Павленко Петр Андреевич
Люди одной семьи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Петр Павленко
   Собрание сочинений в шести томах. Том пятый
   

Люди одной семьи

Глава первая

   После провала немецкого наступления у озера Балатон, наступления, которым лично командовал сам Гитлер и на которое возлагались немецкой ставкой огромнейшие надежды, после падения Секешфехервара положение Вены стало безусловно катастрофическим.
   В конце марта, на совещании у генерал-полковника Дитриха, ответственного за оборону Вены, было принято продиктованное из Берлина решение: сражаться за австрийскую столицу до последней возможности. Командующий 6-й танковой армией СС, возглавлявший всю армейскую группу, на долю которой выпало сдерживать движение нашей гвардейской армии, генерал танковых войск Бальк издал знаменательный приказ:
   
   "Солдаты Армии! Фронт стабилизировался. Теперь бои идут у границы нашей родины. Все солдаты должны быть на переднем крае. Уклоняющихся постигнет позорная смерть. С пятницы тыловая прифронтовая полоса будет подвергнута тщательному прочесыванию силами специальных заградотрядов, и тот, кто к этому времени не будет находиться на переднем крае, расстреливается. Исключение составляют только обозные части снабжения и другие тыловые подразделения, а также лица, имеющие на руках направления в свою часть и находящиеся на пути к ней. Те, которые не могут знать расположения своей части, должны двигаться в направлении на восток, непосредственно на шум боя, и явиться в первую же часть для участия в бою.
   Все удостоверения об отправке в тыл, кроме положенных командировок и перемещений, с сего дня теряют свою силу.

Генерал танковых войск Бальк".

   Было объявлено, что Вена станет немецким Сталинградом. В столице Австрии была назначена поголовная мобилизация. Транспорт и связь всецело подчинены военному ведомству. Закрыты сотни предприятий, и рабочие поставлены на оборонительные сооружения. Приступили к постройке баррикад на окраинах Вены. Музеи, сокровища которых были заблаговременно вывезены в Германию, дворцы, парламент и многие церкви немцы бесцеремонно превратили в казармы и оборонительные узлы. На стенах домов появились плакаты: "Все -- на защиту Вены!", "Вена -- неприступна!" Жителей заставляли выламывать брусчатку мостовых, складывать в штабели мешки с песком и переворачивать набок трамвайные вагоны. Кладбища восточной части города также приспособили для обороны.
   Однако, чем настойчивее были меры, направленные к превращению города в крепость, тем активнее и быстрее шла его эвакуация. Поезда на Прагу и Мюнхен отходили каждые сорок минут. Румынское правительство грузилось на угольные платформы, венгерское -- в теплушки для скота. Министры-беженцы сами перетаскивали свои баулы.
   Двести тысяч немцев из Западной Германии, приехавшие сюда отдохнуть от англо-американских бомбардировок, выезжали особыми поездами. Шведы, голландцы и греки, неясными путями попавшие в Вену -- не то в качестве туристов, не то в качестве шпионов, уходили пешком. Швейцарский консул, много лет не поднимавший флага своей страны, теперь держал его высоко поднятым круглые сутки.
   Всплывали тысячи противоречий.
   Какие-то шведы, шесть лет назад уехавшие работать в Индию по поручению Берлина, оставили в Вене семьи, и теперь эти семьи норовили выехать на правах иностранцев, но за ними почему-то не признавали этих прав, и они шумели, требуя своего консула. Шведский же консул, занимавшийся до этого главным образом скупкой картин польских, венгерских и австрийских художников, исчез, не оставив следа. Итальянские, румынские, болгарские, греческие, югославские, венгерские и словацкие фашисты тоже намерены были как можно скорее покинуть негостеприимную Вену. Самой дорогой вещью стал чемодан. Многие коренные венцы, не желая стать жертвами кровопролитного сражения в городе, пытались выехать в горы. Однако полиция их не выпускала. Немцы выезжали, австрийцам же приказано было оборонять город.
   Венское радио уверяло между тем жителей, что для паники нет причины, ибо русские еще далеко -- что-то в ста километрах от города. Там их встретят давно продуманная сложная полевая оборона и свежие отборные части германской армии, специально выделенные Гитлером для обороны Вены и уже прибывшие на место. Радиообозреватели при этом намекали, что русские повторяют ошибку 6-й германской армии Паулюса, -- они пренебрегают коммуникациями и ведут бои головными силами, не накапливая резервов. "Но, -- говорили радиостратеги, -- в 1942 году нашу 6-ю армию встретили пустыни Волги, а в 1945 году русских в Австрии встречает нация, объединенная волей победы. Каждый из нас будет камнем этого неприступного вала". Несколько оказавшихся в Вене гаулейтеров беспрерывно выступали по радио, доказывая на все лады, что Толбухина ожидает участь Паулюса. Однако улицы Вены пустели, магазины закрывались один за другим. Жизнь в городе замирала. День "присоединения Австрии к Германии" -- 13 марта -- даже не был отмечен обычным парадом.
   В эти дни войска 3-го Украинского фронта, только что выдержавшие натиск одиннадцати свежих танковых дивизий и сильно поредевшие, здорово измотанные в непрерывных боях и уставшие от бесконечных маршей, тотчас же перешли в наступление, неумолимо продвигались к Вене.
   Цепь сражений, объединенных именем "сражения у озера Балатон", принадлежала к одним из самых кровопролитных за всю войну. Здесь армиям 3-го Украинского фронта, беспрерывно наступавшим начиная с Украины и, как всегда в этих случаях, порастрясшим свое хозяйство и порастерявшим людей, пришлось без отдыха и подготовки завязать небывалую по напряжению операцию. Войска чувствовали, что, проиграй они это величайшей важности дело, -- разлетится вдребезги все ранее достигнутое. Белград окажется под угрозой. Будапешт придется оставить и отойти за линию Дуная, имея в тылу у себя еще не успокоенную Трансильванию. Такое положение тотчас скажется на войсках Малиновского. А это в свою очередь поставит под угрозу войска 4-го Украинского, забравшиеся на высоты Карпат.
   Гвардейская армия генерал-лейтенанта Никанора Дмитриевича Захватаева, шедшая правофланговой по правому берегу Дуная, была впереди остальных армий 3-го Украинского фронта.
   Выдержав сильные удары противника у озера Балатон и потом неожиданно погнав его перед собой, она с каждым днем все более ускоряла свое движение, хотя с каждым днем силы ее невольно ослабевали. Но гвардейцы, выдержавшие натиск неслыханной силы, сейчас только еще набирали темпы своего необычайного наступления. Когда обычные человеческие силы уже не играют значения, когда в человеке действует нечто великое и бессмертно-вдохновенное, чему нет названия, тогда и трудности, считавшиеся непреодолимыми, перестают играть свою роль.
   Но все же об этом легче написать, чем это самому пережить. Людям было трудно, очень трудно.
   Командующий гвардейской, ныне Герой Советского Союза, генерал-лейтенант Захватаев, член Военного Совета генерал-майор (тогда еще полковник) Шепилов и начальник штаба генерал-майор Деревянко, человек огромной физической силы и выносливости, в те дни почти не спали.
   Командиры корпусов не покидали дивизий, а дивизионные сидели на плечах у полковых, всеми мерами ускоряя движение на запад людей, уже более двух недель не снимавших сапог, людей, потерявших представление, где они, в какой стране, и знавших только одно, что они на пути к Вене.
   Гвардейская ордена Суворова 2-й степени Корсунская, Дунайская дивизия гвардии генерал-майора Константина Николаевича Цветкова должна была в эти дни сменить одну из дивизий 2-го Украинского и стать перед городком Кишбер, последним узлом сопротивления немцев на пути "Вене. Гвардейскому стрелковому Кишиневскому полку этой дивизии приказано было в ночь с 23 на 24 марта занять оборону у юго-восточной окраины городка.
   Получив задачу, командир полка подполковник Николай Иванович Климов выехал вместе со своими офицерами вперед, чтобы ориентироваться в обстановке.
   После жестоких боев, начиная с самого Дуная, полк Климова, как и все остальные полки армии, не имел отдыха. Люди за последние две недели спали не более трех часов в сутки. Отдых был не то что кстати, а просто необходим.
   Стояла уже глубокая ночь, когда измученные тяжелым маршем батальоны Климова стали занимать окопы сменяемого полка. Закипела работа. Каждый, не ожидая приказа, торопился до света устроить себя как можно лучше. Работали по двое -- один рыл землю, другой наблюдал, потом сменялись. Противник был рядом. Люди трудились молча, все время поглядывая на небо: к рассвету следовало быть готовыми ко всему.
   Начальник разведки капитан Веселов и начальник инженерной части капитан Островский, прибывшие на новый участок раньше всех, уже оборудовали Климову наблюдательный пункт на высотке среди виноградников, метрах в трехстах от левофлангового батальона. Климов сел на край щели, вслушался в темноту. До света нечего было и думать о зрительной ориентировке. Он развернул карту полкового участка, накрыл себя и Веселова плащ-палаткой, зажег фонарики и, позевывая, сказал:
   -- Докладывай, Веселов.
   Еще задолго до того, как батальоны прибыли к своему новому участку, Веселов, архитектор по специальности, а сейчас разведчик, и инженер Островский, начальник саперов, облазили весь участок вместе с разведчиками и саперами сменяемого полка. И вот что они могли сейчас доложить своему командиру.
   Кишбер обороняли части 5-й танковой дивизии "Викинг", 9-й мотомехполк "Германия" и сводная группа летчиков разбитых авиасоединений при пятнадцати танках, пятнадцати артиллерийских и минометных батареях и сорока пулеметах. Силы были серьезные. Передний край немецкой обороны, упиравшийся в высокое железнодорожное полотно, представлял собой парные ячейки и пулеметные площадки, не соединенные, однако, траншеями и ходами сообщений.
   Тотчас за полотном начинался город. Надо полагать, что его окраинные дома также были приспособлены к обороне. Левофланговый и центральный батальоны залегли в виноградниках, а правофланговый батальон -- на открытой местности. Огневые точки противника, по данным сменяемого полка, были уже занесены на карту, новых же пока не обнаружено.
   -- В общем пока что мы ничего не знаем, -- мрачно суммировал Климов. -- Минные поля есть?
   -- Имеются, товарищ гвардии подполковник, -- ответил Островский. -- Завтра займусь ими.
   -- Чорт вас знает, вместе в разведку ходите, вместе спите, вместе едите, а толку от вашей спаренной езды я пока не вижу. Чтобы к рассвету все минированные участки были точно определены. Поняли? И "языка" взять, Веселов.
   -- Есть, займусь, товарищ подполковник.
   -- Не займись, а возьми. Это ты архитектурой мог заниматься, а на войне не занимаются -- здесь берут или отдают. К утру чтобы мне "язык" был.
   Веселов и Островский известны были в полку своей крепкой дружбой. Родство специальностей сблизило их. Они вместе ходили в разведку, вместе жили и даже в гости к товарищам ходили парой.
   Отпустив полковых "аяксов" и не умея оставаться без дела или отдыхать, когда еще не начал отдыхать полк, Климов пошел в батальоны.
   Николай Иванович Климов, отслужив в Красной Армии срок рядовым, пошел в 1929 году на рабфак, из рабфака в Тимирязевку и зоотехником уехал работать на родную Волгу. Но в 1936 году, когда требовалось пополнить армию коммунистами, он добровольно вернулся сначала на политическую, а потом и на штабную работу.
   Невысокого роста, крепкий, подобранный, с поступью природного пехотинца, Климов навсегда стал офицером, полюбил военное дело и нашел в нем свое призвание.
   Хорошее русское лицо его с высоким просторным лбом, глубоко сидящими, всегда прищуренными, как у степняка, глазами и едва заметной иронической складкой вокруг тонких, плотно сжатых губ, запоминается сразу. Лицо умное и не без лукавства.
   Два ордена Отечественной войны за донские бои, орден Суворова 3-й степени за форсирование Дуная, орден Красного Знамени за Корсунь-Шевченковскую операцию и медаль "За боевые заслуги", отметившая десятилетие службы в Красной Армии, украшают грудь Климова.
   В этом полку Николай Иванович Климов с января 1943 года. В сентябре, в самый разгар боев на Харьковщине, он был ранен в обе лопатки и позвоночник. Не вынеси его тогда на своей спине сержант Сидоров, нынешний знаменосец полка, -- не воевать бы больше Климову.
   Ранение задержало Николая Ивановича в тылу на четыре месяца, и когда он, еще тяжело дыша при ходьбе, явился в Управление кадров Наркомата Обороны, ему предложили на выбор несколько тыловых должностей.
   Он наотрез отказался. Дивизия, к которой он успел привыкнуть, и полк, который он отныне считал своим родным полком, снились ему днем и ночью, и он рвался к ним, как в свою семью. Климов настоял на своем. Его отправили в Н-скую дивизию, где он получил в командованию полк.
   Уже с Климовым полк получил звание Кишиневского. От Молдавии до Венгрии двигались не останавливаясь. Под Секешфехерваром приняли на себя удар свежих танковых дивизий Гудериана, отражая на участке полка атаки сорока танков зараз, да по десять раз в день. Полк утомился, поредел. Сейчас ему предстояло, кажется, постоять в обороне, и это всех радовало. Посидеть с недельку, починить обувь, постирать бельишко и кое-что получить из своих тылов было чрезвычайно кстати.
   ...Едва Климов спустился с высотки, как его окликнули шопотом. Силуэт автоматчика грозно встал перед ним.
   -- Не узнал, что ли? Это я -- командир полка.
   -- Темно, товарищ гвардии подполковник.
   -- Война, потому и темно. Кого охраняешь?
   -- Капитана Кистенева.
   Не веря своим ушам, Климов полез в крохотный, узенький блиндажик, недоуменно ворча:
   -- Вот тебе раз!.. Ну и Кистенев!..
   Он был даже как-то невольно рад, что у него появилось дело, хотя обнаружение Кистенева в двадцати шагах от полкового наблюдательного пункта не давало никакого повода для веселья.
   -- Ты что, Кистенев? С ума сошел или как? Ты бы еще позади меня устроился.
   -- Товарищ гвардии подполковник...
   -- Хороший командир, а такие штуки выкидываешь!..
   -- Товарищ гвардии подполковник...
   -- И главное, где засел-то! Не за своим батальоном сидишь, ты эго знаешь?.. Ну-ка, сейчас же лезь вперед!.. Немедленно!
   -- Капитан Кистенев, -- это чувствовалось даже в темноте по его голосу, -- был донельзя смущен и порывался что-то объяснить, но когда Николай Иванович Климов осерчал, ему нечего уж было объяснять.
   -- Есть вперед немедленно, -- оказал он.
   -- То-то! -- проворчал командир полка.
   От Кистенева Климов повернул в 3-й батальон Когана. Мысли были еще о Кистеневе. Бывает же так! Ветеран полка, храбрец, вырос и оформился в отличного офицера в полку, а вот поди ж ты! Молодой, правда, комбат, опыта мало. Выбрал себе КП за спиной кочегаровского батальона, в полукилометре от своего! Бывает же!
   Может быть, Климова потому сейчас и потянуло в 3-й батальон, что Коган тоже был молодой комбат, хотя и отлично проявил себя под Секешфехерваром. Будучи тогда первым помощником начальника штаба полка, он неожиданно для себя получил приказ Климова заменить майора Голенкова, который не сумел поднять людей в атаку. Коган под огнем, на виду у немцев, прополз по ротам, объяснил задачу и обстановку, встав, мгновенно оторвал от земли батальон и выполнил задачу. И все-таки как командир батальона Коган был молод и мог не знать многого, что приобретается практическим опытом.
   Когда Климов добрался до 3-го батальона, на немецкой стороне стало совсем тихо. Обманутые этой тишиной, где-то близко запели соловьи.
   -- Значит, перед тобой, Коган, сады, -- сказал довольный Климов, уже сразу установивший, что Коган устроил свой командный пункт, как полагалось. -- Слышишь? Соловьи поют. Утром присмотрись, в чем там дело.
   Широкоплечий Коган тихо ответил, что присмотрится. Его крупное мясистое лицо с большими внимательными глазами ничего при этом не выразило. Это был не удивляющийся ничему человек.
   От Когана Климов наощупь двинулся опять к Кистеневу и едва разыскал его в ста метрах от боевых порядков правофлангового батальона.
   -- Ну вот, теперь ты правильно устроился, молодец! Отсюда и ночью весь батальон как на ладони. Огневые средства расставил?
   -- Так точно.
   -- Как расставил? Объясни.
   -- Как были у того батальона, что здесь стоял, так и я расставил.
   -- Правильно. Вот это правильно. Пускай немец пока что не догадывается о нас.
   -- От Кистенева -- на левый фланг, к Кочегарову, хотя заранее был уверен, что у того все в порядке.
   -- Что у тебя?
   -- Выслал в разведку лейтенанта Злуницына из пятой роты. К утру рассчитываю иметь подробные данные о противнике.
   -- Много на утро откладываете, Кочегаров, много.
   Климов повернул к себе на высотку.
   До зари было уже недалеко. Уговаривая себя не спать, он тут же накоротке вздремнул. Спал он тревожно, любой неожиданный звук разбудил бы его немедленно.
   В ротах кончали окапываться и тоже ложились спать.
   

Глава вторая

   В конце марта на среднем Дунае светало действительно рано.
   Отдремав свои сорок минут, Климов обзвонил батальоны и, как охотник, подстерегающий зверя, всматривался теперь в очертания города, отдельными пятнами выступавшие из утренней мглы.
   Где-то невдалеке ссорились кони и слышался скрип телег.
   -- Это что за кавалерия? -- сонно спросил он.
   -- Батальонные обозы ползут, -- сказал ординарец.
   Климов позвонил начальнику штаба гвардии майору Артюшенко.
   -- Гони, пожалуйста, обозы назад, чорт бы их побрал! Куда они вылезли!
   -- Да я их всю ночь гоняю, Николай Иванович, -- ответил Артюшенко, -- но знаете же нашего обозника, он от своего батальона ни за что не отстанет, хоть ты ему кол на голове теши.
   -- Гони, гони, а то, чего доброго, немец коней нам еще побьет.
   На наблюдательный пункт Климова, замаскированный прошлогодней кукурузой, стали один за другим сходиться его заместители по артиллерии и связи. Подошли командир самоходного полка и командир артдивизиона, поддерживавшие полк Климова. Все приникли к стереотрубам. Жизнь немецкого переднего края стала понемногу развертываться перед их глазами. Стукнули и замолчали немецкие снайперы. Мелькнула каска за домом. Два солдата притащили ящик с боеприпасами, проехала походная кухня, за ней другая, обе скрылись во дворе большого здания перед батальоном Кочегарова. Климов позвонил Кочегарову:
   -- Приглядись к дому, что перед тобой за насыпью. Установи, приспособлен ли дом для обороны. Присмотрись, не разобрана ли черепица на крыше.
   Кочегаров ответил:
   -- Это кирпичный завод, товарищ гвардии подполковник. Я за ним давно наблюдаю. Там противотанковая пушка замечена, а во дворе у них, надо полагать, варят на весь участок: то и дело кухни приезжают.
   Климов засек время -- семь часов десять минут.
   -- Раздача пищи у них, значит, не позже семи тридцати. В случае, если придется атаковать, самое подходящее время.
   Заместитель Климова по артиллерии, капитан Дыбов, приник к стереотрубе.
   -- Добре, добре, что противотанковую подследили. Возьмем собаку на учет.
   Принесли на подпись наградные листы. Заместитель по тылу, капитан Горелик, пришел со своими вопросами. Ординарец Грищенко готовил завтрак.
   Сейчас, когда рассвело, Климов уже ни на минуту не прекращал наблюдения за противником. Часами разглядывал он насыпь, строения за насыпью, ложбинку, которая тянулась перед батальоном Кистенева.
   Пока Климов до конца не понял немецкой обороны, он не мог чувствовать себя спокойно, и все остальное, кроме немецкой обороны, сейчас почти не интересовало его.
   Ему доставляло истинное удовольствие подметить новую черточку в расположении противника, и он уже несколько раз звонил в батальоны, чтобы снайперы отдохнули и дали маленько немцам поразмяться на своем переднем крае:
   -- А то вы их загнали в землю, никакой жизни нет, наблюдать нечего.
   Он предполагал еще пройти по батальонам и посидеть в каждом по крайней мере часа по два, но в полдень, едва закончили чертить схему обороны, (неожиданно пришел приказ из дивизии. Он был как гром среди ясного неба: полку на рассвете 25 марта овладеть городом Кишбер.
   Вот так отдых!
   Соседний полк слева должен был несколько ранее взять высоту 235, а затем поддержать Климова в бою за город.
   Вся программа жизни менялась. Все задуманное летело прахом.
   Отослав всех на КП, где был назначен сбор комбатов, Климов на некоторое время остался один на своем наблюдательном пункте. Решение складывалось не быстро, не сразу. Дело осложнялось тем, что полк был измотан, и о каждой мелочи следовало подумать особенно серьезно.
   Основная роль выпадала на долю батальона Кочегарова, которому при содействии Когана он мысленно и поручил атаку. Кистеневу -- сковывать противника.
   Спустя два часа он собрал комбатов, отдал приказ о завтрашнем наступлении. Климов приказал самым внимательным образом подготовить людей, поговорить с ними и потребовать от них крайних усилий, ибо только предельное напряжение сил могло привести к успеху.
   Дней восемь назад полк понес серьезные потери в людях, которые не были еще восполнены. Роты заметно ослабели. Обозы тянулись из последних сил.
   Климов сравнил данные, добытые разведкой, с собственными наблюдениями. Было очевидно, что немцы сильнее всего укрепились в районе кирпичного завода. Здесь у них было много артиллерии и пулеметов, и можно было предположить, что немцы именно здесь сосредоточили свои основные силы. Но возникало новое затруднение. Слева виднелась высота 235. Она до сих пор загадочно молчала. Могло, однако, случиться, что немцы умышленно не подают оттуда признаков жизни, чтобы в разгар атаки неожиданно нанести по наступающим удар с фланга.
   По предварительному плану, высоту должен взять соседний полк. Но все в ходе боя могло повернуться иначе. Надо было изготовиться к тому, чтобы в любой момент перенести главный удар и на высоту.
   Кочегарову сначала намечалось действовать в центре, но сейчас Климов решил, что лучше будет Кочегарова поставить на левый фланг, поручив ему наблюдение за высотой 235, и даже не наблюдение, а если понадобится, то и демонстративный маневр на окружение высоты во взаимодействии с левым соседом. Это на всякий случай.
   Что касается центра, то сюда он определил Когана, а правофланговому Кистеневу так и оставил прикрывать полк справа. Кистенев был человек отчаянной храбрости, но увлекающийся не в меру. Ему приходилось ставить задачи, которые сами ограничивали полет его фантазии и держали так сказать "в упряжке".
   Глядя на лица своих офицеров, Климов мысленно взвешивал их, распределял, примерял к обстановке.
   С ними он выходил победителем из многих тяжелых боев. С ними ему предстояло наутро взять Кишбер. С ними рассчитывал он прорваться к Вене.
   Все даты молодой жизни его офицеров тесно переплетались с датами сражений. Были у каждого победы, были и неудачи. Каждый помнил свой первый бой.
   "Главное, выиграть первый бой, тогда всегда будешь побеждать", -- говаривал. Климов молодым офицерам, прибывающим в полк, и всегда давал им эту возможность насладиться первой победой, которая, -- он знал это по своему опыту, -- как ничто, формирует характер молодого офицера. Перед ним сидели юноши с небывалым по размаху опытом побед. Эго были старые воины. Сегодня Климов требовал от них проявления всех их сил и талантов.
   -- Людей у нас не так много, -- говорил он, -- с такими силами, как у нас, немец давно уже драпал бы, а мы, видите, наступаем. Значит, мы сильней, сколько бы нас ни было... Внушите это своим людям. Сумеете? -- И он взглянул на Кочегарова.
   -- Сумею, Николай Иванович! -- воскликнул Кочегаров, и по взволнованному, покрасневшему лицу молодого комбата Климов понял: этот сумеет все сделать. Он предпочитал услышать сейчас любую вещь, только не "не могу знать". А капитан Кочегаров покраснел, потому что он сказал не совсем то, в чем был уверен.
   Когда сегодня в полдень капитан Владимир Иосифович Кочегаров получил приказ о завтрашнем наступлении, сердце его сжалось: батальон был утомлен до крайности, до последнего предела, да и сам он уже не спал двое суток, и нечеловеческая усталость, перешагнув все нормы, мучила его отчаянной рассеянностью. Внимание ко всему страшно ослабело еще с ночи. Он раза по три обращался к людям с одними и теми же вопросами и не запоминал ответа.
   Он чувствовал себя почти больным. Да и было отчего. Сегодня часов в пятнадцать он решил наконец-то прилечь, но тут как раз его вызвали к командиру полка за получением боевого приказа. Все менялось, и, как сейчас только стало известно, именно ему, Кочегарову, поручался левый участок. Он наносил главный удар. Всю подготовку приходилось начинать заново, и это не могло особенно радовать Кочегарова. Да и люди устали. Ох, как они устали!
   Однако приказ дан. Он и сам не раз изменял задачи ротам, не считаясь ни с чем...
   Только стемнело, как батальон Кочегарова передвинулся на левый фланг. Время сразу скакнуло вперед, и не успел Кочегаров оглянуться, как наступила ночь.
   Он позвонил командиру пятой роты лейтенанту Макалатия: "Выслать разведку", -- и нисколько не удивился, услышав быстрый ответ Макалатия, что это уже сделано и лейтенант Злуницын вот-вот ожидается назад.
   Нет ничего приятнее для командира, как почувствовать, что его еще не высказанное желание уже реализовано. Сам Кочегаров любил этим щеголять перед Климовым и бывал очень доволен, когда замечал то же стремление у своих людей.
   Кочегарова, высокого красавца двадцати восьми лет, на первый взгляд излишне застенчивого и даже робкого, трудно было заподозрить в мелочном честолюбии, но он был военным с ног до головы и любил славу.
   Он был молодым комбатом. Самое удивительное в его биографии было то, что, начав воевать лишь с января 1944 года, он сразу же получил у Климова батальон, хотя до этого работал преподавателем на курсах "Выстрел" и практической боевой работы не знал.
   С той поры комбат был уже дважды ранен и, по гвардейской традиции, не покинул строя, отлежавшись в хозяйственном взводе.
   "Получил батальон -- дорожи им, держись за него, не отдавай его никому, пока жив" -- было любимым правилом Климова, которое он внушал своим комбатам.
   Два раза после того Кочегаров ходил в бой, опираясь на палку.
   Как поступал командир батальона, так поступали и его подчиненные.
   Дрались в батальоне Кочегарова крепко. Однажды под Секешфехерваром немцы пошли в контратаку на их полк. Соседний батальон плохо окопался, ряды его дрогнули, бойцы стали отходить. Тогда в дело вмешались солдаты Кочегарова. Под огнем немецких пушек, бивших так, что к чертям летели крыши домов и все вокруг горело, бойцы Кочегарова вырвались вперед, повернули обратно тех, кто разбежался, и вместе с ними отбили контратаку. После этого-то случая о Кочегарове заговорили в полку и в дивизии.
   Но завтрашнее дело сильно беспокоило Кочегарова.
   В его батальоне осталось, честно сказать, шестьдесят активных штыков, и хотя каждый боец стоил десятерых, все-таки их было только шестьдесят, а не больше.
   Шла ночь перед атакой -- ночь, которая могла все определить, все подготовить. Давно уже подошли поближе кухни, придвинулись пушки, в ротах начались короткие партийные собрания в четверть голоса. Заместитель командира полка по политической части майор Данилов и агитатор полка капитан Пенясов принимали заявления в партию, рассказывали, что за противник перед участком полка. Очень важно было довести до сознания бойцов, что перед ними те самые части, которые были биты климовским полком дней двенадцать тому назад.
   Капитан Пенясов, заготовляя бланки для "боевых листков", шутил, говоря, что уже наперед знает, о ком придется ему писать поутру.
   -- Ну, о ком, например? -- спросил Кочегаров, и его с Пенясовым обступило тесное, горячо дышащее кольцо людей. Всем было интересно, кого имеет в виду агитатор полка. Капитан Пенясов стал считать по пальцам:
   -- Командир пятой роты Макалатия -- раз, Злуницын -- два, Хлопов -- три, из восьмой роты -- Комиссаренко, из третьего батальона -- Овчаров...
   Командир пятой роты старший лейтенант Макалатия засмеялся, беззвучно блеснув своими белыми зубами:
   -- Я подвиг никак не имею времени совершить, ротой надо командовать, а то, честное слово, совершил бы... Давно имею желание.
   Все засмеялись, так как знали его как очень храброго и волевого человека.
   Капитан Пенясов был любимцем всего полка. На первый взгляд, у него лицо жесткое, суровое, взгляд карающий и недружелюбный. Кажется, что у такого человека не может быть ни одного ласкового слова, ни одной доброй мысли, одни только сухие, отрывистые приказания и окрики. Но обманчива внешность: этот суровый человек -- златоуст, душа полка. Ему доверяли самые глубокие тайны, советовались по самым щекотливым вопросам. Должно быть, Пенясов был хорошим агитатором, потому что дело это было для него не ново -- четырнадцать лет он учительствовал на Алтае и умел растить людей, а не просто болтать с ними, о чем придется. Кроме того, он был храбрый человек, его постоянно видели впереди, а храбрость всегда уважаема беспрекословно.
   В батальон позвонил Климов. Будто чувствуя, чем озабочен командир батальона, он, ни о чем не спрашивая, сказал:
   -- Береги людей, действуй огнем. Артиллерии у нас сколько хочешь, а людей маловато. Огонь и маневр. Вернулся Злуницын?
   -- Нет еще. Как вернется, сейчас же доложу, Николай Иванович.
   И не успел положить трубку, вошел лейтенант Злуницын. У него постоянно бывает такой обиженный вид -- пухлые детские губы его вот-вот опустят свои уголки и, того гляди, на глазах выступят слезы. А в батальоне, кажется, нет человека хитрее, чем этот молодой разведчик. Сегодня ему каким-то чудом удалось пробраться в тыл к немцам и многое у них высмотреть. Еще до того, как вернулся Злуницын, Филимонов и Макалатия решили было двигаться на прямую, но теперь, после сообщения Злуницына, становилось совершенно ясно, что выгоднее пойти лощинкой, держась поближе к Когану. Однако это уже после насыпи, -- ее же, проклятую, как ни крути, приходилось брать одним коротким фронтальным рывком.
   

Глава третья

   В шесть часов утра сосед слева начал атаку высоты 235. Вся артиллерия, приданная Климову, открыла огонь по обороне немцев перед участком полка. Первый батальон Кистенева демонстративно выдвинулся вперед. Немцы, ожидая атаки именно в этом секторе, перенесли огонь на батальон Кистенева.
   В этот момент поднялся в атаку батальон Когана, за ним кочегаровский.
   Бойцы пятой роты старшего лейтенанта Макалатия подобрались к самой железнодорожной насыпи и здесь залегли под нестерпимым огнем противника.
   Особенно неистовствовала высота 235, но только в одиннадцать часов сорок минут на ней взвилось красное знамя. Полк Климова наскоро перекурил -- вот-вот ждали сигнала ко второй атаке...
   Люди Климова, уставшие еще вчера, сегодня были утомлены так, как утомляются только на войне.
   В двенадцать часов на высоту 235 перебрался командир дивизии генерал-майор Цветков. Он позвонил в полк:
   -- Климов?
   -- Я, Николай Константинович.
   -- Как?
   -- Приустал здорово.
   -- Пришли мне со связным свои соображения.
   Климов решил дать полку более суток отдыха, назначив вторую атаку на восемнадцать ноль-ноль 26 марта, и, как только это было утверждено, вызвал к себе батальонных для постановки новой задачи.
   Время, выбранное Климовым для атаки, было несколько необычно. В сущности для отдыха людям хватило бы оставшейся половины дня и ночи. За этот же срок успели бы подбросить и боеприпасы.
   Но Климову важно было сейчас сбить противника с толку, внушив ему, что взятием высоты 235 изменено и направление нашего главного удара и что теперь немцам надо ожидать главных неприятностей именно как раз со стороны высоты. Не атакуя на рассвете 26-го, Климов только еще более укреплял немцев в этом предположении. Климов избрал вечернее время, кроме того, в расчете на свой быстрый успех и, следовательно, на то, что очистку города от противника ему придется завершать в темноте, в обстановке ночного боя, в которой полк его был намного сильнее противника, ибо много раз уже дрался ночью и бойцы привыкли к ночным действиям.
   Главный удар оставался опять-таки за Кочегаровым, ближе всех подобравшимся к насыпи.
   -- Только перепрыгни, -- несколько раз повторял ему Климов. -- А там, за насыпью, поведет игру Коган. Как только окажетесь в городе -- в дело ввяжется Кистенев. Ты только перепрыгни через насыпь.
   Близилась ночь перед второй атакой города Кишбер. Взвод Злуницына лежал выше всех на склоне насыпи. Немцы были совсем близко: было слышно, как они разговаривали, курили, стучали затворами, открывали консервные банки. Ветер переносил через насыпь табачный дым. Когда с немецкой стороны доносился голос, кто-нибудь из бойцов Злуницына обязательно бросал гранату на голос. Потом стали бросать на звук зажигалки, на папиросный дым, на шорох. Время тянулось медленно. С утра ведь ничего не ели, не пили, ждали вечера. Глубоко зарывшись в узкую, в бок уходящую щель, Злуницын ухитрился довольно прилично выспаться. "Скорей бы уже наступал вечер, -- все время думал он, -- подвезли бы пищу, доставили боеприпасы; может, газетка подвернулась бы с хорошими новостями..." Самому Злуницыну предстояло в эту ночь опять отправиться на разведку, и он все время думал об этом -- и, может быть, не столько даже думал, сколько изучал обстановку за этой проклятой насыпью по звукам, доносящимся с той стороны.
   Когда лежишь много часов подряд перед одним и тем же местом, характер и особенности которого не видишь глазом, а воспринимаешь одним лишь слухом, -- в конце концов звуки начинают говорить об очень многом. Чувствуешь, что там есть зоны устойчивой тишины (может быть, безлюдные зоны?), есть полосы, которые немцы обходят и объезжают стороной (не минные ли заграждения?), есть участки, на которых сосредоточено много нечаянных металлических звуков (не орудия ли или пулеметы?).
   Злуницын запоминал все эти звуки сразу всем своим существом, чтобы его ноги помнили их так же прочно, как и его память. Он был опытный офицер, хотя усы и не успели как следует оформиться на его губе. Зрелость к нему пришла раньше юности. На его долю выпало сначала видеть смерть и быть героем, а потом уже читать о героизме. Чтобы в этом не было никаких сомнений, надо сказать, что к началу Отечественной войны ему исполнилось всего лишь шестнадцать лет. Из родного села Семиполог на Киевщине он эвакуировался на Кузнецкий металлургический комбинат, за Урал, оставив дома мать, четырех сестер и братишку. И хотя он ковал оружие для фронта, все-таки ему было стыдно, что он эвакуировался, и страх, что немцы убьют его мать и опозорят сестер, не покидал его ни разу.
   На Кузнецком комбинате было много хлопцев с Украины. Все думали, как он. Всем было стыдно за себя и страшно за своих, оставшихся дома, где орудовал немец.
   Фашист! Какое страшное слово для нашего самолюбия!
   Давно уже не было такого всеобъемлющего грязного слова, вызывающего в нормальном человеческом сознании приступы беспредельной ненависти и желание уничтожать все то, что называлось этим проклятым словом.
   В конце концов Злуницын пошел в армию. Его определили в разведку, и уже на четвертый день своего пребывания в полку он вместе с командиром взвода участвовал в вылазке в тыл противника, был ранен в ногу, но тем не менее вынес и спас раненого командира. После госпиталя его послали на курсы младших лейтенантов, и сюда, в полк, он явился уже офицером.
   Первое боевое крещение оставило в памяти Злуницына глубокий след. Разведка увлекала его больше всего на свете, и он день ото дня становился опытнейшим лазутчиком. Какая-нибудь ничтожная мелочь, не дающая другому решительно ничего для обобщений, помогала Злуницыну делать выводы огромной важности. Вчера, например, ночью он определил местонахождение замаскированного немцами танка по запаху перегретого масла, а сейчас, -- лежа в полудремоте, зарывшись на полметра в землю и слыша четвертый час подряд однообразно повторный негромкий стук, похожий на медленные удары палочкой по глухому барабану, -- почти наверное знал, что это подносят и ставят один на другой ящики с боеприпасами и ящик стучит о ящик. И, насчитав более трехсот стуков, твердо решил: "Склад!"
   Как только стемнело и люди его были накормлены, он пополз к немцам. Злуницын полз беззвучнее любой ящерицы и руководствовался не столько слухом и зрением, сколько каким-то инстинктом, который безотчетно руководил им в часы крайней опасности. Ночь к тому же -- будь она проклята! -- была не особо темна. И немцы были совсем близко.
   Немцы никак не могли предположить, что между ними, едва не касаясь рукой их сапог, задевая за разбросанные еще с утра стреляные гильзы, ползет советский разведчик.
   Надо оказать, что утренняя работа немецкой артиллерии помогла ему в свою очередь: на насыпи было много воронок, в которые он прятался. Здесь лежало и несколько убитых бойцов пятой роты. Злуницын пополз через насыпь, спустился к немецким траншеям и, благополучно миновав их, добрался почти до первых домиков на окраине Кишбера и только отсюда повернул обратно. Хотя он сделал в обе стороны не более километра, это заняло у него около восьми часов. Он здорово устал. Руки сводило судорогой от долгого ползания, шею ломило, глаза отяжелели, точно их обветрило или ожгло. Как только он на обратном пути переполз через рельсы, Макалатия уже очутился возле него, торопя на командный пункт. После Макалатия с ним долго говорили командиры батарей Башмаков и Глуховский, потом командир самоходок и, наконец, сам Кочегаров. Сведения, добытые Злуницыным, были, как всегда, очень важными и повлекли за собой изменения в сосредоточении огневых средств.
   Уже было близко к рассвету, когда Злуницын вернулся во взвод и рассказал о разведке своим бойцам.
   -- Время есть пока что, проверьте, проконтролируйте мои наблюдения, -- сказал он им и, закусив, улегся подремать в свою щель. Никакого переполоха он не предвидел.
   "Немцы зашевелятся на заре, ожидая нашей атаки, а так как ее не будет, то они успокоятся до завтрашнего утра", -- думал он.
   Так примерно оно и вышло. Произошло лишь небольшое событие: захват "языка", но оно ничего не дало, так как случилось уже перед самой атакой.
   Произошло это так.
   Немецкий снайпер, отлично замаскировавшись, часа два подряд вел стрельбу по командному пункту роты.
   Филимонов, которому надоело ползать, тычась лицом в землю, распорядился выследить снайпера и взять его живым.
   -- Разрешите, я сам пойду, -- попросился его ординарец Семенов. -- Я его успокою.
   -- Возьми Овчарова, один не ходи.
   Поползли вдвоем, стараясь взять снайпера живьем. Немец, видно, залег в одной из воронок на полотне железной дороги. Долго прислушивались, пока не установили точно, где он, и Овчаров стал кидать в воронку камешки, чтобы озадачить немца, а здоровяк Семенов тем временем ввалился в воронку и схватил фрица за воротник. Тот сразу выбросил вверх руки, да так нескладно, что даже поцарапал Семенову щеку.
   -- Чего торопишься, сволочь, -- проворчал тот и поволок немца за собой.
   "Язык" был бы очень кстати, но время подходило к восемнадцати ноль-ноль. Тут заработала наша артиллерия на высоте 235 и на несколько секунд привлекла к себе все внимание немцев.
   Вдруг на участке третьего батальона началась атака.
   Пенясов поднялся первым. За Пенясовым -- весь батальон Когана, за ним, не раздумывая, кочегаровский. Климов, не отнимая от глаз бинокля, сказал замполиту:
   -- У этого Когана чутье замечательное, опять в самый раз выскочил. Смотри, как немцы всполошились. Теперь Коган на себя все их сопротивление должен будет принять, Кочегарову легче.
   Пенясов тем временем подбежал к самой насыпи. Впереди него торчало выходное отверстие дренажной трубы, проложенной под насыпью. Вода, разлившись большой лужей, прикрывала доступ к трубе. Боец, лежа на земле, замахал рукой:
   -- Ложитесь, товарищ капитан, тутки минировано, пятку мне оторвало.
   Пенясов сбросил с себя гимнастерку и куском нательной рубахи перевязал раненого.
   -- Ты где шел? По воде?
   -- Не, правее.
   -- А водой не пробовал?
   -- Не, водой я не спробовал.
   Скорчившись, Пенясов прыгнул в воду, распластался в ней, точно плавая, и вскочил в узкий круг трубы, зовя бойцов за собой. Через минуту "ура" раздалось уже по ту сторону насыпи.
   Климов крикнул в трубку:
   -- Кочегаров!.. Дайте Кочегарова!.. Что, нет его? -- Он обернулся к замполиту. -- Коган-то, кажется, проскочил. Нечего и нам с тобой тут сидеть. Пошли.
   ...Когда Макалатия услышал зов Пенясова, затем первый раскат "ура" и увидел, как поднялся батальон Когана, он тоже поднялся, но вскоре пришлось залечь: металлический дождь до того трепал землю, что она кружилась, точно на ветру. Стояла пылевая завеса. Немцы бросали гранаты связками, как под танки.
   Макалатия рванул к себе связного, крикнул в трубку:
   -- Кочегаров, огонь на меня! Немедленно!
   И сейчас же ахнули за спиной орудия Дыбова. Снаряды разорвались на рельсах перед пятой ротой. Раскаленным воздухом ударило в лицо Макалатия. Полсотни немцев, вышедших в контратаку, полегло сразу.
   -- Довольно, Кочегаров! Иду в бросок!
   Спотыкаясь о немецкие трупы, Макалатия повел своих бойцов к Кишберу. Теперь его трудно было отличить от остальных -- лицо почернело, слетела пилотка, в руках у него был автомат, как у всех. Теперь он командовал не словами, а своим примером.
   За насыпью немецкий снайпер в упор выстрелил было в Злуницына, но промахнулся, и пулеметчик Недошковский короткой очередью срезал немца.
   Еще не отработали наши пушки, как Злуницын вскочил на гребень насыпи и свалился на немцев. Все бросились вперед.
   К насыпи подошли пушки Глуховского. Мост был разбит, наводить новый не было времени.
   Капитан Островский крикнул сапер:
   -- Товарищи, срочно помочь!
   Со всех сторон сбежались с досками и бревнами, подняли орудия плечами.
   Пушки перенесли, можно сказать, на руках, но с самоходками было труднее -- с ними пришлось повозиться.
   Саперы и разведчики объединялись в штурмовые группы. Рядовой Ткаченко по узкому коридору вел артиллерию батальона. За ними, не отставая, торопилось несколько самоходок, с них время от времени соскакивали бойцы и приступали к очистке дороги. Это были тоже саперы.
   Полк Климова входил в город Кишбер.
   

Глава четвертая

   Бой шел к концу. Усталость была уж давно забыта. Да, кроме того, вид отступающего, бегущего немца способен поднять даже тяжело раненного бойца. Наконец есть в каждом воинском коллективе, если он дружен, единая душа, когда приказ командира как бы только выражает вслух общую мысль. Иной раз еще нет приказа, но все его уже ожидают и готовятся к нему безошибочно. Когда стрелковые батальоны ушли на насыпь и ворвались в город, в батальонных обозах началась тревожная суета. А тут еще вдали показался соседний полк. Каждый ездовой знал, что это означает: это означает ни больше ни меньше, что Климов ворвался в город, а для дальнейшего преследования противника выделены свежие силы. Медлить было нельзя. Обозы на рысях пошли под огнем к городу.
   Отстать от своих батальонов, а то, чего доброго, еще допустить до себя полковой обоз -- было бы бедою; и батальонные обозники ринулись вперед, обгоняя артиллерию и саперов.
   Климов, уже перенесший свой наблюдательный пункт на городскую окраину, издали услышал топот сытых упряжек и скрип перегруженных повозок у моста.
   -- Вот до чего бесстрашные ребята! -- сказал он, смеясь. -- Им бы только теперь свои батальоны догнать, а то они так хоть до самой Вены на рысях пронесутся.
   Обозы вкатились в узкие улицы и быстро укрылись во дворах. К обозам стали сходиться раненые, -- обозники стали санитарами. Кирпичный завод был уже взят. Штурмовые группы углублялись в центральные улицы города.
   Климов почесал висок.
   -- Слушай, -- сказал он замполиту, не то советуясь, не то продумывая собственное предложение, -- не посадить ли нам сейчас полк на колеса -- на что придется: на лафеты, на самоходки, на танки, на фаэтоны и велосипеды, -- да в преследование? За час мы не меньше двадцати километров сделаем, а?
   Рука его потянулась к телефону, чтобы вызвать начальника штаба, но тот позвонил сам.
   -- Приказ, Николай Иванович, Выйти на северо-западную окраину и закрепиться.
   -- Опять рыть? Вот не везет нам!.. Вот судьба!
   На длительную стоянку надежд, однако, теперь уже ни у кого не было.
   Вспомнили, как на одной из центральных улиц из окна третьего этажа вдруг высунулась лошадиная морда и лениво стала наблюдать за боем внизу, а рядом с нею висел белый флаг, будто лошадь сама его вывесила на всякий случай.
   -- Как ее, чертяку, туда подняли?..
   И хохотали до упаду, перебирая все возможные варианты.
   -- Кони и те уж стали белые флаги выкидывать... Ну, дальше некуда!
   Офицеры сгрудились вокруг Кочегарова.
   -- Пенясов -- молодец, -- сказал Коган, ища глазами агитатора и не находя его. -- Если бы он не заметил трубы под полотном и не позвал за собой бойцов, пришлось бы мне помутиться часа два...
   -- Пенясов геройский офицер, ей-богу героический! Замечательно воюет! -- Макалатия выкрикнул свое мнение одним духом.
   -- У вас, Макалатия, тоже хорошо вышло, -- сказал Кочегаров, -- правильно сделали, что повернули на выстрелы. Я только хотел было послать к вам связного с приказанием на этот счет -- смотрю, а вы уже сами повернули.
   -- Кто сам повернул? Макалатия? -- Пенясов поднялся с земли, где он, никем не замеченный, лежа записывал в толстую клеенчатую тетрадь впечатления ночи. -- Ты что же молчал, Шота? А я на капитана Кочегарова этот маневр записал. Придется, значит, переделывать.
   -- Ну, давайте, однако, устраивать батальоны, -- заметил молчаливый Коган, -- а то... война перерывов но любит.
   Батальонные засмеялись, переглянувшись. Коган напомнил им любимую фразу Климова.
   И они разошлись по батальонам, чтобы успеть к рассвету дать бойцам отдохнуть.
   А Климов, о котором сейчас вспомнили комбаты, в это время пропускал мимо себя батальонные и полковые обозы.
   -- Цыгане! -- кричал он, краснея от раздражения. -- Капитан Горелик, это что такое, я тебя спрашиваю?
   За обозными повозками шли разнузданные немецкие кони, торопились, загораживая все улицы, какие-то коровы, быки, овцы.
   -- Что я могу поделать, товарищ гвардии подполковник, скотина любит бежать за человеком, куда же ей деваться...
   -- А вы чего смотрите? Надо сбить гурт, вести особо. Трофеи подсчитаны?
   -- Подсчитаны, -- оказал начальник штаба. -- Уничтожено нами четыре танка, девять орудий, одиннадцать пулеметов да захвачено восемнадцать пулеметов. Двести немецких трупов на поле боя. А пленных всего шестеро.
   -- А надо бы все-таки уточнить, с кем дрались, -- сказал Климов.
   Позвонил Кочегаров.
   -- Приведи людей в порядок, -- сказал он, -- подполковник сегодня будет, наверно, смотреть батальон. А ты его знаешь -- все проверит, в портянках станет копаться.
   -- Товарищ капитан, где угодно, пожалуйста, пускай копается, чистота до конца будет, -- залпом ответил Макалатия, уже отдавший приказ стричь и брить людей и пославший ординарца разыскать помещение, где бы можно было помыться.
   В это самое время командир полка и позвонил Кочегарову.
   Кочегаров сидел над схемой кишберского сражения.
   -- Капитан Кочегаров, вот что я тебе скажу, -- война перерывов не любит, брат ты мой, -- сказал Климов.
   Он, вероятно, очень удивился бы, если бы мог видеть, как заулыбался его всегда строгий и подтянутый комбат.
   -- Так точно, товарищ гвардии подполковник. Война не любит перерывов.
   -- Ну вот, приготовься к разбору Кишберской операции. Понятно? А завтра в тринадцать ноль-ноль выстрой батальон -- приду посмотреть, на кого похожи.
   ...Спустя шесть дней передовые части гвардейской армии генерал-лейтенанта, ныне Героя Советского Союза, Захватаева были уже в семнадцати километрах от Вены. Невозможное осуществилось, уставшая армия теперь не уступала первого места в потоке неудержимого наступления. Люди делали километров по сорок пешком в течение суток, да к тому же с боями, тылы отставали, связь часто не успевала за передвижениями частей, и штабы бывали на некоторое время оторваны от своих головных подразделений. Однако та слаженная и на удивление героическая работа всех звеньев управления армией, от которой зависит конечный успех, ни разу не нарушалась.
   Через четыре дня Захватаев был на южной окраине города. Венская крепость из сорока тысяч каменных зданий, прикрытая с одной стороны широким Дунаем, а с другой -- лесистыми горами, была, однако, твердым орехом. Опыт многодневных уличных и подземных боев в Будапеште говорил о том, что немцы наловчились обороняться в городах и что, стало быть, необходимо взять Вену с хода. Поэтому темпы движения были еще усилены. Поэтому маршал Толбухин требовал донесений о ходе венских боев положительно через каждый час, а командарм Захватаев вместе с членом Военного Совета дневал и ночевал в корпусах.
   Нет ничего тяжелее, замысловатее и запутаннее уличного сражения: в каменных траншеях-улицах армия растекается на группы... Гвардейцы Захватаева ворвались в город с хода и, не ослабляя энергии и натиска, к полуночи 12 апреля целиком покончили с венским гарнизоном. 13 апреля приказ Верховного Главнокомандующего отметил взятие столицы Австрии.
   Шестая танковая армия СС была разгромлена, с 16 марта по 13 апреля взято в плен сто тридцать тысяч немецких солдат и офицеров, уничтожено и захвачено тысяча триста сорок пять танков и самоходных орудий, две тысячи двести пятьдесят полевых орудий.
   И бывает же так -- даже в Вене не удалось постоять бойцам, которые брали город!
   В конце апреля полк был уже далеко на западе от Вены. Погода стояла ненастная, как всегда весною в гористой местности. То наносило дождь, то жидкий снег, то проглядывало робкое солнце, а там опять завьюживало. Из-за погоды невеселым предполагался Первомайский праздник. Ночью в штаб полка зазвонили со всех сторон. Новость ворвалась, как пламя, которому нет никакого удержу: подполковнику Климову в числе других командиров гвардейской присвоено звание Героя Советского Союза.
   Самого Климова не было в это время в штабе, он обходил батальоны. Его нашли. Злуницын, изловчившись, подскочил к нему сзади, обхватил за пояс, крикнул: "Борис, хватай!" Подбежал Холопов и кто-то еще и подбросили командира вверх.
   Климов не понял как следует, в чем дело, когда его качали. Он не понял всего и в то время, когда ему позвонил командир дивизии гвардии генерал-майор Цветков, а он, Климов, слушал его, и слеза катилась по бурой щеке. Он как-то все еще не верил тому, что слышал. Даже поутру, когда пришлось ему читать первомайский приказ товарища Сталина.
   Климов шел по ярко-зеленому клеверному полю к опушке реденького леса, к трибуне. Полк стоял как нарисованный, только знамя в руках Сидорова слегка вздрагивало и покачивалось. Климов поздравил полк с праздником и только хотел начать приказ, как Кистенев своим оглушительным голосом крикнул:
   -- Да здравствует Герой Советского Союза подполковник Климов! Ура нашему командиру!
   И он услышал, что раздалось "ура", и он будто бы уже не был командиром, без слова которого ничего не делалось в полку, а, растерявшись, стоял и слушал и никак не мог водворить спокойствие. Потом он начал читать приказ и заволновался, словно читал что-то о себе, и несколько раз досадливо кашлянул и переступил с ноги на ногу...
   После чтения приказа и выступлений солдат и офицеров в связи с приказом он сказал о себе:
   -- Высокое звание Героя Советского Союза неразрывно связано, товарищи, с вами. Мы заслужили его вместе, живые и мертвые. Я буду иметь честь носить на груди Золотую Звезду, добытую всеми нами на славном пути от Кишинева до Вены.
   Мы добывали ее тяжелыми подвигами. От Москвы, через донские степи, через Украину, к Молдавии, к Кишиневу, от него -- к Будапешту и, через Дунай, к Вене идет путь нашего полка, путь нашей славы. Я даю вам торжественное обещание, товарищи, в том, что обязуюсь в будущих боях воевать вместе с вами еще лучше, еще решительней, чтобы оправдать перед правительством высокую награду и не осрамить себя в ваших глазах, в глазах моих старых боевых товарищей, в глазах тех, "то навсегда стал моею родною семьей...
   Тут Климов до того сузил свои и так прищуренные глаза степняка, что казалось, ему запорошило взгляд, но заметили это немногие, потому что большинство тоже что-то возилось с глазами, хотя погода была в общем спокойная.
   Да чего там говорить -- у многих навернулись слезы. И многое, многое вспомнилось тут накоротке. Вспомнили погибших товарищей -- и майора Жировова, Илью Васильевича, погибшего в прошлом году под Яссами, и казаха-пулеметчика Юсупа Несембаева, погибшего под Сталинградом, навеки вошедшего в историю полка, и подвиг старшего политрука Подерина, получившего восемнадцать ран, но так и не ушедшего с поля боя, и старшего лейтенанта Раевского, отдавшего жизнь в боях за Секешфехервар, и многих других, навеки неотделимых от каждого, кто остался жив. Пройдут года, изменится состав полка, придут в него новые люди, но и они будут вспоминать о героях. Для тех, кто вместе дрался и выжил, -- для тех нет смерти. Умрет один, но другой навсегда сохранит память о погибшем, как о живом, -- ведь жизнь одного была в то же время частью жизни другого...
   Вечером, на праздничном ужине, капитан Веселов, негласный, но общепризнанный историк полка, стал вспоминать о пройденном пути.
   Заговорили о Вене. Она промелькнула странным видением. Одним она помнилась дымящейся, вздрагивающей от минных взрывов, другим показалась уютнейшим городом зеленых, тенистых улиц, городом музыки и старины. Одни вспомнили кладбище в Земмеринге и как они возлагали цветы на могилу Иоганна Штрауса или разыскивали в центре старой Вены домик Бетховена.
   А другие рассказывали, что как раз в эти дни конские трупы валялись в Дунайском канале за Пратером рядом с разбитыми понтонами и взорванными мостами таким плотным слоем, что представляли собой как бы плотину, и стрелки перебегали по коням, как по сплошному настилу.
   А Климов помнил какой-то бедный рабочий квартал, стайки ребят у кухонь и тихие, без слов и резких движений, танцы детворы под "Дунайские волны" полкового оркестра.
   -- Кишбер? Кишбер кто-нибудь помнит?..
   Все рассмеялись. Действительно, в таком, как нынешнее наступление, все, что произошло неделю назад, может быть отнесено к древней истории и на этом основании забыто.
   Но нет, нельзя забыть маленького боя за маленький Кишбер!
   Климов шутя грозит Веселову:
   -- Ты в истории полка отведи ему настоящее место! Определенно! Что было замечательного под Кишбером, помнишь? Я тебе скажу, что было. Мы ведь сражались прямо, можно сказать, сонные, без памяти уставшие. Я тогда говорю что-то майору Артошенко, а он меня так удивленно спрашивает: "А почему вы, Николай Иванович, шопотом мне говорите?" Это я -- то шопотом! Голос отнялся от усталости.
   -- Кишберскому сражению, -- продолжал Климов, -- надо отвести должное место. Тут я за всю войну впервые увидел, как родина ведет вперед человека, как толкает его сила наступления. И вот что замечательно: знаешь, что силы у тебя иссякли, а в то же время чувствуешь, что от других ни за что не отстанешь, может быть даже и перегонишь! Знаешь, что, когда понадобится, силы будут. Как говорится в старинных песнях: капле не отстать от потока, ручью реки не переспорить. Река вскачь -- и капля с ней...
   
   1945
   

Примечания

   Люди одной семьи. -- Впервые опубликовано в газете "Красная звезда NoNo 220, 221, 223 и 226 от 18, 19, 23 и 26 сентября 1945 года. Как и "В столице Австрии", "В глубине Европы" ("Красная звезда" 14 и 22 апреля 1945 г.) и другие, предшествует роману "Счастье".
   Печатается по тексту газеты "Красная звезда".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru