Павленко Петр Андреевич
Путь отваги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


Петр Андреевич ПАВЛЕНКО

ПУТЬ ОТВАГИ

Рассказ

1

   Когда в часть майора Белова приезжают делегаты с подарками, артисты или военные корреспонденты, командир, познакомив гостей с орденоносцами и трижды, а то и четырежды раненными, вернувшимися в строй, представляет гостям и младшего лейтенанта Малафеева.
   -- А вот наш самый старший младший лейтенант! -- торжественно говорит он в таких случаях.
   Гости здороваются с малоразговорчивым и чрезвычайно застенчивым человеком лет сорока, который, виновато улыбаясь, переминается с ноги на ногу и неистово курит, пока не ухитрится куда-нибудь исчезнуть подальше от любопытных глаз.
   -- Кто б мне этого Малафеева раскрыл, я б тому любого трофея не пожалел! -- жаловался командир.
   -- Агитационный человек этот Малафеев, -- объяснял командир гостям. -- И мне б его дозарезу надо раскрыть, как таблицу умножения. А вот... пожалуйста!.. Дзот, а не человек. Хоть с гранатой на него кидайся.
   Между тем по лицу Малафеева было видно, что сам он искренне огорчен тем, что не раскрывается, "как таблица умножения", и охотно сделал бы приятное командиру, да просто не умеет этого.
   Младший лейтенант Малафеев, шутя прозванный "самым старшим младшим лейтенантом", потому что по летам он годился бы уж в капитаны, если не в майоры, начал войну рядовым красноармейцем и в этом качестве сражался до марта 1942 года. Он не проявлял ни энергии, ни храбрости, ни инициативы, хотя был исполнителен. Взводные и ротные командиры его не любили. В характере его преобладала та проклятая осторожность, которая, как зараза, легко и незаметно передается от бойца к бойцу и еще более незаметно переходит в нерешительность, в вялость и трусость.
   Если в разведке возникал вопрос, продвигаться ли еще дальше, или отходить к своим, Малафеев выдвигал предложение вернуться.
   Если возникал вопрос, бросаться ли в штыки, или полежать, ведя стрельбу из-за укрытия, Малафеев всегда был за то, чтобы полежать.
   О чем бы ни шла речь у бойцов, Малафеев, как нанятый, во всех случаях и в любой обстановке выражал нерешительность. С ним почти никто не любил ходить на операции, требующие риска. В самом деле, что может быть хуже "каркуна", по выражению командира роты старшего лейтенанта Сидоренкова, который каркает по любому поводу и видит в любом положении лишь ту сторону дела, которая ближе к собственной шкуре. Однако если рота шла в штыки, Малафеев тоже шел. И если разведывательный патруль принимал решение двигаться вперед, Малафеев подчинялся решению. Само собой разумеется, верить в его выдержку никто не верил. Товарищи побаивались Малафеева -- от такого всего жди.
   Восемь месяцев прожил Малафеев в своей части и стал, наконец, "самым старым" в роте, а потом и в батальоне. Во всех подробностях помнил он историю своей части, ее успехи и неудачи, знал по именам и фамилиям всех убитых и раненых, даже если это были люди, проведшие в части всего несколько дней. С его слов всегда писались в тыл письма о погибших, потому что никто, кроме него, не способен был сохранить в памяти все обстоятельства гибели товарищей.
   Иной раз, выслушав толковое сообщение Малафеева, к которому нельзя было прибавить ни одного лишнего слова, так оно звучало точно, дельно и умно, командир роты Сидоренков, вздохнув и чмокнув губами, говорил:
   -- Эх, Малафеев... текучая твоя душа! Тебе б костыль в спину на усиление позвоночника -- и был бы ты, как тебе это сказать... был бы ты обязательно кандидат в герои.
   И он с искренним сожалением оглядывал Малафеева, решительно не зная, что с ним делать.
   В конце концов его перевели в ротную кухню, а когда понадобился связной, хорошо знающий свою роту, сделали связным.
   Работал он ничего, но почему-то от него всегда ждали плохого и даже удивлялись, что он еще не засыпался. У всех было такое впечатление, что Малафеев обязательно что-нибудь выкинет и всех подведет.
   И вот однажды, в середине марта, будучи послан вместе с бойцом Зверевым с донесением в штаб полка, он вернулся без товарища, но с тремя немецкими автоматами за спиной.
   Рассказал, что на обратном пути из штаба полка встретили они пятерых немецких автоматчиков и, убив троих, заставили двоих скрыться. Зверев будто бы был убит в самом начале перестрелки, а все дело завершил он, Малафеев.
   Конечно, ему никто не поверил. Больше того. Заподозрили, что он врет и, может быть, еще, чего доброго, бросил Зверева одного, а потом, когда уцелевшие немцы убежали, вернулся и подобрал оружие убитых.
   Командиром роты был тогда еще Сидоренков, хорошо знавший слабый характер Малафеева. Спустя сутки он послал его для проверки в ночную разведку в паре с горячим и отважным Глебовым. Вернулись, конечно, ни с чем, и Глебов, как наездник, которому дали плохую лошадь, а потом удивляются, почему он не получил приза, пожимал плечами и отплевывался.
   А несколькими днями позднее, выполняя задание по связи с соседней ротой, Малафеев, к полному удивлению всех, привел пленного фрица.
   -- Загадочная ты фигура, Малафеев, -- сказал тогда командир роты, хрен тебя знает. Ну, я займусь тобой!
   Заняться Малафеевым пришлось, однако, уже не ему, выбывшему раненым в тыл, а политруку роты.
   Три раза ходил Малафеев в разведку один, и все три раза возвращался с удачей. Три раза отправляли его с группой, и все три раза он был виновником ее нерешительных действий.
   Новый командир роты был свежим человеком, и "проблема Малафеева" не сильно его занимала. Не задумываясь, стал он гонять Малафеева в одиночку на самые рискованные дела, и тот выполнял их хорошо, а подчас и просто отважно.
   В конце концов, когда постепенно забылась проклятая осторожность Малафеева, его -- по предложению командира части майора Белова представили к медали, а вскоре командировали на курсы младших лейтенантов.
   Представление где-то задержалось, но с курсов Малафеев вернулся в роту командиром с хорошей репутацией.
   Решено было, несмотря на возражения политрука, поручить ему командование разведывательным взводом. Опасения политрука оправдались: в первом же деле взвод Малафеева был жестоко разбит и, понеся большие потери, совершенно лишился боеспособности.
   Дело дошло до майора Белова, помнящего Малафеева еще связным. Малафееву грозило разжалование. Но ограничились тем, что аннулировали представление к медали и поручили, по его просьбе, обучение приходящего пополнения.
   И удивительно -- в малафеевских руках новичок за новичком получали такую замечательную подготовку, что сразу же начинали выделяться среди других. Для контрольной проверки послали ему несколько явных трусов, и он (это уже было похоже на чудо) переделал их на глазах у всего полка.
   Это был в самом деле загадочный характер, в котором бесстрашие мирно уживалось с подлою нерешительностью, да притом так, что никогда нельзя было сказать, чего в следующий раз будет больше.
   Привести в ясность этого человека, раскрыть его, "как таблицу умножения", стало действительно очень важной и глубоко интересной задачей, но сам Малафеев был явно не способен помочь делу.
   Впрочем, он не был настолько малоречив, чтобы не уметь рассказать. Всего вернее, он -- в глубине души -- не хотел чего-то раскрыть в себе и в чем-то таком признаться, что еще, может быть, казалось ему стыдным.

2

   Однажды в части майора Белова выступала бригада артистов -- две певицы и баянист. После концерта бригаду предстояло проводить к соседям. Задачу эту заранее возложили на Малафеева, чтобы он, как только артисты закончат программу, взял бы над ними шефство и, не теряя времени, проводил за два километра, где должна была ждать их новая аудитория.
   Две девушки и парень -- все трое в военных костюмах -- ползком пробрались через открытый немцами луг, волоча за собой на веревках небольшие чемоданчики и футляр с баяном.
   Концерт намечен был в противотанковом рву -- слушатели располагались по скатам, дно рва служило сценою.
   Спустившись в ров, девушки крикнули слушателям:
   -- Просим повернуться к нам спинами! Кру-угом! -- и, вынув из чемоданчиков платья, туфли и чулки, молниеносно превратились из нескладных бойцов в красивых изящных женщин.
   Когда программа была закончена, они опять попросили слушателей повернуться к ним спинами, переоделись в военное и под аплодисменты бойцов поволокли "на буксире" свои чемоданчики в соседнее подразделение.
   Малафеев полз впереди. Самая опасная часть пути -- луг -- скоро была преодолена, и четверка благополучно достигла леса, где и присела передохнуть.
   Начинало темнеть, и все, что казалось днем таким обычным и нормальным, приобретало в сумерках какую-то опасную недосказанность, затаенность. Плохая видимость и незнакомство с местностью угнетали артистов.
   Все были без оружия, да, по совести говоря, и не умели владеть им. Они все время торопили Малафеева, боясь темноты в лесу.
   -- Против темноты одно средство хорошо -- тишина, -- успокаивал он их. Не шумите, громко не разговаривайте, и мимо любой опасности мы, как туман, пройдем.
   Надо же было случиться, что в тот самый момент, когда Малафеев вел артистов, немцы предприняли попытку вклиниться между нашими подразделениями, избрав для прорыва как раз тот самый лес, которым шла группа Малафеева. В полной темноте очутилась группа эта между своими и фрицами. Автоматы "куковали" где-то совсем рядом, лес наполнился шорохами, и все чаще врывались в дробный стук автоматов резкие взрывы ручных гранат, -- очевидно, сражение завязывалось рукопашной схваткой.
   Парень с баяном был худой, туберкулезный юноша, он скоро выбился из сил и едва переставлял ноги. Девушки тоже устали. Все трое не умели ходить по лесу и часто падали, охая и тихонько плача.
   Малафееву пришлось вести их по одному -- проведет баяниста, посадит под дерево, бежит за актрисой, которая ждет его под защитой кустов, метрах в двухстах позади, присоединит ее к баянисту и возвращается за второй девушкой.
   Так ему удобнее было перетаскивать волнами и чемоданы с вещами и баян. Но вскоре бригада вконец "обезножела", и Малафееву пришлось сделать долгий привал.
   Сражение, разбросавшись мелкими очажками по всему лесу, незримо приближалось к их стоянке, окружая ее крутой дугой. Малафеев просто не знал, что предпринять.
   Он находился сейчас в настроении, которое всегда приносило удачу, и всеми силами хотел благополучно довести артистов до безопасного места. Напряженно вслушиваясь в звуки ночного боя, мысленно представляя его направление, Малафеев все время прикидывал, куда держать курс его группе, и был молчалив, сосредоточен, неохотно отвечал на обращенные к нему вопросы. Артисты думали, что он волнуется.
   -- Товарищ Малафеев, а правда это, что вы были трусом? -- с тревогой спросила его самая робкая из артисток, когда -- в один из своих привалов они все четверо сидели у широкой ели.
   -- Правда, -- просто сказал Малафеев, словно о болезни, которая давно и бесследно прошла, -- правда, это у меня было.
   -- А теперь?.. Или это совсем прошло?
   -- Как вам сказать, -- серьезно ответил он, -- думаю, что совсем. "Она", знаете, как берет человека? Как лихорадка. Потрясет и -- отпустит, а если все меры принять, то быстро пройдет, а уж потом надо только следить за собой, чтоб не возвращалась.
   -- А сейчас?.. Сделайте, миленький, так, чтобы вы сегодня не трусили. Пожалуйста. Хорошо? Мне так страшно, я только на вас и надеюсь...
   -- Вот, вот, вот! -- и в голосе Малафеева почувствовалась даже некая радость. -- Это она и есть. Как у нас говорят: "Сам-то я не боюсь, да шкура дрожит".
   -- Да, да, вот именно... и что же тогда?
   -- А ничего. Пусть дрожит. Только б голова в порядке. Это, как у нас тоже говорят: "Если голову потеряешь, так навек калекой останешься".
   Вся четверка лежала в глубокой яме из-под вырванного с корнем старого дерева, и, рассказывая, Малафеев время от времени выглядывал наружу, прислушивался, а один раз заставил артистов впечататься в землю и лежать, не дыша.
   -- Я человек от природы слабый, -- начал он немного погодя. -- Дай запойному наперсток вина, он и бороду кверху. Так и я. Иду на операцию в компании, так я -- по слабости -- всегда себе вакансию труса выбираю. Где можно выбирать, там я всегда выбираю -- назад. И стыдно, и в себя плюнуть готов, а иначе никак не могу. Был у меня случай с покойным Глебовым, когда повстречались нам пятеро фрицев. Оба мы сразу тогда сдрейфили, и я сразу был за то, чтоб тикать. Глебов тоже. Так двойной тягой и начали. Не скоро я понял, что я сильней Глебова, что мой страх поменьше его, и взялся командовать, а когда его убили, стал еще тверже, потому что положение не позволяло выбирать ничего, кроме выдержки. И после того понял, что слабого надо ставить в условия, где нельзя податься назад.
   -- А если вы один, -- спросила девушка, -- тогда как?
   -- Тогда все сильное и все слабое во мне одном. И сильное всегда возьмет верх. Иначе ж гибель. Трус, ведь он тоже понимает, что трусость гибель, да пока может прятаться за чужие спины -- ему трудно решиться.
   Так говорили они в перерывах между выстрелами, которые теперь раздавались уже со всех сторон.
   -- А сегодня, товарищ Малафеев, что вы думаете?
   -- Сегодня, надо полагать, мы вырвемся. Я ведь посильнее вас троих буду, мне прятаться не за кого, да и обстановочка, знаете...
   -- А я так ужасно трушу... А что обстановка?
   -- Трусить вы, товарищ, сейчас перестанете. Слушайте меня хорошо.
   Малафеев склонился к трем головам, лежавшим в яме.
   -- Фрицы прорвались в лес, -- сказал он, -- и наши заманивают их поглубже. Между прочим, та рота, где вы выступали, судя по выстрелам, отрезает фрицев от своих. Как рассветет, им конец будет.
   -- А мы? Что же с нами? -- спросили артисты.
   -- А мы, выходит, как пятак на кону, -- усмехнувшись, сказал Малафеев, -- посередке игры лежим. Посветлеет, пробьемся к своим. Только вот не знаю, как нашим знак подать... Обдумайте-ка, а то я сам не соображу.
   -- Конечно же, надо знак подать, конечно, -- залепетала, задыхаясь, девушка, не умевшая пересилить робость. -- Чего тут соображать? Слушайте меня. Я сразу, сообразила. Мы певцы. Правда? И с нами баян. Вы понимаете?
   -- Нет еще. Только потише.
   -- Господи, чего ж тут выдумывать! Как только вы увидите, что наши близко, вы дадите нам знак, и мы запоем под баян и побежим к своим. Тут ничего и выдумывать не надо.
   -- А ну, замолкните на минутку, -- шепнул Малафеев.
   И в ту же секунду все четверо услышали усталое дыхание ползущего рядом человека. Он громко захлебывался от усталости, что-то шепча не по-нашему. Было слышно, как он цеплялся за кустарник и как потом бились одна о другую ветви, потревоженные его касанием. За человеком остался запах пота, противного, чужого.
   Чуть дальше послышался тихий кашель. Потом кто-то негромко свистнул, и сразу раздалось несколько автоматных очередей. По звуку их Малафеев догадался, что это стреляют немцы.
   Наши отвечали издалека. Положение было не легким.
   Ночи на севере коротки, светать начинает вскоре после полуночи, и бой почти не замирал с темнотою.
   Малафеев вслушивался в выстрелы и по едва уловимым оттенкам звуков или, быть может, по характеру длинных и коротких очередей, по всей манере огня пытался установить, где свои и где немцы.
   Группа его, по-видимому, лежала на правом фланге наступающего немецкого подразделения, в тыл которому заходила рота, скажем, первая, где был концерт, а с фронта его сдержала другая рота, -- допустим, вторая, куда как раз и направлялись артисты. Застряли они, очевидно, на половине пути, но ближе к неприятелю, чем к своим.
   На участке первой роты перестрелка нервно оживала вместе с посветлением ночи, но сзади, где Малафеев предполагал движение второй роты, тишину тревожили только робкие одиночные выстрелы.
   Он ждал, пока они не сольются в стрельбу. И когда разнесся, наконец, первый дружный залп, а следом за ним, как разбросанное по лесу со всех сторон нарастающее эхо, раздалось "ура", Малафеев поднялся на ноги. Свои были далеко, и пробиться к ним можно было, лишь ударив по немецкому флангу.
   -- Внимание! -- сказал, он торжественным шепотом и поправил автомат на груди. -- Песню и -- за мной!.. Начали!
   Все вскочили и, не видя ничего, кроме невысокой хилой спины Малафеева, бросились следом.
   В одну секунду баянист перепробовал несколько разных мотивов. Все они показались ему, очевидно, неподходящими, и тогда громко, отчаянно громко и вызывающе, он грянул "Гей, цыгане...".
   Стреляя частыми очередями, похожими на азбуку Морзе, Малафеев бежал и пел, все время оглядываясь и маня певцов за собой. Кто-то стрелял еще, кроме Малафеева, но кто именно -- актеры не видели.
   Кольцо выстрелов, сжимаясь вокруг них все уже, вдруг как бы лопнуло. В воздухе образовалась некоторая полоса тишины. Малафеев свернул к ней, и скоро группа его наткнулась на бойцов второй роты. Несколько удивленные, те приветствовали артистов аплодисментами и криком.
   Возбужденные бегом и опасностью, задыхаясь и отирая с лиц обильный пот, артисты все еще пели, и баян, вторя им, заливался первой птицей этого тревожного раннего рассвета.
   -- "Катюша"! "Широка страна моя родная"! -- стали покрикивать на бегу бойцы. И артисты, идя позади бойцов или присев у хорошего дерева, пели им, ничего теперь уже не понимая, куда они вышли и куда бредут дальше.
   -- Знаете, Малафеев, теперь я вас поняла, -- возбужденно говорила ему девушка по имени Лида. -- Да, слабому нужно думать в минуты опасности. Слабый должен быть в этот момент умным. Слабому нужна ответственность. Я это здорово сама поняла. Сегодня я смело смогла бы пойти в атаку. Поверьте, это не фраза.
   -- Да уж ходили, -- снисходительно сказал Малафеев. -- С того края, где мы лежали, наших ни одного не было. Метров пятьсот мы сделали. И на "отлично".
   
   1942
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru