Ему ни за что не хотелось умирать в тот сырой и зябкий осенний день в калмыцкой степи, когда семьдесят танков двинулись на наше расположение и двенадцать из них атаковали казачью батарею, а потом, откатившись назад от сумасшедшего огня ее двух уцелевших орудий, полезли в обход наших частей.
Против двух стволов действовало полтораста, и конец неравного боя был уже близок. Больше десяти, ну, скажем, пятнадцати, ну, а в случае чуда -- двадцати минут никто не должен был выдержать, даже те, кто еще уцелели. Погибшие -- и те были посмертно ранены по третьему и четвертому разу, будто немцам мало было убить их один раз. Раненые даже не уползали в тыл, не желая зря тратить последние силы -- все равно уползти от смерти было немыслимо.
Но он ни за что не хотел умирать в тот день, такой грязный и липкий, что казалось, никого из погибших не станут предавать погребению из-за непролазной грязи, если она не засосет трупы раньше, чем вспомнят о похоронах.
Он стоял на броневичке, застрявшем позади батареи, в болоте, и глядел на картину сражения так, будто дело происходило на экране и снаряды не могли ни разорвать его в клочья, ни ранить, ни оглушить. Это не потому, что он был выше страха, а, наверное, страх исчез из его сознания, как исчезло все остальное, все мысли и все ощущения, и остались только глаза и слух.
Продолжать жить означало ждать своей очереди на смерть. Тут уже не было долголетних людей, спасибо, если оставались еще долгоминутные.
Четыре танка, обходя, наткнулись на казачий артиллерийский обоз, случайно располагавший двумя бронебойными ружьями. Тут один старичок, кубанский доброволец, -- ему шел шестьдесят первый год, -- выпустил по ним несколько пуль, и танки свернули с курса. Теперь они лезли как раз на броневичок. К ним пристраивались с фланга еще восемь машин. Все они били по броневику. Шафарин сел к пулемету и выпустил в упор по танкам восемнадцать дисков. Танки остановились и стали расстреливать броневик, как мишень. Но все-таки атака их была сорвана. И тогда в погоне за жизнью он -- Шафарин -- выскочил из своей машины и лег в канавку. Думал, что сойдет за убитого, а вечером отползет к своим. Но его взяли в плен. В Буденновске, куда был он вскоре доставлен, посадили его в тюрьму -- он бежал. Краснодар тогда еще был у немцев, а в Краснодаре жила мать Шафарина, он направился к ней. И тут, у матери, его арестовали второй раз. Какая-то сволочь сообщила немцам, что он-де разведчик из казачьего корпуса, агент этих неистовых "красных чертей", как называли немцы кубанских казаков за красные верхи папах да красные отвороты на рукавах черкесок.
Мать пошла вместе с ним, и думалось тогда -- все кончено. Но, продержав несколько дней, их каким-то чудом выпустили. Вероятнее всего, хотели проследить -- с кем встречаются, где бывают, и раскрыть всю агентурную сеть. Но Шафарин не был, как мы знаем, разведчиком, а был всего-навсего беглым военнопленным, однако настаивать на этом не мог. Почему, станет ясно дальше. На допросах он твердил и твердил, что был в армии, учили его там на повара и он ушел домой, потому что до смерти надоело чистить картошку. Конечно, о том, что он награжден был медалью "За отвагу", что пошел в армию добровольцем мстить за погибшего на фронте отца, а также о том, что он сумасшедшим пулеметным огнем из броневика остановил танки, он молчал. Ну, его подержали и выпустили, на прощанье избив до крови.
Он стал жить дома, носил матери воду, помогал по хозяйству соседкам и, само собой разумеется, ни к кому не ходил, чтобы случайно не запутать людей, ни в чем неповинных. Он все время работал во дворе, стругал, копал. Вечно его видели то с топором, то с лопатой. Прямо загляденье. И немцы, наконец, оставили его в покое, перенеся свою слежку в другое место, потому что какая-то сеть красных в городе все-таки, безусловно, существовала. Еженощно она давала о себе знать порчей проводов. Немецкие связисты просто не успевали чинить их, а штабы и учреждения замучились, то и дело теряя между собой связь.
Наконец Краснодар был освобожден от немцев, и Шафарин побежал разыскивать свою часть, ту, которую он невольно покинул в грязный осенний день в калмыцких степях.
-- Леня, ты бы остался, -- сказала мать. -- В твои годы какой из тебя вояка!
-- А что? Я же, мама, давно воюю. И в корпусе воевал, и здесь, дома. Это я ведь связь им портил. Дня не было, чтоб не рубил.
Майор Степан Тихонович Чекурда, славный артиллерист знаменитого 4-го Гвардейского Кубанского казачьего кавалерийского корпуса, улыбаясь, говорит:
-- Ну, как, по-вашему, -- это не эпизод искусства? Тринадцать лет хлопчику, а казак. В полной форме казак и патриот. Да вы сами же видите, что вполне казак.
1943
Примечания
Эпизод искусства. -- Рассказ написан в 1943 г. Впервые опубликован в сборнике "Кубанские рассказы" (Издательство "Большевик", Краснодар, 1944). Печатается по тексту этого сборника.