Паприц Константин Эдуардович
На Волге

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: "Русская Мысль", No 9, 1881.

  

НА ВОЛГѢ.
ПОВѢСТЬ.
(Посвящается памяти Ф. Достоевскаго.)

  

I.

   Знойное солнце, блестя и играя, разсыпаетъ золотые потоки свѣта по ясной лазури. Набѣжитъ иногда тучка, и еще ярче и радостнѣе выплываетъ оно, точно омытое ея жемчужнымъ, прозрачнымъ покровомъ. А сама куда-то дальше летитъ, отъ всѣхъ втайнѣ держа свой путь. И небо глубокое, и тучка-суета смотрятся въ безмятежную, катящую тихими струями, Волгу. Далеко разлилась она и, кажется, гдѣ-то съ небомъ встрѣтилась, потонувъ въ голубомъ туманѣ. Золотистыя волны ея переливаются въ горячихъ лучахъ солнца. Иногда рыба всплеснетъ, и долго стоитъ звукъ въ глубокомъ молчаніи дня. Зеленою стѣной придвинулся къ рѣкѣ лѣсъ, обнажая песчаные, угрюмые овраги. Тамъ тишина; усталъ онъ шумѣть и поникъ въ сладкой истомѣ; каждая травка приклонилась къ землѣ и не можетъ вдоволь насладиться своимъ покоемъ. Иногда пролетитъ пчела, прожужжитъ золотыми крыльями и усядется въ чашечку яркаго, душистаго цвѣтка. А тишина глубже, безмятежнѣе; точно все застыло подъ лаской яркихъ, жгучихъ лучей. Иногда, разсыпаясь серебромъ, подбѣгала волна къ самому берегу, будто баюкая старый лѣсъ, и съ таинственнымъ шепотомъ дальше бѣжала, сливаясь съ голубымъ покровомъ рѣки.
   Къ самой водѣ сбѣгаетъ зеленая полянка. Плохенькое деревенское стадо разбрелось по ней, мелькая между кустами и изрѣдка нарушая тишину бряцаньемъ бубенчиковъ. По колѣно въ водѣ, мѣрно махая хвостомъ, стоятъ коровы; въ глубокомысліи остановился быкъ и посоловѣлыми главами осматриваетъ свой гаремъ; по склону разбрелись овцы; нѣсколько лошадей жадно щиплятъ траву. Подъ развѣсистой, угрюмою елью, весь спрятанный ея мохнатыми вѣтвями, лежитъ Ванька-пастухъ. На видъ ему лѣтъ двѣнадцать. Черные кудрявые волосы окружаютъ худенькое, блѣдное лицо, на которомъ горятъ, какъ два уголька, такіе же черные глаза. Короткая рубашонка и штаны прикрываютъ его тѣло, воротъ разстегнулся, и глядитъ оттуда загорѣлая, худая грудь, говоря о невеселомъ житьѣ его. Но здѣсь Ванькѣ хорошо. Всѣ лучшія минуты его жизни прошли въ этомъ заповѣдномъ лѣсу. Здѣсь онъ -- желанный гость; каждый кустикъ, каждое дерево знаютъ его; онъ любитъ ихъ, заботится, а за это и его здѣсь любятъ. Прошепчетъ вѣтеръ, закачаются вершины, а Ванькѣ кажется, что онѣ ему говорятъ что-то ласковое, доброе; запоетъ птичка, и онъ знаетъ, что она для него поетъ, ему разсказываетъ, потому что кому же нужна была ея пѣсня, какъ не Ванькѣ, который съ такою любовью слушалъ ее. Онъ все къ себѣ примѣнялъ. Никто отъ него здѣсь зла не видѣлъ, никто и Ванькѣ горя не принесъ. Много ему и волна разсказала, а онъ добавилъ своей дѣтской смѣлою фантазіей и понялъ остальное. То думается ему, что она разсказываетъ, какъ утонулъ бѣдный мужикъ, какъ она обняла его и унесла своимъ быстрымъ теченіемъ отъ роднаго пепелища. Никто-то надъ нимъ не поплакалъ, никто панихиды не отслужилъ. А то кажется, что водяной зоветъ Ваньку въ свое подводное царство. И многое, многое другое представлялось его праздному воображенію. Стадо далеко разбредется, а онъ и не замѣчаетъ,-- все думаетъ свою безконечную дѣтскую думу. Смотритъ на небо: оно -- задумчивое, тихое -- особенно его привлекало. Въ глубокой синевѣ коршуны парятъ, ласточки рѣютъ, и летятъ его мысли такъ же прихотливо, какъ онѣ. Пронесется чайка, блеснувъ бѣлоснѣжнымъ, серебристымъ крыломъ, проскользнетъ по поверхности рѣки, схватитъ рыбу, огласивъ свою побѣду громкимъ крикомъ, и вздрогнетъ Ванька,-- этотъ крикъ выводитъ его изъ волшебнаго, чарующаго мірка. А кругомъ тишина, глубокая какъ небо. Прислушивается къ ней Ванька и старается уловить каждый звукъ. Вотъ что-то дрогнуло, застонало вдали, что-то заунывно понеслось въ безмятежномъ молчаніи дня: это бурлаки застонали свою пѣсню. Много разъ Ванька слыхалъ ее; онъ даже полюбилъ ея грустный, однообразный напѣвъ, но всякій разъ ему становится что-то не по себѣ. Думаетъ онъ о бѣднякахъ, объ ихъ суровой жизни, и о себѣ думаетъ. А пѣсня все льется.
   "Дернемъ, подернемъ... Давай, Поддавай" -- звучитъ рыдающій припѣвъ, и вмѣстѣ съ нимъ летитъ дума Ваньки. Такъ проходили лѣтніе долгіе дни. Онъ съ счастливымъ сердцемъ встрѣчалъ начало дня, наблюдалъ его полное теченіе и съ восторгомъ провожалъ на ночной отдыхъ, когда, сіяя багровымъ свѣтомъ, словно купаясь и нѣжась въ рѣкѣ, гасли послѣдніе лучи. А затѣмъ наступала тихая лѣтняя ночь, которая любила Ваньку и ласкала его.
   Только-что сгонитъ онъ стадо въ деревню, забѣжитъ домой взять нѣсколько объѣдковъ и -- снова назадъ на Волгу, гдѣ, случалось, проводилъ цѣлую ночь. Сначала ему доставалось за это, даже били его, но потомъ, ругнувъ крѣпкимъ словомъ, махнули рукой. Съ тѣхъ поръ онъ сталъ свободенъ.
   Въ эти тихія ночи Ванька былъ еще счастливѣе. Ни звука въ воздухѣ,-- только волны переливаются. Небесный сводъ горитъ звѣздами, ясныя -- мерцаютъ онѣ, будто чьи-то безчисленныя очи. И опять кажется Ванькѣ, что онѣ на него смотрятъ, ему мигаютъ. Иногда облака протянутся серебристою вереницей. Онъ не можетъ оторвать глазъ отъ небеснаго покрова. Вотъ гдѣ-то звѣзда понеслась огненною стрѣлой, блеснула на мгновенье и потонула во мглѣ.
   "Куда улетѣла?-- думается ему.-- Это ангелы божьи играютъ и звѣздами перекидываются. Бабы мнѣ кинули",-- фантазируетъ онъ и самому смѣшно дѣлается, какъ это онъ, Ванька-пастухъ, захотѣлъ, чтобъ ангелы вспомнили о немъ. Онъ счастливъ, что они позволяютъ ему хоть издали смотрѣть на ихъ забавы. Вообще видъ неба особенно наводилъ его на размышленія. Думалъ онъ о Богѣ, святыхъ и объ ихъ счастливой жизни. Иногда въ этихъ безконечныхъ думахъ Ванька доходилъ до такого состоянія умиленія, что въ слезахъ изливалъ полноту своей души. Любилъ онъ смотрѣть, какъ тихо, величаво выплывалъ изъ-за рѣки мѣсяцъ, покрывая ее блестящей, золотою парчой. Свѣтлая, дрожащая лента ложилась на ея поверхности.
   "Точно кто мостъ золотой перекинулъ,-- казалось Ванькѣ, и думаетъ онъ, куда ведетъ этотъ мостъ.-- Въ рай!-- рѣшаетъ онъ.-- Вотъ бы попасть туда!" -- и опять уносится своей мечтой. А кругомъ все свѣтло подъ лаской чарующихъ лучей. И хорошо бывало ему въ тѣ ночи, и жутко. Смотритъ онъ по сторонамъ и чудится ему, что это не ель стоитъ, а какой-то лохматый старикъ съ протянутыми руками.
   "Лѣшій!..." -- шепчетъ Ванька. Но здѣсь его никто не обижаетъ, такъ не обидитъ и "самъ хозяинъ". Даже думается ему, что и руки-то лѣшій протянулъ, чтобы приласкать его. И жутко, и хорошо. Шу-шу-шу... шелеститъ вѣтеръ, а Ванькѣ чудится, словно шепчетъ старикъ какія-то добрыя слова. А то мерещится ему, что изъ рѣки выходятъ русалки съ зелеными волосами, струи бѣгутъ съ нихъ и переливаются алмазами въ лунныхъ лучахъ. Придутъ онѣ къ Ванькѣ и потащутъ въ свои водяные покои.
   "Защекочутъ, зацѣлуютъ",-- думалъ онъ, вспоминая разсказы деревенскихъ, и боязно ему, и хочется въ то же время узнать эти холодные, невѣдомые ему поцѣлуи. А кругомъ серебристая, сіяющая ночь. Иногда Ванька вдругъ вздрагивалъ. Какое-то чудовище бѣжало по рѣкѣ и, словно огненный змѣй, несся за нимъ длинный золотой столбъ. Пролетитъ чудовище, и волны начинаютъ роптать, точно разгнѣвавшись, что нарушили ихъ крѣпкій сонъ. Весь полный своихъ фантазій, Ванька засыпалъ, и грезились ему свѣтлые, сладкіе сны, а утромъ первый проблескъ дня, первый румяный лучъ будилъ его и возвращалъ изъ сказочнаго царства.
   Первую травку весной Ванька встрѣчалъ съ безконечною радостью,-- эта травка воскрешала всѣ его мечты. Онъ слушалъ, какъ осторожно и нерѣшительно начиналъ издалека свою пѣсню жаворонокъ, и въ неизъяснимомъ восторгѣ, вдыхая смолистый запахъ лѣса, хотѣлъ бы самъ кричать отъ счастья. Лѣсъ подслушивалъ его тайны и ласково кивалъ своей мохнатой головой; Ванька прислушивался къ его голосу и жилъ съ нимъ одной, неразрывною жизнью. За то сколько горя испытывалъ онъ, когда осенью постепенно желтѣли и опадали листья, когда грустно смотрѣли осиротѣвшія вѣтви и печально вздыхали о чемъ-то. Птицы улетали, и только воронъ своимъ тоскливымъ кривомъ нарушалъ мертвенную тишину лѣса, точно пѣлъ панихиду минувшей красѣ его. Словно могилы возвышались груды желтыхъ листьевъ и въ нихъ хоронилось Ванькино счастье. А тамъ -- зима, метели, снѣжные сугробы и долгія мученія Ваньки. Семейство его состояло изъ отца, Василія, матери, Аксиньи, и двухъ маленькихъ сестеръ. Отъ него, какъ отъ старшаго, уже требовали заработковъ. Никогда не оставляла избы Василья постоянная, безысходная бѣдность. Видно, ей полюбились ея черныя, закоптѣлыя стѣны, въ которыя дулъ и завывалъ вѣтеръ, жалкіе лохмотья обитателей и черные куски сквернаго хлѣба. Любила, видно, она и колоть лучины, и многія слезы, которыя здѣсь проливались, и ругательства пьянаго Василья,-- а пьянъ онъ бывалъ часто, такъ что удивлялись только, откуда у него бралась водка. Видала бѣдность также и побои, которые выпадали на долю Ваньки, и, сидя угрюмо въ своемъ закоптѣломъ углу, не приходила защищать его. Какъ только Василій былъ пьянъ, онъ билъ сына, билъ съ увлеченіемъ, до синяковъ.
   Много и Аксинья вынесла, но потомъ свыклась и уже не выла, когда пинки градомъ на нее сыпались. Развѣ застонетъ, да и то рѣдко. Только смотритъ изъ подлобья какимъ-то безжизненнымъ, тупымъ взглядомъ. Она была до того забита, что уже перестала чувствовать оскорбленія. Жалкая, худая, съ рябымъ лицомъ, она иногда забывала все окружающее, разговаривая сама съ собой и своей разсѣянностью вызывая новыя непріятности. Когда проходилъ день безъ побоевъ, Аксинья начинала тужить. "Знать разгнѣвался и смотрѣть не хочетъ,-- думала она про мужа и ждала, какъ милости, новой затрещины.-- Не бьетъ -- не любитъ",-- было ея любимымъ убѣжденіемъ и въ безконечныхъ побояхъ она умѣла находить признаки его любви. Только подчасъ, когда уже слишкомъ сильно проявлялось расположеніе къ ней мужа, вдругъ ея глаза загорались какимъ-то страннымъ блескомъ, точно у собаки, которая не знаетъ пощады. Ломили кости, ныла спина, разрывалась отъ боли грудь, а Аксиньѣ и въ голову не приходило о лучшей долѣ. Другая жизнь теперь для нея была бы невозможна,-- она такъ сжилась съ положеніемъ забитой, что измѣненіе ея участи повлекло бы за собой или смерть, или помѣшательство. А здѣсь она не многимъ отличалась отъ своихъ сосѣдокъ, которыя прошли ту же суровую школу.
   Такъ проходила жизнь Ваньки вѣчно въ проголодь, въ боязни побоевъ, безъ всякаго привѣтливаго слова. Двумъ сестрамъ его жилось легче. Ходили слухи, что вскорѣ послѣ возвращенія Василья изъ солдатъ родился Ванька, и родился какъ-то очень не во время, не въ срокъ. Это и было причиной всѣхъ мученій его жизни. Аксинья, еще только чувствуя его, уже проклинала, какъ живое свидѣтельство ея вины. Тогда она еще не была забита. Вспыхнуло и въ ней чувство, и за эту вспышку она заплатила цѣной всей жизни. Кто знаетъ, можетъ-быть и до сихъ поръ ей припоминаются тѣ ясныя, весеннія ночи, которыя проводила она въ сосѣднемъ лѣсочкѣ. Тихія звѣздочки въ небѣ горѣли, въ кустахъ соловуншо щелкалъ и отъ этой пѣсни сильнѣе разгоралась любовь. Тогда она была молода, здорова и горячо, страстно обнималась съ молодцомъ уланомъ.
   Такъ и родился Ванька съ проклятіями. Онъ никого не любилъ изъ своихъ родныхъ. Мать, вѣчно униженная, боявшаяся даже приласкать его, возбуждала въ немъ только жалость. Онъ ненавидѣлъ Васцлья и зналъ, что тотъ не былъ его отцомъ. Но былъ у него вѣрный, неизмѣнный другъ, который не пожалѣлъ бы жизни для Ваньки и, казалось, понималъ все, что творилось въ дѣтскомъ его сердцѣ. Это былъ старый, безобразный Волчокъ. Часто, весь избитый, Ванька, сверкая глазами, бѣжалъ съ нимъ куда-нибудь въ глушь и здѣсь наединѣ, весь въ слезахъ, обнявъ своего преданнаго друга, изливалъ передъ нимъ всю муку наболѣвшаго сердца. Волчокъ въ отвѣтъ только лизалъ его лицо. А для Ваньки это было краснорѣчивѣе всякихъ увѣреній,-- онъ видѣлъ, что его ласкаютъ, сочувствуютъ ему, и безъ конца ласкалъ своего вѣрнаго, стараго пса. Когда лѣтомъ Ванька, увлеченный своими фантазіями, казалось, забывалъ друга, Волчокъ тихо лежалъ около него и, сознавая всю важность минуты, только изрѣдка на него взглядывалъ, умильно помахивая хвостомъ. Когда ночью въ лѣсу что-нибудь возбуждало его опасеніе, онъ тихо, но внушительно рычалъ, какъ бы давая знать, какая сила охраняла его друга. Зашепчутся деревья, или птичка встрепенется, а Волчокъ уже на-готовѣ и, уткнувъ морду въ лапы, свирѣпо рычитъ. Онъ бдительно охранялъ тишину, которая приносила столько отраднаго его бѣдному, маленькому Ванѣ. Онъ относился къ нему даже какъ-то покровительственно, какъ старый дѣдушка къ неопытному внуку. Волчокъ отличался самыми философскими взглядами на жизнь. Тѣ безконечные пинки и побои, которые выпали на его долю въ продолженіе длинной жизни, закалили въ немъ духъ спартанца. Онъ не возмущался даже и тѣмъ, что, несмотря на его старые годы, его преисправно колотили до сихъ поръ, уже не говоря про лишеніе какихъ бы то ни было удобствъ жизни. Удрученный годами, онъ, кромѣ того, страдалъ падучею болѣзнью. Подъ старость припадки ея, по какимъ-то обстоятельствамъ, случались у него все рѣже и рѣже. Но именно, благодаря этой немощи его, и совершилось знакомство Волчка съ Ванькой. До тѣхъ поръ онъ не имѣлъ даже пріюта и кочевалъ съ одного двора на другой, пока его не выгоняли вонъ послѣ тяжелаго припадка падучей. Года три тому назадъ, въ какой-то праздничный день, Ванька вышелъ на улицу и былъ свидѣтелемъ слѣдующаго зрѣлища: человѣкъ пять ребятишекъ разныхъ возрастовъ, громко смѣясь и шумя, тащили на привязи черную косматую собаку. Несчастная билась, жалобно визжала, но ничто не было въ состояніи пробудить жалость въ ея мучителяхъ. Они такъ были увлечены своимъ предпріятіемъ повѣсить собаку, такъ имъ хотѣлось видѣть, какъ при этомъ она будетъ себя вести, что не могли отказаться отъ удовольствія только потому, что ей это могло быть не совсѣмъ пріятно. Хохотъ мужиковъ, глазѣвшихъ на улицѣ, благодаря праздничному дню, еще болѣе подстрекалъ ребятъ къ исполненію задуманнаго дѣла. Остроты сыпались на несчастную со всѣхъ сторонъ. Ванька долго смотрѣлъ на эту картину. Что-то особенное совершалось въ его душѣ. Казалось, слезы хотѣли политься изъ глазъ, жгучая жалость къ обреченной на жертву переполняла его существо. Но слезы не потекли, а только зажглись глаза какимъ-то нехорошимъ огонькомъ. Онъ рванулся въ толпѣ, ударомъ сшибъ съ ногъ двухъ мальчугановъ и несчастную освободилъ отъ душившей ее петли. Трое остальныхъ, пораженные смѣлостью того самаго Ваньки, надъ которымъ всегда издѣвались, а главное -- неожиданностью дѣла, быстро отретировались. Ванька вышелъ полнымъ побѣдителемъ и, весь блѣдный, съ горѣвшими глазами, велъ трофей своей побѣды. Молва о немъ разнеслась по всей деревнѣ. Съ этой минуты и началась глубокая, задушевная дружба между нимъ и собакой. Что бы ни случилось съ Ванькой, Волчокъ все понималъ, и горе, и радость. Такъ проходила ихъ жизнь: зимой били обоихъ, а лѣтомъ они мечтали. Впрочемъ, ихъ взгляды на природу расходились. Когда Ванька съ благоговѣніемъ смотрѣлъ ночью, какъ выкатывался на небо огненный шаръ, какъ онъ плылъ по тихому своду, Волчокъ начиналъ рычать. Онъ не любилъ мѣсяца,-- должно-быть его смущалъ его ясный, безмятежный видъ. Иногда, въ припадкѣ враждебнаго чувства, онъ даже взвывалъ. Впрочемъ, старый дѣдушка Волчокъ, наконецъ, сдѣлалъ уступку Ванькѣ и теперь уже не рычитъ на мѣсяцъ, а только враждебно, изъ подлобья на него посматриваетъ. Вообще Волчокъ, постигшій житейскую мудрость, отличался болѣе положительными взглядами и часто въ то время, когда Ванька далеко уносился въ своихъ мечтахъ и словно, забывъ все земное, парилъ въ небесной вышинѣ, Волчокъ рыскалъ по лѣсу, отыскивая добычу. Дружба ихъ скрѣпилась еще болѣе, благодаря одному обстоятельству.
  

II.

   Зимній январскій вечеръ. Въ избѣ Василья -- стужа, вѣтеръ дуетъ въ щели. Голодъ съ холодомъ усѣлись по угламъ и держатъ всѣхъ въ своей могучей власти. Даже таракановъ -- и тѣхъ не видно: знать, ѣсть нечего. На палатахъ лежитъ пьяный Василій. Онъ совсѣмъ захмелѣлъ и только изрѣдка срываются съ языка какія-то несвязныя слова. Аксинья, что-то шепча, стругаетъ лучину, на лавкахъ спятъ, прикрытыя лохмотьями, двѣ сестры Ваньки. Самъ Ванька, дрожа отъ холода, въ рваномъ ватномъ зипунѣ сидитъ у окна. Неоконченный лапоть лежитъ передъ нимъ, кудрявые волосы расползлись по лицу, а взоръ устремленъ куда-то далеко, туда, гдѣ на просторѣ бѣсится и рвется метель. Снѣжные хлопья облипаютъ окна; вѣтеръ все жалуется на свою горемычную долю. Тоскливо и жутко. Треснетъ лучина, и опять молчаніе. Аксинья замолкла, сѣла на лавку и куда-то устремила свои оловянные глаза. А Ванька далеко унесся своей думой. Щемитъ что-то сердце. Смотритъ онъ въ окно и чудится ему, словно покойникъ бродитъ по землѣ и о чемъ-то такъ горестно плачетъ.
   "Эхъ, жизнь ты горемычная",-- думается ему и далеко онъ уносится въ дремучій лѣсъ, гдѣ такъ жутко теперь, или въ поле, гдѣ борется какой-нибудь крестьянинъ съ злою непогодой.
   "Вишь, сосѣдъ Иванъ за дровами уѣхалъ... Тяжко придется ему".-- И представляется Ванькѣ, что Иванъ замерзаетъ, а савраска его поникла головушкой и тоже ждетъ кончины. А кругомъ-то, носится, словно бѣсъ, шальной вѣтеръ: то заплачетъ онъ, а то такъ захохочетъ, что морозъ по кожѣ подеретъ. Посмотрѣлъ Ванька кругомъ, и еще болѣе жутко на душѣ стало. Мать недвижимо сидитъ и все смотритъ куда-то, лучина догорѣла и только по временамъ вспыхиваетъ слабыми искорками.
   "Поѣсть бы чего,-- вспоминаетъ онъ,-- да хлѣба нѣтъ, до завтра подождать", и думаетъ онъ о всѣхъ тѣхъ, кому ѣсть нечего. А метель все сильнѣе реветъ.
   -- Эй, Ванька!-- вдругъ раздается пьяный голосъ Василья. Ванька вздрагиваетъ,-- чуетъ онъ недоброе въ этомъ хорошо знакомомъ ему крикѣ. Думы въ мигъ разорвались и разлетѣлись въ разныя стороны, остался лишь печальный полумракъ, холодъ и тяжелое, давящее чувство.
   -- Водки давай!-- реветъ пьяный.-- Аль, лѣшій, не слышишь?
   -- Водки нѣтъ,-- шепчетъ Ванька.
   -- Слышь, давай!-- все громче реветъ Василій, вставая съ палатей, которыя жалобно подъ нимъ поскрипываютъ. Лучина совсѣмъ померкла, кругомъ глубокая тьма, слышно, какъ Василій идетъ къ шкафу, какъ онъ беретъ пустой полуштофъ. Рука пьяницы дрожитъ, посудина выскальзываетъ и въ дребезги разбивается. Раздается громкое ругательство.
   -- Выпили, черти, выпили!-- вопитъ онъ.-- Небось я помню, сколько было. Это ты, дьяволенокъ!-- и слова сопровождаются затрещиной.
   У Ваньки даже въ глазахъ потемнѣло отъ затрещины; онъ и не пытался уклоняться, а только вдругъ какъ-то осѣлъ, съежился. Тяжелое, ѣдкое чувство наполняло грудь; онъ молчалъ. Лицо его поблѣднѣло, но ни одной слезинки не выкатилось изъ глазъ. Онъ такъ ненавидѣлъ теперь всю эту несчастную хату, родныхъ своихъ, весь свѣтъ и свою жизнь. О, съ какимъ бы наслажденіемъ заснулъ онъ въ уютной, тихой могилѣ, гдѣ-нибудь подъ березкой или сосенкой! И снѣгъ скрылъ бы ее отъ всѣхъ людей, онъ бы бѣлымъ коврикомъ ее покрылъ и успокоилъ несчастнаго Ваньку. А отецъ все что-то кричитъ, и новый ударъ летитъ въ спину. Кругомъ та же тьма. Аксинья со страхомъ забилась въ уголъ и не смѣетъ двинуться, чтобы не привлечь на себя вниманія мужа. Ей по опыту извѣстно, какъ оно дорого стоитѣ. Къ участи сына она относилась равнодушно, какъ къ чему-то неизбѣжному. "Знать не больно, коли не кричитъ" -- такъ разсуждала она и ни однимъ словомъ не защищала сына. А Ванька этою порой, пользуясь темнотою, пробирается къ двери. Явилась у него одна мысль, и на нее-то онъ возлагаетъ всѣ свои надежды. Василій шаритъ въ шкафу, а Ванька уже у двери. Вотъ онъ схватился за скобу, толкнулъ ее, и дохнула на него темная, холодная ночь. Что-то отецъ кричалъ въ слѣдъ, но Ванька ничего не слышалъ,-- такъ занятъ онъ былъ своей новою мыслью, такъ всецѣло былъ ею поглощенъ. Волчокъ, визжа и прыгая отъ радости, встрѣтилъ его на дворѣ. Ванька это замѣтилъ на минуту, но тотчасъ же забылъ. Глубокая, непроглядная тьма смотрѣла на него; вѣтеръ взметалъ цѣлые столбы снѣга, рвалъ на немъ ватный зипунъ, засыпалъ его снѣжною пылью. Но Ванька ничего не замѣчалъ.-- "Убѣгу, убѣгу,-- твердилъ онъ воспаленными губами,-- хоть на край свѣта, но уйду отъ нихъ, чтобы не били". На минуту передъ нимъ мелькнула мать и жалость почувствовалъ къ ней, но въ своемъ ожесточеніи противъ всѣхъ онъ прогналъ и это чувство. Явились было и сестренки съ блѣдными, чахлыми личиками, но и ихъ онъ тотчасъ же забылъ. Такъ озлоблено было его дѣтское невинное сердце!... Покатилась слеза по лицу и тихо застыла на рѣсницѣ... И метель, и вѣтеръ добрѣе тѣхъ, которыхъ онъ оставилъ. Вѣдь если они и завываютъ, то потому, что самимъ тяжело пришлось. Вотъ налетѣлъ вѣтеръ, развѣялъ его кудри, пробрался подъ ватный зипунъ, и думаетъ Ванька, что тутъ не ему одному тяжело, а всѣ о чемъ-то тоскуютъ. На всѣ лады завываетъ метель, а Ванька дальше бѣжитъ. Деревня давно осталась позади и начались поля. Угрюмо стоялъ, весь засыпанный снѣгомъ, лѣсокъ, жалобно шелестя своими голыми вѣтвями. Запыхался Ванька, усталъ; и вотъ чудится ему, что кто-то ласково кладетъ его на землю, а онъ не сопротивляется,-- нѣтъ, онъ съ наслажденіемъ ложится на мягкую, пуховую постель. Мелькнулъ на минуту Волчокъ; Ванька опустилъ руку въ его мохнатую шерсть, и хорошо ему. Вотъ кто-то покрываетъ его бѣлымъ, нѣжнымъ одѣяломъ. Обрывки мыслей летятъ въ его головѣ. Вспомнились лѣтнія ночи, звѣзды небесныя, и кажется все, что чей-то голосъ шепчетъ: спи, Ваня, спи. И крѣпче обхватываетъ онъ Волчка, прижимаясь къ нему; тихій сонъ смываетъ его глаза. Опять припомнился сосѣдъ Иванъ съ савраской, но ему уже не жаль ихъ; нѣтъ, они спятъ на такой же мягкой постели, подъ ту же сладкую пѣсню. Раскрылъ Ванька глаза и видитъ, что съ неба летятъ бѣлые духи, много ихъ, цѣлая вереница.-- "Ангелы",-- шепчутъ губы, и припоминаетъ онъ, какъ они звѣздами играютъ. А метель бѣсится и вьется кругомъ. Волчокъ чувствуетъ, что дѣло не ладно: не привыкъ онъ видѣть своего друга на такой мягкой постели, покрытаго бѣлымъ одѣяломъ. Все тревожнѣе становится онъ: то, прижавшись къ Ванькѣ, начинаетъ обнюхивать и лизать его, то завываетъ, протяжно и тоскливо, среди унылаго плача природы. Подергаетъ Ваньку за руку, снова полижетъ лицо, но видитъ, что дѣло плохо: Ванька спитъ и не хочетъ подняться. Вотъ издали донеслось ржаніе лошади, чей-то крикъ, но вой метели унесъ слова, и опять слышенъ только плачъ вьюги. Волчокъ насторожилъ уши и чутко прислушивается. Онъ оставляетъ Ваньку и бросается въ сторону. Ныряя въ снѣгу, онъ тревожно прислушивается и томительно взвываетъ. Все ближе и ближе приближается кто-то. Лошадёнка невесело переступаетъ, погружаясь по колѣна въ снѣжные сугробы, вся засыпанная снѣгомъ. Волчокъ громче взвываетъ; не жаль ему своего голоса,-- отъ него вѣдь зависитъ спасеніе Ваньки. Въ темной мглѣ яснѣе выступаютъ розвальни съ савраской. Дядя Иванъ возвращается домой съ тайной добычи. Только въ такую ночь и можно было порубить дровецъ въ чужомъ лѣсу,-- никто не увидитъ и не услышитъ. Волчокъ прыгаетъ возлѣ него, кидается на лошадь и тревожнымъ визгомъ заставляетъ дядю Ивана отправиться вслѣдъ за нимъ. Такимъ-то образомъ Волчокъ спасъ своего друга отъ крѣпкихъ объятій старика-мороза, отъ пуховой, бѣлоснѣжной постели его, и мальчикъ снова началъ свою тревожную жизнь. До сихъ поръ его сердце еще не успѣло окончательно ожесточиться,-- нѣтъ, онъ всюду искалъ привѣта, ласковаго слова, но нигдѣ не находилъ его. Такъ тяжело сознавалъ онъ свое одиночество, такъ давили его всѣ невысказанныя мысли, что случалось, онъ чего-то горячо просилъ у Бога; слова срывались съ губъ, но онъ самъ не сознавалъ, чего ему нужно, только чего-нибудь другаго. Впрочемъ, за послѣднее время подобныя минуты становились у Ваньки рѣже; какія-то другія мысли вкрадывались въ него, и онъ уже не завидовалъ, когда ласкали другихъ дѣтей. Нѣтъ, теперь вдругъ явилось что-то враждебное и къ этимъ дѣтямъ, и къ отцамъ ихъ, и къ ласкамъ. Одна мысль порой приходила къ нему и утѣшала его одинокаго, забытаго всѣми. Это была надежда на отдыхъ у Бога. Ему смутно представлялось, что его ждетъ на небѣ; но всякій разъ, когда онъ уносился туда, гдѣ ангелы и звѣзды, что-то святое осѣняло его. Тамъ и его приласкаютъ и можетъ-быть даже больше, чѣмъ другихъ; вѣдь Богъ видитъ, что здѣсь Ванька одинокъ, что его бьютъ, а другимъ и теперь хорошо живется. Но въ послѣднее время одна ужасная, угрюмая дума явилась слѣдствіемъ его размышленій. Она въ мигъ отнимала у него весь свѣтъ, всю радость, и только темная ночь ложилась передъ нимъ безъ малѣйшаго проблеска лучей. До такой степени онъ привыкъ относиться недовѣрчиво во всѣмъ радостямъ, что и здѣсь запало вдругъ въ его дѣтскую душу сомнѣніе, и хоть Ванька отгонялъ его, но оно назойливо являлось при всякомъ удобномъ случаѣ.
   "Что если и тамъ не будетъ радости?-- шепталъ онъ въ безконечномъ своемъ страхѣ.-- Что если и тамъ Ваньку не примутъ и не приласкаютъ? Вѣдь если всѣ люди отвернулись отъ него, значитъ -- онъ злой, дурной, а такихъ на небо не принимаютъ. Вѣдь онъ мамку и всѣхъ своихъ не любитъ, и когда попъ на исповѣди спрашиваетъ его объ этомъ, онъ прямо говоритъ: нѣтъ, не люблю. А когда Богъ спроситъ, онъ Ему то же отвѣтитъ". Тяжело приходится Ванькѣ; онъ чувствуетъ, что если это такъ, то лучше пойти къ водяному, къ русалкамъ, потому что тамъ его не станутъ наказывать. Такъ трепетало его дѣтское, обливавшееся кровью, сердце въ темныхъ сомнѣніяхъ, въ боязни чего-то еще болѣе страшнаго; онъ, какъ пугливый звѣрекъ, опасался новыхъ бѣдъ и боялся заглядывать впередъ. Ванька искалъ выхода, и только воскресавшая природа нѣжнымъ дыханіемъ своимъ приносила ему примиреніе и забвеніе всѣхъ золъ. Онъ начиналъ мечтать, и мечты заглушали горькую правду. И Ванька жилъ, жилъ по-своему, больше мучаясь, а иногда даже полной, своеобразною жизнью -- всегда въ сторонѣ отъ людей, потому что отъ нихъ( онъ встрѣчалъ только насмѣшки и обиды. "Ванька-пастухъ день это дня дурѣетъ",-- говорили о немъ въ деревнѣ, и главнымъ признакомъ дурковатости считалась его постоянная задумчивость. Бывало, лѣтомъ, отправятся дѣвки и ребятишки въ лѣсъ за ягодами или грибами и натолкнутся на Ванькино стадо. А онъ и не замѣчаетъ никого, смотритъ въ небесную высь, точно унесся съ земли своей думой. И дѣти, и взрослые одинаково не взлюбили Ваньку. Можетъ-быть въ этомъ сказывалось ихъ тайное сознаніе его превосходства надъ ними, и за это его не взлюбили. Съ годами Ванька все болѣе уходилъ въ самого себя. Богъ знаетъ, чѣмъ бы кончилось подобное состояніе, еслибы не совершилось въ его жизни событія, открывшаго ему много радостей; оно бросило внезапно нѣсколько свѣтлыхъ лучей, которые согрѣли и приласкали Ваньку. Онъ пересталъ быть забытымъ и одинокимъ. Видно, сжалилась надъ нимъ, наконецъ, сердитая мачиха-судьба.
  

III.

   Мирно, привѣтливо раскинулось село Спасское на самомъ берегу Волги. Нырнуло оно въ глубокую зелень и укрыло свое убожество, свои кривыя хаты подъ ея ласковою тѣнью. Выступитъ песчаный оврагъ, круто спускаясь къ рѣкѣ, омывающей его своими волнами, а затѣмъ опять та же манящая, зеленая даль. Бѣлая церковь потонула въ плавучихъ березахъ, и только колокольня протянулась высоко къ небу. Шагахъ въ пятидесяти отъ сельскаго кладбища, переполненнаго деревянными крестами, среди густыхъ, заросшихъ кустовъ сирени и черемухи, выглядываетъ новое одноэтажное строеньице. Празднично смотритъ оно съ своими цѣльными, переливающимися всѣми цвѣтами радуги, стеклами, съ красною крышей и чистымъ крыльцомъ; точно сознаетъ свое превосходство надъ кривыми, призадумавшимися сотоварищами -- избами крестьянъ. Особенно горделивы ставни, съ какими-то необыкновенными красными цвѣтами въ синихъ вазахъ; онѣ выказываютъ полное пренебреженіе во всѣмъ собратьямъ, которые завистливо на нихъ поглядываютъ съ своихъ заржавленныхъ петлей. Большая черная доска съ бѣлыми буквами, придѣланная при входѣ, гласитъ, что въ этомъ домѣ помѣщается земская школа. Надъ крыльцомъ вертится красный пѣтухъ. Много разговоровъ, много краснорѣчія было истрачено въ засѣданіяхъ земскаго собранія по вопросу объ устройствѣ школы въ селѣ Спасскомъ, такъ какъ подобное устройство являлось вопіющею необходимостью въ виду того, что на 15 верстъ кругомъ не было школы.
   И вотъ былъ выстроенъ въ селѣ Спасскомъ домикъ для школы въ русскомъ вкусѣ, посреди зелени, въ виду гигіеническихъ условій; а въ мартѣ того же года съ послѣднимъ саннымъ путемъ пріѣхала учительница, Елизавета Михайловна Дроздова.

-----

   Уже вечерѣло. Былъ одинъ изъ послѣднихъ, еще довольно сильныхъ мартовскихъ морозовъ. По Волгѣ тащилась пара ямщицкихъ лошадей, впряженныхъ въ плохенькія деревенскія сани. Видно было, что онѣ совершили уже далекій путь. Ямщикъ дремалъ, понуря голову. Лишь изрѣдка онъ выпрямлялся, покрикивая на лошадей, и снова впадалъ въ дремоту. Кругомъ нѣмая тишина. Изрѣдка по берегу мелькали огоньки въ деревняхъ, но тотчасъ же тонули въ глубокомъ мракѣ. Далеко раскинулась снѣжная равнина, и гнетущее молчаніе смерти лежало надъ землей, цѣпенѣвшей въ холодныхъ, мертвыхъ объятіяхъ мороза; изрѣдка вѣтеръ пробѣгалъ по бѣлому покрову и съ тихимъ шорохомъ уносился дальше. Ни одной звѣзды не свѣтилось въ угрюмомъ, будто черномъ, небѣ. Въ саняхъ сидѣла молодая особа въ ватномъ суконномъ пальто и поношенной шляпкѣ. Худое, истощенное лицо ея зарумянилось отъ мороза. Черные глаза то закрывались отъ усталости, то вдругъ загорались огнемъ. Холодъ забирался подъ ея салопъ. Это и была будущая учительница Спасской школы. Она тщательно закрывалась тоненькимъ пледомъ, но члены оцѣпенѣли до того, что она перестала ихъ чувствовать. Какое-то странное состояніе овладѣвало ею: тѣло замирало отъ холода, а мысль усиленно вдругъ заработала и вызвала цѣлую вереницу воспоминаній изъ прошлаго. Иногда они стихали, затѣмъ возставали съ удвоенною силой. Казалось, мертвенная тишина разбудила ихъ; словно призраки вставали они въ ночной мглѣ. А скрипъ полозьевъ еще больше надрывалъ сердце.
   "Итакъ, тамъ все кончено, окончилась первая половина жизни. Что было въ ней?-- Только обманутыя ожиданія, порой нестерпимая, порой ноющая скорбь, и больше ничего. А сколько упованій сгорѣло въ эту жаркую молодость!... Исполнилось ли хоть одно?-- "Нѣтъ", подсказало сердце. А какъ жить-то хотѣлось, какъ жаждалось счастья и любви!... Но они шли мимо; приближалось горе, и хоть губы шептали: "довольно его, дайте отдыха, жизни", но ничего не помогало... Точно проклятье тяготѣло... Неустанная борьба разума съ чувствомъ обусловливала весь драматизмъ жизни, потому что нельзя было жить въ противорѣчіи съ собой... И въ итогѣ -- чахотка..."
   -- Эхъ какъ жизни жаль!-- даже вслухъ проговорила она.
   -- Что, барышня, говорить изволишь? Мнѣ, что ли?-- отозвался вздремнувшій ямщикъ съ козелъ.
   Она молчала. Ямщикъ задремалъ опять. Лошаденки бѣжали мелкою рысцой. Мертвая тишина не нарушалась ни однимъ звукомъ, а мысли бились и работали. Вся жизнь до мелочей вдругъ предстала ея разстроенному воображенію и, какъ тѣни, неслись воспоминанія. Вспомнилось дѣтство. Оно-то въ своемъ спокойствіи и подготовляло всю горечь дальнѣйшей жизни. Наряды, французскій языкъ, гувернантки, учителя и полное отсутствіе основныхъ познаній людей и свѣта. Всѣ любовались прелестной дѣвочкой, когда она, сидя на штофной мебели гостиной, занимала, въ ожиданіи maman, гостей.
   -- Quelle beauté,-- восклицали они, и это пріятно щекотало ея дѣтское самолюбіе.
   "Посмотрѣли бы теперь",-- вдругъ подумалось ей, и что-то тяжело застонало въ груди.
   Весь міръ, все человѣчество ограничивались тогда для нея этою гостиной и кружкомъ говорившихъ по-французски людей. Двери въ мрачную область тщательно скрывались. Жизнь для нея являлась не томительною борьбой, а постояннымъ праздникомъ, на которомъ она должна была играть одну изъ первыхъ ролей. Впрочемъ, и тогда уже бывали минуты такого сильнаго дѣтскаго горя, что можно было предвидѣть возможность будущей драмы. Иногда безъ всякой причины Лиза вдругъ заливалась слезами, говоря, что все ей надоѣло, что она умереть хочетъ. Старушка няня крестила ее, увѣщевала, и Лиза смирялась на время. Только заберется куда-нибудь въ уголъ и долго сидитъ тамъ. Потомъ перекрестится, сдѣлаетъ земной поклонъ, и опять звенитъ ея хохотъ, опять разливается веселье. Но вдругъ предстала грозная дѣйствительность. О, какъ завидовала тогда Лиза тѣмъ несчастнымъ, заброшеннымъ дѣтямъ, которыя выступили въ ту вѣковѣчную борьбу съ первыхъ дней своей жизни. Они и не знали никогда радости, они могли ожидать впереди только лучшаго, потому что нечего было терять. Ихъ не поражалъ тотъ хаосъ, который раскрылся передъ ней, когда она самостоятельно вышла на жизненную дорогу,-- вышла одинокая, безъ всякаго содѣйствія.
   "Да, забытая, а главное -- ненужная!-- и теперь мучительно билась мысль.-- Другая бы давно привязала камень на шею, да въ воду, а я ѣду учить дѣтей. Эка проклятая, животная привязанность къ жизни!... Но, Боже, еслибы здѣсь былъ успѣхъ, вѣдь тогда все бы забылось!... Можетъ-быть даже счастье бы началось... А чахотка... Докторъ сказалъ: плохо... Господи, да неужели ужь такъ плохо? Неужели нѣтъ возврата къ жизни?... А сколько въ ней мучительнаго счастья... Вонъ заблестѣла звѣзда; можетъ-быть это мнѣ..." Кашель прервалъ нить мыслей.
   "О, мечты!... Нечего утѣшать себя радужными надеждами,-- видно, скоро конецъ. Страшно!... Въ могилѣ тихо, забвеніе, но въ этой тишинѣ весь ужасъ. Жить, желать, терзаться и взамѣнъ всего -- одна тишина. Оставить весь міръ, муки и отчаянія и перестать существовать. А рядомъ -- то же забвеніе, та же награда другому мученику... Могилы, деревянные гробы и голыя кости... О, все, только не это... Чье-нибудь посинѣлое лицо и червь, впившійся въ него -- этотъ судья людей..." -- Она заплакала, вся дрожа. Рука Лизы закоченѣла. Она это почувствовала и начала тереть ее. Мрачныя думы стихали.
   -- Андрей, скоро ли пріѣдемъ?-- позвала она ямщика, чтобы что-нибудь сказать,-- мертвая тишина пугала ее.
   -- Теперь скоро, сейчасъ село Городищи, а тамъ 15-ти верстъ не будетъ,-- отвѣчалъ онъ, постегивая лошадей, а черезъ минуту опять дремалъ.
   Лиза откинулась на задокъ саней и только-что закрыла глаза, какъ думы опять полетѣли въ прошлое. Передъ ней стоитъ парадный казенный домъ ихъ. Въ большой двухсвѣтной залѣ тишина; всѣ зеркала завѣшаны; въ бѣломъ глазетовомъ гробу лежитъ ея мать, красивая и нѣжная, какъ одинъ изъ окружавшхъ ее цвѣтовъ.-- Поздно ночью вернулась она съ бала, почувствовала вдругъ дурноту и, не успѣвъ снять роскошнаго розоваго платья и вѣнка бѣлыхъ розъ, слабо вскрикнула и тотчасъ же скончалась. Такъ тихо, кротко она спала, точно бабочка, упившаяся ароматомъ цвѣтка. Лизѣ тогда въ первый разъ представилась смерть во всемъ ея безконечномъ могуществѣ, и она ее поразила. До сихъ поръ Лиза никогда не видала покойника. Чувство ужаса усиливалось при видѣ кроткаго лица матери, въ которой она искала хотя бы искру жизни. Какую-то тайну отгадывало это лицо, и для Лизы это была тайна жизни.
   "Вотъ жила блестящая, добрая, не могли налюбоваться на нее, и вдругъ всему конецъ,-- трепетала тогда Лиза.-- Вотъ синія тѣни ложатся на чудное лицо, испортили его. Похоронятъ -- и никто не вспомнитъ о ней, всѣ забудутъ... Что же дѣлать, чтобы не забыли такъ скоро?-- бился тревожный вопросъ.-- Кого ласкать, кому дѣлать добро?"
   Она опять всматривалась въ дорогое лицо, изучала каждую омертвѣвшую черточку, и все открывало передъ ней новый міръ, полный тревожныхъ запросовъ и сомнѣній. Тишиной могилы вѣяло отъ покойницы, а Лиза ощущала страстный приливъ жизни. Она вскрикнула и упала безъ чувствъ. Мать похоронили, а мысль дѣвочки послѣ перваго пробужденія усиленно работала. Часто казалось, что грудь разрывается отъ необычайнаго притока мысли и чувства. Учителя были поражены перемѣной Лизы,-- ея вопросы сбивали ихъ и смущали. Отецъ ея, генералъ Дроздовъ, ставилъ имъ первымъ условіемъ, чтобъ они избѣгали всякихъ сомнѣній, а главное -- всѣхъ модныхъ современныхъ идей.-- "Знайте, что у ней всегда будетъ кусокъ хлѣба,-- говорилъ онъ,-- а потому ей нужно одно только свѣтское образованіе. Пусть съ своимъ либеральничаніемъ сидятъ господа по чердакамъ и въ подвалахъ, а мы будемъ жить честными, порядочными людьми".-- И вдругъ случилось то, чего такъ боялся генералъ. Явилась новая жизнь и громко заявляла о себѣ. На всѣ мольбы Лизы разъяснить ея сомнѣнія учителя отвѣчали увертками, увеличивая этимъ вопросы и ея горе. Скоро она поняла, что здѣсь нечего искать разрѣшенія. Она схватилась съ какой-то отчаянною рѣшимостью за Евангеліе и всею душой углубилась въ великія божественныя истины. Минутами, вникая въ глубокій смыслъ ученій, ей казалось, что она слышала самого поучающаго Учителя, и новый свѣтлый міръ идей все шире раскрывался передъ нею. Вставало что-то великое, осѣненное божественнымъ свѣтомъ, но еще не постигаемое. "Блажени алчущіе и жаждущіе правды, яко тіи насытятся"; и Лиза искала правды со всею стремительностію молодаго существа, но двери въ это святилище не отворялись для нея. "Толците и отверзятся", но для нея оставались закрытыми. "Послѣдніе да будутъ первыми", но вѣдь здѣсь она одна изъ первыхъ, хотя она же нищая духомъ, и больная душа ея томилась въ безчисленныхъ противорѣчіяхъ. Часто по ночамъ старуха-няня слышала ея тяжелыя, одинокія рыданія, но не подходила къ ней; она сознавала, что происходитъ что-то превосходящее ея пониманіе. Старушка съ глубокимъ чувствомъ отзывалась на всякій призывъ Лизы и тайно молила Пречистую уврачевать ея раны. Евангеліе было перечитано нѣсколько разъ; пытливый умъ получилъ еще большій толчокъ, но читать было нечего. Одинъ учитель тайкомъ сталъ приносить книги. Лиза напала на нихъ со всею свойственной ей стремительностію, но скоро ихъ источникъ изсякъ,-- учитель испугался. Няня достала у сосѣдей нѣсколько книгъ. Здѣсь была одна часть исторіи французской революціи, Тьера, былъ какой-то романъ Евгенія Сю и разсказы Горбунова. Кромѣ того, въ библіотекѣ генерала Лиза нашла нѣсколько старыхъ Отечественныхъ Записокъ и три романа Жоржъ Занда. И больше не оставалось ничего. Весь этотъ сбродъ не могъ успокоить ея встревоженнаго духа,-- всякая прочитанная книга только увеличивала сомнѣнія, не давая отвѣта на нихъ. Часто изнемогая подъ бременемъ мысли, Лиза, рыдая, бросалась на шею къ нянѣ, а та только нѣжно крестила ее. И теперь, въ глубокомъ мракѣ ночи, кажется ей, что воскресаютъ тѣ минуты, когда при мерцающемъ свѣтѣ лампадки старушка шептала псаломъ Давида, и Лиза смирялась на время и отдыхала.
   "Няня, разскажи мнѣ, какъ у васъ живутъ,-- говорила она, немного успокоившись.-- Вѣдь я ничего не знаю, такъ научи же меня, научи".-- И начинались разсказы старушки про тяжелую участь крестьянъ, про бѣдность ихъ и про многое другое, что творится на бѣломъ свѣтѣ. Говорила она и про сосѣдку, которая тоже барышней была и вышла замужъ за чиновника,-- какъ съ бѣдности спился онъ, и теперь прежняя барышня по міру ходитъ. А Лиза слушала и сердце ея обливалось кровью.-- "Да полно, Лизанька, томиться-тo, вѣдь за всѣхъ не перемучаешься",-- утѣшала няня. Силы кипѣли въ груди и требовали выхода,-- пассивное положеніе становилось невозможнымъ. Жажда жизни томила, жгла ее; хотѣлось подвига, страсти. Хотѣлось самопожертвованія во имя идеи, во имя человѣчества. Нѣсколько разъ ей снилась Жанна Д'аркъ. Стало душно, нужно было бурь и грозъ. Лизѣ во все время ея томленій счастье не являлось мечтой: думала она о всемірномъ страданіи и сама хотѣла страдать. Передъ ней вдругъ открывался цѣлый міръ горя; Лиза заглядывала впередъ: онъ тянулся безъ конца. Она стала бывать у несчастной сосѣдки и другихъ бѣдняковъ, разумѣется, въ тайнѣ отъ отца, который, какъ истый баринъ, и не подозрѣвалъ всей драмы, находя, что Лиза стала за послѣднее время еще красивѣе съ своимъ задумчивымъ выраженіемъ. Разъ какъ-то она обратилась къ нему съ своимъ горемъ. Но здѣсь не было никакого сочувсвтія,-- напротивъ, онъ вдругъ прозрѣлъ, что совершилось то, чего такъ опасался. Жизнь Лизы ухудшилась, благодаря неусыпному надзору отца. Она прямо заявила ему, что такъ жить не можетъ, какъ жила до сихъ поръ, что она оскорбляетъ достоинство человѣка, живя только своей собственной жизнью.
   "Буду трудиться, чтобы принести пользу. Пусть лучше умру обезсиленная, а жить, какъ я прежде жила, не буду и не хочу",-- категорически заявила Лиза. Генералъ видѣлъ, что дѣло зашло слишкомъ далеко, но своимъ упорствомъ еще надѣялся уничтожить всѣ ея бредни. Сцены между ними стали повторяться чаще, и Лиза мучилась вдвойнѣ. Въ одну ночь она рѣшила, что должна покончить со всѣмъ прошлымъ и, крѣпко обнявъ старушку, навсегда оставила свой домъ.
   Весь ужасъ этой ночи опять воскресалъ передъ Лизой. Безграничныя стремленія, смутные идеалы о міровомъ равенствѣ, любви и, рядомъ, постоянное сознаніе своего безсилія. Одна, кругомъ все чужіе, даже не было няни, всюду пустыня... Угрюмо, непривѣтливо смотрѣлъ міръ. Никому не было дѣла до нея. А въ сердцѣ и головѣ какой-то безобразный хаосъ. Мысли и чувства неслись въ полномъ безпорядкѣ, убивая другъ друга своимъ противорѣчіемъ. Была минута, когда Лиза захотѣла убить себя. Уже намѣшала головокъ фосфорныхъ спичекъ, но жажда жизни была еще сильна, и она осталась жить. Главное -- вспомнила въ ту самую минуту всѣхъ несчастныхъ и рѣшила бороться. Борьба ужасала и соблазняла ее. Какая-то пропасть передъ ней раскрылась, и ей, затая дыханіе, хотѣлось въ нее броситься. Она жила въ маленькой конуркѣ, платя за нее изъ своихъ собственныхъ денегъ, полученныхъ за два ничтожныхъ урока. Изъ дома Лиза ничего не имѣла. Рядомъ съ ней жилъ одинъ студентъ. Глубокія ночи просиживалъ онъ за книгами, блѣдный огонекъ свѣчи мигалъ ей въ щели, а Лиза мучилась въ своей агоніи. Ей давно уже хотѣлось пойти къ нему попросить его помощи, но страшно было,-- она не знала этихъ людей. Оставалась какая-то прежняя черта и самолюбіе не позволяло идти первой къ этому рѣзкому, грубому человѣку. Но въ одинъ вечеръ, когда длинныя полосы свѣта ложились въ ея комнату изъ сосѣдней конуры, а думы, казалось, дошли до крайняго предѣла, она отважно отворила дверь и была въ комнатѣ сосѣда. Онъ сочувственно отнесся къ ней и предложилъ свою помощь. Впрочемъ, Лизѣ казалось, что студентъ не понялъ ее. Онъ видѣлъ въ ней несчастную дѣвушку, а она была алчущая и жаждущая правды и примиренія съ собой. Онъ не понялъ всей бездны ея мученій. Съ этихъ поръ ея одиночество кончается, но развѣ становится лучше?-- Нѣтъ, мученія продолжались. Она чувствовала себя чужой и въ этомъ обществѣ. Случалось, въ большой компаніи студентовъ и студентокъ, когда гамъ стоялъ въ воздухѣ отъ всевозможныхъ рѣчей, когда страстно и горячо давались клятвы служить общему дѣлу, Лиза, безъучастная и непонятая, уходила куда-нибудь въ уголъ и съ смертельною тоской искала чего-то въ безотрадной ночной тьмѣ. Казалось, ей мѣста не было на свѣтѣ, а въ могилу еще не хотѣлось. Она слушала, какъ высказывались самыя либеральныя идеи, иногда даже тѣ, которыя сама разрѣшала, и странно ей казалось, что это что-то другое -- для нея непонятное. Ни съ кѣмъ близко она не могла сойтись; всѣ относились къ ней нѣсколько свысока, считали за аристократку. Никто не хотѣлъ понять ея больной души, а она не могла понять ихъ. Общія стремленія складывались въ такія чуждыя другъ другу формы, что, казалось, исчезало самое ихъ родство. Когда авторитетныя имена Лассаля, Прудона, Маркса и другихъ сыпались въ рѣчахъ всѣхъ, Лизѣ горько чувствовалось, что она ничего не знаетъ, что эта область для нея -- неоткрытая земля. Она продолжала биться, читать и догонять другихъ. Только одинъ студентъ выказывалъ къ ней большее сочувствіе. Онъ недавно окончилъ курсъ семинаріи и теперь былъ на верху блаженства. Некрасивый, весь въ веснушкахъ, съ рыжими волосами, онъ во время собраній сидѣлъ всегда скромно въ углу, не рѣшаясь ни однимъ звукомъ заявить о своемъ присутствіи. Краснѣвшій при каждомъ словѣ, студентъ былъ какъ-то жалокъ Лизѣ, и она съ нимъ говорила. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ ихъ знакомства, онъ, старая отъ смущенія, признался ей въ любви. Лиза оборвала его съ перваго слова, и отношенія ихъ окончились. Другой господинъ, громко кричавшій на собраніяхъ, хотя и не пользовавшійся популярностью, предложилъ ей жить съ нимъ гражданскимъ бракомъ. Возмущенная Лиза, вся въ слезахъ, умоляла его уйти. Такъ проходила ея тяжелая жизнь. Утромъ она бѣгала по урокамъ и, казалось, забывала свое горе, а вечеромъ мучилась отъ думъ, воспоминаній и противорѣчій. Между тѣмъ здоровье все слабѣло; появился скверный сухой кашель, грудь начала болѣть. Тѣмъ не менѣе одна мысль о смерти приводила ее въ неизъяснимый трепетъ. Надежда на что-то лучшее не хотѣла ее оставить, и она рѣшила ѣхать учительницей въ сельскую школу.
   "Тамъ дѣти, эта святая, нетронутая, сила,-- думалось ей;-- можетъ-быть въ нихъ-то и найду обновленіе".
   И она уже горячо любила ихъ.
   "Вѣдь и въ крестьянахъ много хорошаго,-- продолжала разсуждать она,-- можетъ они инстинктивно поймутъ такихъ скитальцевъ, какъ я, и не отвернутся... Только бы полюбили". И ей рисовалась картина, какъ будутъ къ ней приходить крестьяне благодарить за успѣхи дѣтей, а они, веселыя, умненькія, сидя за книгами, тоже будутъ радоваться.
   "О, здѣсь можно забыть всякое горе, потому что увидишь столько новыхъ, здоровыхъ жизней, столько непочатыхъ силъ для борьбы! "
   Лиза уже знала теперь эту борьбу и съумѣетъ къ ней приготовить.
   "Честные, сильные, добрые,-- шептала она въ умиленіи.-- Только вотъ грудь болитъ, но это ничего,-- скоро весна все исцѣлитъ".
   Ей представлялось ея будущее житье.
   "Говорятъ, на Волгѣ, это хорошо... Тамъ легче думается и чувствуется... И такъ далеко отъ цивилизованнаго міра. Это тоже хорошо. А потомъ и няня пріѣдетъ..."
   Ей вдругъ стало очень легко. Всѣ черныя стороны исчезали, оставалась лишь свѣтлая, тихая жизнь.
   "Да, здѣсь воскресеніе и примиреніе со всѣмъ прошлымъ. Только бы силъ побольше, а главное -- любви..."
   Она осмотрѣлась кругомъ. Среди снѣжной равнины мелькали огоньки, гдѣ-то лаяла собака.
   -- Андрей, что, пріѣхали?-- радостно спросила Елизавета Михайловна.
   -- Пріѣхали, барышня, слава тебѣ Господи. Ужь, видно, больно соскучилась. Да и шутка сказать, изъ Москвы изволишь ѣхать. Небось всѣ косточки растрясла. Тоже чугунка томить людей любитъ. Оретъ, шумитъ, гудитъ, да и дѣло дѣлаетъ. Самому ѣзжать не приходилось, а тоже видалъ. Диковинка!...-- говорилъ старикъ-ямщикъ, самъ обрадовавшійся концу путешествія.-- Эй, вы, голубчики!-- прикрикнулъ онъ на лошадей, и онѣ, радостно пріободрившись, рысцой затрусили по гладкой дорогѣ.
   И крикъ Андрея, и его слова, и приближающіеся, мелькающіе огоньки -- все это ей необыкновенно понравилось. Она закуталась въ пледъ и съ ожиданіемъ стала смотрѣть вдаль. Бѣлая церковь рѣзче выступала изъ ночной мглы; чернѣлись, слабо обрисовываясь, крестьянскія избы.
   "Новая жизнь, новые люди,-- думалось ей.-- О, еслибы здѣсь не прожить безслѣдно! Пусть даже теперь и не оцѣнятъ,-- не нужно ихъ благодарности; можетъ когда-нибудь на могилу мою придетъ кто изъ бывшихъ учениковъ, помолится, пожалѣетъ, положитъ вѣнокъ изъ полевыхъ цвѣтовъ. Да не нужно и этого,-- только бы въ сердцѣ почувствовали. Господи, что-то будетъ!"
   И ей хотѣлось вѣрить въ счастье и будущее.
   Огоньки приближались, и нѣкоторые дома уже рельефно выступали изъ глубокой теми мартовской ночи.
  

IV.

   Елизавета Михайловна поселилась въ новомъ домикѣ села Спасскаго. Дни проходили за днями, а свѣтлое чувство, появившееся въ ней при въѣздѣ въ село, оставалось нетронутымъ. Минутами являлись жгучія воспоминанія, но мирное настроеніе ея не нарушалось; напротивъ, чѣмъ тяжелѣе были они, тѣмъ болѣе росла и крѣпла вѣра въ будущее. Все пережитое ею казалось только приготовленіемъ для этой новой жизни. Она была такъ полна своимъ чувствомъ, что не замѣчала ни полнѣйшаго равнодушія, ни подчасъ косыхъ взглядовъ окружающихъ. Старуха, прислуживавшая ей, все что-то ворчала, но Лиза этого не замѣчала. Она даже любила смотрѣть на ея лицо, покрытое безчисленными морщинками,-- оно напоминало ей няню. Школа еще не открывалась. Лиза предложила крестьянамъ, чтобы дѣти начали ходить учиться до ея открытія, но получила въ отвѣтъ, что великимъ постомъ Богу молиться надо, а не съ книжками сидѣть. Ее это не обидѣло. Напротивъ, она вполнѣ сознавала правоту ихъ.
   "Пусть молятся,-- вѣдь въ этомъ все счастіе ихъ, вѣдь суровая доля ихъ озаряется однимъ свѣтомъ, свѣтомъ религіи". И она была полна ожиданія и вѣры. Лиза убрала свою комнату, достала у дьяконицы горшокъ герани съ бархатистыми, красными цвѣтами, сама вымыла старенькія кисейныя занавѣски и торжественно повѣсила ихъ на окнахъ своей комнаты. И все ее восхищало. Даже здоровье не ухудшалось, несмотря на сильную весеннюю слякоть. Кашель все еще былъ, но не очень мучительный. Вообще она вдругъ опять почувствовала себя совсѣмъ молодой, и столько силъ кипѣло въ груди, столько являлось ожиданій, что невольно вѣрилось въ возможность жизни. Бывали такія минуты, когда ей хотѣлось обнять весь міръ. И деревня, и подчасъ грубые крестьяне, и ихъ неприглядная жизнь окрашивались для нея какимъ-то розовымъ свѣтомъ. Самое горе ихъ не пугало ее, а только усиливало въ ней притокъ любви. А въ груди что-то жарко горѣло.
   По вечерамъ она пускалась въ разговоры съ дьяконицей. Лиза находила много интереснаго въ этомъ субъектѣ и изучала его. Дьяконица, Аграфена Филипповна, была еще довольно молодая женщина; въ ней поражало сочетаніе полнаго, флегматичнаго лица съ необыкновенно страстнымъ темпераментомъ. Она твердо вѣрила, что "блаженъ, кто много возлюбилъ", и любила много. Мало-по-малу она начала посвящать Лизу въ свои сокровенныя тайны, и та слушала, находя даже и въ этомъ что-то своеобразное.
   -- А то вотъ еще,-- начинала Аграфена Филипповна, сидя за чайной прокламаціей, какъ сама называла времяпровожденіе за самоваромъ,-- проѣзжалъ здѣсь какъ-то разъ купецъ на Нижегородскую и заѣхалъ къ намъ въ село. Собой какъ розанъ хорошъ. Настоящій херувимъ: глаза съ поволокой, румянецъ во всю щеку, осанка княжеская,-- ну, однимъ словомъ, душка. То-то весело было,-- и начиналось длинное повѣствованіе о молодомъ "героѣ", объ его любви къ ней, какъ сердце ея, слабое, женское, не устояло противъ его чаръ, и такъ далѣе.
   Аграфена Филипповна пользовалась въ селѣ самой широкою популярностью. Много она свадебъ устроила, много дѣтей окрестила и вслѣдствіе этого знала всѣ тайны спасскихъ обывателей. Всюду она являлась въ качествѣ родственницы. Это было могучимъ орудіемъ въ ея рукахъ. Она заводила безконечную канитель, ссорила всѣхъ, кого хотѣла, сплетничала со страстью и за силу свою пользовалась общимъ уваженіемъ. Аграфена Филипповна всегда помнила, что она была дочерью уѣзднаго городскаго священника и только по волѣ судебъ попала въ это захолустье, въ несчастное селишко, гдѣ почти всѣ доходы ограничивались съѣстными припасами. Впрочемъ, съ тѣхъ поръ, какъ за ней былъ признанъ въ мѣстной аристократіи авторитетъ умной дамы, она примирилась съ захолустьемъ, и только въ грустныя минуты вздыхала о величіи своего городка. Въ другое время Лиза съ отвращеніемъ отвернулась бы отъ этой пошлой, недалекой женщины, но теперь ко всему она относилась крайне сниходительно; все занимало ее, какъ что-то совершенно новое, а главное -- что должно было играть роль въ ея будущей дѣятельности. Такъ проходило время. Великій постъ уже кончался. Было начало апрѣля. Снѣгъ по полямъ почти весь стаялъ; шумные веселые ручьи оглашали окрестность своимъ радостнымъ говоромъ. Въ поляхъ сталъ пѣть жаворонокъ. Волга посинѣла и надулась. Какъ-то пролился первый весенній дождь. Въ воздухѣ было что-то животворное, счастливое, и Лиза это необыкновенно чувствовала. Послѣ Пасхи должны были начаться ея занятія. Весна, дѣло, милые ребята -- все это сулило ей большія ожиданія. Она чувствовала, какъ жизнь охватывала ее своими живительными волнами и будила въ ней что-то страстное, молодое. Вмѣстѣ съ природой воскресала она. "Вотъ гдѣ счастье свое нашла,-- радостно думала Лиза,-- въ глуши, въ деревнѣ, у сермяжнаго мужика, какъ называла его няня. Мощь его коснулась меня и обновила". И она любила этого мужика, своего обновителя, хотя въ то же время вставали новые вопросы. Новое, незнакомое открывалось передъ ней. Этотъ мужикъ возбуждалъ въ ней странное недоумѣніе. Съ каждымъ днемъ убѣждалась Лиза, что до сихъ поръ она любила не этого сермяжнаго, часто пьянаго, горемычнаго крестьянина, а какого-то другаго, взлелѣяннаго и созданнаго ея фантазіей. Прежде она рисовала въ своемъ воображеніи русскаго богатыря съ цѣпями на рукахъ, съ страшнымъ ярмомъ, и поражалась той нетронутою силой, которая дремала въ его груди, проявляясь лишь въ безконечномъ мученическомъ терпѣніи. Казалось, Илья Муромецъ еще не собрался съ силами и въ ожиданіи сиднемъ сидѣлъ. Сѣрый мужикъ съ его отрепьями и пороками стушевывался передъ этимъ богатыремъ-мученикомъ. Теперь же миражъ угасалъ: все ближе подходилъ мужикъ-гигантъ, блѣднѣлъ и удалялся. Это приводило Лизу въ страшное смущеніе; она продолжала покланяться поразительной выносливости несчастнаго народа, но чувствовала, что это не Илья Муромецъ, а рабъ, созданный для покорности. Когда ей случалось говорить съ крестьянами, всякій разъ она чувствовала что-то ложное въ отношеніяхъ съ ними, какой-то фальшивый звукъ вкрадывался въ ея слова. Часто Лиза видѣла, что они совсѣмъ другъ друга не понимаютъ. "Барышня добрая,-- говорили про нее крестьяне,-- только намъ такая не пригожа". Но до нея не доходили эти слова, и она надѣялась, что со временемъ сойдется съ ними ближе.
   Наступила Пасха. Радостный звонъ колоколовъ наполнялъ теплый весенній воздухъ и далеко летѣлъ по спокойной поверхности рѣки. Ледъ уже прошелъ и, казалось, она отдыхала послѣ тяжелыхъ трудовъ; на поляхъ выползала зеленая бархатная травка; птицы заливались на всѣ голоса. Шумная, пестрая толпа тѣснилась на главной улицѣ села. Хохотъ, пѣсни, визгъ гармоники, щелканье подсолнуховъ, христосованье -- все это сливалось въ одинъ праздничный звукъ. Парни въ красныхъ рубахахъ и плисовыхъ шароварахъ, въ поддевкахъ на распашку толпились около прекрасной половины спасскаго общества и сыпали отборными комплиментами. Громкій смѣхъ былъ лучшимъ одобреніемъ. Передъ разставленными палатками съ пряникали, орѣхами и конфектами сновала молодежь. Ребятишки всюду совали свои носы, облизывались, глядя на соблазны, и гремѣли своими копѣйками. Начинался настоящій праздникъ. Около кабака сидѣлъ отставной солдатъ, уже замѣтно охмелѣвшій, и жарилъ на балалайкѣ плясовую. Какой-то мужичонко, общипанный и оборванный, несмотря на праздникъ, долго торговался съ другимъ изъ-за косушки. Условіе было заключено, и онъ пустился, что есть мочи, отплясывать камаринскую. Общій хохотъ поощрялъ деревенскаго артиста.
   -- Молодецъ, Филька, молодецъ! Ишь валяетъ, чортовъ сынъ, что ногами-то выдѣлываетъ. Откалывай, братъ, откалывай!-- доносилось изъ толпы, и Филька ухитрился сдѣлать такое па, что удостоился получить сверхъ ожиданій еще косушку. Въ другомъ мѣстѣ бѣлый, какъ лунь, старина затягивалъ слабымъ, дребезжащимъ голосомъ пѣсню и съ уморительными жестами приплясывалъ. Опять общій смѣхъ и веселье. Словомъ, всѣ праздновали.
   Лизѣ вдругъ захотѣлось куда-нибудь подальше и отъ этого смѣха, и отъ веселыхъ людей. Горячее, живое чувство наполняло ее; хотѣлось остаться лицомъ къ лицу съ природой, можетъ даже заплакать отъ полноты души и снова о многомъ передумать. Она вышла на улицу. Толпа продолжала веселиться; сильнѣе раздавались пьяные голоса, кто-то громко ругался. Праздникъ лишался своего радостнаго настроенія. Лиза хотѣла поскорѣе выбраться изъ этого шума и, торопясь, пробиралась черезъ толпу. Многіе ей низко кланялись, но доносились иногда и остроты на ея счетъ.
   -- Пардонъ, мамзель!-- вдругъ раздалось у ней надъ самымъ ухомъ, и пьяный, хорошо одѣтый купчикъ нагло заглянулъ ей въ глаза.-- Можетъ проводить прикажете, потому тѣсно и съ женской слабостью затруднительно. Мы мужчины деликатные и насчетъ женскаго пола всегда готовы.-- Онъ что-то еще говорилъ, я рядомъ съ нимъ разливался поощрительный хохотъ. Она ничего не слыхала и скоро шла впередъ. Только сердце сильно забилось и гадкое чувство вползало въ него. Вся эта праздничная картина вдругъ показалась отвратительной. Пьяныя лица, красныя отъ вина и жары, нагло и тупо смотрѣли на нее, какъ на чудо; гдѣ-то парень заигрывалъ съ бабами, и слышался ихъ пронзительный визгъ.
  
   Помни, помни, другъ любезный,
   Свою прежнюю любовь --
  
   заливался пьяный. Въ кабакѣ громко ругались.
   У Лизы слезы подступили въ глазамъ. Такъ безжалостно оскорбили ее свѣтлое, радостное настроеніе. Она ихъ любила, радовалась, что имъ весело, и вдругъ за это... Горько!
   Село осталось позади. Озимыя поля растилались зеленымъ ковромъ. Подальше лѣсъ стоялъ черной, трепещущею стѣной. По весеннему небу плыли большія серебристыя облака. Оно точно радовалось, смотря на оживающую, дышащую полною грудью, землю, и привѣтливо, ясно улыбалось новой жизни. Легкій туманъ ползъ надъ полями, синеватою мглой застилая далекіе лѣса, и, казалось, таялъ въ ослѣпительныхъ солнечныхъ лучахъ. Лиза посмотрѣла кругомъ: всюду встрѣчалъ ее задумчивый, счастливый шепотъ природы. Радостное чувство опять появлялось.
   "Она не разочаровываетъ,-- думалось ей,-- она только ласкаетъ... А люди... Тамъ -- водоворотъ, страсти... Природа ихъ не усмиритъ. Она раскрываетъ передъ ними свою дѣвственную чистоту, какъ будто напоминая, въ чему должно стремиться. Люди не слушаютъ ея тихаго голоса; они страшатся ея, когда она напоминаетъ о себѣ громомъ и молніей...
   Лиза прислушалась: въ небѣ заливался жаворонокъ.
   "Онъ не знаетъ тоски; его пѣсня -- одна любовь. Какое счастье -- всю жизнь любить безъ всякихъ фальшивыхъ звуковъ! Пусть будетъ страданіе, но будетъ и любовь. Страдать за идею... Даже умереть изъ-за нея, не получивши никакой награды, потому что она только бы оскорбила всю святость поступка. Бороться, страдать, а главное -- любить, такъ безкорыстно любить, какъ солнечные лучи нѣжатъ землю, именно -- согрѣвать и нѣжить. Вдали загорится новая заря, и тогда умереть въ счастливомъ сознаніи, что тьма кончается. О, сколько блаженства!..."
   Она встревожилась; глаза горѣли, румянецъ покрылъ лицо, что-то свѣтилось въ немъ...
   Дорога уходила въ лѣсъ. Еще кое-гдѣ по оврагамъ бѣлѣлъ снѣгъ, но рядомъ большія полянки уже покрылись зеленью. Шумъ стоялъ въ воздухѣ,-- такъ пѣли и кричали птицы. Посвѣтлѣвшія ели радостно шептали. На большомъ, довольно крутомъ оврагѣ лѣсъ разступался и виднѣлась синѣющая даль Волги. Казалось, тихо дышала она подъ лаской нѣжащихъ золотыхъ лучей. Потоки серебряныхъ звѣздъ разливались и горѣли на ея голубой поверхности. Огромная водная равнина сіяла и нѣжилась. Сердито подбѣгали волны къ оврагу, набрасываясь на него и сверкая бѣлою пѣной. Изъ воды торчали верхушки деревьевъ и крыши какихъ-то затопленныхъ строеній.
   "Вотъ гдѣ жизнь, такая же свирѣпая и неумолимая, какъ наша,-- думала Лиза.-- Все сокрушается безъ всякаго состраданія. Нахлынутъ волны и -- конецъ..."
   И представилось ей, что она среди сердитыхъ волнъ, несчастная, забытая всѣми Лиза.-- "Иди по теченію", казалось, кто-то твердилъ ей, а она не хотѣла, и развѣ не можетъ назваться теперь побѣдительницей? Даль ея жизни смотрѣла тихой, ласкающей. Она прислушивалась въ весеннему шуму лѣса и сознавала, что въ ея сердцѣ -- та же возраждающаяся, страстная жизнь.
   "Какъ хорошо",-- вдохнула она всею грудью смолистый запахъ. Мысль вдругъ стихла, угомонилась,-- осталось сладкое, тихое раздумье. Глаза увлажнялись. Она долго оставалась въ этомъ радостномъ, какъ бы созерцательномъ, состояніи. Вдругъ пронесся порывъ вѣтра, закачалъ вѣтвями и донесъ чей-то тихій, сдержанный стонъ. Черезъ минуту все стихло, и только лѣсъ раскачивалъ своими вершинами. Опять налетѣлъ вѣтеръ и снова разнесъ чье-то жалобное рыданье. Лиза направилась къ тому мѣсту, откуда оно доносилось. Подъ развѣсистою елью, на краю оврага, спрятавъ лицо въ сырой, молодой травкѣ, лежалъ мальчикъ. Маленькое тѣло его подергивалось отъ глухихъ, тяжелыхъ рыданій. Порой они переходили въ тяжелый, сдавленный стонъ и потомъ снова разражались цѣлою бурей. Съ головы упала шапка и откатилась въ сторону. Возлѣ лежала черная собака и, молча, лизала его шею.

-----

   Еще за нѣсколько дней до Пасхи Аксинья совсѣмъ захлопоталась съ своимъ хозяйствомъ, чтобы не упасть лицомъ въ грязь передъ сосѣдками. Ей хотѣлось угодить мужу. Василій занялъ денегъ и былъ очень доволенъ. Онъ уже цѣлую недѣлю не напивался и крѣпился, чтобы разрѣшиться по-настоящему въ Свѣтлый день. Аксинья была неузнаваема. Она суетилась, хлопотала, бѣгала по деревнѣ, прося различной хозяйской утвари,-- свою собственную Василій давно пропилъ,-- и жила по-своему полною жизнью.
   -- Батюшки мои, тѣсто бы не перекисло, во-время бы поставить,-- повторяла она уже который разъ, мѣся тѣсто для пирога. Яйца варить бы... Чтой-то творогъ киселъ,-- охала Аксинья до тѣхъ поръ, пока Василій не прикрикнулъ на нее.
   Наконецъ тѣсто поставлено. Давно не мучилось такъ ея сердце: для этого было много причинъ. Наканунѣ праздника съ стѣсненнымъ дыханіемъ она вынула пирогъ изъ печи.
   Вышелъ онъ на славу: помазанный яйцомъ, онъ ликовалъ и улыбался. Въ окно для большаго эффекта смотрѣло солнце и какъ разъ освѣщало произведеніе Аксиньи.
   -- Вотъ такъ пирогъ испекла!-- похвалилъ Василій.-- Ишь сверкаетъ, словно рожа у Зыбина.-- У этого самаго Зыбина, богатаго кулака, онъ выпросилъ всѣми неправдами, чуть не на колѣняхъ, три рубля.-- Молодецъ Аксинья, совсѣмъ на бабу похожа стала.
   Она была на верху блаженства,-- давно не приходилось ей слышать похвалъ. Удивительно, какъ она не сдѣлалась къ нимъ равнодушной. Пирогъ былъ тщательно спрятанъ въ шкафу. На другой день онъ долженъ былъ украшать столъ. И, вотъ, этотъ день, злополучный для Ваньки, насталъ. Столъ въ углу подъ образомъ Аксинья покрыла бѣлою скатертью. Она осторожно поставила пирогъ и еще что было. Полюбовавшись имъ нѣсколько минутъ и раздумывая, какой-то испекла сосѣдка Марья, она вышла изъ избы позвать Василья, сидѣвшаго на прилавкѣ подъ овномъ. И вотъ тогда-то и совершилось роковое происшествіе. Въ избѣ никого не было. Только Волчокъ лежалъ около печи и умильно, масляными глазами, посматривалъ издали на героя дня. Даже тараканы -- и тѣ не рѣшались близко подступить въ пирогу: подбѣжитъ одинъ, поведетъ усами и въ благоговѣніи отступитъ. А пирогъ все ликуетъ. Волчокъ какъ-то боязливо поднялся и подошелъ къ столу. И будто нарочно для него скамейку подставили,-- вотъ только вскочить, а тамъ и готово. Соблазнъ беретъ его. И, какъ на смѣхъ, Аксинья не идетъ: видно, заболталась съ сосѣдкой Марьей о пирогѣ,-- можетъ, зоветъ попробовать его. А слюни такъ и текутъ у Волчка. Уже давно онъ ничего не получалъ, кромѣ корки чернаго хлѣба, а послѣднее время и ея не было; чѣмъ только онъ питался? Вотъ тихонько онъ поднялъ лапу на лавочку и стоитъ, а Аксиньи нѣтъ какъ нѣтъ. Разобрало Волчка: вдругъ онъ жалобно завизжалъ, скакнулъ отчаянно, стащилъ на полъ пирогъ и, схвативъ крѣпко передними лапами, началъ немилосердно терзать его. Тарелка съ синей каемочкой побѣжала со стола, скатилась на полъ и, сдѣлавъ нѣсколько прыжковъ, невредимо успокоилась. И въ эту-то минуту вошли Аксинья, Василій, сосѣдка Марья и за ними Ванька съ сестрами,-- вошли и остолбенѣли. На лицѣ Аксиньи изобразилось такое отчаяніе, какого Ванька никогда не видалъ. Василій, вооружившись дубиной, нещадно началъ колотить Волчка; Аксинья, прійдя въ себя, схватила ухватъ и тоже стала его бить.-- "Бьетъ, а у самой слезы", вспоминалось потомъ Ванькѣ. Волчокъ сначала визжалъ, а потомъ и визжать пересталъ. Онъ пробирался къ двери, дрожа всѣмъ тѣломъ и какъ-то диво оглядываясь. Но не удалось ему уйти,-- всѣ были безжалостны, даже самъ Ванька. Наконецъ, его перестали бить и принялись за Ваньку. Вѣдь это онъ его привелъ, онъ его хозяинъ, такъ пусть и отвѣчаетъ за него, и Василій колотилъ его. Аксинья не хотѣла поднять на него руки, но воспоминаніе о пирогѣ, который теперь такъ плачевно лежалъ въ углу, было до того сильно, что она не утерпѣла и огрѣла Ваньку ухватомъ. Онъ раньше зналъ, что отецъ станетъ его бить, но вдругъ Аксинья, которая до сихъ поръ рукой до него не дотрогивалась, теперь тоже ударила его, ни въ чемъ неповиннаго. Горько ему стало. Онъ никогда не плакалъ передъ отцомъ, но теперь не могъ удержаться: двѣ слезинки полились по щекамъ.-- "За что бьете-то?" -- вырвалось у него.
   Наконецъ, его выгнали вонъ и въ своемъ родномъ лѣсу Ванька выплакалъ новое несчастье.
   Уже много людскаго горя зналъ старый лѣсъ!
  

V.

   Длиннаго разговора между Елизаветой Михайловной и Ванькой не было. Они вдругъ сблизились безъ всякихъ проявленій сочувствія. Сначала Ванька испугался: люди увидали его слезы, которыя онъ такъ тщательно оберегалъ отъ ихъ глазъ. До сихъ поръ ихъ видѣлъ одинъ Волчокъ; это была его сокровенная тайна, и вдругъ она открылась. Но когда онъ вглядѣлся въ красивое, измученное лицо Лизы, когда замѣтилъ, съ какою жалостью она смотрѣла, его сердце вдругъ наполнилось чѣмъ-то жгучимъ, тоскливымъ, но въ то же время и радостнымъ. Взглядъ ея черныхъ глазъ открылъ для бѣднаго пастуха цѣлый міръ ласки и счастья. Послѣ немногихъ вопросовъ они чувствовали себя близкими. Лиза гладила рукой его волосы, а Ванька весь точно трепеталъ отъ радости. Вотъ и его ласкаютъ, не только тѣхъ дѣтей, которымъ онъ такъ завидовалъ, и ласкаетъ такая хорошая, красивая барышня. Эта мысль приводила его въ неизъяснимый восторгъ.
   "Такъ молодъ и такъ мучается",-- думала, смотря на него, Лиза и ей хотѣлось дать ему счастья.
   -- Приходи ко мнѣ,-- сказала она на прощанье,-- не забывай.
   О, да развѣ могъ забыть ее Ванька! Онъ такъ тосковалъ въ своемъ одиночествѣ и вотъ теперь явилась эта барышня, которая ласкаетъ и ужь, можетъ, любитъ его.
   "Господи, подай ей за ея милость!-- шепталъ онъ въ своемъ счастьѣ. И хотя она ушла, а ему все казалось, что кто-то стоитъ возлѣ и ласкаетъ.-- "Меня любитъ, Ваньку-пастуха. А если нѣтъ?... " Въ сомнѣніяхъ билось его сердце. Но онъ отгонялъ эту мысль и бросился обнимать Волчка, который, впрочемъ, не очень сочувствовалъ появленію барышни; онъ съ каждымъ днемъ своей жизни становился злѣйшимъ врагомъ людей и теперь не измѣнилъ своей непріязни, явившейся слѣдствіемъ горькаго опыта. Иногда во время ихъ разговора онъ начиналъ грозно, недовѣрчиво рычать, какъ бы защищая свои права.
   На другой же день тихо отворилась дверь комнаты Елизаветы Михайловны и показалась кудрявая голова Ваньки. Долго стоялъ онъ, не рѣшаясь толкнуть дверь. "Вдругъ разсердится" -- мелькало въ его головѣ. Тогда уже ничего ему не останется, а между тѣмъ онъ былъ полонъ смутныхъ ожиданій и всю ночь ему снилась она.-- "Будь, что будетъ",-- рѣшилъ онъ и отворилъ дверь.
   -- А, Ваня!-- привѣтливо раздалось изнутри.-- Входи, входи, голубчикъ, я тебя давно жду.
   И онъ рѣшился. Точно въ рай входилъ онъ въ эту маленькую, чистенькую комнатку, которая казалась ему такой свѣтлой и уютной. Онъ былъ босикомъ и, осторожно дойдя до перваго стула, остановился.-- "Что-жь я, дуракъ, сапоговъ-то не надѣлъ! Все словно бы лучше",-- только теперь вспомнилъ Ванька и конфузливо стоялъ.
   -- Ваня, садись же! Смѣшной какой,-- смѣялась Елизавета Михайловна, и хорошо ему было отъ ея смѣха.-- Разскажи же мнѣ, Ваня, о себѣ,-- прямо приступила она,-- все разскажи -- и хорошее, и дурное. Да, впрочемъ, подожди, вѣдь соловья баснями не кормятъ; вѣрно, хочется ѣсть.
   Елизавета Михайловна пошла къ шкафу, и черезъ нѣсколько времени передъ Ванькой появились кусокъ пирога, пряники, колбаса и бѣлый хлѣбъ.
   -- На, кушай на здоровье,-- суетилась она, чувствуя себя необыкновенно хорошо. Она рѣзала пирогъ, выбирала лучшіе пряники, и все это очень занимало ее. Ванька до сихъ поръ слова не вымолвилъ.
   "Точно гость пришелъ, какъ ублажаетъ,-- думалось ему.-- Дома-то бьютъ, а здѣсь вонъ ласка, да привѣтъ. Господи, поклониться бы ей до земли!" -- и онъ былъ на верху блаженства, смущаясь въ то же время и не зная, что съ собой дѣлать. Мало-по-малу смущеніе исчезало. Утоливъ голодъ, онъ началъ разсказывать про свое житье. "А за это приколотили",-- потупя глаза, оканчивалъ онъ какой-нибудь эпизодъ своей жизни.
   Лиза мучилась за него и, казалось, съ каждою минутой больше любила его.-- "Вотъ школа жизни: она или закалитъ, или ожесточитъ противъ всего,-- думала она и слушала разсказъ про Волчка, ужасалась жестокости его мучителей, этихъ маленькихъ, невинныхъ дѣтей.-- Какъ вырвать ихъ изъ этой среды, какъ вложить въ нихъ начала нравственности и милосердія къ ближнему? Вѣдь ходятъ же они въ церковь, значитъ Бога любятъ, а между тѣмъ жестоки отъ своего непониманія. Имъ нужны ласки, а не побои, про которые разсказываетъ Ваня. А у взрослыхъ-то какъ сердце закалено! Вѣдь и они -- такія же дѣти, безъ разума и пониманія. Нужно ихъ учить, потому что съ такими отцами дѣти останутся всегда жестокими".
   А Ванька разсказываетъ про мать, какъ она сидитъ иногда по цѣлымъ днямъ на лавкѣ, все что-то бормочетъ и смотритъ въ даль.
   "Это русская-то женщина, на которую возлагаются надежды въ обновленіи русскаго духа, когда, можетъ-быть, она желаетъ одного -- поскорѣй безпробудно заснуть. Гдѣ ей умиротворять, когда она сама пришиблена, забита и жаждетъ покоя? Здѣсь нуженъ переворотъ всей русской жизни, потому что улучшеніе какой-нибудь одной ея черты не можетъ имѣть значенія".
   Ванька говоритъ про свою бѣдность, какъ, случалось, по цѣлымъ днямъ хлѣба въ избѣ не бывало, а Лиза сильнѣе мучается. "Гдѣ-жь имъ нравственность проповѣдывать, когда голодъ заставляетъ на преступленіе идти! Вѣдь все забудутъ -- и Бога, и совѣсть, только бы хлѣбъ былъ. Бѣдные!... Не обновишь ихъ, не накормивъ передъ тѣмъ до-сыта. И только послѣ этого надо сѣять любовь".
   И тайная, несмѣлая мысль невольно вкрадывалась въ ея надежды -- посѣять эти сѣмена любви. Теперь при началѣ своей новой дѣятельности она вся была полна большихъ, даже несбыточныхъ, стремленій. Казалось Лизѣ, что все можно побороть съ благими, человѣческими желаніями,-- она еще не встрѣчалась здѣсь съ дѣйствительностью.
   Ванька дошелъ до послѣдняго разсказа о пирогѣ и снова повторилъ его съ подробностями.
   "Да, всю жизнь искалѣчатъ изъ-за пирога, потому что голодные не имѣютъ и его. О, какъ несчастны эти люди!"
   Ванька замолчалъ,-- больше нечего было разсказывать.
   -- Ваня, будемъ учиться,-- вдругъ послѣ нѣкотораго молчанія горячо сказала Лиза.-- Ты много хорошаго узнаешь и не будетъ такъ горько жить. Можешь и мамку свою научить. О, Ваня, еслибы всѣ несчастные нашли хоть одно дѣло,-- разумѣется, хорошее, честное, въ которомъ могли бы иногда забываться,-- они нашли бы дорогу къ счастью.
   Красныя пятна ярко выступили на ея щекахъ. Она горячилась и, казалось, забывала, съ кѣмъ говоритъ.
   -- Пусть даже они страдаютъ, но ихъ дѣти уже будутъ счастливы. На ихъ могилахъ засіяетъ новая жизнь. Пусть они пожертвуютъ собой во имя добра, даже не понимая того, какой важный поступокъ совершаютъ для дѣтей своихъ, которыя иначе тоже будутъ томиться и заливать горе виномъ. Да, Ваня, въ этомъ весь смыслъ жизни. И развѣ Богъ не оцѣнитъ? Вѣдь это Его же великая, святая заповѣдь. Ваня, понимаешь ли ты меня? Нѣтъ, не понимаешь? Но ты поймешь потомъ, когда меня въ живыхъ не будетъ, и благословишь ту, которая научила тебя любить.
   Сухой, длинный кашель прервалъ ея слишкомъ горячую рѣчь. Она долго не могла успокоиться. Уже давно не высказывалась Лиза и теперь хотѣлось многое сказать, хотя бы этому ребенку, который не пойметъ всей важности ея словъ...
   А Ванька сидѣлъ, слушалъ и хоть не понималъ, что говорила она, но сознавалъ, словно и ей горько. Да, эта мысль уже давно пришла ему въ голову, когда онъ увидалъ ее въ лѣсу печальной и задумчивой. Можетъ-быть отъ этого такъ скоро и повѣрилъ ей, и полюбилъ всей душой.
   -- Ваня, подай-ка воды,-- проговорила она, успокоившись.-- Вотъ все что-то нездоровится. Ну, а теперь я отдохну. Приходи же учиться.
   Ванька давно уже завидовалъ нѣкоторымъ деревенскимъ мальчикамъ, учившимся у сельскаго дьячка, и теперь эта мысль его приводила въ восторгъ.
   -- Да вотъ съ Егорьева дня пасти придется,-- проговорилъ несмѣло онъ,-- такъ развѣ вечеромъ.
   -- Ну, хорошо, вечеромъ, а то буду приходить къ тебѣ и въ лѣсу станемъ учиться. Это еще лучше будетъ. Никто не помѣшаетъ,-- уже радовалась Елизавета Михайловна своему плану.-- Въ лѣсу свѣжесть, прохлада, тамъ твоя головка лучше все пойметъ. Милый, какъ мы будемъ счастливы!...Что же, ужь уходишь? Ну, прощай,-- проговорила она, видя что Ванька всталъ.
   -- Прощай, барышня,-- беззвучно проговорилъ онъ, хотѣлъ еще что-то сказать, но голосъ осѣкся. Онъ постоялъ еще нѣкоторое время, помялъ шапку въ рукахъ и вдругъ стремительно выбѣжалъ на улицу. Что-то радостное открывалось передъ пнмъ и Ванька чуть не плакалъ отъ счастья. Вдругъ вся жизнь наполнилась и дорога стала. Ванька-пастухъ пріютъ нашелъ. А Лиза осталась задумчивой, больной, но тоже счастливой. Многое волновалось въ ея груди. Жажда жизни становилась сильнѣе, неотвязчивѣе, и даже не жажда жизни, а страданія во имя другаго. Теплый весенній воздухъ лился въ открытое окно, на свѣтломъ небѣ кое-гдѣ зажигались звѣзды, все сулило радости и ясное, полное тепла и свѣта, будущее.
  

VI.

   Занятія Лизы начались съ Ѳоминой недѣли. Число учениковъ сначала было очень невелико. Нѣкоторые изъ крестьянъ относились съ большимъ недовѣріемъ и въ ней, и къ ея слабому здоровью.-- "Гдѣ ей, на ладанъ дышетъ, любой малышъ ее перекричитъ". Но это до нея не доходило. Правильныя занятія предполагались не ранѣе осени, т. е. съ 15 сентября. Елизавета Михайловна была даже рада, что пока вся школа состояла изъ 10 человѣкъ. Сначала она встрѣтила въ нихъ полное нежеланіе сойтись съ ней, но мало-по-малу отношенія становились ближе; правда, приходилось иногда прибѣгать въ крайнихъ случаяхъ къ пряникамъ и грошовымъ конфектамъ, но за то теперь дѣти уже сами подходили въ ней съ разговорами. Это ее безконечно радовало. Случалось, что Лиза, съ пылавшимъ лицомъ, толковала имъ что-нибудь, а ребята выдѣлывали въ это время одну изъ своихъ безчисленныхъ шалостей; но она со всѣмъ мирилась, надѣясь со временемъ на лучшій ходъ дѣла.-- "Вѣдь они, глупые, пользы своей не понимаютъ,-- говорила она крестьянамъ,-- еще не привыкли учиться", и со всей страстью продолжала служить своему дѣлу. Ванька приходилъ каждый день и всегда радовалъ ее своими успѣхами.
   -- Милый, учись, учись! Ты многое узнаешь,-- лаская его, говорила она,-- и забудешь въ книгѣ свою невеселую жизнь.
   И Ванька учился, какъ могъ, хотя бы ужь для того, чтобъ утѣшить Елизавету Михайловну.
   Были два лѣнтяя, которые положительно ничего не хотѣли дѣлать; они преисправно брали конфекты и пряники, но на другой же разъ являлись, не зная урока и изобрѣтая новыя шалости. Она горячилась, умоляла, толковала имъ безъ конца, но они школьничали и ничего не дѣлали.
   "Видно, я виновата,-- мучилась она,-- что не умѣю объяснить имъ и привлечь ихъ вниманія". И продолжала безплодно, на всѣ лады, объяснять. Ванька видѣлъ ея мученія,-- видѣлъ, какъ она возвращалась въ свою комнату измученная и обезсиленная,-- и не зналъ, чѣмъ помочь. Онъ разъ подошелъ къ нимъ и внушительно замѣтилъ, что они дураки и только мучаютъ Елизавету Михайловну, чтобы старались учиться или ихъ выгонятъ изъ школы. Но это только ухудшило дѣло. Ванька сталъ любимчикомъ учительши, и всѣ принялись его преслѣдовать. Эти распри между учениками приводили ее въ отчаяніе.
   "Если съ этихъ поръ станутъ ненавидѣть другъ друга, то что же будетъ потомъ, когда столкнутся съ жизнью и настанетъ настоящая борьба?" Она толковала имъ, что нужно любить другъ друга, жить мирно, безъ ссоръ, но сейчасъ же начиналась драка. И она отчаявалась. Разъ даже рѣшила сказать отцамъ двухъ шалуновъ, чтобъ они попробовали убѣдить ихъ въ пользѣ ученія, что сама она испробовала всѣ средства, но они ее не слушаютъ. Отцы выпороли дѣтей. Это привело ее въ глубокое горе. Она за все упрекала себя. За то сколько радости приносили ей малѣйшіе успѣхи учениковъ. Она не знала, какъ ихъ хвалить и награждать. Болѣе всѣхъ радовалъ Ванька. Онъ уже начиналъ читать, и каждое слово, съ трудомъ выходившее изъ его губъ, приводило ее въ восторгъ.
   Такъ шла ея жизнь въ волненіяхъ и радости. Они губили ея слабое здоровье, но она, увлеченная дѣломъ, не замѣчала ничего. На дворѣ уже стояла весна: кусты сирени и черемухи подъ окнами школы покрылись первой, нѣжною зеленью. Въ небѣ звенѣли жаворонки. Лиза восхищалась природой, радовалась, горевала,-- словомъ, жила самой тревожною жизнью, только грудь все болѣла и временами мучилъ кашель. Ванька началъ пасти свое стадо и не могъ бывать въ школѣ. Впрочемъ, теперь онъ уже читалъ съ грѣхомъ пополамъ и длинные весенніе дни проводилъ въ своемъ заповѣдномъ лѣсу и въ поляхъ, усиленно работая, складывая слова и фразы. Вечеромъ онъ прибѣгалъ къ ней и сообщалъ о своихъ успѣхахъ. Задолго до его прихода она садилась у окна и смотрѣла на уходившія въ лѣсу поля, на извивавшуюся желтою лентой дорожку, откуда являлся Ванька. Часто даже выходила ему на встрѣчу. Она знала, что онъ ее любитъ, и это сознаніе успокоивало ея тревогу. Стояли первые дни мая; ясное небо только изрѣдка затемнялось набѣгавшею тучкой, орошавшей землю. Нѣжная, блѣдно-зеленая листва принимала изумрудный оттѣнокъ. Какъ-то вечеромъ робко запѣлъ соловей. Жизнь била ключомъ, являлись смутныя, тайныя желанія... Опьяняющій воздухъ весны лился отъ каждаго листочка и что-то сильнѣе заставляло биться сердце и захватывало дыханіе.
   Косые лучи прятавшагося солнца пронизывали прозрачный воздухъ и привѣтливо смотрѣли въ комнату Лизы. Теперь она чувствовала себя легче. Мысль стихла, сложила крылья. Казалось, горизонтъ очищался отъ облаковъ; хотѣлось вѣрить въ счастье и примиреніе. Всѣ теплыя стороны вдругъ озарились тихимъ, ласковымъ свѣтомъ. Дышалось легче; широкое чувство лилось въ грудь. Лиза сидѣла въ своемъ креслѣ у окна, поджидая Ваньку.
   "Природа снова дала миръ. Ея дѣйствіе безконечно, также какъ и ея милосердіе,-- думала она.-- Вся прелесть жизни въ постоянной смѣнѣ бурь и затишья. Только бы на минуту покой. Наступитъ ли онъ для меня?... Да, теперь я вѣрю, что и для меня онъ возможенъ. Я уже теперь счастлива. Вѣдь была одна какъ былинка. Одна -- страшное слово!... Вотъ няня еще хотѣла пріѣхать. Удастся ли ей?... Вѣдь родные -- бѣдняки всѣ. А Ваня... что-то съ нимъ будетъ... Онъ выростетъ большой, можетъ-быть поступитъ въ университетъ, я стану жить съ нимъ, и няня тутъ же; вѣдь сколько здѣсь можетъ быть счастья. И умирать будетъ хорошо, видя его честнымъ труженикомъ. А тамъ вмѣсто меня зеленая могила, цвѣтами убрана, сверху березка свѣсилась. Онъ придетъ иногда и прольетъ слезу отъ своего чистаго сердца". Ей самой стали смѣшны всѣ эти, почти дѣтскія, думы. Она задумалась, мысли принимали другое направленіе.
   "Но до тѣхъ поръ буду жить. Лучше мучительная жизнь, чѣмъ тихая смерть. Именно она и страшна своимъ покоемъ, забвеніемъ всего", заработала вдругъ прежняя мысль.
   "Вѣдь страданіе и есть жизнь. Пусть минутами наступитъ отдыхъ для возможности дальнѣйшей борьбы, а затѣмъ снова страданіе во имя идеи. А какъ будетъ дорога эта выстраданная и облитая слезами идея. Да, въ ней -- вся жизнь, все существованіе. Только страшно вѣру въ людей потерять. Что тогда дамъ дѣтямъ? А вѣдь это легко, ужасно легко; стоитъ помѣшать мнѣ къ достиженію завѣтной цѣли.-- И вдругъ мелькнула одна мысль, которая страшно ее испугала.-- Быть-можетъ, стоитъ имъ сдѣлаться счастливѣе меня, и я перестану ихъ любить; но нѣтъ, это неправда. Это мимолетныя сомнѣнія, но вѣра еще велика, а вѣдь она горы двигаетъ".-- И Лиза вѣрила въ это. Она осмотрѣлась кругомъ. Ласково небо смотрѣло, на немъ блестѣлъ молодой мѣсяцъ; гдѣ-то въ березахъ начиналъ пѣть соловей; на Волгѣ была невозмутимая тишина, только плавно по вѣтру двигалась лодка съ парусомъ и на ней переливался огонекъ.
   "О, какъ хорошо!" -- тихо вздохнула Лиза и сжала руками влажное отъ слезъ лицо.
   -- Елизавета Михайловна,-- осторожно окликнула ее Яковлевна,-- аль почивать изволишь. Вонъ тамъ Ванькинъ отецъ пришелъ, вишь хочетъ говорить съ тобой. Позвать, что ли?
   -- Пусть войдетъ,-- нехотя проговорила Лиза, предчувствуя что-то, что должно было испортить ея настроеніе. Ей такъ не хотѣлось теперь видѣть людей, кромѣ Вани, и, какъ нарочно, пришелъ Василій, котораго она не могла видѣть за его жестокость къ сыну.
   "Затишье смѣняется бурей" -- мелькнуло въ головѣ, когда дверь отворилась и вошелъ Василій съ краснымъ лицомъ и подбитымъ глазомъ. Легкій запахъ вина наполнилъ комнату.
   -- Здравствуй, сударыня!-- грубо и громко началъ онъ.-- По дѣлу пожаловалъ къ твоей милости. Слышалъ я, что ты сына маво учить начала. Избаловался онъ, проку отъ него нѣтъ, ни работаетъ, нц въ хозяйствѣ пользы не приноситъ и пасетъ-то неладно. А потому родительской своей властью запрещаю ему книжкой заниматься. Мы, извѣстно, люди бѣдные, не до грамоты намъ, а смотримъ, какъ бы съ голодухи на тотъ свѣтъ не отправиться. Изволь, значитъ, сударыня, прекратить всѣ эти глупости. Да и благодарности какой ни на есть отъ насъ не жди, потому нёеизъ чего.
   Да, предчувствіе Лизы сбылось, что-то больно защемило внутри, она даже сразу не нашлась, что сказать.
   -- Да вѣдь ты не понимаешь,-- наконецъ проговорила она,-- онъ потомъ большія деньги будетъ заработывать.
   -- Да, потомъ-то будетъ, а мы, ждамши его, на тотъ свѣтъ пока переселимся, значитъ самъ-четвертъ. Много благодарны. Изволь-ка попросту прогнать его. Да вотъ онъ и самъ, легокъ на поминѣ.
   Дѣйствительно, Ванька, съ книгой за пазухой, бѣжалъ подъ окнами школы. Щеки его раскраснѣлись, шапка съѣхала на затылокъ, кудри разсыпались, какъ тонкія черныя змѣйки. Черезъ нѣсколько минутъ Ванька вошелъ въ комнату и оцѣпенѣлъ, увидя отца.
   -- Слышь, сюда съ этихъ поръ и ноги не показывать, ни шагу!-- закричалъ на него, все сильнѣе хмелѣвшій, Василій.-- Ишь, словно нищій, пороги обиваетъ. Ступай-ка домой подобру-поздорову, а книжонку-то брось. Кланяйся да пойдемъ,-- и, поклонившись Лизѣ, онъ вышелъ. Ваня стоялъ потупя голову, изъ подлобья печально на нее посматривая. "Господи, за что послалъ!" -- шепталъ онъ про себя. Отецъ его толкнулъ и оба исчезли.
   А Лиза сидѣла и мучилась опять.-- "Ваня, Ваня, голубчикъ! Не даютъ ему жить". Но она не можетъ его оставить. Скоро занятія въ школѣ кончаются, тогда она станетъ ходить къ нему въ лѣсъ. И опять толпой нахлынули мысли.
   "Трудно выйдти изъ своей среды. Сколько гибнетъ несчастныхъ, ноторые жаждутъ познаній, и все-таки пропадаютъ, именно потому, что у нихъ явились другія стремленія. Масса безжалостна ко всему, что возвышается надъ ней. Деспотизмъ есть главное отличіе посредственности. Она труслива, но вмѣстѣ съ тѣмъ назойлива, и такихъ бѣдныхъ Ваней будетъ преслѣдовать безъ конца. Онъ -- нищій духомъ, и за это страдаетъ. Вотъ сейчасъ какъ онъ посмотрѣлъ... У ребенка такой взглядъ".
   Что-то мрачное выступало передъ ней, совершенно уничтожая недавнее ея успокоеніе; будто сгущалась ночь. И вся будущая жизнь Вани предстала въ ея воображеніи такою же безотрадной, какъ ея. Тѣ же стремленія могутъ быть и у него въ постоянной борьбѣ съ мелкою дѣйствительностью.
   "И черезъ меня онъ можетъ быть несчастливъ,-- вѣдь это я открыла передъ нимъ цѣлую неизвѣстную ему область,-- застонало вдругъ у ней въ груди.-- Ваня, прости, прости, если зло тебѣ сдѣлала. О, вѣдь это ужасно съ самыми чистыми стремленіями все-таки быть вредной. А кругомъ одна пустыня, никто не поможетъ, не откликнется. Гдѣ истина? Гдѣ та дорога, по которой смѣло можно идти впередъ, безъ боязни и заблужденій? Ваня, прости же, ты знаешь, что я люблю тебя,-- вся въ изнеможеніи отъ внутренней борьбы мучилась она.-- Вѣдь хотѣла тебѣ только счастья принести.-- Она откинулась на спинку кресла; глаза съ какимъ-то отчаяніемъ смотрѣли вдаль.-- Только бы ненависть не явилась къ Василью и всѣмъ такимъ. Вѣдь они не вѣдаютъ, что творятъ,-- нужно и ихъ любить, а не могу. О, помоги, помоги Господи!-- почти застонала она, закрываясь руками. Лицо ея горѣло, губы были воспалены и сухи.-- Господи, да неужели придется все бросить?... Неужели польза немыслима?... Въ ту ночь, когда ушла отъ отца, казалось, что весь міръ ждетъ твоей ласки... А теперь... Вѣдь не пересоздашь... Только усложнишь горе, внеся самосознаніе въ ихъ грубую жизнь. Эти новые запросы -- не одно ли мученье?... Не лучше ли полная тьма? Теперь страдаютъ и умрутъ покорные... Тогда борьба... Что же дѣлать?" -- застылъ вопросъ и пріостановилъ всѣ мысли. Нѣкоторое время ни одинъ звукъ не будилъ ея сосредоточеннаго состоянія.
   Вдругъ дверь тихо скрипнула и на порогѣ появилась дьяконица, шурша своимъ туго накрахмаленнымъ платьемъ. Она съ любопытствомъ всматривалась въ измученную, худенькую фигурку Лизы, которая все не отнимала рукъ отъ лица. Аграфена Филипповна очень желала, чтобъ эта нѣмая сцена продолжалась по возможности долго.-- "Ужъ только по лицу узнаю всю подноготную,-- всегда говорила она про себя.-- Брошу одинъ взглядъ и нѣтъ отъ меня секретовъ. Слава Богу, изучила сердце человѣческое", заканчивала Аграфена Филипповна. И теперь стояла она, хитро высматривая своими маленькими глазами, вся погруженная въ психологическія изслѣдованія. Видно было, что она явилась неспроста. Широкое лицо ея носило теперь какое-то особенное выраженіе. Бѣлое ситцевое платье было съ большой претензіей на моду. Гладко причесанные волосы скрѣплялись щегольской, на подобіе кинжала, шпилькой. Лиза очнулась и вздрогнула.
   -- Ахъ, Аграфена Филипповна!-- быстро начала она.-- Извините, я васъ и не замѣтила. Да, по правдѣ сказать, не до того было.
   -- Вижу, вижу, дорогая Елизавета Михайловна, что не весело вамъ. И какія такія мысли затуманили вашу головку? Подѣлились бы со мной,-- вѣдь горе-то легче вдвоемъ дѣлить. Не мало и я на своемъ вѣку перенесла, тоже знаю, что такое страдать,-- окончила она патетическимъ тономъ.
   -- Потому что жизнь человѣческая одно сраженіе. Это я говорила много разъ отцу Николаю; онъ даже удостоилъ помѣстить мою мысль въ свое "слово", сказанное имъ въ Свѣтлый день. Только онъ сказалъ -- не сраженіе, а битва. Такъ это я къ тому начала, что всякій изъ насъ горе переносилъ, и ничья-то жизнь веселымъ ручейкомъ не протекала; всякій поплакалъ и погоревалъ,-- говорила Аграфена Филипповна, все болѣе и болѣе увлекаясь своей чувствительностью. Она всегда необыкновенно сознавала глубину своихъ мыслей, а потому въ разговоръ у ней вкрадывался какой-то покровительственный тонъ.
   -- Притомъ же мы съ вами люди молодые,-- продолжала она, думая, что уже произвела надлежащее впечатлѣніе на Лизу, молча сидѣвшую у окна.-- Намъ общество нужно,-- конечно, не этихъ сиволапыхъ дураковъ, съ которыми вы имѣете ангельское терпѣніе разговаривать,-- намъ нужна антилигенція (это слово она съ большимъ трудомъ выучилась произносить у одного студента, пріѣзжавшаго на лѣто въ ихъ городокъ и имѣвшаго счастье покорить ее любвеобильное сердце; слово это у ней произносилось только въ торжественныхъ случаяхъ). Конечно, здѣсь нѣтъ настоящей антилигенціи, но на безрыбьи и ракъ рыба, говоритъ русская пословица. Примите мой совѣтъ, не брезгайте,-- я сама совершенно понимаю, какъ образованной барышнѣ тяжело въ этомъ обществѣ. Душно, дышать нечѣмъ. Но что дѣлать,-- я съумѣла примириться. Возьмите примѣръ съ меня. Каково мое положеніе?-- Мужъ, вы сами знаете, сельскій дьяконъ и притомъ глупъ. Я образовываю его, но... что дѣлать, ничего не помогаетъ. Еслибы не я, онъ даже волосъ бы своихъ не расчесалъ и въ такомъ видѣ отправился бы въ церковь. Такъ глупъ и лѣнивъ этотъ мужчина, и я должна его любить.-- Она была очень довольна собой и продолжала съ увлекательнымъ краснорѣчіемъ.-- Понимаете ли, какъ мнѣ тяжело. Другая бы давно отъ него бѣжала, а я всегда съ нимъ и вѣрна ему,-- добавила Аграфена Филипповна, забывая, какъ сама разсказывала Лизѣ про свои похожденія.-- Я знаю, что тамъ будетъ награда за все,-- совсѣмъ шутливо окончила она, указывая пухлою рукой на небо и видя, что Лиза на нее не смотритъ, оставалась нѣкоторое время въ такомъ положеніи.-- "Слушаетъ ли она меня",-- мелькнуло вдругъ въ ея головѣ, но она твердо вѣрила въ успѣхъ своего предпріятія и рѣшила сдѣлать большой скачокъ.-- А теперь весна, кровь играетъ. Птичка къ птичкѣ летитъ, листочекъ шепчетъ листочку и все радуется. А вы, моя дорогая, все одни съ этими мужичатами. Вы стали бы здѣсь роль играть, васъ бы на рукахъ носили.-- Она увлеклась и забыла, что спасское общество не имѣетъ такого рыцарскаго характера: она жила воспоминаніями своего городка.-- Елизавета Михайловна, ободрите меня, скажите хоть словечко!
   -- Говорите, я слушаю васъ.
   -- Знаете ли, вы одарены отъ Бога всѣмъ,-- за что же вы прячете въ землю талантъ? Вы въ состояніи довести человѣка до бѣшеной страсти своей красотой и умомъ, онъ испепелится и угаснетъ,-- сказала Аграфена Филипповна.-- Правда, вы не совсѣмъ теперь здоровы, но и это отъ одиночества. Елизавета Михайловна,-- вдругъ начала она торжественнымъ тономъ,-- я всегда откровенна и теперь буду говорить прямо. Вы внушили одному человѣку страстное чувство любви. Онъ погибнетъ безъ васъ,-- совсѣмъ уже увлеклась она.-- Это существо тихое, нѣжное, а главное -- любящее. Можетъ ли онъ надѣяться на ваше сочувствіе?
   -- Но кто же это нѣжное, любящее существо?-- спросила тихо Лиза.
   -- Вы хотите знать кто?-- Это сынъ многоуважаемаго Степана Сергѣевича Зыбина, Иванъ Степановичъ.
   Лиза тихо и судорожно засмѣялась. Какая-то горькая нотка звучала въ этомъ нервномъ смѣхѣ. Она никогда не могла забыть, какъ безжалостно пьяный Зыбинъ, сынъ богатаго кулака, разрушилъ ея радостное чувство въ первый день Пасхи, глубоко оскорбивъ ее. Когда же она услыхала, какъ онъ съ отцомъ обдѣлываетъ крестьянъ, въ ней вдругъ шевельнулось что-то похожее на ненависть.
   -- Стыдно вамъ, Аграфена Филипповна, оскорблять меня, предлагая услуги этого негодяя и развратника!-- нервно начала Лиза.-- Напрасно вы думали, что я ужь такъ низко пала. Что-жь, онъ жениться на мнѣ хочетъ?
   -- Это даже совсѣмъ не по-нонѣшнему,-- обиженнымъ тономъ отвѣчала дьяконица, видя, что ея дѣло не выгорѣло.-- Не жениться, а жить свободною любовью. А что онъ негодяй и развратникъ, это вы совсѣмъ напрасно. Человѣкъ молодой, способный ошибаться, но всегда и во всемъ честный.
   -- Честный, честный!-- перебила ее Лиза.-- Пьетъ кровь изъ крестьянъ, пускаетъ ихъ по міру -- и честный. Онъ только ненависть можетъ возбудить. Такой ожесточаетъ и развращаетъ другихъ,-- отъ него на воровство, на грабежъ пойдутъ. Понимаете ли вы это, защитница его? Да и что же за учительница я была бы, когда бы сдѣлалась его содержанкой? Вѣдь дѣти вѣры не имѣли бы въ меня,-- страшно горячилась Лиза, ударяя себя руками въ грудь.-- За что обижать одинокую, слабую женщину?... Эхъ, нехорошо съ вашей стороны!
   Лиза устала и смолкла, хотя еще многое хотѣлось сказать.
   -- И какая, подумаешь, важная вы барыня. Люда и получше васъ имъ не брезгаютъ. А сдѣлала я вамъ мое предложеніе изъ дружбы въ нему, безъ всякихъ интересовъ (она забыла, что Зыбинъ обѣщалъ за успѣхъ шелковое платье). Да и васъ жаль: сохнете, какъ щепка....
   "О, какой цинизмъ, оскорбленіе какое!-- мелькнуло въ головѣ Лизы.-- До чего я-то дошла, когда мнѣ такія предложенія дѣлаютъ!" -- заговорило въ ней самолюбіе, но скоро оно исчезло, и осталась тупая, тихая боль.
   -- Посмотримъ, что-то вы потомъ запоете,-- продолжала съ апломбомъ Аграфена Филипповна,-- не было бы поздно.
   -- Ради Бога, сжальтесь, оставьте меня,-- прошептала Лиза.-- Никогда не обращусь къ вамъ съ просьбой. Можетъ умру черезъ мѣсяцъ, изсохну, по вашимъ словамъ, а все-таки останусь честной. Вѣдь у меня, говорятъ, чахотка,-- что-жь, вы трупомъ моимъ торговать станете? Вѣдь не стоитъ того. Такъ и скажите это Зыбину. А теперь уйдите, уйдите!-- вся дрожала она.
   -- Ну, коли такъ, прощайте,-- вздохнула Аграфена Филипповна и, подобравъ крахмальныя оборки, величественно выплыла за дверь.
   "Себя бы предложила вмѣсто меня,-- мелькнуло вдругъ у Лизы и самой совѣстно стало за свою мысль.-- О, Лиза, Лиза, до чего ты дошла съ своими идеалами!" -- горько думала она.
   "Не бросить ли? Не успокоиться ли въ могилѣ? Вѣдь тьма побѣдитъ... Намъ ли сѣять, слабымъ, неумѣлымъ! О, бѣдные, бѣдные, они гибнутъ, не понимая, что имъ нужно и гдѣ ихъ спасеніе! Господи, вѣдь послѣднія силы имъ отдаешь и -- съ разбитымъ сердцемъ, съ отчаяніемъ, можетъ безъ вѣры въ ихъ будущее умирать никѣмъ не замѣченной! А тамъ -- погостъ, одинокая могила и полное забвеніе... Это ли награда послѣ мукъ? Но, нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ это я... Милые, родные, униженные, всю себя вамъ отдамъ! Берите, терзайте, все стерплю..."
   И вся изнеможенная, обезсиленная лежала она въ своемъ креслѣ, почти теряя сознаніе отъ мыслей и событій этого дня, искаженное лицо подергивалось отчаяньемъ, судорожными рыдагнн, но слезъ не было... А въ окно смотрѣла свѣтлая майская ночь, на блѣдномъ небѣ одиноко млѣла звѣзда; звонко и страстно заливался соловей; съ Волги тянуло прохладой...
  

VII.

   Опять Ванька въ своемъ лѣсу. Снова небо и земля ласкаютъ его, а пѣвуньи заливаются на всѣ голоса въ темной дубравѣ, заставляя забыть его всѣ горести. Но онѣ не знаютъ, что жизнь его согрѣлась теперь,-- онъ уже не одинъ. Можетъ-быть онѣ заревновали бы своего любимца, еслибы знали, что кромѣ ихъ пѣніи для него есть еще одинъ голосъ, который далъ ему много радости. Да, Ванька вдругъ почувствовалъ, что онъ не бобыль, какъ самъ называлъ себя, и даже что-то похожее на гордость явилось въ немъ при этомъ сознаніи. До сихъ поръ онъ думалъ, что люди злы, что они только насмѣхаются и бьютъ слабыхъ, и вдругъ оказывается, что есть между ними и любовь,-- она воплощалась для него въ Лизѣ. Какъ онъ полюбилъ ее! Часто думалъ Ванька: "Вотъ еслибы сказала: поди, Ванька, бросься въ Волгу,-- сейчасъ бы пошелъ. Жисть свою отдамъ за нее,-- ужь больно она мнѣ полюбилась". Онъ пасъ стадо съ своимъ Волчкомъ, а Елизавета Михайловна въ его мысляхъ всегда бывала тутъ же. Прежде, слушая, какъ волны бѣгутъ, онъ думалъ: "Вотъ имъ весело, ихъ много, только я одинъ съ Волчкомъ". А теперь и ему хорошо, и ему весело. Иногда даже начиналъ пѣсню затягивать и старался излить въ ней все свое чувство. Лѣсъ не сердился за это; хоть его тишина и нарушалась дѣтскимъ голосомъ, но онъ все такъ же любилъ Ваньку. Книга была всегда съ нимъ; много онъ узналъ горя и радости, разбирая буквы, мучаясь, когда что-нибудь не подавалось ему, и торжествуя, когда длинное слово и фраза послѣ долгихъ усилій складывались вѣрно. Онъ цѣлый день жилъ надеждой повидаться вечеромъ съ Елизаветой Михайловной, чтобы разсказать о своихъ занятіяхъ, послушать ее и на нее посмотрѣть. Она про многое говорила ему, разсказывала о своемъ прошломъ. И онъ уже любилъ старушку-няню, ненавидѣлъ тѣхъ, которые обижали Лизу, и горевалъ вмѣстѣ съ ней у гроба матери. Часто въ ту же ночь, смотря на блѣдное весеннее небо съ одинокими звѣздами, онъ снова передумывалъ все слышанное и многое смущало его. Что-то говорило ему, что она несчастна, что томится и мучается. "За что обижали ее, добрую-то такую? Мучители!" -- твердилъ онъ, думая о своихъ мучителяхъ и о Лизиныхъ, и что-то недѣтское, нехорошее ложилось въ его грудь. Она повторяла, что нужно всѣхъ любить, прощать всѣмъ, но Ванька не могъ простить тѣхъ, которые сдѣлали ее несчастной. И за себя ему трудно было простить, а за Лизу казалось невозможнымъ.
   "Ишь кашель-то какой!-- думалъ онъ, когда въ припадкѣ мучилась Лиза.-- Все они, мучители",-- и хотѣлось Ванькѣ всѣмъ отомстить за нее бѣдную.
   "Не стану ихъ любить",-- говорилъ онъ Лизѣ, когда она твердила, что съ ненавистью нельзя жить, что тогда возненавидишь самого себя.
   Съ каждымъ днемъ онъ становился сосредоточеннѣе, а къ отцу относился прямо съ пренебреженіемъ.
   -- Ишь зазнался съ учительшей своей! Подожди, скоро покончу ваше знакомство,-- угрожалъ Василій.
   Ванькѣ было очень тяжело, но надежда у него оставалась, и онъ терпѣлъ. Только ненависть къ отцу становилась сильнѣе и серьезнѣе. Минутами хотѣлось бѣжать изъ своего дома.
   "Терпи, терпи, Ванька,-- самъ себя увѣщевалъ онъ,-- выростешь большой, тогда славно заживешь. Вѣдь и Елизаветѣ Михайловнѣ не легко".-- Онъ старался, изобрѣтая всевозможныя средства, развлекать ее. Случалось, приносилъ пойманную птичку, разъ бѣлку поймалъ и съ невыразимымъ счастьемъ вручилъ ей свой подарокъ. И Лизу радовали всѣ эти бездѣлицы.
   Насталъ іюнь. Занятія въ школѣ кончились и цѣлые дни оставались у нея незанятыми. Нѣкоторыя книги, которыя она привезла съ собой, были давно прочитаны. Да теперь ей и не хотѣлось читать. Она нигдѣ не получала отвѣта на вопросы, которые становились назойливѣе съ каждымъ днемъ. Наконецъ-то она могла посѣщать Ваньку въ лѣсу. Онъ съ трепетомъ ожидалъ ее въ своемъ святилищѣ, и когда увидалъ въ первый разъ между зеленью худенькую фигуру Лизы, ему стало необыкновенно хорошо. Здѣсь, подъ сѣнью стараго лѣса, соединялось для него все дорогое, весь мірокъ его, вся радость. Лиза садилась около него, открывала книгу, и начиналось ученье, а вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ разговоры или, вѣрнѣе, страстные совѣты ея. Ванька рѣдко прерывалъ ее: онъ только слушалъ, не всегда понимая. Она сознавала это и старалась не оставлять темнымъ ни одного слова. Лиза умѣла даже предупреждать всѣ его вопросы, и онъ, весь поглощенный вниманіемъ, только слушалъ. Въ ногахъ Волчокъ лежалъ и посматривалъ умными глазами на своего друга. Долго онъ возмущался вторженіемъ третьяго члена въ ихъ союзъ, и всякій разъ при появленіи Лизы громкій лай стараго скептика-Волчка будилъ окружавшую тишину, но наконецъ привыкъ и онъ. Побрякивая колокольцами, бродило стадо. Лѣсъ глубоко внималъ всякому слову, раздававшемуся подъ его зеленымъ покровомъ. Каждое явленіе природы и жизни старалась Лиза объяснить своему любимцу. Она переходила съ одной мысли на другую, сама не замѣчая того, и говорила часто до изнеможенія, до припадка кашля. Что ей было до этого: она всѣмъ существомъ служила идеѣ и была счастлива. Много ее тревожила одна мысль: религіозные вопросы становили ее въ большое затрудненіе. Еще въ дѣтствѣ она не была набожна; няня учила ее молиться, она повторяла за ней слова, но никто не объяснялъ ей ихъ значенія; она молилась, но не чувствовала. Въ тяжелую пору сомнѣній, когда вѣра должна была или исчезнуть совсѣмъ, или обратиться въ слѣпой мистицизмъ, Лиза почувствовала, что всѣ старанія старушки были напрасны. Она не могла вѣрить и молиться. Это сознаніе, можетъ-быть, сдѣлало ее еще болѣе несчастной. Когда она попала въ студенческій кружокъ, общій духъ отразился и на ней; отсутствіе вѣры ощущалось особенно въ тяжелыя минуты: не было исхода излиться ея скорби. Но въ дѣтяхъ она старалась сохранять вѣру и не разрушала ее ни однимъ словомъ.-- "Что дамъ имъ взамѣнъ, отнявъ счастье у нихъ?... Дать имъ сомнѣніе, которое сдѣлаетъ ихъ несчастными?... Вся нравственность, существующая у народа, держится только религіей. И она заставляла всѣхъ любить Бога.
   "Пусть въ Богѣ свой идеалъ полюбятъ и стремятся къ этому образцу чистоты и совершенства",-- мечтала Лиза и заводила длинные разговоры съ Ваней, внушая любить святое и чистое. Такъ проходила ихъ жизнь, и тяжелыя, безсонныя ночи, которыя проводила она у окна, въ ужасной тревогѣ разрѣшая свои вопросы, отнимали послѣднее здоровье. Она худѣла съ каждымъ днемъ, такъ что даже Яковлевна, прислуживавшая ей, замѣтила это.
   -- Что это, сударыня, ты все хвораешь? Хоть бы дохтура спросилась, а то знахарку-бъ позвала. Право!
   Но Лиза увѣряла, что ей ничего не нужно, что она здорова, и благодарила старуху за вниманіе. Но разъ послѣ совѣтовъ Яковлевны она подошла къ зеркалу, вглядѣлась въ себя и оцѣпенѣла. Ввалившіяся желтыя щеки съ красными пятнами дѣйствительно были ужасны; глаза, впалые и блестящіе, тоже краснорѣчиво говорили о ея состояніи. Лиза долго смотрѣла на себя, и горькое чувство западало въ грудь.-- "Неужели такъ близокъ конецъ?" -- въ невыразимой тоскѣ думала она, но не хотѣлось вѣрить. На другой же день она обратилась къ доктору; тотъ, выслушавъ ее, покачалъ головой и сказалъ, что болѣзнь очень запущена, но не безнадежна. Впрочемъ, послѣднее утѣшеніе было сказано какъ-то мелькомъ. Выслушавъ множество совѣтовъ объ образѣ жизни, Лиза съ тяжелымъ чувствомъ вышла отъ доктора. Зеркало открыло ей многое. Что-то билось въ груди, прося жизни, а другой внутренній голосъ говорилъ, что жизнь невозможна. Днемъ онъ стихалъ иногда, но ночью безжалостно произносилъ приговоръ всѣмъ ея мечтамъ, идеямъ, стремленіямъ. А кругомъ эта трепещущая, короткая ночь, будто воплощеніе борьбы свѣта и мрака, счастія и страданія, жизни и смерти. Въ вискахъ кровь стучала, сердце сильно, сильно билось; вездѣ могильная тишина; соловей уже пересталъ пѣть; Лиза вслушивалась и мучилась вдвойнѣ. Ее перестала даже умиротворять тишина природы. Напротивъ, чѣмъ полнѣе становилась она, тѣмъ усиливались волненія Лизы. Въ тишинѣ всѣ ея мечты бились какъ въ предсмертной агоніи.
   "О, какъ безжалостна природа!-- болѣзненно думала она, оставаясь равнодушной ко всѣмъ страданіямъ.-- Пусть весь міръ зальется кровью, но и тогда взойдетъ то же равнодушное, сіяющее солнце, то же небо будетъ смотрѣть съ своей высоты. Здѣсь никогда не можетъ быть гармоніи". И она продолжала всматриваться въ небесный сводъ съ его звѣздами, точно постигая какую-то тайну. Часто, когда сильный вѣтеръ высоко поднималъ волны на рѣкѣ, Лиза шла на берегъ и слушала ихъ угрюмый рокотъ; хотѣла ли она заглушить свое горе, или находила отвѣтъ своимъ вопросамъ въ этомъ безцѣльномъ, грозномъ движеніи, но она любила съ болью въ сердцѣ прислушиваться къ нему. Измученная Лиза возвращалась домой и засыпала въ своемъ креслѣ тяжелымъ, давящимъ сномъ. Минутами къ ней возвращалось спокойствіе, надежда на что-то лучшее, и она отдыхала съ Ваней. Даже онъ замѣтилъ въ послѣднее время въ ней что-то особенное. Конечно, ему и не представлялось, чтобы дѣло принимало серьезный оборотъ, но онъ мучился мыслію, что у ней есть какое-то тайное горе. Господа, какъ много бы онъ далъ, чтобъ уничтожить его, но, видно, это было не въ его силахъ. Былъ жаркій іюньскій день. Ванька гналъ по полю свое стадо, громко пощелкивая кнутомъ и покрикивая то на того, то на другаго изъ своихъ подданныхъ. Съ одной стороны смотрѣлъ березовый молодой лѣсокъ, съ другой разстилалось поле уже начинавшей желтѣть ржи, чередуясь полосами съ нѣжною зеленью овса. Иногда набѣгавшій вѣтеръ колыхалъ золотистыя волны, и онѣ бѣжали къ самому горизонту. Пекло сильно. Ванька съ наслажденіемъ думалъ, какъ онъ выкупается, прійдя на свое завѣтное мѣсто. Волчокъ, высунувши языкъ, гонялся за овцами, забѣжавшими въ овесъ. Впереди уже стоялъ лѣсъ; гдѣ-то между деревьями сверкнула Волга. И хоть Ванька всю жизнь провелъ здѣсь, а все ему мило и ново, каждая березка, каждая сосенка. Стадо мелькало между зеленью оврага, сбѣгавшаго къ рѣкѣ.-- "Эй, вы, любезныя! " -- погонялъ Ванька и весело бѣжалъ за нимъ. Голубая, спокойная даль Волги разстилалась на большое пространство; по берегамъ нѣсколько деревень тонуло въ зелени; гдѣ-то сіяла на солнцѣ верхушка колокольни; глубокое, безмятежное небо подходило къ густой стѣнѣ лѣса.
   "Вотъ благодать-то, приволье!-- уже который разъ повторяетъ онъ и представляетъ себѣ, что было бы съ нимъ, еслибъ отвезли его въ городъ и засадили учиться.-- Убѣжалъ бы назадъ,-- рѣшаетъ Ванька,-- не вытерпѣло бы сердце... Зато послѣ ученья сколько будетъ радости. Разбогатѣлъ бы, домъ здѣсь выстроилъ на самомъ берегу, и Лизавета Михайловна со мной. Эка, хорошо-то! Хоть цѣлый день лежи, да смотри, какъ тучки бѣгутъ, волны плескаютъ. А она говоритъ, что нужно не для себя жить, нужно добро дѣлать; да вѣдь богатому все легко. Денегъ много, покупай, чего хочешь, гостинцевъ всѣмъ ребятамъ хватитъ, кому на рубашку, кому на сапоги, а кому и избу выстроить. Всѣ-то придутъ къ Ванькѣ-пастуху и благодарить станутъ. Сами же били, а потомъ христарадничать будутъ,-- вдругъ злобно подумалось ему; но онъ отгоняетъ эту мысль и весь полонъ мечтаній, какъ Ванька-пастухъ бѣдняковъ, какимъ самъ былъ, приголубитъ и всѣмъ поможетъ.-- Скажу, и я былъ такой, а вонъ какимъ вышелъ. А на самомъ часы серебряные, кафтанъ новый. И всѣмъ бѣднякамъ тогда станетъ легче жить. А ужь Лизавету Михайловну какъ холить стану,-- руки не дамъ поднять. Тогда здоровая она будетъ, румянецъ во всю щеку.-- Волчокъ послѣ своихъ тяжелыхъ трудовъ летитъ къ нему.-- Вотъ и его не забуду, цѣпочку мѣдную привяжу, комнату отведу, отдѣльную. И такъ-то хорошо будетъ. А все ученье.-- Онъ сбѣжалъ къ рѣкѣ и, скинувъ рубашку, перекрестясь на-скоро, бросился въ воду. Хорошо Ванькѣ, плескаетъ онъ водой, и высоко летятъ серебряные брызги, а сверху солнышко грѣетъ и ласкаетъ его.-- Эхъ, приволье!-- твердитъ онъ и кружится, играетъ водой, только бѣлая пѣна кругомъ, а дальше гладкая, спокойная голубая поверхность рѣки. Проплыветъ иногда тучка и, на минуту затемнивъ ее, дальше бѣжитъ.-- Словно гоняется за кѣмъ,-- думаетъ Ванька, смотря, какъ скользитъ она въ чистомъ воздухѣ, и припоминаетъ по этому поводу всѣ научныя познанія свои. Смотритъ онъ на рѣку и любуется ея тишиной.-- Вотъ тиха, а сколько бѣдъ каждый годъ дѣлаетъ! Пропадаютъ люди ни-за-что, ни-про-что. Подбѣжитъ волна, покроетъ и -- прощай, поминай, какъ звали!-- И думаетъ онъ, какъ тамъ, на днѣ, страшно, да одиноко.-- Вонъ Лизавета Михайловна говоритъ, что русалокъ совсѣмъ и нѣтъ, значитъ въ рѣкѣ только рыбы однѣ; лежитъ покойникъ, а онѣ-то плаваютъ, кружатся; самъ-то зеленый, глаза выпучилъ, волосы какъ плети,-- все болѣе и болѣе пугается Ванька и бѣжитъ назадъ на берегъ. Теперь ему прохладно въ лѣсу, только послѣдняя мысль что-то крѣпко въ нему привязалась.-- А многіе сами себя изводятъ, топятся; значитъ жить-то на бѣломъ свѣтѣ не легко, всѣ къ Богу хотятъ, а вѣдь утопленниковъ Онъ не принимаетъ, и выходитъ, что нигдѣ имъ пріюта нѣтъ. Вотъ горе-то!" -- вздыхаетъ Ванька и перелетаетъ своей думой дальше. Скоро должна придти Елизавета Михайловна, и онъ начинаетъ посматривать, не видать ли ее. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько времени слабо треснули сучья и въ зелени показалась Лиза. Волчокъ навострилъ уши, но, увидавъ знакомую, замахалъ хвостомъ. Опять они рядомъ сидятъ, Ваня со вниманіемъ слушаетъ ее и замѣчаетъ, что сегодня что-то неможется ей. И правда, она блѣднѣе обыкновеннаго; видно, мучается какой-то тайною мыслью.
   -- Ваня,-- вдругъ сама себя прерываетъ она,-- ты знаешь, я больна, можетъ умру скоро... Ваня, не горюй тогда, не приходи въ отчаяніе. Живи, голубчикъ, для пользы другихъ. Много такихъ бѣдныхъ, какъ ты, и всѣ они нуждаются въ помощи. Бейся, мучайся, но все-таки выходи на свѣтлую дорогу. Пусть насмѣшки и обиды сыпятся на тебя,-- это все пустяки,-- служи честно своему дѣлу, не обращая на нихъ вниманія... Помни, что всѣ мы, живущіе на этомъ свѣтѣ, обречены мучаться,-- ужасно торопилась она,-- но пусть это мученіе будетъ не за себя, а за другихъ...-- Она остановилась, чтобы перевести духъ: кашель начиналъ душить ее.
   Ваня сидѣлъ убитый и несчастный. Всѣ розовыя мысли его мгновенно улетѣли. Лиза хотѣла начать опять, но въ эту минуту позади ихъ раздался чей-то легкій смѣхъ. Она вздрогнула и оглянулась. Волчокъ громко залаялъ. Шагахъ въ пяти, сіявшій и улыбавшійся, стоялъ Иванъ Степановичъ Зыбинъ. Масляная физіономія его, съ нахальнымъ, самоувѣреннымъ выраженіемъ, казалось, вся горѣла въ солнечныхъ лучахъ. Онъ тихо подступалъ, поигрывая цѣпочкой и стараясь быть изящнымъ.
   -- Съ первоначалу долженъ почтительнѣйше просить извиненія на счетъ своей смѣлости,-- элегантно началъ онъ, прижимая руку къ сердцу.-- Потому нѣжная пара сидитъ, все равно, какъ два голубка, и вдругъ на нихъ нападаетъ коршунъ злодѣй. Трогательно и умилительно!-- заливался онъ мелкимъ смѣшкомъ.
   -- Оставьте насъ,-- проговорила громко Лиза, но онъ нахально продолжалъ лѣзть.
   -- Гдѣ же-съ душа ваша великая, когда грѣшника отталкиваете отъ себя? Потому я тоже состраданія добиваюсь, какъ вы изволили это выразить, и по сему случаю къ вамъ-съ пришелъ.
   Его глаза вдругъ заблестѣли какимъ-то огонькомъ. Ванька сидѣлъ блѣдный, съ горѣвшими глазами.
   -- Такъ не извольте-съ стѣсняться,-- снова началъ Зыбинъ, разваливаясь около Лизы. Она вскочила, твердо выжидая, что будетъ дальше.-- Чего же-съ испугались, мы не тронемъ, а если что и будетъ, то лишь отъ избытка чувствій,-- все лѣзъ онъ съ тѣмъ же огонькомъ въ глазахъ. У него даже порвался голосъ, онъ замолчалъ и только смотрѣлъ на нее.-- Ну, ты, убирайся,-- вдругъ закричалъ онъ Ванькѣ страннымъ, прерывавшимся голосомъ, кидая ему двугривенный.
   -- Не уходи, Ваня,-- прошептала Лиза,-- онъ не посмѣетъ насъ обидѣть.-- Она все сильнѣе блѣднѣла, опираясь на стволъ березы. Что-то небывалое до сихъ поръ совершалось въ ея душѣ. Что-то нестерпимо жгучее разливалось по всему существу Лизы, не прорываясь наружу.
   Зыбинъ вдругъ порывисто охватилъ ее рукой и съ гадкимъ, скотскимъ выраженіемъ, близко наклонясь къ ней, заглянулъ въ лицо. Оно было мертвенно-блѣдно, но ему было все равно.
   -- Уйди! Убью!-- закричалъ Ванька, съ трудомъ переводя дыханіе и, схвативъ его за руку, началъ тащить въ сторону. У него вдругъ явилась совсѣмъ не дѣтская сила, онъ, дѣйствительно, могъ убить въ эту минуту. Но Зыбинъ, казалось, не обращалъ на него вниманія: онъ все крѣпче обхватывалъ Лизу, которая даже сопротивляться не могла,-- такъ страшно измучилась она въ эту минуту.
   -- Уйди!-- кричалъ Ванька. Зыбинъ размахнулся и сильно его ударилъ. Тотъ пошатнулся, но, овладѣвъ собой, снова бросился на противника и впился зубами въ его руку. Волчокъ скакалъ и лаялъ на весь лѣсъ. Уже давно издалека доносился стукъ колесъ, онъ приближался все ближе, слышались даже голоса. Зыбинъ рванулся и исчезъ въ чащѣ лѣса.
   Все произошло необыкновенно быстро. Лиза безъ слезъ, изнеможенная, лежала около дерева. Ванька стоялъ мрачный, потупи голову, сжавъ кулаки. Никто не говорилъ ни слова. Оба слишкомъ сильно чувствовали. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Вдругъ Лиза встала, подошла къ Ванькѣ и крѣпко, порывисто его обняла. Ему показалось, что ея слеза упала къ нему на лицо, но она не плакала,-- это была одинокая, жгучая слеза.
  

VIII.

   Послѣднее происшествіе отразилось одинаково сильно какъ на Елизаветѣ Михайловнѣ, такъ и на Ванькѣ, только по двумъ разнымъ причинамъ. Ему открылось вдругъ что-то новое, страшное, онъ нигдѣ не находилъ исхода своей тоскѣ.-- "Господи, неужели умретъ?" -- въ безъисходной, смертельной скорби своей повторялъ онъ. Ванька вставалъ на колѣни, молился за нее, но нигдѣ не находилъ покоя. Даже самъ Богъ теперь казался ему такимъ злымъ за то, что послалъ на нихъ несчастье. Теперь однѣ слезы облегчали его горе. Впрочемъ, ихъ никто не видалъ по-прежнему, кромѣ старыхъ друзей, Волчка и лѣса. Уже не прислушивался Ванька къ его шепоту,-- горе было слишкомъ велико, А когда опять воскресала въ его воображеніи послѣдняя сцена, онъ заливался слезами и ненавидѣлъ еще сильнѣе всѣхъ мучителей. Впрочемъ, иногда мечты о будущемъ снова возвращались въ нему и примиряли съ настоящимъ.
   Лиза была глубоко оскорблена. Она поняла, что жила не исключительно для другихъ, но и для самой себя. Тяжела была мысль, что для Вани такъ рано открывается развратъ, вся грязная сторона жизни.-- "Но, можетъ и къ лучшему,-- думала она:-- его не поразитъ за то эта грязь, когда онъ самостоятельно выступитъ на борьбу".-- Но главнымъ образомъ она страдала за себя.
   -- Умереть не дадутъ, не дадутъ въ могилу лечь,-- съ горечью шептала Лиза, чувствуя, какими быстрыми шагами шла къ ней.
   Во второй разъ докторъ сказалъ, что лѣчиться уже поздно,-- болѣзнь такъ застарѣла, что надежды на искорененіе ея почти не было. Лиза благодарила за откровенность и съ страннымъ тоскливымъ чувствомъ вернулась домой. Грудь болѣла сильнѣе, кашель покоя не давалъ и, несмотря на частыя посѣщенія доктора, никакого улучшенія не было. Странное, сосредоточенное состояніе никогда теперь не оставляло ея. Подводились всеобщіе итоги. И между тѣмъ исчезала эта страстная, жгучая жажда жизни, которая еще такъ недавно звала Лизу въ свой мучительный водоворотъ. Даже казалось минутами, что и въ покоѣ можетъ быть счастье. Она закрывала глаза, воображая могильную тишину, и то забвеніе, которое такъ пугало ее прежде, становилось теперь даже отраднымъ.-- "Видно жизнь устала, тѣло на покой просится", съ горькой улыбкой думала она, вспоминая свои 24 года. Но иногда вдругъ воскресали съ прежнею силой всѣ желанія; хотѣлось опять жить и бороться безъ конца. Тревожная мысль не могла заснуть такъ быстро и все билось въ борьбѣ. Лизѣ казалось иногда, точно какія-то струны рвались въ ея сердцѣ, и каждая, прежде чѣмъ лопнуть, издавала тяжелый, усиленный, болѣзненный звукъ. Это была ожесточенная борьба жизни и смерти. Лиза съ мучительнымъ чувствомъ прислушивалась, какъ рвались эти струны. Въ такомъ состояніи прошли двѣ недѣли. Съ Ваней она почти не видалась: слабость становилась такъ велика, что приходилось сидѣть дома. Онъ иногда забѣгалъ освѣдомиться объ ея здоровьѣ и съ тяжелымъ чувствомъ выходилъ черезъ минуту, боясь ее разстроить. Эти короткія посѣщенія происходили въ тайнѣ отъ Василья.
   Разъ какъ-то, наканунѣ праздника, Ванька совсѣмъ уже въ сумерки зашелъ къ ней. Лиза полулежала на креслѣ, глаза были закрыты, волосы распустились и длинными прядями сбѣгали на грудь. При трепетномъ свѣтѣ сумерекъ блѣдность ея казалась поразительной. Ваня остановился у двери и съ невыносимою болью смотрѣлъ на нее; у самого что-то ныло въ груди, что-то тоскливо билось. "Спитъ",-- подумалъ онъ и хотѣлъ осторожно выйти.
   -- Это ты, Ваня?-- раздался ея слабый голосъ.-- Здравствуй, милый; сядь сюда. Я не спала... Спасибо, что не забываешь.
   Ваня тихо подошелъ и сѣлъ на маленькую скамеечку, стоявшую возлѣ кресла.
   Лиза замолчала. Было что-то мучительное и въ этой тишинѣ, и въ слабомъ, мерцавшемъ освѣщеніи умиравшаго дня.
   -- Лампу не засвѣтить ли?-- рѣшился спросить онъ, но она только молча покачала головой.
   Казалось, нужно было говорить или безъ конца много, или молчать, и она молчала, смотря разсѣянно на загоравшіяся звѣзды, въ селѣ собака залаяла, издалека неслась пѣсня возвращавшихся съ поля косарей. Все было тихо. Послѣдніе звуки колокола, возвѣщавшіе о концѣ всенощной, радостно раздались въ вечернемъ воздухѣ и стихли. Народъ уже давно разошелся, а мысль, которая явилась слѣдствіемъ благовѣста, продолжала работать, то уничтожаясь, то возникая снова.
   -- Здѣсь же и меня отпѣвать будутъ; пронесется печальный звукъ съ колокольни и далеко улетитъ, только ни въ чьемъ сердцѣ не отзовется. Тоже народъ придетъ, но никто не пожалѣетъ, развѣ одинъ Ваня... А вѣдь тихо, хорошо будетъ лежать; кругомъ запахъ ладана, свѣчи горятъ, молитвы тянутся длинною вереницей, ни въ комъ не возбуждая мыслей... Въ первый и послѣдній разъ люди замѣтятъ и затѣмъ забудутъ навсегда... Всякій въ лицо заглянетъ... Отчего это смерть возбуждаетъ такое вниманіе и любопытство живыхъ? Своею тайной?... А тайна въ чемъ?...
   Мысли Лизы спутались. Наплывъ ихъ былъ такъ великъ, что одна смѣняла другую, не давъ ей закончиться. Картины прошлаго воскресали съ новою силой, точно начали приближаться какіе-то далекіе звуки. Мысли, свои и чужія, вдругъ воскреснувшія лица и событія нахлынули толпой, смѣшиваясь въ одно неразрывное цѣлое. Казалось, въ каждомъ темномъ углу ея комнатки стояли призраки минувшаго, то исчезая, то появляясь вновь. Но, несмотря на страшный приливъ воспоминаній и думъ, Лиза уже не чувствовала того мучительнаго томленья, которое прежде становилось до невозможности болѣзненнымъ. Какъ будто какой-то важный вопросъ былъ уже окончательно рѣшенъ и вдругъ пересталъ ее тяготить. Остались тѣ же мысли, но уже примиренныя и успокоенныя.
   "Можетъ покой смерти",-- думала Лиза, но не вздрагивала и не блѣднѣла теперь при этомъ рѣшеніи. Будущаго уже не было для нея, это она мучительно сознавала; оставалось примиреніе съ прошлымъ. Да вѣдь и съ нимъ давно уже все было покончено; только сама она была связующимъ звеномъ; скоро должно было порваться и оно. И мысль примиряла прошедшее, настоящее и въ безмолвіи склонялась передъ будущимъ. Но одно горькое сознаніе не могло стихнуть. Все-таки ей ничего не удалось. Она прошла въ жизни совершенно незамѣченной, ненужной; такъ и умретъ. Останется одна могила, даже безъ креста, безъ подписи, всѣмъ чужая, я какія силы ощущались въ груди, когда родилось желаніе страдать и бороться.-- Куда пропали?-- съ горечью думаетъ теперь Лиза.-- Все истлѣло, уничтожилось. Затѣмъ явились эти стремленія, безплодныя и никому ненужныя... Зачѣмъ жила?... Лишняя, лишняя!" -- шептала она и склонялась подъ тяжестью своей думы.
   Ваня сидѣлъ возлѣ нея и только теперь понялъ, что ей плохо. "Неужели помретъ?-- мелькнуло вдругъ у него въ головѣ.-- А такія вѣдь не живутъ... Она святая будетъ,-- какіе за ней грѣхи? Только одинокой къ небу пойдетъ... Господи, возьми и меня въ себѣ!" -- вдругъ подумалось ему. Онъ не спускалъ глазъ съ нея. Она сидѣла все съ тѣмъ же скорбнымъ выраженіемъ.
   У иконы слабо мерцала лампадка. На небѣ звѣзды разгорались, мѣсяцъ выплывалъ изъ-за лѣса, кое-гдѣ на Волгѣ мелькали сторожевые огни.
   Лиза вдругъ вздрогнула и очнулась. Ей показалось, что въ одномъ углу стояла та самая страшная фигура, о которой такъ много въ послѣднее время она думала. Страшная, въ бѣломъ покрывалѣ, съ блестящею косой, смотрѣла она, и какая-то отвратительная улыбка раздвигала челюсти ея безобразнаго черепа. Сумракъ окутывалъ ея члены и все ближе, казалось, подходила она.
   "Господи, уже видѣнія начинаются,-- думала черезъ минуту Лиза.-- Неужели же такъ скоро конецъ?..."
   -- Ваня, зажги лампу, мнѣ что-то нехорошо, страшно,-- проговорила она.
   Ванька проворно вскочилъ и принялся дрожащими руками зажигать лампу. Туслый свѣтъ ея наполнилъ всю комнату, мгновенно небо потемнѣло, поблѣднѣли звѣзды. Лиза замѣтила это. Она за всѣмъ стала наблюдать съ какимъ-то болѣзненнымъ вниманіемъ.
   -- Милый,-- прошептала она, обнявъ Ваню,-- если я что сдѣлала въ своей жизни, такъ только Валю приласкала. Живи, живи!-- Она опять смолкла.-- Почитай что-нибудь,-- тихо сказала она, чтобы прервать томительное молчаніе, которое вдругъ испугало ее,-- все равно, что попадется...
   Онъ подошелъ къ книжной полкѣ и взялъ книгу, которую уже прежде читалъ. Это была священная исторія, ветхій завѣтъ. Лиза взяла ее и, раскрывъ, гдѣ попалось, подала Ванѣ.
   Открылась исторія о Содомѣ и Гоморрѣ. Мѣрно, отчетливо началъ читать Ванька. Лиза почти не слыхала его,-- она опять впадала въ прежнее состояніе. Часы на церковной колокольнѣ пробили 10, и этотъ звукъ возобновилъ прерванныя мысли. Опять представилась церковь, и по срединѣ въ гробу Лиза, уже равнодушная ко всему. "Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоея" -- съ поражающей ясностью доносится до нея.-- "Слава Отцу и Сыну и Св. Духу" -- поютъ на клиросѣ.-- Значитъ, дѣйствительно жизнь тяжелый подвигъ, если славятъ Бога въ благодарность за уничтоженіе ея... Нѣтъ, а все-таки жизнь хороша, хороша своимъ мученіемъ... О, еслибы жить!" -- вырвался вздохъ.
   А Ваня внятно, съ разстановкой читаетъ.
   -- "Неужели ты погубишь праведнаго съ нечестивыми,-- сказалъ Авраамъ Господу.-- Можетъ-быть есть въ этомъ городѣ 50 праведниковъ".
   Мысли Лизы неслись дальше.
   "Въ этой страстной привязанности къ жизни, часто проклинаемой, и заключается коренной природный консерватизмъ людей. Вѣдь въ будущемъ нѣтъ страданія, а міръ все живетъ своей жалкой, но обожаемой жизнью. Смерть -- полный переворотъ, оттого она и страшна, какъ все новое". Мысль вдругъ оборвалась и снова перелетѣла въ прошлому.
   Опять старый барскій домъ вставалъ въ ея воспоминаніяхъ. Большая зала, по срединѣ глазетовый гробъ и въ немъ -- мать. Эта картина особенно часто стала рисоваться въ послѣднее время передъ Лизою. "Она наслаждалась, я мучилась, а результатъ одинъ и тотъ же" -- думаетъ она о матери. Въ углу, утирая слезы, припомнилась старушка-няня.-- "За всѣхъ не перемучаешься" -- точно доносятся ея слова.-- Да, въ нихъ была глубокая истина. Никого не сдѣлать счастливымъ и за всѣхъ томиться...
   "Гдѣ-то теперь она?... Ни одного письма еще здѣсь отъ нея не получила... Милая, добрая, спасибо тебѣ,-- ты много радости дала твоей несчастной барышнѣ. Хотѣла вѣдь пріѣхать во мнѣ, но будетъ уже поздно,-- мучительно подумалось Лизѣ.-- Поплачетъ обо мнѣ, сходитъ на кладбище, молитву прошепчетъ,-- ту молитву, которая такъ горячо несется изъ груди народа?. Она и Ваня... развѣ мало двухъ любящихъ?... Она Ваню къ себѣ возьметъ... Все будетъ хорошо. Старушка воспитаетъ его..."
   Въ тишинѣ раздаются слова Вани:
   -- "Господь обѣщалъ пощадить городъ и для 20 праведниковъ".
   "Вотъ какъ онъ уже хорошо читаетъ. Вѣдь я его научила... Можетъ хоть одинъ честный... О, дай-то Богъ!"
   -- "Да не прогнѣвается Владыка, что я скажу еще однажды: можетъ-быть найдется десять.-- Пощажу и для десяти,-- отвѣчалъ Господь".
   Лиза прислушалась къ послѣднимъ словамъ. Они ясно, отчетливо донеслись до нея.
   -- Ваня!-- вдругъ начала она, когда онъ замолчалъ въ ожиданіи, прикажетъ ли она читать дальше.-- Понялъ ли ты, что прочиталъ? Я скажу тебѣ. Люби міръ и людей изъ-за этихъ десяти праведниковъ. Значитъ, есть силы и любовь у того народа, который произвелъ ихъ. Ваня, вѣрь, что придетъ время, когда правда побѣдитъ, зло уменьшится. Люби ихъ,-- они сами несчастны. И за что же ты возненавидишь всѣхъ, когда между ними есть и праведники, въ которыхъ все спасеніе и надежда?... Не только десять,-- одного найдешь, изъ-за него прости всѣхъ и ихъ полюби.
   Лиза совсѣмъ впала въ изнеможеніе,-- такъ горячо проговорила она эти слова. Ваня смотрѣлъ въ полъ, слушая ее съ глубокимъ вниманіемъ. Иногда онъ вытиралъ кулакомъ набѣгавшую слезу и продолжалъ слушать. Прошло нѣсколько времени. Гдѣ-то сверчокъ трещалъ, да тяжело дышала, иногда покашливая, Лиза. Она въ послѣдній разъ сѣяла любовь, чтобы люди со временемъ собрали жатву.
   -- Ваня, ты вѣдь въ горѣ выросъ, тебѣ легче будетъ жить. Честно живи,-- начала было она, но голосъ пресѣкся.-- Нѣтъ, не могу, устала,-- съ какимъ-то даже отчаяніемъ прошептала она.-- О, зачѣмъ я не могу жить!-- вырвался у нея крикъ. Обнявъ Ваню, она стала смотрѣть въ его влажные глаза.-- "Вотъ плачетъ, меня жаль",-- думала она, а у самой что-то жгло и ныло въ груди. Лиза пристально смотрѣла на него.
   "Въ душѣ у меня читаетъ",-- подумалъ тогда Ваня. Онъ всталъ, чтобъ уходить
   -- Сегодня мнѣ что-то нехорошо... Завтра опять легче будетъ,-- старалась она утѣшить его.-- Прощай, милый!!
   Лиза привстала съ кресла, крѣпко обняла его и въ безсиліи опять опустилась. Потупя голову, Ваня шелъ къ двери.
   -- Подожди еще, вдругъ позвала его Лиза и, быстро вскочивъ, три раза его перекрестила. Она страстнымъ, долгимъ поцѣлуемъ приникла къ его лбу.-- Милый, спасибо тебѣ!-- прошептала она.
   Черезъ минуту Ванька ушелъ. Лиза осталась одна. Ей вдругъ показалось, что этимъ жгучимъ поцѣлуемъ она простилась со всѣмъ міромъ. И въ эту минуту почувствовала такую любовь въ нему, такое страстное желаніе помочь въ его страданіяхъ, что мысль о смерти снова показалась ужасной. Но тогда же Лиза поняла, что уже все кончено. Возбужденіе было слишкомъ сильно: едва дошла она до своего мѣста, едва схватилась за кресло, какъ тихо, будто подкошенная, безъ чувствъ упала въ него. Опять свѣтлая, глубокая ночь осѣняла землю и въ золотистомъ свѣтѣ луны переливалась рѣка. Уже небо алѣло на востокѣ и на горизонтѣ стояли багровыя облака съ какимъ-то трепетнымъ, розовымъ отблескомъ.
  

IX.

   Зыбинъ никогда не могъ забыть оскорбленія, нанесеннаго ему мадамой, какъ въ злобѣ онъ называлъ Лизу, а главное -- Ванькой. Рука довольно сильно вспухла и безпрестанно напоминала дерзость мальчишки-пастуха.
   "Вотъ посмотритъ негодяй, я его упеку!-- въ бѣшенствѣ твердилъ онъ.-- Да и мадамѣ спуску не дамъ... Ишь любовника себѣ нашла,-- повторялъ онъ, изобрѣтая имъ месть и забывая, что Ванькѣ всего 13 лѣтъ. На первое время нужно было скрыть скандалъ, и Иванъ Степановичъ, какъ тонкій дипломатъ, сдерживалъ свои порывы. Ванькѣ было легко отомстить,-- Василій кругомъ задолжалъ старику Зыбину, такъ что орудіе у нихъ было въ рукахъ. Лизу онъ рѣшилъ пока неотступно преслѣдовать, разсказывать про нее разные ужасы крестьянамъ, а главное -- объ ея безнравственности, и выжидать удобнаго случая для болѣе серьезныхъ дѣйствій. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, гроза надъ Ванькиной семьей разразилась. Зыбинъ требовалъ немедленной уплаты всѣхъ долговъ, а они составляли весьма чувствительный для Василья кушъ. Онъ снова валялся въ ногахъ, Христомъ Богомъ заклиналъ ихъ спасти его отъ нищенской сумы, клялся, что уплатитъ долгъ черезъ мѣсяцъ, но старикъ не сдавался.
   -- Къ намъ уваженія не имѣете, а намъ вашего брата не нужно,-- важно говорилъ онъ.
   -- Ужь мы ли вашу милость не почитаемъ? Мы ли Бога не молимъ за ваше здравіе? Господи, кто же благодѣтели наши окромя васъ!-- слезно умолялъ Василій, ползая въ ногахъ старика.
   -- А что Ванька твой съ сыномъ моимъ Иваномъ въ вѣсу сдѣлалъ, а?-- вдругъ грозно промычалъ Зыбинъ,-- аль не знаешь? Такъ знай это!-- и онъ разсказалъ исторію въ лѣсу въ совершенно искаженномъ видѣ.
   -- Учительша сама свиданіе ему назначила, а Ванька вишь въ защитники полѣзъ; такъ понимаешь ли, дуракъ ты эдакій, каково моему сердцу родительскому приходится, если всякая дрянь, плевка не стоющая, сына моего обижать будетъ?... Ну, пошелъ вонъ! Такъ и быть, двѣ недѣли сроку даю, только знай, чтобы мальчишкѣ было примѣрное наказаніе. Выдери, при всей деревнѣ, да такъ, чтобы вѣкъ не забылъ.
   Василій съ облегченнымъ сердцемъ вышелъ отъ Зыбина, давая клятву такъ выдрать Ваньку, какъ еще никого въ деревнѣ не драли.
   "Вишь, окаянный, семью свою губить захотѣлъ!... Такъ я же покажу ему себя, узнаетъ силу отцовскую!.." И вечеромъ того же дня рѣшилъ привести свою угрозу въ исполненіе.
   Ровно черезъ два дня послѣ описанной сцены у Лизы Ваньку выдрали и затѣмъ посадили въ амбаръ.
   -- Съѣстъ тебя домовой!-- проговорилъ Василій, вталкивая его туда.
   Аксинья тупо смотрѣла на все происходившее, а сестренки спрятались по угламъ и пугливо оттуда выглядывали.

-----

   Ночь. Ванька въ амбарѣ сидитъ. Давно заснула деревня. Къ тихомъ ночномъ воздухѣ ясно донеслись до него десять ударовъ колокола съ сельской колокольни, и опять все стихло. Въ маленькое окно амбара смотритъ клочокъ неба, покрытаго грозовою тучей. Кругомъ такая темнота, хоть глазъ вымоли. Стонетъ сердце у Ваньки, но ни одной слезы не проронилъ онъ сегодня.
   "Ужъ какъ мучалъ,-- думаетъ онъ, въ ожесточеніи, объ отцѣ, а все же я не крикнулъ, слезинки не выронилъ...
   "Проклятые!-- стиснувъ зубы, повторяетъ онъ,-- за что били-то? Развѣ мои вина? Небось, самъ отецъ пропиваетъ все добро, а меня бьютъ... Проклятые!" -- твердилъ онъ въ страшномъ ожесточеніи, и это слово какъ-то особенно рѣзко раздавалось въ общемъ молчаніи.
   Гдѣ-то мышь заскреблась, и опять все стихло. Окружавшая тишина мало-по-малу, казалось, смиряла Ваньку. Первое чувство проходило,-- злоба была слишкомъ сильна и измучила его. Онъ въ изнеможеніи опустился на землю; голова выдала отъ всѣхъ воспоминаній.
   "Нарочно передъ всей деревней... Позоръ-то какой!-- думаетъ онъ и мучается вдвойнѣ.-- А Петька-то Захаровъ такъ зубы и оскалилъ; небось радъ, что не его одного дерутъ. Да и всѣ они радовались, небось. Постылые!" -- и онъ сверкаетъ въ темнотѣ своими глазами.
   "Господи, только бы она не узнала!-- вдругъ подумалъ онъ о Лизѣ.-- Стыдъ-то какой. Вѣдь больна она; узнаетъ, тосковать станетъ... Какъ быть-то?... Разскажутъ ей, все разскажутъ... Да мнѣ-то ничего, а ей каково?... Господи, что же дѣлать?-- въ отчаяніи твердитъ Ванька.-- Здоровье-то ея плохое. Что будетъ-то?" -- Изъ ужасѣ отъ мысли, что будетъ, онъ весь трясется.
   "Темь-то какая!-- оглянулся Ванька вокругъ.-- Боязно: ночь, домовой придетъ. Хоть и говоритъ Лизавета Михайловна, что домовыхъ нѣтъ, а все жутко... Эхъ, засадили куда! Бросили бы псамъ лучше ужъ за одно!" -- и вдругъ онъ чувствуетъ, что слезы подступаютъ къ глазамъ.
   "Убили бы за-разъ, чѣмъ томить-то по-пустому",-- уже совсѣмъ заливался Ванька, не стѣсняясь, что кто-нибудь увидитъ его. Слезы облегчили его, думы мало-по-малу успокоились.
   "За что любить-то ихъ?-- вспоминаются ему слова Лизы.-- Не за что. Всѣ они -- волки! " -- и кулаки сжимаются въ безсильной злобѣ. Вдругъ Ванька вздрогнулъ: какіе-то звуки раздавались въ тишинѣ.
   "Домовой пришелъ...-- мелькнуло у него въ головѣ, и въ страхѣ онъ пятится назадъ.-- "Съѣстъ тебя домовой",-- слышатся ему въ темнотѣ слова отца, и, весь трепеща, онъ дальше прячется въ уголъ.
   "Да что же это я?-- вдругъ самъ застыдился Ванька.-- Вѣдь это буренка въ стойлѣ ворочается, а я и не вѣсть что..." Немного легче становится на душѣ, а все-таки жутко.
   "Вѣдь если теперь не пришелъ, потомъ будетъ... Вѣдь въ амбарѣ онъ каждую ночь бываетъ, потому хозяинъ",-- опять думаетъ Ванька и, чтобы разсѣять свой страхъ, рѣшается пройти нѣсколько шаговъ.
   "Что это, словно щекочетъ кто?" -- замираетъ у него сердце.
   Онъ попалъ въ паутину, и лохмотья ея висятъ у него по лицу; самъ паукъ выпутывается изъ своихъ тенетъ. Но Ванька не замѣчаетъ этого и тихо, цѣпенѣющими губами, творитъ молитву. Онъ засѣлъ въ уголъ и глаза закрываетъ, чтобы не видать мрака. На верху, подъ крышей, встрепенулась проснувшаяся птица, а Ванька снова коченѣетъ отъ страха. Сова гдѣ-то прокричала, и слышится ему, что она кричитъ: "Заѣстъ тебя домовой". Онъ забылъ въ эту минуту всѣ наставленія Лизы и трепеталъ хозяина.
   "Хоть бы заря поскорѣе!" -- Но небо угрюмо темнѣетъ и гдѣ-то вдали слышатся раскаты грома.
   "Что-то теперь Лизавета Михайловна? Должно, спитъ, а можетъ болѣсть томитъ,-- начинаетъ разсуждать онъ, приходя въ себя.-- Ужь больно худа стала, словно свѣчка таетъ", и дышетъ тяжко, и кашель рветъ... Жива ли?" -- вдругъ точно кто подсказалъ ему и снова Ванька трясется и мучается, даже на сердцѣ похолодѣло.
   "Спаси ее, Господи, помоги ей, не дай умереть. Меня лучше возьми,-- никому нужды во мнѣ нѣтъ... Спаси ее и помилуй",-- молится онъ, а самъ не смѣетъ двинуться отъ страха и горя.
   "Кто-то скребется...-- вдругъ слышитъ онъ и чувствуетъ, какъ волосы на головѣ становятся дыбомъ.-- Вотъ пересталъ.-- Онъ весь обратился въ слухъ.-- Смолкло... Вотъ опять... Что же это?... Кто тамъ?-- робко раздаются въ тишинѣ его слова. Что-то визжало, прыгало, царапалось.-- Волчокъ!" -- догадался Ванька и даже перекрестился, вздохнувъ съ облегченнымъ сердцемъ.
   "Ну, теперь съ нимъ не такъ боязно... Теперь, можетъ, и домовой не придетъ".
   Вдругъ красный огонь прорѣзалъ темноту, освѣтивъ на мгновенье и съёжившагося отъ страха Ваньку, и какой-то хламъ кругомъ, и снова все погрузилось въ мракъ.
   "Моланья!" -- шепчетъ онъ и опять крестится. Ударилъ громъ; старенькій амбаръ, казалось, зашатался отъ сильнаго сотрясенія. Слышны падающія крупныя капли дождя. Налетѣлъ холодный порывъ вѣтра, гдѣ-то хлопнулъ ставней, поднялъ облако пыли и проникъ къ Ванькѣ. Береза жалобно билась вѣтвями. Громко крикнула разбуженная птица. У двери вьется Волчокъ и протяжно взвываетъ. Все тоскливѣе становится Ванькѣ. Страхъ прошелъ,-- вѣдь его охраняетъ Волчокъ, но отъ тоски никто не охранитъ.
   "Теперь бы въ лѣсъ,-- думаетъ онъ.-- Тамъ привольно. Ишь вѣтрища какой, сколько теперь деревьевъ поломаетъ!... Что-то молодая береза у оврага, устоитъ ли? Небось, все-то тамъ мечется, стонетъ, полымемъ божій огонь сверкаетъ, на небѣ громъ перекатывается, птица всякая бьется, пріюта ищетъ. Ишь буря-то какая, много -- поломаетъ!..." И чудится ему, какъ валятся деревья, и лежатъ они на землѣ, уныло шелестя помертвѣвшими листочками. Но скоро мысли опять перелетаютъ въ школу, къ Лизѣ.
   "Пожалуй, испужается грозы-то,-- вѣдь хворая. Одна совсѣмъ. Небось, Яковлевна сама на печку забралась".
   А молнія опять заглянула въ оконце, опять близко грянулъ громъ, и только ливень шумитъ, гремя о землю, да воетъ вѣтеръ. Ванька усталъ, измучился.-- "Кабы уснуть,-- думаетъ онъ и закрываетъ глаза.-- Страмъ-то какой, страмъ... Только-бъ не узнала... Да и то ничего,-- она добрая", опять возвращается прежняя мысль; но на душѣ стало легче, мука стихла, изрѣдка Ванька молитву шепчетъ. И, погружаясь въ дремоту, онъ начинаетъ мечтать, какъ славно современенъ они заживутъ. Опять домъ на берегу Волги мерещится, ихъ счастливое житье... А на дворѣ все бушуетъ гроза; хоть громъ и стихаетъ, но молнія по-прежнему заглядываетъ на Ваньку. Онъ успокоился, заснулъ. Вдругъ снова протяжно, заунывно крикнула сова. Ванька очнулся; даже холодный потъ выступилъ на лбу.-- "Словно по покойникѣ" -- думается ему, и опять воскресаетъ та мысль, которая мелькала у него въ первый разъ.
   "Господи, коли случится!-- повторяетъ онъ, весь потрясенный событіями дня и угрюмой обстановкой своей, не рѣшаясь назвать то, чего такъ страшился. Что-то привязалась къ нему эта мысль и покоя не даетъ.-- Нѣтъ, Богъ не попуститъ. Мы снова заживемъ!" -- утѣшаетъ онъ себя и дѣйствительно понемногу успокоивается, снова погружаясь въ дремоту.
   Гроза прошла. Изрѣдка даже проглядываетъ звѣзда, снова скрываясь въ обрывкахъ тучъ. Ласковое, серебристое облачко посмотрѣло въ оконце и дальше уплыло. Ванькѣ грезится что-то хорошее, радостное. Гдѣ-то вдалекѣ онъ отъ всѣхъ злодѣевъ, ему сладко, его всѣ любятъ; знакомый зеленый лѣсъ, говоръ ключа, пѣніе малиновки баюкаетъ его.-- "Ваня, а Ваня!-- слышится ему во снѣ; онъ думаетъ, что это кто-то хочетъ его приласкать,-- Ваня, Ваня!" -- снова доносится до него шепотъ. Онъ раскрываетъ глаза: все тотъ же амбаръ, въ окно ясное небо видно, на немъ звѣзда горитъ.-- "Стихла гроза",-- шепчетъ онъ и, свернувшись клубочкомъ, опять хочетъ заснуть.
   -- Ваня!-- уже чей-то усиленный голосъ слышенъ ему. Ктото стоитъ у окна и зоветъ его.
   "Не чудится ли?-- думаетъ Ванька, но раздается тихій стукъ въ дверь.
   -- Здѣсь!-- отвѣчаетъ онъ въ страхѣ и надеждѣ.-- "Зовутъ ласково, тихо; значитъ, не отецъ. Кто бы такой?" -- мелькнуло у него. Чья-то рука шарила по двери, отыскивая задвижку. Затая дыханіе, онъ ждалъ, что дальше будетъ. Запоръ щелкнулъ, дверь скрипнула и отворилась. Свѣтъ широкою полосой ворвался въ амбаръ. Въ дверяхъ стояла чья-то маленькая, сгорбленная, фигура. Она снова назвала Ваньку.
   -- Здѣсь,-- отвѣчалъ онъ, поднимаясь изъ своего угла.
   -- Не узнаешь, чай, Яковлевну?-- проговорила старуха.-- За дѣломъ пришла, не по-пустому. Лизавета Михайловна хочетъ повидаться съ тобой, такъ поворачивайся живѣе. Вишь достала тебя, сокровище какое, изъ-подъ желѣзныхъ замковъ.
   -- Яковлевна, родимая, аль ей больно не можется?-- съ трепетомъ спрашивалъ Ванька, но старуха почему-то не отвѣчала.
   -- Говорятъ тебѣ, иди за мной. Живо!-- отрѣзала Яковлевна, и оба выступили въ походъ. Ночь совсѣмъ разъяснилась. Только изрѣдка на уходившей тучѣ еще вздрагивала серебристою струей молнія. Въ кудрявыхъ, прозрачныхъ облакахъ прятался молодой серпъ мѣсяца, окруженный, точно кружевомъ, дымчатыми и золотистыми тучками. Во ржи кричали перепела, гдѣ-то вторили имъ ночные отголоски. Иногда серебристыми волнами колыхалась наливающаяся рожь, наполняя воздухъ сладкимъ, одуряющимъ запахомъ. На востокѣ горѣла свѣтлая полоска.
   -- Яковлевна, скажи, родная, съ чего ночью-то вдругъ я понадобился ей?-- допрашивалъ Ванька, въ ужасной боязни услышать то, что шепталъ ему кто-то въ амбарѣ.
   -- Ишь ты, неугомонный какой!-- ворчала старуха, развязывая мало-по-малу языкъ.-- Говорю: жива; только вишь ей что-то причудилось, она и испугалась. "Яковлевна,-- говоритъ,-- сходи за Ваней, сдѣлай милость".-- "Изволь, говорю, схожу,потревожу старыя кости". А передъ этимъ я ее водила по школѣ; все обошли. Ужь очень слаба стала, еле ноги передвигаетъ, а знай твердитъ: "Какъ мнѣ хорошо, да легко; только бы Ваню повидать". Полюбился ты ей пуще всего. Чего, думаю, хорошаго, кашляетъ съ кровью, вся надрывается, по лицу славы текутъ... Теперь-то полегчало. Вотъ я грозу-то переждала, да и пошла; а по дорогѣ разговорилась съ вашей сосѣдкой, Марьей,-- тоже изъ села шла. Она мнѣ и разсказала, что у васъ тутъ случилось. Я къ тебѣ, въ амбаръ. Благо ночь, никто не видалъ, и Волчокъ даже не залаялъ. Вотъ и вытащила богатыря изъ-подъ замковъ,-- окончила она свой разсказъ.
   -- Значитъ, плохо ей. Господи!-- въ страхѣ повторялъ Ванька и бѣжалъ по тропинкѣ, прорѣзавшей поле высокой ржи. Яковлевна не поспѣвала за нимъ.
   -- Куда бѣжишь-то, куда бѣжишь?-- ворчала она, задыхаясь и оставаясь позади.
   А Ванька все бѣжалъ впередъ, изрѣдка показываясь изъ-за ржи и снова ныряя въ ея высокія волны. Голова кружилась и отъ избытка ощущеній, и отъ свѣжаго душистаго запаха поля. Деревня, гдѣ жилъ Ванька, находилась въ одной верстѣ отъ села Спасскаго. Бѣлая церковь, облитая лунными лучами, свѣтлѣла на темномъ горизонтѣ, покрытомъ пронесшеюся тучей. Угрюмая разстилалась впереди Волга, кое-гдѣ свѣтлѣя красными огоньками. Мокрая отъ дождя крыша школы блестѣла среди окружавшей ее зелени. Ванька взглянулъ на окна; въ нихъ было все темно, только въ одномъ слабо мигалъ огонекъ. Яковлевна осталась позади,-- ее даже не было видно. Ваня тихо толкнулъ дверь; она была не заперта.
   "Господи, что-то будетъ!-- въ страхѣ прошепталъ онъ и, перекрестившись, вошелъ въ школу. Прихожая была совсѣмъ темная; онъ ощупью прошелъ дальше. Вотъ классная, скамейки въ порядкѣ разставлены вдоль комнаты, повыше чернѣетъ доска; лучи мѣсяца проникаютъ черезъ окна и освѣщаютъ картины изъ Св. Писанія, развѣшанныя по стѣнамъ. Все какъ прежде, вездѣ тотъ же порядокъ.-- Вотъ сейчасъ, сейчасъ...-- трепещетъ Ванька, приближаясь къ ея комнатѣ.-- Вѣрно спитъ,-- тишь-то какая!"
   Дѣйствительно, ни одинъ звукъ не будилъ мертвой тишины. Ваня слышалъ удары своего сердца. Онъ даже дыханіе затаилъ.
   "Должно-быть лампадка теплится,-- вдругъ подумалъ онъ, вспоминая огонекъ въ окнѣ.-- Яковлевна зажгла ее. Вѣрно, спитъ. Я не разбужу, войду". А сердце все стучитъ. Уже нѣсколько минутъ стоитъ онъ возлѣ двери, не рѣшаясь войти.
   "Что это Яковлевна нейдетъ!" -- думаетъ Ванька, пугаясь тишины, и слышитъ въ это время, какъ она отворяетъ наружную дверь, кряхтя и охая отъ усталости, и опять все погружается въ тишину.
   "Пошла спать къ себѣ",-- догадался онъ и стоитъ въ ожиданіи чего-то. Гдѣ-тополъ треснулъ. Ванька вздрогнулъ и вдругъ быстро отворилъ дверь. Изъ общаго полумрака глянулъ слабо мигавшій огонекъ лампадки. Онъ безпрестанно мелькалъ, то почти потухая, то снова наполняя комнату тревожнымъ, красноватымъ свѣтомъ.
   "Такъ и есть, лампадка горитъ",-- думаетъ Ванька и присматривается дальше.
   Любимое кресло Лизы пусто; оно повернуто къ окну,-- точно еще недавно она сидѣла здѣсь, можетъ-быть смотря на ночь. Кровать стоитъ въ углу, за занавѣской, и тамъ такая же тишина.
   "Спитъ, спитъ,-- рѣшаетъ Ванька и старается прислушаться къ ея дыханію.-- Небось умаялась, крѣпко заснула.-- Душно. У него опять голова закружилась. Онъ присѣлъ на стулъ и снова слушаетъ.-- Хоть бы вздохнула,-- мелькаетъ у него въ головѣ и чѣмъ-то томительнымъ наполняется сердце.-- А что, коли пойти да тихонько отдернуть занавѣску,-- вдругъ приходитъ ему мысль.-- Вѣдь давно не видалъ. Только бы поглядѣть на нее. Авось не проснется. Да вѣдь сама звала.-- Онъ рѣшается привести свой планъ въ исполненіе. Блѣдный свѣтъ луны мелькнулъ въ окно, озаривъ и Ваньку, и занавѣску.-- Теперь дѣло складнѣе выйдетъ, а то еще что уронишь въ темнотѣ.-- Лампадка мигнула и погасла, наполнивъ комнату копотью и дымомъ. А Ванька тихо отодвигаетъ занавѣску. Вотъ кровать выдѣлилась изъ темноты. Лиза, казалось, крѣпко спала, одѣяло свѣсилось на полъ.-- Да, да, спитъ",-- рѣшаетъ Ванька и любуется, какая тихая и спокойная она лежитъ.
   "Ну, слава тебѣ Господи, знать непохудшало, коли спитъ.-- Лучъ прокрался черезъ окно и освѣтилъ спокойное, блѣдное лицо Лизы.-- Усмѣхается,-- продолжаетъ Ванька разсматривать ее.-- Знать что причудилось.-- Онъ рѣшается приблизиться.-- Крѣпко спитъ, не разбудишь.-- А лучъ все играетъ по красивому лицу ея и окружаетъ его трепетнымъ, таинственнымъ сіяніемъ. Коса выбилась изъ-подъ головы и, разсыпавшись, свѣсилась съ подушки. Тишина мертвая; въ селѣ ни звука.
   Жутко становится Ванькѣ. Онъ рѣшается чуть-чуть кашлянуть.-- "Что это не двинется,-- опять думаетъ онъ.-- Усмѣхнулась и лежитъ... Хоть бы словечко прошептала, хоть бы вздохнула. Нѣтъ, тихая... Да и не дышетъ",-- вдругъ въ смертельномъ страхѣ подумалось ему.
   -- Лизавета Михайловна!-- окликаетъ онъ дрожащимъ голосомъ.-- Не слышитъ.-- Опять онъ ее позвалъ, и снова та же мертвящая тишина. Все ближе наклоняется Ванька, блѣдный, глаза выпучилъ. Онъ близко приникъ въ спящей, но она не слышитъ и только все усмѣхается... Ванька вскрикнулъ и упалъ къ ея ногамъ.
  

X.

   Взошла заря, блеснули ея первые лучи, а Лиза лежала все съ тою же улыбкой, словно не могла оторваться отъ сладкаго сна. Въ оцѣпенѣніи въ ногахъ ея сидѣлъ Ванька, вытаращилъ глаза и застылъ, не спуская взгляда съ тихаго, кроткаго лица покойной. Онъ не страдалъ,-- онъ ничего не могъ чувствовать. Пришла Яковлевна на утро, увидала, въ чемъ дѣло, и, шепча молитву, отошла къ образу. Снова лампадка зажглась, начались приготовленія. Но Ванька не видалъ всего этого; онъ смотрѣлъ на Лизу, ничего не сознавая и ощущая только что-то ужасное, что его придавило и уничтожило,-- точно гора обрушилась. Онъ даже не слыхалъ, какъ Яковлевна вывела его изъ комнаты и посадила на крыльцо. Когда его вернули, Лиза лежала уже на столѣ, такая же кроткая, красивая, съ тою же улыбкой на лицѣ. И опять Ванька приковался къ ней своими глазами. Входили люди, священникъ служилъ панихиду, но все это для него было гдѣ-то далеко, что-то совсѣмъ чужое. Онъ не замѣчалъ, какъ входившіе шептали о немъ, какъ подошелъ было Василій къ нему, но ушелъ, не сказавъ ни слова. Все это было гдѣ-то далеко, не здѣсь. Явился на минуту молодой Зыбинъ и, не совсѣмъ ловко себя чувствуя, подъ предлогомъ духоты, оставилъ школу. Бабы стояли возлѣ покойной и тихо шептали между собой. Нѣсколько ребятишекъ то молча, съ любопытствомъ, смотрѣли на нее, то принимались усердно выбивать земные поклоны. Явился гробъ, и Лиза узнала счастье послѣдняго покоя. Дьяконица, вся въ черномъ, явилась съ букетомъ цвѣтовъ. Она плавно подошла къ гробу и, поднявъ къ небу глаза, что-то тихо начала шептать, изрѣдка поднося къ лицу платокъ и подолгу оставаясь въ такомъ положеніи. Она забыла всѣ обиды, нанесенныя ей Лизой, и по христіанскому обычаю пришла отдать ей послѣдній долгъ. Цвѣты мягко ложились вокругъ блѣднаго личика покойной, и, казалось, она благодарила за эту память о себѣ, можетъ-быть даже просила прощенія. Снова панихида, снова народъ, наполнившій большую комнату школы, а затѣмъ ночь, псаломщикъ и слабое сіяніе свѣчи. А Ванька все у гроба стоитъ, не наглядится. Что-то чудное творится въ его душѣ. Онъ и не думаетъ, что завтра опять народъ придетъ, священникъ, и унесутъ Лизу туда, куда она такъ боялась попасть. Но теперь ей хорошо, она усмѣхается отъ счастья и, можетъ, даже Ваньку зоветъ туда же, гдѣ миръ и покой.
   "И Ванька туда же",-- вдругъ мелькаетъ въ его головѣ первая опредѣленная мысль; онъ продолжаетъ смотрѣть на нее. А она руки скрестила и, можетъ, за него молится.
   "Туда же, туда", все крѣпнетъ его намѣреніе и больше ничего пока онъ не можетъ сознавать. Иногда доносятся слова псаломщика, но и это гдѣ-то далеко. Только одна Лиза лежитъ здѣсь покойная, счастливая. И вдругъ онъ почувствовалъ что-то новое. У него вдругъ горе явилось, онъ зарыдалъ и заплакалъ. До сихъ поръ было одно оцѣпенѣніе,-- теперь легче стало. Звѣзды трепетали на небѣ, опять мѣсяцъ заглянулъ на покойную, но окно было завѣшано, и ему не удалось повидать ее. Опять солнце взошло, но у Ваньки теперь была уже одна мысль, которая успѣла родиться и состариться въ эту ночь. Онъ понялъ вдругъ, что когда-нибудь ее унесутъ, что онъ останется одинъ, и тогда-то его дума и скажетъ ему, какъ быть. Теперь Ванька сознавалъ, что онъ живой, не мертвый. Даже когда Яковлевна утромъ подошла къ нему и предложила что-нибудь съѣсть, онъ отказался,-- значитъ, все понялъ. Это снова увеличило его горе: "Я живой, а вонъ она-то лежитъ -- не движется", въ отчаяніи подумалъ Ванька, и прежняя мысль опять явилась откуда-то. Новыя слезы, новыя рыданія. Когда утромъ вся комната биткомъ набилась народомъ, Ванька уже видѣлъ всѣхъ, смотрѣлъ, по не плакалъ. Онъ тщательно оберегалъ отъ нихъ свое горе.
   -- Ишь, каменный, слезы не выронилъ!-- донеслось до него во время панихиды, но онъ не понялъ этихъ словъ. Все та же мысль вполнѣ поглощала его. Гробъ понесли въ церковь. Свѣтлый день провожалъ Лизу. Ласточки рѣяли надъ ней; гдѣ-то подъ небесами пѣлъ жаворонокъ. Сзади толпились народъ и ребятишки.... Кончили, отпѣли, простились, закрыли гробъ, а дума Ваньки не отвязывается даже въ минуту послѣдняго прощанья. Нѣтъ, тогда-то она вдругъ представилась ему вполнѣ неизмѣнной и законченной. Понесли на кладбище, зарыли... Лизы нѣтъ, осталась могила... И народъ разошелся... А съ верху льются тѣ лучи, которые любила она; они и Ваньку ласкаютъ. Береза что-то шепчетъ и словно плачетъ, роняя съ листьевъ капли минувшаго дождя. Тихо на кладбищѣ, хорошо. Ванька прильнулъ лицомъ въ сырой землѣ и не встаетъ, все прислушивается, не скажетъ ли чего покойная. Волчокъ лежитъ возлѣ; онъ нашелъ своего друга. И вдругъ всѣ мысли, которыя высказывала Лиза, припомились Ванькѣ; словно онъ услыхалъ ихъ, все крѣпче прижимаясь къ могилѣ.
   "Люби людей,-- твердила покойная,-- и живи для нихъ". Онъ вспомнилъ это, но не могъ ихъ любить.-- "Прости, родимая!" -- шепчетъ онъ".-- "Если одного праведника найдешь, люби за него всѣхъ",-- опять долетаютъ до него ея послѣднія слова, но онъ никого не нашелъ и никого не любитъ.-- "Если къ другимъ ненависть будешь имѣть, себя возненавидишь",-- слышится ему, но теперь уже все равно. Онъ цѣлый день пролежалъ на кладбищѣ; уже и солнце зашло, небо потемнѣло, и мѣсяцъ освѣтилъ холмикъ, подъ которымъ лежала Лиза, а Ванькѣ все-то припоминается и что-то странное происходить въ его головѣ; всѣ мысли заканчиваются тою же одной, которая столько разъ уже являлась ему.
   "Да, нынче, нынче,-- твердитъ онъ горячими губами.-- И Волчокъ тоже",-- добавляетъ Ванька, смотря на своего стараго друга.
   -- Прости же, прости родимая!-- твердитъ онъ и цѣлуетъ рыхлую землю, влажную и отъ вечерней росы, и отъ его слезъ. Онъ всталъ.-- "Сейчасъ, сейчасъ!" -- упорно преслѣдуетъ его мысль. Ванька отошелъ отъ могилы и оглянулся; она рѣзко выдѣлялась на зеленомъ коврѣ своимъ угрюмымъ, безжизненнымъ видомъ. Лука освѣщала ее. Ванька это замѣтилъ.
   "Ласкаетъ ее,-- весь въ слезахъ думаетъ онъ и дальше бѣжитъ.-- Зайти къ ней въ послѣдній разъ",-- рѣшаетъ Ванька, проходя мимо школы, и отворяетъ дверь. Яковлевна окликнула его изъ своей коморки.
   -- Ступай, ступай, батюшка, посмотри!-- проговорила она, выходя и громко вздыхая.-- Всѣ подъ Богомъ ходимъ, прійдетъ и нашъ часъ. Да свѣчу возьми,-- неравно испужаешься послѣ покойницы-то.
   Ванька вошелъ въ комнату, гдѣ еще такъ недавно горячо поучала Лиза. Все было прибрано, только запахъ ладана говорилъ о недавней кончинѣ. Посмотрѣлъ Ванька кругомъ, и тоска сжала сердце. Онъ прошелъ дальше въ ея комнату, гдѣ она такъ ласкала его. Всякая вещь вызывала у него слезы. Сколько радости онъ узналъ здѣсь, сидя на маленькой скамеечкѣ, но все прошло. Онъ подошелъ къ окну, гдѣ лежалъ измятый листочекъ почтовой бумаги.
   "Въ ея ручкахъ было",-- проговорилъ Ванька и взялъ листокъ. Слезы сжимали его горло. Это было письмо, полученное Лизой за день до смерти отъ няни.
   "Родимая моя барышня, солнышко мое!-- писала она.-- Что-то давно, моя радость, не получала отъ васъ вѣсточки. Здорова ли, счастлива ли? Благодарю Творца и Создателя, что сподобитъ еще увидѣть мою радость неоцѣненную, Лизаньку. Родные съ дѣлами поуправились и отпускаютъ меня старуху въ вашей милости. А дастъ Господь, и совсѣмъ съ вами останусь. Больно хочется умереть на вашихъ драгоцѣнныхъ ручкахъ. Ужь стара стала и здоровье плохо. Надѣюсь черезъ недѣльку свидѣться съ моимъ сокровищемъ. Всѣ мои просятъ позволенія поцѣловать вашу ручку, а я ужь попросту цѣлую прямо въ алыя губки.

"По гробъ жизни ваша Наталья Чернышева".

   Письмо было написано съ ошибками, крупнымъ старушечьимъ почеркомъ. Ванька долго разбиралъ его, потомъ бережно сложилъ и опять положилъ на окно. Что-то призадумался онъ.-- "Да вѣдь и она скоро туда же",-- пронеслось въ головѣ. Онъ подошелъ къ кровати. Здѣсь сердце не вытерпѣло, и Ванька горько заплакалъ. Онъ бросился на подушку, осыпая ее горячими поцѣлуями. Сердце стонало въ немъ.
   -- Ну, теперь туда. Эй, Волчокъ!-- закричалъ онъ вдругъ, вскакивая, и почти опрометью бросился бѣжать. Волчокъ гнался за нимъ. Вотъ поле ржи разступилось передъ ними и поглотило, точно въ крѣпкихъ объятіяхъ. Увидалъ ихъ лѣсъ и привѣтливо замахалъ головой. Гдѣ-то птичка испуганная встрепенулась и высоко поднялась, словно звала Ваньку съ собой. И свѣтлые лучи льются на него, и небо ласково глядитъ. А вотъ и она, матушка, разстилается передъ нимъ, тихая, глубокая, точно тайну какую разгадываетъ. Тишина, благодать вездѣ. Гдѣ-то на томъ берегу костеръ горитъ,-- должно-быть табунъ пасется,-- и длинными языками взбѣгаетъ къ верху пламя, отражаясь въ водѣ. Оглянулся Ванька вокругъ. Все старые знакомые, всякое дерево, всякій кустъ: вонъ можжевельникъ растетъ; какъ пугался, бывало, ночью Ванька, смотря на него,-- все казалось, что человѣкъ стоитъ. Все то милое, знакомое, родное... "Господи, сколько радости бывало здѣсь!... А теперь не будетъ",-- вздохнулъ онъ. А вонъ оврагъ: здѣсь онъ ягоды собиралъ; сколько бывало находилъ птичьихъ гнѣздъ и не разорялъ ихъ, зная, какъ тяжело живется обиженнымъ. И все-то его здѣсь любило,-- здѣсь не было враговъ. Казалось, его жизнь сливалась со всѣмъ этимъ привольемъ, и тогда вдругъ забывалась тяжелая, суровая доля.-- "Эй, Волчокъ!-- кричитъ снова Ванька, а Волчокъ уже давно здѣсь и смотритъ на своего друга.-- Старина моя!-- гладитъ его Ванька и вдругъ начинаетъ его обнимать.-- Мы вмѣстѣ, вмѣстѣ,-- шепчетъ онъ, а у самого слезы бѣгутъ изъ глазъ.-- Намъ съ тобой здѣсь нѣтъ житья".
   Ванька къ самой рѣкѣ подошелъ и смотритъ. Тиха Волга, вся переливается. И кругомъ тоже глубокая, задумчивая тишина. Словно все призадумалось.
   "Господи, благослови!" -- шепчетъ Ванька и, крестясь, идетъ въ воду. Все глубже становится, уже по поясъ. Онъ оглянулся назадъ: тамъ покой и тишина. Но вѣдь и Ванька идетъ туда же; только здѣсь метели, да бури бываютъ, а тамъ всегда свѣтло; солнышко не жалѣетъ тепла и всѣ не нарадуются своему счастью. Ступилъ онъ еще два шага и опять назадъ смотритъ. Лѣсъ прислушивается и свѣтлый, ласковый что-то шепчетъ. Можетъ и онъ груститъ о Лизѣ.
   -- Волчокъ, сюда, скорѣй сюда!-- кричитъ Ванька, а у самого голосъ отъ страха дрожитъ. Слезы на лицѣ блестятъ въ свѣтлыхъ лучахъ. Волчокъ скакалъ, визжа, по берегу, но не рѣшался слѣдовать за другомъ. Онъ въ первый разъ ослушался его. Вода Ванькѣ по горло. Тихія, блестящія струйки ближе подбѣгаютъ къ нему, сверху звѣзды сіяютъ, небо свѣтится, рѣка зарумянилась алыми полосами, скоро заря; мѣсяцъ надъ лѣсомъ стоитъ.
   -- Волчушенька, скорѣй ко мнѣ, не оставляй!-- рыдавшимъ голосомъ кричитъ Ванька, но Волчокъ только громче взвываетъ.
   Ванька сдѣлалъ еще шагъ и... его ужь не видно. Только мелкіе круги побѣжали, дробясь въ лунномъ сіяніи, и по-прежнему невозмутимо-тиха рѣка. Звѣзды начинали гаснуть, легкій вѣтерокъ пробѣжалъ по лѣсу и зарябилъ поверхность воды. Ночь кончалась. Только, бѣгая въ отчаяніи по берегу, томительно завывалъ Волчокъ, и далеко разносился его вой по широкому волжскому приволью. На востокѣ загоралась заря. Рѣка и небо свѣтлѣли золотистымъ, багровымъ сіяньемъ.

К. Паприцъ.

"Русская Мысль", No 9, 1881

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru