова преподает. "Я, говорит, немцам еще докажу, что такое русский, даже без рук, без ног".
   Подошел Цимбал.
   -- Вот люди вырастут! -- хрипло шепнул он. -- Герои-люди! Я как на этого Найденова взгляну -- себя прямо подлецом вижу. Ах ты, боже ж мой!.. -- и, махнув рукой, отошел.
   Видя, что на него не обращают внимания, Воропаев потихоньку вышел на темную лестницу и спустился в сад. Весенне-легкой ночи и след простыл. Ветер носился по саду, шарил в кустах, перебирал крупный песок на дорожках, играл ветвями, шипел и свистел в кронах сосен. Где-то вдали гудело в жестоком шторме море лесов.
   И это смятение в природе, ее тревожная несдержанность были сродни тем чувствам, которые сейчас овладели Воропаевым.
   Было черно в воздухе, но он вдруг решил итти домой.
   
   Близился тот странный час, которому так верит малодушное человеческое сердце, всегда полное надежд на будущее, близился таинственный час Нового года. Что же в конце концов принесет он, чем порадует, чем осчастливит? Пора бы, пора!
   Было темно до головокружения. Небо, воздух, лес, петлями ниспадающая к морю дорога, красные скалы перед виноградниками, жилища колхоза и, наконец, никогда не исчезающее море теперь стерлись, соединились в одно -- в ослепительную, орущую дьявольским ветром, противно-зыбкую, как бездна, черноту.
   Он шел наощупь, вытянув вперед руки. Несколько раз подмывало его вернуться, и лишь самолюбие удерживало от этого шага. Наконец, откинув всяческий стыд, он опустился на живот и пополз по-пластунски. Ему стало даже весело.
   Хватятся, а его нет, и никто не поверит, что он добрался до дому один. Только Найденов, пожалуй, поверит и станет уважать. Этот упрямый мальчик стоял перед его глазами.
   Медленное скольжение на руках, однако, скоро утомило Воропаева до тошноты, и когда он, наконец, выбрался на знакомую тропу у обрыва, -- он был весь в поту и задыхался. Воропаев подполз к краю обрыва и замер в восторге. Единственное, что он ощущал как пространство, была тьма и в ней гулко рокочущее эхо скрипящих деревьев, струящихся мелких камней и бьющегося о берег моря -- эхо шума, от которого делалось страшно...
   В природе существовали сейчас одни звуки, он почти осязал их.
   Он лежал на краю воздушной бездны, как птица с перебитыми крыльями.
   Говорят, тело -- ничто, дух -- все. Это, разумеется, преувеличение. Но, с другой стороны, не нога же, и не целая грудная клетка, и не здоровые легкие делали его тем, прежним Воропаевым, которому он сейчас завидовал, потому что уже не мог им быть? Разве он оставил мысль о Горевой потому только, что ходил с протезом и харкал кровью и, следовательно, был нехорош для нее?
   А Найденов? Мальчик без рук и ног, мечтающий о своем будущем, был так велик, что он, Воропаев, забыв о себе, мог думать сейчас только об этом ребенке.
   Ветер ударял его в спину и, надувая шинель парусом, подталкивал к обрыву. Отпусти он только руки, судорожно вцепившиеся в камень, и тело его, ринулось бы в воздух, как улежавшееся на берегу бревно, которое со скрежетом вздымает и гонит осатаневший поток. Но нет! Нельзя! Да и не стоит! Ну, с Новым годом, Сергунька! С Новым годом, родная Шура! Будьте все счастливы!
   Вслед за Горевой вспомнились ему и другие близкие люди, он и им улыбнулся из своего далека. Всем счастья и удачи! Всем, душа которых хоть раз соприкасалась с его душой!
   Он лежал, глядя в бездну моря, и громко говорил сам с собой: -- Родные мои, вспоминаете ли вы когда-нибудь Воропаева Алексея, или, исчезнув из сводок и реляций, перестав появляться на страницах военных журналов, он уже навсегда исчез из вашей торопливой памяти, как нечто, чему уже не дано встать на вашем пути?
   Нет, не думал он, чтобы его забыли, как никого не забыл и он, хотя иной раз не назвал бы имени, не вспомнил лица. Не забывается то, что стало частью его самого. Однажды ночью мы все можем увидеть один и тот же сон и, проснувшись, подумать -- до чего велика, до чего крепка и неразделима наша семья, поколение наше!

Глава шестая

   "Милый друг!
   Как не хватает вас! Как всем нам, вас знающим, необходима была бы сейчас ваша суровая логика и ваше уменье обобщить самые маленькие происшествия. У нас, вы сами понимаете, мозги набекрень.
   Мы ломимся в глубину Европы со скоростью метеора.
   Вчера я накладывала повязку потомку румынского адмирала Муржеско, совершившего первый и единственный более или менее морской подвиг в истории румынского флота, того самого Муржеско, который в 1878 году участвовал совместно с нашими моряками Шестаковым и Дубасовым в потоплении на Дунае турецкого монитора "Хаджи-Рахман".
   Сегодня я беседовала с венгерским магнатом, род которого восходит к XIV столетию. Он приглашал меня в свой замок на Дунае, обещая показать портрет Павла Первого с личной надписью царя, адресованной прадеду этого генерала, и был твердо уверен, что это расположит к нему наше командование.
   Я встречала старых социал-демократов, знавших Ленина, коммунистов, анархистов, русских белогвардейцев, грузинских меньшевиков и армянских дашнаков, но я, к моему великому удивлению, не встречаю только фашистов. Можно подумать, что их никогда и не было.
   Несколько дней я жила в домике сельской портнихи.
   В одном из ящиков комода, которым я могла пользоваться, лежала груда незаконченных флажков с черной свастикой. Их даже не нашли нужным спрятать.
   -- Что это такое? -- спросила я хозяйку. Она ответила, пожав плечами: "Ах, кто их знает! Заказывали мне эту чепуху по три-четыре сотни штук, только подумайте, а я сама никогда не интересовалась, что это такое".
   Вся Европа напоминает мне эту портниху. О фашизме никто -- ничего. Я видела одного из сотрудников словацкого квислинга Тисо, он с восторгом говорит о словацких партизанах и о наших русских ребятах, дравшихся рука об руку со словаками. "Да ведь вы же фашист", -- говорю ему. Он донельзя обиделся. "Я -- фашист? Словаки -- игрушка в руках Гитлера", -- и пошел, пошел так, что я чуть было не начала перед ним извиняться.
   Впечатлений -- как волн в бурю!
   Через тридцать пятые руки получила ваше сухое новогоднее поздравление. Оно, по правде сказать, обидело меня, но я просила передать вам, что упала в обморок от восторга.
   Господи, напишите мне хотя бы о том, как вы там сеете, или еще что-нибудь деловое.
   Я очень тороплюсь и поэтому на этот раз пишу коротко.

А. Г."

   В начале февраля Корытов, не объявляя порядка дня, созвал экстренное совещание районных работников.
   Воропаев, давно уже вернувшийся из колхозов и теперь занятый подготовкой лекций по истории партии, решил на это совещание не ходить, а остаться дома и поговорить со своею "полухозяйкой" -- Софьей Ивановной, матерью Лены.
   Учитывая страсть Корытова к многословию, он знал, что это совещание, как и многие другие, будет посвящено соображениям самого председательствующего о положении в районе. Кто-то обязательно признает, что совещание раскрыло более широкие горизонты и вооружило собравшихся большей опытностью. Сочиненная об этом резолюция с первой же оказией будет отослана в обком.
   Воропаев не любил эти совещания. Но сегодня он предпочел остаться дома еще и потому, что его отношения с матерью Лены после вмешательства Огарновой приняли неприятно острый, драчливый характер. Ему во всем мерещилось старухино желание заполучить его в зятья, а она, обеспокоенная дурным характером своего компаньона и боясь разрыва, лезла из кожи вон, чтобы поправить отношения, и тем еще больше их портила. Откладывать откровенный разговор больше нельзя было, и Воропаев невольно обрадовался, что благодаря совещанию Лена придет поздно и они со старухой могут поговорить по душам.
   Огня не зажигали, а сели у пылающей кирпичной печки, самолично сложенной Софьей Ивановной. Дверцу раскрыли настежь, свет огня заиграл на темных стенах. Танечка забралась на колени к Воропаеву и -- кругленькая, прелестная -- уютно свернулась на них клубочком, подставив огню свою спинку.
   -- А ну, давайте, Софья Ивановна, какие там у вас претензии ко мне, -- вздохнул он.
   Хрипло откашлявшись, Софья Ивановна стала перечислять. Ее доводы сводились к тому, что строиться надо, как она говорила, окружно, "в дом вносить, а не из дому выносить", "домом кормиться, а не из дому проситься", и во исполнение этого предлагала ремонт самого здания отложить до весны, как делают все умные люди, ибо когда начнут ремонтироваться большие санатории, они между делом помогут восстановиться и Воропаеву. Зиму же старуха предлагала использовать для постройки свинарника и курятника, накопления золы и навоза.
   -- А что, Алексей Вениаминыч, самые комнаты, то разве в них дело?
   Нам, Алексей Вениаминыч, ежели вы хотите умным человеком быть, подторговать бы надо. Чего вы зыркаете на меня?
   -- Постыдились бы, Софья Ивановна.
   -- Стыд, милый, не елка, -- глазам не колко, я всю жизнь мою только и делала, что стыдилась, а что с того? Голая да босая сижу на дочке.
   И они, как это каждый день случалось у них, -- заспорили.
   Воропаев старался убедить Софью Ивановну, что он, беря в аренду дом, никогда не имел в виду заниматься хозяйством и жить с его доходов, а хотел только одного -- иметь свой угол.
   Старуха же, не слушая и все время перебивая Воропаева, пыталась убедить его, что он вовлек ее в невыгодную сделку, что, взяв с ним пополам участок, она рассчитывала жить своим хозяйством, твердо зная, что дом -- ее кормилец. Она говорила затем, что помнит, как обещала взять на себя весь быт Воропаева с сыном, и действительно ей хочется, чтобы полковник был сыт и убран, но у нее нет и не предвидится капиталов покупать ему на рынке яйца и масло, к тому же он у нее не один на руках, и кто еще знает, что предстоит ей в жизни.
   Она не обмолвилась о том, что Воропаеву давно уже следовало бы образовать семью, на что она рассчитывала со времени встречи с Огарновой и все ждала, когда же это, наконец, случится, потому что тогда уже будут другие разговоры.
   Она не договаривала всего этого, но по выражению ее лица, по тону ее упреков он понимал, что именно она имела в виду, и сам отвечал ей так же откровенно, хотя тоже не прямо.
   -- Нет, нет, все ваши попытки превратиться в торговку я буду пресекать самым жестоким образом, -- сказал, наконец, Воропаев, беря с колен к себе на руки заснувшую Танечку и осторожно вставая. -- Самым жестоким образом, имейте в виду!
   Старуха тоже встала.
   -- Так, значит, меня долой? Спасибо, Алексей Вениаминыч, спасибо. Я за тобой, как за родным, смотрела, а мне вот какая благодарность!
   -- Да почему же долой, откуда вы это взяли? Вы же это сейчас назло мне говорите! -- крикнул он, распалясь не на шутку.
   И спор их перешел в перебранку, грозившую вылиться в откровенный разрыв. Он, несомненно, и произошел бы в тот же самый вечер, если бы в самом начале их ссоры в комнату не вбежала запыхавшаяся и раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Лена.
   Несмотря на ее обычную спокойную сдержанность, старуха и Воропаев почувствовали, что она принесла важные новости, и, замолчав, выжидающе поглядели на нее.
   Неуловимо быстрым взглядом обежав комнату и найдя дочурку на руках Воропаева, Леночка сдвинула брови и, в то же время улыбнувшись, что очень шло к ней, остановилась у притолоки.
   Лицо ее было освещено мятущимся пламенем печки и, то озаряясь, то уходя в сумрак, как бы нервно гримасничало.
   -- Алексей Вениаминович, скорей одевайтесь, пойдем в райком, -- требовательно сказала она, ничего не объясняя. И, точно никаких отказов с его стороны не могло последовать, стала торопливо снимать его шинель с вешалки, говоря: -- Скользота такая, ужас!.. Палку обязательно возьмите и фонарь тоже.
   Софья Ивановна, точно не было никакой перебранки, сейчас же заохала и запричитала.
   -- Да куда ты его тащишь! -- закричала она на Лену. -- Чи ты его сгубить хочешь? Болезненный человек, так она его напрогулять задумала в такую погоду!
   Однако Воропаева она не удерживала, чуя, что, должно быть, нельзя ему остаться, если по такой погоде дочь прибежала за ним бог знает откуда.
   Воропаев оглядел Лену. Неизменные черные чулки и тапочки украшали ее сухие девичьи ноги.
   -- Софья Ивановна, сапоги!
   Проворно став на четвереньки, старуха вытащила из-под кровати его выходные хромовые сапожки, сшитые, когда он был еще существом двуногим, и давно приготовленные к продаже на воскресной толкучке.
   На одно мгновение лицо ее выразило растерянность. Хозяйка боролась с матерью. И, быть может, она принялась бы уговаривать Воропаева сохранить новые сапоги, если бы Лена не вымолвила, что сапоги ей не нужны.
   Старуха сатанела, когда с ней не соглашались.
   -- Надевай, когда велят!.. -- закричала она, потрясая сапогами. -- Все у ней поперек людей!
   Лена еще больше сдвинула брови и, перестав улыбаться, едва слышно сказала:
   -- Ладно, надену. Дайте мне чистые чулки.
   Несмотря на зиму, икры ее ног были загорелые, и красные, замерзшие ступни выглядели как-то трогательно, совсем по-детски.
   -- Ваты, ваты насуй!.. -- покрикивала мать, довольная случившимся, когда Лена стала примерять сапоги. -- Смотри, рант не сбей на камнях!.. Вот теперь тепло будет. Ну, уж веди скорей, веди, раз требовают.
   Стоял темный, ветреный, пронзительно-холодный вечер. С гор несло мелким колючим снегом. Тротуары, на которых подмерзли лужицы, были так скользки, что редкие прохожие осторожно пробирались серединой улицы.
   -- Искалечить вы меня хотите, Леночка, -- покачал головой Воропаев. -- Ну, разве мне дойти?
   Она взяла его под руку, повторив упрямо:
   -- Надо, Алексей Вениаминыч, обязательно вам надо быть! -- А что за повестка дня?
   Леночка остановилась и, чего никогда не было, доверительно взяла Воропаева за локоть своими маленькими крепкими руками.
   -- Чего-то у нас будет, Алексей Вениаминыч, очень, очень важное.
   И рассказала то, что сейчас только услышала в райкоме, -- что ожидаются американские и английские корабли, что в райкоме появилось много приезжих людей, а Корытов уже не раз осведомлялся о Воропаеве, сердясь, что его до сих пор нет.
   -- Да вы за Корытова горой, Леночка. Верны ему до гроба, а?
   -- Хорошему человеку я всегда хорошая, -- туманно ответила она, уверенно ведя его дальше.
   Они долго шли молча.
   -- Вам, Леночка, мать что-нибудь говорила о своем разговоре с такой Огарновой? С месяц тому назад? -- прервал молчание Воропаев неожиданным вопросом.
   -- Говорила, как же, я до того смеялась, чуть не задохнулась.
   -- Ну, вы только сейчас не задохнитесь, Лена, а то тогда я один погибну... Огарнова -- я вам скажу, правильно придумала. Давайте-ка в самом деле жить вместе.
   -- Да мы и так вместе живем, -- пробуя отделаться шуткой, неловко и стеснительно произнесла Лена.
   -- Нет, нет, вместе, одной семьей, детей в один косяк, а?

0x01 graphic

   -- Ой, что это вам на ум взошло! -- Голос ее вздрогнул и осекся, она глотнула воздух. -- Хоть бы вы надо мной не смеялись. Оставьте все это, Алексей Вениаминыч; может, у меня муж еще живой... Зачем вы так поступаете...
   Растерянность Лены была очень понятна и даже приятна Воропаеву. Ничто так не пугает женщину, как страх показаться смешной -- даже не обманутой, а именно смешной.
   -- Я вас не обижаю и не обманываю, Лена. Мне одному трудно, а вам одной еще трудней. Объединимся.
   -- Не надо, Алексей Вениаминыч, не надо, не надо, -- страстным и боязливым полушопотом повторяла она, очевидно не слыша даже, что она говорит, -- не надо так, Алексей Вениаминыч, не надо.
   -- Да что не надо-то? -- не выдержал он наконец.
   -- Не торопитесь так, а то брякнемся оба, -- с суровой усмешкой в голосе произнесла она, меняя тему разговора, и ему подумалось, что в этот момент она обязательно должна была нахмурить брови и улыбнуться краями губ. Он понял: все, что он говорил, она услышала и обдумает, и то, что она ничего не возразила на его предложение, показалось ему хорошим признаком. Об этом не стоило больше говорить.
   -- А что касается приготовлений в райкоме, то, я думаю, у нас тут -- поверьте -- произойдут какие-то большие события, -- сказал он.
   -- Я вам всегда верю, -- просто и значительно ответила она. -- Даже когда не хочется верить, то все равно верю.
   Ну вот -- это и было ее признанием!
   -- Спасибо, Лена.
   И больше они не сказали ни слова до самого здания комитета, возле которого уже светилось множество мелких огневых точек, тяжело пахло махоркой и еще издали угадывался сдержанный шепот мужских и женских голосов.
   
   Когда Воропаев вошел в кабинет секретаря, совещание уже близилось к концу. Корытов, взглянув на часы и на Воропаева, раздраженно покачал головой. Расписывали квартальных уполномоченных по приведению города в порядок и выделяли внештатных переводчиков из учителей.
   -- Ты, полковник, извини, -- недружелюбно и свысока сказал ему издали Корытов, -- но мы, не спрашивая твоего согласия, дали тебе такую нагрузку -- быть переводчиком по особо важным делам в городском, так сказать, масштабе. И дежурить у меня, понятно? Чтобы, коли тебя нет, могли быстро найти. С завтрашнего утра, имей в виду.
   Районные работники отнеслись к назначению Воропаева переводчиком с невообразимым энтузиазмом.
   Со всех сторон Воропаева тащили за шинель, шептали на ухо: "Говорят, завтра приезжают!" или: "Верно, что Молотов вызывал по телефону Корытова?"
   Какой-то полковник почему-то записал адрес Воропаева, сказав туманно: "Это на всякий случай", а незнакомый майор госбезопасности бегло задал ему несколько вопросов по-английски и отошел, по-видимому удовлетворенный, но тотчас же, отведя его в сторону, объяснил, что ему, Воропаеву, очевидно, особо важных дел не предстоит.
   -- Разве только подерутся американцы с англичанами, так успокоить их... -- пояснил он.
   Паусов долго расспрашивал его о том, едят ли американцы селедку с луком и можно ли их угощать чаем, или это неприлично.
   Чтобы не мешать Корытову, который занялся какими-то секретными переговорами с приехавшими военными, Воропаев вышел в приемную и стал отвечать на все вопросы, как в справочном бюро.
   Мелькнуло разгоряченное болтовней лицо неизвестно как тут оказавшейся Огарновой.
   -- Алексей Витаминыч! -- издали прокричала она, взмахнув рукой. -- Привозите к нам морячков, которые покрасивше!
   -- К тебе, Огарнова, не стоит никого возить, -- небрежно, не глядя, ответил он, разговаривая с кем-то другим.
   Ей отступить было некуда -- слишком громко начался разговор, и она спросила, улыбкой прося ударить ее как можно помягче:
   -- Это почему же так?
   -- Зачем же лишний раз за тебя краснеть, да еще перед чужими? -- и равнодушно отвернулся.
   Стоявшие вблизи Паусов и Сердюк рассмеялись.
   -- Так ее, так! Справы с ней нет никакой. Спасибо, полковник, хоть ты мало-мало пугнул.
   А Огарнова, делая нагло непонимающее лицо, пританцовывающей походкой уже подходила к Леночке, которая с усталым видом разливала в белые фаянсовые кружки холодный узвар из сушеных груш -- напиток, которым Корытов сегодня угощал совещание.
   -- Что, он у тебя давно такой злющий? -- громким, задорным голосом спросила она, вопросом своим как бы уличая Воропаева перед всеми людьми района в связи с горкомовской подавальщицей.
   Лена побледнела.
   -- А что? Он у нас хороший, -- неестественно бойко сказала она, опустив глаза и еще рассчитывая, что как-нибудь пронесет.
   -- Какой он у нас, я знаю, я спрашиваю, какой он у тебя?
   -- А у меня он всегда самый лучший, -- вдруг с вызывающей простотой и силой, прямо и чисто взглянув на Огарнову, произнесла Лена.
   -- Ой ли?
   -- Я дурного не полюбила б. -- И так было это хорошо сказано, что нельзя было ни посмеяться над ее словами, ни оскорбить ее.
   -- Что ж на свадьбу не позвала? -- все еще не унималась, пытаясь взять верх, Огарнова, но Лена, не ответив и не взглянув на нее, засеменила с подносом в кабинет Корытова.
   
   Народ долго не расходился. Предстоящий приезд гостей из Москвы всех взволновал. Толкались, беседуя, часов до одиннадцати.
   -- Может, мир заключат? -- в который раз загадывал Егоров, обводя всех недоумевающим взглядом.
   Широкогоров взял Воропаева под руку, увел в сторону:
   -- Скажите скорей, Витаминыч, в чем дело, вы не можете не знать.
   Воропаев пожал плечами.
   -- Не знаю.
   -- Но почему у нас, почему?.. В общем, это, конечно, замечательно, одно неприятно -- начнут ездить к нам в подвал заграничные гости... Ах, не люблю их!
   Каждому невольно казалось, что он непременно обязан участвовать в назревающих событиях и отвечать за них. Поэтому все были серьезно подтянуты и волновались. Одни хотели выставить охрану на лесных дорогах, хотя это уже было сделано помимо них, другие намеревались перекрыть нормы работ и советовали подполковнику Рыбальченко немедленно собрать рыбаков для выхода в море.
   Рыбальченко соглашался, что выйти в море необходимо, хотя рыбы и не предвиделось, -- море штормовало третьи сутки, но он клялся, что на рассвете выйдет.
   Председатель "Новосела" Стойко, убежденный, что не сегодня завтра Сталин посетит их колхоз, требовал, чтобы ему утвердили порядок встречи.
   -- Слушайте, товарищи, -- беспокойно покрикивал он, -- ну, как же в таком случае, быть? Нет, серьезно. Вот, к примеру, товарищ Сталин выходит из машины. Я выскакиваю. Даю рапорт. Потом веду. Куда прежде всего? У меня в правлении четыре куры живут... я веду, скажем, до счетовода, у него домик приятный... Или как?.. Сразу до хозяйства вести? Нет, серьезно, товарищи, это же вопрос, знаете!
   Его никто не слушал, потому что каждый говорил о своем.
   Было что-то удивительно прекрасное в общем волнении. Люди взрослели от одной лишь близости к великому событию, в сущности их н, е касавшемуся. Впрочем, как не касавшемуся? Ведь это они же и вызвали самое событие. Знаменитые люди мира сейчас съехались решать судьбы войны, выигранной теми, кто, волнуясь и робея, торчал сейчас в комнатах и коридорах партийного комитета.
   Корытов нервничал больше всех.
   -- Ну, что скажешь? Вот подвезло, так подвезло! -- несколько раз уже обращался он к Воропаеву, улыбаясь так испуганно и виновато, что казалось, он ожидал для себя лично чего-нибудь обязательно неприятного. -- Ну, что ж, сделаем все, что можем, -- беспомощно разводил он руками, делая суровое лицо, как командир части, которой предстоит опасная операция. -- Как ты думаешь, не стоит ли проработать на колхозных собраниях?..
   -- Что именно?
   -- Что?.. Ну, о том, что напряжем все силы и так далее -- до полного разгрома. Думаешь, не стоит?
   Но уже было известно из области, от Васютина, что народу рекомендуется спокойно заниматься своими делами и что открытие конференции не налагает на местных руководителей никаких обязательств.
   Около полуночи Воропаев собрался уходить, но Лена еще перемывала посуду, и он решил дождаться ее, чтобы итти вместе. Он издали, по звону стаканов, чувствовал, что Лена торопится, зная, что он специально ждет ее, и ему была приятна ее торопливость.
   -- Ты чего сидишь-то? -- в который раз выглядывая из кабинета, нервно спросил Корытов.
   -- Лену жду.
   -- А-а-а. Ну, как тебе дела наши нравятся? -- опять спросил он, забыв, что спрашивал уже об этом раз десять.
   Они опять поговорили о предстоящих событиях. Конференция должна была начаться в ближайшие дни.
   Наконец в дальнем углу приемной, где стоял буфет, стихло.
   -- Я готова, Алексей Вениаминыч.
   Воропаев поднялся.
   -- Ну, так до утра!
   -- До утра, будь здоров! Не опаздывай, ради бога! Не подводи!
   Ночь угомонилась. Стояла та сказочная тишина, которая приходит с морозами. Рассеянно падал, щекоча лицо, редкий снежок.
   Лена крепко держала под руку Воропаева, не позволяя итти быстро. Со стороны можно было подумать, что они гуляют.
   -- Увидим Сталина? -- шепотом, оглянувшись вокруг, спросила она.
   -- Думаю, нет; некогда ему будет.
   -- Наверно так и случится, что не увижу, -- грустно произнесла Лена вздыхая.
   Софья Ивановна открыла им без стука. Она не спала и, видимо, сразу поняла, что произошло что-то серьезное, потому что ни о чем не спросила.
   
   У Воропаева опять было сейчас много времени, чтобы думать.
   Подняв воротник шинели и нахлобучив на лоб папаху, он часами сидел теперь на балконе райкома. Лена раза четыре на день молча ставила перед ним то стакан чаю, то чашечку молока или немного узвара из сушки. Из какого-то колхоза привезли три мешка сушеных яблок и груш, и теперь все в райкоме с утра до ночи пили узвар.
   Сначала дел было и впрямь немного. Но вот в порт вошло несколько иностранных кораблей, и оживленные группы американских и английских моряков, сопровождаемые восхищенными мальчишками, появились на набережной. Гости были веселы. Земля фантастической России располагала их к нежности. Они охотно фотографировались с местными жителями, особенно с жительницами, провожая аплодисментами наиболее интересных.
   Набережная быстро заполнилась народом. Некоторые из гостей, знакомясь с достопримечательностями города, сразу же облюбовали единственный ресторанчик, приютившийся в бывшей парикмахерской. Русский коктейль, смесь пива с водкой, вызывал всеобщее восхищение, нокаутируя даже таких, кто никогда не сдавал.
   Однако нужда в специальных переводчиках ни у кого не возникала до тех пор, пока не произошло несколько стычек между англичанами и американцами на почве дележа воинской славы.
   Едва помирив одну группу моряков и почти клятвенно обещая им вернуться немедленно для распития большого флакона виски, Воропаев ковылял к другой, где шел рискованный разговор о Дюнкерке, чести флага и о том, что англичане чаще всего сражаются языком.
   Воропаева поразила зыбкость дружеских отношений между моряками двух родственных союзных держав, а еще более -- легкость, с какою каждая сторона искала поводов для размолвок. Со стороны казалось, что состояние дружбы угнетает и почти оскорбляет тех и других и что им естественно было бы чувствовать себя в разных лагерях.
   Англичане -- даже при уличном знакомстве с ними -- произвели на Воропаева впечатление людей, с искренним удивлением замечающих, что мир, кроме них, населен еще кем-то и что эти кто-то -- люди.
   Охотно веря тому, что русские храбры, норвежцы набожны, испанцы горячи, а бельгийцы рассудительны, -- англичане никому не завидовали, считая себя выше всех. А американцы производили впечатление очень добродушных парней, ненавидевших только два народа в мире -- японцев и англичан.
   От утомительных обязанностей не столько переводчика, сколько агента порядка Воропаев освободился неожиданным образом в один из ближайших дней. Уже твердо было известно, что приехали Сталин, Рузвельт и Черчилль. Рассказывали о каком-то мальчике, которому английский премьер подарил сигару. Какой-то старый моряк клятвенно уверял, что Черчилль -- по призванию боксер и только перед самой войной бросил ринг. Появилось несколько женщин, с которыми разговаривал и раскланялся Рузвельт, Все красивые иностранцы подозревались в том, что они -- Идены.
   В народе много говорили о Рузвельте.
   Он произвел на тех, кто его видел, хорошее впечатление. Народ любит чувствовать в больших людях черты подвижничества, ибо что в конце концов является мерилом величия, как не подвиг?
   Черчилль же, с вечной сигарой в зубах, тучный и на вид дряхлый, но суетливо подвижный и на удивление пронырливый, тоже производил впечатление, но не то, совсем не то, что Рузвельт.
   В премьере Англии чувствовался неутомимый делец, снедаемый беспокойством, как бы не опоздать к какому-то самому главному событию, которое может случиться ежеминутно. Его манера вглядываться в лица, точно в ожидании, что с ним должны непременно заговорить, вызывала всегда веселый смех, а пристрастие к виллисам, на которых он был виден народу и мог с довольным видом раскланиваться по сторонам, тоже возбуждало оживленные разнотолки.
   Он был главою союзной армии, и уже по одному этому его хотели уважать, но в нем не замечалось ничего такого, что было способно увлечь. В его облике улица чувствовала пожилого хитрого барина, который только что сытно позавтракал и запил завтрак чем-то необычайно возбуждающим.
   В один из вечеров Воропаеву позвонили, чтобы он незамедлительно выезжал в колхоз "Первомайский", где какой-то американец, посещая хату за хатой, опрашивает колхозников по какому-то невероятно идиотскому вопроснику. Машина предоставлялась немедленно. Желание повидать своих первомайцев было так велико, что Воропаев выехал, не заходя в райком.
   
   Американец толкался у первомайцев с раннего утра, и к тому времени, когда подъехал Воропаев, был уже в том почти нечеловеческом состоянии, в котором могут пребывать только матерые, много озер выпившие пьяницы. Воропаев был почти убежден, что это какой-нибудь мелкий человечишко, и едва поверил визитной карточке, прочитав имя известного журналиста известнейшей во всем мире газеты.
   Считая, что в таком виде гостя вместе с его собственным переводчиком из бывших царских офицеров никуда нельзя одних отпустить, Воропаев приказал уложить приезжих у Огарновой, а сам отправился к Поднебеско.
   Наташа была дома. Располневшее, полное несказанной прелести тело ее, очевидно казалось ей самой безобразным, и она покраснела, здороваясь. Но все в ней -- и улыбка, и огромный, грузный живот, и блеклость утомленного беременностью лица -- было так трогательно, что Воропаев глядел на нее почти влюбленно.
   Они заговорили о Юрии, уехавшем на консультацию с очень известным профессором, и о том, что обстановка складывается очень благоприятно для их семьи, но тут Степка Огарнов прибежал сказать, что американец встал и опохмеляется рислингом, а переводчика все еще не могут добудиться, хотя и поили сонного.
   Воропаев заковылял "изо всех костылей" к Огарновым.
   Гаррис (такова была фамилия американца) оказался очень разбитным человеком, сочувственно относящимся к советским порядкам. Они сразу приглянулись друг другу и разговорились.
   Спустя час у них шел спор о вопросах скорого мира, и, как бывает только между хорошо знакомыми людьми, резкость выражений и крайности точек зрения не охлаждали их пыла... Вернувшись поздним вечером в районный центр, они уговорились встретиться назавтра, чтобы закончить беседу, но, как водится, не договорили и во второй раз и назначили новое, дополнительное свидание.
   Началось с того, что американец решил выяснить, что же такое в сущности советский строй, советские люди. Они заговорили о национальных характерах и национальных судьбах и в конце концов заспорили о демократии.
   -- Боже вас сохрани считать себя демократией, -- шутя сказал Гаррис.
   -- Почему?
   -- Монополия на самую лучшую демократию в наших руках. Нет и не может быть другой демократии, краше американской. Я говорю серьезно.
   -- Это убеждение ваше или газеты?
   -- Разумеется, мое. Я заинтересован в том, -- и это совершенно уже бескорыстно, -- чтобы убедить своих читателей, что вы -- почти американцы, но чувствую, что этого сделать не смогу.
   -- Это будет -- как вы сами понимаете -- не верно.
   -- Пожалуй. Но мы изучаем мир сравнивая. Конечно, мы -- американцы -- стопроцентная демократия. Все на нас похожее, все к нам приближающееся мы любим и уважаем, все далекое от нас -- отвергаем. Не забывайте этого, если хотите нам понравиться.
   -- Почему же тогда ваш народ так дурно настроен в отношении англичан? Ведь, кажется, нет другого народа, который бы так хотел быть похожим на вас, и, однако...
   -- Что касается традиционной Англии, то нет на свете ничего беспринципнее, и мы, американцы, не слишком ее уважаем, и иной раз это чувство невольно переносится на весь народ...
   -- Допустим, это объяснение. Но в таком случае, что у вас общего с китайцами? Если говорить о так называемых душах народа, то вы и китайцы -- души и разного цвета и разных измерений.
   Американец захохотал.
   -- Думаете, не обойдемся без законов капиталистического развития, борьбы за рынки и прочего?
   -- Думаю.
   -- Видите ли, трезвый, я плохо парирую нападение. Повезите меня куда-нибудь, где можно спокойно выпить. Кстати, я отделаюсь от своего-переводчика.
   Воропаев решил свезти американца к Широкогорову.
   Как и предполагал Воропаев, старик оказался очень недоволен появлением иностранца.
   Но все пошло очень прилично. Широкогоров владел французским, а Гаррис считал его вторым родным своим языком. Воропаев присоединялся к разговору то по-русски, то по-английски.
   Речь зашла о вине. Широкогоров заметил с огорчением, что вино это го года, вино Победы, будет по целому ряду причин, вероятно, неважным.
   -- Вы рассчитываете победить уже в этом году? -- пристал к старику Гаррис. -- Скажите мне откровенно.
   Широкогоров подтвердил свое предположение и не особенно взволновался, увидя, что американец что-то записал в блокнот.
   -- Да, в этом году мы сумели бы победить, если вы, господа, не помешаете нам, -- вдруг с неожиданной желчной улыбкой повторил Широкогоров.
   -- Мы? -- Гаррис, как охотничий пес, глядел в лицо старика и записывал, не опуская глаз, в блокнот.
   -- Вы и англичане.
   -- Ну, это прямо замечательно. Почему?
   -- Да у вас же вечно что-нибудь не готово. Я уверен, что вы еще проходите стадию поражений и не готовы для победы.
   -- О, это замечательно. А вы не считаете ли, что вам осталось сделать еще довольно много?
   Старик, побледнев, рубил, как с трибуны:
   -- Меньше, чем сделано. Мы придвинули к вам победу настолько близко, что ее можно достать рукой. Но вы боитесь, что скажут, будто вам победу подарили...
   -- А как вы считаете?
   -- Я?
   -- Да, вы.
   -- Лично я?
   -- Именно, лично вы.
   -- Я, Широкогоров, считаю, что англичане безусловно получили ее в подарок от нас, но вы сделали на своем участке больше, чем все другие, хотя гораздо меньше нас, и без нас никогда не победили бы, если бы даже всерьез захотели победить. Вот. Запишите все это, пожалуйста. Это мое личное мнение, конечно.
   И тут Воропаев, заметив, как широко раздуваются у старика ноздри, постарался как можно скорее перевести разговор на мирные темы виноделия.
   Нехотя повел Широкогоров гостей в дегустационную комнату, обставленную столами и стульями в виде бочонков. Светлана Чирикова, -- Воропаев удивился, увидя ее у Широкогорова, -- поставила на стол специальные дегустационные бокалы, расширенные книзу, как ламповое стекло.
   -- Начнем с сухого.
   Голос Широкогорова прозвучал торжественно.
   Светлана разлила в бокалы зеленовато-золотистое вино. Старик поднес бокал к носу и несколько раз нюхнул, зажмуриваясь и отбрасывая назад голову, будто вдыхая нашатырный спирт.
   -- Виноград этого сорта не всегда получал у нас правильное использование, -- огорченно начал он, забыв обо всем на свете. -- Рислинг -- типичный немец и по-настоящему хорош только на Рейне, но мне кажется, что наш рислинг из Алькадара по тонкости вкуса бесподобен. Что окажете?
   Гаррис выпил свой бокал, закидывая голову, как петух, потому что специальный бокал рассчитан не на быстрое питье, а на медленное отхлебывание. Дегустаторы не пьют, а, собственно говоря, жуют вино.
   Виновато глядя в пустую посуду, Гаррис знаками упрашивал Светлану налить еще. Та, краснея, отворачивалась, будто не понимая знаков.
   -- Смотрите, какие у него утренние, чуть приглушенные тона... -- залюбовался Широкогоров, колебля бокал.
   -- Налейте-ка мне второй, мисс, -- решительно попросил Гаррис. -- В первом бокале я, по неопытности, никаких тонов не заметил.
   Когда пробовали алиготэ, Гаррис спохватился и заговорил о зеленоватом оттенке, но теперь это не имело смысла, потому что в алиготэ такого оттенка не было.
   Старик нахмурился и стал ускорять обряд дегустации.
   -- Вот красное столовое. Оно сборное -- из сортов кабернэ, мальбек, гренаш и мурвед. Солидное, деловое вино, без особых тонкостей.
   При слове "солидное" Гаррис заметно оживился и опять проглотил налитое раньше, чем сообразил понюхать и рассмотреть напиток.
   -- Мгм, в самом деле, -- сказал он смущенно, нюхая пустой бокал. -- Оно, сказал бы я, дает себя знать.
   -- Да, оно быстро и даже несколько грубо вступает в общение с человеком, -- заметил Широкогоров.
   -- Даже грубо? -- Гаррис готов был обидеться за деловое красное. -- Я бы не сказал. Может быть, если выпить флакон, а так нисколько не грубо.
   Ему явно хотелось еще стаканчик этого делового, но Широкогоров заговорил о мадере.
   -- Вот яркое вино, прелесть! Мы, должен я вам заметить, специализируемся на крепких и десертных винах. Сухой климат и напряженность тепла дают нам виноград сладкий и ароматный, богатый возможностями. Образно говоря, наш виноград любит превращаться в хорошие вина... Поглядите, какой янтарно-золотистый цвет! Старый янтарь, а? Это из португальских сортов серсиаль и верделио с прибавлением мальвазии и альбилло. А какой тонкий, хорошо слаженный букет, какой гармоничный цвет!.. Вино очень яркое, талантливое, блестящей внешности. И что, знаете, приятно, -- обратился он к Воропаеву, -- из года в год становится у нас лучше и лучше. Вы когда-нибудь пробовали у нас, Алексей Вениаминыч, красный портвейн из сорта кабернэ? У себя на родине кабернэ дает лучшие в мире бордоские столовые вина, а мы производим из него портвейн, не уступающий лучшим португальским маркам. Я бы назвал его гранатовым портвейном. Расплавленный драгоценный камень! А вкус! Полный, сильный, при тончайшем аромате.
   Гаррис, что-то записав в блокнот, молча кивнул головой.
   -- А вот наше пино-гри. Французы, как вам должно быть известно, получают из него, в сочетании с другими пино, шампанское или легкое, тонкое столовое вино. Но наши шампанисты его почему-то не особенно любят; и вот мы, знаете, решили готовить из пино-гри десертное вино. Дискутируем с французами таким образом. И получилось. Получилось, как вы сейчас можете заметить, великолепное, очень оригинальное вино, благородное, цвета крепкого чая, полное, густое, смолистое.
   -- Прекрасное вино! -- одобрил и Гаррис. -- Замечательное вино!
   -- Аромат? Букет ржаной корочки, сильный и надолго запоминающийся.
   -- Вы не находите, господин профессор, что вино обязано пахнуть вином, а не чем-нибудь посторонним? Я не пойму, зачем вину пахнуть хлебом?
   -- А что такое запах вина? -- ответил Широкогоров вопросом и, видя, что Гаррис не склонен продолжать спор, дал знак Светлане очистить стол от бокалов.
   -- Сейчас мы попробуем наше коронное вино -- мускат. Это лидер наших вин.
   Светлана внесла на подносе четыре золотящихся на свету бокала, и Широкогоров первый осторожно поднес свой бокал к лицу, как цветок.
   -- Я вас спрошу, вы чувствуете медовый запах лугов? Чувствуете или нет?
   -- Собственно говоря, не совсем, -- смутился Гаррис. -- Во всяком случае, доктор, не лугов.
   -- В таком случае выпейте залпом, чтобы освободить посуду. Вам, милый мой, надо пить разведенный на спирту сапожный крем, -- добавил он, как бы шутя.
   Гаррис рассмеялся.
   -- Мне нужно пить неразведенный спирт. А луга -- я сам могу вообразить, господин профессор. Да и зачем мне запах лугов, когда я пью вино? Это оригинально. Чисто по-русски.
   -- В нашем словаре есть слово: "вдохновение". Так вот, вино, которое я создаю, существует, чтобы вдохновлять людей. Оно пахнет ассоциациями, жизнью. Вино, что вы опрокинули в себя залпом, -- должен заметить, -- обычно пьют маленькими глотками. Оно пробирается к вашему спинному мозгу, как воспоминание о странствиях и путешествиях, о золотых лугах на высоких скалах, и вы молодеете, если стары. Грудь ваша дышит таким широким простором, глаза ваши прикованы к таким далям, что все трудное представляется легким, неразрешимое -- простым, далекое -- близким. Это вино кажется мне, поэтически говоря, душой пастуха-горца. Склоны гор в густых виноградниках, далеко внизу -- море... Зной, тишина, просторы, а он, опершись на герлыгу, поет в треть голоса о прадедовских походах. Впрочем, извините великодушно за неуместное лирическое отступление... Пойдем дальше... Вот это второй тип нашего белого муската. Он -- сосед первого... Их разделяют какие-нибудь двадцать километров вдоль побережья, но понюхайте -- этот второй почему-то нежнейше пахнет цитроном. Откуда? Совершенно непонятно. У нас, как известно, цитрусовых нет. Наше вино не знает к тому же никаких чужеродных примесей. И, вероятно, мы так никогда и не узнаем происхождения этого странного запаха.
   Так пахнет на океанских пароходах. Это запах странствий, открытий. Второй мускат представляется мне душой моряка, пересекшего все океаны и испытавшего все штормы, а на старости лет мирно рассказывающего о путешествиях у порога своего дома. Ну-с, так... Теперь вот перед вами -- мускат розовый. Он отличается от первых двух только цветом да той весьма странной и тоже пока еще необъяснимой чертой, что он пахнет розой, но -- заметьте -- не каждый сезон. Аромат розы посещает его как бы в особые годы. Вино это чрезвычайно красиво, женственно. Вы слышали старую сказку о соловье, влюбленном в розу? Будь я поэтом или сказочником, я бы обязательно создал сказку о виноградном кусте, влюбленном в цветок розы.
   -- Ну, это просто замечательно, -- сказал Гаррис. -- Сентиментально, как в Америке. Но слушайте, доктор, как вы можете заниматься всеми этими гармоническими глупостями, когда ваша страна в развалинах? -- спросил он, пряча в карман блокнот.
   -- Я готовлю ей эликсиры торжества, милый друг, вина Победы, вина отдыха и уюта. Нельзя жить только сегодняшним, ибо оно чаще всего -- незаконченное вчерашнее. Истинное настоящее всегда впереди.
   Гаррис без приглашения налил себе почти полный стакан муската и долил его мадерой.
   Широкогоров неодобрительно покачал головой.
   -- Никогда не могу понять людей, пьющих коктейли. Пить так неаппетитно...
   -- ...могут только англичане и американцы, знаю! Кто идет впереди всех? -- Русские! Кто ест лучше всех? -- Русские! Кто пьет вкуснее всех? -- Русские! Знаете, я это уже слышал и хорошо знаю цену подобным высказываниям.
   -- Видите ли, господин Гаррис, дело тут не в том, что мы едим лучше всех, -- мы едим, может быть, и хуже вас, но давно уже заслужили лучшую жизнь за очень, очень многое. Вы этого не запишете? Очень жаль.
   -- Душа здешних вин не так воинственна, как ваша, господин профессор.
   -- И очень жаль. Нам еще понадобятся качества воинственные.
   -- К чему? Вы же собираетесь закончить войну еще в этом году, и фашизм будет разгромлен, как я понимаю.
   -- Германский -- да, но вы, господин Гаррис, займете место поверженного, вы станете самым ярым защитником капитализма в его злейших формах. И таких, как вы, немало.
   -- Почему же я? -- Гаррис снова взялся за блокнот. -- Это просто замечательно. А Рузвельт, вы считаете, тоже может когда-нибудь сделаться защитником фашизма?
   -- Почему же непременно защитником фашизма? Он может стать рядом с нами.
   -- Ах, вот как! Но почему -- последний вопрос -- вы пророчествуете сие в отношении Америки? Разве же Англии не более подходит фашистское качество?
   -- Англия Черчилля -- ваша содержанка. Эта дама весьма почтенных лет рискнула связать свою судьбу с молодым ловеласом, обещая, что оставит ему хорошее наследство, если он ее будет любить, пока она жива.
   -- Ну, все! Я на вас сегодня заработаю, как давно не зарабатывал, господин профессор. До свидания, благодарю вас, -- и Гаррис зло рассмеялся.
   -- Сказать, что Англия -- наша содержанка!.. -- проворчал он, садясь в машину. -- Вы слышали, конечно?
   -- По-моему, старик настолько прав, что об этом даже неинтересно говорить. Ведь есть две Англии, одна из них -- ваша содержанка.
   -- Мы не настолько богаты, чтобы содержать Англию.
   -- Но и Англия -- согласитесь -- не настолько богата, чтобы отдаваться вам даром.
   Воропаев приказал водителю подняться в горы, к детскому санаторию Мережковой.
   Дети обедали.
   Воропаев ввел гостя в комнату "философов", где были в сборе все, кроме Зины, но и она прибежала, узнав о приезде американца, и, как всегда, начала тотчас рассказывать о себе и товарищах.
   Шура Найденов, не отрываясь, читал какую-то книгу, переворачивая страницы палочкой с шершавым резиновым наконечником, которую он держал в зубах.
   -- Это не гуманно, -- сказал Гаррис шепотом, хотя, вероятно, не допускал, что его английский язык может быть здесь кем-нибудь понят.
   -- Что не гуманно?
   -- Не гуманно заставлять жить это несчастное существо. Вы понимаете, что я хочу сказать.
   -- Вы думаете, господин Гаррис, что, обладая парой рук и парой ног, вы намного счастливее его? И что гуманнее дать возможность жить вам? Так я вас понял?
   -- Да. Так.
   -- Я не согласен.
   Гаррис между тем не унимался.
   -- Так скажите мне, для каких экспериментов существует это дитя? -- спрашивал он Воропаева. -- Вы так уж уверены, что из него вырастет обязательно гений?
   -- Допускаю, но не настаиваю на этом.
   -- Так что же в таком случае вы рассчитываете вырастить?
   -- Человека. Впрочем, почему бы вам самому не расспросить его, этот мальчик немного говорит по-английски.
   Не взглянув на Найденова, который по-прежнему читал книжку, Гаррис вышел из комнаты и, ни с кем не простясь, направился к машине.
   Возвращались нижней дорогой, шедшей у самого моря.
   Водитель спросил Воропаева:
   -- Что, не понравилось ему, видно, наверху?
   -- Не понравилось.
   -- Да, не та дегустация.
   Дорога вилась между виноградниками, пустыми и грустными в это время года. Голые лозы серыми закорючками торчали по склонам, и как-то не верилось, что летом они оденутся в нарядную листву и будут выглядеть живописно.
   Сторожевые будки, в которых осенью сидели сторожихи, были тоже безлюдны, и вообще ни одна живая душа не попалась им навстречу, будто они ехали по земле без людей.
   Водитель круто остановил машину у придорожного колодца и обернулся к Воропаеву.
   -- Скажите ему, товарищ полковник, что в этот колодец немцы бросили живьем двоих ребятишек моего шурина.
   Воропаев перевел.
   Гаррис молчал.
   -- Я, как вернулся из партизан, сам лазал вниз, опознал. Ух, жуткое дело! Вспомнить страшно. У одного, младшенького, семи лет парнишки, ножки были только сломаны и ребрышко, от голода, видно, помер, а у старшего, тринадцатилетнего, -- голова, сразу, видно...
   У Гарриса побелели губы.
   -- Есть вещи, о которых нельзя говорить вслух, -- сказал он.
   -- Тогда бы нам пришлось слишком часто замолкать. И они не разговаривали до самого городка.
   ...Следующий разговор Воропаева с Гаррисом произошел на городской набережной.
   Гаррис уверял, что русские не любят американцев, а Воропаев объяснял ему, что дело не в любви.
   -- Но у нас никто не может понять, почему ваша страна поддерживает самую реакционную политику. Ведь послушайте, Гаррис, вы не станете отрицать, что Англия потеряла в этой войне все свои преимущества и что победа ничего хорошего не принесет ей?
   -- Да, это, пожалуй, так.
   -- А вы же не станете отрицать, что у вас многие хотят забрать себе все доходы победы.
   -- Нет, вот тут вы... нет, нет, тут вы не правы.
   -- А я вам говорю, что ваши банкиры стремятся к одному -- превратить Америку в крепость милитаризма, и Черчилль будет благодарить небо, что он вовремя воспитал из них таких добрых милитаристов. Черчилль -- их бог, а не Рузвельт. Рузвельт для них слишком хорош. Они давно уже заслуживают худшего президента, Гаррис.
   -- Можно вам когда-нибудь написать, Воропаев? -- неожиданно спросил он.
   -- А зачем? Если вы изменитесь, я услышу о вас и без писем, а если останетесь тем, чем являетесь сейчас, к чему тогда ваши письма?
   -- Пожалуй, верно.
   Они разошлись, хотя им очень еще хотелось поговорить.
   Беседа с Гаррисом так взволновала Воропаева, что он с радостью воспользовался первым же удобным случаем уклониться от дальнейших встреч с приезжим.
   И все-таки ему еще раз пришлось встретиться с Гаррисом. Иностранные журналисты собрались на экскурсию в Севастополь, и Воропаев оказался снова нужен.
   Только что приехавший из обкома Васютин лично заехал к нему, чтобы попросить -- в качестве одолжения -- не отказываться от этой поездки, как он несколько раз подчеркнул.
   Воропаев не был еще знаком с Васютиным, и ему понравилось, что тот заехал запросто, без начальственного высокомерия, да и внешне Васютин произвел приятное впечатление.
   Это был широкоплечий толстяк с копною вьющихся русых волос и обаятельной в обе щеки улыбкой, от которой каждый раз розовело его довольное лицо.
   -- Я уже сказал Корытову не мучить вас. Но ведь и то -- кого, как не вас? Народу нет. Я вам и так еще одно попутное заданьице подкину. На местную тему.
   -- Я, товарищ Васютин, тоже здесь без году неделя, не старожил.
   -- Не старожил, так станете им. Уезжать пока не собираетесь? Мало-мало устроились?
   -- Более или менее.
   -- Скорей, пожалуй, менее, чем более, как я слышал. Ну, обживетесь. По внешности Васютин был типичным партийным работником, подвижным, но не суетливым, с решительной категоричностью в жестах. Таким он был не столько по характеру, сколько по положению, автоматически выработавшему в нем за многие годы повадки командира, не умеющего медлить и запаздывать.
   Васютин все делал сейчас же и сразу, как только перед ним возникала какая-нибудь задача. Он откладывал только то, что уже определилось как удавшееся или окончательно безнадежное. На коммунистов области он должен был производить впечатление человека цепкого, упрямого и насмешливого. Воропаев знал по многим отзывам, что Васютина уважали за простоту, за уменье впрягаться в новые дела, а главное -- за способность, очень бросающуюся в глаза: запоминать имена, отчества и фамилии многих тысяч людей, составляющих актив области.
   Пока Воропаев возился с костылями -- он дома никогда не носил протеза -- и причесывался перед зеркалом, Васютин, глядя в окно, нетерпеливо постукивал карандашом по раскрытому блокнотику.
   -- Я слышал, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы или, скажем так, переоценили болезнь, рано ушли на покой, -- сказал он, разглядывая улицу.
   -- Ушел я, может быть, действительно рано, да ведь, как говорится, ранения и болезни не выпрашивают, а получают.
   -- Это-то я понимаю. Я не в обвинение. Я сожалею.
   -- А-а, что же, спасибо тогда за внимание.
   -- Вы на нас, тыловиков, между прочим, не сильно огрызайтесь. Мы вашего брата, фронтовика, тоже в разных лицах видали. Не всякий фронтовик -- передовик. Погоны да ордена нас не гипнотизируют, товарищ Воропаев, и вас, мне кажется, тоже не должны гипнотизировать.
   Воропаев промолчал, выжидая, что будет дальше.
   -- Это я не о вас. Что касается вашей персоны, то о вас неплохо отзываются, неплохо, -- договорил Васютин.
   "Типичная оценка аппаратчика, -- подумал Воропаев: -- сказать "хорошо" -- боязно, сказать "плохо" -- неверно", -- и так как ему был неприятен начавшийся разговор, подсел к столу, сказав:
   -- Я готов. Слушаю вас, товарищ Васютин.
   Гость, в полглаза взглянув на него, с размаху поставил глубокую точку в блокноте.
   -- Да. Так вот. Начну собственно с конца. Вчера товарищ Сталин возвращался с конференции к себе пешком. Устал, видимо хотел развлечься. Шел нижним шоссе. Знаете? И обратил он внимание на обилие у нас пустых склонов. "В чем дело?" -- спрашивает. Говорю: "С водой туго, Иосиф Виссарионович. Табаки не пойдут, для виноградников высоковато, под маслину оставили. И полезно и воды не надо..." А он мне: "Так я, говорит, и маслины там никакой не вижу. Где же она?"
   -- А ведь правильно -- где же?
   -- Безусловно правильно. Мы, признаюсь вам, сами об этом думали, да руки все не доходили. Текучка нас заедает, будь она проклята. Так вот, я вас хочу попросить: поедете вы сейчас с гостями природу им нашу показывать, поприкиньте -- где бы, сколько и как. Мы, конечно, потом специальную комиссию наладим...
   Воропаев пренебрежительно махнул рукой.
   -- Только деньги тратить. Я сторонник ферганских методов. Комиссии комиссиями, а на пятки им наступал колхозник с кетменем.
   -- Опыт, что и говорить, замечательный, -- с завистью сказал Васютин, -- но я побаиваюсь его: время другое. Заметьте, что в Фергане начали -- когда? В тридцать девятом! Какой годище, помните? Этот их почин -- не от бедности шел, а от избытка сил, от... удали, что ли... Какая силушка бурлила в крови! Так ведь? А о чем мы можем сейчас мечтать, когда весь народ на войне и мы с вами в состоянии только один другого мобилизовать?.. Да. Так вот. Поприглядитесь, пофантазируйте. Я иной раз думаю -- пора бы нам иметь специальных мечтателей вроде агитаторов и пропагандистов.
   -- На зарплату сядут -- и мечты прочь!
   -- Тоже верно.
   -- А поехали вместе, товарищ Васютин! -- предложил вдруг Воропаев. Ему нравился этот нетерпеливый человек. -- До перевала я с вами, там заночую у метеоролога, а на рассвете примкну к экскурсии журналистов.
   -- У Зарубина заночуете? С ветрами беседует который? Байбак, -- Васютин почесал карандашом висок, прищурил глаз, соображая, есть ли у него время, и неожиданно согласился.
   
   Шоссе за городом поднималось круто вверх, и там, где в первое утро после приезда Воропаев мечтал о собственном домике, виллис Васютина случайно и остановился. Крутой каменный сброс, окаймленный узкими пустырями, давал повод для размышлений.
   -- Тут бы вот и поставить контору совхоза -- центр близко, шоссе рядом, до причалов рукой подать, -- сразу же предложил Васютин, приглашая Воропаева высказаться.
   -- Я мечтал тут как-то о собственном домишке, -- посмеиваясь, сказал тот.
   -- Не подняли бы.
   -- Не поднял бы.
   -- Маленькое почти всегда тяжелее большого.
   -- Пожалуй. А контора здесь к месту. Тут вообще, знаете, хочется превратиться в проводника будущих строек, до того все незаселено, невозделано еще.
   -- Возьмите-ка, пожевать надо, -- Васютин вынул из кармана сверточек и предложил Воропаеву бутерброд.
   -- Спасибо. А поглядите-ка, тут и вода должна быть. Вон, видите, ложе потока? Небольшое водохранилище и...
   -- Точно. Людей бы только, людей.
   -- Война -- боюсь грубо сказать -- хорошую службу нам сослужила: показала, чего можно достичь, если всем народом на одно дело навалиться...
   -- Лет через пятнадцать тут замечательная здравница выстроится.
   -- Безусловно. Именно выстроится. Хорошо сказали. У нас оно так -- именно выстраивается, как бы вырастает.
   -- Теперь бы нам туда, к той бухточке перекочевать.
   -- Ту бухточку я уже окрестил Счастливой. Роскошное место. Сплошной сосняк, вы видите? Там воздух, как настой, ей-богу. На берегу солью пахнет, а в воду полезешь -- сосной отдает. Мне один здешний врач как-то даже целую лекцию прочитал о значении морской воды для здоровья. Она, дескать, как солевой раствор, является электролитом, таким же электролитом является и человеческое тело. Значит, при взаимном контакте между ними должны возникать электрические токи и обмен ионами. Свободно существующие в морской воде ионы солей проникают в тело, а из него выделяются в воду различные там ядовитые вещества.
   -- Чорт его знает, никогда не думал, что купанье -- это такая научная работа. Вы здорово, однако, подковались.
   -- А вы думали!
   -- Так что же? Вы меня уже убедили: надо в Счастливой бухте строиться. Беритесь-ка. Один удачно найденный человек -- уже половина дела, -- сказал Васютин как бы между прочим.
   Виллис мчал их к Счастливой бухте. Вдали, по ту сторону городка, красно-медным лбом своим блеснул Орлиный пик.
   -- Жаль, нет времени, -- я бы вас еще на Орлиный пик свозил, -- сказал Воропаев.
   -- Строиться начнете -- я ваш гость и там. Идет? Принуждать не хочу, а вот так, по-дружески, по-большевистски. Не зря меня на вас нацеливали. Впрягайтесь-ка, право, довольно вам почесываться на лекциях.
   Воропаев сразу же отличил любимое словцо Васютина. Впрягаться он любил. Это не то, что корытовское "заражать".
   Васютин сидел рядом с водителем; Воропаев, сидящий сзади, нагнулся и, найдя глазами зеркальце на смотровом стекле, а в нем лицо секретаря, -- хитро подмигнул ему.
   -- Есть у меня своя теория, товарищ Васютин...
   -- У кого их нету!..
   -- Нет, вы послушайте. Сейчас, после этой жестокой войны, нужно нам сделать такой скачок, чтобы довоенный уровень показался чепухой. Верно?
   -- Допустим. Хотя "чепуха" тут не к месту. Ну, ну?
   -- А для этого мы должны, на мой взгляд, с такой же энергией и последовательностью, с какой прежде вытаскивали народ из деревень и заводов вверх, в столицы и наркоматы, послать воспитанные наверху кадры обратно, вниз...
   -- ...в народ? -- чуть-чуть насмешливо вставил Васютин.
   -- В народ. Да. Наркомов -- в области, их замов -- в районы, полковников -- в райвоенкоматы, бригадных инженеров -- дорожными мастерами.
   -- Гм... да. Рано я вас, значит, потревожил. Ну, хорошо, сидите пока. Каждый человек на счету, а он мне свои теории.
   -- Не ворчите, я вам людей подскажу -- и чудесных.
   -- Да что я, свои кадры не знаю? Это уж вы того... Вас что, к Зарубину подбросить? Тоже человек с теориями... Докладную записку прислал, предлагает дом композиторов в хребтовине поставить: музыки, говорит, там много зря пропадает. Живет, сукин сын, как в раю, и нам еще покою не дает!
   -- А вам что, тоже вниз захотелось, товарищ Васютин?
   Тот, не ответив, передернул плечами. Был раздражен неудавшимся разговором, и интерес, с которым он только что рассматривал предгорье, уже погас в нем до времени.
   И только после продолжительного молчания, уже почти у перевала, прощаясь, сказал:
   -- Лекции ваши... они, конечно, возбуждают, организуют народ... а время такое, что тянуть надо; взялся за гуж -- и тяни, тяни, покуда силы есть. Вот такая моя теория!
   -- Впрягаться? -- спросил Воропаев.
   -- Обязательно. Не тот передовой, кто обогнал, а тот впереди, кто других тянет.
   -- Я то же самое и говорю. Сейчас люди с опытом, с кругозором должны быть на самых трудных местах.
   -- Нашел тяжелое место! Вы на моем посидели бы! Так прогревает, знаете...
   До домика метеостанции оставалось сотни три метров, но Воропаев шел не торопясь, шел раздумывая, проверяя себя.
   Нет, все же он прав. В новом молодеет душа, набирается сил и надежд. Ему это нужно. А кроме того -- кто сказал, что здесь, у самой земли, где поднимаются человеческие всходы, кто сказал, что здесь особенно легко и просто?
   "Я впрягусь, но не там, где нужно Васютину, а где нужно Поднебеско и Аннушке Ступиной. Вот где я впрягусь!"
   
   На рассвете он подсел в автобус к иностранным корреспондентам.
   Погода была на редкость хороша. Предгорье, круто сбегающее к морю, поблескивало сильной, сочной росой. Она стекала косичками с обнаженных скал, как дождь, украдкой проползший по земле, вместо того чтобы упасть сверху. Нежный и грустный запах зимы, запах морского камня и отсыревших, но еще не совсем гнилых листьев, -- очень съедобный запах, что-то вроде опары, -- веял в воздухе, не соединяясь с запахом близкого моря. В полдень горячие камни и глинобитные стены домиков тоже некстати пахнули горячим хлебом.
   Автобус промчался мимо одинокой могилы у края шоссе, рядом торчали остатки английского танка. Ужасно горели эти проклятые танки. Чуть что -- они, как свеча. Этот, должно быть, из бригады Черных. Она проходила именно здесь. Сибиряки, они впервые видели черноморскую весну и самый радостный, самый торжественный ее месяц -- май. Это было в самом начале его, когда деревья расцвели, не успев зазеленеть. Длинные ветви иудина дерева покрылись мелкими, частыми цветами и торчали, как гигантские фиолетовые кораллы. Розово, точно освещенные изнутри, светились персиковые и миндальные деревья. Красным и розовым, реже синим, горели трещины скал, набитые узенькими кривульками цветов. Танки мчались, замаскированные сверху цветущими сливами и миндалем, будто клочки садов, а из смотровых щелей торчали букетики горных тюльпанов. Когда хоронили погибших, за цветами далеко ходить не приходилось. Многие так и погибали с цветами в руках.
   -- Ривьера, -- сказал Гальф, корреспондент лондонской газеты. -- Или немного Италии, -- точно он не расслышал ни одного слова из рассказа Воропаева о танкистах.
   -- Разве на Ривьере сражались? -- спросил Воропаев, но ему не ответили за ревом клаксона. Автомобиль преодолевал как раз самую тугую петлю перевала.
   Когда скрылось море и впереди показались сонно полулежащие на боку горы, грустный и однообразный пейзаж, -- француз, до сих пор дремавший, спросил:
   -- Сталин был уже в Севастополе? Говорят, что Черчилль и Рузвельт выехали туда сегодня.
   -- Не знаю, -- ответил Воропаев. -- Я бы никого туда не пускал пока.
   Англичанин вежливо уточнил:
   -- Понятно. Памятники истории всегда нуждаются в некотором оснащении, в доработке.
   -- Это же не Дюнкерк, -- возразил Воропаев. -- А в Севастополь я не пустил бы даже вас. Там еще много мин.
   -- Мы, господин проводник, пойдем туда, куда нам захочется, и только туда. Кстати, я голосую за остановку и завтрак.
   Все торжественно проголосовали. Севастополь был им нужен, как прошлогодний снег.
   Когда заканчивали завтрак, Гаррис сказал:
   -- Наш почтенный, но строгий полковник будет очень удивлен, узнав, что я выдвинулся как журналист благодаря русской теме.
   Воропаев сел боком к рассказчику. Здесь, где допивали коньяк иностранные гости, в прошлом году проходила дивизия Провалова. Многое вспомнилось...
   Гаррис между тем начал рассказывать, что в 1909 году, когда он проводил время в Париже в качестве юного туриста, в театре Шатло открылся русский сезон. Удобный случай познакомиться с народом, о котором ничего не знаешь. Гаррис попал на "Князя Игоря", услышал Шаляпина, увидел танцы Нижинского и Карсавиной и "Половецкие пляски" Фокина.
   -- Вы понимаете, господа, что получилось? "Князь Игорь" -- опера. Немного тяжеловатая, как все русское, но мелодичная. И, конечно, Шаляпин -- отличный певец. И, конечно, Нижинский -- король танца. Но успех сделали не певцы, не танцоры-солисты, а массовые пляски. Именно они открыли глаза на русскую душу. Страсть, ярость, самозабвение!.. Я не случайно сказал -- самозабвение. Слово это выражает состояние души, свойственное одним русским. Забвение себя, своих нужд.
   Гаррис оглянулся на Воропаева.
   -- Я не делаю ошибок в толковании понятия самозабвения, почтенный полковник?
   -- Право, не скажу. Я -- не языковед.
   -- А! Это уже очко. А то мне показалось, что вы все знаете. Итак, возвращаюсь. Если бы ту постановку можно было увековечить на киноленте, мы, американцы, узнали бы русских на десять лет раньше. Я тогда просто с ума сошел. Тут ордою, как пляшущее пламя, ворвались половцы, машут бичами, потрясают кривыми саблями и вопят, стонут, зовут, и все быстрее взлетают, грозят. Чорт побери, это такая сцена, что в первом ряду партера было страшно сидеть. Я тогда же сказал себе: русское искусство с огромным напряжением сдерживает страсть своего народа к прыжку куда-то вдаль. Сколько красок, сколько ритмов, сколько порыва прорваться куда-то в четвертое измерение! Не дай бог, -- думал я, -- если эта самозабвенная страсть когда-нибудь вырвется за границы искусства. И первая моя корреспонденция была о русском балете.
   -- Браво! -- тактично сказал, готовясь подняться, француз.
   -- У нас еще есть время, -- удержал его англичанин, -- Гаррис волен рассказывать столько времени, сколько мы будем допивать его коньяк.
   -- Да, балет балетом, а тогда даже хитрый Бриан, рукоплескавший русским балеринам, не мог бы предсказать столь ошеломляющих темпов русского прыжка в неизвестность. Знаете, господин полковник, я иногда жалею, что Россия ушла в политику.
   -- Конечно, балет, как и всякое искусство, выражает душу народа, но изучать страну по балету -- это все равно, что изучать садоводство по варенью, -- сказал Воропаев. Ему не хотелось всерьез спорить с Гаррисом. Он чувствовал, что не переубедит его. -- Даже не выезжая из дома, вы могли бы узнать о России куда больше, если бы прочитали Толстого, Чехова, Горького. Я уж не говорю о Ленине, -- добавил он, с трудом подавляя раздражение.
   Выслушав его, Гаррис продолжал рассказывать о том, что говорил ему знаменитый Морис Дени о декорациях Бакста и Бенуа, а Воропаев поглядел на часы. Приблизительно в этот час и в этот день дивизии Отдельной Приморской армии ворвались в прошлом году в балаклавскую долину и увидели вдали, на горизонте, памятник погибшим в 1855 году итальянцам. Начинался подъем на Сапун-гору, севастопольскую голгофу.
   Если бы хоть на одно мгновение жизнь восстановила картину происходившего здесь -- нет, даже не картину, а одни звуки ее, один ужасный рев сражения, -- язык американца прилип бы к нёбу, и его сердце, пропитанное алкоголем и скептицизмом, навсегда остановилось бы при звуках того, что он называл "самозабвением", при стихийном разгуле русского боя.
   Дивизии ползли плечо в плечо... Командные пункты не успевали располагаться за стремительно продвигавшимися боевыми порядками, да их даже как будто и не было, ибо просто командовать сражением, понятным каждому солдату.
   Это было сражение солдатское, народное, начало и исход которого каждый знал заранее. Одно лишь было не совсем ясно -- продлится ли оно день, неделю или месяц. Но сколько бы ни длилось оно, результат мог быть один -- освобождение Севастополя.
   Белая известковая пыль стояла над долиной и скатами Сапун-горы; падал частый каменный дождь. Воропаев вспомнил, как человек двенадцать пехотинцев и артиллеристов, впрягшись в пушку, бегом втаскивали ее на крутой скат горы. Они были без гимнастерок, с лиц их катился пот, они бежали, запрягшись в пушку, и во весь голос что-то кричали. Пушка взбиралась вверх довольно быстро, и если кто-либо из "бурлаков" падал, его сейчас же заменяли. За пушкой, тоже бегом, на руках, как ребят, тащили снаряды, и если подносчик падал, это была двойная потеря -- и бойца и снаряда.
   -- Чего вы орете, ребята? -- жалеючи задыхающихся криком солдат, спросил Воропаев.
   -- Сегодня это Крикун-гора, товарищ полковник, -- ответил ему молоденький артиллерист, -- а с его стороны, с немецкой -- Сапун-гора, а к вечеру сделаем ему Хрипун-гору.
   Понадобилось девять часов непрерывного штурма, чтобы немец почувствовал Хрипун-гору. Вот где развернулось истинное самозабвение. Гаррис между тем еще рассказывал:
   -- Морис Дени так и сказал мне: "Я приду на спектакль со своим этюдником. Это самый волшебный мираж, который когда-либо мог явиться художнику".
   -- Да, в те годы любили яркие краски и пестроту, -- согласился француз, все время думавший о том, что пора бы ехать дальше, -- коньяку уже не было.
   Гаррис, наконец, позволил французу встать и поднялся сам.
   -- Странно, что образ русской души вы нашли... в балете, -- с усмешкой сказал Воропаев. -- Вы только его и знаете. Интересно, что бы вы сказали, побывав за четыре года до того в Москве, на баррикадах пятого года? Или если бы вы знали книги Павлова, Сеченова? Мне, например, кажется, что штурм Сапун-горы, к которой мы приближаемся, гораздо глубже мог бы раскрыть вам душу нашего народа. Или Сталинград, скажем. Вы не находите?
   Гаррис пожал плечами.
   Англичанин, взглянув в какой-то маленький справочник, спросил:
   -- Как вы сказали? Сапун-гора?
   -- Да, Сапун-гора.
   -- Мне бы казалось, стоит заглянуть на кладбище союзников тысяча восемьсот пятьдесят пятого года. Как вы считаете?
   Очень вежливый француз, которому была ужасно неприятна пикировка Гарриса с Воропаевым и который, очевидно, считал своей обязанностью стушевать разногласия, сказал:
   -- Я бы так, господа, формулировал: памятники! Мы осматриваем только памятники -- в этом какая-то система. Иначе, если мы углубимся в анализ имевших место событий... Как вы считаете?
   -- Правильно, -- согласился англичанин. -- Памятники -- это по крайней мере система. Вы как?
   Гаррис сказал:
   -- Мне важно сделать дюжину снимков в городе, чтобы доказать редакции, что я тут был. В городе есть какие-нибудь памятники?
   -- Нет еще, но весь город -- сплошной памятник.
   -- Нет, нет, вы только послушайте его, -- оживился Гаррис, -- это чисто по-большевистски. Памятников у них тут и в помине нет, а между тем он приемом тур-де-тэт бросает вопрос наземь и говорит: весь город надо понимать как единый памятник. Ох, уж эта мне диалектика! В общем, я -- как большинство.
   И автобус свернул в сторону, к старому английскому кладбищу 1855 года.

0x01 graphic

Часть II

0x01 graphic

Глава седьмая

   Как всегда после шторма, день выдался неподвижно тихий, с нежным, почти не проснувшимся светом, с мягкими очертаниями скал и отличной, четкой перспективой.
   Воропаев стоял у Графской пристани, окруженный гурьбой подвыпивших американских моряков, рассматривавших его, как экспонат. Они перебирали его медали и, стуча пальцами в грудь, как в окошечко бюро справок, интересовались, был ли он в Сталинграде, Севастополе, Киеве, Руманезии, Унгарии, Венеции, Ленинграде. Они допытывались, украинец ли он, или узбек, а если русский -- то по крови или только по паспорту; имеет ли собственность и какова его семья.
   Воропаева фотографировали в одиночку и в группах с американскими матросами, и он уже отдал своим новым приятелям все, что у него было, -- самодельный портсигар из дюралюминия, работы одного черноморского искусника, зажигалку из ружейной гильзы и перочинный нож с ручкой из цветной пластмассы, получив взамен с полдюжины самопишущих ручек, половину бумажного доллара с чьей-то подписью и очаровательный светящийся карандаш да штук пятнадцать фото с приглашением в гости в Америку.
   Мимо чрезвычайно медленно прошла открытая машина.
   -- Сталин? -- раздалось несколько голосов.
   -- О нет.
   Несколько военных в машине с любопытством оглянулись на Воропаева.
   Очень знакомая фигура в генеральской шинели и папахе поднялась с сиденья. Какой-то безусловно знакомый генерал-лейтенант вышел из машины и пошел навстречу Воропаеву, издали широко разводя руками.
   -- Не узнаешь? А я вижу, пропадает Воропаев, как собака на ярмарке, дай, думаю, выручу...
   -- Роман Ильич! Какими судьбами?
   -- Здорово, здорово, Алексей Вениаминович.
   Они обнялись и расцеловались.
   -- Прощайся с союзниками да садись ко мне в машину.
   Американцы, козырнув, расступились. Генерал Романенко, взяв Воропаева под руку и окинув его с ног до головы одним взглядом и, видимо, оставшись недовольным, пошел к машине, говоря:
   -- Не то, все не то... Ты что, из армии сбежал?
   Разговор завязался, будто они не расставались.
   -- Провези меня, Роман Ильич, по городу, если можно.
   -- Что ж, поедем. Воспоминания?
   -- Воспоминания...
   -- Ну, вспоминай глазами, а сам рассказывай. Ты что же это, брат, засиделся в полковниках? -- продолжал он. -- Я все глаза проглядел, все тебя в приказах Верховного искал. Думал, ты не меньше как генерал-полковник. И кой чорт тебя понесло в провинцию? А как же академия? А помнишь, писать хотел? Или все это благие порывы, а?

0x01 graphic

   Романенко читал в свое время тактику и, уйдя на фронт, сразу попал на штабную работу. Ему повезло. Он оказался в поле зрения толковых полевых командиров, был замечен, быстро выдвинулся. Он был уже начальником штаба армии, когда его отозвали в Москву в генеральный штаб, где поручили новое и очень интересное дело, обещающее широчайшие перспективы. Он деликатно намекнул, что был бы счастлив работать там с Воропаевым. Войну они начинали подполковниками И хотя намек был очень тонок, Воропаев почувствовал в нем нечто обидное, пренебрежительное. Сразу же бросилось в глаза, как плохо выглядит рядом с шинелью Романенко его собственная, как стар его единственный сапог и неуклюж протез, подаренный колхозом.
   -- С академией я покончил. А писать и здесь можно. Почему покончил? Здоровье, здоровье, Роман Ильич. А кроме того, меня всегда к земле тянуло, ты знаешь. Колхозная жизнь -- это то, чего я совсем не знаю...
   И он стал рассказывать о своих злоключениях в колхозах. Романенко хохотал, отмахиваясь обеими руками.
   Они медленно проезжали мимо развалившихся, просвечивающих домов, по безлюдным, нежилым улицам. Не слышалось ни звука музыки, ни детского смеха; не лаяли собаки, не дребезжали звонки велосипедов; редкие пешеходы торопливо проходили по мертвым улицам, над которыми проносились лишь жуткое грохотанье разорванных железных крыш и назойливый скрип какой-нибудь полууцелевшей трубы или вывески. Наши и союзные корабли одни оживляли бухту.
   Впрочем, на улице Ленина, поближе к Графской пристани, было довольно оживленно, а с берега Южной бухты теперь доносился дробный, как пулеметная очередь, и ни на секунду не останавливающийся звук молотов и электрических сверл.
   -- Вот оттуда, с Северной стороны, сюда на Графскую ворвались, я помню, солдаты Второй гвардейской армии. Они переправились на пустых бочках и на гробах из какого-то немецкого похоронного бюро, и потом целые флотилии этих гробов качались на волне у берега, удивляя жителей.
   -- Ты разве шел со Второй гвардейской?
   -- С Отдельной Приморской, между Сапун-горой и морем.
   -- А между вами, я уже забыл, кто шел?
   -- Крейзер, с Пятьдесят первой.
   -- Да-да. Я чуть было не попал к нему как раз перед штурмом. Тронулись?
   На выезде, вправо от Лабораторной балки, на холме, стоял уже поднятый на постамент первый ворвавшийся в город танк. Воропаев помнил живым его экипаж. Вот тут приютился тогда передовой перевязочный пункт. Там умер Скрипкин. Чуть дальше разорвало Еланского.
   
   Грустно было видеть поле сражения пустым, безлюдным и безгласным.
   -- Поедем ко мне, пообедаем, -- пригласил Романенко, когда они подъезжали к границам города. Воропаев сначала отказывался, ссылаясь на усталость, но в конце концов должен был уступить и по-мальчишески оробел, заметив, что машина взбирается к тому дворцу, где разместилась советская делегация.
   Романенко же безмятежно размышлял вслух о судьбе Воропаева, настаивая на том, что ему надо вернуться в армию, кое-что дополучить в ней да кое-что еще додать ей, а все эти похождения в колхозах по сути дела не так уж нужны для человека с воропаевским коэфициентом.
   -- Впрочем, как ты там хочешь, а я о тебе доложу Василию Васильевичу, -- сказал он, взяв Воропаева за шею, и потряс его своей могучей рукой. -- Помнишь его по Закавказскому? Ну так вот это он и есть! Обязательно ему доложу и уверен, что это станет известно "самому".
   Романенко так высоко поднял брови, произнося "самому", что Воропаев сразу понял, кого он имел в виду.
   Обедали небольшой компанией -- четыре генерала да трое дипломатов. Воропаев оказался восьмым приглашенным. Он был представлен в нескольких невнятных словах, и это делало его неприятно-загадочным, как бедного родственника. Все думали, что он сейчас будет что-нибудь просить для себя или для местных нужд, и были заранее этим смущены.
   Но на него -- что случалось за последнее время редко -- нашло вдохновение остроумия. Он точно задался целью влюбить в себя всех четырех генералов и всех трех дипломатов -- и преуспел. Романенко рассказывал им о Воропаеве, немилосердно перевирая обстоятельства его жизни, с расчетом как можно успешнее осудить его настоящую жизнь. Но за Воропаева вступились. Генералы кричали, что он на сто процентов прав и надо итти в народ, раз уже навоевался вдосталь.
   Дипломаты невнятно отшучивались, но в общем тоже были на его стороне.
   Воропаев говорил о сельской жизни, будто провел на селе много лет. Он не завидовал тому, что Романенко на днях уедет в Югославию, а один из дипломатов -- в Соединенные Штаты, что все они будут вести жизнь, богатую разнообразными впечатлениями, а он останется в доме Софьи Ивановны с еще не заштукатуренными потолками, с которых по ночам сыплется пыль, взметаемая мышами, будет под дождем ходить на свои лекции и беседы или писать письма на фронт за неграмотных.
   Много лет поднимался Воропаев вверх по общественной лестнице и уже привык к тому, что сегодня занимает положение более высокое, чем вчера, а завтра будет подниматься еще выше, -- и в этом постоянном подъеме и росте находил свое счастье.
   Но теперь он думал совсем по-иному. Спуститься обратно вниз, к истокам жизни и человеческих сил, спуститься не потому, однако, что нравственно оскудел, а как бы для нового разбега перед высоким прыжком, -- было его потребностью, такою же сильною и полною, как когда-то подъем.
   После обеда, несмотря на протесты Воропаева, Романенко поехал провожать его до самого дома.
   -- До Воронцова с его алупкинским дворцом тебе, конечно, еще далеко, -- сказал он, оглядев дом Софьи Ивановны, -- но в общем жить можно. Кто тут у тебя?
   Воропаев коротко перечислил, не вдаваясь в подробности.
   -- Пойдем-ка в комнаты, -- и, не ожидая приглашения, Романенко пошел вперед. Внимательность получалась у него грубоватой.
   После осмотра дома, уже садясь в машину, чтобы ехать к себе, сказал покровительственно:
   -- Старуха -- ведьма, а молодая, знаешь, недурна, вовсе недурна. Ну что ж, я там скажу, чтоб тебе угля и материалов подкинули. А то, может, все-таки поедем в Москву, а?..
   Воропаев сухо простился с ним. Он был на грани бешенства.
   
   А наутро, едва он успел сойти вниз к чаю, в комнату Лены, и, как всегда, сидел еще без протеза, а Танечка прыгала на его колене, раздался звон шпор, и, слегка стукнув в наружную дверь, красиво вошел Романенко.
   -- Мир дому сему! -- зычно произнес он, почтительно здороваясь со старухой и издали раскланиваясь с Леной, застилавшей свою кровать. -- Господи, какие пышки!.. Десяток бы съел, да некогда. Поднимайся, Алексей Вениаминыч, зовут... Давайте, запрягайте его, -- сказал он Лене.
   -- Что же ты так, я ведь еще не служу у тебя, -- с вызовом сказал Воропаев, и Романенко хорошо сделал, что ничего не ответил.
   Но через минуту они уже мчались по мокрому от утренней изморози шоссе. Затевался чудесный день, что было редкостью для февраля. Море, прикрытое сверху синеватою дымкой, огненно щурилось на горизонте. Горы курились. Облака не плыли, а восходили вверх. Босоногая девочка пробиралась тропинкой с пучком подснежников в руке.
   -- Стой! -- Воропаев остановил машину и поманил к себе девочку. -- Ты чья?
   -- Твороженкова, -- обиженно ответила она, перебрав плечами.
   -- Каких Твороженковых?
   -- Ну, каких! Таких, которые напротив вас живут, что вы, не знаете? -- совсем уже зло отвечала она.
   -- А-а-а! Так ты будешь Ленка -- Голая коленка?
   -- Ага! -- рассмеялась девочка. -- А то я прямо спужалась -- чья да чья, будто сами не знаете.
   -- Давай сюда цветы!
   -- Да товарища Сталина, думала, увижу. Может, проедет. Ну, ладно, берите.
   Воропаев протянул букетик Романенко, тот отвел руку.
   -- Что ты, что ты!.. Подаришь какой-нибудь даме.
   
   Было уже далеко за полдень, когда Воропаев вышел от генерала, которому представил его Романенко. Завтракал он на этот раз в компании с какими-то незнакомыми генштабистами и одним заместителем наркома. Разговоры, естественно, шли о том, как происходили совещания и встречи участников конференции, кто что сказал, кто на что намекнул; но как ни были интересны эти разговоры, Воропаев почти не прислушивался к тому, что говорилось за столом.
   Он был взволнован и утомлен только что происшедшей беседой и еще находился в ее атмосфере, решая, правильно ли вел себя, и не сделал ли ошибок, и не произвел ли глупого впечатления. Ему снова -- и теперь уже вполне официально -- было сделано чрезвычайно лестное предложение о возвращении на действительную.
   -- Нам нужны не ваши ноги, а нужна голова и ваше умение владеть военным пером.
   -- Месяц тому назад я был здесь прохожим, сейчас я уже деятель. Да и людей тут сейчас никого нет.
   -- Не боитесь погрязнуть в мелочах?
   -- Нисколько!
   -- В таком случае -- желаю побед.
   Конечно, разговор был намного длиннее и разнообразнее, но сейчас, когда Воропаев вспоминал его, важным, решающим казалось только это немногое. Обедать пришлось снова у Романенко, а затем он попросил отправить его домой. Теперь, когда он отверг предложение о возвращении в этот мир, ему показалось тут беспокойно и неуютно. Они вошли с Романенко во двор, усыпанный крупным гравием. Протез скользил с камня на камень.
   -- Когда за сыном в Москву поедешь, позвони и заходи, -- произнес Романенко тоном расставанья.
   -- Само собой. Тут ведь тоскливо. В Москву приеду жадный до новостей, -- примирительно сказал Воропаев, на короткое мгновение пожалев, что он отрезал все пути возвращения в столицу.
   -- Глупишь ты, глупишь, Алексей Вениаминович... -- очень сердечно начал было Романенко, но тут их неожиданно окликнули и попросили вернуться, но не туда, откуда они только что вышли, а в парк на южной стороне дворца.
   -- Обоих? -- переспросил Романенко, откровенно не зная, что ему делать теперь с Воропаевым, и надеясь, что скажут: "Нет, вас одного, товарищ генерал", и тогда можно будет попрощаться и отправить Воропаева одного.
   -- Никак нет, товарищ генерал, -- одного полковника. Романенко покраснел, как вишня.
   -- Так ты вот что, Алексей Вениаминович, -- сказал он, не глядя на Воропаева, -- я пойду к себе, а ты, как освободишься, садись в мою машину -- и дуй к себе! Ну, лады!
   Они наскоро обнялись, и Воропаев, смущаясь за Романенко, заковылял вслед новому провожатому. Повернули за дома. Прошли караул. Провожатый остановился. Вместе с ним остановился и Воропаев. Провожатый растерянно взглянул на него и чуть повел в сторону взглядом, и в тот же момент Воропаев услышал голос, который нельзя было не узнать.
   -- Пожалуйте сюда, товарищ Воропаев, не стесняйтесь. Воропаев, однако, не двигался, -- ноги ему не подчинялись. Он увидел Сталина.
   В светлом весеннем кителе и светлой фуражке Сталин стоял рядом со стариком садовником у виноградного куста, вцепившегося узловатыми лапами в высокую шпалеру у стены. Глядя на Воропаева, он еще доказывал садовнику что-то, что их обоих, было видно, интересовало всерьез.
   -- Вы попробуйте этот метод, не бойтесь, -- говорил Сталин, -- я сам его проверил, не подведет.
   А садовник, растерянно и вместе с тем по-детски восхищенно глядя на своего собеседника, разводил руками.
   -- Против науки боязно как-то, Иосиф Виссарионович. При царе у нас тут какие специалисты были, а -- воздерживались.
   -- Мало ли от чего они воздерживались, -- возразил Сталин. -- При царе и люди плохо росли, так что же -- нам с этим считаться не следует. Смелее экспериментируйте! Виноград и лимоны нам не только в ваших краях нужны.
   -- Климат, Иосиф Виссарионович, ставит знак препинания. Ведь это нежность какая, тонкость, куда ее на мороз! -- показывал он рукой на виноград.
   -- Приучайте к суровым условиям, не бойтесь! Мы с вами южане, а на севере тоже себя не плохо чувствуем, -- договорил Сталин и сделал несколько шагов навстречу Воропаеву.
   -- Ах, боже мой! -- прошептал садовник.
   -- Как делать глупости, так он впереди, а как отвечать за них, -- так его с места не сдвинешь, -- сказал Сталин, и Воропаев с ужасом увидел, что он идет к нему навстречу, протягивая руки и улыбаясь своей всепоглощающей улыбкой.
   -- Рассказывали мне, что вы тут колхозы в атаку водите. Очень интересно, хотя и не совсем правильно, на мой взгляд.
   Сталин поздоровался и, не выпуская руки Воропаева из своей, повел к столику и плетеным креслам, в одном из которых сидел Вячеслав Михайлович Молотов. К нему то и дело подходили дипломатические работники и что-то на ухо докладывали, и он отвечал им вполголоса. Руки его были заняты бумагами. Он пожал плечами, извиняясь улыбкой за свою занятость.
   Сталин был спокоен до неправдоподобия. Казалось, из всех интересов в мире его сейчас наиболее занимает воропаевская судьба и еще, может быть, белесо-синее небо, тепло прильнувшее к морю, на которое он, ласково щурясь, время от времени взглядывал.
   Воропаеву показалось, что Сталин не постарел с тех пор, как он его видел в последний раз, на параде 7 ноября 1941 года, но резко изменился в ином направлении.
   Лицо его, все то же -- знакомое до мельчайшей складки, приобрело новые черты, черты торжественности, и Воропаев обрадовался, приметив их.
   Лицо Сталина не могло не измениться и не стать несколько иным, потому что народ глядел в него, как в зеркало, и видел в нем себя, а народ изменился в сторону еще большей величавости.
   Вячеслав Михайлович помог преодолеть смущение первых минут, и разговор стал общим.
   -- Мне рассказывали о вас, и, на мой взгляд, вы хорошо поступили, -- сразу же сказал Сталин, -- что избрали себе районную деятельность. У нас еще, к сожалению, много таких людей, которые предпочитают быть чиновниками в Москве, нежели хозяевами на периферии.
   Он взглянул на Молотова, и тот улыбнулся, точно зная, кого именно имеют в виду эти слова.
   -- Есть еще такие люди, -- продолжал Сталин. -- Но скоро их время кончится... Расскажите, какие нужды, по вашему мнению, самые неотложные? Не стесняйтесь, говорите. -- Сталин поудобнее сел в кресло и протянул руку к папиросной коробке. Трубки почему-то не было с ним.
   -- Люди, -- ответил Воропаев. -- И в первую очередь -- умные люди, товарищ Сталин.
   Сталин негромко засмеялся, поглядывая на Молотова, и тот тоже улыбнулся.
   -- Умные люди везде нужны, -- сказал Вячеслав Михайлович.
   -- Делать надо умных людей, товарищ полковник, -- быстро и как бы приказывая, сказал Сталин, -- делать самим на местах, не ожидая, пока они свалятся вам на голову из Москвы. Как же так? Нигде не сказано, что хорошие работники родятся только в Москве.
   -- Растут, конечно, и здесь, но медленно, а нужда велика, везде голо, -- отвечал Воропаев, чувствуя, что в этом вопросе он не встретит поддержки Сталина.
   -- А как вы сами живете, не легко? -- искоса взглянув, спросил Сталин, будто желая узнать не столько то, что ему самому уже хорошо известно, сколько услышать тон ответа.
   -- Не легко.
   -- Вот это хорошо, что попросту сказали. А то спросишь -- как живешь? Замечательно, говорит, живу, а на деле выходит, что не каждый день обедает... Да, живем пока плохо, но скажите колхозникам -- скоро все решительно изменится к лучшему. Вопросы питания страны партия будет решать с такой же энергией, как в свое время решала вопросы индустриализации. Все сделаем, чтобы люди начали хорошо жить. Лучше, чем до войны. Расскажите о людях, кто они, откуда, что делают.
   Воропаев на мгновение задумался, выбирая, с кого бы начать, но, видно, Сталину показалось, что Воропаев ищет формулировок, и он недовольно поморщился.
   -- Не ищите формулировок, дайте живые зарисовки. Мы уже сами как-нибудь сформулируем.
   И Воропаев стал взволнованно рассказывать о всех, кто был ему близок -- о Викторе Огарнове, Паусове, Цимбале, о Марии Богдановне с ее детским санаторием, Аннушке Ступиной, о семье Поднебеско, Городцове, о всех тех, с кем он мечтал о будущем.
   -- А говорили, вам люди нужны! -- удивленно сказал Вячеслав Михайлович. -- Да у вас питомник. Мы сами у вас скоро начнем брать.
   Сталин долго молчал, зажигая и раскуривая папиросу.
   -- Если таким, как эти Поднебеско, -- тихо, точно самому себе, сказал он, -- дать силу, хорошо шагнем... Или эта девушка Ступина... она на одной ненависти к немцам жизнь поднимет. Конечно, если эту силу верно направить. А Цимбала вы берегите, не давайте в обиду. Такие беспокойные старики нужны, их молодежь ценит... Ну, еще кто есть?..
   И еще и еще расспрашивал, задумывался, внезапно уходил в себя, точно сравнивая услышанное сейчас с услышанным ранее и определяя, где правда, и снова оживлялся, радуясь каждому новому имени.
   Услышав от Воропаева о том, как тоскует Городцов по хлебу, как видит он во сне поля пшеницы до горизонта, встал и прошелся, раздумывая.
   Воропаев тоже встал, не зная, следовать ли ему за Сталиным, или остаться у стола, но Молотов сказал:
   -- Сидите, Иосиф Виссарионович любит походить, подумать. Возвращаясь к столу, Сталин сказал:
   -- Тоска по хлебу -- это хорошо. Это тоска по самому главному. Но виноград, инжир, яблоки -- они тоже нужны. Вы ему скажите, этому Городцову... Он человек военный, поймет, что вы тут вроде второго эшелона, резерв. С хлебом решим, за вас возьмемся.
   Он оживился, вспомнив свой разговор с садовником.
   -- Вот садовник -- сорок пять лет работает, а все науки боится. Это, говорит, не пойдет, другое, говорит, не пойдет. Во времена Пушкина баклажаны в Одессу из Греции привозили как редкость, а лет пятнадцать назад мы в Мурманске помидоры стали выращивать. Захотели -- пошло. Виноград, лимоны, инжир тоже надо на север проталкивать. Нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани, на Украине, а он пошел. Все дело в том, чтобы хотеть и добиться. Вы ему так и скажите, -- еще раз повторил Сталин. -- Как он сказал, этот Городцов: вижу, говорит, во сне хлеб?
   -- Да. Вижу, говорит, во сне, как пшеницу убираю. Проснусь -- плечи болят от работы, и в комнатах свежим зерном пахнет.
   -- А может, такого Городцова в степные районы на пшеницу бросить? -- вдруг предложил Сталин. -- Русский человек -- хлебороб. Подумайте. Поговорите с вашим руководством. Ну, еще о ком расскажете?
   Бесконечно взволнованный этим душу сжигающим разговором, Воропаев опустил руку в карман шинели и вместе с платком вытащил и уронил наземь букетик утренних подснежников.
   Провожатый, что был невдалеке, поднял их, и Воропаев снова опустил цветы в карман.
   Сталин с любопытством глядел.
   -- Карманы, насколько я знаю, не для цветов, -- сказал он убежденно. -- Дайте ваши цветы. Вот мы как сделаем, -- и присоединил их к огромному букету, стоявшему на столе в широкой и низкой вазе.
   -- Или, может быть, вы кому-нибудь их предназначили? Воропаев рассказал о маленькой Твороженковой, о том, как она мечтала подарить эти цветы Сталину и как неожиданно сбылась ее мечта. Сталин забеспокоился, чем бы ему отдарить Твороженкову, и, вызвав кого-то, попросил принести несколько пирожных в специальной корзиночке.
   Как только эта корзиночка была принесена, Воропаев попросил разрешения итти.
   -- Молодец, что так поступили, молодец, -- сказал на прощанье Сталин. -- Никого не слушайте, кто ругать будет. Чиновников у нас и так чрезвычайно много. Молодец, молодец!..
   И прямо взглянув в глаза Воропаеву, как-то сверкнул лицом, точно по лицу его промчался луч солнца.
   ...День уже клонился к закату, когда он вышел из машины у ворот своего дома и, не заходя к Лене, наружной лестницей поднялся к себе наверх.
   Она постучалась тотчас же.
   -- Корытов ругается, по всему городу ищет, -- своим тихим, ровным голосом сообщила она. -- Я сказала, что какой-то генерал заехал. Знаю, говорит, пьянствует где-нибудь с генералами, вместо того чтобы работать.
   -- Пошли ты его к чорту, своего Корытова. Ты знаешь, Лека, я у Сталина сейчас был... На вот, отдай Ленке Твороженковой пирожные -- Сталина подарок...
   Лена подалась вперед и замерла в немом вопросе. "Что ж, останетесь или уедете?" -- говорил ее взгляд.
   -- Он сказал, что я правильно поступил.
   И точно разговор был и о ней и точно "правильно поступил" относилось не только к районной работе Воропаева, но и к ее судьбе, она неслышно подошла к нему, взяла его руку и приложила к своей щеке. Щека ее дрожала.
   -- Я полежу один. Никого не хочу видеть...
   -- Я никого не пущу, лежите. Кушать будете? Дельфиньей печенки мама достала, целый праздник.
   -- Не буду.
   Он лег поверх одеяла. В комнате было недавно протоплено. Она присела у кровати. И он, сначала сбивчиво, а потом с огневым воодушевлением, стал вслух переживать все, что произошло с ним сегодня. Он рассказывал в лицах, и Лена отлично поняла, как все это происходило, и "улыбалась и разводила руками в лад его повествованию. Вдруг он остановился на полуслове, провел ладонью по волосам:
   -- Да ведь этого же так в себе нельзя оставить! Не могу же я носить в себе такое сокровище, прятать его... Беги, зови своего Корытова.
   Он обнял ее.
   -- Звать его не надобно, Алексей Вениаминыч, -- твердо и решительно заявила Лена, отстраняя руки Воропаева. -- Разве о Корытове там был разговор? Не было. А товарищ Корытов был зван туда? Не был. А на каком основании вы о районе там делали сообщение? Обидится человек.
   Воропаев улыбнулся правильности ее замечаний.
   -- Кроме того, что ревность пойдет и зависть, я бы так сказала: для самих вас не хорошо -- какая-то реклама выходит.
   -- Значит, можно утаить?
   -- Зачем утаить? Вы делайте так, как вам советовали... а вслух зачем говорить?
   -- Так ведь не из чего больше, как из любви, понимаешь, Лена, из любви к нему...
   -- Любовь делами сильна, Алексей Вениаминыч, -- слов у всех перебор, дел -- недохватка, -- и, быстро встав, пошла к двери.
   Он не останавливал ее. Но когда она уже была на балконе, он крикнул вслед через дверь:
   -- Я за сегодня помолодел, слышишь? Помолодел на тысячу лет.
   -- Что? -- не разобрала она, но по голосу чувствовалось, что улыбнулась и ждет его ласки.
   Он крикнул еще громче:
   -- Моложе на тысячу лет.
   -- Молодейте себе на здоровье!
   -- Как, как, как? -- все не унимался он и звал Лену обратно, крича так, что, должно быть, слышно было на улице у Твороженковых, но она не вернулась.
   Наутро совет Лены показался Воропаеву неверным. Сказать о вызове к Сталину было, конечно, нужно, и как ни неприятен был ему разговор на эту тему с Корытовым, избежать его не представлялось возможным.
   Воропаев начал без предисловий.
   Корытов слушал, глядя в окно и растирая рукой висок.
   -- Естественно, естественно, -- то и дело повторял он ни к селу ни к городу. -- Ты, значит, ограничился кругом своих? Естественно. А что же ты об Алексее Ивановиче Сухове ничего не сказал? Лучший бригадир. И о табаководах ни слова?
   -- Так ведь я не делал доклада о районе в целом, а рассказывал о людях, мне известных.
   -- Естественно, естественно, -- повторил Корытов, по-прежнему не глядя на Воропаева, и чувствовалось, что ему неловко расспрашивать, был ли разговор лично о нем, и что он встревожен этим до крайности. -- Поскольку это частный случай, обобщать не будем, -- сказал он.
   -- Как это обобщать?
   -- На бюро ставить не будем и вообще -- для большого тиража, так сказать, не пойдет.
   С удивлением смотрел на Корытова Воропаев.
   -- Я понимаю, что тебе завидно. На твоем месте я сам, может быть, реагировал бы так же. Но как же я могу умолчать о словах, обращенных к Городцову, сказанных касательно Поднебеско?
   -- Ты мне сказал, я приму во внимание, посоветуемся, сделаем выводы. А Городцов при чем? Ты ему только скажи, всему свету раззвонит: обо мне, мол, был разговор -- то-то и то-то. И еще, чего доброго, переврет. Категорически запрещаю.
   -- По-твоему, это называется -- не будем обобщать? Подумаю. Я еще не знаю, прав ли ты, но, кажется мне, -- совершенно не прав.
   Они расстались, утомив друг друга и твердо зная, что им уже никогда не стать друзьями.
   Слухи, однако, родились быстро. Дня через три к Воропаеву примчался Цимбал с Городцовым, сообщив, что Огарновы, Юрий Поднебеско и Ступина едут с попутным грузовиком. Гости не сообщали о цели своего приезда, но их серьезный, взволнованный вид многое объяснил.
   Ступина вломилась в комнату, едва дыша. Она не поздоровалась, а, прижав руки к горлу, остановилась в дальнем от лампы краю комнаты. Варвара, о чем-то бойко рассказывавшая еще на лестнице, вошла на цыпочках, поскрипывая новыми полуботинками. Юрий и Виктор Огарнов молча кивнули Воропаеву, будто пришли не в гости, а на заседание.
   Лена попробовала чем-то занять гостей, но на нее оглянулись с таким недоумением, что она растерянно замолчала.
   Никто не разговаривал. Все ждали, чтобы Воропаев заговорил.
   Воропаев сидел за письменным столом, наблюдая за лицами.
   -- Я расскажу вам удивительный случай из моей жизни, -- начал он. -- Это частный случай. Мое личное переживание. Я вам доверяю его, как друзьям. Понятно? Чтобы каждый из вас сделал вывод для себя. И только для себя. На днях мне выпало счастье -- быть вызванным к товарищу Сталину. Я вошел, когда он заканчивал разговор со стариком садовником...
   -- С Иван Захарычем? -- перебил Цимбал. -- Ну-ну.
   -- Не знаю, как его зовут. Вхожу я -- от волнения сначала не могу увидеть Сталина.
   -- Стоп, стоп, стоп, -- Городцов, остановил его движением руки. -- Рассказывай толком, Алексей Вениаминыч, как я рассказываю. Где деле было? Присутствовал кто?
   -- Да какое это имеет значение, где было. Ты за главным следи!
   -- А чтоб я знал, где главное, ты обо всем сообщай. Ну, входишь... -- поощрял его Городцов, боясь, что рассказчик не доскажет самого нужного.
   В комнате стихло. Гости встали со своих мест и окружили Воропаева.
   Он вышел из-за письменного стола и остановился посредине комнаты.
   -- Сталин о чем-то беседовал с садовником, рекомендовал ему какой-то способ культуры или прививки, а тот возражал, говоря, что климат нам многого не позволит.
   Цимбал попробовал что-то заметить, на него цыкнули, -- Товарищ Сталин рекомендовал ему смелее экспериментировать, не бояться науки.
   -- Ясно, Иван Захарович был, -- теперь как бы точно удостоверившись в том, кто был собеседником Сталина, и недовольный этим, сказал Цимбал. -- Сорок лет в жмурки с природой играет.
   -- Тсс, тсс, тсс!
   -- А потом товарищ Сталин заговорил со мной, слегка пожурил за штурмовщину...
   -- Значит, уже доложили, -- с гордостью за точную работу аппарата заметил Городцов. -- Смотрите ж, ей-богу, какая оперативность.
   Воропаев побагровел.
   -- Дадите вы мне рассказывать или нет?
   -- Давай, давай!.. Только ты, как мина замедленная, только нервы вымотал. Складней рассказывай! -- Городцов вытер платком пот со лба. Ему хотелось самому быть у Сталина, он уверен был, что ничего не перепутает, не утаит.
   -- ...пожурил за штурмовщину, потом стал о людях расспрашивать, кто у нас тут, как работает, кто такие... Да отодвиньтесь вы маленько, что вы сгрудились... Я рассказал о всех вас.
   Все молчали, глядя на него и не дыша.

0x01 graphic

   -- Я рассказал о Цимбале...
   -- Сталину? -- переспросила Ступина.
   -- ...о тебе, Юрий, и о Наташе, о тебе, Городцов, о тебе, Виктор, и о тебе, Аннушка. О том, как тяжело вам и как много делаете вы, как побеждаете трудности, как строите жизнь.
   Гости молчали.
   -- Рассказал я, как ты пшеницу во сне видишь, Городцов.
   -- О, господи, что же это вы, товарищ Воропаев... язык-то у вас как повернулся... А он что?
   -- Он прошелся, подумал, говорит -- это тоска по главному, по большому. Велел передать тебе, что ты тут второй эшелон, резерв. С хлебом решится, за нас возьмутся. А если, говорит, тяжело будет Городцову, перебросьте его в степь, на пшеницу.
   -- Меня? В степь? Нет уж, ваше коммунике я опровергну. Где я стал -- оттуда меня не собьешь. Так вам и надо было сказать -- Я и без вашей степи силу покажу. Вот как вы должны были сказать. Именно так.
   -- Да замолчи ты, сосед, -- сказал Юрий. -- Ничего плохого не было сказано. А какую заботу проявил Сталин, ты чувствуешь? Подумал о твоей судьбе.
   -- Да что я -- дефект имею, что вы обо мне разговор такой завели? Не больной, кажется. Нет, не то сказали, не то.
   Аннушка Ступина вышла из темного угла и, раздвинув столпившихся вокруг Воропаева, стала перед ним, бледная и молчаливая. Она ничего не могла спросить, она просто ждала, что падет на ее долю.
   Воропаев обнял ее за дрожащие плечи.
   -- А о тебе я рассказал, как ты прошагала Европу, как сражалась с немцами в лагерях, какую святую ненависть к врагам пронесла через все испытания. И он...
   -- Сталин? -- спросила она одними губами.
   -- Да. Он сказал: "Если одну ненависть этой Ступиной..."
   -- Так и сказал: Ступиной?
   -- Да. "Если одну ненависть этой Ступиной направить по верному пути -- горы, говорит, можно свернуть".
   -- Правильно. Могу. Это он верно сказал. И прозвал меня по фамилии?!
   Она бросилась на шею Воропаеву и, обнимая его, заговорила:
   -- Ну зачем вы про меня рассказывали? Как же мне теперь жить? А?
   -- То есть как это? -- не понял ее волнения Воропаев.
   -- Как же мне теперь жить? Сталин сказал, что Ступина горы может сдвинуть... А я -- сдвинула? С головой вы меня выдали! Жила себе, никто не знал, и вдруг вспомнит когда-нибудь товарищ Сталин: а что эта Ступина Анна, как она там, проверьте, скажет он... Ой, аж страшно мне!.. Может, конечно, он и забудет обо мне, а вдруг не забудет. Я ж теперь навеки покоя лишусь.
   -- Погоди, дочка, мы все покоя лишились от этого разговора. Выкладывай, Вениаминыч, все до последнего слова. Секретов тут никаких быть не может.
   Воропаев стал передавать слова Сталина о том, что вопросами питания правительство займется, как в свое время занимались промышленностью, что трудности временны и нужно думать, как им тут поднять все виды хозяйства.
   Городцов слушал, недовольно морщась.
   -- Как в окружение попали, честное слово. В трудное положение ты нас поставил, -- сказал он, когда Воропаев закончил рассказ.
   -- Что добрым словом помянул, за то, конечно, спасибо, а что перехвалил -- это перегиб. В сам-деле, даст приказ проверить... а у нас что?.. Вот же какой человек, Алексей Вениаминыч, неосторожный.
   -- Да, поагитировал, -- согласился с Городцовым и Цимбал. -- Теперь хоть через себя перепрыгни, а показатели надо дать.
   Они вздохнули. Виктор Огарнов добавил:
   -- Вроде как получили награду, а за что -- неизвестно.
   -- А какие там эксперименты этот Иван Захарыч производит? -- спросил Юрий. -- Надо нам этого Ивана Захарыча потрясти за душу, выяснить, какой ему совет дан. Старик жадный. Вчера я его видел -- слова мне не сказал.
   -- Скажет он тебе! А ведь, чорт лысый, сам ни за что с делом не справится, -- и Цимбал сказал Городцову: -- Поедем к нему?
   -- Обязательно, -- ответил тот. -- Надо сразу хвататься за практический предмет. Поехали.
   Варвара Огарнова шумно опрокинула табурет, выбежала из комнаты. Лицо ее было красно от сдерживаемых слез. Она пыталась что-то сказать, но только махнула рукой, выходя за дверь. О ней ничего не было сказано, и это глубоко обидело ее.
   Всем стало как-то неловко за Варвару.
   -- Поехали, поехали, -- заторопился Городцов.
   Стали прощаться.
   Аннушка Ступина тоже решила ехать со всеми, хотя Лена ее удерживала.
   -- Нет, нет, я тоже поеду, я не могу, -- настаивала Аннушка. -- Я какая-то другая стала, Лена, вы знаете. Я сразу какая-то большая стала, будто меня на ответственное место определили. Нет, нет, я ни за что не останусь, как же так, -- и первая выбежала из комнаты во двор, увлекая за собой всех остальных. Когда подвода тронулась, она запела, и долго ее тонкий, почти ребяческий голос прорывался сквозь шум улицы.

Глава восьмая

   В начале апреля 3-й Украинский фронт двигался через Венгрию к Австрии.
   Моторизованный поток разливался подобно весеннему паводку, не знающему преград. Двигались газы, се-те-зе, эмки, виллисы, низенькие жукообразные пежо и высокие, колченогие, задом наперед, татры с запасной шиной впереди и мотором сзади, сражались доджи, шевроле, мерседесы, ДКВ, любовно прозванные "Дерево-Клей-Вода", хорхи, ван-дереры, ганемаки, адлеры, штейеры, фиаты, ягуары, автоунионы, изотто-фраскини, испано-суизы и еще многое другое, безыменное, сборное, чему давно уже нельзя было подыскать названия и определить тип или марку. За боевыми подразделениями торопились тылы.
   Сотни остророгих, палевой раскраски, быков и тысячи высоких ширококостных коней с коротенькими, как метелки, хвостами, запряженные в подводы, фургоны, каруцы, арбы, фаэтоны, кабриолеты, фуршпаны, плетенки, тачанки; бесчисленное количество велосипедов -- дамских, мужских, гоночных, детских, грузовых с ящиком впереди; старинных дормезов и даже дворцовых -- с золотыми гербами -- голубых венских карет позапрошлого столетия, скрипучих и малоподвижных, с выдвижными подножками, с высокими козлами для кучеров и балкончиками для лакеев позади кузова; верблюды из астраханских степей и ослики из Таджикистана, курчавые монгольские лошадки везли на себе хозяйство наступающей армии.
   Пехота, по сути дела, перестала существовать. Все ехало. Никто не шел пешком, кроме пастухов, погоняющих огромные стада овец, свиней и коров, медленно пылящих в самом конце армейского потока. Впрочем, и пастухи меланхолично сидели верхом на коровах.
   Десятки приказов о приведении в порядок транспорта и культуры маршей не всегда достигали должного эффекта. Теперь, когда война приблизилась к своей долгожданной цели, каждый мечтал до предела ускорить темпы и уж никому не хотелось бить сапоги по венгерскому и австрийскому асфальту, а хотелось подъехать к победе обязательно на чем-нибудь трофейном.
   Уставшие после затяжных боев у Будапешта и озера Балатон, сильно поредевшие и насчитывающие небывало высокий процент раненых, оставшихся в строю, полки делали теперь броски по пятьдесят километров за ночь, сто -- в сутки. Какая тут, к чорту, пехота могла соперничать с этим едущим на рысях войском, которое само кормило своих быков и само же заправляло горючим свои мотоциклы и автомобили, не требуя ни горючего, ни продовольствия, ничего, кроме боеприпасов, и настаивая только на непрерывном движении вперед и вперед, к концу войны.
   Бросок к Вене был необходим резкий, точный, каждый это отличнейшим образом понимал, и первыми были оставлены позади быки. На бычьих обозах устроились раненые -- тоже вопреки всем приказам, двигавшиеся не в тыл, на восток, к госпиталям, а вперед, за своими дивизиями, но в приличном, никому не мешающем отдалении. На быков же отгрузили часть имущества, ранее занимавшего грузовики. На быках двигались трофеи, не потребные для боев. На быках шел самый тыловой тыл, шел медленно, но все же не стоял на месте, а как бы участвовал в общем течении.
   Узкие австрийские дороги с отличным профилем не вмещали бычьего и конского потока, все это на скрещениях или у временных мостов надолго застревало и перекручивалось на радость немецким летчикам, беспрестанно бомбившим эти гигантские цепи. При налетах никто, однако, не разбегался, не рассредоточивался, а норовил в суматохе выискать свободную щель и просунуться вперед, в обгон других.
   Но на подступах к Вене стихийно возникшие из ничего бычьи и конские обозы были оставлены позади и тянулись в двух-трех переходах позади основных сил, а дорогами завладели бешено мчавшиеся грузовые и легковые автомобили.
   4-я гвардейская армия, в которую входил корпус Воропаева, вбежала на плечах немцев сначала в южные предместья Вены, а затем, сменяя соседа справа, завязала бои в предместьях Земмеринга, на восточных рубежах города.
   Александра Ивановна Горева, все это время шедшая с медсанбатом, была сейчас временно в распоряжении армейского хирурга и могла бы найти себе работу в хирургическом госпитале, но она категорически настояла на том, что будет работать в эти дни только в медсанбатах дивизии, штурмующих Вену.
   Стояли ветреные, но теплые, склонные к дождям дни раннего апреля. Капризная придунайская весна была в этом году особенно нервна: без шинели было еще свежо, в шинели -- жарко.
   Александра Ивановна готовилась отправиться в дивизию, наступающую с юга, и уже подобрала компанию и обзавелась машиной, как вдруг почти в минуту отъезда ей рекомендовали отправиться в восточные пригороды, где приходилось срочно сменять соседа, а заодно налаживать связь с дунайской флотилией. Бои за Вену предполагались, исходя из будапештского опыта, длительными, потери -- значительными, вопрос о своевременной эвакуации раненых приобретал серьезное значение.
   Но она, выслушав советы и указания, совершенно точно знала, что ни с кем не будет уславливаться о вывозе раненых, а будет добиваться лишь одного: чтобы люди поступали на операционный стол не позже чем через час после ранения.
   Опыт Кишинева, Ясс и особенно Будапешта подсказывал ей, что раненого не надо увозить в тыл и что опытные врачебные руки, готовые оказать если не дружескую, то во всяком случае вполне лояльную помощь, теперь, когда мы побеждаем, найдутся всюду.
   Она вспомнила, сколько здоровых и сильных мужчин с повязками Красного креста на руках метались по улицам Будапешта или отдыхали в его подземельях в пору самых ожесточенных боев за город.
   Одни из них называли себя врачами, другие скромно -- только студентами-медиками, третьи предоставляли свои силы в качестве санитаров-носильщиков, четвертые были всего-навсего родственниками врачей, -- но стоило Александре Ивановне найти среди них подлинного врача, приставить к нему свою медицинскую сестру и поручить его ответственности всю эту шумную и даже, пожалуй, несколько подозрительную банду бездельников, как через два часа у нее был развернут под землею отличный перевязочный пункт, безукоризненно работающий несколько дней подряд и вызывающий общие восторги.
   ...Второй эшелон армии стоял километрах в тридцати пяти на юго-восток от Вены.
   К сожалению, гражданскому человеку не вполне ясно, что такое "второй эшелон", и так как до сих пор никто не описал жизни этого своеобразного организма, то и не к кому адресовать любознательного читателя.
   Второй эшелон -- это, пожалуй, то, что в театре можно было бы назвать "закулисною стороною" спектакля. Играют спектакль актеры, а люди, его подготовившие, устало и даже равнодушно разглядывают актеров из боковых лож и балкона. Второй эшелон театра -- это портные, гримеры, плотники, осветители, звуковики, механики сцены.
   Второй эшелон -- не солисты, а мастеровые, не герои, но обслуживающие героизм люди, не те, кто решает, а те, кто подготовляет эти решения, -- это прозаическая бухгалтерия войны.
   Во втором эшелоне -- госпитали, склады, мастерские, типографии и редакции. Здесь тачают сапоги, ставят латки на брюки, ремонтируют танки, накапливают и отпускают боеприпасы и горючее, ведут учет потерям и наградам, трусости и геройству.
   Здесь судят. Здесь проверяют клеветников и составляют акты на недостачи. Благодаря этому жизнь во втором эшелоне не лишена элементов чисто тыловой устойчивости, размеренности и систематичности. Здесь всегда больше порядка и точности. Здесь даже иногда ходят друг к другу в гости, собираются на "пульку".
   Люди второго эшелона скорее служаки, чем воины, но тем не менее они важнейший элемент на войне и без них невозможен героизм воина.
   Горева не любила второй эшелон и его людей и плохо уживалась с ними. Ее неудержимо влекло ближе к опасности, хотя она не могла не понимать, что здесь те же самые люди, что и во втором эшелоне, только, может быть, более обстрелянные.
   Захватив свой коричневый чемоданчик, Александра Ивановна выехала на открытом виллисе в компании с доктором Томашевым, гинекологом по довоенной профессии, превратившимся в бездарного военного хирурга, которого большей частью использовали в качестве администратора. Это был типичный представитель второго эшелона, впрочем и не скрывавший того, что он рожден для щелей и бомбоубежищ. Он мог рассказать о себе любую гадость, лишь бы вызвать смех. Это был невысокий брюхастый человек с лицом пьяной лошади. Зубы торчали у него противно, как вставные. Он уверял, что в молодости был комедийным актером и даже писал пьесы. Чорт его знает, может и правда, -- он брался за что угодно.
   Кургузый виллис, заносясь на крутых поворотах чудесно асфальтированного шоссе, быстро вымчал их далеко на восток от города и, подойдя почти вплотную к Дунаю, к той знаменитой, упомянутой во всех путеводителях автостраде, что идет на Вену из Братиславы, -- круто повернул на нее и понесся к городу.
   Низкий серый туман стоял над Веной, как над осенним Ленинградом, но на Дунае, на его светло-зеленых островах и на шоссе было солнечно и очень тепло. Жаворонок, набирая спираль, уносил песню в небо, как у нас, в России, где-нибудь на Красивой Мечи.
   Морские батареи стояли у самой дороги. Конечно, как и полагается, моряки понятия не имели о том, какие стрелковые части стоят впереди и стоят ли они там вообще.
   Они спокойно вели огонь по левому берегу Дуная, ничем остальным не интересуясь. Впрочем, батарейный шофер небрежно осведомил, что "утром сегодня штаб якого-то корпуса, чи там не знаю як", стоял на большом кладбище в предместье Земмеринг, километрах в трех от места беседы.
   Скоро ошибке или выдумке моряка Горева была обязана тем, что из узкой, грязной, продымленной пожаром улицы предместья с высокими неуютными домами влетела на зеленое тенистое кладбище, огромное и старое, с оранжевыми дорожками из толченого кирпича, со стрелками на перекрестках и урнами для окурков и мусора вдоль аллей.
   Старик в черном клеенчатом фартуке и таких же нарукавниках озабоченно подметал главную аллею, заваленную ветками и листьями после недавней бомбежки.
   -- Направо, а затем через две аллеи налево, -- крикнул он, Горева велела остановиться.
   Старик, удивясь, приподнял фуражку.
   -- Куда вы нас направляете? -- полюбопытствовала она.
   -- О, конечно, в сектор композиторов, мадам, -- солидно ответил сторож. -- Русские признают у нас только музыку, -- добавил он, осмелясь грустно улыбнуться.
   -- Спасибо... Поезжайте, как он показал...
   Круто затормозили, едва не налетев на длинную колонну легковых и грузовых машин, загородивших поперечную аллейку.
   С полсотни наших людей, главным образом офицеров, толпились невдалеке. Откуда-то слышалась гармонь, парил легкий запах виноградного вина. Двое лейтенантов волокли огромный металлический венок, явно снятый с ближайшей могилы.
   Горева была старшей по званию среди присутствующих, и перед ней расступились, удивленно ее разглядывая. Невольно подчиняясь происходящему, она смущенно прошла между людьми и сразу оказалась на небольшой площадке, тесно окруженной памятниками и решетками, с одним большим памятником почти в середине площадки. Она прочла на ней "Ludwig van Beethoven", но живая аллея, не дав ей остановиться у памятника Бетховену, направила ее правее -- к памятнику над могилой Штрауса, творца венских вальсов.
   Молодой баянист, стоя на одном колене у самого постамента (очевидно, по требованию какого-то разбушевавшегося фотографа или кинооператора), готов бы начать.
   Могила была усыпана, к удивлению Горевой, букетами живых цветов, а металлические венки, оказалось, нужны были для фона.
   -- Это и есть могила Штрауса? -- растерянно спросила она, хотя я видела надпись.
   Памятник ей не понравился. Обнаженные женщины вяло кружились под звуки, кажется, свирели. Разве таковы образы вальсов Вены, искристых, поэтических, колдовских, очаровательных, даже когда их только слушаешь, не танцуя.
   -- Точно, товарищ подполковник медицинской службы, Штрауса, -- отвечали Горевой хором. -- Тут их еще целый взвод.
   Наскоро обойдя поляну и едва успев запомнить, что тут и Брамс, и даже Ланнер, она быстрей, чем следовало бы, прошла к своему виллису. К этим могилам следует еще раз вернуться, но уже одной.
   -- Куда, Александра Ивановна? -- включая первую и тотчас мягко переходя на вторую скорость, спросил водитель.
   -- В город!
   
   Бои шли третий день, и в восточном секторе, в том именно, куда прибыла Горева, в районе Пратера и Дунайского канала, были особенно жестоки. В двух или трех местах убитые кони лежали плотиной через канал, и автоматчики ползком пробирались по этим коням, как по мосту, на еще занятую немцами сторону.

0x01 graphic

   Ежечасно по частям взламывались и приводились в негодность отдельные дома и целые кварталы, занимались новые улицы. Все время в огромных количествах поступали пленные. Иной раз они бегом выходили из-под огня и потом, уже давно будучи в безопасности, еще долго бежали с поднятыми вверх руками.
   Горевой рассказали, что в одном лихом батальоне, шедшем впереди всех, где людей оставалось не более шестидесяти человек, командир батальона прогнал назад пришедшего сдаваться немца, сказав на прощанье:
   -- Меньше дюжины не беру! Так и скажи своим!
   Спустя час этот немец привел в батальон более трех десятков своих приятелей, и в последующие дни одиночки уже не появлялись.
   Эти и другие, иной раз не выразимые словами признаки подсказывали Горевой, что во втором эшелоне ошибаются, предсказывая затяжное сражение.
   Бой за город или, вернее, многодневное и многообразное городское сражение -- труднейшая из всех нелегких боевых операций. Сближение с противником -- на считанные метры, твердых флангов нет, как нет иной раз и хорошо освоенного тыла, а есть улицы, которые удалось пробежать более или менее безнаказанно. Связь поминутно рвется. С воздуха бомбят свои и чужие; никакое оперативное донесение не поспевает за живыми темпами сражения. Наконец подземный плацдарм с тысячами подземных ходов и баз то и дело грозит сюрпризами.
   Так считали, примерно, все командиры, с которыми Горевой приходилось сталкиваться на войне, и особенно в этом мнении упорствовал в свое время ее приятель Воропаев, но ей самой всегда было весело сражаться в городе.
   Покинув кладбище с могилами композиторов, она влетела в расположение дивизии генерала Короленко, добродушного украинца с двойным животом, на котором он временами по-бабьи скрещивал свои пухлые белые ручки. Короленко славился храбростью и хитростью, и дивизия его была одной из лучших. Сейчас она дралась за Дунайский канал. Прибыв, чтобы познакомиться с работой медсанбата, Горева сразу решила остаться при дивизии до освобождения Вены, намереваясь сейчас же отправиться в один из головных батальонов.
   Генерал Короленко угостил Гореву отличнейшим завтраком, а затем отпустил, разглядывая ее сначала сверху лестницы, а потом с балкона своей квартиры, и раза два даже окликнул, точно присматриваясь, как она поворачивается, закидывает вверх голову и улыбается. Он откровенно разводил руками от удовольствия, как болельщик, увидевший новую марку автомашины.
   Нисколько не медля, Горева включилась в сумасшедшую, нервную уличную боевую жизнь. С батальоном можно было связаться по телефону, но что делалось в ротах, того не знали и батальоны. Раненые же, несмотря на сильный минный огонь и жестокий артиллерийский обстрел из-за Дуная, поступали в медсанбат и на полковой пункт медицинской помощи небольшими партиями.
   Она догадывалась, что это значит. Взяв с собой санинструктора Фросю Шаповаленко, сегодня уже побывавшую во всех подразделениях, Александра Ивановна отправилась в батальон, дравшийся не далее как в полукилометре.
   Они шли большими дворами с пробитыми стенами и оградами. Перелезали через ограды, перебегали через парки и опять укрывались в домах. Под укрытием сараев, крытых ворот и в магазинах топились кухни, починялись танки. На одном из дворов, на тюфяках, разостланных прямо по асфальту, лежали тяжело раненные. Ждали транспорта, но пока что подъехать сюда было невозможно. Узенький переулочек забросали крупными вещами, чтобы огородить ход сообщения для санитаров. Люди; шагали из квартиры в квартиру с носилками, руководствуясь указаниями, сделанными углем на стенах, выходили на лестничные площадки, спускались в подвалы, переходили дворы, опять и опять углублялись в чрева домов.
   Скоро Горева со своей спутницей очутились в расположении батальона.
   -- Вы не с фронта, Александра Ивановна? -- доверительно спросила" санинструктор Фрося.
   -- Да, оттуда. Я хирург.
   -- И прямо тут операции будете делать? -- еще полная неверия и все же восторженно заинтересованная, спросила девушка.
   -- Если придется.
   -- В штабе у нас сразу узнали, что из самого фронта доктор прибыл... Думаем, к чему бы такое?.. Наступать, наверно, будем, товарищ подполковник?
   -- Да мы уже, кажется, третий день наступаем.
   -- Ах, то разве наступление! -- воскликнула девушка. -- Уж так, знаете, все мы выдохлись, устали; ни заснуть, ни кусочка хлеба в рот взять, ничего же не хочется -- двигнуться бы и двигнуться... Стоп! -- забыв о званиях, властно остановила она Гореву.
   -- Что?
   -- Гляньте на стену!
   Грязнобелая глухая стена в глубине одного из проходных дворов была покрыта ослепительно белыми щербинками.
   -- Я как в штаб шла, так того не было. Снайпер где-то. -- И они прилегли у противоположной стены.
   Аккуратно подметенный и протертый мокрою шваброй асфальтированный двор с цинковыми баками для мусора, чинно выстроившимися вдоль глухой стены, и отдельно ящик для металлического лома, и рядом с ним горка бумажных восьмикилограммовых пакетов с песком, очевидно для тушения зажигательных бомб, выглядел до того мирно, что просто невыносимо было лежать на краю этого двора, на виду по крайней мере тридцати окон, выходящих во двор.
   И Горева, покраснев, поднялась. Но тотчас девушка грубо свалила ее наземь.
   -- Не задавайтесь, товарищ доктор, милая. С этого двора нас сегодня, может, мертвыми вынесут.
   И в эту минуту, совершенно как на сцене, открылась одна из выходных дверей (очевидно, черный ход) и дама лет пятидесяти в халате и в каких-то металлических трубочках на всклокоченной голове, что-то мурлыча под нос, скромно вышла во двор, неся в руках замечательное ведерочко с мусором. Взглянув на лежащих женщин, точно это была тень у стены, она выбросила мусор в бачок  3, рядом с которым они лежали. Она никого не видит. Ей ни до чего дела нет. Она поет. Горева вскакивает на ноги. Выстрел. Звон чего-то разбитого рядом. Фрося скатывается в сторону, таща за собой Александру Ивановну, и они видят, как женщина в халате растерянно подбирает с асфальта кусочки разбитого ведерка (оно было фаянсовым) и огорченно бросает их в бак  3, не оглядываясь, не удивляясь и не ропща.
   -- Видите, какая история, -- говорит Фрося. -- Промахнулся!
   Дама между тем возвращается уже обратно.
   -- Кто стрелял? -- Горева не столько ждет ответа словами, сколько ответа игрой лица.
   -- Я не знаю, -- слышит она, и нечто "воропаевское" вдруг сжимает Горевой виски накатом неукротимого бешенства.
   -- Стоять, пока с вами разговаривает русский офицер! Отвечать на мои вопросы! Кто стреляет?
   Она слышит, как раскрываются за ее спиной окна.
   -- Мадам, простите, я совершенно цивильная женщина...
   Горева отстегивает кобуру.
   -- Мадам офицер... простите, простите. Господин офицер... стреляют из корпуса, где я никого не знаю.
   -- Подойдите к тому корпусу и громко скажите, что если раздастся еще хоть один выстрел, то вы -- именно вы -- будете расстреляны на месте. Ступайте!
   Женщина пожала плечами, глядя в землю:
   -- Я не одета... -- но сейчас же торопливо направилась в глубину двора, то и дело запахивая развевающийся халатик.
   Рысцой подбежал мужчина с красным крестом на рукаве. Он был в хорошем костюме и очень грязном светлом плаще поверх него.
   -- Благоволите... Могу ли я предложить услуги?..
   -- Вы врач? Нет. Студент-медик? Нет. Санитар? Тоже нет. Кто же вы? Ага! Доктор философии. Вы здесь, чтобы носить раненых и провожать их домой после перевязки? Так. А где у вас перевязывают? На втором этаже. Почему не на первом? Не знаете? Показывайте, где это. Фрося! Ты, милая, побудь во дворе и, если увидишь раненых, заворачивай сюда, на второй этаж. Впрочем, лучше даже на первый.
   -- Вам автомат не нужен, чтобы договориться?
   -- У меня с собой есть вальтер. Не надо.
   
   -- В этой комнате будет перевязочная, -- сказала она.
   -- Это гостиная, мадам. Впрочем, простите, как вы найдете нужным, так и будет сделано.
   -- В семи остальных комнатах должны быть размещены двадцать пять раненых.
   -- О мадам, s'est impossible. Не более пяти.
   -- Ваш так называемый санитарный коллектив насчитывает двенадцать чересчур здоровых мужчин...
   -- Мадам, они музыканты, от них нельзя много требовать.
   -- И пятнадцать женщин!
   -- Жен, жен, мадам, жен и прислуг... Прошу меня извинить.
   -- Из двадцати семи лишь один врач да вы будете заняты работой, остальные пусть хоть уступят раненым свои кровати. На время. Впрочем, я не буду вмешиваться. Вы, господин Макс Либерсмут, у меня так и записаны. Вот -- первый добровольческий перевязочный пункт доктора философии Либерсмут. Желаю успеха. Я проверю вашу работу между пятью и шестью часами вечера по венскому времени.
   -- Я восхищен вашим мужеством, мадам, я ослеплен... -- забормотал философ.
   -- Это очень некстати, доктор Либерсмут. Сегодня глаза вам будут очень нужны.
   Она закуривает. Доктор философии, не стыдясь, ловит ртом выпускаемый ею дым. Лицо его блаженно.
   -- Вы давно не курили, господин доктор?
   -- О мадам, pendant quelques mois. О, благодарность и благодарность... Нет, нет, не более трех. Какая прелесть! Конечно, Болгария?.. Нет, что вы? Серьезно? Мгм... Прелестно... Я сохраню мундштук. Первая советская папироса, выкуренная мною... И столько экзотики... Жоржьен!.. Она околдовала меня своим фимиамом... Вполне серьезно... Мадам тоже жоржьен?
   -- Нет, я не грузинка, я русская. Прощайте. Итак, между пятью и шестью.
   -- Я весь -- ожидание, мадам.
   Раненые шли довольно густо. Пробка, устроенная снайпером-одиночкой, долго держала их где-то в пути, они донельзя устали и обессилели; тем необходимее был им сейчас этот неожиданный пункт помощи на полдороге между батальоном и полком, когда снайпер покинул свою позицию и путь был освобожден.
   У цинковых баков для мусора, на высокой палке, уже торчал транспарант, гласивший: "Гошпиталь до 25 человек".
   Либерсмут стоял на приеме. Доктор Гобошек (венский чех) и доктор Иоганн Баллеш (венский мадьяр) перевязывали. Фрау Зельцер, сербка, жена скрипача из Народной оперы, была переводчицей. Разысканные Фросей, приступили к работе две медицинские сестры из армейской группы усиления.
   В дальних комнатах уже раздавались звуки патефона.
   -- Самое главное, мадам, чтобы нас не бомбили, -- вздрагивая всем телом, как собака, которую замучили блохи, сказал Либерсмут, провожая Гореву по двору. Они как раз проходили мимо этих проклятых мусорных ящиков, пристрелянных снайпером еще с утра.
   -- Это не самое главное, доктор Либерсмут. Самое главное, чтобы вы стали людьми.
   -- Pardon? Простите...
   -- Людьми, людьми.
   -- Ах, да! Будем, мадам, будем. Пусть нас только не бомбят, мы будем кем вам угодно. Это Вена, мадам, что вы хотите! Вена! Нравы более музыкальны, нежели суровы. Климат мягок, но капризен, женственен, не так ли? Он влюбляет в себя, этот прекрасный климат, и без Вены уже тяжело, как без... вы понимаете меня, мадам... как без дорогого существа. Не так ли? И потом -- эти beaux arts, эти искусства, а? Без них нельзя. Они -- в составе воздуха. Хотим ли, не хотим, но пляшем... О мадам, не смейтесь!.. Мы пляшем веками. Это уже tradition. Простите. Да, да, понимаю...
   А в конце дня она сидела за броней самоходки. В соседней дивизии, прорвавшейся почти в самый центр города, в лабиринт узких и, как колодцы, глубоких улиц, был ранен командир головного полка Голышев, и ей позвонили, чтобы она взглянула на него, потому что он отказывался уходить в госпиталь. Она находилась недалеко от него. Но то, что по карте значилось рядом, в жизни было разделено сражением.
   Самоходка мчалась сквозь огонь пожаров и ожесточенную стрельбу пулеметов.
   Горева, сидя спиной к водителю, видела только отрезки улиц, оставляемые за бегущим орудием. Город не очень нравился ей. Улицы были отлично вымощены, но узки, мрачноваты и пыльны. Зелень почти не замечалась. Здания дымчатого цвета не казались красивыми. "Где же хваленый венский уют?" -- все время спрашивала она себя. На тротуарах стояли ряды носилок с мертвыми немцами. Должно быть, их куда-то несли и на полдороге бросили. Регулировщик, стоящий на коленях под прикрытием зенитки, прокричал:
   -- Не доктора везете?
   -- Доктора, доктора... Поберегись -- раздавим.
   Она спрыгнула еще на ходу. Ее подхватили подмышки и кто-то потянул за хлястик шинели.
   -- Осторожней, пожалуйста. Шестнадцать ступенек вниз. Тут наш ка-пе.
   Зажмурившись на мгновение от ослепительного света, она невольно приостановилась на пороге, заметив, что в комнате очень много людей. Кто-то кланялся ей, но она никого не узнала. Смутившись, она вполголоса произнесла, ни на кого не глядя:
   -- Попрошу лишних выйти.
   Никто не двинулся с места. Она догадалась, что ждут ее слова о состоянии майора.
   Врач, наложивший повязку, понурившись, сидел у кровати раненого. Ему было не более двадцати пяти лет, и у него был страшно растерянный вид.
   -- Здравствуйте, майор, -- она положила свою руку на желто-бурую потную ладонь Голышева, сразу же угадывая, что раненый потерял много крови, устал и нервничает. -- Что произошло?
   Молодой врач, пощипывая подбородок, доложил:
   -- Осколок в легком. Немедленно эвакуировать, по-моему.
   Лицо Голышева и главным образом глаза его были между тем ясные, бодрые.
   -- Эвакуировать? Каков пульс, температура?
   Врач подал ей небрежно заполненный листок данных. Читая, она сделала удивленное лицо.
   -- Только и всего?
   Осколок торчал, очевидно, не в легком, а между ребер, но она понимала, что Голышева все равно нельзя эвакуировать в то время, когда его полк дерется за центр города.
   Она поглядела в глаза Голышеву. Он заговорщицки подмигнул ей.
   -- Не будем торопиться, -- сказала она, будто ничего не заметила. -- Голышев, кажется, не так уж плохо себя чувствует, не стоит его травмировать. Где у вас тут телефон, я позвоню, что на некоторое время останусь у вас.
   -- Наши условия настолько примитивны... -- с подчеркнутой значительностью в голосе сказал врач, -- что в интересах товарища майора...
   -- Проводите-ка меня к телефону, -- прервала его Горева, вставая. Дорогу ей преградил какой-то толстый, угрюмый полковник.
   -- Вы поосторожней, милая барышня. Тут требуется особое внимание, Голышев не со вчерашнего дня на фронте. Я буду звонить профессору Спасскому.
   -- Мне решительно все равно, с какого дня Голышев и даже вы сами на фронте, хоть с сегодняшнего. А я сама, кроме того, не милая барышня, а подполковник. И, наконец, извольте покинуть эту комнату, потому что вы мне мешаете работать, а профессору Спасскому я позвоню сама.
   И она первая вышла из комнаты.
   -- Где тут у вас телефон?
   Она вышла при всеобщем молчании и долго блуждала по коридорам, которые все более углублялись куда-то вниз. Ее никто не пошел проводить, и это разозлило ее до слез. Вдруг тихо приоткрылась дверь впереди. Горева бросилась туда и -- оцепенела. Перед ней стояла широченная фигура в черном, с каким-то белым накрахмаленным коробком на голове и с четками в руках. Обе женщины так перепугались от неожиданной встречи, что не могли сказать ни слова.
   Вдруг монашка прыгнула в сторону к двери, приоткрыла ее и как привидение исчезла за нею. В коридоре между тем раздались голоса -- Гореву искали. Несколько человек окружили ее.
   -- Вы прекрасно всех нас проучили, Александра Ивановна, -- сказал высокий, худощавый подполковник из армейской разведки, старый знакомый Горевой. -- Но звонить в дивизию, на мой взгляд, не стоит.
   -- Пойдемте, доктор, пойдемте, -- стали уговаривать ее и остальные. -- Вы, дорогие товарищи, пожалуйста, оставьте меня с Голышевым.
   -- Вы думаете, -- все же лучше не увозить?
   -- Уверена. Зачем трясти человека, а главное -- зачем увозить из полка накануне победы... Уходите, милые, уходите. Пожелайте ему всего доброго -- и чтоб я вас больше не видела!
   Она вернулась в комнату Голышева.
   Полковой врач с детской настойчивостью бил себя руками в грудь, обращаясь к раненому:
   -- Да ведь режим это не то, что вы думаете, Климентий Павлович, это не четыре раза есть и поменьше курить, это...
   Тут он обернулся к Горевой.
   -- Утку отвергает, вы подумайте. А уж о судне боюсь и сказать, -- сказал он с ужасом.
   -- У нас в полку никого нет, чтобы за мной горшки убирать, -- горячась, сказал, не слушая своего врача, Голышев.
   В комнате опять уже было много людей. Горева сказала безапелляционно:
   -- Судно за вами свободно может выносить одна из здешних монахинь. Возьмите переводчика, -- добавила она, обращаясь к молодому врачу, -- и быстренько договоритесь с монашками.
   Голышев, забыв о ране, приподнялся на руках.
   -- Погодите, с какими монашками? Я тут почти сутки, -- он вопросительно взглянул на адъютанта.
   Горева рассказала о своей встрече в коридоре. Подполковник из армейской разведки выскочил в коридор, за ним заторопился адъютант Голышева, остальные стали оживленно обсуждать неожиданное открытие Горевой.
   -- Вы куда-нибудь спешите? -- после некоторой паузы спросил ее Голышев, когда они остались одни.
   -- Мне хотелось быть сегодня в дивизии Короленко.
   -- Побудьте со мною. Честно скажите -- мое положение того-с? -- Судя по вашему общему виду, положение отличное. Только вот что, майор, сейчас я веду сражение. Хорошо? Доверитесь?
   -- Как солдат солдату.
   -- Ну и отлично.
   
   Ранение Голышева было не опасным, хотя и довольно тяжелым и Горева несколько раз подумывала о возвращении в дивизию Короленко. Но она так устала, что не находила сил для сумасшедшей гонки по горящим улицам в жестком, грохочущем корпусе самоходки.
   Она сидела у кровати раненого, к которой опять сошлись все те, кого обстоятельства забросили в этот от всех оторвавшийся и в одиночку из дома в дом ползущий полк. В штабе полка суетились офицеры дивизионного и армейского управлений -- инженеры, которым предстояло восстановить еще не взятые мосты, автомобилисты -- охотники за еще не захваченными машинами, интенданты, спешащие наложить печати на еще не взятые склады, минеры, трофейщики, разведчики, прокуроры, инструкторы политуправления фронта с лозунгами и плакатами, кинооператора и фотокорреспонденты, работники ВАД, прибывшие с уже готовыми названиями населенных пунктов на запад от Вены, а также с указателями перекрестков для городских площадей, тоже пока еще не взятых. Они с утра толкались во всех головных полках, торопя командиров и с таким беспокойством посматривая на свои часы, что можно было думать -- именно они и никто другой отвечают за скорейшее очищение города.
   Полк Голышева пробился к самому центру. Рассказывали, что собор св. Стефана, здание Оперного театра, дворец и парламент, все достопримечательности Вены -- рядом.
   -- О, надо поглядеть, -- встрепенулась полусонная Горева. -- Сходим утром?
   -- Все к чорту побито, я всюду лазил, -- с каким-то туристским удовольствием успокоил ее пожилой капитан административно-хозяйственной службы. -- Брик-а-брак, клянусь честью. Настоящая американская работа.
   Кто-то вступил в спор, уверяя, что собор пострадал лишь снаружи, а парламент совсем почти цел.
   -- Да горит же, ну что вы!.. Я лично там был и в зале заседаний даже свистнул. Там же фашистский комитет помещался, пожгли все в чорту! -- очень убежденно защищал свою информацию капитан, любитель разрушений. -- И дворец разбит вчистую. Только -- какой вы имеете в виду, не знаю. Бельведер -- за восемьдесят процентов лома ручаюсь, а Шенбрунн -- тот на краю города и почти цел, одно крыло лишь разрушено.
   Этот капитан все знал. Горева решила не терять с ним связь.
   -- Утречком взглянем на святого Стефана?
   -- Можно, отчего же? Тут недалеко. Я уже везде побывал.
   Но тут разгорелся жестокий спор между разведчиком и прокурором. Прокурор уверял, что решающее поле сражения не здесь, а на участке дивизии Короленко (где Александра Ивановна была утром), а разведчик утверждал, что, когда Голышев поднимет советский флаг над парламентом, это и будет означать конец сражения.
   Вмешавшись в их разговор, Александра Ивановна рассказала вдруг, что сегодняшней ночью предполагается рывок одного из полков Короленко по подземной городской сети.
   -- Чисто воропаевская затея, -- рассмеялся капитан, любитель разрушений.
   -- Кстати, где Воропаев? Что-то о нем ничего не слышно, -- спросил прокурор.
   -- В Крыму, -- сказала Горева покраснев. Ей не хотелось сознаться, что она давно уже ничего не знает о нем. -- Строит себе дом, собирается заняться хозяйством и читает в колхозах лекции.
   -- Воропаев занимается хозяйством! Быть этого не может! -- и прокурор, прищуря глаз, удивленно оглядел Гореву. -- И давно вы знаете полковника Воропаева? -- подозрительно спросил он.
   Она не нашлась, что ответить, и опять покраснела.
   -- Да ведь Александра Ивановна -- старый друг Воропаева, -- ска-зал Голышев. -- Мы уже, по совести говоря, не раз между собой поговаривали, что пора бы пожениться Воропаеву с Горевой. Прокурор, смущенно улыбаясь, пожал плечами и уже гораздо ласковее посмотрел на Александру Ивановну, но ничего не сказал.
   
   На следующее утро, встав еще затемно, она, пока Голышев спал, прошла в сопровождении связного на полковой перевязочный пункт, помещавшийся в полуразрушенном магазине "Клиника игрушек". Ее удивило это странное название.
   В сущности, это была всего только мастерская, где чинились сломанные детские игрушки, оформленная под госпиталь. Куклы с забинтованными головами, с ногами, на которые по всем правилам науки были наложены шины, с животами, вскрытыми и вновь приведенными в порядок, лежали на носилках или подвесных кроватках, в санитарных грузовичках и в кабинах санитарных самолетов.
   Восхищенная, она обошла этот остроумно задуманный игрушечный госпиталь с маленькими зубоврачебными креслицами, операционными столами, крохотными горелками и не переставала удивляться выдумке предпринимателя, заставившего служить забавой для ребят даже такую суровую науку, как медицина.
   Полковой перевязочный пункт был почти пуст. Двое легко раненных, с забинтованными ногами, играли в шашки, третий, с поврежденной челюстью, сосредоточенно заводил пружину игрушечного автомобиля, из которого, по звуку сирены, выскакивали санитары с носилками.
   "Клиника игрушек" выходила своими витринами на крохотную старую площадь, обсаженную липами. Там на низеньких складных стульчиках сидело несколько нянек и матерей с грудными детьми. Они, видимо, только что покинули бомбоубежище и с нетерпением дожидались солнца. Дети постарше возились в желтом, напоминающем тростниковый сахар, песке, насыпанном, очевидно, еще с осени.
   Площадь эта, тесно окруженная домами, была похожа на большой проходной двор. Остатки немецкого пулемета да груда брошенных немцами эсэсовских мундиров приобщала площадь к большим событиям дня.
   Увидев детей, Александра Ивановна сейчас же решила разузнать, не нуждаются ли они в помощи, но прежде чем она успела выйти, на площадь с ужасным грохотом вкатились две дымящиеся походные кухни. Из пробитых пулями котлов смешно струился суп. Один из поваров, маленький, кривоногий, в грязном поварском колпаке, с автоматом на шее, стал быстро заделывать пробоины размятым хлебным мякишем, а второй, правивший лошадьми, торопливо вынул из-за пазухи губную гармошку и заиграл вальс Штрауса, безбожно при этом фальшивя. Вторая кухня была, очевидно, цела, потому что ее экипаж довольно спокойно сидел на козлах, не без интереса наблюдая за хлопотами вокруг первой кухни. Как только раздались звуки знакомой и любимой музыки, женщины, до тех пор безучастно дремавшие на своих стульчиках, подняли головы я заулыбались, а дети, бросив песок, стали нерешительно подвигаться ближе к музыканту. И сейчас же раскрылось несколько окон. Удивленные лица выглянули на площадь. Одна из женщин, оставив коляску на попечение соседки, поднялась и, оправляя измятое платье, двинулась к кухне.
   Повар же, видимо, вовсе не собирался стяжать славу своей музыкой. Сунув гармошку в карман, он жестом объяснил детям, чтобы они скорее тащили посуду, и он даст им супу, который, несмотря на отчаянные усилия второго повара, продолжал сочиться из бака.
   Женщина, оставившая коляску, была уже возле кухни. Она подставила под струю варева руки и, набрав полную пригоршню бульона, поднесла его ко рту ближайшего к ней мальчугана. Остальные малыши уже тащили свои игрушечные ведерки и ковши, старательно очищая их от песка.
   Тогда и повара второй кухни стали подзывать к себе ребятишек.
   Все это произошло так быстро, что, когда Горева вышла из дома, вся площадь была уже заполнена детворой и взрослыми, просившими супу для больных, которые находились где-то в подвалах.
   Та женщина, что набирала суп в пригоршни, стала теперь старшей в очереди и, строго прикрикивая на теснящуюся детвору, отгоняла тех, кто принес слишком большую посуду.
   -- А что же вы не накормите вашего? -- спросила Горева, протиснувшись к ней.
   -- Ах, мадам, он слишком еще мал. Пока что я ем за него.
   -- Я не заметила, чтобы вы ели.
   -- Не сейчас, мадам. Разве я могу сделать хоть один глоток под взглядами этих маленьких мучеников? Может быть, на мою долю останется что-нибудь на дне котла.
   -- Да, да, конечно, -- растерянно сказала Горева и тут же, забыв о том, что она может приказать поварам выстроить очередь матерей, сама стала торопливо выстраивать их перед второй кухней, выдвигая вперед наиболее истощенных.
   Между тем небо, молчавшее с половины ночи, ожило. Немецкие истребители открыли огонь по городу: где-то, кварталах в пяти отсюда, загрохотали пушки. Звонко тарахтящее эхо пулеметных очередей донеслось с соседней улицы.
   -- Воздух!.. Воздух!.. -- прокричал повар-музыкант и помахал черпаком.
   Толпа ребят и взрослых рассыпалась, всосалась в подвальные окна, и сейчас же красный пунктирный веер трассирующих пуль опахнул площадь. Повара стояли задрав головы и, казалось, спокойно выжидали, убьет или нет. Однако пронесло.
   -- Шнелль!.. Шнелль!.. А то, брат, нам капут и вам капут! -- весело покрикивали они, когда самолет скрылся за домами и очередь снова выстроилась перед кухнями в прежнем порядке. Но подлец, обстреливавший детей, заходил второй раз.
   -- Воздух!.. Держись, мелкота!
   Теперь самолет сначала сбросил небольшую бомбу, а вслед за нею открыл пулеметный огонь, но повара снова остались при кухнях, а тот, что играл Штрауса, даже вынул гармошку и проиграл на ней несколько тактов вальса.
   Это очень рассмешило детей, и они зааплодировали ему из подвальных выходов, а выскочив оттуда по сигналу "шнелль!", стали петь и приплясывать.
   Но еще два или три раза повар вынужден был наигрывать Штрауса, прежде чем опустошились котлы кухонь, и каждый раз его откровенное презрение к опасности приводило детей в неистовый восторг. Они приплясывали перед пустыми кухнями и долго потом протягивали поварам свои худые ручонки, кланялись, взмахивали беретиками и хлопали в ладоши.
   Взрослые были растроганы не меньше детей. Они обступили Гореву и забросали ее вопросами. Все это был мелкий люд -- маленькие служащие торговых фирм, приказчики, музыканты. В один прием они хотели узнать все новости мира, а главное -- услышать хотя бы намек на то, что их ждет впереди.
   -- Будете жить, как жили до войны, -- сказала Горева, -- будете свободной Австрией, -- но видела, что ей не верят.
   -- Если верно, что навстречу русским торопятся американцы, а за ними еще и англичане, то как мы можем стать прежней Австрией? Англичане никогда добровольно не уходят оттуда, куда пришли даже случайно, -- сказал музыкант в хорошем модном пальто.
   -- Вы бы, господа, вывесили на окнах свой национальный флаг! Третий день боев, а город молчит.
   Толпа улыбнулась одной улыбкой.
   -- Вы считаете, что он уже взят у Гитлера?
   -- Конечно.
   Музыкант выразил общую мысль:
   -- Национальный флаг поднять приятно, -- больно его спускать.
   -- Этого делать вам не придется.
   -- В таком случае незачем торопиться, подождем специального указания...
   И все молча согласились с ним. Да, торопиться с флагом ни к чему.
   
   -- Я как-то не понимаю этой венской инерции, -- спустя четверть часа говорила Горева майору Голышеву, состояние которого не внушало ей сегодня ни малейших опасений, потому что осколок был уже благополучно извлечен. -- В маленьких городках, -- я сама это столько раз видела, -- люди впрягались в наши пулеметы, выносили из-под огня раненых, были отличными проводниками, а в Вене я вижу только равнодушных людей, боящихся всего на свете или ко всему безразличных.
   -- В рабочих кварталах настроение иное, -- сказал Голышев. -- Там зацелуют, заобнимают и наплачутся на плече. А тут... конечно... Да, кроме того, Вена так изголодалась, так запугана Гитлером, так размагничена сейчас провокационными слухами, что не знает, как держаться. Ну, и, наконец, бои же идут пока все-таки... Ах, но до чего же они мастера воровать! -- воскликнул он с детским удивлением в голосе. -- Займешь хороший особняк, глядь -- через час в нем копошатся: разрешите, герр майор, забрать наши вещи. Битте, битте! Бой идет дальше, закрепляешься в следующем доме -- те же самые фигуры: разрешите, герр майор... Да вы, сукины дети, говорили, что ваш дом -- вон тот! Нет, это был дядин дом, а наш вот этот самый. Плюнешь на них, а потом только разнимай -- на глазах один у другого тащат. Жалею, что придется уезжать отсюда, -- вдруг сказал он, не глядя на Гореву, будто беседуя сам с собой. -- Сколько крови из-за них пролили, а ведь они сами не управятся жизнь построить... Тут бы сейчас засучить рукава и... Каких бы дел мы тут с вами понаделали! Алексея бы еще сюда, Воропаева.
   И только сейчас он взглянул на нее каким-то чужим, изучающим взглядом.
   Она поняла этот взгляд и не отвела от Голышева своих уставших, без всякого выражения и огня, глаз.
   Лицо ее, сильно похудевшее со времен боев за Будапешт, где они с Голышевым видались в последний раз, было теперь не таким красивым, как ему тогда казалось. Налет отчаяния лежал на нем почти физически ощутимым слоем, старя его тонкие и гордые очертания.
   Ей можно было дать сейчас лет сорок, хотя Голышев отлично помнил, что ей едва минуло тридцать и что он сам дарил ей что-то ко дню рождения еще при Воропаеве. Никакие тяготы жизни и войны так не ранят женское лицо, как душевное одиночество.
   Ее черные, всегда ясные и азартные глаза, о которых Алексей говорил, что они смеются даже во сне, глядели в треть силы, будто задыхались в глубине посиневших орбит, губы потрескались, стали тоньше, углы их опустились, а подбородок нервно вздрагивал, незаметно для нее самой.
   Лицо было, как покинутый дом, в котором все не так, как в жилом.
   Ему стало ужасно жаль ее, и, не зная, что сказать, он вынул из-под одеяла бледную руку и протянул ей.
   С отчаянностью, на какую способны лишь женщины, она вдруг спросила:
   -- Он пишет вам?
   -- Да.
   -- Что?
   -- Что-то там начинает, дом какой-то приобрел, домохозяйка там у него какая-то, колхозы, лекции; чувствую, не легко ему... А вам ни слова?
   -- Ни слова.
   -- Мне его настроения понятны, -- помолчав, сказал Голышев, и если я не обижу, скажу прямо: вы маленько отошли от его жизни. Верно?
   Она не почувствовала, побледнела или покрылась румянцем в ту минуту, но поняла лишь одно, что праздный разговор этот может иметь для нее решающее значение. И она решила не отступать и не отшучиваться, а итти напролом.
   -- Да, он точно забыл о моем существовании, давно не пишет мне, старается, чтобы я тоже забыла о нем и оставила его в покое. Но я не могу этого. Я люблю его. И он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне. Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока. Но как только я освобожусь, он, поверьте, не уйдет, от меня, -- и она невольно рассмеялась, представив себе картину своей погони за Воропаевым.
   Голышев внимательно и недоверчиво глядел на нее, не перебивая.
   -- Вы говорите, он пишет вам о какой-то домохозяйке... Поверьте, меня это не ранит. У Воропаева есть только один близкий человек -- это я. Он любит меня, и я ему нужна.
   Голышев молчал.
   -- В конце концов вы можете спросить его обо мне...
   -- Это я и хочу сделать. Разрешите позвонить вам, когда придет ответ?
   -- Конечно, -- сказала она, стараясь справиться с волнением. -- Мне ведь тоже интересно...
   -- Я для вас это и делаю.
   -- Спасибо. Теперь у меня к вам один вопрос. Только ответьте честно. По-вашему, очень он отошел от меня, очень я... ему не пара?
   -- Как вам сказать!.. Сейчас -- да, пожалуй не пара. Когда человек выбит из колеи, -- у него все выбито, и чувство тоже. Не знаю, поймете ли вы меня. Вот -- Ромео и Джульетта. Это же не правда, а ложь, хоть и очень благородная, романтическая. В жизни так не бывает, в жизни суровей и проще. Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство. И любишь другой раз, и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви. Если смотреть на любовь не как на каприз, а как на обогащение души...
   -- Ну, так что, если так смотреть?
   -- Так вот то и бывает, что -- не выходит.
   -- Ох, Голышев, вы -- философ. Не к лицу вам. Ведь это что же, по-вашему? Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом -- разлюбите? Не то бытие. Так?
   -- Где-то не так далеко от этого. Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав. Когда человек растет, все в нем растет -- и понятие о любви, и о долге, и требовательность к себе и людям...
   -- Ну?
   -- Погодите, не нукайте... А когда человек болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды... и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.
   -- Туманно вы объяснили, я уж лучше подожду письма от Алексея -- у него, может быть, складнее выйдет...
   И она вышла с таким чувством, точно сию минуту была подвергнута истязанию, которое претерпела с трудом.
   Она села не рядом с водителем, а на заднее сиденье, чтобы не привлекать внимания гримасой рыдавшего про себя лица.
   "Боже мой, почему я ему не пара? -- думала она о словах Голышева. -- Разве он мог разлюбить меня только потому, что болен? Что случилось, что?.."
   
   Одиночество действовало на Гореву, как грипп... Детство было невеселое. Мать умерла, когда Шуре шел второй год, и отец воспитал ее сам. От детства ничего не осталось в памяти -- ни спектаклей, ни цирка, ни елки, ни кинокартин, ни даже вкуса чего-нибудь сладкого.
   Если ей снилось что-нибудь из далекого прошлого, так обязательно грустное и в общем всегда одно -- как она, читая книжку, в неуютной, тихой комнате поджидает отца. Все свое детство она провела, поджидая отца, и юность только тогда и почувствовала, когда перестала его поджидать. И странно, нужно было стать взрослой, самостоятельной, чтобы вернуться к одиночеству ранней поры и опять кого-то поджидать, не смея оглянуться от страха.
   Шура была красива и знала это; но ужасно обидно, что за нею почти никогда не ухаживали. Товарищ по институту как-то объяснил причину этого:
   -- Красавицы капризны! Они капризны и требовательны, да и потом, -- посмеялся он, -- все красивые девушки за кем-нибудь уже числятся. Это закон.
   Ей очень хотелось признаться ему, что она ни за кем не числится, что она не капризна и, пожалуй, не требовательнее своих подружек, обремененных романами, как важнейшим делом их совести, но удержалась.
   Впрочем, думая о своем характере, она признавала, что суховата, не умеет ладить с людьми и, вероятно, производит впечатление высокомерной гордячки, хотя могла бы упрекнуть себя только в нелюдимости.
   Очень многие нравились ей и -- насколько она понимала -- в свою очередь были увлечены ею, но никогда не случалось, чтобы добрые отношения перерастали в близкие.
   Разговоры о цветах и луне и загадочные рассуждения о родстве душ заставляли ее краснеть за говорившего. Она никогда не могла понять, зачем прибегать к пошлости, имея в виду добрые и хорошие цели.
   Приходилось сознаться, что на ее пути еще не встретился человек, которого бы она полюбила всерьез, а может быть, теперь уже и не встретится никогда -- невеста в тридцать лет не бог весть какая находка. Она с головой ушла в медицину. Ей предсказывали отличное будущее. Будущее? Без счастья?
   С Воропаевым сложилось у нее как-то все по-иному. Во-первых, он не ухаживал за нею, а вместе с нею переживал то, что не переживалось им до нее. Он запросто лез к ней со своими любимыми книгами, со своими дрязгами и неприятностями. Он посылал к ней на ночлег своих приятелей, мучился вместе с нею за ее тяжело больных и вникал в дела ее госпиталя, как в свои собственные. И она -- сухарь, недотрога, гордячка, "каменный цветок" -- дошла до того, что звонила ему в штаб корпуса и звала его к себе в гости или запросто заезжала к нему в политотдельский блиндаж, чтобы, моргая от усталости, слушать его рассказы о каких-то сборах политруков или о солдатских частушках, которые он коллекционировал, а потом, полусидя, спать под звуки зуммера, скрип фанерной двери, погнувшейся от жары, и слушать его хриплый, злой баритон, к утру понижавшийся до пропитого баса.
   Женщине, если она хочет быть всегда искренней, очень трудно построить жизнь. Право же, имея славу талантливого врача, довольно глупо штопать носки мужу, когда она не ахти как умеет починить собственные чулки, но она готова была бы даже на это. Что нужно уметь образцовой жене? Варить обед? Заниматься делами мужа? Как-то так случилось, что Горева мало что умела. Она была скверной хозяйкой, не пела, не музицировала, не рисовала, не рассуждала о литературе, хотя много читала и хорошо помнила читанное. Больные ее любили, товарищи уважали, подруги побаивались и заводились ненадолго. Она даже одевалась как-то украдкой -- никто не знал, у кого она шьет и какие у нее вкусы, но, впрочем, выглядела она всегда лучше других, хотя и не модничала.
   "Вероятно, я уже старая дева", -- подумалось теперь ей. Она хотела заговорить об этом сегодня с Голышевым, но он был такой сердитый и обиженный, что она только скользнула по нему испуганным взглядом и сейчас же с облегчением отвернулась.
   "Что бы на моем месте сделал Алексей? Мужчины прямолинейнее, хотя тоже не бог весть как изобретательны. Но они не боятся итти напролом, не боятся отвоевать то, что им нужно, а мы только и ждем, когда нас завоюют. Не глупость ли? Если бы женщина выбирала себе мужа с такой смелой простотой, с какой выбирает себе подругу мужчина, -- люди были бы вдвое счастливее".
   За те сутки, что Горевой не было "в армии", военно-полевое управление из дальнего предместья переместилось в южные кварталы города, и Александру Ивановну, когда она появилась среди своих старых сослуживцев, немедленно устроили в очаровательном особняке, принадлежавшем состоятельному коммивояжеру, в переулке Томаса Мюнцера.
   Особнячок в четыре комнаты носил поэтическое название "Маркитта". Конечно, это должно было звучать солидно -- Вена, 10, Мюнцерштрассе, вилла "Маркитта". Этот домик был приобретен в рассрочку как зингеровская машина или оппель-"кадет".
   Участок был маленький, скупенький и для хозяйства не приспособлен никак. Клетку для кроликов еще пожалуй, но уж поросенка поместить было решительно негде. Очень приятный палисадник засажен розами, сиренью и какими-то неизвестными у нас деревьями с пышными розово-фиолетовыми цветами. Фасад "Маркитты", как, впрочем, и всех остальных особнячков этого квартала, одет в тоненькую зеленую вуаль плюща. Улицы в этом квартале очень узки, а дворики не приспособлены для стоянки автомобилей. Здесь жили люди, еще не возвысившиеся до уровня, владельцев авто.
   Вернувшись от Голышева, Александра Ивановна съездила проведать "госпиталь" доктора философии Либерсмута и проработала там часа четыре, потом завернула в дивизию Короленко -- узнать, как сошел "подземный прыжок", и нисколько не удивилась тому, что он блестяще удался.
   Потом, уже во второй половине дня, она оперировала в армейском госпитале до тех пор, пока ее не вывели из операционной и не отправила с каким-то фельдшером в отведенную ей квартиру.
   Грустно было Горевой после разговора с Голышевым, грустно и тяжело.
   Она поднялась на второй этаж и прилегла на низенький игрушечный диванчик в одной из двух отведенных ей верхних комнат "Маркитты"..
   Это было нечто вроде маленького кабинета при спальне. Недорогая, но красивая низкая мебель, на полу венский коврик -- подделка под персидский, на стенах акварели, почему-то польских и румынских художников, неплохие, но и не настолько замечательные, чтобы им пропутешествовать в Вену. Занавеси цвета заходящего солнца спускались низко на пол, как шлейф старинного платья. Абажуры из промасленного картона выглядели пергаментными.
   Непрекращающаяся артиллерийская канонада глухо стучалась в треснувшее стекло и навевала своеобразный фронтовой уют.
   Взяв из книжного шкафа горку прекрасно иллюстрированных альбомов Вены, Будапешта, Рима и Венеции, она машинально перелистывала" их, одновременно думая о своем.
   Альбом Будапешта особенно поразил ее. В фотографиях и рисунках вставал очень красивый, элегантный город, которого она, пробыв в Будапеште с месяц, так и не видела. И то правда, что Будапешт был страшно разбит, но даже его уцелевшие кварталы не произвели на нее такого сильного впечатления, как эти фото. Или Вена. Она вглядывалась в фотографии Грабена и Ринга, великолепнейших улиц австрийской красавицы столицы, и сопоставляла их с тем Грабеном и тем Рингом, что она видела на пути к Голышеву. Сегодняшняя Вена была совсем другим городом -- скучным, тесным и грязным. "Очевидно, город украшают главным образом люди", -- с грустью подумала она и, отбросив альбомы, задумалась о своем.
   До сих пор она была твердо уверена в том, что досконально знала Воропаева. Иной раз ей даже начинало казаться, что она знает его глубже, чем он сам себя.
   Она знала, что при всем своем большом и гибком уме, разностороннем образовании и огромном жизненном опыте Алексей Воропаев во многом непрактичный ребенок, что при его дьявольской энергии и выносливости он порой бывает ленив, вял, что его горячий, вечно мятущийся оптимизм легко переходит в апатию, что он порой теряет веру в свои силы и что его жене следует неукоснительно поддерживать в нем священный огонь самоуверенности. Она знала о Воропаеве все, что можно знать о дорогом человеке, и она любила его таким, каков он есть, и знала, что он нужен ей, потому что чем-то дополняет и обогащает ее самое.
   И вот, подите же, оказывается, она не знала Воропаева и его душа для нее -- потемки.
   ...Тонкая лестничка с оранжевыми пластмассовыми перилами заскрипела под чьими-то шагами. Раздался тихий, осторожный стук в дверь.
   -- Войдите, -- и она невольно ощупала локтем вальтер.
   Вошел пожилой человек в длинном зеленоватом пиджаке, показавшемся ей старомодным.
   -- Прошу извинения, я -- владелец виллы, господин Петер Альтман (так без всякого стеснения и сообщил о себе, что он не просто Альтман, а господин Петер Альтман), -- представился вошедший старик. -- О, у вас, мадам, не тепло!.. Ай-ай-ай!.. Я сейчас прикажу, мадам... То есть что эта я говорю. Я сейчас принесу вам корзиночку угля. Но я... тысячу извинений, мадам... если вы позволите, на один момент погасить свет и отдернуть драпировки... Меня обеспокоило нечто, чему я не подберу названия... Разрешите?
   И, не ожидая ее разрешения, он погасил свет, прошел к окну и отдернул плотный занавес.
   Вдали, в промежутке между высокими домами, пологой, мягкой, почти незаметной дугой неслись вверх стремительные лучи "катюш".
   -- Это "катюша", -- не объясняя, сказала она.
   -- А-а, вот оно!.. Катьюш! Да-да-да!.. Катьюш!.. Очень эффектно. И, говорят, страшно? -- Он уже прикрыл окно.
   -- Все говорят -- очень страшно, -- сухо ответила Горева.
   -- Мадам путешествует? -- любезно спросил он, кивнув на альбомы, и легким движением ноги подвинул к себе пуфик на дутых металлических лыжах, ожидая ее приглашения присесть и уже сгибая ноги.
   -- Садитесь, пожалуйста, -- сказала она явно вынужденным тоном, и он тотчас присел.
   -- Путешествуете? -- повторил он. -- Я много ездил, много видел, много жил, есть о чем вспомнить, -- сказал он так, как будто обещал ей много чего-то хорошего. -- Вы еще не были в Италии? -- вежливо спросил он.
   -- Нет еще, -- ответила она.
   -- Что так?
   -- Успеется. Время в моих руках.
   -- О да, теперь -- да.
   Он помолчал, оглядывая комнату, точно она после поселения в ней советской женщины должна была выглядеть уже как-то по-новому.
   -- Вам будет у нас хорошо, -- сказал он убежденно. -- Вы не проиграли, что остановились у Альтманов. Дай бог, чтобы и мы вспоминали вас добром. Уголь у нас есть, носить только некому, но, я полагаю, мадам доктор будет иметь солдата? Конечно, я так и полагал. Тогда это совсем просто. Утром завтрак? Нет? Тогда теплая вода для умыванья. Отлично. Чай вечером? А главное, мадам, это общение с нами. Вам предстоит много поработать с нами -- о-о-о!.. Это нелегкий труд. Нет, нет!..
   В этот вечер, как она ни отговаривалась, ей пришлось спуститься вниз, к Альтманам. Мадам -- благоухающая и неожиданно молодая, очень кокетливо одетая во что-то самое простое -- ситцевое, встретила ее с таким радушием, что невольно казалось -- принимает Гореву за свою давнюю знакомую. Она то и дело прикусывала нижнюю губу, как будто боялась, что русская женщина скажет что-нибудь такое, от чего не устоишь на ногах. Когда Александра Ивановна улыбнулась, хозяйка подняла брови и широко раскрыла молодые шаловливые глаза, как бы приглашая ее посмеяться. Затем пришла дочь, сидевшая на чердаке и наблюдавшая за взрывами бомб и пожарами. Она присела к столу, раскрыв перед собой толстую клеенчатую тетрадь.
   -- Мы будем все записывать, что услышим от вас, -- обрадовал гостью Петер Альтман. -- Мысли или советы и вообще все сведения. Это будет наша книга жизни.
   Александра Ивановна пожалела тут, что обнаружила знание языка. До чего же просто тем из наших, кто владеет только родным языком, -- с них нечего, было спрашивать. А с другой стороны, ей хотелось и многое сказать этим людям и еще больше узнать самой.
   -- Хорошо. Но давайте условимся, -- полная откровенность. Я тоже буду вас спрашивать.
   Мадам прикусила губу и так раскрыла глаза, что брови ее вползли на лоб.
   -- О, что же, это нормально, -- сразу же согласился Петер Альтман. -- А? Мы будем спрашивать и вы отвечать, а потом вы будете спрашивать... О! Это нормально!.. Как по-твоему?
   Жена быстро согласилась с ним. Она взяла вязанье, дочь -- карандаш, и господин Альтман произнес улыбаясь:
   -- Ну, я начну с самых простых вопросов. Как живут люди на белом свете?
   -- Об этом долго рассказывать, -- невольно улыбнулась Горева. -- Свет велик. Людей много. Я не знаю, кто вас интересует.
   -- Лучше спрошу я, -- заторопилась хозяйка. -- Расскажите, что носят сейчас в Париже, в Лондоне, за океаном?
   -- Что носят?.. -- Горева улыбнулась. Давно уже ей не приходились думать о подобных вещах.
   -- Ну, у вас же с этой Антантой теперь такая дружба! Вы, конечно, все имеете: и моды, и масло! Ах, Гитлер, Гитлер!.. До этого аншлюсса наш австрийский шиллинг так крепко держался...
   -- Будем смотреть на жизнь веселее, ничего, -- вздохнул хозяин. -- Начнем с маленьких новостей...
   Горева, решив не сдаваться, старалась припомнить свои "европейские" впечатления.
   -- Знаете, насколько в Румынии меня поразило обилие хорошо одетых женщин, -- храбро начала она, -- настолько в Венгрии ужасно удивили женщины, наряженные в пиджаки и брюки мужского покроя...
   -- Мужского покроя брюки? -- мадам Альтман невольно бросила взгляд в сторону дочери, как бы соображая, не опасен ли подобный разговор для слуха молодой девушки.
   Сам Альтман был менее осторожен в ее присутствии.
   -- А вы знаете, мадам Александрии, этот фасон у них ввел Салаши. Ах, негодяй! Он того... Этот самый... вроде Рема... Есть такой анекдот: как зовут вашу супругу? Ее зовут полковник Гастон.
   Дочка, не выдержав, засмеялась.
   Горева продолжала чинно рассказывать:
   -- Но, к счастью, это только в городах. В мадьярских же деревнях то и дело попадаются женщины, толстые до смешного.
   -- Отчего бы? -- заинтересовалась мадам Альтман.
   -- Представьте, от своеобразных фижм, надеваемых под платье. В Венгрии очень модно казаться широкобедрой.
   -- Вот как? Не ожидала.
   -- Зато в Вене, мадам Александрии, я надеюсь, ваш глаз отдохнет от всего чрезмерного на изящных фигурах наших женщин, -- Альтман, сощурившись, оглядел свою худощавую жену, -- на простых и с большим вкусом сшитых костюмах и, что самое, скажу вам, главное, -- незатейливых прическах.
   -- В Вене я прежде всего обратила внимание на ноги. Вы знаете, все румынки носят высокие пробковые подошвы, и от этого их ноги напоминают копыта. Венгерки обуты грубо, по-мужски, и действительно только в Вене туфли на среднем каблуке так мило поэтизируют женскую ногу, что я готова плакать от зависти в своих хромовых сапогах, хоть они сшиты генеральским сапожником и, вероятно, были бы очень красивы, если б их носил мужчина...
   -- Вы будете иметь у нас такие туфли, мадам Александрии... Это легко устроить.
   -- Папа, ты мешаешь. Мадам что-то еще имеет сказать.
   -- Нет, нет, ничего особенного. Что меня, правда, сначала поразило у вас в Вене, это здешнее пристрастие к трусам как к выходному костюму. Я до сих пор никак не привыкну к пожилым дамам в шерстяных пуловерах и трусах из синей чортовой кожи, с рюкзаками за спиной... У нас ни одна самая смелая женщина не решилась бы пойти в оперу без чулок, а здесь ходят -- и ничего.
   -- Это наша чисто венская непринужденность.
   -- К сожалению, она почему-то ограничивается только костюмами. Альтманы сделали удивленные лица.
   -- Я не ошибаюсь, господин Альтман?
   -- Ха, немного ошибаетесь. Я, впрочем, заметил, что, обладая необыкновенно острым зрением и умением запоминать виденное, вы советские люди, слабы, -- не обижайтесь, -- очень слабы в этом... чтобы типизировать, а?.. Так сказать, подводить итоги, а?.. Это большой недостаток.
   Господин Петер Альтман откашлялся и взглянул на часы.
   -- Гм, как поздно. Мадам Александрии, вы человек работающий, не так ли... Мы отнимаем у вас часы отдыха, а?.. Итак, до завтра!
   Дочка что-то записала в тетрадь, а Горева поднялась к себе, недоумевая, о чем она будет говорить завтра с людьми, которых ничто не интересовало всерьез. Они разговаривали с ней, как с туристкой, от нечего делать проехавшей через несколько стран и знавшей новости, о которых они не слышали.
   
   Отношения с Альтманом развивались подобно сражению за Вену. Если до Альтмана доходил слух, что немцы подбрасывают подкрепления, -- Гореву к чаю не приглашали или, пригласив, радостно успокаивали:
   -- В случае чего, мадам, мы скажем, что вы к нам отлично относитесь. А? Как вы на это смотрите? Ничего, мы дадим о вас хороший отзыв.
   Но вот Альтманы стали устойчиво любезны и внимательны, ибо Вена была уже окончательно освобождена от немцев и Красная Армия ушла далеко на запад.
   Однажды Горева позвонила генералу Короленко и попросила у него на целый день виллис.
   -- Если вместе со мной, так хоть навеки, -- любезно пошутил генерал, и через какие-нибудь полчаса к вилле "Маркитта" подкатил новенький оппель-"капитан".
   Горева взяла на прогулку Альтманиху с дочкой. Решено было осмотреть уцелевшие достопримечательности Вены. Был конец апреля, и некоторые деревья уже зацвели. Но на улицах еще попахивало дымом и трупами, хотя садовники уже высаживали на бульварные клумбы какие-то любовно ухоженные растеньица в бантиках из крашеной рогожи. В парках играли старые, все как один похожие на покойного императора Франца-Иосифа, шарманщики. На шарманках чистили клювы подслеповатые попугаи с выцветшими перьями и время от времени многозначительно покашливали, как пропойцы.
   Ехать решили, придерживаясь маршрута, выработанного накануне вечером, -- сначала в Шенбрунн и, если останется время, -- взглянуть на дом Бетховена, где писалась "Героическая симфония". Мадам Альтман имела, впрочем, свой план. Она мечтала показать Горевой венские дворцы. Она считала, что дворцы запоминаются лучше музыки.
   -- И что за удовольствие смотреть дом, скажем, даже Бетховена? Нет, право, это все равно, что рассматривать футляр от отсутствующей драгоценности.
   Горевой ни за что не хотелось с ней согласиться, хотя и ей интересно было взглянуть на все это скульптурное великолепие старой императорской Вены. Но согласиться с Альтман -- значило признать ее правой и в остальной части программы. А мадам Альтман во что бы то ни стало мечтала заглянуть в одно легкомысленное ночное заведеньице "Ку-ку", в котором она давно, по ее словам, не бывала, и выпить вина в пивной "У трех гусаров", последней штраусовской пивной, как уверяла мадам, таинственно закрыв глаза.
   Она была типичная венка -- всего хотела до одури и без стеснения об этом говорила, однако ничего себе не позволяла.
   Горевой удалось настоять на своем, и они поехали в Шенбрунн.
   Дворец был очень красив. Снаружи он выглядел не хуже царскосельских, а обставлен заметно беднее. Но парк был чудесен. Альтман-мать заплакала, увидев, что часть дворца разрушена бомбами, но тотчас утешилась, узнав, что бомбы американские. Она повела Гореву показывать будуары, спальни и уборные Марии-Терезии, быстро и толково посвящая ее во все альковные похождения австрийской династии за двести лет. Младшая Альтман осведомленно поправляла мать, когда та ошибалась.
   В комнате, где жил, будучи в Вене, Наполеон, а потом умирал его сын, герцог Рейхштадтский, мадам Альтман пожалела, что вынесена мебель и нет ни знаменитой кровати Наполеона, ни его ночного горшка, стоявшего под кроватью.
   -- Это такая милая штучка, маленькая, как вазочка для варенья, -- засмеялась она, прикусив губу.
   Буксусы в парке были подстрижены самым причудливым образом, повсюду стояли скамейки с дождевыми сюрпризами и "водные махинации"-- эоловы арфы, водопады со свирелями, которые когда-то наполняли парк странным, сказочным звучанием. Впрочем, ни одна эолова арфа не действовала, так что приходилось верить мадам Альтман на слово.
   Альтманша подхватила на ходу какого-то молодого с кудлатою бородою экскурсовода, которого почтительно назвала "доктором", и этот бледный, насмерть перепуганный "доктор" повел их в старые императорские конюшни, где находилась знаменитая коллекция карет всей династии Габсбургов. Некоторые кареты выглядели комфортабельнее автомобиля, хотя они были ровесницами Суворова.
   -- Да, кстати, скажите мне, господин доктор, мог ли в этом дворце останавливаться наш Суворов?
   -- Суворов? Простите, я никогда не слышал это имя.
   -- А Кутузов?
   -- Кутузов? Какой год?
   -- Он командовал соединенной российско-австрийской армией против Наполеона в тысяча восемьсот пятом году.
   -- Кутузов командовал объединенной русско-австрийской армией? -- "доктор" и Альтман-старшая переглянулись. -- Невероятно, мадам. Впрочем, я не военный, а вполне цивильный, я специалист по парку.
   Альтман тоже вставила свое слово.
   -- Вы, мадам Александрии, не совсем, очевидно, в курсе дела. Русский генерал сражался за нас? Никогда я не слышала об этом, вы понимаете -- ни-ког-да. Доктор, займите нас лучше по своей специальности.
   "Доктор" только и ждал этой просьбы.
   -- Сад, сударыня, -- залепетал он, мучительно улыбаясь, -- это, как вы сами понимаете, образ счастья. Рай был садом. Великие люди действовали в садах. Платон и перипатетики беседовали со своими учениками под сенью платанов. Эпикур учил также в саду. Наконец греческие боги жили исключительно, как вы знаете, в садах, так называемых Елисейских Полях. В садах, сударыня, протекала и любовь с древнейших времен человечества. Римляне после своих восточных походов впервые создали в Италии сады для наслаждения. Армянские садовники научили своих римских коллег фигурной обрезке деревьев, придавая последним вид сладострастных дев.
   Лоб "доктора" покрылся мелкими каплями пота.
   Он промакнул лоб маленьким, не очень чистым платочком и продолжал о садах римских цезарей.
   -- Зачем вы все это рассказываете? -- Горева не могла поверить, что "доктор" не шарлатан.
   Вмешалась Альтман.
   -- Это очень способный молодой ученый, мадам Александрии. Его рисунки... право, прелестны, но с нами Аннет. Вы не возражаете, если я когда-нибудь приглашу доктора к нам?
   Горева только махнула рукой.
   Они поехали дальше. Дворцы заплясали в глазах. Потом дома знаменитых людей. В этот сумасшедший день они посетили одиннадцать известных Альтманихе квартир Бетховена из тридцати существующих.
   -- Когда мы будем с вами в Бадене, я покажу вам еще пять других его баденских квартир, -- милостиво пообещала Альтман.
   Она еще мечтала показать Горевой музей часов, где собрано что-то около десяти тысяч экспонатов, в том числе гигантские походные часы на колесах какого-то знаменитого эрцгерцога: этими часами он будто бы будил лагерь перед сражениями.
   -- Такую армию, как австро-венгерская, незачем было и будить, она сама никогда не дожидалась сражения, а удирала заранее, -- заметила Горева, и Альтман приняла вызов.
   -- Мы проигрывали сражения, это верно, но зато мы, мадам Александрии, выигрывали войны, которых даже и не вели, -- гордо ответила она, прищелкнув языком.
   Потом она защебетала о том, что Вена -- это особый мир.
   -- Разве мы не самый красивый город в Европе? Скажите честно.
   -- Мне лично гораздо больше нравятся Рига, Вильнюс, Львов, Ленинград. Очень хорош Париж.
   -- Ах, но он разрушен. Вы знаете, англичане сожгли его до последнего камня!
   -- Да, да. Папе об этом писал один знакомый, -- подтвердила Аннет. -- Елисейские Поля -- равнина. Понимаете, какой ужас?
   -- Это неправда, Париж цел, -- успокоила их Горева. Альтман не сдавалась:
   -- Пусть нас свезут в Пратер. Посмотрим, что вы тогда скажете.
   Пратер, знаменитый венский парк для народных гуляний, к сожалению был еще недоступен для обозрения -- его еще не разминировали. Поехали за город, в Венский лес. Он выглядел красиво, но восхищаться было решительно нечем. Сокольники не хуже. Окрестности Ленинграда -- великолепны. А старые парки Южной Украины!
   Горева вернулась разочарованной. А подумать только, как она мечтала об этой Европе, но, видимо, правда, что главное в городах не архитектура, а толпа. Город пустой, безлюдный -- это всегда город некрасивый, несчастный.
   В Вене хорошо было только все неглавное, потому что главного просто не было. Это очаровательный город без головы.
   "Что такое эта веселая Вена? -- думала Горева ночью. -- Венский конгресс, венские стулья, венская сдоба, венский каблук... -- И вдруг: -- да здесь же был Бакунин! Здесь, в Вене, жил Ленин!"
   И вместо того чтобы разыскать старые камни ленинского дома, она моталась по улицам с этой мещанкой! Ах, если бы был здесь Воропаев! Страшно подумать, как бы он изругал ее!
   В тот вечер ожидало ее новое огорчение. Голышев прислал последнее воропаевское письмо, давно полученное им, о котором он, при встрече с Горевой, не хотел говорить.
   
   "Живу трудно, но весело, -- писал Воропаев, -- и менять свою сегодняшнюю жизнь на что-нибудь другое пока не намерен. Сейчас люди, вроде меня, не должны прятаться в проходные, неглавные дела, а обязаны быть на переднем крае. Ты спрашиваешь, каков мой быт. Сказать тебе, дорогой, па совести, я и сам не знаю, что тут у меня организуется. Формально же я живу не один, а при мне некая Елена Петровна Журина с дочкой и матерью, и у меня дом в четыре комнатки, с кошкой, собакой и поросенком.
   Я еще сам не твердо знаю, хозяйство ли это, или семья, но хотел бы, кажется, последнего.
   Александру Ивановну Гореву, сыгравшую большую роль в моей жизни, я решил сейчас собой не стеснять. Она заслуживает счастья, которого я не могу ей дать, так что я даже и не пишу ей, чтобы не расстраивать понапрасну.

0x01 graphic

   Я и молодым не умел сближаться ради минутного увлечения, для меня любовь -- событие, решающее жизнь, как вступление в партию.
   И взять жизнь женщины и отдать взамен свою, из двух маленьких жизней сделать одну большую -- вот единственная возможность для меня как раньше, так и теперь.
   Но я, как ты знаешь, не сторонник равноправия в семейной жизни. Я за то, чтобы мужчина был вожаком в доме, за то, чтобы он был старшим. Было время, когда я чувствовал, что смогу стать таким вожаком для Горевой, но это прошло. Муж, которому нужна нянька, растирания, банки, компрессы, который жалок, в которого нельзя влюбиться без оглядки на его температуру и кровяное давление, -- представь себе эту невеселую картину, и ты поймешь, что Горева пронеслась мимо меня, как Азорские острова.
   Ну, жму твою лапу. Искалечишься, знай, что койка рядом с моей тебе обеспечена до конца жизни. Повоюй, однако, и за меня.

Твой Алексей Воропаев"

   Александра Ивановна зажгла свет и присела к столу. Она решила немедленно написать этой Журиной, чтобы до конца выяснить, что происходит в быту Воропаева.
   "Юродство какое-то, -- думала она, сидя за начатым письмом и ежась на свежем воздухе уже успевшей остынуть комнаты. -- Чепуха какая-то непроходимая!"
   В этот момент она не только не любила, но и не уважала Воропаева.
   Она писала ему:
   
   "Друг мой!
   Вы жестоки, и ничто, ничто не может оправдать вашу жестокость. Даже если вы разлюбили и перестали уважать меня, то и тогда вы не имели права трусливо отказываться от меня.
   Как это не похоже на вас, прежнего!
   Мне иной раз кажется, что вам вместе с ногой оторвало и часть сердца. Вам никогда это не приходило на ум?

0x01 graphic

   Скажите, пожалуйста, кто такой Голышев и почему он занимает в вашей душе такое странно значительное, большее, чем я, место, и почему ему вы с мальчишескою болтливостью докладываете, что я чужая вам? Но ведь это же неправда, Алексей! Вы просто забыли, кем я была для вас, и если Голышев этого не знает и обратился за разъяснением к вам, то, с другой стороны, множество людей могут объявить ваш ответ неточным, потому что они знают, кем мы были друг для друга.
   Я иногда думаю, что вы сошли с ума, и это даже немного успокаивает меня, ибо лучше видеть вас сумасшедшим, нежели считать подлецом.
   За что все это, Алеша?
   Поверьте мне, я давно бы перестала надоедать вам, -- я ведь самолюбива, вы знаете, -- если бы могла поверить, что вы разлюбили меня. Но я знаю, я твердо знаю, -- мы очень нужны друг другу, и мне горько и больно, что вы заставляете меня итти к вам сквозь ненужные огорчения и обиды. Да нет, успокойтесь, я не пойду к вам. Я перестаю вас искать, зная, как вы не любите навязчивых друзей.

А. Г."

Глава девятая

   Жизнь Воропаева никогда еще не была так напряженна и так расточительна, как именно в эту пору. Даже в академии, даже на фронте он никогда не жил таким богачом, без счета и сожаления тратя огромный капитал жизненного опыта.
   Нигде, пожалуй, он так остро не ощущал, что он нужен людям, как здесь.
   Он читал историю партии в им же организованной партийной школе, помогал библиотекарше в устройстве читательских конференций, занимался два раза в неделю с Юрием Поднебеско, готовя его в техникум, и, наконец, сам в качестве слушателя посещал семинар огородников в колхозе "Новосел", на территории которого стоял дом его и Софьи Ивановны, и там азартно спорил о том, как получать два урожая картофеля в год по Анашину и помидоров -- по Дергачу.
   Рукописные афиши с криво выведенным от руки текстом -- "Положение на фронтах -- лекция Воропаева", "Советская интеллигенция в дни Отечественной войны -- лекция Воропаева", "Перспективы мира -- лекция Воропаева" -- сменяли одна другую так часто, что принимались за нечто обязательное при украшении улиц.
   Лена теперь уже не работала у Корытова, а трудилась в саду, заготовляла рассаду, убирала дом и варила пищу.
   Соседи считали ее женой Воропаева, и когда спрашивали: "Ваш-то дома?" -- она отвечала краснея: -- Дома. Готовится к лекции.
   Они еще не были близки, но чувствовали, что это может произойти, и боялись и тревожно ждали этого.
   Им, много пережившим, не просто было сойтись. Каждый вносил в общую жизнь большой, недешевый пай и боялся убытков.
   Приглядевшись и привыкнув к Воропаеву, Лена уже любила его той робкой и безмолвной любовью, которая так характерна для русской женщины и в которой страсти отведено особое место. Ей хотелось быть под-стать Воропаеву и приятно было ходить с ним на люди, и слушать, как он говорит, и учиться у него, и знать, что быт его в ее руках. Ей доставляло огромное удовольствие видеть Воропаева, ласкающего Таню, как можно чаще слышать его голос и вглядываться в его загоревшее, теперь уже не желто-зеленое, а бурое лицо с умными, все понимающими глазами.
   Иной раз ей хотелось поцеловать его, но, смущаясь этого своего, как ей казалось "неуместного" и вообще мало приличного, желания, она азартно бросалась в какое-нибудь дело и забывала о поцелуях. Она считала, что поцелуи и все прочее, пожалуй, ушли от нее. Все это бывает в юности, а потом уже как бы и необязательно.
   Будь у нее много свободного времени, Лена, быть может, дольше задумывалась бы над этой проблемой, но времени, к счастью, ни на что не хватало.
   Поближе к весне колхоз "Новосел" пригласил ее помочь в создании хорошей огородной бригады. Она была горда, будто ее наградили, и тотчас взялась за обучение огородничеству и подготовку земли, потихоньку от Воропаева копаясь в его записках. Несколько писем Горевой и Голышева, найденные ею среди этих записок, надолго смутили ее спокойствие, но она не смела признаться Воропаеву в своих сомнениях и только еще напористее взялась за работу. Воропаев был донельзя удивлен, увидя однажды в районной газете статейку, подписанную Натальей Поднебеско из "Первомайского", Анной Ступиной из "Калинина" и Еленой Журиной из "Новосела". Тема была смелая -- закладка пришкольных садов.
   Кто не испытал счастья быть обласканным на миру, тот не поймет вдохновения, охватившего Лену. Она как бы уже не принадлежала самой себе, не принадлежала и Воропаеву, а была подчинена силе, более властной, чем он или семья. И эта новая сила так упрямо вела ее вперед, что Лена не стеснялась теперь даже спорить с Алексеем Вениаминовичем и выступать против него, если не соглашалась с ним.
   Софья Ивановна только мрачно покашливала, слушая Леночку, и не узнавала в ней тихую, безропотно-молчаливую и ко всему равнодушную дочь.
   Дом как был, так и остался неотремонтированным, а сад -- не приведенным в порядок.
   Дошло до того, что сбежал и щенок. Хороши хозяева, нечего сказать!
   Даже Софья Ивановна -- и та теперь ни за что не соглашалась заняться делами дома, с головой уйдя в организацию сбора дикорастущих.
   -- Нашел себе домработницу!.. -- ворчала она на Воропаева, когда он пытался напомнить ее зимние рассуждения о корове. -- Что же, прикажете начатое дело бросить? Что ж такое! Народ мне доверился, а я... нет, нет, и не говорите! -- и отмахивалась, будто мысль о доходном хозяйстве принадлежала Воропаеву, а не ей самой.
   Так прошел март и начался апрель.
   Корпус Воропаева, судя по приказам Верховного Главнокомандующего, шел в голове событий на 3-м Украинском. Ему салютовали 1 апреля, 2 апреля, 4 апреля.
   Жива ли она там?
   В начале апреля союзники перешли Рейн на всем протяжении от Эммериха до Страсбурга, а Красная Армия была в семидесяти километрах от Берлина.
   В газете мелькнуло имя Гарриса. Он писал, что американцы и англичане нигде не встречают организованного сопротивления.
   Конец войны или маневр? Можно было ожидать и маневра.
   Но вот 13 апреля советское знамя взвилось над Веной. Взятие Вены, при котором особенно отличилась его 4-я гвардейская, Воропаева взволновало.
   "Им там, конечно, теперь лафа, -- завистливо подумал Воропаев. -- Покрутились бы на нашем месте". Но, поймав себя на том, что точно так же рассуждал и Корытов, рассердился уже на самого себя.
   27 апреля, в день открытия Сан-Францисской конференции, Корытов через заворга велел Воропаеву выехать для проведения первомайских праздников в колхозы, вместо того чтобы поручить ему чтение лекции в Доме культуры, как предполагалось раньше.
   30-го он провел предпраздничные собрания у "Микояна", где теперь председательствовал Городцов, и в "Первомайском", а в "Калинин" приехал уже поздней ночью, когда шла гулянка.
   Встали из-за стола только в четвертом часу утра, а когда Воропаев проснулся у Цимбала, было уже два часа дня.
   Недовольный собою, он вышел на тот дворик перед хатой Цимбала, на котором лежал зимою. Вышел -- и замер. Море приподнялось ему навстречу и остановилось на половине неба.
   Горы были сверкающе зелены, и от них несло сухим запахом хвои, точно вдали, в лесах, что-то горело, а навстречу, с моря, поднимался соленый на вкус, сыроватый на ощупь запах нагретой волны, запах песка и водорослей. Солнце соединяло оба течения, и воздух начинал петь, как закипающая вода. Он пел, вздрагивая и шевелясь, совершая медленные круговые движения, будто приплясывая, и все гуще и крепче делался его живительный настой.
   Ни птицы в небе, ни облака. Стояла какая-то особенно строгая тишина. Одни цикады вторили ей, и их неугомонно-однообразный треск казался звоном в ушах.
   Весна, которой Воропаеву давно хотелось полюбоваться, уже прошла. Только раз увидел он ее по-настоящему, едучи как-то утром в колхоз, километров за тридцать от районного центра, и тогда же сказал себе: "Вот она! Больше не увижу!" То было, кажется, в начале апреля. Солнце давно уже взошло и обходило горизонт, держа берег и море в снопе лучей, но было не жарко. Земля, море, небо, камни тихо и легко светились как бы изнутри, каждое своим огнем. Деревья были в цвету, и бело-розовые, желтые, фиолетово-серебристые кроны их с густочерными и густосиними спящими тенями на золотеющей траве, кое-где окропленной брызгами опавших цветов, чередовались, как звуки песни, слышимой зрением.
   Видение весны было мимолетно. День-другой, и в розовых и белых кронах проступила прозелень, выскочила листва -- началось лето. Он и не заметил, как оно наступило, и сейчас легкая тревога, которая всегда охватывает человека при мысли, что что-то упущено, вдруг прикоснулась к какому-то уголку его сердца.
   И сразу же ему наскучило сидеть в одиночестве и потянуло к людям, отдохнуть от которых он только что было собирался.
   В тот же вечер, несмотря на все уговоры Опанаса Ивановича, жаждавшего потолковать о политике, Воропаев выехал к себе.
   Второго и третьего мая город праздновал взятие Берлина. Едва ли Воропаев спал хотя бы час за двое суток; голос его осип, глаза ввалились, его пошатывало. Но он уже знал по опыту, что так пошатывать его может теперь и две недели подряд. Усталость победы не смертельна для человека. Четвертое и пятое мая он снова пробыл в колхозах, а шестого возвращался к себе на колхозной телеге. Ехали не торопясь. Степка Огарнов, правивший конями, сначала все выспрашивал про войну, но, видя, что собеседник засыпает на полуслове, огорчился всерьез. Подумать только -- везет самого Воропаева, а о войне послушать не удалось. Впору было заплакать.
   Проезжали мимо домика дорожного мастера. Женщина, игравшая на баяне, издали еще крикнула, приглядевшись:
   -- Не агитатор?
   -- Агитатор, да только склюнуло его, изморило, -- стыдливо ответил возчик.
   -- Тпрукни коней, я зараз!..
   Воропаева ссадили с телеги и поднесли ему стакан парного молока.
   -- Голосом не можешь, пальцем показывай, как там, в Берлине!
   И хотя, кроме приказа Верховного Главнокомандующего, он не знал ничего, -- рассказывать он мог сколько угодно, и все, наверное, было правдой.
   Так он и поступил, и только поздней ночью, пообещав своему вознице особо рассказать о войне, едва живой добрался до дому.
   Лена заперла его на ключ, велев Софье Ивановне и Тане говорить всем, что полковник не возвращался.
   Отоспавшись, он присел к радиоприемнику.
   Эфир молчал о взятии Берлина. В двух сообщениях из немецкой столицы, переданных английскими журналистами, пространно рассказывалось о разрушениях, причиненных союзной авиацией, о том, как здесь давно поджидали солдат Монтгомери, а немецкие радиостанции, еще почему-то работающие, пробормотав что-то невнятное о капитуляции, переходили на похоронные марши с декламацией о покинувшем белый свет Гитлере.
   Склонив голову на приемник, Воропаев вслушивался в эфир, как в тайные помыслы Европы, точно она бормотала ему о своих надеждах в горячечном сне.
   Дралась Прага. Американцы спешили к границам Австрии. Англичане брали в плен на задворках войны перепуганных гитлеровских полководцев и прозой и стихами славили своего "Монти", будто солдаты Монтгомери были единственными на полях сражений.
   Это лицемерие не столько оскорбляло Воропаева, сколько вызывало в нем какое-то гадливое чувство, но он знал сейчас слишком мало, чтобы делать какие-либо выводы.
   "И друзья замолчали, и Шура не пишет..."
   По правде говоря, он жадно ждал вестей от нее, пытаясь при этом уверить себя, что его интерес к Горевой вызван лишь тем, что она сейчас находится в гуще событий, о которых он может только догадываться.
   Но облик Горевой, возникнув, не уходил, и чтобы подавить внезапную тоску, которая грозила затопить все его правильные, как ему казалось, мысли, он огромным усилием воли заставлял себя думать о другом.
   Воропаев часто представлял себе, как вошел бы со своим корпусом в какой-нибудь немецкий город в эти капитуляционные дни и какая сумасшедшая работа захватила бы его сразу.
   Расставив часовых у складов и магазинов, вывесив на стенах домов объявления коменданта, он поспешил бы в здание магистрата, возле которого уже толпились бы горожане. Тут должны быть люди, бежавшие из концлагерей или скрывавшиеся в подполье. Организовать их. Собрать интеллигенцию. Наметить городское руководство. Узнать, где фашистская верхушка, и открыть регистрацию всех членов фашистской шайки, всех офицеров и солдат.
   Уличные сцены дадут огромный материал для действий. Покажется пьяная проститутка, двое пронесут тюк украденных вещей, голодные дети завистливым взглядом проводят ротную кухню. Актеры театра растерянно будут толпиться за кулисами, сжигая портреты Гитлера и вздыхая о том, что их ждет. Надо будет сразу же успокоить их. Пусть в три дня подготовят спектакль. Вечером, на площади, установить кинопередвижку и показать парад в Москве или физкультурный праздник, а завтра в театре устроить выступление дивизионного ансамбля песни и пляски.
   Затем -- на заводы. Инженеры, должно быть, попрятались. Обратиться к рабочим. Там, где нет хозяев, передать дело комитетам рабочих и служащих. Обеспечить работу электростанции, водопровода, канализации, собрать лекарей, полицию, поговорить с пожарными, заехать в городскую больницу. Это все -- в первой половине дня. Потом перекусить у коменданта, где уже стоит толчея. Кого-то арестовали, кого-то не пускают, куда ему надо, где-то обнаружили банду грабителей, склад горючего и запасы бумаги. И уже ожидают приема редактор газеты и хозяин большого ресторана. Первый предлагает свои услуги и свою типографию, второй просит разрешить вывесить объявление, что его заведение -- ресторан комендатуры. Здесь уже и освобожденные из лагерей. Англичане желают отправиться на родину не позже чем через десять минут. Американцы хотят послать за океан успокоительные телеграммы. Чех, хватая комендантских часовых "за грудки", требует автомат, так как он знает, где скрываются "наци". Полтавские и житомирские сдают на гауптвахту своих хозяев. Итальянцы требуют пропуска к своим границам. На тротуарах, у дверей комендатуры поют и пляшут знаменосцы национальных колонн. Знамена их здесь же. При помощи комендантского шофера на них краской из баночки набрасываются флаги стран-победительниц.
   Уже родились дети, уже умерли какие-то старцы, уже кто-то заболел и требует помощи, хотя за городом еще не умолкла стрельба танков и не эвакуированы раненные в уличном бою. Это -- в первую половину второй половины дня.
   А там наступает вечер в захваченном городе -- всегда тревожный. Пожар. Надо ехать. Крики о помощи! Немедленно ехать. Какой-то несдавшийся фашист бросил гранату. Сейчас же расследовать. Постучаться в какой-нибудь дом, войти в темную, притаившуюся квартиру, поговорить с испуганными людьми и думать об утре, о том, чтобы по безлюдным улицам прошел оркестр, чтобы заработала громковещательная. Ночью -- цепь заседаний, одно за другим. Есть ли хлеб, мясо, овощи? Снабжены ли всем необходимым больницы? Допрошены ли пойманные мерзавцы? Час или два провести в здании гестапо, поговорить с освобожденными из тюрьмы, решить вопрос о топливе. На все это только ночь. А утром, окатив голову холодной водой, выглянуть из окна комендатуры воспаленными глазами, увидеть дым заводов, прислушаться к шороху метел, к негромким голосам горожан, расчищающих улицы, и поймать ухом далекий голос громковещательной установки, беседующей с городом на мирные темы, -- и снова в машину, и снова по улицам, и так до часа, когда высыплет из квартир народ, и раздастся несмелый смех, и чему-то зарукоплещут малыши, и тогда сказать ординарцу: "Никого. Два часа буду спать, как новорожденный..."
   Голос Лены вдруг оборвал эти видения. Воропаев был еще где-то там, в освобожденном городе.
   -- Ну, что случилось? Я же просил два часа меня не беспокоить, -- сказал он, не поднимая головы с радиоприемника. -- В чем дело, Леночка?
   -- Васютин просит в райком.
   -- Ладно. Скажи, сейчас буду.
   
   -- Подумайте над моим предложением и соглашайтесь, -- сказал Васютин. -- Если хотите, спросим мнение Геннадия Александровича. Как твое мнение?
   Корытов потер виски.
   -- Пожалуй.
   -- Что пожалуй?
   -- Пожалуй, справится. Только побольше серьезности.
   Воропаев посмотрел на него удивленно.
   -- Я прошу не выдвигать меня секретарем райкома, -- сказал он, -- а оставить на прежнем месте. Мне никогда не приходилось еще стоять на самом поэтическом участке партийной работы, -- быть пропагандистом, работником чистого вдохновения. Я не хочу быть среднего качества секретарем райкома, я хочу быть образцовым пропагандистом. Выдвигайте низы. Забирайте у нас Паусова, бог с вами, перемещайте Цимбала, но оставьте меня. Я, по природе своей, оказался неплохим педагогом, так зачем же мне браться за дело, на котором я буду выглядеть хуже?
   Васютин побарабанил пальцами по столу.
   -- Ну, хорошо, -- сказал он. -- Хорошо. Паусова я у вас заберу. Поднебеско заберу. Цимбала посадим на масличный совхоз "Пионер". Чорт с вами, оставайтесь здесь вдвоем и грызитесь, если такая охота, -- и он встал, застегнув пальто и нахлобучив на уши кепи, тем самым показывая, что он считает беседу законченной.
   Встали и Воропаев с Корытовым.
   -- Каждый человек может выдохнуться, -- продолжал Васютин. -- И Корытов выдохся. Плохой работник? Нет. Может найти себя? Может. Я считал, что его лучше бы забрать в область, дать ему взглянуть на свое дело со стороны... А вы сможете теперь вдвоем работать или будете интриговать, склочничать? Говори, Геннадий Александрович, прямо.
   Корытов что-то перебрал на столе и, не глядя, грустно вымолвил:
   -- Сможем.
   -- Сможете? -- спросил Васютин у Воропаева.
   -- Сможем, -- так же просто и скупо ответил тот.
   -- Ну, если сможете, тогда... тогда впрягайтесь, черти окаянные. Он подошел к ним и тронул их за плечи.
   -- Я, вообще-то говоря, доволен тем, как у вас тут дело идет. Народ вы вытаскиваете. Это так. Но поскольку со всех сторон разговоры о вас, думаю -- не разъединить ли? Так, значит, дано слово?
   -- С Корытовым трудно, сказал Воропаев. -- Но сработаюсь.
   -- С тобой легко! -- покачал головой Корытов. -- Уж такое ты сокровище, ай-ай-ай!.. Ты, брат, позер, да, да. Позер, но голова у тебя свежая, и я с тобой буду работать. Если бы меня сняли -- обиделся бы, а сейчас, честно говорю, -- я теперь тебе жизни не дам, я... ну, в общем, ладно. Слово дано.
   Васютин, улыбаясь, подмигнул им обоим.
   -- Ну, желаю... Только смотрите, по мелочам не грызитесь... Слышал я, товарищ Сталин сказал однажды золотые слова: полное единодушие бывает только на кладбище. А? Так вот, покойников мне не надо, но и склок не потерплю. Понятно? А там, хоть по десять шкур с себя сдирайте, лишь бы дело шло.
   Он крепко пожал им руки и уже на выходе из корытовского кабинета сказал:
   -- Если меня когда-нибудь будут снимать с областной работы, попрошусь на районную, на сельскую, но обязательно на партийную... И вы молодцы, что друг за друга держитесь, молодцы! -- и вышел, взмахнув рукой.
   Корытов и Воропаев все еще стояли у стола.
   -- Ну, бывай!.. -- произнес после долгого молчания Воропаев. -- Будь здоров, -- вежливо ответил Корытов.
   -- Домой?
   -- Да. Поручений нет?
   -- Пока ничего.
   
   Плыла тишина обычной южной ночи. В ее потоке вздымался то дальний крик, то отзвук песни, то рокот грузовика вдали на шоссе; и сначала слух Воропаева не уловил ничего неожиданного, но скоро он различил неистовый звонок телефона на почте, услышал, как кто-то грузно пробежал по дороге, дыша всеми печенками, как в рукопашной. Раздался стук в окно, в другое. Послышались возбужденные голоса: "Да ты оглох, чи шо?..", "Вставайте!" -- и чей-то острый свист.
   Выскочив на балкон, Лена перегнулась вниз, в темноту. Фиолетовая душистая пряжа глициний упала на ее плечи, как шаль.
   -- Кто там? -- пронзительно крикнула она, но, видно, тут же догадавшись, в чем дело, распростерши руки, обернулась к Воропаеву.
   -- Мир! -- сказал он ей. -- Должно быть, заключили мир! -- он обнял ее и крепко поцеловал в сухие, шершавые губы, напомнившие огрубевшие пальцы ее рук. -- Это мир, Леночка!
   -- Да... наверное... чему же быть после Берлина, -- ответила она, щекоча словами его открытую шею и все еще, будто нечаянно, обнимая его.
   -- Ну, вот, -- и какая-то радостная фраза потерялась в его улыбке. -- Ну, вот... Вот оно, да!..
   -- Ага... -- ответила она, и он почувствовал шеей, что она улыбнулась и что улыбка ее прижалась к его телу.
   А с улицы уже окликали их:
   -- Витаминыч!.. Наша взяла!.. Витаминыч!.. Заснул агитатор!.. Елена Петровна! Буди своего!..
   -- Разбуди меня, Лена, -- сказал он.
   -- Спи, не разбужу, -- и еще смелее и задорнее она обняла его, уже без всякого смущения владея им.
   Но загремели шаги на лестнице, и она с сожалением разомкнула руки.
   -- Один раз поцеловала, так и то судьба против, -- сказала Лена, хмурясь и улыбаясь своей особенной улыбкой, которая так шла к ее лицу, и вдруг, удивляясь своей решительности, вновь обняла и прижала его к себе.
   -- Так его!.. Так! За дело! -- закричал, врываясь на балкон, Твороженков и, отстранив Лену, словно она уже исполнила все, что следовало, стал сам обнимать и тискать Воропаева, подталкивая его в то же время к двери.
   -- Давай, милый, давай! -- приговаривал он, обняв и ведя Воропаева, а потом и Лену. -- Будите своих.
   -- Свет! Зажигайте свет!
   Осветился дом Твороженковых, за ним -- другие. Сонные ребятишки, визжа и свистя, вытащили на улицу сушняк и подожгли его.
   Кто-то заиграл на баяне. Первая пара танцоров уже спотыкалась на каменистой мостовой.
   -- Смотрите, смотрите!
   Далеко в море вспыхнул огнями большой корабль, и мягкий рокот его сирены осторожно, как первый гром, поколебал тишину.
   Дежурная с почты, захлебываясь, рассказывала, что сегодня утром в Берлине подписан мир, и передавала подробности, которые ей только что пришли в голову.
   Ей верили.
   Воропаев крепко держал под руку Лену; к нему бросались на шею, плакали, целовались взасос; и сам он тоже плакал и целовал и не мог произнести ни слова от волнения.
   Кто-то крикнул, что у райкома будет митинг и там объявят о мире, и, не сговариваясь, толпа повалила вниз, к морю, смеясь, распевая песни, приплясывая и крича "ура".
   Вспыхнули костры в "Первомайском", в "Калинине". Яркий смоляной костер, подобно пролившейся звезде, обозначился высоко-высоко, под самым небом, в черной пазухе гор. Это одинокий Зарубин праздновал победу вместе со всеми.
   -- Да здравствует Сталин!
   Автобус, везший в здешний санаторий только что прибывших больных, затормозил перед толпой.
   -- Гитлера отыскали? -- спросил водитель, но его вытащили из кабины и подбросили в воздух с такой силой, что из карманов ватника посыпались какие-то гайки и шайбы.
   -- Цепляйся за воздух! -- посоветовали ему, и водитель покорно вытянул вперед руки и что-то восторженно закричал, будто только сейчас понял, что произошло.
   Пассажирам велели выходить и тоже качали их, всех по очереди, а потом завернули автобус с собою, к морю.
   Подхватывали на руки детей, и те уносились вперед, забыв о родителях. На берегу моря кто-то стрелял из двустволки. Мальчишки бегали с палочками брызжущего огнем пороха.
   Воропаев шел в толпе рядом с Леной, но они не могли перемолвиться словом, такой стоял рев, шум и гам.
   Мир! Каким он будет? Как он заплатит нам за неисчислимые беды! Мир! Только Россия знала цену этому слову. И, пожалуй, в эту минуту никто еще не думал о будущем, -- всеми владела одна мысль, одно ощущение: война окончена, мы отомстили!
   Вынырнул Рыбальченко в мундире подполковника береговой службы.
   -- Победа-то какая, одна красота! -- орал он, как в бою. -- Русские взяли Берлин, перелопатили всех фашистов, первые добились победы!
   Воропаев шел, обняв Лену, изредка поглядывая на нее и улыбаясь, и она, придавая его улыбке то значение, какое ей хотелось, отвечала ему радостным взглядом.
   -- А поцеловать постесняешься? -- засмеялся он.
   -- Я?
   -- Ты, конечно.
   -- И ничуть.
   -- Ну, попробуй.
   -- И попробую, когда захочу, -- и, будто проверяя свою отвагу, она взяла его голову в свои руки и несколько раз медленно поцеловала в глаза. Она была так счастлива, что уже ничего не стеснялась.
   Когда огромная толпа из "Новосела" подошла к центру городка, навстречу ей показались конные из "Первомайского" и несколько грузовиков из широкогоровского совхоза. Горожане, моряки, колхозники, военные, дети -- все плясали, пели и обнимались.
   Бледный, возбужденный Корытов тщетно пытался установить тишину, стоя на конторском столе, только что вытащенном из какого-то учреждения. Он беспомощно улыбался и разводил руками, всем своим видом показывая, что не в его силах овладеть вниманием народа и сообщить, что всем следовало обязательно знать.
   Вдруг кто-то крикнул:
   -- Воропаева!
   -- Давай Воропаева! На-плечь!
   Корытов подсказал ему:
   -- Немцы нынче капитуляцию подписали...
   Но дело было не в этом. Народ волновало и радовало не то, что немцы капитулировали письменно, а не на словах, а то, что мы победили. С этого Воропаев и начал:
   -- Много крови пролито нашей страной, но правда добивается только ею. Мы победили. Мы с вами. Победили потому, что сражались все, от мала до велика. У нас было одно желание, помноженное на двести миллионов сердец. Сурово и беспощадно отомстили мы за нанесенные нам обиды -- да будет это уроком для тех, кто поднял на нас свое оружие.

0x01 graphic

   Нет силы, способной противостоять силе советской. Пусть запишет человечество сегодняшний день, -- социализм один победил за всех! На передний край человечества вышел советский человек. О нем тридцать лет рассказывали небылицы. А он выстроил социализм. Не верили. Он взялся бить фашистов. И этому не поверили. А мы своротили, свернули шею Гитлеру, освободили две трети Европы и стоим победителями в Берлине. Ужели и сейчас не воздадут должной славы? Нет, теперь им не утаить наших дел! Не замолчать! Не оболгать нас! Отныне и вечно будем мы стоять перед глазами человечества как самые сильные и справедливые люди на земле!.. Да здравствует Сталин!..
   
   Лена ждала его, подняв вверх взволнованное лицо. Впервые слышала она его речь и поразилась не столько смыслу слов его, сколько силе чувства, рождавшего слова.
   Лене сначала показалось, что Воропаев говорит так хорошо только потому, что она только что поделилась с ним своими мыслями и, как ей казалось, вовремя помогла ему. Но, следя за ходом речи, Лена постепенно поняла, что хотя Воропаев говорит именно то, что она сама сейчас чувствует, -- до сих пор она этого чувства как-то не сознавала и не могла бы выразить. Она радостно вздрогнула. Руки ее поднялись вверх, она обхватила ими щеки и, глядя на Воропаева, как на чудо, что-то шептала и улыбалась ему.
   Когда Воропаев кончил говорить и был опущен на землю, Лена еще долго не верила, что он рядом.
   Нет, не из ее маленького сердца вычерпал он мысли, а вложил в него свои, каких у нее не было. Он дал ей мысли, и она приняла их как свои собственные и обогатилась.
   "Немая я рядом с ним, -- подумала она тотчас. -- Заскучает он со мной, если будем вместе".
   -- Да что ты, Леночка, онемела? -- окликнул ее Воропаев, теребя за руку.
   Она горько улыбнулась, услышав, что и Воропаев заметил ее немоту.
   -- Не знала я, что вы такое можете с народом делать, -- покачала она головой. -- Вот вы какой, Воропаев-то!
   Он невольно смутился под ее восторженным взглядом.
   -- Это не я с народом, а народ со мной такое делает, -- сказал он. -- В кабинете я и трех слов как следует не скажу, а на народе мне сам чорт не страшен. Двадцать лет я в партии, старик, огромную жизнь прожил, и, веришь ли, -- омолодила меня работа у вас. Не сознаньем, а плечом, телом своим, дыханьем своим чувствую, что я -- народ, в народе, с народом, что я -- его голос. Ах, как мне повезло!..
   -- А можете вы, -- сказала она робко, -- можете вы и про нас с вами так хорошо сказать?
   -- Должно быть, могу, -- он засмеялся от переполнявшей его радости, понимая, что она ждет от него каких-то решающих ее судьбу слов. -- Сказать?
   -- Скажи, -- попросила она, пугаясь, как это она осмелилась назвать его на "ты".
   -- Знаешь, кто ты? -- шутливо начал он. -- Ты дикая яблонька, выросшая в глухих горах. Такая крепкая, сильная и скромная яблонька, которая не боялась никаких морозов и всегда зацветала первая. Ты храбрая яблонька. Стоишь среди лесов и цветешь себе в удовольствие, будто бы самое сильное дерево на свете...
   -- Нет, и про себя тоже, -- прошептала она.
   -- Хорошо, и про себя...
   Но продолжать не пришлось. Догонял Васютин. Внимательно окинув взглядом Лену и протягивая ей руку, он сказал:
   -- Молодец вы, ей-богу, Елена...
   -- Петровна, -- подсказал Воропаев.
   -- Молодец, Елена Петровна, что его нам подправили. Вот теперь самый раз его от вас забрать. Шучу, шучу! -- и он повернулся к Воропаеву. -- Почувствовал? Видишь теперь, что прятаться больше нельзя? То, что сегодня было, -- почище, брат, официального голосования. Согласен? Ну, смотри!
   И они пошли втроем по краю набережной, то и дело останавливаясь со встречными. Когда Васютин обращался к Лене, она отвечала ему очень скупо и коротко. Ей ни за что не хотелось осрамиться перед начальством, и она считала, что короткие ответы понравятся Васютину.
   Подошла жена Корытова, полная низенькая женщина в детской шляпке с отогнутыми полями, на которой почему-то красовалось кудрявое черное перо.
   -- Слышава, слышава, -- пропела она со значением. -- Вполне замечательно, -- и пожала Лене руку, чего раньше никогда не делала. Лена покраснела, у нее задрожали губы.
   
   На следующее утро Лена, как обычно, встала рано и, приготовив завтрак Тане и Воропаеву, побежала в свой колхоз. Ей казалось, что с нынешнего дня у нее с Воропаевым пойдет какая-то новая жизнь и что сегодня он скажет или сделает что-то такое, что сблизит их окончательно.
   Матери она ничего об этом не сообщила.
   Софья Ивановна не то что не поняла бы ее, но скорее всего отмахнулась бы от новости, потому что давно уже ничего не понимала в отношениях Воропаева к Лене и дала себе слово ни во что не вмешиваться.
   Дом, который они прошлой зимой взяли в аренду "напополам", Воропаев еще в январе переуступил ей целиком. Теперь Софья Ивановна не зависела от него, и уж одно это обстоятельство делало ее почти равнодушной ко всем сердечным проблемам Лены, тем более что в глубине души она никогда не верила в возможность ее брака с Воропаевым.
   Этот неспокойный человек не мог, как ей казалось, ни на ком жениться, да и небольшая радость была итти за него.
   "Поди свяжись с таким, -- не раз думалось ей бесонными ночами, -- у него семь пятниц в одну субботу. Неровен час, в Москву снимется, -- поминай как звали".
   Особенно подозрительным ей казалось, что Воропаев до сих пор не привез из Москвы сына, хоть и беспокоился о нем ежечасно.
   "Серьезный человек сразу бы мальчишку на руки подбросил".
   И она дала понять ему и Лене, что не склонна беспокоить себя тем, что ее не касается. По совести говоря, и времени-то не было для обдумывания сердечных судеб, потому что работа ее приняла отличное направление.
   Лена, смутно чувствуя недоверчивое отношение матери к Воропаеву, не поделилась с ней своей радостью, но в колхозе все сразу заметили, что она не такая, как всегда, и подшучивали над ней.
   Краснея и отмалчиваясь, Лена понимала, что за нее рады, и если завидуют, то той хорошей незлобивой завистью, которая всегда бывает у хороших, менее счастливых людей к более счастливым.
   В тот день Корытов звонил в колхоз и рекомендовал по случаю Дня Победы провести соревнование между бригадами. Он обещал подъехать сам, и теперь Твороженкова, бригадир-виноградарь, и Лена, бригадир-огородник, сидели в саду и, намечая будущие обязательства, поджидали запоздавшего бригадира-табачника, Илью Ильича Твороженкова.
   Бригада Лены была сильнее двух других, а самое дело легче, поэтому она старалась взять на себя как можно больше.
   Твороженкова же, ставшая бригадиром очень недавно и еще не знавшая, как у ней пойдет дело, хитрила. Будто бы жалея Лену, она советовала ей не зарываться и не настаивать на больших процентах, но Леня тут же уличила ее в хитрости, и они, посмеиваясь, никак не могли договориться до конца.
   Они посмеялись, и так как соглашения не достигли, а сдаваться друг другу не хотели, то незаметно перешли на домашние дела и детей.
   Они заговорили о том, что теперь, когда война закончилась, жить будет гораздо легче и можно будет к осени подумать об обновках; хорошо бы иметь в колхозе свою портниху, как в "Первомайском".
   Корытов подошел неслышно и, должно быть, кое-что услышал из этого разговора, потому что, присев рядом, сразу стал кривить губы и подшучивать над ними.
   Готовы обязательства? Нет? Ай-ай-ай! И помочь некому? Ну, пойдемте в правление. Да! Письмецо вам, Елена Петровна, -- рассеянно сказал он, вынимая из кармана письмо в плотном воскового цвета конверте с военным штемпелем вместо марки.
   -- Разве у тебя кто есть на фронте? -- будто не знала о пропавшем без вести муже Лены, спросила Твороженкова.
   Лена побледнела.
   -- Как же... был у меня... Как же... -- произнесла она, не слыша, что говорит. -- Я сейчас приду, Геннадий Александрович, -- и бросилась через колхозный сад к себе, на бегу вскрывая конверт и невпопад, то с конца, то с середины читая страшное письмо.
   Первая же страница, написанная незнакомой рукой большими круглыми буквами, как пишут детям, плохо разбирающим "по-писанному", ее ужаснула и оскорбила до боли не потому, что Лена действительно дурно разбирала почерки, а потому, что Горева была уже заранее уверена в ее малограмотности.
   Александра Ивановна спрашивала, как здоровье Воропаева, чем он сейчас занимается, при нем ли сын, и чувствовалось по письму, что она нисколько не сомневается, что Лена ответит ей, и только просила не слишком задерживаться с ответом, так как номер ее почты может измениться.
   Закусив губы, Лена бежала, прижав руки к груди, и со стороны ее можно было принять за вестницу счастья. Но горе овладело ею буйно, как хмель, и она не только не слышала, как ее окликают знакомые, но никого и не узнавала, будто бежала в полной темноте, наталкиваясь на людей и отстраняя их руками, как предметы.
   Первая мысль, пришедшая ей в голову, была о том, что надо как можно скорее и незаметнее уехать из этого городка. Покинуть Воропаева -- означало подвергнуть себя насмешкам и выслушивать соболезнования всех знавших ее, а это было мучительно. Остаться же с Воропаевым тоже было невозможно.
   "Не мне чужие узлы развязывать, -- думалось ей, -- своих хватит. Как же мне быть-то, что сказать ему, людям?.."
   Она представила себе озорные глаза Варвары Огарновой и еще больше испугалась того, что произошло. Она задыхалась от быстрого бега, но ни за что не хотела остановиться, бежала и била себя в грудь, вслух бормоча что-то бессвязное.
   -- Лена, Леночка! -- кричал ей кто-то из окна дома Твороженковых, когда она пробегала мимо. -- Новости есть какие?
   Но она не остановилась, хотя и услышала, как сзади хлопнула дверь и кто-то выбежал вслед за нею.
   "Ах, боже мой, что им от меня нужно!" -- злобно подумала она и из последних сил рванулась к дому, чтобы скорей запереться от всех непрошенных гостей.
   Тяжело дыша, Лена прислонилась к воротам. Сейчас, как всегда, ее начнут расспрашивать о Воропаеве, а между тем она в эту минуту ненавидела и презирала его всеми силами души и ни одно доброе слово о нем не могло сорваться с ее губ.
   "В четыре руки жить захотел! -- клокотало в ней. -- И там страховка, и тут подвертка! А я? А почему я живу -- как живу, концы никуда не прячу?"
   
   Воропаев с утра работал над новой лекцией. Давно уже хотелось поговорить на тему о природе советского мужества, и хотя под руками не было нужных книг и пособий, он готов был обойтись на первый раз одной периодикой. Тема развивалась под его карандашом необыкновенно быстро и живо, потому что отсутствие материалов заставляло его прибегать к примерам из окружающей жизни.
   Создавался рассказ о живых людях, с именами и фамилиями, о тех, кто будет сидеть в зрительном зале и слушать Воропаева.
   В открытые окна тихонько влетал день со всеми своими звуками и голосами, но это не отвлекало, а как бы дружелюбно сопровождало его труд своим покойным аккомпанементом.
   Тяжелое дыхание и полушепот Лены внизу на лестнице враждебно ворвались в его сознание. Он встал, готовясь к несчастью, и выскочил на балкон, с которого ему был виден весь двор.
   В первое мгновение он ничего не увидел и удивился тому, что двор пуст, но тут же, скорее слухом, чем зрением, он догадался, что кто-то стоит под лестницею, и, перегнувшись через перила, увидел Лену.
   Она стояла, закрыв глаза и покачиваясь, рука ее медленно гладила перила лестницы.
   -- Что с тобой, Лена? -- спросил он негромко, уже не сомневаясь, что произошла беда, и быстро соображая, где Танечка.
   Она открыла глаза и, вздохнув, молча стала подниматься по лестнице, навстречу ему.
   -- Вот, -- сказала она, подавая ему скомканное и мокрое от слез письмо. -- Читайте.
   -- Что такое, откуда? -- тревожно спросил он, но тут же, узнав почерк, вырвал конверт из рук Лены.
   Она сейчас же сообразила, что он, должно быть, подумал, будто она вскрыла письмо, адресованное ему, и надеялась, что этим объясняется его волнение. Увидев, что это не так, он успокоился. Но лицо Воропаева не добрело, и это показалось ей дурным признаком.
   Он быстро пробежал письмо.
   -- Так... -- произнес он сквозь зубы. -- Что думаешь ответить?
   -- Не знаю, -- тихо и, как всегда, без всякого выражения сказала Лена. -- Может, вы ответите?
   -- Тебя просят, не меня.
   -- Ответить, значит? А что же мне ответить, Алексей Вениаминович? -- и от этого ее тихого и кроткого вопроса вздрогнуло и забилось сердце Воропаева. "Но ведь не жалость ей нужна, -- мелькнуло у него, -- нельзя, нельзя обманывать себя и ее..."
   -- Что же мне ответить, когда я ничего не знаю? -- еще тише спросила Лена.
   -- Как она тебя величает? -- Лена снова протянула ему письмо. -- "Милая Лена", -- прочел он. -- Ага... Отлично. Ну, значит, так и ответь: милая Шура, сообщаю вам, что Воропаев здоров, много работает, жизнью своей доволен... Ну-с, что сынишку его на днях привезут из Москвы... Ну, что еще? Вот и все, чего же тут не знать. Так и пиши.
   Но не этих слов ждала Лена от Воропаева.
   -- Хорошо, я напишу, -- покорно согласилась она. -- Только что мне писать, Алексей Вениаминович. Я с нею никакого дела не имела, она мне человек посторонний, я ее вовсе не знаю, за что же я стану обижать ее, пользоваться ее горем?
   Слова Лены больно задели Воропаева.
   -- Каким же горем? -- с не совсем искренним удивлением спросил он.
   -- Таким горем, какое может быть у каждой женщины, когда ее бросают, -- смело сказала Лена по-прежнему равнодушным голосом, и он почувствовал, как что-то новое проявилось в ее характере, -- какая-то самостоятельность, смелость, которой он в ней еще не знал.
   -- Давай поговорим, Лена, -- сказал он. -- Что ты думаешь о нашей с тобой жизни?
   Она обернулась.
   -- Нашей? -- переспросила она с таким печальным удивлением, что он смутился.
   -- Своей жизни у меня пока нет, а за вашу я ничего не знаю, -- договорила она.
   -- Как нет? А то, что у тебя появился дом, а то, что у тебя создались новые интересы, что ты стала другой, чем была? Ты не брани меня, я один раз понаблюдал, как ты с балкона подслушивала мои занятия с Поднебеско. Помнишь, когда мы с ним занимались историей?
   Услышав, что Воропаев знает о ней что-то такое, что она от него скрывала, Лена покраснела. Лицо ее, выдав внутреннюю растерянность, стало вдруг злым, враждебным.
   -- Вы смешно говорите -- наша! -- перебила она его. -- А в чем же "наша", Алексей Вениаминович? Что я с вами в одном доме живу? А что я действительно хотела подзаняться, да стыдно было вас просить и я потихоньку подслушала, как вы занимались с Юрой, так это какая же наша жизнь, это одна моя... Вы скажите, Алексей Вениаминович, кто я вам? Народ меня женой вашей величает, но ведь это же неправда? Постойте, не перебивайте меня. -- Жена -- это недаром говорится в простом народе -- половина. А разве я половина ваша? Я и на четвертую часть не потяну. Ни в чем вы мне себя не раскрываете, душой своей меня не обняли, в сердце своем не приютили, вы мне только в своем доме местечко отвели. И за то, конечно, спасибо.
   Она перевела дух и продолжала еще печальнее:
   -- А хотели бы вы вправду мужем мне стать, вы бы что сделали? Вы бы, Алексей Вениаминович, прежде всего жизнь свою с той женщиной мне рассказали, чтобы я поняла, сколько чего у вас в душе осталось Каприз какой-то у вас на меня! -- в сердцах произнесла она и, высвободив из-за спины руку, отчаянно махнула ею перед собой. -- Ну, только не от сердца этот каприз, нет, нет, не говорите мне, не от сердца. Себя вам было жалко, вы в тот час и меня пожалели, вот вам и вся любовь ваша.
   -- Что мне сказать сейчас тебе, Лена?.. Видно, мало и плохо обдумал я наше с тобой житье... Александре Ивановне я, конечно, отвечу сам, ты права...
   -- Да не в этом дело. Если вы что про меня задумали -- давно надо было с ней поделиться. Ведь слушайте, Алексей Вениаминович, вы же ее любите, разве я не вижу, -- как же так? Ушли, молчите, другую жизнь себе подобрали, а она?
   -- Ты о ней думала, Лена?
   -- А как же! Как же мне не думать, когда я по ее жизни хожу! И письма ее кое-какие, -- теперь уж признаюсь, -- я читала, вы -- под стол, а я возьму, склею, прочту. Умная она женщина, Алексей Вениаминович. Читаю, бывало, ее письма и плачу. Вот, думаю, и меня бросите, как ее. А мне куда труднее будет, -- у меня семья на руках. А вы что думаете, я на фронт бы не пошла? Может, сегодня в том же Берлине плясала б! Да у меня вот он -- Берлин мой! -- и она без обычной нежности кивнула на дверь, за которой слышался голос Танюшки. -- Вот она, вся моя слава!
   Воропаев слушал ее со смешанным чувством страха и уважения. Он молчал, не умея ничего объяснить ей, и ему было стыдно за свое молчание.
   Но как объяснить, что его тяга к ней была глубоко человеческой, рожденной сиротством, растерянностью, которые так тяжело переживаются мужчинами, потерявшими одну и еще не нашедшими другую жизнь?
   Да разве знал он, как строятся эти личные жизни? И что собственно можно было назвать его личной жизнью? Судьба молодых Поднебеско занимала его почти как собственная. Старый Цимбал, Ступина, Городцов -- тоже были его семьей. Он не мог бы покинуть их без сожаления. Но он ясно отдавал себе отчет в том, что не так мечтала о семье Лена. У таких, как он, собственная семейная жизнь всегда занимала так мало места в сознании, что ее как бы и не было, и не к этому берегу направлял он свой парус. Можно даже, пожалуй, пожалеть об этом, но изменить ничего нельзя.
   -- Не говорите мне ничего, Алексей Вениаминович, -- продолжала между тем Лена более спокойным и даже властным тоном. -- Я ведь и сама не раз думала, пойдет или не пойдет наша с вами жизнь, а теперь вижу, ничего бы у нас с вами не вышло. Любить, Алексей Вениаминович, это, по-моему, верить, что человек, которого ты любишь, желает тебе только хорошего, а вы -- желаете добра, а делаете мне зло. Вы хотели забыть Александру Ивановну, потому что вам жалко ее брать в свою жизнь... Плохо, мол, ей тут будет. А она, видать, не жалеет себя ни в чем, только бы поближе к вам быть. А вы не бойтесь. А я... мне, -- ее тонкие шершавые губы, всегда спокойно смелые и иронические, вдруг изогнулись в трудной гримасе, -- мне, видно, другую жизнь строить надо. За пазухой у вас не высидишь счастья.
   Он взял ее руку и прижал к губам. Она не отняла ее.
   -- Вы, правда, послушайте меня, как сестру, худого я вам не пожелаю, -- вы ее зовите, ее. Обед она вам не сварит, это верно, и за папиросами бегать не будет, но...
   И, не найдя слов, просто распахнула руки, и было ее движение так вольно и красиво, что лучше слов объяснило мысль.
   -- Я вот за Поднебесками наблюдала, -- говорила Лена, присаживаясь рядом с Воропаевым, точно после всего ею сказанного она получила право на товарищескую близость. -- И как же они спорят! До слез! И дуются один на другого, а ведь завидно глядеть, как они друг для друга стараются. А я? Да разве я могу так с вами?..
   Воропаев глядел на нее удивленный и донельзя растроганный, -- так удивительно правдива и умна была ее речь.
   -- Я на вас зла не держу, -- сквозь слезы продолжала она, гладя его руку. -- Вы меня, Алексей Вениаминович, жить научили, а сами вот жить еще не умеете. Других чему только не научили, а сами свою долю взять не знаете как. Нехорошо это. И мне никто не простит, если я собою вас свяжу. Стойте, стойте! Вы уж терпите, я за всю жизнь сегодня такая разговорчивая, -- я утром как прочла письмо ее, как взволнуюсь, как разозлюсь на все, стыдно мне стало, -- кто, мол, теперь я такая!.. А сейчас как все высказала, вижу -- судьба моя еще не сказана и впереди вся, и хоть болит сердце, а через чужую долю перешагнуть не хочу. Ну, хватит, Алексей Вениаминович, заговорила я вас, милый вы мой!.. -- и, легко поднявшись, она вышла на балкон.
   -- Наташа на днях рожать должна, -- услышал он ее тихий голос.
   -- Что на днях? -- переспросил он, не расслышав.
   -- Наташа Поднебеско должна родить на днях, говорю, -- повторила она. -- Так я у себя в колхозе договорюсь, поеду на эти дни к ней, а то Юрия нет, страшно ей там одной.
   
   "Как же это так вышло? -- думал в тот же день Воропаев. -- Почему эта маленькая молчаливая женщина, потерявшая мужа, которого она любила, должна была сразу обрадоваться тому, что я выбрал ее? Ведь и дурак мог заметить, что Лена интересовалась не столько мною, сколько жизнью, которую я вел".
   Но чем глубже он вдумывался во все происшедшее, тем больше убеждался, что все это не так просто и что Лена его любила. Конечно, ее страшил мир его прежних интересов, куда он мог вернуться в любую минуту, ее пугала кажущаяся легкость, с которой он отбросил одну жизнь и стал строить другую, но она любила его.
   Ему не удавалось разобраться в самом себе. Надо признать, что, умея делать все на свете, он не умел одного -- строить свою жизнь. Его личная жизнь создавалась сама собою, -- так по крайней мере ему сейчас казалось, -- или если не сама собою, то легко и как-то очень просто.
   Счастье неуловимо. Никогда не знаешь, есть оно или нет. Проверить, счастлив ли ты, можно только на окружающих. Ему казалось, что Лена счастлива. Он жестоко ошибся. И было неловко от мысли, что он строил что-то искусственное, нежизненное. И вместе с тем сознание, что он снова один, было похоже, как это ни странно, на чувство облегчения.

Глава десятая

   В середине июня 1945 года Александра Ивановна Горева приехала в австрийский замок Ваальзее, на берегу Дуная, расположенный примерно в тех самых местах за Кремсом, которые знакомы нам по страницам "Войны и мира".
   Замок этот принадлежал Габсбургам, и последний в своей ветви потомок австро-венгерских императоров, сорокалетний герцог Йозеф, лысый, с редкими, плохо подкрашенными усиками и прыщеватым лицом, водил Гореву по замку, показывая ей расположение комнат.
   Гореву просили поглядеть замок и прикинуть, годится ли он для встречи гостей из американской армии.
   Наши уже побывали в гостях у американцев и вернулись в полном недоумении. Их встретили парадом пехоты, четко и ритмично прошедшей под оркестр с шутовски-виртуозным тамбур-мажором, откалывавшим фокусы своей нарядной булавой. Офицеры в широких штанах, ниспадающих на ботинки, и особенно высокий, статный немолодой генерал с лицом актера, одетый в светлые замшевые бриджи, -- выглядели скорее элегантными спортсменами, чем воинами. В подчеркнуто-четком, почти механическом выполнении ими строевых приемов было что-то театральное.
   После парада наших пригласили в офицерское кафе, где солдаты разнесли поднос с виски и крохотными бутербродами с солониной.
   На том и закончилось.
   Теперь наши офицеры решили встретить американцев по-своему, по-русски. Уже была доставлена московская водка, добыта паюсная икра -- знаменитые во всем мире голубые жестяные коробки с надписью "Caviar russe" -- и зажарен пудовый поросенок. Из одной дивизии сообщили, что посылают свежую форель, другая предложила угостить американцев узбекскими пельменями на пару, из баранины, лука и красного перца, -- блюдо, о котором генерал Короленко отозвался очень одобрительно: "Разрывает человека сразу, як та "катюша".
   Горева прибыла в замок Ваальзее дня за три до предполагаемой встречи, с намерением развернуть здесь госпиталь, но ей сразу же пришлось отказаться от своего плана.
   Аллея старых лип вела к первым воротам замка, за которыми начинался мост, ведущий к самому дворцу.
   Повитая плющом древняя турецкая пушка в проеме вторых ворот, узкий мостик с зубчатыми стенками, переброшенный на скалу, занятую замком, и, наконец, крохотный внутренний дворик между сочленениями огромного дворцового здания. Бело-розовая копна мелких вьющихся роз ползла вверх по серым каменным стенам.
   Грубо-массивные, вековечно-крепкие лестницы с точеными перилами, лепные украшения окон, свинцовые сточные трубы, острые готические крыши со шпилями, напоминающими рыбью кость, -- таковы первые детали, бросающиеся в глаза.
   Внутри дворец был полон ослепительного богатства, вкуса, изящества, но слишком уж много было всего этого, одна драгоценность убивала другую, так что в конце концов внимание утомлялось и притуплялось от нескончаемой череды гобеленов, бронзы, хрусталя, зеркал, картин, мебели и оружия. В хаосе бесчисленных, мимолетных впечатлений забывались самые редкие вещи, а между тем история многих предметов, украшавших дворец, была историей междуевропейских интриг, дружб и сказов.
   "Человеку вряд ли нужно столько пышности", -- думала Горева, бродя по золотым, зеркальным и шелковым комнатам.
   В стеклянных шкафах висели богатые старинные костюмы. Голубые и серебряные глазеты, усыпанные каменьями, розовые, зеленые, сиреневые и белые бархаты, атласные башмачки с бриллиантовыми пряжками и атласные камзолы с рубиновыми пуговицами, изящные золотые трости и аметистовые табакерки рассказывали о сластолюбивой эпохе, давным-давно ставшей туманным преданием.
   Портреты королей, императоров, пап, кардиналов, полководцев и дипломатов работы когда-то известных придворных художников висели по стенам.
   Живописи, которой можно было любоваться, не было, как не было и просто книг, которые можно читать, не было и хорошего рояля, а стоящие тут и там клавесины и фисгармонии давно уже не издавали ни звука.
   -- Книги для чтения? -- удивился герцог. -- Бог мой! Они заняли весь чердак, да кое-что есть и в моих личных комнатах.
   И добавил:
   -- Вечные мысли, к сожалению, заключены в весьма недолговечный материал, бумага ветшает в какие-нибудь сто -- полтораста лет, от нее много сору.
   Горева удивилась, узнав, что замок не ремонтировался с полсотни лет, что крыша протекает, а в паркете огромные щели и на весь дворец есть всего две туалетные комнаты, из которых одна закрыта. Да, для госпиталя этот замок не годился.
   Жалко улыбнувшись, герцог махнул рукой.
   -- Я едва свожу концы с концами, мадам. Мне ремонтировать всю эту почтенную историю, право, не по средствам.
   -- Но ведь это история вашего рода...
   Он поправил ее:
   -- В гораздо большей степени -- история австро-венгерской монархии. В этих стенах не один раз решались судьбы Европы. Но что я могу? У меня большая семья, четыре взрослых дочери. Вы себе представляете, сколько они стоят? Это ужас, мадам, иметь в наше время четырех невест-бесприданниц.
   -- Бесприданниц? Да содержимое любой из комнат вашего замка способно удовлетворить самого капризного жениха.
   Герцог смущенно почесал голову.
   -- В Австрии мои дочери едва ли найдут себе достойных женихов. Что же касается американцев... -- он остановился на полуфразе, -- поглядим, как они нынче выглядят. До войны они бывали у меня довольно часто, -- добавил он.
   Балкон одной из комнат висел над клокочущим далеко внизу Дунаем. Вид был поразителен по остроте и краскам и поэтичен беспредельно.
   Ярко-зеленые леса пышных, ширококронных деревьев, какие Горева видала только на старых гравюрах, клубились за Дунаем, а по высокой скале, которою продолжал своими стенами замок, тянулись вверх зеленые змейки плюща, в один цвет одевая и камень скалы и камень замка.
   Вода Дуная была зелено-желтой, тяжелой. Обугленные остовы барж и лодок быстро проносились мимо.
   -- А вы не могли бы сдать замок под отель для богатых туристов или под санаторий?
   -- У нас как-то не принято торговать тем, что считается фамильной честью, -- высокомерно ответил герцог Иозеф и рукою сделал легкое движение, подсказывающее, что пора пройти дальше.
   Турьи, оленьи рога, кабаньи клыки на деревянных кружках с датами заполняли темные коридоры.
   Здесь охотились, наверное, все венценосцы Европы. В витринах лежали обрывки чужеземных знамен, захваченных когда-то хозяевами замка, о чем гласили специальные транспаранты. Знамен было очень много, но герцог торопился.
   -- История, история, один пепел от нее, -- торопливо говорил он, не останавливаясь у витрин с орденами, полученными в течение нескольких столетий его властолюбивыми предками.
   
   Утром на лесной поляне, вблизи замковых стен, был устроен парад. Сводный батальон кавалеров ордена Славы, теснясь на узком плацдарме, скованном с флангов пнями и кустарником, величаво прошел мимо трибун с американскими гостями.
   Люди шли с автоматами наперевес так смело и свободно, что, казалось, прикажи им: "В Дунай!" -- они так стеной и ринулись бы вниз, не спутав шага и не замедлив своего великолепного марша.
   После парада все приглашенные двинулись в замок. Гореву просили быть переводчицей на случай, если гости заинтересуются замком. Она согласилась, потому что среди наших офицеров был Голышев, с которым она уговорилась возвращаться вместе.
   Два американца действительно предпочли замок обеду и переходили из комнаты в комнату, сопровождаемые герцогом.
   Один из американцев, немолодой, с живым, как у актера, лицом, был давно знаком с хозяином дома.
   -- Я гостил у вас в тридцать девятом с Филлипсом, -- напомнил он герцогу, -- который купил у вас спальню Наполеона. Он сейчас в Европе и хочет повидать вас.
   Герцог развел руками, смущенно оглядываясь на Гореву.
   -- Все. До нитки. У меня остался только один сервиз Марии-Терезии, -- сказал он лживым тоном.
   -- С сертификатом о подлинности? -- недоверчиво спросил второй американец, низенький румяный майор с четырьмя рядами орденских ленточек на мундире.
   -- Да, конечно. Собственно он-то и стоит денег, -- ответил хозяин.
   Майор искренно удивился.
   -- А это все? -- обвел он рукою зал.
   -- Из антикварного магазина, -- смеясь, объяснил ему первый американец. -- В Вене, дорогой мой, можно подделать даже римского папу...
   -- Вы, господин герцог, конечно, не пренебрегаете коммерцией? -- спросил боевой толстенький майор. -- Как у вас тут с мылом? У меня мыловаренный завод. Во Франции я сумел заключить два или три взаимно выгодных договора о поставке мыла. Договоримся? Кроме того, я вступил пайщиком в одно мыловаренное предприятие в Париже.
   -- Отчего же. Мыло -- валюта. Но без кредита ни я, ни кто-либо другой не сможет приступить к делу. Это вам надо иметь в виду.
   -- Кредиты будут, -- твердо сказал американец, бывший тут в тридцать девятом году. -- Филлипс за этим и едет к вам в Вену.
   Они прошли по гостиной, разглядывая живопись и витрины.
   -- Я был, господин Иозеф, в начале года в Крыму, в России, -- продолжал американец. -- Поглядел на замок Воронцова в Алупке. Там русские поселили Черчилля. Прекрасное здание, в отличном вкусе. К сожалению, большевики не продают дворцов.
   -- Ну, как они там? -- заинтересовался майор. -- Все еще настаивают на своем социализме? Здорово, между прочим, воюют.
   -- Большевики -- отличные ребята, но дружить с ними одно мучение. Упрямы ужасно. Да, они настаивают на социализме, еще бы!
   -- Здорово дерутся, -- повторил толстенький майор. -- Как черти. Ну, а -- в двух словах -- как у них жизнь?
   -- Война им здорово помешала, и все же, я думаю, они восстанут из пепла реньше, чем вы разместите в Австрии ваше мыло.
   -- Мыло -- валюта, -- серьезно сказал майор, не поняв шутки. -- Мыло, каустическая сода, эфирные масла -- крепче любой марки, кроны, франка, леи и пенги. На что, простите, мне нужна эта Вена, если я не смогу найти тут покупателя?
   -- До Вены нам еще далеко, там пока что одни русские, -- сказал американец с актерским лицом. -- Я не знаю, что мы там встретим.
   Герцог успокоил его:
   -- Большевики хороши тем, что не завоевывают рынков договорами, как господин майор.
   -- Ого! -- засмеялся майор. -- Не завоевывают! Во Франции, где не было, как вам известно, ни одного русского батальона, только и разговоров, что о русской помощи. Предлагаешь мыло, -- нет, говорят, мы обождем, может быть нам дадут русское мыло. Предлагаешь им сырую резину, этого же у большевиков нет, они опять свое, -- подождем, может быть русские помогут резиной.
   Герцог с беспокойством поглядел на Гореву, не зная, следит ли она за их разговором.
   -- Я знаю в Вене несколько солидных фирм, -- сказал майор. -- Вам знаком Альфред Франк?
   -- Я должен вас огорчить, -- ответил герцог, -- он казнен.
   -- За что? -- в один голос спросили оба американца.
   -- Как еврей.
   -- А, пустяки. Главное, чтобы капитал фирмы не подошел под решение о национализации. Это случилось бы, если б Франк работал на Гитлера. Остались какие-нибудь наследники?
   -- Едва ли. Гестапо работало чисто.
   -- Дело не могло погибнуть из-за смерти самого Франка, -- все еще упорствовал майор. -- В конце концов им кто-нибудь должен заняться. Крепкое, зарекомендовавшее себя дело -- это общественное явление. А как с "Обществом колониальных товаров"?
   -- Живо.
   -- А Циммерман?
   -- Притаился, но жив. У него что-то неблагополучно со связями.
   -- Ерунда. Договор с американской фирмой покроет все его прежние связи. Тут и большевики не обгонят!.. -- повеселел майор. -- Но мне русские нравятся. Потрясающие солдаты!
   Очевидно боясь, как бы заманчивое предложение майора не повисло в воздухе, герцог сказал учтиво:
   -- Я не спрашиваю, как мне найти вас, господин майор, но хотел бы сообщить, как вам легче всего найти меня.
   Майор вынул визитную карточку.
   -- Что касается адреса, то я сейчас на колесах. Но мое слово -- дело. Недели через две я пришлю к вам человека, потому что мне, как носящему мундир, самому приехать довольно сложно. Вы могли бы взяться за комиссионную работу?
   -- С удовольствием, -- сказал герцог. -- Дело для меня не новое. Толстенький майор вынул из кармана френча толстый пакет.
   -- Тут все. И прейскурант и условия. Я, знаете, -- обратился он к своему земляку, бывавшему в этих местах в тридцать девятом году, -- хорошо применился к фронтовым условиям, у меня всегда с собой десяток проспектов и прейскурантов да дюжина готовых договоров. Я это придумал в Александрии. Никогда ведь, понимаете, не знаешь, придется ли быть второй раз в одном и том же месте. Мы заполнили египетский рынок своими товарами прямо, можно сказать, под огнем противника. Англичане с ума сходили от зависти.
   -- А что, Монтгомери не пресек этой вашей союзнической деятельности?
   -- Пока они догадались в чем дело, мы уже кончили. Вы не бывали в Африке?
   -- Нет, не пришлось.
   -- Ну, знаете, эта самая интересная страница войны. Мы выгружались с боеприпасами и образцами товаров, -- в один прием захватывали город и овладевали его рынком. В Италии это, конечно, еще более усовершенствовалось. На моих танках я написал по-итальянски: "Покупайте лучшее в мире мыло "Санит".
   Герцог вежливо слушал, шевеля усами, но майору показалось, что он недоверчиво относится к его словам.
   -- Вас это удивляет? -- спросил он его. -- Наивный же вы человек! Итак, господин герцог, вы найдете в этом пакете все, что меня и вас интересует. Пойдем попробуем русской водки? -- обратился он к земляку.
   -- Если наши доблестные коллеги оставили что-нибудь... Пойдем разведаем.
   И американцы, попрощавшись с герцогом, двинулись к столу, а хозяин дома остался с Горевой.
   Шум Дуная доносился в раскрытые окна. Потомок императоров не решался заговорить первым. Наконец, будучи не в силах молчать, он произнес в пространство:
   -- Такова жизнь, мадам.
   Она не ответила ему, и герцог, точно натирая полы, неслышными шагами удалился.
   Голышев хохотал до слез, и его лицо, побагровевшее от выпитого вина, вспотело от смеха.
   -- Вот так боевой майор! -- говорил он, вытирая глаза. -- Ах, молодец!.. И, наверно, не врет. Толстенький, румяный, в очках? Ну, знаю. Командир танкового полка. Меня с ним познакомили дней пять назад. Хороший, говорят, офицер. Мец брал. И подумайте! Мылом воюет!..
   Водитель, любивший запросто поговорить со своим шефом, заметил:
   -- Ихние шофера, товарищ майор, тоже охулки на руку не кладут. Капитализм, чего ж будешь делать! Хорошие вещички, между прочим, предлагали, -- не без сожаления заключил он.
   -- А нас, небось, бранят за агитацию, -- все еще смеясь и отирая возбужденное лицо, сказал Голышев. -- Я тут весной помог австрийским мужикам землю вспахать. Тягла нет -- немцы угнали, а время позднее, ну и помог. Так этот же самый майор, -- он по каким-то делам в наш штаб ехал, -- остановился, поглядел: "С урожая, говорит, долю брать будете или как?" Я говорю: "Без доли, за спасибо". Тогда он подмигнул: агитация, знаем, мол... Мыло свое загнать -- это ничего, а помочь людям с землей управиться, это уже, брат, политика, идейное завоевание выходит... Ты, Антон, поосторожнее, между прочим! Небось, угостили ромом?
   -- Угощали, да я отблагодарил, товарищ майор, в рот не взял, -- достойно ответил водитель.
   -- Рассказывай мне -- "не взял!" -- передразнил его майор, но, видимо, успокоился.
   -- Вы помните, Александра Ивановна, как я сказал вам, что хотел бы остаться тут? Помните этот разговор?
   -- Помню, -- ответила Горева. -- Я так вас и не поняла.
   -- Не поняли? -- удивился Голышев. -- И сейчас не понимаете? И вам не жалко будет уехать отсюда, где столько пролито нашей крови, не убедившись, что люди здесь начали новую жизнь? Вы же видели здешний народ, чувствуете, что он не умеет разумно распорядиться своей судьбой... В городишке, где я стою со своим полком, вот уже четвертый день хлебом не торгуют, а между прочим -- мука есть. В чем дело? Мука в одних руках, транспорт -- в других, пекарня -- в третьих, вот у них это уравнение с тремя неизвестными никак не решается. Совещаются, шумят, а народ без хлеба. Или с овощами. "Почему, -- спрашиваю, -- овощей не имеете?" -- "А мы, -- говорят, -- этой ерундой не занимаемся. Наша специальность -- скот, масло, сыр".
   -- Ну, а вам-то какое дело?
   -- Как какое дело? -- уже без смеха и улыбки, сдвигая брови, воскликнул Голышев. -- Так ведь если они начнут с голоду пухнуть, мы же вынуждены будем кормить, не кто другой. В моем городке заводик небольшой. Худо питаются рабочие. Поговорил я в качестве начальника гарнизона с ними. "Надо, говорю, подсобное хозяйство создать, что ваш профсоюз смотрит?" А они мне: "Этого, господин майор, в нашем профсоюзном уставе нет, чтобы хозяйством заниматься". -- "Так что ж что нет, говорю, вы без устава. Кушать хорошо будете". А они: "Земля, говорят, дорогая, если ее арендовать, даром никто не даст". -- "Да ведь пустуют ваши земли". -- "Пусть пустуют, это, говорят, не наше дело, а того, кому эти земли принадлежат". Я им: "Голодать же будете". А они: "Мы и так голодаем". Вот почему я тогда и говорил вам, что мне прямо охота на время остаться тут.
   Горева слушала его не перебивая, и ей было, несомненно, стыдно, что сама она не испытывает чувств, подобных голышевским. Ей, откровенно говоря, все здешние люди казались врагами и здешняя жизнь ей так надоела, что судьбы Австрии ее нисколько не увлекали.
   -- Дома мы с вами принесли бы куда больше пользы! -- ответила она. -- Завидую я вам, Голышев. У вас столько детского интереса ко всему на свете, что я кажусь себе старухой по сравнению с вами.
   Голышев обиженно замолчал.
   Машина мчалась вдоль завечеревших полей, отороченных садиками или разграниченных опрятными прудами и озерками. Мелькали деревни, похожие на дачные поселки. Наши бойцы плясали у дороги. Девушки кружились в вальсе под одобрительными взглядами наших шоферов из остановившейся колонны.
   Женщины с рюкзаками за спиной собирали в чистеньком лесу валежник. Молодые люди в синих беретах и светлых плащах сообща курили одну папироску, безразличные ко всему на свете.
   Горевой хотелось расспросить Голышева о Воропаеве, но она не посмела вызвать его на откровенный разговор, хорошо понимая, что нет ничего тяжелее и неприятнее несчастной женщины.
   "Буду проситься в Москву, -- тоскливо подумала она. -- Бог с ней, с этой Европой. Здесь нечего делать. Здесь одиноко".
   События, последовавшие за капитуляцией Германии и в корне изменившие отношения не только между странами, входившими в гитлеровское государство, но и между классами внутри каждой страны, были еще хаотичны, неопределенны.
   Фашизм свалился под откос, как поезд на полном ходу, и еще дымилось и стонало поле его катастрофы. Трудно было сказать, что уцелело в разгромленных государствах и какие звенья их механизма выведены из строя целиком, а какие действуют впустую, как маховики лежащего на боку паровоза.
   То, что так поражало Гореву на улицах Вены, -- движение во все концы огромных толп с кулями, тележками и велосипедами, розыски близких, толчея на площадях и в парках даже в будние дни, обостренный интерес к слухам о завтрашнем дне, молниеносные митинги на улицах -- все это было отражением смятенной духовной жизни народа. К Альтманам с утра забегали люди перемолвиться словом и как бы ненароком узнать мнение Горевой о тысяче самых разнообразных вещей. Будут ли иметь хождение немецкие марки? Чьей будет Австрия? Надо ли запасаться продуктами? Получат ли югославское подданство сербы, живущие в Вене? Где и как достать книги Ленина и Сталина?
   Венские музыканты переписывали ноты у капельмейстеров дивизионных оркестров. На киносеансы сбегались целыми улицами, а по ночам на объявлениях коменданта кто-то чертил углем свастику. Внезапно вспыхивали давно разминированные дома. Женщины гурьбой волокли переодетого эсэсовца. Люди, вышедшие из лагерей с нашитыми на груди флажками своих стран, с заплаканными лицами проходили по улицам.
   Горевой довелось побывать в городке иностранных рабочих, насильно свезенных сюда со всей Европы, где сейчас остались лишь выздоравливающие да люди, разыскивающие родных. Она и здесь увидела все то же, что было так характерно для Вены. Казалось, о чем бы спорить между собой землякам, покидавшим ненавистную чужбину? Однако шумные сборища не прекращались даже в часы выдачи пищи. Больные сдвигали койки и ораторствовали без передышки, и потасовки неизбежно заканчивали каждую политическую дискуссию.
   Разгром фашизма был революцией для освобожденных из рабства тружеников. Левые итальянцы сближались с левыми чехами и французами. Правые чехи и французы группировались особо. Возникали содружества, скрепленные рукопожатиями и не отмеченные ни в каких протоколах, которые стирали границы государств.
   Великий, но отнюдь не тихий океан новых человеческих связей заливал Европу, поднимающуюся с натруженных колен. Было о чем мечтать и спорить и тем, кто чудом выжил в эсэсовских лагерях, и тем, кто чудом избежал их потому, что фашизм оказался разгромленным.
   
   Но Горевой, когда она поняла, что происходит, не стало от этого легче.
   Немцы были ей настолько чужды, что она не могла, подобно Голышеву, заинтересоваться их делами. Часами она не выходила из перевязочной или операционной, вполне удовлетворенная своей работой и не имея ни малейшего желания выходить из круга своих интересов.
   Мысль о возвращении домой посещала ее все чаще и чаще. Ее влекла домой тоска по людям, которые думают так же, как она, тоска по складу жизни, которой здесь не было и не могло быть.
   
   Через несколько дней она сидела уже в самолете. Летели на Бухарест, оттуда на Киев.
   Крохотной показалась Венгрия. Прилетев в Бухарест, она увидела город, расцвеченный флагами, плакатами и лозунгами, с массовками на грузовиках, митингами на перекрестках и той особой встревоженностью улиц, которая всегда предвещает назревание чего-то серьезного.
   Город стремительно забывал о недавней войне. Так стараются забыть поступки, кажущиеся не совсем приличными. От них открещиваются, точно совершил их другой.
   Магазины, заваленные товарами, которых никто не покупал, выглядели художественными выставками. Костюмы женщин поражали новизной. Надушенные мужчины с тяжелыми антрацитовыми глазами лоснились, будто их покрыли лаком перед выходом из дому.
   В кинотеатрах шли уже новые американские фильмы. Стены домов были испещрены концертными афишами.
   Горева не поверила веселью Бухареста. Еще не заросли травой поля сражений и не все солдаты на этих полях были погребены, как того заслужили.
   Но обо всем этом она перестала думать, едва самолет поднялся над городом и взял курс на Киев.
   День был жаркий, с дождями по горизонту. Огромные валуны облаков ограждали правый край неба. Сильные, крутые, гороподобные, они напоминали мираж снежного хребта, огромную страну без границ, выглядывающую из глубин великой равнины.
   Впереди была Украина, и эти облака и дождь казались уже украинскими, не чужими.
   Но Европе суждено было еще раз войти в сознание Горевой. В самолете летела в Москву группа болгар, трое румын и один, как предположила Горева, итальянец, а на самом деле далматинец, с лицом бурным, как поле сражения.
   Он был немолод, и неуютный, осуждающий взгляд его янтарных совиных глаз был жесток, труден, а лицо, сжатое, как кулак с напряженными мускулами, угрожало каждому, кто заговорит с ним. Далматинец оказался дальним потомком знаменитой семьи графов Войновичей, из которых один был когда-то русским адмиралом на Черном море, -- в его честь Севастопольская пристань и поныне называется Графской, -- а другой -- крупным историком у себя на родине. Спутник Горевой, Божидар Войнович, тоже был историком.
   Воинственно играя мускулами драчливого лица, он показал ей свою книгу о древней Рагузе, Дубровнике, этой южнославянской Венеции, и сообщил, что летит в Москву с намерением прочесть цикл лекций об Адриатике Славянской.
   Он говорил, ударяя на первые слога, отчего иной раз затемнялся смысл сказанного, но выигрывал суровый ритм речи.
   Он заговорил о Дубровнике и, сразу забыв обо всем на свете, стал громко убеждать в необходимости особого внимания к Далмации.
   Он говорил, что выросшие ближе всех к Риму и не павшие ниц перед ним, не продавшие врагам души своей далматинцы сохранили красоту и прелесть славянской культуры в наиболее чистом ее виде.
   Поздняя Италия, все растеряв из наследства Ренессанса, столетиями выдавала за свое то, что ей никогда не принадлежало, говорил историк, убеждая спутников в том, что славянская кровь незаметно пропитала многие великие находки Италии.
   Он встал со своего места и, подпрыгивая в такт вздрагиваниям самолета, обошел кабину, показывая фотографии с гордостью художника, точно Далмация была его собственным произведением.
   -- Смотрите, вот наша архитектура!
   -- Смотрите, вот наши костюмы!
   -- Смотрите, вот наши лица!
   Узнав, что Горева участвовала во взятии Вены, он атаковал ее сотнями вопросов: "Цела ли библиотека иезуитов? Цел ли Институт востоковедения?"
   -- О, ж'аби! -- рычал он. -- Шакали!..
   Вена была ему ненавистна, как живое существо.
   Она цвела? Это его бесило. Исчезли с лица земли тысячи мирных и благородных городов, а эта дешевая куртизанка, блудница, сожительница палачей отделалась легким испугом.
   -- Прузсия! -- кричал он, взмахивая длинными волосатыми руками. -- Это руки! Это ноги! Это зад! Но филозофия -- это миляя Вьена! Гной пруссачества она перерабатывала в пир'ожки. Шаг прузских маршей переводила в ритм вальза. Одевала в туманную фразеологию юнкерский бред. Германия -- проза, Аустрия -- поэзия германизма. О, про-клья-тая! -- рычал он. -- Утроба, рожд'ающая червей!.. Все интриганы срождались в Аустрии!
   Болгары были захвачены его гневом и рукоплескали сражению, которое давало его лицо пророка.
   -- О, я эту Вьену... я ее... проглетил бы з костьями... Народ, породивший Гитлера, не может ожидать от истории ничего для себя доброго.
   Пытаясь успокоить старика, Горева промолвила, что везде есть умные и глупые, злые и добрые...
   Старик сжал лицо для бешеного удара.
   -- Злие!.. Умние!.. О, как вам не стыдно! Черчилл тоже -- о! Умний! А? Но то, как сказать, ум хуже глюпости.
   Пот ненависти катился с лица старика.
   Болгары открыли бутылку вина. Первый стакан преподнесли Войновичу.
   Узловатой рукой пахаря, а не историка он принял бокал и поднял его над головой.
   -- Езсть у нас легенда, что Ленин, уходя, озставил Сталину зав'ещание -- объединить славян. Много езсть слухов об этом зав'ещании, и песни уже появились.
   Он отломил кусочек хлеба из свертка болгар и, выпив вино, заел хлебом.
   -- Да будет жизнью эта легенда! Да объединятся земли славянские! Да будет един наш путь!..
   Суровое вдохновение далматинца захватило Гореву. Она готова была заплакать.
   Вот тут-то Горева пожалела, что она покинула поле еще незаконченных битв, но оно, поле это, было уже далеко позади.
   И грустно стало ей оттого, что, пройдя с боями сквозь четыре страны, она не уносила с собой теперь ничего нужного ей для жизни.
   "Может быть, это оттого, что я была слишком пассивна? Оттого, что не разгребала навозную кучу их быта в поисках жемчужины? Не умела найти ключей к их сознанию?.."
   Но, вспоминая семью Альтманов, герцога Иозефа, доктора философии Либерсмута, экскурсовода в Шенбрунне и многих других, с кем приходилось общаться, Горева находила, что все они были чрезвычайно однообразны, как пораженные одним недугом. Курильщики опиума -- вот кем казались они ей.
   Все они торговали ядом иллюзий, далеких от жизни, все хотели легких успехов и больших радостей, не задумываясь над тем, как они достигнут их.
   Сдавшись Гитлеру, они вообразили себя мучениками. Освобожденные, требовали особого внимания.
   Еще не встав с колен после позорного безволия своего, не стерев с лица слез умиления перед сбежавшим хозяином, они хвастались своей жалкой покорностью перед победителями и уже протягивали руки за милостыней, танцуя в барах и распевая в театрах, музицируя в пивных и готовясь служить встречному за ложку яичного порошка или щепотку табаку.
   Это были всеядные существа без хребтов, без мускулов, мастера маленьких благополучий, муравьиных интересов, ювелирных страстей.
   Но где же та Европа, о которой с таким мужественным уважением писал Герцен, которую так нежно любил Тургенев? Этой Европы она не увидела.
   Великие произведения искусств одиноко стояли в музеях памятниками эпох, исчезнувших, как Атлантида. А маленькие люди, суетясь вокруг великих сокровищ прошлого, клятвенно уверяли, что они их наследники.
   С ними стоило посоветоваться о том, где купить хороший сервиз, у какой портнихи сшить модное платье, не более.
   Горева так и поступала. Пользуясь советами знакомых венцев, она накупила какой-то чисто венской, очень милой дребедени, вроде клипсов, поясков, светящихся пуговиц, несколько чудных альбомов итальянского искусства и очаровательную мельничку для кофе, похожую на безделушку.
   И это было все, что ей удалось получить от Вены.
   И до боли, до слез было обидно, что она возвращалась, не обогатив себя Европою.
   Впрочем, это было не совсем верно. Померявшись силами и сравнив себя с людьми Европы, она уже от одного этого стала богаче. Она возвращалась домой победительницей не потому только, что победила вместе со всем своим народом на поле боя, но и от проверенной сравнением собственной силы.
   "Я ничем не хуже их, и не хочу я стучаться в их душу, как Голышев, не хочу их воспитывать", -- думала она с раздражением. Ей даже в этот момент казалось, что чем хуже и отсталее Европа, тем лучше для нас.
   "Пусть догоняют", -- несколько раз повторила она про себя, найдя в этих словах оправдание своей нелюбви к виденному ею за рубежом.

Глава одиннадцатая

   Осень выдалась удивительная.
   Она утомляла зноем, не знавшим устали. Могуче уронив свои отягощенные плодами ветви, оцепенело стояли деревья, и от них, как от увядающих букетов, шли парные запахи нагретого солнцем свежего сена.
   Дышали пряною одурью огороды. Терпкий аромат исходил из камня зданий.
   Запахи вились, как мошкара, над всем, что жило. Умолкли птицы, затихли ветры, стояла знойная солнечная одурь. Земля не теряла тепла до рассвета. Багровая пелена день и ночь висела над горизонтом, будто далеко, за морем, что-то горело не сгорая.
   По ночам с оглушительным треском лопались переспевшие дыни, и сырое месиво их семян разбрызгивалось с расточительной силой, смутно напоминая о счастливой поре плодосбора, любви, свадеб и предзимнего отдыха.
   В домах пахло душистой сладостью винограда и инжира, и все ходили какие-то клейкие, сладкие, чуть хмельные от зноя.
   Теперь, когда отцвели цветы, глаз радовали крыши хат... Ранние тыквы оранжевой и розовой окраски, ярко-желтые дыни, красные вязки перца, темно-кровавые пятна кизила, рассыпанного на холстинах, коралловые горки шиповника и тускло-синие терна, зелено-желтые и черные вязки инжира и темно-коричневые комки гранатов украшали скаты кровель.
   Крыши играли красками издалека, как палитра художника. Редкая кисть могла бы передать прелесть изобилия и красоту тонов, какими были увенчаны осенние жилища.
   В начале сентября в "Первомайском" ждали нового пропагандиста, Юрия Поднебеско, недавно вернувшегося с курсов и с весны еще не бывавшего в своем колхозе.
   Предполагалось, что он приедет по-воропаевски, то есть затемно, до начала работ, и Виктор Огарнов встал часа в три утра, чтобы встретить его и проводить в бригады.
   Варвара еще спала на тюфяке, брошенном среди кустов сирени. Ее глухой храп навевал уныние. Отхрапев, Варвара быстро поднялась и, почесывая голову, прошлась по саду, освещенная луной.
   -- Говорят люди, луна холодит, ничего не холодит, -- вяло произнесла она и устало подняла, вверх руки, точно хотела сбросить с себя, как сорочку, тяготившую ее кожу.
   -- Отпусти ты меня за ради бога, Виктор, уеду я в Сибирь, что ли, -- прошептала она, и звон ведер и плеск воды в кухоньке досказали, что она старательно обливается там водой, тяжело дыша и негодуя. -- Заизюмилась я вся, -- ворчала она, -- три кило семьсот потеряла, это ж такое безобразие, ей-богу. Нашли какой рай! Была я белая, чистая, людям приятно взглянуть было, а сейчас... Виктор!.. Ты слышишь?
   Ему не хотелось отвечать. Наощупь шевеля листву, брел предрассветный ветерок. Чуть-чуть посвежело. Чьи-то осторожные, скользящие по камню шаги будоражили собак на краю селения. Шаги поднимались по ступенчатой улице.
   -- Ты смотри -- голая к людям не вылезь.
   -- А и вылезу, беды нет. Плевала я на твоих людей.
   Кто-то уверенным движением толкнул калитку.
   -- Кто там? -- спросил Огарнов, подтягивая трусы.
   -- Здорово, Виктор! -- произнес знакомый голос, и высокая мальчишески узкая фигура Юрия четко обозначилась на дорожке.
   -- Юрий? Варя, Юрка приехал! -- крикнул неосторожный Огарнов, и, обгоняя его слова, полуодетая Варвара выскочила из-за крыльца а заплясала вокруг гостя.
   Тот развел руками.
   -- Да одетая я, Юрочка, чего ты! -- бесновалась она, одной рукой держа перед собой простыню, как заградительный щит, а другой обнимая Поднебеско.
   -- Как Наташа, здорова? А дочка? Карточку не привез? Мудрило ты мученик! Тоже отец называется!
   Смущенно теребя подбородок, Огарнов похохатывал, стоя поодаль.
   -- Отвык от Варвары? Она же скаженная, не перекуется никак. Ну, ты уж отпусти его, Варя, не срами. Беги лучше завтракать собери.
   Защищаясь простыней от воображаемых взглядов Юрия, который глядел куда-то поверх ее головы, Варвара исчезла в хате.
   Мужчины присели на каменную ступеньку.
   -- Ну, как у вас? -- спросил Поднебеско.
   -- Крутимся, -- неопределенно ответил Виктор. -- Воропаева видел?
   -- Не говорите мне про этого дьявола, убить его готова! -- крикнула из дома Варвара. -- Артист какой! Я б ему все в глаза высказала, да как начальством стал, и носа не кажет.
   Юрий пообождал, пока Варвара откричится.
   -- Видеть не пришлось, а по телефону поговорили, -- ответил он Огарнову. -- Занят поверх головы, спать некогда.
   -- Что о союзниках слыхать? -- спросил Огарнов. -- Давеча Сергей Константинович побыл у нас, беседу такую вел, что англичане мудрят. По его словам, так будто выходит, что недовольны. Раскололось у них там дело, трещит по всем швам. Так или нет?
   Поднебеско не был готов к ответу на этот вопрос, но знал, что пропагандист не имеет права уклоняться от какой бы то ни было беседы, и они заговорили о том, что всех беспокоило больше всего, -- о судьбе победы.
   Варвара в легоньком платьице, прилипающем к разгоряченному телу, вышла с подносом в руке.
   -- Уж ты, Юрочка, тоже начальником стал, о политике только и разговор.
   Она ловко установила поднос на опрокинутое вверх дном ведро и присела на корточки, обняв руками свои могучие розовые колени. Юрий Поднебеско вздохнул.
   -- Ты расскажи-ка, что у него с Ленкой. Ты у нее квартируешь? За Воропаева по всем делам заступил? -- захохотала Варвара, громко хлопая себя по коленкам от переполнявшего ее возбуждения.
   -- Пока живем у Елены Петровны, -- ответил Юрий. -- Мы ей, знаете, как благодарны. Я ведь на курсах был, а Наташе рожать надо -- чорт знает какое тяжелое положение. Елена Петровна, ей-богу, как родной человек поступила: взяла к себе Наташу, приютила, свезла в родильный, привезла оттуда... Так помогла, так помогла!
   -- Чего ж не помочь, если от этого польза, -- сказала Варвара, хотя знала отлично, что Лена любила Наташу Поднебеско и помогала ей бескорыстно. -- Я Ленку знаю, она молодец, своего не упустит. С Воропаевым у нее окончательно поломалось?
   Поднебеско взглянул на Виктора, ища поддержки, но тот молчал, опустив голову.
   -- Не знаю я этого, Варя, не вникал, -- ответил Юрий, выбрав на подносе самый крупный помидор, и, не соля его, откусил, как яблоко. -- Одно скажу: Елена Петровна святая женщина... Это что -- "чудо рынка"? Сладкий какой.
   -- Цимбаловский! -- сообщил Виктор. -- Хочет "победой" назвать. А мясо, мясо-то у него сочное какое!
   -- Такие святые только и смотрят, где бы мужика поймать, -- сказала Варвара. -- Я еще прошлой зимой ее интерес заметила.
   Но тут Юрий, которого тяготил этот ненужный и противный разговор, остановил ее.
   -- Сынишка-то Витаминыча у нее, -- сказал он, причмокнув губами.
   -- Как у нее? -- в один голос спросили Огарновы.
   -- Да так, у нее. Витаминыч в городе комнатку получил и сынишку у себя, конечно, устроил, а на лето хотел его к Марье Богдановне отправить. А Елена Петровна не дала, к себе Сережку перевезла и сама за ним смотрит.
   -- Ну это она восьмерки крутит, обходным маневром его берет, уж поверь мне, Юрочка! -- и Варвара энергично потрясла Юрия за руку.
   Сложная жизнь, начавшаяся у Лены, была совершенно непонятна Варваре, и ей легче всего было предположить, что за поступками Лены кроется нечто хищное, как было бы у нее самой.
   Еще весною, вопреки собственному желанию заместив Корытова в районном комитете партии, Алексей Вениаминович сразу же точно и думать перестал об устройстве своего быта. Книги его на длинных прогнувшихся полках все еще стояли в доме Софьи Ивановны, в верхних комнатах, где теперь жили Поднебески. Иногда он приходил туда и часами просиживал за выписками или что-то переводил с английского. Отношения его с Леной внешне остались прежними, а его продовольственными карточками по-старому ведала Софья Ивановна.
   Задерживаясь у них в доме, он охотно оставался ужинать или пить чай, но ночевать всегда уходил в город, в свою новую комнату, где, кроме походной кровати и небольшого стола, не было никакой мебели.
   Сейчас он не ощущал потребности в собственном доме, потому что весь район стал по существу его домом. Он устраивал совещания в совхозе Чумандрина с таким же удовольствием, как в совхозе Цимбала. Он не любил собирать людей в райкоме, а приглашал их каждый раз в новые места. Иные заседания бюро райкома он проводил даже в колхозных парторганизациях, приводя в ужас инструкторов из области и вгоняя низовых секретарей в священный трепет.
   В начале лета он "оседлал" совхоз Цимбала и покинул его только После того, как уверился, что новое дело пошло. Засуха бросила его в верховья рек, в глухие горные ущелья, где строились водохранилища, в колхозы, в школы, где подрастали нужные ему люди. Он как бы собирал сейчас урожай с самого себя.
   Он просыпался в "Новоселе", в полдень беседовал на виноградниках "Первомайского" или "Микояна", ранний вечер проводил в "Третьем Интернационале", "Счастливом" или "Красноармейском", а ночью его видели на приемочном складе чумандринского совхоза беседующим с виноделами.
   В рыболовецкой артели осталась недочитанная им книга, у Марьи Богдановны -- недописанная статья, у Цимбала -- забытое полотенце. Он жил всюду. Никто не мог сказать, где он встретит или завершит день. Его ждали сразу во всех местах, и везде он был нужен.
   Председатель районного исполкома, хитроватый орловец Андрей Платоныч Сухов, привык в былые времена по утрам звонить Корытову и неестественно-елейным голосом произносить:
   -- Доброе утречко, Геннадий Александрович. Благослови, владыко, начати день. Директивок никаких нет?
   Теперь Сухов видел или, вернее, слышал Воропаева по телефону раз двадцать на день, но уже о директивках не спрашивал, все было ясно и так. Сговорившись глубокою ночью о завтрашних планах и установив, кто из них где будет, Воропаев и Сухов легко находили друг друга по телефону или мчались навстречу друг другу верхами, на таратайках, грузовиках и "вездеходах", чтобы, потолковав с четверть часа, вновь разъехаться на сутки и больше.
   -- А что я слыхал, Юра, -- сказал Виктор Огарнов, -- будто Воропаев на школу сейчас навалился? Выпускники мне рассказывали.
   -- Задумал он большое дело: специалистов создавать на месте, из своей молодежи. Цимбала, Широкогорова, Городцова возил к ним с докладами, сам выступал. Молодежь здорово ухватилась за его мысль. Сам подумай, на кой мне шут ехать в какой-нибудь случайный вуз, чтобы, окончив его, направиться на работу в чужую область?
   -- Это-то верно, да какой же выход?
   -- Цимбал выделил у себя стипендию, Широкогоров берет к себе практикантов.
   -- Юрочка, Цимбал где сейчас? -- спросила из комнаты Варвара.
   -- Новый масличный совхоз "Пионер" ему поручили. Взвился старик!
   -- От выдвижения все молодеют, -- отозвался Виктор. -- Ну и как же со стипендиями?
   -- Выпускники ухватились за воропаевский проект. Еще бы! Цимбал к себе троих берет. Городцов тоже троих. Колхоз специальный стипендионный фонд выделил.
   -- Вот бы тебе, Юра, воспользоваться...
   -- Мне? -- рассмеялся Поднебеско. -- Мне теперь ни за что не вырваться.
   Юрий не стал рассказывать о том почти пугающем его внимании, с которым Воропаев следил за докладами своего молодого выдвиженца. Появившись в середине доклада, он молча выслушивал робкое повествование Юрия и удалялся, не сказав ни слова, а затем, дня через два, поймав его где-нибудь наедине, изображал ему, как он выглядел и какую несусветную чушь нес, в то время как следовало говорить иначе, -- и повторял доклад Юрия с таким блеском, что тот слушал, кусая губы.
   -- Он из меня все жилы выдергивает, а отпустить не отпустит, -- произнес он не столько с сожалением, сколько с гордостью.
   Пока позавтракали и наговорились, совсем рассвело. Осенняя заря на юге длится долго и незаметно переходит в утро.
   -- Так, значит, сынок Алексея Вениаминовича, говоришь, у Лены? -- ласково улыбаясь, спросил Виктор, мысли которого все еще витали вокруг воропаевской жизни. -- Смотри, какая оказалась!
   -- Дали б, между прочим, ей какую ни есть стипендию, пускай бы уж с глаз его долой уехала, -- покровительственно заметила Варвара.
   -- Елена Петровна так сначала и думала -- уехать, -- ответил Юрий, -- а потом перерешила. Куда, спрашивается, ехать и зачем? Все ее уважают, всем она известна, да и Воропаева жалко. Знаешь, Варя, сердце кровью обливается, когда я вижу, как он поутру забегает к Сережке. Возьмет мальчика за руку и ходит с ним по садику, рассказывает, чем будет сегодня занят, кого увидит, что сделает.
   -- Мальчишка на него похож? -- заинтересовалась Варвара.
   -- На него. Чудной такой, резвый, газеты Софье Ивановне каждое утро читает, с Танюшкой песни поет. Души не чает в отце. И Алексей Вениаминович теперь совсем другой стал, мягче, ласковей, не то что раньше. Живет только по-цыгански, и чем тут делу помочь -- не знаю.
   -- Сам виноват, -- вставая и потягиваясь, сказала Варвара. -- Ты о чем, Юрочка, будешь сегодня беседовать?
   -- О развитии одногектарничества хотелось бы, Варя.
   Варвара широко раскрыла глаза, что, по ее мнению, делало ее неотразимой.
   -- Ах ты, милый мой, одногектарницу ему надо, -- жеманно пропела она. -- Приходи ко мне в звено, я тебя научу, с чего начинать, -- она ласково потрепала Юрия по щеке. -- Твой Воропаев не так бы поступил!
   Юрий, никогда не умевший определить, серьезно или шутя говорит Варвара, заинтересовался.
   -- Ну, а как? Скажи, скажи, я тебя прошу.
   -- Он бы с одной какой-либо начал. Ну, скажем, с меня. Да не моргай, ну тебя! -- крикнула она Виктору. -- Какой ревнивый стал, подумаешь! Вот он начал бы с меня -- и давай улещать: ты такая, ты сякая, в тебе резервы есть, -- и до того он меня этим довел бы, что я два гектара взяла бы, не то что один, и пошла бы -- чуб батогом, усы до плеч -- по звеньям, всех своих конкурентов подначивать. А вечером он бы обя-за-тельно обо мне доклад сделал. Э-эх! -- вскрикнула она озорно, -- интересный все-таки мужик этот Воропаев! Не будь у меня Виктора, я б его обломала на веники. Честное слово! Ну, как вы -- не знаю, а мне пора.
   Варвара убежала, и Виктор с Юрием тоже стали собираться в правление.
   
   Беседа, которую Юрий намеревался провести минут в двадцать пять, сильно затянулась. Движение одногектарниц было не простым делом. Оно требовало от колхозниц отличного знания виноградарства, чем могли похвалиться еще очень немногие. Сбор винограда в "Первомайском" шел зигзагами. Лучшее звено Людмилы Кашкиной, на которое возлагались большие надежды, второй день отставало, хотя сбор шел еще выборочно и не приобрел напряженных темпов.
   Юрий решил отправиться к Людмиле Кашкиной и пробыть на ее участке до полудня.
   Виноградники "Первомайского" сбегали тремя широкими холмами к самому морю. Это были те самые виноградники, которые прошлой зимой штурмовал Воропаев.
   Сбор уже начался. Сухое, с приятным ветерком, утро ему благоприятствовало. Резчицы винограда в больших соломенных брилях и колпаках из виноградных листьев, в белых и розовых майках и кофточках сновали в междурядьях.

0x01 graphic

   Резная листва винограда, кое-где тронутая багрянцем и золотом, обрамляла девушек, как самые красивые свои плоды. Тусклыми каплями солнца светились гроздья ягод. Вокруг озабоченно гудели пчелы. В воздухе пахло сладким соком раздавленного винограда.
   Все, чего ни касался взгляд, удивляло красками, которых было слишком много на каждой вещи, но ярче и прекраснее всего были фигуры девушек. Юрий пожалел, что среди них нет Наташи.
   Подносчицы, неся на головах корзины и решета с только что срезанным виноградом, звонко перекликались между собой.
   Людмила Кашкина, коротенькая, крепко сбитая девушка с фигурой "кулачком", налепив на облупленный носик папиросную бумажку, в бумажной треуголке на голове, в голубой майке и трусах на табачного цвета теле, была похожа на коренастого мальчугана. Она была в том отличном настроении, которое охватывает молодое существо в дни спортивных соревнований, когда ничуть не стыдно бегать в трусах и майке под тысячами взглядов и когда молодое тело резвится без стыда, выражая себя в самых красивых, не будничных движениях.
   
   Она бежала навстречу Поднебеско, как бы позируя перед солнцем, разбросав руки крыльями, шаловливо следя за своей необычайной, напоминающей самолет, тенью. Ей было девятнадцать лет, и она страшно себе нравилась, уверенная, что нравится всем на свете.
   -- Хороший в этом году кларет, -- сказал Огарнов, кивая на куст с крылатыми, рыхлыми гроздьями янтарно-желтых красивых ягод. -- На славу удался.
   Поднебеско молча согласился с ним; он еще был не тверд в мастерстве виноградарства.
   -- Нынче все удалось, -- уклончиво заметил он. -- Это что у тебя? -- спросил он подбегающую Кашкину. -- Председатель считает, что кларет.
   -- Кларет-то кларет, только с него толку нет, -- сверкнув крупными зубами, ответила Кашкина. -- Вот хорошо, что вы до меня прибыли, -- она взяла Юрия за кожаный пояс и подергивала, точно проверяя, не туго ли затянут. -- Я уж сама хотела итти к вам. Пойдем, поглядите, какие наши порядки, -- и за пояс потащила его к весам, стоявшим внизу, у шалашика.
   Жалоба Кашкиной состояла в том, что виноград с ее участка, занятого преимущественно мускатами, но имевшего и другие сорта, принимался весовщиком как мускат, и, таким образом, все другие сорта обезличивались.
   -- У Вари Огарновой основной -- педро-хименес, так они, черти драные, и алеатико и каталон -- все под одно название помечают!
   Виноградники "Первомайского" образовались в свое время из маленьких частных хозяйств, где было всего понемногу, и сортовая пестрота, раньше не имевшая значения, теперь вредила делу: колхоз сдавал виноград на выработку сортовых вин.
   Приемщик, старый виноградарь, с лицом, натруженным, как мозоль, досадливо отвергал жалобы Кашкиной, а она, вынув из-за выреза взмокшей от пота майки сырой и желтый клочок бумаги -- схему размещения сортов по колхозному массиву, -- шумно доказывала ему, что приемку следовало организовать иначе и что даже самые звенья лучше бы создать по сортовому признаку.
   Юрий и Огарнов присели у шалашика, раздумывая, как бы на ходу исправить допущенные ошибки.
   -- Ты что же, Виктор, до сих пор не обратил внимания на ее жалобы? Отстает, а права.
   Виктор виновато пожал плечами. Он не успел еще как следует вникнуть в дело, полагаясь на опытных стариков.
   Приемщик, чувствуя себя виноватым больше всех, старался показать, что он ошибся нечаянно.
   Пальцы старика скользили по светло-красным в тени гроздьям розового муската, на солнце кажущимся почти черными, перебирали мелкие розовато-серые, пепельные ягоды пино-гри, ласкали фиолетовый мальбек и черно-синие, толстокожие, похожие на четки, собранные в кулак, ягоды кабернэ. Он улыбался, глядя на них. Ему не хотелось расставаться с ними, ему было жаль, что они уйдут от него.
   -- Сорок пять лет займаюсь виноградом, -- сказал он, как бы прося извинить его за это. -- Ну и умное же растение, ей-богу, только что языка нет.
   Он осторожно взглянул в сторону Поднебеско, не смеется ли он. Но Юрий внимательно его слушал.
   -- И хорошо, брат, что языка нет. А то бы тебе такое услышать!.. -- грубовато посмеиваясь, сказал Огарнов.
   Дело, однако, требовало срочного разрешения, и Юрий, не зная, что предпринять, надумал сейчас же съездить к Широкогорову. То обстоятельство, что он являлся всего-навсего пропагандистом, не спасало его, по воропаевским законам, от ответственности за неудачи и недоразумения, свидетелем которых он являлся.
   Широкогорова в совхозе, однако, не оказалось. Он выехал в колхоз "Микоян" по телефонной просьбе Воропаева. Третьего дня Городцов устроил громкий скандал в райземотделе, обвинив его работников в дармоедстве, а вчера грозился пришибить районного агронома "за правый уклон". Длинные заявления работников райземотдела и Городцова лежали у Сухова. И хотя дело не представляло особого интереса и казалось обычной склокой, Воропаев хотел докопаться "до корешков" и просил Широкогорова, бывшего в большой дружбе с Городцовым, дознаться, из-за чего же собственно заварилась каша, что было первопричиной драки.
   Колхоз "Микоян" расположился в долине с высокими краями, как в глубокой миске. Это было место теплое и безветренное. Здесь могли бы удаваться самые требовательные сорта винограда и лучшие табаки, но хозяйство колхоза все еще не являлось передовым по подбору культур. Табачный массив был занят "американом", а не "дюбеком", а виноградники пестрели дешевыми сортами.
   Приусадебные участки были здесь так крохотны, что, как говорили колхозники, "теленку негде пыль с носу стереть", и под огороды пришлось отвести большой кусок земли, подготовленный для винограда. Птицеферма, созданная усилиями пожилых колхозниц, "сидела на шее" у парников.
   В беспокойном мозгу Городцова зародилась идея "перешерстить" все хозяйство, и он сообщил колхозному собранию план его перестройки. Из шестнадцати сортов винограда он оставлял только девять, с мускатами и токаями во главе, остальное безжалостно выкорчевывал; "американы" с нового года намерен был заменить "дюбеками", огороды же предлагал полностью ликвидировать, засадив площадь масличными розами, а птицеферму упразднить. Райземотдел усмотрел в действиях Городцова нездоровую левизну и запретил перестройку. Городцов ринулся в контратаку, обозвав земотдельщиков "шалтай-болтаями" и перестраховщиками.
   Все это Широкогоров узнал в первые же четверть часа по приезде в колхоз, сидя на плоской земляной крыше городцовского домика, стоящего, как командный пункт, вверху деревни.
   -- Н-но! -- зычным артиллерийским голосом говорил Городцов гостю, обозревая с крыши долину. -- Н-но! С курями надо сообразоваться согласно обстановке. В той зоне куры, в той -- гуси, индейки, на все своя география имеется. Наша география требует уклониться от кур. Кура у нас большой цены не имеет.
   -- Свежие яички -- прелесть, -- осторожно ввернул Широкогоров. -- Тем более что с коровами у нас плохо, свиней же и вовсе держать негде. Как же колхознику без курочки? Есть-то ведь надо. Без огородов, конечно, нельзя.
   -- Даю свое "опровержение Тасс", -- не отступал Городцов, любивший официальные обороты речи и государственный стиль разговора. -- Какие, я вас спросю, огороды? Помидор, кабачки? То ж, милые мои, не Орел, не Рязань, а называется -- юг, субтропики. Дайте мне южный сортимент. У меня ж не картофельный профиль, исходя из научных данных.
   Привыкнув на войне разносить в щепы сотни домов и раскидывать десятки мостов, Городцов легко относился к словам "выкорчевка", "перепашка", "переплантаж". Он мыслил взрывами. Плантаж почвы под виноградники взрывным методом привлекал его, как нечто родное. Он хотел бы все тут взорвать, что было старым, ненужным, пережившим себя, -- жалкие огороды, кур, дешевые сорта винограда, -- и перевести хозяйство на самые передовые культуры, достичь полного процветания, которое было вполне осуществимо, если взяться за дело всерьез.
   Медлить он не желал. Промедление считал гибелью.
   -- Я на бога возлагаться не буду, -- трубил он, поглаживая жесткие усы, -- я сам себе бог по научным данным. Табак, виноград, розы -- и за три года я кладу в банк миллион рублей. Звеньевые за один табак по сорок тысяч положат, за розу -- по двадцати. Куры мне тогда нипочем. Сдам розовый лепесток -- каких хочешь гусей понавезу.
   Возражения отскакивали от него, как от заговоренного, и в конце концов Широкогоров вынужден был ознакомиться с его планом реконструкции виноградников.
   План был тщательно продуман. Токайские и мускатные сорта путем отводков занимали позиции изгоняемых саперави, рислинга и кабернэ. Жилища колхозников одевались вьющимся виноградом. Палисадники превращались в розариумы. Одна из узких балочек становилась водохранилищем.
   -- Ну, а уж если!.. -- Городцов с такой силой втянул в себя воздух, что седой пух на голове Широкогорова, как дымок, качнулся в сторону говорившего. -- Если и вы против меня, тогда на стрельбу прямой наводкой перехожу. Хочу свою пятилетку иметь, не можете мне отказать. Хочу, чтобы "Микоян" был краснознаменным колхозом. Ансамбль пляски краснознаменный, а почему-то колхозов ни одного нету. Должны! Что? Должны быть! Как так! Я вам говорю!.. -- буйствовал он все яростнее, хотя Широкогоров ему не противоречил.
   -- Мы на войне чего достигли? Невидимую цель изучали. Сна, бывало, лишаясь, все в уме прикидывали, как там и что. А тут я как этот, как ящер, ей-богу, -- вдаль не дают глянуть. Я прямо вам скажу -- мое кэммунике с вашим не сойдется. Дайте мне показательный вид, вот чего я хочу.
   -- Да я ведь не возражаю, -- улыбался Широкогоров. -- Я бы и сам все тут вверх ногами перевернул. Правы-то вы правы, да не слишком ли торопитесь?
   -- Кто рысью, а кто галопом. На основании своих данных. Так лучше дело пойдет.
   Так как Широкогоров не имел возможности развить свои взгляды, беседа рама собой закончилась ничем, и они договорились о том, что встретятся у Воропаева.
   Когда Широкогоров вернулся к себе и, бранясь, рассказал Юрию о затеях Городцова, тот прежде всего огорчился, что не присутствовал при их беседе. Ничего так не презирал Воропаев в своих работниках, как неосведомленность, и всегда требовал, чтобы они шли навстречу событиям, а не поджидали их у своего стола.
   "Вы обязаны знать настроения прежде, чем они сформулируются в умах", -- говорил он.
   Юрий опоздал. Событие само подкатилось к нему, как неразорвавшаяся бомба.
   -- Я поеду к Городцову, разберусь в его наметках, подготовлю к докладу свои соображения как работник райкома.
   Но Широкогоров уговорил его не ездить, убеждая, что он уже сан во всем разобрался.
   -- Городцов перегнул и здорово перегнул. Огороды ему помешали, подумаешь! Я, конечно, понимаю, откуда это идет: жить торопится.
   -- А где-то в существе вопроса есть зерно истины?
   -- Есть-то есть, но... прав ли он? Отвлеченно -- да. Прав. Но с практической точки зрения -- он левак. А это осуждается. За огороды боремся, а он... Не прав, конечно.
   Юрию было неловко взглянуть в глаза Широкогорову.
   -- То, что хорошо вообще, не может быть плохо в частности, -- робко возразил он, еще не умея спорить с этим авторитетным стариком. -- Тут два вопроса: один -- перегиб с огородами, другой -- идея показательного колхоза, и это, по-моему, верная идея. Вопрос только в том, быть ли таким колхозом "Микояну". Давайте продумаем, Сергей Константинович.
   Старик сдвинул брови и покачал головой.
   -- Да, да, да, -- сказал он. -- Идея верна. Абстрактно. Но практически это чертовски трудно осуществить. А? Как вы считаете?
   -- Трудно, но думать же об этом когда-нибудь надо. Конечно, кур следует защитить. И огороды тоже. Народ у нас сейчас питается неважно. Но с другой стороны -- пересортировать виноградники тоже пора.
   -- Этот Городцов -- неглупый хозяин, -- и Широкогоров хитро улыбался своими детскими глазами. -- "Микоян" лучшее место в нашем районе, между прочим. Дознался же, этакий жох!
   -- Недаром колхозники окрестили его "скорпионом", -- сказал Поднебеско. -- Жаден, завистлив, улыбается только, когда ругает. Мне секретарь их партийной организации рассказывал, что Городцов, когда в первый раз в море выкупался, даже рассмеялся от удовольствия. "Толковый фактор! -- говорит, -- здорово освежает -- примечу".
   -- Еще не ввел морские купанья по графику для пользы дела?
   -- Введет. А его, между прочим, любят.
   -- Еще б не любить! Вывел колхоз на первое место, все знамена и премии захватил, почет всем добыл... Так поддержим идею?.. Собственно идея-то моя, давнишняя, но перебил, перехватил, подлец, и ничего не скажешь. На глазах увел идею -- и прав. Вот она, жизнь! А вы, -- он щелкнул пальцами, -- молодец, не постеснялись меня поучить, близорукого. "Счастлива та земля, которая примет к себе такого мужа, -- продекламировал он по-актерски, -- неблагодарная, если его от себя отстранит, несчастная -- если его потеряет!"
   -- Это откуда?
   -- Из Цицерона.
   -- Должен сознаться, и понятия не имею.
   -- А я нарочно такое выискал, чтобы и мне было чем вас поучить. Юрий покраснел и, смущенно отмахиваясь от похвал, заторопился к Воропаеву.
   Жизнь Лены после ее бурного объяснения с Воропаевым шла прежней колеей. Теперь она не только не хотела изменить ее, порвав с окружающими ее людьми, но, наоборот, старалась связать себя с ними узами, которых ничто бы не смогло нарушить в дальнейшем. Как ни странно, но разрыв с Воропаевым принес ей облегчение. Правда, образовалась пустота, но эту пустоту ей хотелось немедленно чем-то заполнить, как большую, ничем не обставленную комнату. Так молодые отводки, когда нож садовника отделит их от материнского корня, энергично бросаются в рост. Катастрофа преображает их. Беззаботность, с которой они пользовались энергией куста-матери, сменяется бешенством самоукрепления. Никогда после они не проявят столько ухищрений, как сейчас, когда, предоставленные самим себе, они стоят пред тем -- быть им или не быть.
   Так случилось и с Леной. Воропаев приучил ее о многом думать и многого добиваться своими собственными усилиями. Она была сейчас переполнена смутными надеждами так же, как и он по приезде сюда, когда, измученный ранами и болезнью, бездомный, растерянный, но одержимый страстью к жизни, он бросался грудью на препятствия, как только они появлялись перед ним хотя бы издали.
   Горе, которое принесла ей любовь к Воропаеву, вызвало у нее яростное желание во что бы то ни стало крепко удержаться на ногах, когда были потеряны надежды на счастье.
   Дом ожил. Дух деятельности вновь заклубился в маленьких комнатах. Наверху поселились Поднебески. Внизу шумели Таня и Сережа.
   В один из субботних вечеров, после чая, когда впору было расходиться по домам, залаяла собака и кто-то постучал в ворота камнем.
   Дети уже спали. Софья Ивановна и Наташа возились с бельем, а Лена, занятая мытьем чайной посуды, не сразу сообразила, что стучат к ним. Но стук повторился, и Юрий, сидевший ближе всех к выходу из беседки, пошел к воротам, на ходу успокаивая овчарку.
   -- А-а-а!.. Вот желанный гость! Пожалуйста, пожалуйста! -- тотчас раздался его голое, заскрипела калитка, и шаги неизвестного гостя зазвучали по утрамбованному двору.
   Это не мог быть Воропаев -- на него ни одна собака не лаяла, а Найда узнавала издали, но Лена встревожилась. Заслонив глаза от лампы, она вгляделась в темноту. У беседки появилась Аня Ступина.
   Лена, привязавшаяся к ней под влиянием воропаевских рассказов, сейчас не обрадовалась гостье. Ей почему-то подумалось, что Аня пришла по поручению Воропаева и, значит, с ним что-то случилось.
   -- Аннушка, милая, откуда ты? -- только и нашла она что сказать вместо приветствия.
   -- Не ругай, что я так поздно, -- смущенно ответила Ступина, торопливо сообщая, что райком комсомола назавтра командирует ее к Цимбалу. Какое-то совещание или чей-то доклад -- она сама хорошо даже не знает, но в общем удобнее переночевать в городе, чтобы выехать раньше.
   -- Садитесь, Аня, садитесь, -- воодушевленно хозяйничал Юрий, поглядывая на Лену и стараясь понять, что могло ее расстроить. -- Опанас Иванович знает, куда за вами прислать?
   -- Знает. Я его видела в райкоме.
   -- Алексей Вениаминович не собирается завтра к Цимбалу? -- продолжал расспрашивать Юрий, очень ревновавший Воропаева к людям.
   Лена, потупив глаза, наливала Ане чай.
   -- Нет как будто. Его в обком вызывают. Спасибо, Лена, -- сказала Аня, принимая чашку с чаем. -- А ты бы не поехала? Забери ребят и поедем! Опанас Иваныч велел обязательно тебя пригласить.
   Убедившись, что никаких неприятных вестей Аня не принесла, Лена повеселела и, не долго думая, согласилась. То, что Воропаева не будет, ее даже обрадовало.
   -- А в самом деле, почему бы не поехать? Я ведь завтра свободна. Наташа! -- крикнула она. -- Наташа, иди-ка сюда!
   Но Аня и Юрий уже побежали уговаривать Наташу, и Лена осталась одна.
   Последнее время она избегала Воропаева потому, что чувствовала себя перед ним виноватой. Недели две назад почтальон вручил ей его письмо, адресованное Горевой и возвращенное "за выбытием адресата". Лена долго держала в руках смятый, надорванный с краю конверт и вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делает, вскрыла его, вынула письмо и, уже не сумев удержаться, прочла до конца. Потом ей стало до того стыдно своего поступка, что она так и не решилась признаться в нем Воропаеву и не отдала ему письма.
   Она помнила это страшное письмо почти наизусть.
   Воропаев писал Горевой мужественно и откровенно, как можно писать только очень близкому человеку, о том, что сознание собственной неполноценности заставило его решиться уйти из ее жизни (этим объясняется его молчание), что весь уклад его нынешней жизни только подтверждает правильность такого решения. Он всегда был скитальцем. Покойная жена разделяла его участь и вряд ли была очень счастлива. "Думать о тебе, Шура, просто как о доброй знакомой, я бы не мог. Если случилось так, что ты не можешь быть со мною рядом как самый близкий и родной мне человек, а я прекрасно понимаю, что это невозможно, -- писал он, как бы прося извинить его за самую мысль о возможности общей судьбы, -- значит, мне незачем думать о тебе. Какое право я имею навязывать тебе свою волю, свои интересы? Вероятно, существуют иные схемы счастливой жизни, но я их не знаю, да, признаться, никогда не принял бы их. Для тебя ли это?"
   Перебирая в памяти слова воропаевского письма, Лена опустила на колени недомытую чашку и задумалась.
   "Он просит понять его и простить, потому что он любит ее, -- думала она. -- Все-таки он, наверное, очень одинок. Почему хорошие люди редко бывают счастливы?.. Своей любви боится, робеет перед нею. Да, беспокойный, ужасно какой беспокойный. У таких все играет в руках, что не свое", -- она почти вслух произнесла последнюю фразу.
   -- Значит, решено? -- услышала она голос Юрия. -- Ну, и отлично.
   -- Все-таки надо было бы раньше, -- говорила Наташа, -- ты подумай, сколько хлопот.
   И Поднебески вместе с Аней Ступиной, в чем-то друг друга убеждая, подошли к беседке.
   -- Ой, сережка упала! -- завизжала Ступина. -- Стойте, стойте, не раздавите!
   -- С какого уха? -- крикнула ей Лена.
   -- С правого!
   -- Ну, замуж тебе итти, Аннушка. Зови на свадьбу.
   -- Вот выдумала! -- и, прикрепляя к уху найденный клипс, Аня прикрыла локтем покрасневшее лицо. -- У меня дела поважнее.
   
   На зорьке к дому Лены подъехала старенькая, недавно вернувшаяся с войны полуторка. В кузове ее сидели работники райкома комсомола -- Борис Левицкий и Костя Зайцев. Лена и Аня, Таня и Сережа чинно уселись на деревянную скамью рядом с ними. Софья Ивановна поставила им в ноги корзину с лепешками, огурцами и помидорами. Наташу с маленькой Ирочкой усадили в кабинку. Юрий с необычайно довольным лицом, точно его осчастливили, оставив одного дома, улыбаясь, глядел на жену и дочку.
   Несмотря на выходной день, поля колхоза "Новосел" были оживлены. Многие звенья работали, захватывая часть ночи, тут и там возвышались шалашики из кукурузной соломы. Лене, накануне только вставшей с постели после тяжелого гриппа, было немножко стыдно перед своими, и она то и дело смущенно махала рукой работающим и показывала знаками, почему она не у себя в звене.
   За колхозными землями располагались подсобные хозяйства санаториев и городских учреждений, выше -- пастбища, а правее их, на склонах ущелья, глухо провалившегося между двумя горами, лепились мазанки цимбаловского совхоза.
   Склоны гор с группками кривых и горбатых сосен на выступах скал, с многочисленными полянками и овражками, поросшими кизилом, терном, мелким дубняком, оказались совсем не такими, какими их обычно видели снизу.
   В рисунке гор не было ни одной цельной линии, все как бы находилось в движении и, казалось, завтра будет иным, чем сегодня.
   Справа приоткрывалась приморская полоса. Извилистая синева моря прильнула к берегу. В Счастливой бухте дымило какое-то серое суденышко, и красивой дугой, -- очевидно, заводя сети, -- скользили рыбачьи лодки.
   Борис Левицкий сказал, указывая на бухту:
   -- Если года через три какой-нибудь новый Воропаев захочет взять там в аренду домик, ему придется записываться на очередь. Все будет занято, застроено.
   -- В такой дали? -- удивилась Лена.
   -- Не такая уж даль. Да и место чудесное. В прошлое воскресенье Алексей Вениаминович устроил туда деловую экскурсию. Пригласил инженеров, хозяйственников, врачей, каких-то приезжих из Москвы, часа четыре бродили по скалам и побережью, чуть не передрались потом, когда отводили участки под застройку.
   -- Смотри, Аня, не опоздай, -- сказал Зайцев. -- К тому времени, когда ты заделаешься агрономом, Цимбал тут все окультурит, -- тебе нечего делать будет.
   -- Агрономом? Аннушка, едешь учиться? -- спросила Лена с завистью в голосе.
   -- Сама не знаю, еду -- не еду. Прямо не верится.
   Лена еще ничего не знала о том, что Цимбал, которому было поручено организовать масличный совхоз "Пионер", развил необычайно бурную деятельность и добился права иметь группу молодых практикантов. Он имел в виду дать им впоследствии высшее образование на средства совхоза, и Аннушке было сделано в этом смысле вполне формальное предложение.
   Комсомольцы шутили, что они едут на свадьбу Ани с совхозом, и Зайцев представлял в лицах, какая у нее будет трудная жизнь.
   -- Ее Городцов было сватал, да Цимбал перехватил, и Воропаев, как посаженый отец, склонился в пользу второго жениха, -- сказал Левицкий, умолчав о том, что сам принимал участие в борьбе за интересы Цимбала.
   Новый совхоз был детищем комсомольцев. Лоскутный совхоз на пустырях и бросовых землях, на склонах придорожных холмов и скатов незаселенных ущелий выглядел главою из увлекательного романа. Она была подсказана Сталиным, и всем хотелось дописать ее как можно быстрее. Зайцев тоже переходил на работу к Цимбалу, а Левицкий -- к Широкогорову.
   -- Господи, только одна я остаюсь, -- и Лена так неестественно улыбнулась, что все поняли, как ей невесело от этой мысли.
   Зайцев попробовал успокоить ее.
   -- Хотите, сегодня ж сосватаем? Руку! Цимбал -- это ж такой захватчик. Ему всего мало. Ей-богу, года через два он всех нас заарканит, все у него будем на сдельщине.
   -- Сватайте, -- сказала Лена, протягивая Левицкому руку. -- Боюсь только, что мама меня опередила, -- какая-то подозрительная дружба началась у нее с Опанасом Ивановичем. И молчит, таится.
   -- Значит, окрутил Софью Ивановну. Безусловно.
   -- Этот Цимбал до чего дошел, -- сказал Левицкий. -- Он чуть не самого Корытова уговорил к нему замом итти.
   Заговорили о Корытове. Много трудных дней было прожито с ним, и, как ни надоел он своим пристрастием к циркулярам, инструкциям и заседаниям, его жалели. Он был честным человеком, но не успевал расти вместе с жизнью и сам не понимал этого.
   -- Где же он теперь будет? -- спросила Аня.
   -- В Москву поехал учиться, -- отвечал Левицкий.
   -- Все, все едут учиться, одна я... -- Лена не договорила.
   Опанас Иванович шел навстречу гостям с длинной, какие бывают у пастухов, клюкастой герлыгой в руках.
   Как только грузовик остановился, Таня и Сережа, не обращая внимания на взрослых, бросились в сторону от дороги, на маленькие полянки, еще кое-где зеленые.
   В предгорье было заметно свежее, чем внизу, у моря. Трава еще не выгорела, и кое-где мерцали усталые, уже ничем не пахнущие цветы.
   Тоненький, по-городскому неловкий Сережка воинственно устремился за ящерицей, мимо которой бывалая Таня пробежала совершенно равнодушно. Он, северный горожанин, приходил в восторг от всего, что открывалось его глазам на сказочном юге. Таня же относилась к природе деловито и обращала внимание только на то, что увлекало ее в данный момент. Вчера ей подарили сачок, и сейчас ее интересовали только бабочки, -- она видела или воображала их решительно всюду. Она пыталась поймать сеткой длинные тёмно-красные ягоды шиповника и, запутав в колючках свой нежный инструмент, топала ножками и бранилась:
   -- Пусти! Ну, пусти же! У, злюка, гадкая бабка! -- Цветы и камни были для нее существами одушевленными.
   Гости поднялись тропинкой к беленькой хате, в которой помещалось правление совхоза "Пионер" и где пока ютился сам Опанас Иванович.
   Вокруг стола, покрытого кумачом и вынесенного наружу в тень старой сосны, собрались служащие совхоза. На столе был развернут план совхозной территории.
   -- Третьего дня получили мы разрешение оформить ваш вопрос, товарищ Ступина, -- становясь к столу и как бы открывая собрание, официальным тоном начал Цимбал. -- На сей день у нас имеется специалист, но требуется своя рассада. Вот! -- ладонь его тяжело легла на план. -- Закончив десятилетку, поедете за наш счет учиться. Чего нам требуется? Нам того требуется, что чорт его знает, где искать. Глядите сюда -- вот оно. Пятьдесят гектаров маслины, сорок гектаров инжиру да теплицы. Так? Теперь грушевые и яблочные массивы в лесах. Как вы получите вашу квалификацию, то мы уже с посадками закончим, воду подведем, вопрос встанет об агротехнике.
   Он широко распахнул руки, словно вручая ей склоны гор. Аня глядела на него прищурясь, точно слова его были освещены солнцем и резали ей глаза.
   -- Все ваше. Этот план вам дарю, так сказать, на память. Учитесь и чтоб доброй хозяйкой вернулись. Ну, давайте! -- и он трижды расцеловал до слез смущенную Аннушку.
   -- Спасибо, что вы так хорошо со мной поступили, -- тихо сказала она. -- Спасибо вам, товарищи, такое большое спасибо, что я даже не знаю... Одно скажу, не будет вам стыдно за меня. Не будет.
   Опанас Иванович, сам очень растроганный, еще раз расцеловал девушку.
   -- Мы вроде как выдаем ее замуж за ваш совхоз "Пионер", -- сказал Левицкий, -- и просим любить ее, а мы, комсомол, со своей стороны будем помогать ей всеми силами.
   -- Э-э, если замуж, так тут своя требуется, особая церемония! -- закричал Цимбал. -- А ну, ребятки, давайте-ка мне веревочку да хлеба, соли и перцу.
   Тотчас кто-то подал ему веревочку, и старик, кряхтя, стал на колени и под общий смех связал ею ножки стола.
   -- Так в старое время у нас на Кубани делали. Чтоб молодые жили дружно, увязывали бы свои интересы, так сказать.
   Потом, отщипнув маленький кусочек лепешки, он закатал в мякиш соль и перец и с подчеркнутой важностью положил его в правую руку Аннушки.
   -- Я до тебя с хлебом-солью, а ты до меня с душою, я до тебя с перцем, а ты до меня с сердцем! -- и усадил ее за стол рядом с собою.
   -- Науку, дочка, надо крепко в руках держать. Помнишь, как Иван Захарович, садовник, рассказывал? Как товарищ Сталин с ним говорил? То-то. Я, дочка, считаю, ученого надо с детства растить, как того суворовца. И музыке, и пению там, всему с детства обучают. А ученого с двадцати -- двадцати пяти годов начинают формировать. То, я считаю, неверно.
   И, забыв о накрытом столе, с жаром начал рассказывать ей о своих планах на будущее, как он создаст школу юных садовников, как станет потом посылать их в вузы, чтобы в совхозах и сельскохозяйственных артелях вырастали собственные ученые.
   -- Не удержался, Опанас Иваныч, прочитал-таки лекцию? -- вмешался Зайцев. -- Ты сразу ее не запугай, а то, смотри, сбежит.
   И юноша подсел к Ане с явным намерением отвлечь от нее Цимбала.
   Он был худощав до смешного и некрасив лицом. Но в нем таилась пленительность чистоты и смелости, которая сильнее внешней красоты привлекает девичье сердце. Он был смелый, озорной, искренний и говорил и раскатисто смеялся таким высоким тенором, что, казалось, стоит ему еще разок хохотнуть, и он запоет во весь голос.
   Аня смотрела на него с удовольствием. Он ей нравился. Вдруг, в самый разгар ее неосторожного любования, Зайцев быстро, толчком взглянул на нее и отвернулся.
   Но стоило ей заговорить с Леной, как она снова почувствовала острый луч его взгляда на своей разгоряченной щеке. Тут ей вспомнился Воропаев, и она заскучала, как сирота.
   Ей вдруг все показалось неинтересным, надуманным, и люди, которых она любила и уважала, теперь только раздражали ее своей веселостью.
   Предстоял длинный и скучный обед, и она нервничала. А тут еще этот Зайцев. Его взгляд горячо касался Аниной щеки, как солнечный зайчик, и, может быть, все даже заметили, что обычно смуглое лицо Ани тревожно покраснело с правой стороны.
   
   Осень незаметно перешла в зиму. Вечера напоминали весну, длились нескончаемо долго и были полны такого очарования, что даже люди, никогда не обращавшие внимания на природу, невольно поддавались ее ласковому влиянию.
   В один из таких удивительных дней, напоминающих праздничный, проходило собрание районного партактива. Обсуждались итоги года. Оценивались дела и люди. Среди лиц, всем знакомых, много было и таких, что появились совсем недавно. Держались они, однако, непринужденно, точно всегда были здешними, только не показывались до времени на миру, и выступали дружно и умно. Давно не было собрания такого бурного, неспокойного и плодовитого.
   Жар военной победы не остыл в людях. Он растравлял души смелыми поисками. Все были недовольны друг другом: Цимбал требовал внимания к своим пустырям, Городцов, каясь в перегибах, настаивал на том, что все-таки нужны показательные колхозы, а отставной гвардии капитан Сердюк, трижды за это время снятый с работы, уверял, что он один из всех только и думает о завтрашнем дне района и просто никем не понят.
   Год был тяжелым, и, победив его, люди радовались своим успехам, но радость эта выражалась, как это часто у нас бывает, в горьких сожалениях, что не сделано больше. Каждый оратор уверял, что мог бы еще кое-чего достичь, если бы не сосед.
   Воропаеву, обычно любившему разжигать страсти, теперь то и дело приходилось усмирять воинственный пыл собрания. Так бывает при разборах сражений, когда можно подумать, что изучается неудача, в то время как на самом деле исследуется незаурядный успех.
   Собрание шло с утра и закончилось к вечеру.
   Доктор Комков еще на утреннем заседании сговорился с Городцовым, что тот довезет его до дому на подводе из "Микояна", но, когда он после собрания вышел из Дома культуры и завернул за угол, где должен был ждать "микояновский" конюх, оказалось, что Городцов, помимо доктора и двух своих бригадиров, приказал "подбросить" еще и пропагандиста Юрия Поднебеско. Было ясно, что всем места не хватит и придется итти пешком.
   Комков стал на углу, откуда были видны все машины, таратайки и подводы, в надежде подсесть к кому-нибудь из знакомых.
   И тотчас же к нему подошел Цимбал и, взяв за борт пиджака, стал излагать свои планы разведения лекарственных трав, с которыми он носился последние месяцы. Человек словоохотливый и падкий на всякие новшества, доктор не утерпел, вступил в беседу, хотя и видел, что разъезжаются последние машины.
   -- Как воропаевское выступление понравилось? Здорово? -- уже прощаясь, спросил Цимбал, и они, держа друг друга за руку, поговорили еще и о Воропаеве.
   -- Говорил он интересно, а вот вид у него просто жуткий, -- сказал Комков, через плечо Цимбала зорко следя за дорогой, не покажутся ли попутные колеса.
   -- Уговаривали мы его отдохнуть, -- сказал Цимбал, -- кулаком грозится. Мне, говорит, отдыхать -- все равно что рыбе на сухом берегу барахтаться.
   Комков иронически улыбнулся и сказал:
   -- Так-то оно так, но...
   И они, наконец, распрощались. Цимбал вернулся в Дом культуры, а Комков, которому надо было попасть к больному председателю "Новосела", направился к выезду на шоссе.
   Дорога вытягивалась в гору. Миновав последние домики, она круто брала к западу и тугими петлями взбиралась по краю узкого и сырого ущелья почти на самый горный гребень.
   Внизу уже потемнело, дома и улицы слились в сплошные серые пятна с несколькими оранжевыми бликами огней в каждом пятне, а на дороге и над нею было еще светло, и на самой верхушке горы стояло розовое сияние от последнего луча скрывшегося за гребнем солнца.
   
   Фигура женщины, медленно поднимающейся вверх, сначала напоминающая темный кипарис, светлела, определялась, становилась знакомой до мелочей. Было даже странно, что в воздухе раннего вечера могут быть так отчетливо видны детали костюма и угадываться весь облик, вся повадка идущей далеко впереди женщины.
   Еще раньше чем Комков узнал в ней Лену, он уже догадывался, что это именно она.
   Никто не умел так соединять быстроту отдельных движений с общей медлительностью, как Лена. Она всегда как бы медленно торопилась. Комков крикнул, и, мельком обернувшись, она сначала испугалась его зова, а узнав, приветливо помахала рукой, требуя, чтобы он поскорее догнал ее.
   -- Вы что же пешком? -- спросил Комков, поравнявшись.
   -- Надоел как-то шум. Да я, вы же знаете, люблю ходить.
   Да, он это знал. Весною чуть не через день она ходила из города в колхоз "Калинин" -- двадцать пять в оба конца -- с ватрушкой и пятком яблок для Воропаева.
   Они пошли молча. Потом, когда почувствовали, что им хочется говорить об одном и том же и что следует, как это ни трудно, возможно скорее найти начало разговора, Лена остановилась и ожидающе взглянула на доктора.
   -- Это не нам кричат? -- безразлично спросила она.
   Снизу, от районного центра, отдаленной волной шли какие-то гульливые крики -- не то кто-то пел, не щадя голоса, не то и в самом деле кого-то звали.
   Вслушиваясь в эти звуки, они невольно залюбовались широкой холмистой долиной, лежащей перед ними далеко внизу. Изрезанная садами и виноградниками, она была вся перед их глазами, и, казалось, ее можно схватить за края, поднять и унести с собой.
   -- Нет, не нам, -- ответил Комков, почти не улыбнувшись по своему обыкновению. Готовясь заговорить о том, что их обоих тревожило, он, как наскоро заполненный блокнот, перелистывал впечатления сегодняшнего дня, ища и не находя первой фразы.
   Лена покорно ждала. Ей виделось только одно -- измученное лицо Воропаева за столом президиума.
   Покончив с делами года, Воропаев заговорил о культуре.
   -- Культура, тяга к красоте, -- говорил он, -- это воспитание в себе влечения к умным вещам, и очень обидно, что не все мы думаем об этом, а многие из нас даже считают, что кто-то другой разжует нам культуру и накормит ею, когда понадобится. Мы-де заняты-перезаняты, так вот, товарищи руководители, вы нас и повеселите, и развлеките, и научите. Так ведь можно дойти до мысли, что государство обязано нас брить, мыть в бане и водить к портным и сапожникам.
   Он стоял рядом с трибуной в не новом, но выутюженном кителе, отлично отглаженных галифе и в парадно начищенных сапогах, то есть в том единственном костюме, который был на нем обычно, но выглядел сейчас очень красиво, торжественно.
   -- Все о выступлении Воропаева думаю, -- без всякого предисловия вдруг произнес Комков. -- Не шаблонные слова говорил, и увидите -- это надолго запомнится.
   Лена, давно ожидавшая этой первой, ничего не означающей фразы, так же без предисловия спросила:
   -- Как у него сейчас со здоровьем?
   -- Видите ли...
   -- Да вы говорите прямо.
   -- Воропаев -- человек для всех. Организация очень сложная. Для таких, как он, нет лекарств. Они болеют-то как-то не по-людски.
   -- Он стал такой худой.
   -- Худой? Да он весь из костей. Даже сердце.
   -- Ой, нет, -- и Лена двинулась дальше. -- Зимой вы говорили, что перемена жизни -- самое хорошее лекарство. Вот он переменил, -- тихо сказала она.
   -- Он недопеременил. Надо бы к этой перемене немножко радости. Хотите, я вам покажу одну необыкновенную вещь? -- резко переменил он разговор и жестом пригласил за собой Лену. -- В жизни -- не то, что в человеческих отношениях, в ней меньше шаблона. Пойдемте. Тут недалеко.
   Они прошли несколько шагов в сторону от дороги, спустились бегом по крутой тропинке, завернули за скалу и остановились.
   Земля обрывалась вниз, как крыло самолета. Они стояли у отвесного края большого каменного стола. Две огромные веллингтонии накренились своими могучими стволами над обрывом. Казалось, им стоило лишь оттолкнуться корнями, чтобы взлететь в воздух.

0x01 graphic

   -- Да это ж "Орлиный пик"! -- сказала Лена. -- На эту площадку я часто заглядывалась снизу. Она напоминает орлиное гнездо. Но я понятия не имела, что она до такой степени хороша. Создаст же такое природа! Лучше не придумаешь.
   -- Это не природа, -- сказал Комков. -- Это человек.
   -- Правда? Кто такой?
   -- Этого я не знаю. Но след чьей-то сильной жизни здесь явственно сохранился. Во-первых, обратите внимание -- веллингтонии. В здешних местах они попадаются только в хороших парках, сами по себе не растут. Без человеческих рук, и рук толковых, здесь не обошлось.
   -- Думаете?
   -- Безусловно. Вы только поглядите, как симметрично они стоят по краям расщелины. Ее, очевидно, предполагалось использовать для лестницы.
   Лена опустилась на колено и критически осмотрела расщелину. Бойкая молодая луна в упор освещала скалу.
   -- Да, -- сказала она, поднимаясь, -- вы правильно говорите. Я даже так думаю, что и расщелина -- тоже чьих-то рук дело: очень уж она аккуратна.
   -- А вы поглядите-ка сюда, -- предложил оживившийся Комков, -- взгляните на подпорную стену из тесаного камня. Что скажете? Это уже определенно не природа.
   -- А где же стоял дом? -- увлеченная открытием чего-то не каждый день встречающегося, озабоченно огляделась Лена. -- Дом-то был или нет?
   -- Да в том-то и дело, что никакого дома нет. Не ищите! Ни дома, ни даже фундамента. А водопровод, представьте, есть, -- доктор, пошарив рукой под веллингтонией, поднял осколок гончарной трубы.
   -- Труба эта шла из-под гор. Я подозреваю, что, когда строили шоссе, нарушили всю систему, потому что сейчас вода не поступает на участок. Но какой огромный труд, какая энергия!
   Лена поинтересовалась, сколько лет может быть черепку.
   -- Побольше полсотни, -- сказал Комков и, указывая на гигантские веллингтонии, добавил: -- Этим мальчикам лет по восемьдесят, так что водопровод не моложе их, если не старше.
   -- Может, это еще двести лет назад кто жил? Хоть в газету пиши.
   -- Кто мог быть, я не знаю и не догадываюсь, -- развел руками Комков, -- но я представляю, что появился однажды человек, который понимал красоту как необходимость. Влез он на эту скалу, замер от восторга и сказал себе: "Подготовлю-ка я это место для тех, кто придет после меня". И взялся. Посадил деревья, провел воду, задумал вырубить лестницу в скале, подставил подпорную стену...
   Лена перебила его:
   -- А почему же он дома себе не поставил?
   -- Почему? Да очень просто. Жить здесь в ту пору было немыслимо, и он заранее знал, что не дождется того времени, когда сюда проложат дорогу, когда можно будет не мучиться, а наслаждаться. Я так понимаю его, он твердо знал, что работает не для себя. Он просто ставил "веху для будущих поколений -- обратите, мол, внимание на этот уголок. Он как бы бросил нам вызов: продолжайте мной начатое, заканчивайте, живите, и этим сомкнул свою жизнь с нашей.
   -- Стариков не расспрашивали?
   -- Расспрашивал. Никто не помнит, чтобы здесь кто-нибудь жил или собирался жить. Ничье имя не связывается с этим местом даже отдаленно.
   Они прошли несколько раз вперед и назад по скале.
   -- А еще кусты какие-то!
   -- Это мои, -- сказал Комков. -- Это я подсадил. Гранат, маслину. Захотелось и мне присоединиться к бескорыстным усилиям неизвестного строителя и хоть на шаг приблизить жизнь к его месту. Пройдет двадцать лет -- и мы не узнаем скалы. Тут выстроят великолепный какой-нибудь санаторий или поставят памятник, и он будет издалека виден. История пионера, конечно, забудется, и потом скажут, что здание возникло сразу. -- Комков говорил об этом пионере так, как если бы речь шла о близком ему человеке. -- Есть, Леночка, есть такие люди на свете. Одни из них становятся Мичуриными, другие уходят открывать новые земли, как Дежнев, третьи вырастают в Ломоносовых, а четвертые, не уходя из дому, не совершая открытий и походов, обживают голые скалы, готовят их для внуков и правнуков. Я забыл вам сказать, что он и землю должен был сюда натаскать и виноград насадил. Теперь виноград выродился и не плодоносит, но по типу это вроде как старый местный сорт, потомок, может быть, тех сортов, которые завезли к нам современники Гомера.
   -- Может, и он -- древний человек? -- спросила Лена.
   -- О нет! Это -- человек безусловно русского происхождения. До русских здесь никто веллингтоний и не видывал. Это деды наши их тут насадили. Да и потом вся ухватка, весь характер дела чисто русские, озорные, с вызовом. Вот, мол, дорогие потомки, что я нашел и приготовил для вас, получите подарочек, радуйтесь и благодарите.
   Над этой скалой хорошо бы шефство взять, -- задумчиво улыбаясь, произнесла Лена.
   -- Конечно. Но я хотел, чтобы вы подумали о строителе. Он был, вероятно, очень похож на нашего Воропаева, не находите? Нашел и отметил скалу, загадал нам такую чудесную загадку, а вот дома-то, дома-то, хибарки себе никакой и не поставил!
   -- Но что, что ему надо, доктор, дорогой? Ну, скажите вы мне хоть на ухо, что ему надо? -- спросила Лена о Воропаеве.
   -- Воропаеву, я уже говорил вам, не мешало бы немножко радости... А впрочем, не знаю. Я еще не умею обращаться с такими натурами. Ему на моих глазах полагалось бы умереть уже дважды, но он жив.
   Лена, вздохнув, взяла доктора под руку.
   -- Пойдемте, а то стало совсем темно.
   
   Ночь уже раскинулась и над горами. Стало свежо и сыро. Звуки сделались глухими, будто их обернули чем-то мягким, пушистым. Лунный свет, мглистый вверху, на земле отблескивал металлом. Все замерло в блеске и тишине.
   Комков негромко произнес:
   -- Как-то я прочел у Тургенева, в его "Фаусте", глубочайшую мысль: "Кто знает, сколько каждый, живущий на земле, оставляет семян, которым суждено взойти только после его смерти". Вот помрем мы с вами, Леночка, и не останется от нас ни такой скалы, ни таких веллингтоний, ни даже плохонького водопровода, и зависть меня берет к этому безыменному предку...
   -- От нас не останется? -- обиженно переспросила Лена. -- От нас останутся люди, каких еще не было. От нас пойдет счастье.
   И они надолго приумолкли. Ночь замерла, не мешая думать, и казалось им, что в этот час спящие видят длинные радостные сны, а те, кто бодрствует, мечтают с такой силой, что их мыслей можно коснуться рукой, как этих вот серебристо-черных деревьев, которые одно за другим выступают навстречу из тени горного склона.
   Охваченная красотой этой грустной ночи, Лена думала о том, |как длинна, как поистине бесконечна, оказывается, жизнь человеческая. Вот мертвая скала -- но она чья-то жизнь. Вот речка спит на бегу -- может быть, и она след жизни, прорытый упрямым заступом. И мост, что только что прошли, -- тоже чье-то бессмертие. И вот эта дорога, и сосны, и фонтан у края дороги -- все это жизни человеческие; и оживи какой-нибудь волшебник безмолвие лет, как бы заговорило все, как бы могуче запело! "Веду заступом воду через бесплодные горы", -- донеслось бы от реки. "Торю тропу через непроходимый лес", -- раздался бы голос дороги. "Сажаю первую сосенку на склоне обветренного холма, да будет здесь лес и тень для придущих после меня", -- прошелестел бы бор. Тысячи лет живут на земле люди, и земля испытала на себе крепость и силу множества человеческих рук. Кто скажет, что ущелье, откуда сейчас дует влажный сквозняк, пробито одними горными реками, без помощи человека? Кто разгадает, сколько в земле средь шифера и камня еще и пепла костей и соков крови ушедших от нас поколений?
   И Лене, как счастья, захотелось вдруг самой стать клочком земли, углом векового камня, ручьем у дороги, чтобы жить и после того, как распадется тело.
   Когда никто и помнить не будет, что существовала такая Журина, ключ, ею пробитый в скале, не иссякнет, не зарастет диким терном дорога, если она проведет ее, не зачахнут, а разрастутся по горным склонам рощи и привлекут к себе птиц и зверей; и другая женщина такою же ночью, как сегодня, с нежной любовью и завистью вспомнит свою безыменную предшественницу.
   Ей стало грустно, что она никогда не сумеет передать тому, кого она так любила, все то, чем сегодня была переполнена ее повзрослевшая и возмужавшая душа. Как было ей горько, что она ничем не помогла ему, от которого так много сама получила. Теперь она была бы способна на большее, но в прежние дни душа ее была бедна.

Глава двенадцатая

   В начале февраля на теплоход, отходящий с пристани одного из портов Кавказского побережья, в самый последний момент поднялась высокая красивая женщина в кожаном пальто со следами погон на плечах. В руках ее был небольшой легкий чемодан, точно она собралась в путь неожиданно. Вторые сутки дул норд-ост баллов до десяти, переход ожидался тяжелый, и пассажиров было немного.
   Заняв место в каюте, женщина тотчас вышла на палубу, но, едва не свалившись под ударом ветра, быстро вернулась. Воздух, наполненный мелкими колючими камешками, клубился, вопя и стеная. Дышать этим скачущим воздухом было невыносимо трудно, он не проглатывался, а комками застревал в горле, грозя удушить.
   Сняв в каюте кожанку и оставшись в отлично сшитом темно-зеленом костюме с двумя полосками орденских ленточек на груди, пассажирка с книгой в руках вышла в салон. Ее приветствовали, подшучивали над отвагой, толкнувшей одинокую женщину на опасный рейс, она сдержанно ответила, что спешит по срочному делу, и, выбрав кресло поближе к отоплению, углубилась в книгу.
   Она не взглянула на берег при выходе в море, не вышла из своей задумчивости и тогда, когда первые волны взорвались о борт корабля и борт, вздрогнув, отшатнулся от них.
   Путешественники знакомятся быстро. Спустя час многие знали друг друга по имени и отчеству, говорили о шторме, качке, о средствах против морской болезни, о том, как кормят на теплоходе, придумывали игры и, слушая радио, громко высказывали свои мнения о международных делах. Она одна не принимала участия в общей беседе. Ее красивое, но утомленное лицо выражало досаду. Она действительно боялась, что ее одиночество, будет нарушено. Так вскорости и случилось. Сначала расторопный и чрезвычайно компанейский майор, а потом долговязый, нескладный лесовод из Сухуми, едущий с дочкой, подсели к ней и вовлекли в разговор.
   Через несколько времени им удалось узнать, что она -- врач, демобилизована, отдыхала в санатории и теперь едет проведать больного, которого давно не видела.
   -- Вам повезло с погодой! -- захохотал майор, а лесовод посочувствовал:
   -- Переждали бы шторм, следующим рейсом прекрасно поехали бы.
   Она покорно согласилась, что лучше бы переждать. Спустя несколько минут собеседники уже называли ее по имени и отчеству.
   -- Поторопились, поторопились, Александра Ивановна, -- не зная, как он бередит ее душу своими разговорами, повторил лесовод. -- Мы с Веткой, -- так звал он дочку, имя которой было Елизавета, -- мы с Веткой -- другое дело: нам откладывать не приходится. -- И тут же торопливо начал рассказывать, что подвернулось отличное предложение старого приятеля Цимбала, и вот они с дочкой едут на разведку.
   -- Это, знаете, чудесно сказал Тимирязев: хвала тому, кто вырастит два колоса там, где рос один, -- кажется так, я уже забыл. Так вот, еду сажать дубы и кедры.
   В нем, в лесоводе этом, ничего не было от творца и созидателя. Скорее всего долговязой, костистой и усохшей фигурой своей он напоминал кочевника, перекати-поле; но, значит, и до таких дошел зов земли, и они, усохшие, поднялись и ищут, где бы взрастить зерно своих еще не погасших призваний и надежд.
   Майор же ехал через Одессу на Львовщину. Потеряв семью, он не имел никаких привязанностей и никуда, кроме полей сражений, не тянуло его теперь. Выйдя в запас, он решил выбрать для жизни место, с которым было связано одно из самых чистых и благородных его воспоминаний, -- деревушку в предгорье Карпат, где его знали и помнили как освободителя. Ему думалось, что там заново начнется его искалеченная войной жизнь.
   А две женщины, мать и невестка, переезжали к сыну и мужу на Украину, где остался он работать после ранения.
   Две семьи бакинских рабочих переселялись в Калининград. Вихрь странствий, пронесшийся над страною, лег на румбы счастливых находок. Люди искали себе новых пристанищ и дел.
   "Вот и я буду искать своего места в жизни, где тронусь в рост, как тот колос, о котором говорил лесовод, -- грустно думала Александра Ивановна. -- Впрочем, кто знает... Кто-то хорошо сказал, что счастье -- это побочный продукт, -- его получают, когда стараются добыть нечто совсем другое..."
   Вечером, как только темнота скрыла картину моря и толчки волн стали ощущаться сильнее и резче, пассажиры разбрелись по каютам, а Горева, лесовод с дочкой да два кавказца остались в салоне. Тоска ненастной ночи здесь переносилась как-то спокойнее.
   Кавказцы с самого утра пили вино и пели, обнимая друг друга. Они начали пить и петь сразу же после завтрака и продолжали это занятие до позднего вечера, равнодушные ко всему, кроме бесконечной песни, с которой никак не могли справиться, -- то ли у нее и впрямь не было конца, то ли они не находили его.
   В середине ночи корабль раза два подбросило с такой силой, что распахнулись двери нескольких кают, заплакали проснувшиеся дети, на палубе послышались голоса матросов и в полутемном баре снова зажглись лампы.
   Но Александра Ивановна сидела не шелохнувшись.
   -- Ничего страшного, как вы думаете? -- шопотом спросил ее лесовод.
   Она очнулась от раздумья, как от дремоты.
   -- Должно быть, нет. Иди ко мне, Веточка, посиди со мной, -- и она укутала девочку краем пушистого белого платка.
   -- Вы где остановитесь? -- спросил лесовод.
   -- Не знаю. Вероятно, найдется гостиница.
   -- Давайте с нами. Вместе сгрузимся, подвезем вас.
   -- Нет, нет, спасибо.
   Странная поездка, против которой так восставал ее разум, которой так противилось ее самолюбие, подходила к концу. Трудно объяснить, как все это вышло. Увидев в расписании рейсов название города, где жил Воропаев, она не могла больше бороться с собой и поехала, не дожив срока в санатории и ничего не сообщив о своем приезде.
   Что ее ждет? Страшно почувствовать себя лишней там, где недавно была необходимой, но пройти стороной, не попытав еще раз судьбу, еще страшнее.
   Писем от Воропаева она так и не получала. Не знал ничего о нем и Голышев, с которым она поддерживала переписку.
   Все это было очень тревожно.
   "А вдруг его нет уже в живых?.. Вдруг я найду только клочок земли, где лежит его тело?.."
   Но мысль о том, что Воропаев мог погибнуть, к счастью, никак не укладывалась в ее голове и скоро исчезла, оставив лишь две робкие слезинки на щеках.
   Так, со слезами, она и уснула в кресле.
   На рассвете корабль осторожно вошел в маленькую гавань с глиняного цвета водой. Вдали, на мокром молу, видны были толпы народа и вереницы грузовиков, но берег, полузакрытый космами дождя, казался необитаемым.
   Горева сошла по мокрому и скользкому трапу с задранными вверх ступеньками, когда схлынул поток пассажиров.
   Милиционер показал ей дорогу к райкому.
   На грязной мостовой плескался в лужицах ветер, шумели и гнулись столетние деревья, но после моря непогода на берегу казалась почти приятной.
   Воропаева в райкоме не оказалось. Секретарша сказала, что Воропаев нездоров и лежит у себя.
   -- Это далеко?
   Женщина указала ей на двухэтажный дом через улицу.
   -- Четвертый номер. Дверь не заперта. Ему сейчас понесут почту.
   -- Спасибо.
   Выйдя на улицу, она ощутила в руках чемодан и, не зная, что с ним делать, остановилась, но, решив не возвращаться, поднялась на второй этаж, чувствуя слабость в коленях, -- должно быть, море все же измотало ее всерьез.
   Приоткрытая дверь сразу бросилась ей в глаза. Она вошла.
   Из темной прихожей она увидела часть большой комнаты, походную кровать у стены и его, облокотившегося на подушку.
   Лицо Воропаева совсем не изменилось, оно было только гораздо бледнее, усталее, сосредоточеннее.
   Детский голосок выводил какую-то тихую песенку за стеной.
   Подняв глаза от бумаг, он ждал, кто войдет.
   -- Юрий? -- спросил он, закашлявшись. -- Ты?
   -- Нет, это я, -- тихо сказала она и остановилась у двери, глядя на него и не видя, а только слыша и чувствуя, как сквозь сон.
   -- Ты?.. Шура моя... -- спросил он совсем без голоса.
   -- Да, я.
   Она пересекла комнату и, как была, в пальто, осторожно присела на край его кровати.
   -- Шура... боже мой! Как же ты, какими судьбами?..
   -- Своими, Алеша, -- она улыбнулась, не зная, что сказать дальше. -- Ну, а ты как тут... в своем раю?
   Он ничего не ответил ей. Его речью был взгляд. Он глядел в нее, как в себя и ей было страшно, что же увидит он там. И вдруг глаза его медленно, робко осветились такой непритворной радостью, что она поняла -- все хорошо.
   Тогда она склонилась к нему и поцеловала его в бледные, ставшие какими-то детскими губы и почувствовала, что на ее голову осторожно опустилась неспокойная и сильная рука старшего.

0x01 graphic

   Июнь 1945 -- апрель 1947
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru