Lib.ru/Классика: Павленко Петр Андреевич. Жизнь солдата

Петр Павленко

Собрание сочинений в шести томах

Том шестой

Жизнь солдата
(Почти хроника)

О, погреб памяти! Я в нем
Давно уж не был.
В. Хлебников.

Нас было трое в машине -- я, водитель Асатур Мелкумян и старый газетный работник Яков Аркадьевич Разумовский из областной газеты на Северном Кавказе. Он получил отпуск по болезни и проводил его, посещая тыловые госпитали и делая для радио очень хорошие и тонкие очерки о раненых. Сейчас он держал путь в Долину Солнца, в Армхи, что левее Военно-Грузинской дороги за Владикавказом и где лежал его близкий приятель. Так как это было мне почти по дороге, я не отказался подвезти его.

Мы мчались по ночному шоссе мимо Дар-Коха к Гизели. Горы чувствовались давно, хотя их не было видно. Черно-лиловая мгла туч затянула нижнюю часть неба, и из этой мглы на невообразимой высоте, на которой глаз не привык видеть земных предметов, проглядывали еще более черные очертания хребта. Только резкие угловатые грани да загадочная неподвижность воздушного видения говорили, что это не облако.

Тонкий свет автомобильных фар выхватывал из темноты медленно пылящий обоз, мальчика-пастуха с собакой, у которой глаза блестели, как светофоры, груду битых бутылок и банок -- наверно, вблизи консервная фабрика.

-- Какая чепуха ехать в такое время в тыл! -- сквозь сон раздраженно пробормотал Яков Аркадьевич. И сразу же: -- Вам никогда не хотелось проехать по полю будущего сражения? Но зная заранее, что оно произойдет именно здесь?.. А? А мне хотелось бы.

Кто мог вообразить себе, что мы мчались именно по такому полю. Город был рядом, но затаился в намеренной, настороженной, маскировочной темноте. Вдруг -- на пустом и диком косогоре -- мелькнули очертания большого каменного дома, по-моему даже с колоннами. Он стоял, как бледное видение.

-- Что-нибудь старинное? -- равнодушно спросил Яков Аркадьевич.

-- Военный школа, -- сказал водитель. -- Город сторона. Выезжаем шоссе.

Мелькнуло два-три квартала, улица с переброшенным через нее кумачовым лозунгом, сонный милиционер, бранящийся с чабаном, и ущелье приняло нас в грозно-шумящую, полную ветра черноту.

-- В такие ночи нужно рассказывать что-нибудь соответственное, -- сказал Яков Аркадьевич. -- Например, было бы интересно ехать по трассе чьей-нибудь биографии. А? У вас ничего подходящего нет?

-- Мы едем по пути одной совершенно замечательной жизни. Генерала Петра Степановича Котляревского.

-- Он, случаем, не разбился однажды ночью на этом шоссе? Знаете, отложим-ка до Армхи. Я сейчас чувствую себя левым передним колесом нашей эмки, которое обязательно хочет прыгнуть в Терек.

По дряблому мостику на тонких козлах, качнувшемуся под нами, мы свернули с шоссе. Волокнистые тучи падали сверху, окутывая нас своими сырыми, вязкими волнами, цеплялись за крылья машины и неслись рядом с нами, пока на мелкие клочья не разрывались ветром.

Путь был и утомителен и опасен, и мне подумалось, что я напрасно свернул на эту малонаезженную дорогу в ночное время ради мелкой любезности, необязательной в данном случае.

-- Честное слово, я чувствую себя виноватым, -- сказал мой спутник. -- Но пока машина цела и мы живы, -- все поправимо. Невельской, к которому я еду, геолог, близорук, как сыч, но успел побывать на войне и дважды ранен. Одинок, как чорт. Без вас я бы, конечно, никогда до него не добрался. Вам это все равно. Но, честное слово, я отквитаюсь. Вы даже и не подозреваете, какой я обязательный человек. Вы думаете, что я навязчивый, -- да, это многие думают, -- а я не навязчивый, а обязательный. Вот увидите. Я сейчас чувствую себя таким виноватым... О господи, я думал, мы уже полетели... Таким виноватым, что вынужден замолчать.

-- Правильный поступка, -- сказал Асатур. -- Ночь большой разговор не уважает. Ночью язык не надо, ночью глаз надо.

Очертания дома, запахиваясь в дырявый плащ из облаков, несмело придвигались нам навстречу. Человек, дымящийся облаком, одной рукой отмахиваясь от него, а другой прикрывая глаза от света, шел как в бане.

-- Седьмое небо? -- игриво спросил его Яков Аркадьевич.

-- Армхи. Небо другой дорога, -- угрюмо ответил сторож, внимательно разглядывая нас и машину. -- Путевкам? Или учет?

Он долго не соглашался кого-нибудь разбудить, узнав, что мы всего-навсего гости, но Невельской, предупрежденный телеграммою о нашем приезде, уже с кем-то договорился, и нас окликнули с балкона отдаленно и глухо звучащими голосами, будто с другой вершины. Я познакомился с Невельским, видя лишь бледную худую кисть его руки и кончик всклокоченной гаршинской бородки.

-- Вы, конечно, уже слышали сводку? -- с завистью спросил он.

-- Ясно. У нас с собою приемник, -- сказал Яков Аркадьевич, руками ощупывая воздух. -- Чувствую, что сейчас разобьюсь обо что-нибудь. А в вашем раю нет радио?

-- Радио есть, -- степенно сказал старик, -- радио отчего нет? Только слышно плоха. Гроза, что ли.

-- А все-таки?

-- Наши войска... -- понижая голос, будто рассказывая что-то секретное, сообщил нам сводку Невельской.

Мы вошли в комнату, отделанную фанерой, сторож зажег толстую свечу ярко-красного цвета и, сорвав одеяло с кровати, завесил окно.

-- Да бросьте вы эту ерунду, -- поморщился Яков Аркадьевич. -- Стыдно же, ей-богу. За три тысячи верст от фронта и -- кутаемся, завешиваемся... Да кой чорт тут нас будет искать.

Водитель внес рюкзак с продовольствием.

-- Может, это от грозы такие хреновые известия? -- и Яков Аркадьевич, сбросив с себя желтый кожан и разминая уставшие ноги, вразвалку прошелся по комнате.

-- Так сказать, разряды. А?.. Ну, ладно. Асатур, там -- в свертке -- помидоры, сыр, хлеб и вино. Свистать всех наверх, понятно?.. Я к вам до утра, милый мой Невельской, просто обнять, поглядеть, как вы выглядите, и пожелать вам успехов в дальнейшей райской жизни.

Он говорил быстро и в ироническом, но не обидном тоне, и на лице его светилась долгая, привыкшая к своему месту, улыбка добродушия. Если это была маска, то он носил ее давно, если характер -- то, стало быть, постоянный, не меняющийся под влиянием обстоятельств.

Впрочем, вид Разумовского говорил в его пользу. Он был толст, но чрезвычайно подвижен, точно живот его весил не больше пустого резинового баллона, и он как-то ловко отпихивал его в сторону, когда нужно было приблизиться к столу или собеседнику.

Лицо -- сумчатое, складчатое, с запасом, как у похудевших старых актеров, и как у них -- выбритое до глянца, до румяности. Он потряс Невельского за плечи.

-- Прекрасно выглядите. Честное слово. Вам еще месяц -- и будете пересекать горы и океаны. Слушайте меня, диета сейчас главное. -- Он обернулся ко мне, распираемый жаждою говорить. -- Геологи -- последняя разновидность цыган и буревестников. Они вымирают, если их заставить каждый день умываться и ходить на службу ровно к восьми. В чистой постели у них делаются судороги. Но спать в обнимку с медведями, на золоте или угле, -- вы понимаете?.. Это последние конквистадоры, завоеватели... Диета, милый Невельской. Гастриту все возрасты покорны. Много зелени -- имейте в виду, что хлорофилл в соединении с железом дает гематоген, да, да, -- немного вина и полное отсутствие мыслей, и вы превращаетесь, незаметно для себя, в совершенно нового человека.

Невельской, тощий и бледный, с черноватой всклокоченной бородкой, отпущенной скорее за неимением бритвы, чем из соображений эстетики, застенчиво улыбался большими, детскими, напоминающими пчел глазами.

-- Я завтра выписываюсь, -- сказал он, наконец, извиняющимся тоном. -- Вот, понимаете, какая история.

-- Это что еще за новости! Ладно. Я утром сам переговорю с дирекцией. Ладно-ладно. Давайте закусим. Выписываться ни с того ни с сего!

-- Прибыло срочное распоряжение подготовить санаторий к приему раненых, -- начал стеснительно и как бы виновато доказывать Невельской.

-- А вы не раненый?

-- Я выздоравливающий. И потом мне собственно здесь совершенно нечего делать. Если бы я не ждал вас, Яков Аркадьевич, то еще вчера выехал бы в Тбилиси. Там кое-кто из нашего треста, и кажется, будет работа... А ваши планы?

-- Мои?.. Мои планы... Асатур, разливайте вино, будете тамадой... Планы мои, дорогой мой, несколько хаотичны. Спасибо, спасибо, дорогой, будь здоров... Дело в том, что я, по совести говоря, рассчитывал посидеть тут с вами день-другой. Может, что-нибудь и набежало бы строк на двести. Климат хороший?

-- Места здесь изумительные.

-- Место обещающий, -- подтвердил и Асатур.

-- Что обещающее? Дайте-ка мне с подоконника эту брошюрку... Спасибо... Мгм... Прекрасно... Осадки-то, а?.. -- И что-то жуя и успевая задавать вопросы сразу всем присутствующим, он стал, бегло перелистывая брошюрку, выписывать из нее цифры в свою потрепанную записную книжку в черной клеенчатой обложке.

-- Большой шаг вперед, обещающий, -- пояснил Асатур.

-- Ну вот видите, какая прелесть... Да, жаль... Мгм... Цифры сумасшедшие... -- И, наконец, отложив книжку в сторону, он сказал: -- Планы мои -- пыль, облако, пар. Я устал, мне хотелось бы что-нибудь написать фундаментальное, минут на двадцать, даже на тридцать, но у меня, понимаете, нехорошо на душе и затем нет денег, и я хотел бы на фронт, но для этого стар и глуп. Таким образом, я втянул вас в предприятие безусловно сомнительное, -- сказал он мне уже не шутя, и в его голосе почувствовалось беспокойство.

-- Я ничем не рискую, -- сказал я. -- В конце концов я могу довезти вас даже до Тбилиси. Обоих.

Асатур недовольно чмокнул краем губ. Шоферы не любят добавочных пассажиров, даже когда есть места.

Разумовский быстро налил ему стакан вина.

-- Пей, голубчик. Шофер должен быть добрым. Я очень признателен вам. Честное слово, я не буду вам в тягость. Ни я, ни он. Когда-нибудь мы познакомимся с вами ближе, -- и сразу же, не меняя интонации, он рассказал мне о себе все самое главное, коротко, как чужую анкету.

Как я и предполагал, Разумовский был старым журналистом, начинавшим в Одессе в годы ее коммерческого расцвета, возмужавшим в Ростове и получившим известность в дореволюционном Киеве. Некоторые из его псевдонимов попадались мне много позднее. "Роб Рой", "Странник", "Реми старший", "Гость-Гостеин" -- звучали когда-то, должно быть, громко и славно. Но возраст безжалостен не к одним певцам и шахматистам. Молодость -- самая сильная черта журналиста. Перо -- это годы. В конце концов он стал заниматься хроникой в газете и очерками для радио. Для положения это давало немного, но для той вольной и умной жизни, к которой привык Разумовский, только и нужно было много видеть, многому удивляться, от многого приходить в восторг или бешенство, встречаться с новыми людьми и поглощать их удивительный практический опыт или самому сорить воспоминаниями о тысячах встреч, ронять афоризмы и, главное, выговаривать накопления своей огромной жизни, которым нечего было делать в его мозгу.

Он всю жизнь умел только запоминать. Сначала казалось, что это будет пьеса или ревю, потом книга воспоминаний, дневник, а жизнь к концу -- и ничего нет. В последние годы он работал в Риге и эвакуировался из нее на Кавказ. То обстоятельство, что он не на фронте, мучило его и придавало всей его деятельности характер приподнятый, горячечный. В его тоне часто слышались попытки оправдать себя.

Дружба его с Невельским объяснялась тем, что каждый из них знал очень много из области совершенно неизвестной другому. Они могли обмениваться своими знаниями, не утруждая друг друга. Кроме того, оба любили странствовать.

-- Хорошо, что мы встретились, -- сказал я.

-- До Тбилиси мы не успеем даже надоесть друг другу.

-- Вы -- дальше? Если не секрет.

-- Очевидно. Но это будет зависеть от обстоятельств.

-- Разве не все обстоятельства там, на Западном? Какие могут быть здесь обстоятельства! Впрочем, не мое дело... О каком генерале вы мне начали рассказывать? Если вам не хочется спать, давайте продолжим.

Слегка обернувшись к Невельскому, чтобы ввести его к курс дела, он заметил небрежно:

-- Котляревский. Генерал. История по трассе нашего маршрута.

-- Интересно, -- вежливо и даже с искренним интересом отозвался Невельской. -- Кто, простите? Никогда не слышал этого имени.

Разумовский остановил его:

-- Никогда не спешите признаваться в собственном невежестве. Кроме того, никогда не бывает такого случая, чтобы человек совершенно ничего не знал о предмете. И вы, например, знаете.

-- Ничего.

-- А я вам говорю, что знаете. От Пушкина. Вспомните... Ну-ну... "О, Котляревский, бич Кавказа!.." -- И свободно; почти не запинаясь, он продекламировал далее:

Куда ни мчался ты грозой --

Твой ход, как черная зараза,

Губил, ничтожил племена.

Ты днесь покинул саблю мести,

Тебя не радует война,

Скучая миром, в язвах чести,

Вкушаешь праздный ты покой

И тишину домашних долов...

-- Мне что-то не все понятно в этой характеристике. То "черная зараза", то "язвы чести"... Не из особо удачных. Ваше мнение?

-- Проезжая в Арзрум через Кавказ, Пушкин не мог не слышать о Котляревском. Но к тому времени это уже была такая пестрая и запутанная легенда, что он, очевидно, просто отдал ей должное, не стараясь быть точным.

-- Котляревский был к тому времени мертв?

-- Он пережил самого Пушкина, но для эпохи тех лет он был как бы давним покойником. Подумайте, он жил тридцать один год и умирал тридцать девять лет...

-- Странная жизнь!

-- Стихи Пушкина, как ни туманно толкуют они о Котляревском, все же прозвучали наградой, как дань признания необычайных заслуг, как стороннее свидетельство некогда сказочной славы.

-- Сказочной? Ну, не сказочнее же, скажем, Кульнева? Или Ермолова?

-- Сказочнее.

-- Так почему же он был забыт? Впрочем, не отвечайте. Так мы раздергаем всю вашу тему на вопросы, и все запутается. Расскажите все с самого начала, как будто вы уже написали повесть и теперь только показываете нам, где она протекала...

Было за полночь. Мы одни не спали в большом и, очевидно, наполненном людьми доме. Ветер бил в стены с такою грузною силой, с какою волна стучится в борт корабля. Воздух, однако, был легок и неощутимо сладок. Он имел вкус родниковой воды, его хотелось вдыхать медленно, наслаждаясь и бодрствуя.

-- Мне придется начать, как действительно начинались многие повести той поры. Примерно так... В зимнюю ночь тысяча семьсот девяносто второго года в хату священника села Ольховатки, на Харьковщине, Степана Котляревского постучался едущий с Кавказа офицер. Это был подполковник Лазарев. Он возвращался с Кубани, где только что видел Суворова.

Было о чем рассказать за гостеприимным столом ольховатского протоиерея. Десятилетний попович, школяр Харьковского духовного коллегиума, Петруша Котляревский не отходил от гостя. Крепкий и красивый, с темными волосами, похожий на горца-гуцула, не по возрасту рослый, мальчик был не похож на будущего монаха и слушал рассказы о Суворове не только с любопытством, естественным для его возраста, но почти с благоговением и энтузиазмом взрослого. Лазарев был вдовцом, мечтающим о семье. Однако бродячая военная служба не давала ему этой возможности. В разговоре, между делом, как бы шутя, он попросил отдать ему бурсака, обязуясь сделан, из него лихого воина.

Старик Котляревский сначала отнекивался, а потом, чтобы не обижать гостя, согласился. Дело гостевое, -- должно быть, подумал он, -- пообещал -- забудет, спорить незачем.

Лазарев уехал, обещая прислать за Петром, и сгинул на полтора года.

Однако следующей весной, только Петр вернулся из Харькова на каникулы, как в Ольховатку прикатил егерский сержант. Числящемуся в строю фурьеру Петру Степанову Котляревскому предписывалось немедленно явиться на царскую службу в город Моздок, в 4-й Кубанский егерский корпус.

Двенадцатилетнего фурьера, ловившего раков, одели, обули и отправили в тот же день... В Моздоке началась жизнь, которую Котляревский никогда уже не менял. Лазарев засадил воспитанника за историю войн и биографии полководцев. В те годы, с легкой руки Суворова, офицерство всерьез увлекалось историей.

Разумовский негромко прервал:

-- Есть ли у вас конкретный материал к этой теме? Что значит -- увлекалось? Надо бы вам поискать в архивах, в дневниках, как все это происходило на деле. А начинается жизнь, как у Петруши Гринева. Поразительно.

-- Кое-какой материал о том, что такое суворовская школа, у меня есть. Обычно по вечерам офицеры собирались у кого-нибудь в палатке и вслух читали "Пелопонесские войны" Фукидида или "Анабазис" Ксенофонта, делая записи в тетрадочках. Считалось хорошим тоном уменье начертить боевой порядок Александра Македонского и без запинки рассказать, как построены были фалангиты, как -- гиппаснисты с сариссофорами и где надлежало стоять коннице фессалийской, а где македонской. Тот, кто не знал, в чем секрет успеха Леонида при Фермопилах и Фемистокла при Саламине, кто не имел понятия о том, что Эпаминонд при Левктрах и Мантинее впервые применял элемент внезапности, создав прежде не существовавший резерв путем перестроения фаланги, тот наверняка мог махнуть рукой на свою карьеру.

Разумовский слегка поднял брови, сигнализируя желание высказаться.

-- Конечно, вам это в данном случае ни к чему... Да и вообще не знаю, нужно ли это кому-нибудь... Но, знаете, не трудно доказать, что Александр Македонский -- славянин.

Невельской хрустнул пальцами, и Разумовский понял это, как сомнение. Не оборачиваясь, он сказал:

-- Запишите себе, Невельской. После я выскажу свои соображения. Александр Македонский, Спартак и даже Ахиллес -- все они были славянами... Берусь доказать в пять минут... Да, вот в чем дело! Вы говорите -- Леонид, Эпаминонд, но это еще не все, что нужно было им знать. Изучали ли они свою современность?

-- Само собой разумеется, надо было в точности знать сражения под Туртукаем, Гирсовым, Кинбурном, Фокшанами и Рымником, а штурм Измаила явственно видеть перед глазами, как бы участвуя в нем. Суворов неукоснительно требовал, чтобы его сражения были знакомы и тем офицерам, которые в них не участвовали, в таких же подробностях, как и участникам. Каждый свой воинский подвиг он вписывал в биографию любого солдата и офицера, где бы тот ни служил. "Измаил есть общее российской армии преуспеяние..." Ну, а затем шли дела своего театра войны. В Кубанском егерском корпусе было немало ребят, ходивших под Анапу на шейха Мансура...

-- Прекрасно о нем у Виноградова. Помните?.. -- вставил Разумовский, почти не прерывая меня.

-- Да, интересно, -- так же вскользь, не останавливая рассказа, ответил я. -- Считалось модным болтать по-татарски, то есть по-азербайджански, собственно говоря.

-- Тот, кто умел поздороваться с черкесом по-черкесски и с чеченом -- по-чеченски, наверно голодным спать не ложился, -- заметил Яков Аркадьевич, улыбаясь.

-- Котляревский быстрее всех выучился кумыкскому, ибо его уверили, что на языке, сходном с кумыкским, говорят в Баку, во всем Закавказье и даже в Крыму.

Вот это -- суворовская школа! Это надо вам обязательно подчеркнуть, -- с неожиданной горячностью вскрикнул Разумовский. -- Читать классиков, пропагандировать свой метод победы, учиться на каждом шагу и жить, не отвлекаясь от дела, -- это и есть суворовская школа. Ну-ну, рассказывайте.

-- Возникает идея похода на Индию и Персию. На Кавказ приезжает Валериан Зубов. Поход начался внезапно, как смотр. Батальон Лазарева с сержантом Петром Котляревским взял Дербент и через Кубинское и Бакинское ханства вышел к Гяндже (нынешнему Кировабаду) и взял ее штурмом. По всей вероятности, это было сражение, которое в Моздоке едва ли штудировалось практически. Таких сражений у русской армии еще не было.

-- В каком смысле?

-- Егеря штурмовали виноградники, обнесенные глиняными заборами, брали приступом дома в садах. Линейный порядок, конечно, мгновенно распался. Чувство локтя было утеряно.

-- Объясните значение Гянджи... Опорный пункт Ирана?

-- Ну, конечно. Возбуждаемый своими европейскими друзьями, с одной стороны, и подогреваемый раздорами в Грузии, с другой, Иран, соревнуясь с Турцией, примеривался к Закавказью.

-- Понятно.

-- Блестяще начатый поход неожиданно оборвался -- умерла Екатерина, и воцарился Павел. Войска вернулись в Моздок. Но едва они добрались до дому, как получили приказ снова отправляться в Закавказье... Умирающий Ираклий Второй, царь Карталинии, просил немедленной помощи против персов, медлить было нельзя, но двигаться прежним путем, через Дагестан, тоже было немыслимо, оставался более близкий, но совершенно неразведанный путь, через главный Кавказский хребет, по трассе нынешней Военно-Грузинской дороги, вместо которой вилась тогда узкая охотничья тропа. Полк Лазарева выступил в ноябре, между тем загроможденное обломками скал ущелье Дарьяла было совершенно непроходимо даже в летнюю пору, осенью же ни один горец не пересекал хребта. Шли как контрабандисты -- без дорог, без карт, почти наугад.

-- Чепуха. Осетины могли бы провести с закрытыми глазами, -- сказал Разумовский. -- Это удивительный народ, почему-то никем из наших великих не воспетый. Черкесам и чеченцам относительно повезло. Но по сравнению с осетином какой же горец -- чечен? Плоскостник, больше ничего. А осетины -- замечательный, ни на кого не похожий народ... Извините, извините... Продолжайте... Невельской, запишите, пожалуйста, чтоб я рассказал о нартах. Вы будете поражены... Давайте, давайте, я умолкаю...

-- Шли очень трудно, судя по всему. Полковые обозы двигались на руках солдат, к лошадям было приставлено по четыре егеря, "для убережения их от смерти". Твердый ранец сменялся мягким заплечным мешком, валенок стал обшиваться по низу кожей, шинель сменилась коротким овчинным полушубком, солдат научился спать "в клетку", на открытом снегу, обкладывая себя кольцевым костром, дрова для которого каждый нес на себе, три полена на егеря.

-- Ксенофонтом, повидимому, оставили заниматься?

-- Ясно. Поход был замечательный, но так как сражений по пути не было, то и хвалиться им не пришлось. Воображение современников занял другой, более величественный подвиг в горах -- альпийский поход Суворова... Ну-с, пришли в Грузию. Встречены были гостеприимно. Но вы представляете себе обстановку в Грузии за два года до ее официального присоединения к России?

-- Смутно. Скорее догадываюсь, чем знаю. Что-нибудь не очень веселое, конечно.

-- Царство с грандиозной историей, с удивительными традициями и богатейшей культурой низведено до положения подчиненной ирано-турецкой провинции. Областные князьки -- в вечной вражде. Престол колеблется. Сын Ираклия Георгий Тринадцатый не в силах удержать его за собою. Масса интриг. Множество претендентов на царство. Десятки ориентаций -- русская, турецкая, иранская.

Котляревский -- в качестве адъютанта Лазарева -- часто бывает у Георгия Тринадцатого, ведет генеральскую переписку.

-- Воображаю, -- покачал головой Разумовский. -- Но эти бурсаки, наверно, обладали секретом всеведения. Безбородко начинал точно так же. Ну-ну...

-- Изучает грузинский язык и в общем становится маленьким дипломатом. Восемь сыновей и семь братьев Георгия Тринадцатого не брезгуют никакими средствами в борьбе за наследство, и это делает работу Лазарева не очень спокойной.

-- Я думаю.

-- Брат царя Александр с двадцатью тысячами дагестанцев спускается в долины Кахетии, и два племянника -- Иоанн и Баграт -- встречают дядю с десятью тысячами грузин и двумя батальонами Лазарева на реке Норе, у Кабагет. Дагестанцы откатываются. За это сражение наш Котляревский получает орден Иоанна Иерусалимского и чин штабс-капитана.

-- Не многовато ли?

-- Пожалуй, но ведь адъютант, сами понимаете, на виду. Но это, кажется, первое и последнее повышение, полученное им как бы "по блату". Дело в том, что царица Мария вскорости закалывает кинжалом Лазарева.

-- Да это почище "Итальянских хроник" Стендаля, милый мой. Кстати, скажите мне, ради бога, почему я обо всем этом выслушиваю устную, а не написанную историю? Ну, почему об Италии я что-то могу найти, а вот о Грузии -- нигде и ничего? Согласитесь, что история Грузии мне и ближе и нужнее, чем история каких-нибудь Медичисов, не так? Ну, так отчего же ничего не написано?.. Я знаю, вы сейчас скажете, что эта мелкая история мелких нравов не представляет для нас широкого интереса, что ни одно издательство не согласится издать что-нибудь об эпохе Георгия Тринадцатого, что, наконец, наши отношения с Грузией были тогда противоречивы, не ясны, их оценка была бы на сегодняшний день затруднительна... Так? Ну, слушайте, а вы пробовали рискнуть и взять да и написать?

Литература -- это, как ни говорите, все-таки книги, а не устные рассказы, хотя бы и весьма замечательные. Ираклий Андроников -- яркое событие, но пока вы его не запишете на пленку или на пластинку, он не литературное явление... Да! К сожалению! Огромное дарование, не знающее, в чем ему проявиться!.. Однако простите... Молчу-молчу...

-- Я отвечу вам после, чтобы сейчас не распыляться. Иду дальше. Лазарев убит, и Котляревский отправляется в строй. Новое сражение у стен Гянджи, в котором Петр Степанович командует ротой. При штурме садов ранен в ногу. Рота мнется и залегает. Поручик Преображенского полка граф Семен Воронцов, будущий наместник Кавказа, выносит Котляревского из огня. Оправившись от раны, он встает майором с орденом Анны третьего класса. Сейчас мы приближаемся к наиболее интересному периоду его жизни. Дело в том, что взятие Гянджи неминуемо влекло за собою отпадение от персидского влияния ханств Шекинского, Ширванского и Карабагского, и естественно, что персидский наследник престола Аббас-Мирза...

-- Тот, грибоедовский?..

-- Именно... двинулся к Эривани, но был разбит. Котляревский превратился в маленького Лазарева при нухинском Селим-хане и, наверное, скоро бы превратился в обыкновенного уездного начальника, если бы его Семнадцатый егерский полк срочно не вызвали для действий в нагорном Карабахе. Семьдесят тысяч персов вступили в Эриванское ханство! Против них стояло триста человек пехоты и две сотни иррегулярной кавалерии. На помощь им через горы спешил Семнадцатый егерский под командой Корягина, с командиром четвертого батальона Котляревским. На полдороге к Шуше, пройдя реку Шах-Булаг, шестьсот егерей наткнулись на три тысячи персов и, отбросив их, остановились на отдых, совершенно не подозревая, что в четырех верстах от них стоят еще десять тысяч. Солдаты заснули, не притронувшись к еде. Часовые окликали друг друга через каждые десять минут, чтобы не заснуть. Ночью тринадцать тысяч персов пытаются окружить полк. Егеря построились в каре, и начался девятичасовой бой, равного которому было мало в нашей истории.

-- Персы представляли из себя что-нибудь серьезное?

-- Весьма серьезную силу. Они были прекрасно вооружены английскими ружьями, их курдская конница считалась передовой, артиллерия руководилась европейскими офицерами. Наконец их было тринадцать тысяч протии шестисот! И все-таки они не сумели разбить егерей ни этой ночью, ни следующей. Командир полка, сверх двух контузий, ранен пулей в спину, Котляревский -- в левую ногу навылет. В конце четвертого дня он предлагает "отступление вперед". Бросить обозы, пройти на пробой сквозь персидские ряды и овладеть в их тылу Шах-Булагскою крепостью, где и отсидеться.

Выбора нет. Тяжелораненые оставлены. Орудия на руках. Раненые привязаны к здоровым. Раненный в ногу Котляревский, сидя верхом на раненом коне, командует атакой.

-- Замечательный абзац!.. Превосходный!.. Иной раз невольно пожалеешь, что у нас нет Гюго. Он бы из одной этой сцены сделал том, нет, два или три тома, а вы -- абзац!.. Батенька, разница бывает не только в дарованиях. Гений -- это километры написанных страниц, не метры, не сантиметры, а версты. Давайте дальше!.. Или хотите заснуть?

Все оглянулись. Невельской уже давно дремал, опершись на руку.

-- Я заметил, что история утомляет его, как спиртное. Не переносит больших доз, я уж знаю. У него можно искусственно вызвать температуру, спросив, когда родился Павлов или, не знаю, Лобачевский. Ну-с, они пробиваются в Шах-Булаг...

-- Аббас-Мирза блокирует их там. Они вырываются из блокады и овладевают Мухратом. Сухое описание их действий полно героики. Раненых тащили волоком на шинелях. В пушки впрягались все скопом. Вытаскивали всеми силами одну, потом возвращались к другой.

В канавах сидели по пяти часов, не имея сил перевезти орудия. Четыре егеря добровольно легли в канаву, чтобы пушки прошли по их телам. Двое -- представьте -- остались живы.

-- Боже мой, боже мой... И это в каком-то Карабахе, в глуши, чорт знает ради чего... Аббас-Мирза какой-то... Слушайте, это же бородинский подвиг, а?

Из Мухрата Корягин доложил, даже не прося помощи: "теперь я от атак Баха-хана совершенно безопасен, по причине, что здешнее местоположение не позволяет ему быть с многочисленным войском".

У нас с вами маловато времени, чтобы пуститься в подробности, да, пожалуй, они будут гораздо интереснее после, когда станет ясен общий рисунок жизни Котляревского. В общем, спустя год, он с тысячью шестьюстами солдатами разбивает шестнадцать тысяч персидских сарбазов и в тысяча восемьсот восьмом году получает чин полковника. Но действительно, что такое Шуша, Карабах и Аббас-Мирза, когда уже ярко горит звезда Наполеона и прошли сражения под Фридландом и Прейсиш-Эйлау? А Котляревский со своим батальоном все бродит по Карабаху, то уходя от персов, то преследуя их. В тысяча восемьсот девятом году, окруженный ими со всех сторон, он берет штурмом крепость Мигри на Араксе, считавшуюся неприступной. Это -- вроде того, если бы сто партизан захватили у немцев Оршу. И тогда в Европе заговорили о Котляревском. Мигри -- это чудо. Мне не приходилось быть самому в тех местах, -- хотя кое-какие отрезки трассы Котляревского мною случайно пройдены еще в молодости -- вот эта дорога, Тбилиси, Гори, Мугань, Гянджа, Ереван...

-- Правильно. Нужно выбирать героев на своей улице. Поэтому вы и чувствуете к нему нежность.

...Но все источники утверждают, что весть о Мигринской победе из кавказских гор быстро докатилась до Лондона и стала всеевропейской новостью.

Награжденный георгием четвертого класса и золотой шпагой с надписью "За храбрость", Котляревский едет лечиться на Минеральные воды, но успевает добраться лишь до Тбилиси, где и получает задачу взять Ахалкалаки.

В это время ему дают Грузинский гренадерский полк в Гори, сформированный наполовину из грузин. Материал, как вы понимаете, новый, необстрелянный. Начинаются "штурмы Измаила", строится крепостной вал, устраиваются рвы, солдаты проходят наглядный курс науки побеждать, и вот в самый разгар их учения полковнику Котляревскому приходит приказ -- взять штурмом Ахалкалаки, крепость, под стенами которой граф Гудович уже потерял две тысячи человек, а маркиз Паулуччи заслужил прозвище: "Нисколько не лучше". В ноябре тысяча восемьсот одиннадцатого года, -- Котляревскому везло на ноябрьские походы, -- минуя всем известную дорогу вверх по течению Куры боржомским ущельем, он пробирается к Ахалкалаки вершинами Триолетских гор и с двумя батальонами и сотней казаков, потеряв одного убитым и двадцать девять ранеными -- к удивлению всей русской армии, -- берет крепость. В двадцать девять лет он генерал-майор и снова отправляется в Карабах, где появились полчища Аббас-Мирзы. Весну и начало лета тысяча восемьсот двенадцатого года он проводит там же. Войска Наполеона переходят Неман, вступают в Вильно, занимают Смоленск. Происходит Бородинское сражение. Наконец французы в Москве. Совершенно понятно, что внимание всей страны приковано к Кутузову. Ему -- все силы, все средства, все солдаты и весь провиант.

На Кавказ не посылают ни денег, ни пороху. О пополнениях не приходится и думать. Даже приказы -- и те не достигают Кавказа, будто Петербург забыл о существовании армии за хребтом и об интригах Ирана и Турции.

Положение в Закавказье делается день ото дня сложнее, позиция соседей -- час от часу авантюрнее.

Старик Ртищев, коему вручены судьбы Кавказа, нерешителен. И на плечи тридцатилетнего генерала сваливается вся тяжесть обороны Кавказа. Он, один он, со своей славой и легендарною популярностью может сделать здесь больше, чем любое пополнение.

И Котляревский делает. Вопреки воле Ртищева, он, будучи вдесятеро слабее, атакует войска персидского принца, уничтожает до девяти тысяч сарбазов, захватывает пять знамен и одиннадцать орудий и занимает укрепление Асландуз, стерегущее переправы через Аракс на Тавриз. В числе убитых был англичанин Кристлей, командующий персидскою артиллерией, а среди трофеев пушка английского литья с надписью: "От Короля над королями Шаху над шахами". Котляревский велит прибавить к надписи: "А от него Солдату над солдатами".

Произведенный в генерал-лейтенанты и награжденный орденом георгия третьей степени, он, однако, не получает в данный момент той славы, которой достоин.

Что за Асландуз, когда идут бои у Малоярославца и назревает сражение под Красным! Россия славит освобождение Москвы. Уже другие любимцы -- Раевский, Дохтуров, Ермолов, Кульнев, Денис Давыдов, Сеславин, Фигнер. Где там думать еще о Кавказе! Разбили персов -- ну и отлично! А тут вскоре французы приблизились к Березине, и Чичагов проворонил Наполеона, а Витгенштейн отстал. Ходили слухи, что фельдмаршал тяжко болен и не настроен в пользу европейского похода. Но когда двадцать восьмого ноября Орлов-Денисов занял Вильно, захватив сто сорок орудий, и наши войска перешли Неман в сторону Пруссии, было ясно, что начинается война за освобождение Германии и за новую династию во Франции, и тут, конечно, опять было не до Карабаха, потому что никто ни в Москве, ни в Петербурге не представлял себе, в каком плачевном положении находились дела на Кавказе и как здорово их Котляревский поставил своим успехом при Асландузе. И, вероятно, кавказцам и Котляревскому было обидно сознавать, что они делают какое-то третьестепенное и никому не интересное дело. Но в тысяча восемьсот двенадцатом году ему предстояло совершить еще нечто более грандиозное, чем Асландуз. Тридцатого декабря он штурмом взял сильнейшую на Каспийском море крепость Ленкорань и отбросил персов от Талашинских владений. Его приказ войскам был поразителен:

"Истощив все средства принудить неприятеля к сдаче крепости, найдя его к тому непреклонным, не остается более никакого способа покорить сию крепость оружию российскому, как только силою штурма. Решаясь приступить к сему последнему средству, даю знать о том войскам и считаю нужным предварить всех офицеров и солдат, что отступления не будет. Нам должно или взять крепость, или всем умереть: затем мы сюда присланы. Я предлагал два раза неприятелю о сдаче крепости, но он упорствует; так докажем ему, храбрые солдаты, что штыку русскому ничто противиться не может; не такие крепости брали русские и не у таких неприятелей, как персияне; сии против тех ничего не стоят. Предписывается всем первое: послушание; второе: помнить, что чем скорее идешь на штурм и чем шибче лезешь на лестницы, тем менее урону взять крепость; опытные солдаты сие знают, а неопытные поверят; третье: не бросаться на добычу, под опасением смертной казни, пока совершенно не кончится штурм, ибо прежде конца дела солдат напрасно убивают..."

В самый критический момент штурма, когда войска замялись, Котляревский бросился вперед ободрить солдат.

И тотчас был ранен в ногу. Придерживая рукой колено, он продолжал ободрять войска, но тут был снова ранен двумя пулями и упал без чувств.

Отысканный в груде убитых, изувеченный, с раздробленной челюстью и вытекшим глазом, Котляревский, казалось, не долго продержится. Он, однако, находит в себе силы написать рапорт Ртищеву и приложить к нему прошение об отпуске. В Тифлис его привозят почти без сознания. И главнокомандующий, одев парадную форму и через плечо александровскую ленту, едет навестить героя. За Ленкорань -- георгий второго класса и бессрочный отпуск при сохранении содержания. Но жизнь окончена.

Сначала Котляревский покупает именьице близ Бахмута, потом перекочевывает в Феодосию. Рослый красавец превратился в худого согбенного старца. Лицо перекосилось на сторону, речь стала затрудненной и резкой. Неразговорчивый смолоду, он стал теперь молчальником, даже стонал от боли в голове молча, стонал одним дыханием. А боли были, видно, страшные, то и дело у него из правого уха выходили осколки костей. В 1826 году, перед началом новой войны с Персией, Николай Первый специальным рескриптом обратился к полуживому герою. Он предлагал ему хотя бы номинально возглавить Кавказскую армию... "Уверен, что одного имени вашего достаточно будет, чтобы одушевить войска, предводительствуемые вами, и устрашить врага, неоднократно вами пораженного и дерзающего снова нарушить тот мир, которому открыли вы первый путь подвигами вашими".

Котляревский вынужден был отказаться. Командование войсками принял Паскевич. Окруженный старыми боевыми товарищами и дальними родственниками, герой Асландуза и Ленкорани медленно угасал на своей мызе "Добрый Приют". Дважды в течение своей тридцатилетней агонии он оживал, берясь за перо, чтобы исправить неточности, появившиеся в печати по поводу Ленкоранского и Асландузского штурмов. Голос непережитой обиды звучал в его письмах.

"Кровь Русская, пролитая в Азии, на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна пролитой в Европе, на берегах Москвы и Сены. Пули Галлов и Персов причиняют одинаковые страдания. Не наша воля лишила нас счастия участвовать в священной войне".

Незадолго до смерти он показал своим ближним шкатулку, ключ от которой всегда был при нем. В шкатулке лежали сорок костей, вынутых из его головы.

Тело П. С. Котляревского было погребено в "Добром Приюте" в саду. На могильной плите была выбита надпись: "От него не осталось ничего, кроме мест, им завоеванных".

-- Прекрасная жизнь! -- вздохнул Разумовский, разглаживая рукою лоб. -- Просто замечательная. Житие, а не жизнь. И все же... -- он не знал еще, как сформулировать мысль, которая только что овладела им. -- Вы знаете, я как-то понимаю, почему он забыт. Представьте на секунду, что в тысяча девятьсот сорок первом году -- на наших с вами глазах -- повторяется историческая обстановка тысяча восемьсот двенадцатого года: Гитлер, скажем, в Смоленске, -- и здесь, на Кавказе, Иран, подталкиваемый немцами, захватил этот самый богом забытый Карабах. Что же особенного? Разобьем Гитлера, а потом выгоним всех непрошенных гостей и из Карабаха.

-- Дело гораздо сложнее, -- злясь, что такие простые вещи не понятны Разумовскому и требуют длительных комментариев, сказал я. -- Карабах занимать никто, может быть, и не станет, но с энских аэродромов Ирана поднимутся энские самолеты и пробомбят у нас энские нефтяные промысла, выведут из строя железную дорогу, разрушат Каспийский флот. Мало ли что еще.

-- Допустим. Но в тысяча восемьсот двенадцатом году этого не могло произойти, не так ли? Значит, опасность была гораздо меньшей.

-- Она была иной. Азербайджанские ханства еще чувствовали над собой старую опеку Ирана и боялись порвать с ним. Турция активно разлагала Дагестан. Династическая борьба в Грузии в любой момент могла принять самые дикие формы. Кавказ -- это факел у порохового погреба.

-- Пожалуй, пожалуй... И все же он, к сожалению, не был на решающем участке в решающую минуту. А история, то есть память человеческая, оставляет у себя только решающее и важное для дальнейшей жизни.

Он обернулся с живостью почти конвульсивной и, отдаляясь от темы, потому что, очевидно, видел ее продолжение в каких-то отвлеченных далях, спросил:

-- Вас, например, никогда не удивляло, что нет большого романа об освобождении крестьян от крепостной зависимости?.. Подумайте! А жизнь у Котляревского святая, да, святая жизнь!

Он откинулся на спину и поглядел на часы.

-- В этом воздухе отдыхаешь легко и быстро. Нам хватит, я думаю, часа три-четыре. А в пути я тоже расскажу вам коротенькую историю об одном таком же маленьком великом человеке. Какие это бывают цельные и светлые натуры!

1943-1944

Примечания

Жизнь солдата (почти хроника). -- Задумано как повесть о генерале Петре Степановиче Котляревском. Писатель работал над нею в 1943-1944 годах.

Печатается по рукописи.

Оставить комментарий Павленко Петр Андреевич (bmn@lib.ru) Год: 1944 Обновлено: 09/02/2023. 48k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Павленко Петр Андреевич Жизнь солдата

Жизнь солдата(Почти хроника)

Примечания

Павленко Петр Андреевич
Жизнь солдата

Жизнь солдата
(Почти хроника)