Павленко Петр Андреевич
Идут дожди

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Петр Павленко. Собрание сочинений. Том 3
   

Идут дожди

   В эту зиму дожди были затяжными до одурения и такими жесткими, ветреными, каких давно не помнили старожилы.
   По ночам к дождю присоединялся норд-ост. Гудели и вздрагивали крыши. Камни, которыми у нас прикрепляют от ветра края кровель, шумно ползли, перекатывались по беспокойному железу, а в окна стучали обрывки веток и полумертвые, измученные ветром птицы.
   В такие ночи собаки лают почти беспрерывно, и сон людской тоже пуглив, неровен, и ночи кажутся нескончаемыми, может быть потому, что люди рано ложатся спать.
   В одну из таких тревожных ночей в дом к нам постучался печник Орлов, активист с отдаленного избирательного участка за перевалом. Он вошел в переднюю, и, пока мы с ним говорили о том, чтобы он заночевал у нас, под его ногами натекла лужа воды, и Найда, овчарка, спавшая в передней, из любопытства даже полакала из этой неожиданно образовавшейся перед ней лужи.
   Когда Орлов снял шинель и прошел в комнату, вода побежала за ним быстрым пунктиром, потому что и брюки его тоже были насквозь пропитаны водою.
   -- Главное, что темно, -- говорил он, извиняясь за позднее вторжение, -- а на дождь я не обращаю внимания. Я эти дожди до ужаса обожаю. Меня хлебом не корми, только дай под дождем побегать.
   Но мы, не поверив, велели Орлову снять сапоги и высушить у печурки портянки. Жена даже накричала на него, боясь, что иначе как криком его не возьмешь. Но, к нашему удивлению, Орлов недолго упрямился, а снял сапоги, повесил портянки на край ведра с углем и, блаженно шевеля пальцами, придвинул к раскаленной печке свои узкие красные, размягченные сыростью ступни.
   -- Откуда так поздно? -- спросил я Орлова. -- И неужели не мог подъехать на какой-нибудь попутной?
   Он подмигнул мне лукаво.
   -- Тут личный вопрос имеется, -- сказал он, не отвечая по существу. -- Закрываю карьеру -- и домой. Прощайте, ласковые взоры, -- загадочно прибавил он, опять подмигивая мне.
   Зная трудный характер гостя, я не расспрашивал, в чем дело, а поставил на стол кувшинчик густого саперави -- вина, по отзывам всех, кто его отведывал, необычайно красноречивого.
   -- С вами тут только семь лет загадил для неизвестно чего, -- раздраженно продолжал между тем Орлов, широкими кругами обходя тему своего повествования. -- Скучаю по степи, нельзя сказать как. Где тут, скажем, гуси-лебеди? Это я, конечно, к примеру, теоретически. Или перепела! Да что дичь! Тут же петуха хорошего не сыскать. Русского петуха тут, уверяю вас, нет. Ни гребня, ни голосу, ни характеру. Это что же такое? А пчела? Укажи мне тут настоящую пчелу! Здешняя и ужалить-то не умеет, а у нас... О господи, кобылу бьет, что ты думаешь! Например, кубанская пчела умнее собаки. Ты ей скажи "пиль" -- поймет. Она тебе такой мед сварганит -- жизнь отдашь!
   -- Куда же ты все-таки шел? -- наскучив слушать его словесные маневры, спросил я, когда мы присели к столу и вино было разлито в стаканы.
   -- Шел! -- обиженно покачал он седой головой. -- Разве шел? Это не называется, что я шел. А... Да ну! Я их, чертей, всех скоро умою, всем цену определю. Шел!.. Тут и итти-то по-людски нет возможности. Ну, будь здоров! С вечера вино темнит, поутру яснит.
   И он не спеша, медленными глотками стал "прожевывать" вино, как это делают дегустаторы, и уставшее лицо его вскоре посвежело от этого уютного занятия.
   -- Или возьмем печку, -- сказал он, выпив вина. -- Вот ты человек читающий, можешь мне сказать, что есть самое главное в печке?
   -- Топка, -- попробовал догадаться я, но сразу же по огорченному выражению лица Орлова понял, что недогадливость моя причинила ему горе.
   -- Тяглость, тяглость -- главное, -- снисходя к моему невежеству, как можно ласковее объяснил он. -- Или, проще сказать, дым. Дым и есть глава дела. А что ты думал? Я по дыму сразу пойму, чего где требовать. Так ведь дым где может правильный ход иметь? В степу, в долине. А в этих чортовых горах ветер -- и тот, собака, сигает с пяти сажен, с железной крыши лохань выгибает. Вот сам послушай!
   И мы в самом деле стали прислушиваться к тому, что творилось за стенами дома.
   Ветер действительно прыгал с гор на крышу, и та гудела и гнулась под его тяжестью, а он валялся по ней и подпрыгивал в диком азарте. Брызги дождя, взметаемого ветром в разные стороны, то громко били в окна, то скользили вдоль них длинными быстрыми червячками. Гибкие тополя кланялись в пояс, кипарисы, не умеющие раскачиваться, бились друг о друга, ломая ветви, а тяжелые кедры, клокоча кронами, дрожали, точно готовые взорваться изнутри.
   -- Вот ты мне и определи зараз: норд-ост или что?
   Ветер в самом деле не придерживался точных румбов.
   Казалось, он слился с дождем и без устали сек землю длинными водяными хлыстами. В такую погоду останавливались даже грузовики, а кони не могли сделать и шага. Пешеход же, если такая ночь заставала его на горной дороге, находился в смертельной опасности. У нас дождливые ветра -- что буран на севере.
   -- Вот почему в этих скаженных местах мангал {Мангал -- летняя переносная печка.} с углями -- все твое отопление! Недаром же люди придумали! А они мне доказывают -- голландки... Голландка -- она легкий, правильный ветер любит, чтобы тяглость была, чтобы разница в давлении. Так? Ну, а вот у них не так.
   Он налил себе еще вина и лихо омочил в нем свои тусклые серебряные усы. Орлов любил рассказывать врассыпную, десятками намеков, параллельных мыслей и притчей, будто слово у него было всего лишь разком, который сам по себе ничего не значил до тех пор, пока не находил места в группе других. Рассказывал он, не заботясь, с чего начал -- с конца, с середины ли; но время было позднее, и я поторопил его:
   -- Давай рассказывай по порядку, где был, а то, брат, спать пора.
   Он отставил вино, облизал покрасневшие усы и, сморщив глаза, будто нечаянно хватил хрена, начал свое печальное повествование.
   Дело в том, что он прикреплен был к избирательному участку в глухих горах. Человек словоохотливый, он был общественником по натуре и задание свое выполнил бы лучше многих других, но, на беду, захотелось ему заодно блеснуть и мастерством печника.
   Явившись на участок, он сразу пообещал поставить новую печь в комнате голосования да подремонтировать развалившуюся в агитпункте и, дабы слово его не расходилось с делом, тотчас же приступил к работе. Печи вышли на славу. Тогда и соседний участок попросил Орлова соорудить их каркасную печечку, ибо в агитпункте впоследствии должен был развернуться колхозный клуб.
   Польщенный Орлов сложил и каркасную, и предметная, деловая агитация его была хорошо воспринята избирателями.
   Но тут на горе Орлова пошли дожди, подули затяжные ветры, и все печи его, как он говорит, "сказились":
   -- Не то чтобы дым из себя выпущать, а как бы, понимаешь, скорее всего в себя всасывать. От беда! И главное -- с политической стороны толкуется!
   Избиратели, сначала так радовавшиеся печам, потребовали либо переделать их, либо вовсе убрать. Орлову пришлось пережить немало огорчений. Кто-то даже потребовал разобрать: не с умыслом ли понаделали эти никуда не годные печки! И все то радостное рвение, с которым Орлов начал работу, теперь перерастало у него в кровную обиду.
   Тем более что печник он был замечательный, до тонкости знавший "печную душу".
   -- Я вот у одного профессора ставил, -- рассказывал он мне с обидой в голосе, хотя речь зашла теперь о приятных вещах, -- четыре предмета было заказано: камин по-английски, чтоб как костер горел, с треском, с шумом, но отнюдь, брат, без дыма, отнюдь; второе -- голландка с лежаночкой, на старинный манер; третье -- плита, а четвертое -- шведка. А тех шведок я сроду не складывал и, какой у них характер, не знал.
   Ладно, сдаю плиту, сдаю голландку с лежаночкой, сдаю камин по-английски, складываю по его рисунку и шведку -- на железном каркасе, белыми изразцами выложенную. Сдаю работу -- отказ, не принимает. Это, говорит, простите, не шведка. Та петь должна. Взял он, понимаешь, скрипку и на басовой струне попиликал мне перед ухом: вот, говорит, какой у нее истинный голос. Это так, говорит, специально и делается для уюту, чтобы одинокий человек как не один чувствовал себя дома. Я даю ему свой аргумент. "Печка, говорю, -- не баян, чтобы на ней романсы играть, печка имеет свою должность -- обогревать". Нет и нет! Ах ты, ученая же твоя душа! Стал я ту шведку заново перекладывать, замучился, как домовой; сложил заново -- не поет. Вот зараза! В третий раз начал. Два-три фокуса я в дымоходе устроил, кое-чего вроде свисточка примостил, поддувальце маленько перешил -- запела. Правда, с басов сбивается, выше берет, но все-таки приятность имеется. Очень весело. Ну, правда, за настройку неточную не стал он спрашивать. Только, говорит, вы мне теперь камин переберите "под сверчка". То есть как это, говорю, под сверчка? А есть, он мне говорит, такая замечательная постановка "Сверчок на печи", и в театре сверчок по ходу действия верещит. От печки? Видать, говорит, от печки. Взялся я ему "сверчка" в камин вставлять. С неделю бился, что ты думаешь. То так захрипит, мать честная, будто кого душат в той печке, то сипеть начнет, а то хоть бы что -- молчит, как проклятый. Ну, в общем и тут добился. Вставил сверчка. Сверчок и сверчок!.. Так он, профессор-то, расчет произвел и говорит: я, мол, еще сроду таких печников не видывал, и шведок с пением на свете, признаюсь вам, только одна -- вот эта самая, а каминов со сверчком -- один, вот этот самый. Я, говорит, вас проверить хотел. Тебе бы, говорит, Орлов, скрипки делать, ты, говорит, маэстро. Клянусь богом, так и сказал. Тут несколько из Москвы артистов было, певец один, на шаляпинской должности состоит, так он мне магарыч за того сверчка поставил. Вы, говорит, товарищ Орлов, чего-то нашли. На ваших печах, если с умом топить, "чижика" сыграть можно. С того времени, брат, так и пошло: орловские печки, да орловские печки! И в булочных ставил, и в санаториях, все характеры изучил. Мою работу сразу узнаешь -- корпус красивый, не как вообще, а специальный вид имеет.
   -- В общем, я так понимаю, что ты им с пением печки понаставил? -- прервал я его, чтобы вопросом своим приблизить повествование к основной теме.
   -- Вот именно! -- радостно подтвердил он, точно я, вопреки его ожиданиям, легко решил очень трудную, сложную задачу.
   -- А они не одобрили?
   -- Да кому одобрять-то! Есть там одна активистка, Марья Петровна. "Что это, говорит, Орлов, твои печки, как мины замедленные, погукивают? Я все время, говорит, боюсь, не взорвались бы". А другая, старуха уж, а тоже в критику лезет! "Я, говорит, все нервы об твои печки попортила -- все слышу, будто где-то молоко перекипело". Ах, боже ж мой! Молоко у ей перекипело!
   И вот, перетерпев за свою непонятую оригинальность, решил тогда Орлов переложить все печки, лишить их индивидуальности и характера.
   -- Так что же ты скажешь? Эта самая Марья Петровна говорит: "Ну вот и слава богу, кто это вас подучил так класть печки, вот молодец так молодец!" Ты слышишь? Меня научили!
   Да, репутация Орлова как печника была, очевидно, надолго в наших местах испорчена, и недаром он рвался теперь в какие-то степи, где гуси-лебеди, петухи и пчелы, до которых ему вот уже лет тридцать не было никакого дела.
   -- А в самом деле, -- сказал я, -- разве уж так необходимо, чтобы печь пела? Может, одинокому чудаку это приятно, а другим, согласись, ни к чему. Разные бывают вкусы, и хорошая печка -- это в конце концов та, что хорошо греет.
   -- Я вас тут тридцать лет грею, и никто никогда не жалился.
   Ему было, конечно, особенно неприятно, что его провал произошел в связи с выборами и что теперь о нем будут поминать как о человеке взбалмошном и несерьезном.
   -- А все дожди, -- сказал он убежденно. -- Это все от них. С дождем свяжись -- не развяжешься. Я, когда дожди, беспокойный делаюсь. Нигде ж не тягнет: ни в дымоходах, ни в груде. И печки дымят, и люди сипят. Я это имел в уме, да забыл...
   Дождь повис на окнах, и водяные червячки со скрипом побежали справа налево, будто дом накренился, как корабль.
   Ветер бил в стены тяжелыми волнами. Двери вздрагивали, напрягались оконные стекла.
   -- Беда, беда, -- бормотал в треть голоса уставший от тепла Орлов. -- Большое недоразумение с этими дождями может произойти.
   -- Оставь ты, -- стал я успокаивать гостя. -- Ну, посмеется народ, позубоскалит, а через два дня и забудет... Главное, печки стоят, греют, а это -- главное.
   -- Я не об печках, -- ответил он озабоченно. -- Я об выборах думку сейчас имею. Ведь я, милый, пять часов к тебе шел один. Во тьме, как во чреве китовом. И то дорога мне сколько годов известна. Партизанил я, разведчиком ходил, саперничал по этим местам. Другой бы ни за какие премии не пошел. Теперь чуешь, к чему подход делаю?
   -- Ничего, милый, пока не чую, и зря ты сегодня ко мне шел. Мог бы выждать погоду.
   -- Зря? Да ведь кому ж итти? Народ-то новый, только при свете разбирает, где что. Их пошли, ног потом не найдешь.
   И только тут истинное беспокойство Орлова начало приоткрываться мне сквозь мутную даль его рассказа.
   Замученный неудачными печками, терзаемый стыдом за свою репутацию, он валил на дожди все беды. В них одних он видел угрозу не только себе, но и делу вокруг себя.
   -- Грузовики не пройдут? -- спросил я, думая теперь тоже уже не о печках, а о дне выборов, который приходится на послезавтра.
   -- И ни-ни. Только пеший. Теперь ты посчитай: в полночь конец голосовке, час на подсчет бюллетеней, так? Да пять часов с пакетом. Вот, значит, не ранее шести утра только наша цифра до областной комиссии и дойдет. И то -- ты слушай меня -- и то в случае, если именно я пойду. Понял теперь? Ну, то-то.
   Оказывается, сегодня его избирательный участок предпринял опытную отправку сведений в областную комиссию конным нарочным и грузовой машиной. Орлов же, хотя ему ничего не было поручено, сам, по своей охоте, отправился пешью. Ни конь, ни машина не добрались. Пять часов, обшаривая дорогу руками, рискуя ежеминутно свалиться под откос, не шел, а почти полз он, ведомый страстным желанием возвысить себя в глазах тех, кто разуверился в нем благодаря проклятым печкам, и был рад, горд, доволен, что победил. Как всегда в таких случаях, желание поиздеваться над недругами непреодолимо клокотало в нем, ища новых поводов для раздраженной воркотни.
   Теперь он вообразил, что завистники обязательно придумают послать кого-нибудь другого, а не его.
   -- А будь они неладны, слушай, я ж за три часа управлюсь, ежели на то пошло! Пойду грушевой поляной, понял? Тропкой спущусь в ущелье. На заду съеду. А ущельем мне -- рукой подать.
   Успокоенный счастливо придуманным выходом, он блаженно вздремнул у печи.
   Грохот ветра и грустный голос дождя перекликались за окном. Загнув набок тонкие хвосты своих крон, кипарисы готовились прыгнуть в воздух. Боролись друг с другом кедры. Изгнанные из сухих закутков, к стеклам окон прижимались нарядные синички. И по-прежнему черной, страшной, забывшей свои сроки, была ночь.
   -- Ложись. Постелено, -- сказал я, вставая.
   -- Ни боже мой. Сейчас пойду, -- пробормотал он, не открывая глаз. -- Электрического фонарика не дашь?
   -- Да ты, Орлов, просто с ума сошел! Чего ты второй раз итти вздумал?
   Он встал, вздрагивая и устало потягиваясь:
   -- Они же, охламоны, подговорят еще какого мальчонку: иди, мол, обгони дядьку Орлова. Что ты думаешь! Загубят кого ни попало. Нет, уж я если взялся так взялся.
   И, навалив на себя отяжелевшую шинель, он вышел. Все бежало под ветром. Говор горных потоков глухо пробивался сквозь пляшущий шум ливня. Казалось, в черную ночь сползает с неба еще более черное, густое месиво туч.
   -- Разве это природа? -- и Орлов зло сплюнул неизвестно куда. -- А у них одно в голове -- голландки дымят. Да тут человек задымит... Тут человек может прахом пойти. Прощай пока! -- и по звуку его тяжелых шагов я понял, что он отправился.
   -- Может, подождем утра?
   -- Не встревай в мое дело...
   Найда, пошевеливая ушами, удивленно глядела вслед исчезнувшему Орлову. Она, должно быть, еще ни разу не видела, чтобы люди исчезали так быстро, не оставив за собой никакого следа. Несколько раз примеривалась она прыгнуть в дождь и разведать, куда исчез гость, но, не решившись, только виновато опустила хвост.
   
   1947
   

Примечания

   Идут дожди. -- Рассказ впервые опубликован в журнале "Огонек", No 29 за 1947 г., а затем вошел в сборник "Сила слова" (Библиотека "Огонек", No 30, 1947) и в "Избранное" (Гослитиздат, 1949), по тексту которого и печатается.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru