Lib.ru/Классика: Палей Ольга Валериановна. Мои воспоминания о русской революции

Княгиня О. В. Палей ¹

Мои воспоминания о русской революции

Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г.

Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова

М.: Книга, 1991.

OCR Ловецкая Т. Ю.

Мы приехали в Царское Село 25 ноября 1916 г. и едва попали в наш милый прекрасный дом, как великий князь получил большую, но, увы, последнюю радость. Он был назначен кавалером ордена св. Георгия при обширном высочайшем рескрипте, где были превосходно освещены все его заслуги.

Но меня весьма удивило и удивляет то, что государь, видевший великого князя двое суток тому назад, сам не сообщил ему об этой новости.

Подобное отличие являлось в России заветной мечтой каждого военного.

Мой муж не забыл обещания, данного великому князю Александру. Семейный совет состоялся у кн. Андрея² в его дворце на Английской набережной. Там было решено, что кн. Павел, как старейший в роде и любимец их величеств, должен взять на себя тяжелую обязанность говорить от имени всех. Князь был крайне озабочен. Он совершенно ясно отдавал себе отчет о том, насколько трудна и неблагодарна возложенная на него задача и как мало у него шансов на успех. Тем не менее, как только императорская фамилия 3 декабря прибыла в Царское Село, он попросил аудиенцию и был принят в тот же день за чаем.

Я ждала его два долгих часа, не находя места от волнения. Наконец, около семи часов вечера он пришел, бледный и утомленный. "На мне нет сухой нитки, -- едва мог он выговорить, -- и я окончательно потерял голос". Действительно, он охрип. Несмотря на сильное желание поскорее узнать все, я упросила его отдохнуть и отложить подробный отчет о своем разговоре. И только после обеда, за которым присутствовали девочки с гувернанткой, князь сообщил мне и Владимиру³о том, что говорилось во дворце. Сейчас же после чая князь начал обрисовывать государю мрачную картину современного положения, он рассказал о немецкой пропаганде, которая с каждым днем становится все более смелой и нахальной, о ее развращающем влиянии на армию, в которой беспрестанно арестовывают зачинщиков и сеятелей смуты, иногда даже офицеров. Он указал, насколько велико возбуждение в общественных кругах Москвы и Петрограда, где раздаются все более смелые голоса, слышится все более резкая критика. Он говорил о недовольстве народа, принужденного уже в продолжение нескольких месяцев стоять в "хвостах", чтобы получить хлеб, цена на который возросла втрое. Наконец, он подошел к пункту, наиболее щекотливому, о котором труднее всего было говорить, -- тем более что князь, истинный патриот, желал только счастья родине и в данном случае приносил в жертву свои личные убеждения и традиции. Он сказал, что собравшийся фамильный совет возложил на него обязанность почтительнейше просить его величество даровать конституцию, "пока еще не поздно!" Это будет служить доказательством того, что государь предупреждает желание своего народа. "Вот, -- сказал великий князь, воодушевляясь, -- вот великолепный случай для этого: через три дня -- шестое декабря -- Николин день, объяви в этот день, что дарована конституция, что Штюрмер и Протопопов отстранены, и ты увидишь, с каким восторгом и любовью твой верный народ будет приветствовать тебя". Государь некоторое время оставался в раздумье; государыня отрицательно качала головой; затем, стряхнув утомленным жестом пепел со своей папироски, он произнес следующие слова: "То, о чем ты меня просишь, невозможно. В день своей коронации я присягал самодержавию, и я должен передать эту клятву нерушимой своему сыну". Видя, что он потерпел неудачу с этой стороны и что всякая новая попытка ни к чему не приведет, князь приступил к другому вопросу. "Хорошо, если ты не можешь дать конституцию, дай, по крайней мере, министерство доверия, так как -- я тебе это опять говорю -- Протопопов и Штюрмер ненавистны всем". В этот момент, набравшись мужества, великий князь объявил, что назначение этих двух министров тем более подвергается критике, что все знают о том, что оно сделано под влиянием Распутина. Затем великий князь сказал государю и государыне о том злополучном влиянии, которое не без основания приписывается старцу. Государь замолчал и курил, не произнося ни слова. Тогда заговорила государыня. Она говорила долго, волнуясь, часто прижимая руку к сердцу, которое у нее болело. Для нее Распутин был только жертвой клеветы и зависти тех, которые хотели бы стать на его место. Для нее это был друг, молившийся Богу за них и ее детей.

Великий князь потерпел неудачу во всех направлениях, так как на все, о чем он просил, был дан решительный отказ. Я очень желала, чтобы подобные разговоры больше не происходили, потому что боялась за нервы и слабое здоровье великого князя.

- - -

Шестого декабря, в день тезоименитства государя, великий князь был принят во дворце, как будто не было и тени никакого разговора. Это -- печальный и памятный день 6 декабря, когда столько надежд было обмануто, потому что носились слухи, что государь прочтет Думе манифест если не о конституции, то, по меньшей мере, о министерстве доверия. Он, конечно, не сделал ни того, ни другого и 7 декабря вместе с великим князем уехал в Ставку.

- - -

Когда великий князь уехал, я с новым жаром принялась за работу в госпитале. Жены офицеров, дамы, жившие в Царском Селе и даже в Петрограде, собирались вокруг меня. Наши разговоры за чаем все время вертелись вокруг текущих событий, и внутренняя политика страны являлась часто их темой. Рассказывали, что Протопоповым, страдавшим специфической болезнью, овладевали иногда приступы настоящего безумия. Будучи некогда лидером левой⁴, он внезапно переменил свои политические взгляды, найдя более выгодным стать на сторону правительства. Он был презираем и ненавидим всеми. Его подозревали в том, что он ездил в Стокгольм для того, чтобы вести предварительные переговоры с Люциусом⁵ и германскими банкирами о сепаратном мире. А общественное мнение в данный момент, в полном согласии с их величествами, было за войну до победного конца. Так как Протопопов был обязан своим быстрым повышением Распутину, то убеждение, что этот последний был платным агентом Германии, возрастало. Это-то убеждение и привело к драме во дворце Юсупова в ночь на 16 декабря, -- драме, о которой я расскажу то, что знала о ней в то время и которую я считаю началом революции.

В субботу вечером 17 декабря был концерт в царскосельской управе. В. князь был в Могилеве еще с 7 декабря, а Владимир, страдая болезнью горла, не мог его сопровождать. Чувствуя себя в этот вечер лучше, он попросил разрешения идти со мной на концерт. Около восьми часов вечера раздался звонок телефона, и несколько минут спустя Владимир ворвался в мой будуар с криком: "Старец мертв, мне только что сообщили об этом по телефону; боже мой, теперь можно будет вздохнуть свободно! Еще не знают о подробностях. Во всяком случае, он исчез из дому уже сутки тому назад. Может быть, нам удастся узнать что-либо на концерте". Никогда я не забуду этого вечера! Никто не слушал ни оркестра, ни артистов. Новость распространялась с быстротой молнии. Во время антракта я заметила, что взгляды особенно часто останавливались на нас, но я была слишком далека от истины, чтобы понять причину. Наконец, Яков Ратьков-Рожнов⁶ подошел ко мне и, говоря, очевидно, на тему дня, сказал мне: "Кажется, виновниками этого поступка являются люди из высшей аристократии, называют Феликса Юсупова, Пуришкевича и... одного великого князя..." Сердце у меня сжалось, -- я знала, что существовала давнишняя дружба между великим князем Дмитрием и кн. Юсуповым, женатым на прелестной русской княжне Ирине, двоюродной сестре Дмитрия. "Боже мой, только бы это не был он", -- пробормотала я. Владимир возвратился ко мне с теми же подробностями, и к концу вечера имя вел. кн. Дмитрия было у всех на устах. Мы возвратились домой около половины первого, и лакей, ждавший нас, сказал мне, что из Петрограда звонила по телефону жена кн. Виктора Кочубея и умоляла позвонить ей, как бы поздно ни было. Как только меня соединили с княгиней, она спросила меня: "Где твой сын Владимир?" -- "Здесь, со мной", -- ответила я в изумлении. -- "Слава Богу! прошел слух, что это он убил Распутина, и я дрожала за тебя; прощай, спокойной ночи". Очевидно, народная молва смешала двух единородных братьев. На другой день доктор Варавка, который лечил Владимира, пришел навестить нас и смеясь рассказал, что на вопрос: "Арестован ли Владимир?" он ответил: "Да, по моему приказанию, так как у него сильная ангина, и вот уже восемь дней, как он не выходил из комнаты".

На следующий день, в воскресенье, вся Россия и весь свет узнали, что Распутин исчез. Его семья, беспокоясь от того, что он долго не возвращается, и зная, что кн. Юсупов увез его к себе, дала знать в полицию. С другой стороны, выстрелы, раздавшиеся во дворце на Мойке и услышанные прохожими и городовыми, направили подозрение в эту сторону. Государыня, охваченная страшной тревогой, отдала самые строгие приказания во что бы то ни стало найти тело Распутина. Все почитательницы последнего были в состоянии неописуемой ярости. Я несколько раз звонила Дмитрию и, не говоря о том, что о нем везде трубят, держала его в курсе всего, что говорилось. Мой муж должен был вернуться на следующий день, в понедельник. В 11 часов я приехала на Царскосельский вокзал, чтобы встретить его и отвезти домой. Едва мы остались одни в автомобиле, как он спросил меня: "Что это за слухи об убийстве старца? Кто его убил? Вчера в Могилеве называли графа Стенбока?" Видя мой растерянный вид, мое волнение, он взял меня за руку и сказал: "Ну, что такое? Скажи, что с тобой? да говори же..." Я, едва дыша, пробормотала: "Говорят, что это Феликс Юсупов, Пуришкевич и потом... Дмитрий". Великий князь так побледнел, что я думала, что ему сделается дурно. "Это невозможно. Я сейчас же вернусь, сяду на поезд и поеду к Дмитрию, я хочу поговорить с ним. Мне, как отцу, он скажет все". Я приложила все старания, чтобы убедить его отдохнуть, переодеться и поговорить с великим князем Дмитрием по телефону или заставить его приехать в Царское. Как только он пришел домой, он вызвал сына по телефону и сказал ему, чтобы он тотчас же приехал повидаться с ним. Дмитрий ответил, что по приказанию государыни генерал Максимович взял его под домашний арест в его дворце и что он просит отца приехать к нему в Петербург. В это время я узнала из других источников, что тело Распутина найдено в проруби на Неве, около Елагина моста, и я сообщила эту новость великому князю Дмитрию, который, казалось, был этим очень взволнован. Никогда, я думаю, телефон так не работал, как в этот день.

Было решено, что великий князь и я поедем к Дмитрию на следующий день к завтраку, но отец поедет вперед, чтобы поговорить с сыном наедине. Часовые были поставлены у дверей, но они пропустили великого князя так же, как через час и меня. Первыми словами великого князя к Дмитрию были: "Я знаю, что ты связан словом, и не буду задавать тебе никаких вопросов. Скажи мне только, что это не ты убил его". -- "Папа, -- ответил Дмитрий, -- клянусь тебе памятью моей матери, что руки мои не запятнаны кровью". Вел. князь вздохнул свободнее, так как до сих пор ужасная тяжесть сжимала ему сердце. Дмитрий был до слез тронут благородством своего отца, который, не задав ему ни одного вопроса, поверил данному слову. Я, как было условлено, приехала в половине первого, и во время завтрака не было сделано ни одного намека на драму. Тем не менее все трое были печальны и сосредоточены.

Я думаю, что все еще ясно помнят подробности этого ужасного дела, и постараюсь говорить о нем возможно меньше. Молодой князь Юсупов поехал к Распутину и пригласил его на ужин, на котором присутствовал великий князь Дмитрий, Пуришкевич со своим доктором и один офицер по фамилии Сухотин, всыпали сильного яду в вино и пирожные, но яд не действовал, и гости прошли в верхний этаж, а Распутин остался наедине с Юсуповым. Распутин был убит выстрелами из револьвера, его тело было увезено на автомобиле и брошено в прорубь на Неве, возле Елагина моста. Трудно себе объяснить этот акт, особенно, принимая во внимание обычай гостеприимства, так широко практикуемый и священный в России, но этот специальный случай надо рассматривать только с точки зрения высоты преследуемой цели: спасения их величеств вопреки их собственной воле.

Ясно, что, возвратясь в Царское, мы ни о чем другом не говорили. Муж сообщил мне, что, не спрашивая об именах и подробностях самого дела, он спросил у него, какие побудительные причины заставили его принять участие в этом деле. Дмитрий признался, что главной целью было открыть глаза государю на действительное положение вещей. "Я надеялся, -- сказал он, -- что мое имя, замешанное в этом деле, избавит государя от трудной задачи удалить Распутина от двора. Я думал, что государь сам не верил в чудесное влияние Распутина ни в отношении своего сына, ни в отношении политических событий; но он понимал, что удалить его своей собственной властью значит создать конфликт с государыней. Я надеялся, что, освобожденный из-под влияния Распутина, государь станет на сторону тех, кто видел в старце первопричину многих несчастий, как, например, назначение неспособных министров, влияние темных сил на двор и т. д." Кроме того, муж сообщил мне о впечатлении, которое поразило его недавно и которое подтверждает мысли его сына. Как я говорила выше, он уехал из Могилева в воскресенье, около 7 часов вечера. В этот день, в 5 часов, он пил чай с государем и был поражен, не понимая причины, выражением особенной ясности и довольства на лице государя, который был весел и в хорошем расположении духа, чего давно уже с ним не было. Ясно, что государыня все время держала его в курсе трагического происшествия, что он знал все, включая подозрения, накоплявшиеся против Юсупова и Дмитрия. Государь ни слова не сказал об этом великому князю Павлу, который позже объяснил себе это хорошее настроение государя внутренней радостью, которую тот испытывал, освободившись, наконец, от присутствия Распутина. Любя настолько свою жену, что он не мог идти против ее желаний, государь был счастлив, что судьба таким образом освободила его от кошмара, который так давил его.

Когда тело Распутина было найдено, государыня приказала отвезти его в Чесменскую богадельню, на пятой версте между Петроградом и Царским Селом; оно было набальзамировано и помещено в ярко освещенной часовне. Г-жа Вырубова и другие почитательницы Распутина несли дежурство около тела. Государыня приехала с дочерьми и долго плакала и молилась. Она положила на грудь Распутина маленькую икону, на обороте которой все они расписались: Александра, Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия {Т. е. великие княжны, дочери государя (Примеч. сост.).} и Анна (Вырубова). Позже, после революции, когда тело Распутина было вырыто и сожжено, а пепел развеян по ветру, один американский коллекционер купил эту икону за очень большую сумму. Любопытно отметить, что это странное и таинственное существо прошло через все четыре стихии: воду, землю, огонь и воздух.

Спустя три дня, в три часа ночи, в Царскосельском парке, около Арсенала, недалеко от станции Александровской, было совершено погребение Распутина. Государь, министр Протопопов, генерал Воейков и офицер Мальцов несли гроб. Государыня была крайне печальна. Так закончилась эта драма, которую многие рассматривали, как освобождение страны, и которая, однако, была только началом самой ужасной из трагедий.

- - -

Государыня побуждала императора строго наказать виновных; но в данном случае наиболее виновный -- Феликс Юсупов -- отделался ссылкой в деревню, в одно из своих имений, в то время как вел. кн. Дмитрий получил приказание отправиться в Персию, в сопровождении адъютанта государя графа Кутайсова, прикомандированного к нему генерала Лейминга и камердинера. До самого отъезда вел. кн. Дмитрий содержался под арестом в своем дворце в Петрограде, с запрещением выходить или принимать кого бы то ни было. В ночь на 23 декабря он уехал, и никто, даже отец, не мог обнять его на прощанье. Большое возбуждение царило среди родни государя и в городе. Было решено подать государю просьбу, в которой умолять его не наказывать вел. кн. Дмитрия так жестоко и не ссылать его в Персию ввиду его слабого здоровья. Это я составила текст прошения. Ссылка эта казалась в тот момент верхом жестокости, но Бог хотел, чтобы она спасла драгоценную жизнь Дмитрия, так как те, которые остались в России, погибли от рук большевиков большей частью в 1918--1919 гг. Прошение было подписано греческой королевой Ольгой⁷ -- бабушкой Дмитрия, вел. кн. Павлом и всеми членами императорской фамилии. Государь, ознакомившись с этой бумагой, написал на полях ее: "Никто не имеет права убивать; удивляюсь, что члены дома обращаются ко мне с подобными просьбами". Подписал: "Николай", и он вернул прошение вел. кн. Павлу.

Этот исторический документ находился в моем царскосельском доме, и я не знаю, что с ним потом случилось.

В 8 часов утра на первый день Рождества ко мне вошла горничная с запиской от моей дочери Марианны, на которой стояло "спешно". Дочь признавалась мне, что в день отъезда Дмитрия она не могла устоять против желания проститься с ним в последний раз, и в час ночи, т. е. за час до его отъезда, нарушив запрещение, проникла к нему. Она пробыла с ним и, проводив его до дверей, которые он покидал навсегда, вернулась к себе. Двадцать четыре часа спустя, 24 декабря, вернувшись из Царского, после очень тщательного обыска в ее переписке, дочь была арестована по приказанию министра внутренних дел Протопопова. Она писала мне через одного надежного человека, чтобы я не беспокоилась, что она ни в чем не нуждается и воспользуется этими днями вынужденного отдыха, чтобы позаботиться о своем здоровье. Я тотчас же сообщила обо всем этом вел. князю, и мы с княгиней Марией⁸ решили поехать на автомобиле в Петроград, чтобы навестить Марианну и побыть с ней. Прибыв на Театральную площадь, 8, где жила моя дочь, мы натолкнулись на двух часовых, которые пропустили нас, записав наши имена. У Марианны мы нашли весь Петербург. Дамы, которых она едва знала, приходили выразить ей свою симпатию. Офицеры в отставке приходили, целуя ей руку. Никто не мог объяснить себе этой строгой меры по отношению к той, единственной виной которой было желание пожать руку друга, уезжающего в ссылку. Несомненно, дочь приняла добрых шестьдесят человек, пришедших к ней в знак протеста. Я уверена, что приказание пропускать всех было дано для того, чтобы записать фамилии лиц, которые тем самым брались под подозрение. Два дня спустя, по настоянию моего старшего сына и других лиц, Протопопов освободил ее, что доказывает только, что этот бесполезный арест исходил не от верховной власти, а был произведен по личной инициативе министра. И подумать только, что такие незначительные факты вырывали бездну между верховной властью и обществом...

После отъезда Дмитрия отношения между вел. князем и государем с государыней сделались натянутыми. Его не приглашали больше к чаю, и визиты, которые он делал, посвящались исключительно служебным вопросам. Их величества, казалось, были недовольны князем за то, что он просил о снисхождении своему сыну, а князь был оскорблен ответом, написанным на полях прошения. Так прошел январь, и можно сказать, что с каждым днем положение вещей становилось хуже. Даже газеты, несмотря на цензуру, давали знать о глухом недовольстве. Революционная пропаганда в запасных полках усиливалась с каждым днем. Английское посольство по приказу ЛлойД-Джорджа сделалось очагом пропаганды. Либералы, кн. Львов, Милюков, Родзянко, Маклаков, Гучков и др., находились там постоянно. Именно в английском посольстве и было решено оставить законные средства и стать на путь революции. Надо сказать, что во всем этом английский посол в Петрограде сэр Джордж Бьюкенен утолял личную злобу. Государь не любил его и становился с ним все более и более холоден, особенно с тех пор, как английский посол стал в дружеские отношения с его личными врагами. В последний раз, когда сэр Джордж испросил аудиенцию, государь принял его стоя и не предложил ему сесть. Бьюкенен поклялся отомстить, и так как он был близко связан с одной великокняжеской четой, то у него явилась мысль совершить дворцовый переворот... Но события опередили их предположения, и он и леди Джорджина без малейшего стыда отвернулись от своих утративших прежнее положение друзей. В Петербурге в начале революции рассказывали, что Ллойд-Джордж, узнав о падении царизма в России, сказал потирая руки: "Одна из целей, которую преследовала Англия, ведя войну, достигнута..." Странная союзница Великобритания, которой всегда надо было бы опасаться, потому что на протяжении трех веков русской истории враждебность Англии проходит красной чертой.

Я счастлива отдать должное Палеологу, французскому послу в России: он был лояльным и верным до конца. Его положение в это время было очень щекотливым. Он получал из Парижа формальные приказы поддерживать во всем политику своего английского коллеги. И тем не менее он отдавал себе отчет в том, что эта политика идет вразрез с французскими интересами. Я знала его с давних пор, и узы искренней дружбы связывали его с князем и со мной. Он был принужден лавировать между своим английским коллегой и личными убеждениями и пытался всеми средствами улаживать дела возможно лучше.

Четвертого февраля, в годовщину смерти кн. Владимира, а также вел. кн. Сергея ⁹, убитого в Москве в 1905 г. по вдохновению и под руководством Савинкова (того самого Савинкова, которого так радушно принимают наиболее замкнутые круги и самые прекрасные женщины Парижа, какой ужас!), так вот, 4 февраля, как я сказала, мы пошли в Петропавловскую крепость в Петрограде, чтобы присутствовать на панихиде по двум великим князьям. После торжественного богослужения мы завтракали у вдовы вел. кн. Владимира, которая несколько дней спустя уехала на Кавказ, оттуда во время большевистской революции ей удалось бежать на итальянском корабле. После завтрака вел. княгиня начала говорить в унисон всем людям, которые были недовольны и раздражены верховной властью. Она¹⁰ щадила государя, но государыня, с которой у нее отношения никогда не были хорошими, была в ее глазах полна недостатков, и она не стеснялась говорить об этом. Она тоже подписала прошение о снисхождении вел. кн. Дмитрию и рассматривала отказ государя как личное оскорбление. Со всех сторон слышались угрожающие и дерзкие голоса, и теперь можно понять, как трудно было государю бороться среди возрастающей враждебности, опирающейся на ряд ошибок и злую волю части русского общества. Одна знатная русская дама¹¹, княгиня В., позволила себе написать государыне письмо неслыханной дерзости. Я видела это письмо, написанное небрежным и торопливым почерком на листах, вырванных из блокнота. Она писала между прочим: "Уйдите от нас, вы для нас иностранка". Естественно, что государыня чувствовала себя смертельно оскорбленной.

- - -

Заседания в Думе становились все более и более бурными. Теперь уже не стеснялись ругать правительство, метя постоянно в государя и государыню при критике их министров. Мы вели совершенно уединенный образ жизни в тишине Царского, так как назначение генерал-инспектором гвардии давало возможность великому князю жить где угодно. Тем не менее мы были в курсе развивающихся опасных событий, а чтение газет делало нас нервными и беспокойными. Снабжение Петрограда съестными припасами становилось все более и более слабым. "Хвосты" у булочных в сильные морозы заставляли народ роптать. Все это революционеры предусмотрели и подготовили заблаговременно. Государь был в Ставке, и мы приближались к роковым дням конца февраля. Уже 23 февраля на бурном заседании Думы Шингарев и Скобелев, -- первый,-- кадет, второй -- социалист-революционер¹², -- кричали и требовали, чтобы правительство ушло, если оно не в состоянии кормить население. Правительство не трогалось с места, не сдавалось Думе и, казалось, не знало об ее существовании!

24 февраля вспыхивают забастовки, и рабочие массами ходят по улицам, но все еще спокойно, и народ, этот добрый малый, кажется, шутит и смеется со взводами казаков, которые объезжают город. Именно в этот день появилось первое красное знамя, эта гнусная тряпка. Несмотря на эти признаки, о которых нам сообщали по телефону, газеты не говорили ни о забастовках, ни о начинающихся беспорядках.

25 февраля раздались первые выстрелы и послышались мятежные крики: "Долой правительство!.." На некоторых улицах начинаются беспорядки, подавляемые войсками, оставшимися еще верными правительству; но уже в воскресенье, 26 февраля, разразилось настоящее сражение. Полки держались стойко, и вечером нам сообщили по телефону, что все спокойно, и только патрули объезжают улицы.

В понедельник, 27-го, полное отсутствие газет заставило нас опасаться худшего. В Царском мы не нуждались ни в чем, но в Петербурге не хватало хлеба. Я повторяю, что все это было устроено революционерами. Дочери из города телефонировали мне, что стрельба все усиливается, и полки начинают переходить на сторону мятежников. Около двух часов приезжает из Петрограда письмоводитель нашего нотариуса, очень умный, храбрый, честолюбивый, но беспринципный молодой человек. Я знала его благодаря работе в комитете помощи нашим военнопленным, где я была председателем, а он -- моим заместителем. Я буду говорить о нем позже. Он приехал, чтобы сообщить нам о важных событиях текущего момента и чтобы покорнейше просить великого князя настаивать на возможно скорейшем возвращении государя из Могилева. "Еще не все потеряно, -- сказал он, -- если бы государь захотел сесть у Нарвских ворот на белую лошадь и произвести торжественный въезд в город, положение будет спасено. Как можете вы оставаться здесь спокойными?" В эту минуту вошел кн. Михаил Путятин, управляющий Царскосельским дворцом, и мы с общего согласия решили, что государь, конечно, в курсе дела, что он знает, что ему следует предпринять, и что лучше всего предоставить ему самостоятельность в его действиях. Увы, увы, не были ли мы правы? Снова раздался звонок телефона. Мятежники только что взяли штурмом Арсенал. В этот момент мы почувствовали, что почва действительно качается у нас под ногами. Тюрьмы открыты, и все беглецы из острогов становятся во главе движения. К концу дня, 27-го, Петропавловская крепость очутилась в руках революционеров. Мало-помалу полки переходят на сторону наших врагов, и в Царском Селе рассказывают, что первый стрелковый полк, расквартированный в этом городе, ушел, чтобы присоединиться к мятежникам. 28 февраля здание суда, полицейские участки, дом министра двора графа Фредерикса были объяты пламенем! В это время правительство не находит другого решения, как только распустить Думу до или после Пасхи. Этот приказ заставили подписать государя, который все еще находился в Ставке. Другой декрет, исходивший от революционеров, гласил: "Государственной думе не расходиться. Всем депутатам оставаться на своих местах"¹³. Родзянко, один из бунтовщиков, наиболее ответственных за несчастье России, решается предупредить государя и командующих армиями о серьезности положения и требует назначения лица, которое пользовалось бы доверием народа. Дума идет еще дальше в своей революционной дерзости. Она формирует Временный исполнительный комитет в составе: Родзянко, Керенского, Шульгина, Милюкова, Чхеидзе и других зачинщиков смуты, который совещается с образовавшимся в то же время Советом рабочих депутатов.

Во вторник, 28 февраля, около десяти часов утра меня попросил к телефону посол Франции: "Я беспокоюсь о вас, милый друг, -- сказал он, -- у нас здесь прямо ад, всюду перестрелка! Спокойно ли у вас в Царском?" Я ответила ему, что у нас царит самое безмятежное спокойствие. Я посмотрела в окно и увидела чистое голубое небо; лучезарное солнце заставляло снег сверкать тысячами огней: ни малейший шум не нарушал эту безмятежность природы... но, увы, это продолжалось недолго. После завтрака я пошла в маленькую, милую церковь Знаменья, куда в продолжение всей войны я ходила ежедневно, чтобы помолиться и успокоиться. Я заметила необычное волнение. Солдаты, растрепанные, в фуражках, запрокинутых на затылок, с руками в карманах, разгуливали группами и хохотали. Рабочие бродили с свирепым видом. В тревоге я поспешила вернуться домой, чтобы скорее увидеть князя и детей. Мужа я застала в состоянии крайнего волнения. Ему не давала покоя полная неизвестность о судьбе государя, которого он обожал. Он шагал вдоль и поперек своего рабочего кабинета и нервно крутил усы. Он задавал себе вопрос, не должен ли он поехать к государыне, которую не видел со дня отъезда сына, как вдруг раздался звонок телефона, и из дворца сообщили, что государыня просит великого князя немедленно приехать. Было четыре часа дня. Тотчас был подан автомобиль, и через несколько минут великий князь был у государыни. Она приняла его очень сурово и, спросив о подробностях того, что творится в Петрограде, резко сказала ему, что если бы императорская фамилия поддерживала государя вместо того, чтобы давать ему дурные советы, тогда бы не могло случиться того, что происходит сейчас. Великий князь ответил, что ни государь, ни она не имеют права сомневаться в его преданности и честности и что сейчас не время вспоминать старые ссоры, а необходимо во что бы то ни стало добиться скорейшего возвращения государя. Государыня сообщила, что он возвратится завтра утром, т. е. 1 марта. Великий князь обещал встретить его на вокзале и уехал, убедившись, что ни она, ни дети, которые в то время были больны, не подвергаются никакой опасности и находятся под хорошей охраной.

Около семи часов вечера распространился слух, что толпа волнующихся и угрожающих рабочих покинула фабрики в Колпине и направляется в Царское. Немного испугавшись, мы с великим князем решили пойти к вдове бывшего министра в Персии, де Спрейер, нашему другу уже в продолжение трех лет, которая работала вместе со мной в лазарете и которая на случай возможных волнений часто предлагала мне свое гостеприимство. Владимир и две мои дочери с гувернанткой-француженкой Жакелиной должны были пойти к семейству Михайловых, где шли усиленные приготовления, чтобы принять их наилучшим образом. Мы ушли из дому около девяти часов вечера. Патрули с белыми нашивками на левом рукаве объезжали город. Мы не знали, были ли это войска, оставшиеся еще верными, или те, которые уже перешли на сторону восставших. Два раза наш автомобиль останавливали, но как только узнавали, что едет вел. князь, ему отдавали честь и пропускали. Г-жа Спрейер уступила нам свою комнату, и в течение всего времени, пока мы оставались под ее кровлей, оказывала нам бесконечное внимание и предупредительность. Мы с трудом заснули. Время от времени раздавались ружейные выстрелы, и я представляла себе наш дворец объятым пламенем и все прекрасные коллекции разграбленными и уничтоженными. Увы, позднее, после ссылки государя в Тобольск, когда ничто больше не удерживало нас в Царском, именно эти коллекции, эти богатства погубили нас, так как вместо того чтобы бежать, пока еще было время, мы остались, будучи не в силах расстаться с дорогими нам вещами. Могла ли я предполагать, что самое драгоценное и самое любимое из моих сокровищ -- жизнь кн. Владимира -- будет принесено в жертву!?

На следующее утро за великим князем приехал автомобиль, чтобы отвезти его в царский павильон для встречи государя, который должен был прибыть в 8 Ґ часа утра. Подождав некоторое время, великий князь возвратился к г-же Спрейер, чрезвычайно встревоженный, -- государь не приехал! На полпути между Могилевым и Царским Селом революционеры, во главе с Бубликовым, остановили царский поезд и направили его на Псков.

Мы возвратились домой около одиннадцати часов утра, и я была очень удивлена, найдя наш дворец на месте, лакеев в ливреях и коллекции нетронутыми.

В это время произошли важные события в Петрограде. Таврический дворец, где заседала Дума, все время кишел народом. Офицеры, солдаты переходили на сторону мятежников и являлись предлагать свои услуги. Даже один из членов царской фамилии, вел. кн. X.¹⁴, пришедший во главе своего полка, чтобы отдаться в распоряжение мятежников, ждал больше часа во дворе, пока г-н Родзянко соблаговолил принять его и пожать ему руку. Возвратясь к себе, этот князь велел поднять красный флаг на крыше дома. Бывшие министры: Штюрмер, Горемыкин, Щегловитов, Сухомлинов, генерал Курлов¹⁵ и митрополит Питирим¹⁶ с пинками, издевательствами и оскорблениями были приведены в Думу. Не могли найти спрятавшегося Протопопова, но на следующий день он явился добровольно. Графиня Клейнмихель, салон которой был центром общества и дипломатического корпуса, была грубо приведена в Думу, а ее дом захвачен и разграблен. Г-жа Елена Нарышкина, урожденная графиня Толь, жившая в гостинице "Астория", была на грузовике привезена в Думу; там их обеих держали в течение суток.

Около четырех часов дня, все еще 1 марта, к нам приехали кн. Михаил Путятин, г-н Бирюков -- чиновник из министерства двора -- и Иванов¹⁷, тот самый, о котором я говорила выше. На пишущей машинке Владимира составили манифест о даровании императором конституции. Великий князь был того мнения, что надо испробовать все, чтобы спасти трон. Когда манифест был составлен, кн. Путятин побежал во дворец и поручил генералу Гротену -- второму коменданту дворца -- просить государыню подписать его в отсутствие государя, пока тот не приедет. Нельзя было терять ни одной минуты. Несмотря на мольбы Гротена, который, говорят, даже стал перед ней на колени, государыня отказалась дать подпись. Тогда вел. кн. Павел поспешно подписал манифест, и Иванов отвез его в Петроград, где собрал подписи вел. кн. Михаила Александровича и Кирилла Владимировича. Манифест был тотчас же отвезен в Думу и вручен Милюкову, который, пробежав его глазами и положив в портфель, сказал: "Да, это очень интересный документ". Он, должно быть, сохранил его до сих пор, так как эта, важная в тот момент, бумага не увидела еще света. Злой рок судил, чтобы этот документ попал в руки такого недобросовестного человека, как Милюков. Факт, о котором я расскажу ниже, докажет, что этот человек был лишен какой бы то ни было честности.

Посылая этот манифест в Думу, великий князь в письме к Родзянко умолял его испробовать все способы для спасения государя, о котором было известно только то, что его поезд был возвращен со станции Дно в Псков. Родзянко ни разу не подтвердил получения этого письма. Впрочем, и все его поведение во время революции было отвратительно.

2 марта Милюков произносит в Думе нескончаемую речь, в которой заявляет, что государь собирается отречься от престола в пользу своего сына, назначив регентом вел. кн. Михаила. Какой-то горлан слева кричит ему: "Но ведь это опять та же династия". -- "Да, -- предупредительно отвечает Милюков, -- это та же династия, которую вы не любите и которую я тоже не люблю, но в данное время большего нельзя и желать". Самое слово "отречение" до слез сжимало нам сердце. Это казалось нам чудовищным, невозможным, одна мысль об этом приводила нас в ужас. Подавленные важностью и быстротой событий, мы провели очень печальный вечер.

В четверть пятого утра 3 марта камердинер великого князя доложил, что офицер императорского конвоя желает говорить с ним во что бы то ни стало. Быстро встав и одевшись, мы приняли офицера, который был бледен как смерть. Это был друг. Он доложил, что командир сводного полка послал его к великому князю, чтобы сообщить, что новый комендант Царского Села безуспешно пытался дозвониться к нему по телефону и желает его немедленно видеть. Офицер рыдал. Мы поняли, что все кончено. Великий князь был бледен. Он отвечал, что готов принять нового коменданта, и пять минут спустя артиллерийский полковник по фамилии Больдескул, с огромным ярко-красным бантом на груди, явился к нам в сопровождении адъютанта, тоже с красным бантом. Отдав честь и извинившись за неурочный час (половина пятого утра), полковник прочитал нам следующий манифест:

"В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать новое тяжкое испытание России. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно с славными союзниками нашими сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского.

Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу во имя горячо любимой родины.

Призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России.

Николай.

Город Псков. 2 марта 1917 г. 15 часов".

Великий князь и я были ошеломлены. Очнувшись, я вся дрожала, и зубы у меня стучали. Как мы ни предугадывали это крушение всего нам дорогого, теперь мы не могли этому поверить. Однако листок пергамента был перед глазами и огненными буквами говорил нам об ужасной истине.

После ухода полковника мы даже не подумали о том, чтобы снова лечь спать. Падение империи, -- так как мы великолепно понимали, что это было именно падение, -- предстало перед нами во всем своем ужасе. Напрасно мы убеждали себя, что кн. Михаил продолжит традиции. Мы знали, что он был человеком бесхарактерным, всецело находившимся под дурным влиянием своей жены, г-жи Брасовой, да, кроме того, мы любили "нашего" государя, избранника и помазанника Божия, и не желали никого другого.

В тот же день 3 марта, в одиннадцать часов князь пошел к государыне. Это может показаться неправдоподобным, но бедная женщина не знала об отречении своего мужа. Никто из окружающих не имел смелости нанести ей этот удар. Все пятеро детей были больны корью; две старшие и младшая девочки уже поправлялись, но вел. кн. Мария (третья) и наследник чувствовали себя очень плохо. Великий князь тихо вошел к ней и припал долгим поцелуем к ее руке, будучи не в силах произнести ни слова. Сердце его готово было разорваться. Государыня, в простом костюме сиделки, поразила его своим спокойствием и ясностью взгляда. "Милая Алиса, -- сказал наконец князь, -- я хотел быть рядом с тобой в такую тяжелую для тебя минуту"... Государыня посмотрела ему в глаза. "Что с Ники?" -- спросила она. -- "Ники здоров, -- поспешил ответить князь, -- но будь мужественна, как и он: сегодня, третьего марта, в час ночи он подписал акт об отречении от престола за себя и Алексея". Государыня содрогнулась и опустила голову, как будто молилась, потом, выпрямившись, сказала: "Если Ники это сделал, значит, это было нужно. Я верю в милосердие Божие: Бог нас не оставит". Но в то же время крупные слезы текли у нее по щекам. -- "Я больше не государыня, -- сказала она с печальной улыбкой, -- но я останусь сестрой милосердия. Так как государем теперь будет Миша, я займусь своими детьми, госпиталем, мы поедем в Крым"... Великий князь оставался с ней до завтрака, почти полтора часа. Она хотела знать подробности того, что происходило в Думе, и по поводу великого князя, который самолично явился туда третьего дня, сказала по-английски: "Даже X.¹⁸, какой ужас..." Муж вернулся домой в очень нервном состоянии, и я сделала все возможное, чтобы успокоить и ободрить его.

В это время вел. кн. Михаил находился в Зимнем дворце в Петрограде. Очень немногие знают, что командующий войсками генерал Хабалов, увидев массу народа, бросившегося к Зимнему дворцу, предложил великому князю стрелять в толпу, ручаясь за некоторые полки, оставшиеся верными¹⁹. Михаил решительно воспротивился этому, заявив, что он "не желает проливать ни одной капли русской крови". Он тайно покинул дворец и укрылся на Миллионной улице у своего друга кн. Путятина, двоюродного брата того самого, о котором я говорила выше.

Вот доказательство того, что эту революцию задолго предвидели и тщательно подготовили: в первый же день все частные автомобили, находившиеся в Петрограде, были реквизированы в несколько часов. Наш прекрасный автомобиль исчез одним из первых, и после того, как в нем разъезжали члены Временного правительства, именно на его долю выпала честь встретить Ленина при его прибытии на Финляндский вокзал.

К находившемуся у кн. Путятина вел. кн. Михаилу, который с часа ночи являлся царем, прибыли с визитом кн. Львов, Гучков, Родзянко, Милюков, Керенский и другие лица и убеждали его отказаться от престола в пользу народа, который впоследствии сам изберет его или кого-нибудь другого. После нескольких минут колебания этот бесхарактерный князь уступил, к великой радости изменников Отечества; а Керенский, эта марионетка, которую по ошибке приняли на минуту всерьез, бился в истерическом припадке.

- - -

<...> Лишь много спустя мы узнали, почему государь решился на двойное отречение. Он призвал своего врача профессора Федорова²⁰ и сказал ему: "В другое время я не задал бы вам подобного вопроса, но теперь момент очень серьезен, и я прошу вас ответить мне с полной откровенностью: будет ли мой сын жить и сможет ли он когда-нибудь царствовать?" -- "Ваше величество, -- ответил Федоров, -- я должен признаться вам, что его императорское высочество наследник не доживет и до шестнадцати лет"... Получив этот удар прямо в сердце, государь принял непоколебимое решение. Тот самый монарх, который столько колебался, дать или не дать конституцию или даже ответственное министерство, одним росчерком пера подписал акт огромной важности, гибельные последствия которого для России неисчислимы. В час ночи Гучков и Шульгин увезли акт о двойном отречении в пользу вел. кн. Михаила, отрекшегося в свою очередь под давлением революционеров. Это-то отречение и привело к несчастьям, которые мы терпим и в настоящее время и которые унесли столько невинных жертв и повергли Россию в состояние печали и разрушения.

Около шести часов вечера 3 марта командиры запасных полков, которые стояли в Царском, собрались у великого князя, чтобы поговорить о новом положении, создавшемся благодаря отречению вел. кн. Михаила. Этот император на час обнародовал следующий манифест:

"Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа.

Одушевленный единой со всем народом мыслью, что выше сего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Подписал: Михаил.

Петроград, 3 марта 1917 года".

Военные, собравшиеся на совет к вел. кн. Павлу, предвидели, что раз монархия пала, будет чрезвычайно трудно держать войска в руках и заставить их повиноваться. Некоторые роты целиком переходили на сторону восставших. В Петрограде сформировалось Временное правительство, и у великого князя было решено следовать последним наставлениям государя, который советовал подчиняться этому правительству, помогать ему во всем и стремиться только к одной цели -- довести войну до победного конца. Из всего этого видно, что государь не думал больше о себе, и только судьба горячо любимой России занимала его мысли.

Вечером 3 марта вел. кн. Павел опять навестил государыню. Она была спокойна, безропотна и бесконечно прекрасна. Уже чувствовалось подобие ареста, потому что двор Александровского дворца был полон солдатами с белыми нашивками на рукавах. Они были там по приказанию Временного правительства ради так называемой безопасности государыни и детей, но на самом деле из опасения, чтобы друзья не помогли им бежать. Наконец, государыня получила сведения от мужа, уехавшего снова в Могилев, чтобы проститься с войсками и встретить государыню-мать, которая выехала из Киева, желая повидаться с сыном.

Когда великий князь, выходя от государыни, очутился на высоком подъезде, возвышавшемся над всем двором Александровского дворца, он обратился к толпе собравшихся солдат со следующими словами: "Братцы, -- сказал он им, -- вы уже знаете, что наш возлюбленный государь отрекся от трона своих предков за себя и сына в пользу своего брата и что этот последний отказался от власти в пользу народа. В настоящий момент во дворце, который вы охраняете, нет больше ни императрицы, ни наследника престола, а есть только женщина-сиделка, которая ухаживает за своими больными детьми. Обещайте мне, вашему старому начальнику, сохранить их здравыми и невредимыми. Не стучите и не шумите, помните, что дети еще очень больны. Обещайте же мне это". Тысячи голосов раздались в ответ: "Мы обещаем это вашему императорскому высочеству, мы обещаем это тебе, батюшка, великий князь, будь спокоен, ура!", и великий князь сел в автомобиль, немного успокоившись. Тем не менее на следующий день, 4 марта, произошла резкая перемена. Антинациональная пропаганда, поддерживаемая авантюристами из Временного правительства, глухо рокотала вокруг дворца. Мы с Владимиром пошли побродить вокруг царского дома, чтобы уяснить себе состояние умов солдат и чтобы убедиться в полной безопасности дворца. С болью в сердце услышала я, как один казак из конвоя, гарцевавший на лошади, кричал другому: "Что ты скажешь обо всем этом, товарищ? -- "Я нахожу, что это ловко сделано. Довольно, потешились, теперь наша очередь!" С первого взгляда можно было заметить изменившееся настроение людей. Робкие и благоразумные вчера, они были дерзки и наглы сегодня. Эти несознательные существа слепо шли по тому направлению, которое указывало Временное правительство.

- - -

Прошёл слух, что старый генерал Иванов с пятьюстами Георгиевскими кавалерами идет на помощь государыне; действительно, он дошел до Колпино, где был задержан гораздо более многочисленными войсками восставших; поэтому 4 марта Временное правительство, испугавшись, объявило государыню с детьми и всеми окружающими на положении арестованных²¹. Объявить государыне об аресте явился генерал Корнилов. Кн. Путятин и генерал Гротен были арестованы в царскосельской управе, куда оба они отправились по служебным делам, -- по поводу снабжения дворца продовольствием. Были также арестованы начальник дворцовой полиции полковник Герарди и граф Татищев. Всех их препроводили в одну из царскосельских гимназий, где с ними очень плохо обращались, не давали пищи, а затем вскоре их заключили в Петропавловскую крепость в Петрограде. С государыней оставили только обер-гофмейстерину двора, г-жу Нарышкину, графа и графиню Бенкендорф и фрейлину графиню Гендрикову. Осталась также г-жа Вырубова, которая была тоже больна корью. Новый военный министр Гучков назначил комендантом дворца капитана Коцебу, надеясь, что он, согласно своему обещанию, будет держать себя, как настоящий тюремщик; но Коцебу, к своей чести, занял это место только для того, чтобы прийти на помощь заключенным и смягчить по мере возможности их существование. Он пропускал к ним письма, непросмотренные цензурой, передавал известия, сообщенные по телефону, украдкой покупал им то, в чем они нуждались, и т. д. ... Поэтому, как только Керенский пронюхал о благородном поведении Коцебу, он удалил его из дворца и поместил туда своего друга Коровиченко -- человека из простонародья. Однажды мы попросили его прийти к нам, чтобы непосредственно получить новости о царской семье. Этот субъект явился по первому зову, уселся, положив ногу на ногу, и закурил папиросу в нашем присутствии, даже не спросив разрешения.

Как ни печальны эти воспоминания, но следует упомянуть, сколько офицеров и генералов погибло в эти трагические дни. Одним из первых среди убитых был генерал граф Густав Штакельберг, муж моей нежно любимой подруги. Революционные солдаты силой ворвались в их дом на Миллионной улице и принудили генерала следовать за ними в Думу. Едва они вышли, как раздался выстрел. Испуганные солдаты вообразили, что это погоня, и принялись стрелять. Граф Штакельберг попытался бежать вдоль улицы, но солдаты убили его в нескольких шагах от дома. И этот чудный, благородный и самый миролюбивый человек был одной из первых жертв. Граф Менгден, граф Клейнмихель, генерал Шильдкнехт, инженер Валуев и многие другие были убиты в начале этой революции, которую кн. Львов осмеливается называть "бескровной". В то время говорили, что убивают главным образом офицеров с немецкими фамилиями. Считаясь с этим, Франция не должна была бы допускать ни одного человека с эльзасской или лотарингской фамилией.

5 марта, в половине двенадцатого вечера, вел. кн. Павел, мой сын Владимир и я собрались у меня в будуаре. Раздался неизменный звонок телефона. Я подошла. Это был Волков, камердинер государыни, который раньше долго служил у великого князя. Он сказал мне: "Ее величество государыня просит ваше высочество немедленно прийти к ней". -- "Боже, что еще случилось?" -- воскликнула я.-- "Успокойтесь, княгиня, ничего дурного, может быть, это даже лучше: военный министр Тучкову и командующий армиями генерал Корнилов приказали сообщить ее величеству, что придут навестить ее сегодня в полночь". Удивленный этим ночным визитом, великий князь немедленно велел подать автомобиль (два автомобиля, оставшиеся в Царском, были взяты у нас только большевиками) и вместе с Владимиром уехал в Александровский дворец. Он думал, что вдвоем они смогут быть более полезны: разве можно что-нибудь предугадать в подобные минуты? Я решила не ложиться спать до их возвращения и ждала их. Они вернулись в половине третьего ночи и вот что рассказали мне. Прибыв во дворец, они были встречены обер-гофмаршалом двора графом Бенкендорфом, Коцебу и графом Адамом Замойским, роль которого в эти дни испытаний была удивительна. Граф Замойский остался в качестве бессменного дежурного адъютанта при ее величестве до возвращения государя и, несомненно, разделил бы их заключение, если бы Временное правительство разрешило ему это. Великий князь тотчас же вошел к государыне и нашел ее одну, в платье сиделки, и совершенно спокойной. Она тоже рассказала ему, что Гучков и Корнилов, производившие смотр царскосельскому гарнизону, попросили принять их в полночь. Она не могла, конечно, и думать об отказе, несмотря на все свое, вполне естественное, отвращение к этим людям. Великий князь пробыл с ней в течение двух часов. Наконец, около половины второго ночи, -- мое личное мнение таково, что они умышленно заставили государыню ждать с целью унизить ее, -- Гучков и Корнилов были введены к ее величеству.

Оба они показались великому князю антипатичными и отталкивающими до последней степени. Свой бегающий и лживый взгляд Гучков прятал за черными очками, в то время как Корнилов, с ярко выраженным калмыцким типом и выдающимися скулами, смотрел все время вниз. Оба имели крайне смущенный вид. Наконец, Гучков решился спросить у государыни, нет ли у нее каких-нибудь желаний? "Да, -- ответила она, -- прежде всего я прошу вас возвратить свободу невинным, которых вы увели из дворца и которые содержатся под арестом в гимназии (кн. Путятин, Гротен, Герарди, Татищев и др.), а затем я прошу, чтобы мой госпиталь ни в чем не нуждался и продолжал функционировать". Когда Гучков и Корнилов уходили, великий князь пошел за ними и сказал: "Ее величество-государыня не призналась вам в том, что ее крайне беспокоит охрана, окружающая дворец. Уже двое суток люди кричат, поют, позволяют себе приоткрывать двери и заглядывать внутрь. Не угодно ли будет вам призвать солдат к порядку и благопристойности? Они черт знает что себе позволяют!" Оба пообещали сделать страже соответствующее внушение (Временное правительство, не располагая никакой реальной силой, действовало только убеждениями). Гучков и Корнилов ушли²², и великий князь не удостоил их пожатия руки.

На следующий день великий князь подал Гучкову заявление об отставке его от должности генерал-инспектора гвардии, а Владимир -- от чина поручика его величества Гусарского полка. Им было слишком противно служить этим новым пришельцам. И он очень хорошо сделал, так как три дня спустя генерал Алексеев, который в течение всей войны был в очень тесной дружбе с государем, а теперь продолжал нести свои обязанности в Могилеве и совершенно перешел на сторону Временного правительства, прислал великому князю телеграмму следующего содержания

"Вы отрешены от должности генерал-инспектора гвардии.

Алексеев"

Великий князь ответил следующей телеграммой:

"Я подал в отставку за четыре дня до вашей телеграммы.

Великий князь Павел Александрович"

Начинались унижения и оскорбления самолюбия. Это не был еще организованный грабеж, узаконенная кража большевиков, но их зародыши уже носились в воздухе. В своих бесконечных речах, во время которых слюна брызгала у него изо рта, Керенский не упускал ни малейшего случая, чтобы оскорбить царскую фамилию: "Нам не надо больше Распутиных и Романовых", -- кричал он перед ошеломленной и оцепеневшей толпой.

3 марта, простившись, -- увы, навеки, -- со своей матерью и войсками и не выпускаемый из виду своими тюремщиками, государь прибыл в Царское Село²³. Он вместе со своим верным гофмаршалом кн. Валей Долгоруким подъехал на автомобиле к ограде парка, -- к ближайшему въезду во дворец. Ограда была заперта, хотя дежурный офицер не мог не знать о приезде государя. Государь ждал в течение десяти минут и произнес следующие слова, которые я узнала от матери кн. В. Долгорукого:"Я вижу, что мне здесь больше нечего делать"... Наконец, дежурный офицер соблаговолил побеспокоиться и приказал открыть решетку, которая тотчас же опять закрылась. Государь сделался пленником вместе со своей женой и детьми.

- - -

Все министры государя, так же как и г-жа Вырубова, едва выздоровевшая от кори, были заключены в самые темные и сырые камеры Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. К ним применяли самый строгий режим, который существовав для приговоренных к смертной казни.

Милюков, министр иностранных дел в начале революции, очень скоро стал непопулярным и должен был уступить свое место министру финансов, юному Терещенко, прозванному Вилли Ферреро²⁴, или вундеркинд. Но за время своего короткого министерства Милюков успел совершить очень скверный поступок. Король Англии, беспокоясь за своего двоюродного брата -- государя и его семью, телеграфировал их величествам через посредство Бьюкенена о том, чтобы они как можно скорее выезжали в Англию, где они найдут для себя спокойное и безопасное убежище. Он даже добавлял, что германский император поклялся, что прикажет своим подводным лодкам не нападать на пароход, который будет везти царскую фамилию. Что же делает Бьюкенен по получении этой телеграммы, которая, собственно говоря, была приказом? Вместо того, чтобы вручить ее адресату, -- что было его обязанностью, -- он совещается с Милюковым, который советует ему не давать этой телеграмме дальнейшего хода. Самая элементарная честность, особенно в "свободной стране", требовала вручения телеграммы тому, кому она предназначалась. В своей газете "Последние новости" летом 1921 г. Милюков признался, что все это верно и что сэр Джордж Бьюкенен сделал это по его просьбе и "из уважения к Временному правительству". Пусть каждый по совести оценит поступки этих "честных людей".

Жизнь августейших пленников была однообразна, печальна и лишена всех радостей; ограничения -- очень суровы. Временное правительство отпускало им кредиты с величайшей скупостью. Все письма вскрывались, разговоры по телефону были запрещены. Грубые и часто пьяные часовые были расставлены повсюду. Единственным развлечением государя было разбивать лед на маленьком канале, который шел вдоль ограды царского парка.

Наша жизнь в Царском очень изменилась. Каждый день приносил новые притеснения. То это были газеты, которые нападали на великих князей, опубликовывая вздорные и лживые сведения, то это было Временное правительство, конфисковавшее удельные имущества, созданные императором Павлом I для нужд великих князей. Благодаря этому мы лишились порядочных доходов. Что касается журналистов, то они прибегали ко всевозможным уловкам, чтобы проникнуть во дворцы, оставшиеся еще обитаемыми. В газетах появилось несколько интервью с великими князьями. Все они, вероятно, были неверны, так как по ним выходило, что великие князья одобряют революцию. Мы дали самые строгие приказания, чтобы к нам не пропускали ни одного журналиста, и тем не менее мы попались, как и другие. Однажды лакей приносит великому князю визитную карточку, говоря, что какой-то офицер, приехавший из Пскова, просит разрешения видеть нас, чтобы сообщить важные новости по поводу великой княжны Марии, дочери великого князя. Имя офицера нам ничего не говорило, все же мы были далеки от мысли, что все это ложь. Но как только мы увидели входившего субъекта, мы поняли, что попались в ловушку. Молодой человек ярко выраженного еврейского типа, с курчавыми и слишком длинными волосами, затянутый в форму, которой он никогда не носил, подвигался по направлению к нам с блокнотом и карандашом в руке. Великий князь рассердился, повернулся к нему спиной и вышел. Я на одну минуту осталась с ним, не попросила его садиться и, уверяя, что нам нечего сказать, кроме того, что мы глубоко несчастны, постаралась как можно скорее выпроводить его. А на следующий день появились четыре столбца интервью, в котором великий князь высказывался об их величествах в возмутительных выражениях. Великий князь был сражен и вне себя от отчаяния. Он послал опровержение во все газеты, но те отказались поместить их. Только "Новое время"²⁵, хотя тоже бывшее в то время революционным, очень изменив текст, соблаговолило оставить там следующую фразу: "Мог ли я, сын императора Александра II -- царя-освободителя, выражаться подобным образом о моем государе?" Я отдаю дань уважения журналисту Михаилу Романову²⁶, который приходил к нам и поместил это опровержение.

В это самое время и произошел один эпизод, который показался бы нам скорее смешным, если бы мы были расположены смеяться. В 1915 г. великий князь отдал на хранение в кабинет государя свое завещание, подписанное его величеством и скрепленное министром двора. Желая внести туда некоторые изменения, великий князь обратился к Василию Маклакову²⁷, которого он немного знал, с просьбой извлечь этот документ из места, где он находился. Маклаков охотно взялся исполнить это и затребовал от Керенского возвращения завещания. Последний вложил его во второй конверт и написал: "Генерал-адъютанту Павлу Романову". Это было грубо, неблаговоспитанно и лишено всякой логики, потому что если Керенский имел возможность манипулировать с завещанием великого князя, то при ком, спрашивается, был великий князь генерал адъютантом? Мы оценили по достоинству это проявление логики. Но каково же было удивление и негодование мужа, когда он увидел, что Керенский позволил себе сломать восковые печати, скреплявшие завещание, и ознакомиться с его содержанием!

Керенский из министра юстиции сделался военным министром и корчил из себя маленького Наполеона. Он усвоил себе фантастическую форму и был положительно комичен, подражая маленькому капралу. Весь цвет осужденных на каторгу за убийства и грабежи, все политические ссыльные и изгнанники из Сибири и всех частей света стекались в нашу несчастную столицу. Савинков, Коллонтай²⁸, Чернов, Ленин, бабушка Брешко-Брешковская (эта сумасшедшая старуха), Бронштейн-Троцкий поспешили приехать и были приняты с почестями, достойными их преступлений, на вокзалах, расцвеченных красными флагами.

Керенский очень долго был на фронте, где его слюнявое красноречие не могло заставить солдат идти в сражение, и они предпочитали выходить из окопов и брататься с немцами. Они только и делали, что повторяли: "Без аннексий и контрибуций". Совершенно не понимая того, что это значит, солдаты воображали, что война кончилась, и не скрывали своего неудовольствия из-за невозможности возвратиться домой. Наконец, 18 июня бывший генерал-адъютант государя Брусилов -- рьяный слуга Временного правительства, а в настоящее время Советов -- сделал последнюю попытку наступления, которая привела к позору и поражению под Тарнополем и Калущем.

- - -

В течение всего апреля я продолжала бродить вокруг дворца. Погода была теплая и ясная, и августейшие пленники часто выходили на двор. Я старалась разглядеть их, но они всегда держались вдали от ограды, и мне приходилось слушать только злословие толпы. Однажды вечером, в конце апреля, я увидела массу народа, бегущего по направлению к городской управе, вмешавшись в толпу, я спросила у одного солдата, который имел более добрый вид, чем другие:

-- Почему такое сборище? Что вы здесь делаете?

-- Нас собрали сюда потому, что должны решить судьбу Николая Романова и его семьи. Их не хотят оставлять больше в Царском, а пошлют в Сибирь.

Очень взволнованная, я прибежала домой, который был отделен от управы только одним прудом, и рассказала своим обо всем, что я только что слышала. Муж, взволнованный не меньше меня, умолял не вмешиваться больше в толпу и не мучиться напрасно, так как мы ничем абсолютно не могли помочь им. Мой милый князь! предчувствовал ли он, что позднее мне придется собрать все силы, чтобы перенести сверхчеловеческое горе?

На каждом происходящем митинге слышалась "Марсельеза", но не та прекрасная "Марсельеза", которую поют во Франции и которая постоянно вела французский народ к победе. Это была заунывная, монотонная и печальная песня, печальная, как все русские песни, которые навевают неясную грусть и предчувствие страданий. Ни один митинг (а их было много, так как эта первая русская революция представляла собой совершенно бесполезную болтовню) не обходился без этой русифицированной "Марсельезы".

По мере того как я пишу, печальные воспоминания встают передо мной. Однажды вечером я проходила сзади Большого дворца, возле Китайского моста, и встретила взвод стрелков, который шел сменить караул около пленников. Один солдат их же полка проходит мимо и кричит им: "Товарищи, еще одна ночь трудной работы для вас! будьте спокойны, мы скоро освободим вас от этих бездельников!"

Должна сознаться, что мне очень не хотелось уезжать. Тем не менее и главным образом для того, чтобы заставить великого князя решиться на отъезд, я попросила свидания со всемогущим Керенским. Он, извиняясь, ответил мне, -- единственный раз он был вежливым, -- что он слишком занят и не может сам прийти ко мне, но что он примет меня в Большом Царскосельском дворце. Порядочно взволнованная, я прошла в комнаты, в которых раньше жил министр двора граф Фредерикс с женой и куда я часто ходила. Некто вроде адъютанта, с длинными, сальными и приглаженными волосами, в пенсне и с флюсом, завязанным носовым платком сомнительной чистоты, встретил меня и провел в рабочий кабинет. Я ждала в течение пяти минут. Наконец, показался Керенский и непринужденным, фамильярным тоном попросил меня сесть... Я немедленно изложила причину своего визита. "Я пришла, -- сказала я, -- просить вас позволить нам уехать из России: вел. кн. Павлу, нашим детям и мне". -- "Уехать? -- резко спросил Керенский: -- Куда?" -- "Во Францию, где у нас есть дом, друзья и где мы еще сможем быть счастливы"... -- "Нет, -- ответил он, -- я не могу разрешить вам уехать во Францию. Что скажут Советы рабочих и солдатских депутатов, если я позволю уехать великому князю, бывшему великому князю, -- тотчас же поправился он. -- Вы можете ехать на Кавказ, в Крым, в Финляндию, но не во Францию" -- "Значит, мы вам нужны?" -- спросила я. -- "О, что касается меня, то я вас отпустил бы хоть сейчас, но что скажут Советы?" Я хотела встать, но он удержал меня и начал едко критиковать самодержавный государственный строй, благодаря которому совершено столько, с позволения сказать, преступлений и беззаконий... У меня была только одна мысль -- поскорее уйти от этой жалкой личности и никогда, никогда больше не встречать его.

29 мая я попросила нашего друга Михаила Стаховича²⁹помочь мне спрятать в Гельсингфорсе, в Финляндии, кассу с драгоценностями и ценными бумагами. Будучи после революции генерал-губернатором Финляндии, он был в состоянии оказать мне эту большую услугу. Итак, он увез меня в своем вагоне специального назначения, и я сохранила об этих трех днях, проведенных в его генерал-губернаторском дворце, самые трогательные и благодарные воспоминания.

Михаил Стахович играл очень важную роль в Государственном совете. Будучи талантливым оратором и октябристом по партийной принадлежности, он желал добиться больших свобод и ответственного министерства. Благодаря этому он был в оппозиции, и так как он часто навещал нас в Царском до революции (и очень часто после), то государыня однажды сказала мне: "Вы мой друг, и тем не менее вы встречаетесь со Стаховичем и Маклаковым". (Стахович накануне привез к обеду Маклакова). "Ваше величество, -- сказала я, -- у вас нет друга более преданного, чем я. Стахович тоже не из числа ваших врагов! Но чтобы быть в курсе событий, надо принимать гостей, встречать новых людей, слышать новые речи". Стахович действительно был очень хорошо осведомлен о положении дел на фронте и в тылу. Мы любили слушать, когда он говорил, потому что это был ясный ум, золотое сердце и большой патриот.

В апреле 1917 г., когда убийства в Финляндии прекратились, Керенский предложил Стаховичу должность генерал-губернатора Финляндии. Хотя это значило принять участие во Временном правительстве, среди членов которого был только один достойный уважения -- кн. Львов -- и по поводу которого мы никогда бы не сошлись во мнениях, Стахович счел долгом принять это предложение и оставался в этой должности до тех пор, пока вмешательство местных Советов не сделало его положение невыносимым. В начале августа он возвратился в Петроград и незадолго до падения Керенского был назначен послом России в Испании, в то время как его сотоварищ Маклаков был назначен послом в Париже.

- - -

Однажды в конце апреля посол Франции попросил разрешения видеть нас. Прошел слух об его близком отъезде, и этот отъезд нашего друга очень нас печалил. Действительно, он пришел для того, чтобы проститься с нами! Положение становилось для него тягостным. Все, что творилось вокруг, глубоко его возмущало. М. Палеолог рассказал нам, что даже Альбер Тома³⁰, -- этот воинствующий социалист, -- возвращаясь с фронта, где он видел только дезертирство, беспорядок и неповиновение, а в тылу -- только грубость и неопрятность, сказал ему, опускаясь на кушетку: "Все, что здесь происходит, ужасно". -- "Нет, нет, -- с жаром продолжал посол, -- со времени представления в Мариинском театре, где меня заставили пожать руку Кирпичникову³¹, я чувствую, что мне здесь не место". Этот Кирпичников был первым солдатом, который поднял восстание среди гренадеров, убивая многих безоружных офицеров... и этого-то героя печального образа Временное правительство осмелилось представить послу, тому самому послу, которому император Николай II сказал, обнимая его: "В вашем лице я обнимаю мою дорогую, благородную Францию".

М. Палеолог был замещен Нулансом, которого я имела честь узнать только в 1921 г. в Париже, потому что в то время, о котором я говорю, мы не выезжали из Царского.

Так прошли май и июнь 1917 г. Собственно говоря, рассказывать об этом времени нечего, потому что не происходило ничего особенного, кроме несуразностей правления Керенского, который внушал всем глубокое презрение.

Он назначил себя военным министром и министром-президентом. Он буквально разрывался, ездил на фронт, говорил там речи, возвращался обратно, опять говорил, уезжая в Москву, в Севастополь, куда его призывало волнение моряков, и производил впечатление белки в колесе.

В это время Ленин не довольствовался разговорами. Он действовал почти открыто, и его приверженцы с каждым днем становились все более многочисленными. Керенский, ослепленный своей мнимой славой, ничего больше не видел и не слышал. Не отказывая себе ни в малейшей фантазии, он поселился в Зимнем дворце и спал на кровати императора Александра III. Этот возмутительный поступок создал ему еще больше врагов, чем раньше. Владимир написал на эту тему едкую сатиру в стихах под названием "Зеркала", где он огненными словами клеймил Керенского. Терещенко, министр иностранных дел, получил приказание выслать моего сына из Петрограда. Я не знаю, почему этот проект, который, может быть, спас бы ему жизнь, не был приведен в исполнение.

Многие монархисты начинали желать захвата власти Лениным и его сторонниками, для того только, чтобы свергнуть ненавистного Керенского. Они исходили из принципа: "Чем хуже, тем лучше". Наконец, 4 июля большевики "испробовали свои силы", напав на Временное правительство; нападение на этот раз не имело успеха, потому что массы, хотя и развращенные, не доросли еще до большевизма.

Советы рабочих и солдатских депутатов, перед которыми Керенский трепетал, отозвали с фронта лучших командующих армиями, хотя те и признали Временное правительство. Многие признаки доказывали, что Керенский был только болтливым полишинелем, который двигался потому, что Советы дергали его за веревочку. Он выдумал создать женские батальоны, большая часть которых погибла в октябре, в момент прихода большевиков, в то время как их вдохновитель убежал в автомобиле секретаря посольства Соединенных Штатов.

В четыре часа утра 4 июля я услышала, что кто-то стучит в дверь, и узнала голос моей дочери Марианны фон Дерфельден, которая просила меня открыть ей как можно скорее. Я отдернула одну из густых занавесок, и комната тотчас же была залита солнцем; открыв дверь, я увидела перед собой дочь, бледную как смерть и еще более прекрасную, чем всегда. "Мама, -- сказала она, -- одевайся скорее, пусть одеваются также великий князь, Мария, Владимир, малыши³² и Митя (барон Бенкендорф, наш старый друг, живший у нас летом). Необходимо, чтобы вы покинули Царское как можно скорее!" Разбуженные таким образом, мы протирали глаза, ничего не понимая. -- "Почему? Что такое случилось? Почему ты здесь в четыре часа ночи и зачем эти два автомобиля, которые производят такой адский шум?"

"Умоляю вас, одевайтесь скорее, -- все повторяла Марианна, -- большевики идут в Царское; получив в Петергофе подкрепления из Кронштадта, они хотят начать свое наступление на Петроград отсюда".

Это рассуждение не выдерживало критики, тем более, что если большевики идут из Петергофа в Царское, то это значило рисковать встретить их на дороге и таким образом броситься прямо в пасть волка! Но Марианна так бесповоротно решила нас увезти, -- ведь юность и очаровательна своими порывами, -- что, несмотря на страх, мы приказали подать автомобиль и помчались целым караваном вместе с двумя другими нашими спутниками. Куда она нас везла? Мы узнали об этом только дорогой. Она рассчитывала спрятать нас на один-два дня у одного богатого торговца керосином, М. М. Он принял нас по-царски, но великий князь и я почти не были рады этому. Поэтому к вечеру, увидев, что, несмотря на несколько ружейных выстрелов и прошедших церемониальным маршем полков, все было спокойно, мы настояли на возвращении в Царское, где, впрочем, также была абсолютная тишина.

Эти происки и попытки большевиков заставили нас дрожать за жизнь пленной царской семьи. Все было разрушено: не было больше ни армии, ни чести. Революционеры отлично понимали, что если армия останется нетронутой, то революция рано или поздно погибнет. И, чтобы спасти революцию, они не поколебались принести в жертву армию. Может ли более ужасный позор и угрызения совести висеть над человеческим сознанием? Но у русских революционеров нет совести!

Все больше подтверждался слух об отправлении царской семьи, но куда -- неизвестно. Мы не знали, что и думать. Хотя время от времени я и переписывалась с великими княжнами Ольгой и Татьяной, но было совершенно невозможно задать им такой вопрос. Впрочем, они и не смогли бы мне ответить. Однажды мы узнали, что отъезд назначен на 30 июля, день рождения наследника. Мой муж попросил у Керенского свидания со своим царственным племянником, но Керенский, -- этот ничтожный человек, -- не удостоил его даже ответом. Только брат государя, великий князь Михаил, живший в Гатчине, добился пятиминутного свидания в присутствии Керенского. Естественно, что в присутствии третьего лица (да еще подобного Керенскому) братья не могли ни о чем поговорить. Они только крепко обнялись в последний раз и постарались сократить свое свидание, чтобы скрыть друг от друга охватившее их волнение. Дабы избежать возможных демонстраций, Керенский тщательно скрывал час отъезда их величеств. На следующий день после их отъезда в Тобольск нас пригласили на обед граф и графиня Бенкендорф, которых освободили после того, как они в течение долгих пяти месяцев разделяли заточение со своим государем. Вот что они рассказали нам в то же самое утро, и, слушая их, мы горько плакали.

Керенский сначала убедил царскую семью в том, что они, согласно собственному желанию, поедут в Крым. Этот человек был воплощением лживости! Каково же было изумление царской фамилии, когда им посоветовали "взять как можно больше мехов и зимней обуви"! И только в день, назначенный для отъезда, им объявили, что Совет рабочих и солдатских депутатов избрал местом их пребывания город Тобольск в Сибири! Отчаяние семьи было безгранично. Все они обожали Крым и надеялись, что южное солнце и прекрасная природа заставят их, если не забыть, то, по крайней мере, легче перенести их мучительные испытания. А отъезд в Сибирь был ссылкой и низкой местью жалких и злобных людей, которые посылали их туда, где раньше жили каторжники...

Отъезд был назначен на час ночи с 31 июля на 1 августа. Керенский суетился и бегал, приказывал подавать поезд и отменял приказание, проявляя свою обычную бестолковость. Государь и его семья попросили придворного священника отслужить молебен и, поцеловав в последний раз икону Пресвятой Девы, принесенную для этого из церкви Знаменья, сидели, одетые, терпеливо ожидая часа отъезда. Государь, привыкший повелевать, подчинялся силе событий. Изнемогая от усталости и волнения, они оставались готовыми к отъезду до шести часов утра. Наконец, они покинули дом, в котором жили с первого дня брака, где родились их дети и где они были счастливы; они разлучились с верными слугами, которые горько плакали, прощаясь с ними. Они покидали все это счастливое прошлое для того, чтобы отправиться в неведомую страну, которая казалась им далекой, холодной и печальной... Наконец, в шесть часов утра Керенский с важным видом объявил, что "все готово". Царская семья села в какой-то автомобиль, потому что прекрасные царские машины обслуживали представителей Временного правительства, и проехала от Александровского дворца к царскому павильону между двумя шеренгами революционных солдат. По своей великой доброте государь, у которого тогда было немного денег, приказал дать от себя по пятьдесят копеек каждому из них за то, что их потревожили ночью. А их было там несколько сот человек...

Прибыв на вокзал, их величества заметили, что поезда у платформы не было, а он стоял так далеко на путях, что его едва было видно. Керенский объяснил этот факт как меру предосторожности. И бедная государыня с больным сердцем должна была идти в течение десяти минут по насыпи, увязая в песке. Подойдя к вагону -- это не был уже царский вагон, -- государыня не могла достать ступеньки, так велико было расстояние между ней и землей! Не могли даже подумать о том, чтобы принести складную лестницу для того, чтобы облегчить ей этот подъем! После больших усилий бедная женщина взобралась и, бессильная, всей своей тяжестью упала на площадку вагона.

Между тем постель императора Александра III совсем не была для Керенского ложем из роз. Против него начинали группироваться силы, и на Московском съезде 14 августа³³он встретил грозного соперника в лице генерала Корнилова. Последний после тщетной попытки водворить порядок среди петроградских войск принял на фронте командование сначала 8-й армией, потом -- Юго-Западным фронтом и, наконец, был назначен главнокомандующим. Он очень быстро отдал себе отчет в том, что Керенский ведет Россию к гибели. Поэтому на съезде в Москве 14 и 15 августа он выступил против него и под крики правых и военных "Да здравствует генерал Корнилов!" произнес речь, ежеминутно прерываемую слева. Он наглядно доказал опасность, указав сначала на наступление неприятеля на Ригу, затем на антимилитаристическую пропаганду и полную дезорганизацию армии. Он настаивал на необходимости восстановить власть офицеров, уничтоженную знаменитым приказом No 1. Речь вызвала продолжительные аплодисменты, и Керенский ему ее не простил. Поэтому, когда Корнилов из Ставки через посредство Савинкова потребовал от Керенского введения во всей России осадного положения, он сделал вид, что согласен, и подписал декрет о военной реформе.

Корнилов требовал этого по причине происков крайних партий и взятия Риги немцами. Советы, становившиеся все более и более большевистскими, вовремя узнали об этом постановлении и воспретили Керенскому проводить его в жизнь. Этот последний, чтобы порвать с Корниловым и понравиться Советам, не побоялся взять на себя роль провокатора. Керенский объявил Корнилова и его помощника генерала Лукомского изменниками Отечества и сместил их.

Мы всей душой были с Корниловым, так как этот, хотя и революционный, генерал был тем не менее патриотом и желал спасения страны. В этой борьбе на жизнь и смерть Керенский и Советы одержали верх, и Корнилов с Лукомским были отправлены из Могилева в Быхов, где их заключили в тюрьму. Если бы Корнилов, как мы этого ждали и надеялись, действительно пошел со своей "дикой дивизией" на Петроград, -- как знать, -- может быть, тогда эта отвратительная русская революция и потерпела бы крах.

Вся эта корниловско-керенская история имела для нас весьма скверные последствия. 27 августа мы ждали к обеду г-жу Нарышкину, урожденную графиню Толь, с сыном. Около шести часов, желая поговорить кое с кем из своих в городе, я заметила, что ручка телефона вертится без малейшего сопротивления. Никто не отвечает. Полагая, что аппарат испорчен, я иду к телефону в прихожей: тот же результат. В этот момент я вижу входящим полковника Машнева, который заменил в должности коменданта Царского Села нашего ночного посетителя Больдескуля. Он вызвал нас, великого князя и меня, и с печальным и испуганным видом объявил нам, что им получен приказ Временного правительства держать нас под домашним арестом. На наш естественный вопрос: "Почему?" он поднял руки к небу, пожал плечами и сказал: "Почему? Знают ли они сами, почему хотят того или другого? Это полный хаос. Керенский положительно сошел с ума. Отдано распоряжение обрезать провода ваших телефонов, и взвод солдат придет сегодня вечером нести караул и занять все выходы из дворца. Специальный комиссар приедет сегодня к девяти часам вечера, чтобы объявить о вашем аресте. Будьте уверены, ваше высочество, я сделаю все, что в моей власти, чтобы возможно скорее возвратить вам свободу". Он уехал, а пять минут спустя революционные солдаты, оборванные, растрепанные и грязные, заняли все посты. В это время на станцию был отправлен автомобиль, чтобы отыскать г-жу Нарышкину с сыном. Мы не знали, каким образом их вовремя предупредить о том, чтобы они не ходили к нам и тем самым избежали бесполезных неприятностей. Несколько мгновений спустя они приехали и казались испуганными, когда мы рассказали им о наших новых неприятностях. Мы посоветовали им тотчас же уехать, но солдаты, позволившие им войти, не выпускали их обратно.

Пришлось смириться и ждать дальнейшего. Можно представить себе, что обед не был очень веселым, хотя каждый из нас старался не показывать вида. В девять часов нам объявили, что комиссар Керенского, по фамилии Кузьмин³⁴, в сопровождении десятка конвойных желает говорить с Павлом Александровичем Романовым -- бывшим великим князем, с его женой и с кн. Владимиром Палей. Мы вошли в рабочий кабинет великого князя и с нами одиннадцать субъектов. Кузьмин вынул из кармана три бумаги, которые он прочел последовательно каждому из нас. Там было сказано, что ввиду возможных волнений и приближения генерала Корнилова, в целях монархической реставрации, Временное правительство сочло нужным взять под домашний арест (следовало имя каждого из нас) и что царскосельскому гарнизону поручено нас охранять. Великий князь взял бумагу и посмотрел подпись: "Генерал-губернатор Петрограда Борис Савинков". Итак, это проклятое существо, которое приказало убить брата великого князя, принималось теперь за него самого и его семейство. Нас заставили что-то подписать, -- не важно что. Мы были во власти этих низких существ, которые пользовались этим, чтобы делать нам зло без всякого повода и без всякого вызова с нашей стороны. Кузьмин сообщил нам, что бывший великий князь Михаил со своей супругой подверглись той же участи в Гатчине.

Я попросила Кузьмина принять меры к тому, чтобы г-жа Нарышкина могла беспрепятственно вернуться к себе. Он ответил, что все те, кто находится в доме, арестованы, но что он тотчас же займется освобождением ее и барона Бенкендорфа, который жил у нас. Г-жу Нарышкину с сыном поместили в комнатах для гостей, и надо было дать им все необходимое для ночлега. В четыре часа утра пришли сообщить, что они свободны. Не будя нас, они сели в наш автомобиль и уехали в Петроград, где нашли свою квартиру переполненной агентами Керенского, производившими обыск. Какая ужасная ночь! Г-жа Нарышкина не забудет об этом визите!

На следующий день Кузьмин снова пришел, с целью возвратить свободу Бенкендорфу и его камердинеру с семьей. Все они уехали в Петроград после трехмесячного пребывания у нас. Кузьмин спросил наших девочек, одной из которых было в то время тринадцать лет, а другой -- одиннадцать, хотят ли они пользоваться свободой и жить в одном из флигелей дворца, но с условием, чтобы не иметь никаких сношений ни с родителями, ни с братом. Обе с негодованием отвергли это предложение и просились разделить наше заточение. "Каковы, маленькие революционерки!" -- пробормотал Кузьмин, и мы так никогда и не узнали, было ли это с его стороны комплиментом или упреком по отношению к ним.

- - -

Наше заключение длилось в течение семнадцати дней -- с 27 августа по 13 сентября. Пока мы сидели в комнатах, нас оставляли в покое, и наша жизнь казалась совершенно не изменившейся. Но как только мы хотели пошевельнуться, пойти подышать свежим воздухом, начинались притеснения. Нам отвели для прогулок французский цветник перед домом со стороны сада. Единственная дверь, которая туда выходила, была открыта и охранялась большим количеством вооруженных часовых, так же как и аллеи, окружавшие цветник. Кузьмин начертил план сада, где мы могли свободно ходить. Один солдат, которого, видимо, забыли предупредить о том, что аллея, идущая вдоль ограды, входит в разрешенный круг, прицелился в меня из ружья за то, что я рискнула пойти туда. Я продолжала подвигаться вперед, уверенная в своей правоте. "Ты не видишь, что ли, буржуйка, что я хочу стрелять в тебя?" -- закричал он мне. -- "Прежде всего, я запрещаю тебе называть меня на "ты", дурак", -- сказала я и продолжала идти. Ошеломленный, он опустил оружие.

Потом явился дежурный унтер-офицер, который извинился передо мной и принялся объяснять солдату топографию сада. Мы заметили, что солдаты становились ужасны, когда они собирались вместе, взятые в отдельности, они начинали тотчас же уверять в своей преданности и верности. В продолжение этих восемнадцати дней я часто разговаривала с ними. Когда Керенским было распространено известие о приближении Корнилова, солдаты сделались особенно нервными. Один из них спросил меня: "Скажите, барыня, вы за Керенского или за Корнилова?" Несмотря на все неблагоразумие моего ответа, я сказала: "Без сомнения, за Корнилова". -- "Ну вот, -- спокойно возразил солдат, -- а я нахожу, что его следовало бы расстрелять". Он не донес на меня потому, что в то время считалось возможным говорить все и высказывать свои мнения.

И я, и дети постоянно беседовали с нашими тюремщиками. Только великий князь гулял, не произнося ни слова, молчаливый и серьезный, и скоро возвращался. С самой ранней юности он был военным, солдатом в душе, и вид этого беспорядка, этого неповиновения, этой неисправной формы причинял ему страдание. Он думал о своем отце -- императоре Александре II,-- как должен был бы страдать тот, если бы видел с неба, что сделали изменники с его дорогой Россией...

Через каждые двадцать четыре часа происходила смена взвода, офицера и унтер-офицера, которые несли караул. И вот, я утверждаю под честным словом, что из восемнадцати офицеров, которым по очереди поручали надзор за нами, по меньшей мере четырнадцать со слезами на глазах уверяли в своей верности старому режиму. Они пользовались моментом, когда доктор Обнисский, домашний врач великого князя, который один имел к нам доступ, приходил навестить своего августейшего пациента. Дежурный офицер должен был присутствовать при ежедневных визитах доктора (чтобы этот последний не принес великому князю ничего другого, кроме своих забот). Я видела офицеров, которые плакали, целуя руки великого князя и прося прощения за свое вынужденное присутствие. И великий князь был так бесконечно добр, что сам еще утешал и ободрял их. В присутствии солдат офицеры снова становились осторожны, бесстрастны и высокомерны. Мы неосмотрительно пригласили одного из них к завтраку, и несколько часов спустя, по доносу одного из солдат или слуг, офицер был отозван.

Однажды, когда я прогуливалась перед домом, дежурный офицер, который ходил сзади меня и, казалось, до сих пор не замечал меня, пробормотал, обгоняя меня: "Я предан великому князю и вам на всю жизнь... Не отвечайте ничего", -- поспешно добавил он, видя, что один солдат приближается к нам. Таким образом, эти образованные, воспитанные молодые люди трепетали перед мужиками, которыми они командовали... Разве это было нормально и допустимо? И не должно ли было такое положение вещей привести к бедствиям?

Моя дочь Марианна упросила Кузьмина похлопотать об ускорении нашего освобождения. Кузьмин отыскал Керенского и убедил его в том, что солдатам надоело нас стеречь и что они хотят уйти. Всегда робкий перед силой и заносчивый перед безоружными, Керенский уступил, и Кузьмин явился объявить нам о том, что мы свободны и что солдаты в течение часа очистят дворец.

Нас освободили, и было как раз время, чтобы бежать из Царского, так как это первое предупреждение означало, что даже великий князь Павел, который был когда-то таким популярным среди войск и которого до сих пор не тревожили, больше уже не был в безопасности... Увы, это был не единственный случай, который мы упустили! Мой сын Александр привел несколько преданных офицеров, предлагавших свои услуги, чтобы помочь нам бежать. Один из них, по фамилии Бриггер, которого я встречала у молодого Юсупова, по поручению своего начальника отыскал князя и сказал ему: "Ваше высочество, опасность для вас и вашей семьи становится с каждым днем все больше. Я умоляю вас выслушать меня и положиться на меня. Я -- авиатор, и мой начальник, полковник Сикорский, -- изобретатель "Ильи Муромца"³⁵, -- в курсе моих планов. Я спущусь ночью на одну из лужаек Царскосельского парка, которую мы с вами вместе выберем. Вы придете туда с княгиней, вашими детьми и небольшим количеством багажа. Аппарат мой -- настоящая комната с двумя креслами. Через четыре часа мы будем в Стокгольме"... Великий князь печально посмотрел на него. "Милый друг, вы видите, что я тронут до глубины сердца, но то, что вы только что предложили мне, похоже на фантазии Жюль Верна! Каким образом хотите вы, чтобы мы исчезли и никем не были замечены хотя бы самые незначительные сборы? Ведь за нами следят, шпионят, слуги не спускают с нас глаз... Нас захватят на месте, и наша судьба, да и ваша также, будет еще более тяжелой, чем в настоящее время..." Бриггер ушел в отчаянии. Поручение, которое возложил на него Сикорский, потерпело неудачу. Я увидела его только через месяц после его визита; а два месяца спустя он убежал от нашествия большевиков... Что касается Сикорского, который был русским подданным, но поляком по национальности, то он возвратился на родину, где в настоящее время считается одним из наиболее славных командующих армиями.

Итак, мы остались в Царском, ожидая чуда, т. е. лучших дней... но с каждым днем становилось все ужаснее...

29 октября (11 ноября) в Царском Селе царило большое оживление. Туда прибыли полки казаков и раздавали листовки, призывающие население к спокойствию и поддержке правительства. Верховые гонцы быстро скакали по дороге, идущей вдоль ограды нашего дворца. К вечеру послышалась глухая канонада, которая к рассвету прекратилась. Утром 30 октября, при ясной и солнечной погоде, стрельба возобновилась ближе и сильнее, чем накануне. Вдруг около полудня во всех церквах Царского сразу зазвонили. Этот гул пушек, смешанный со звоном колоколов, казался как бы борьбой добра со злом... Увы, зло победило добро! Колокола умолкли, а канонада становилась все сильнее и сильнее.

Я гуляла с моими девочками в саду, как вдруг страшный взрыв раздался над нашими головами. Стекла домов задрожали. Мы инстинктивно пригнулись к земле, как бы для того, чтобы избежать удара. Управляющий делами великого князя, артиллерийский полковник Петроков сказал мне: "Княгиня, это неразумно. Вы каждую минуту можете быть убиты, кроме того, больше не может быть никаких сомнений в том, что большевики останутся победителями. Мне только что донесли, что казаки отступили, а Керенский, который еще сегодня утром был здесь, позорно бежал на автомобиле... Большевики сейчас являются, вероятно, уже хозяевами Царского". Действительно стрельба постепенно уменьшалась и к шести часам вечера совершенно прекратилась. В девять часов вечера полковник Петроков пришел сообщить нам, что большевики вошли в Царское и захватили дворец вдовы великого князя Владимира, который находился напротив нашего. Это была жуткая ночь. Я просыпалась и вскакивала при малейшем шуме, но нас пока оставили в покое.

На следующий день, 31 октября, около четырех часов дня, я была в саду с моим сыном Александром, который приехал известить нас еще 29-го и не мог уехать обратно. Вдруг мы увидели отряд солдат, моряков и красногвардейцев (вооруженные рабочие), который под предводительством военного мерным шагом подвигался к нашему дому...

Примечания

¹ Палей О. В. (1866--1929) -- княгиня, супруга (с 1902 г.) вел. кн. Павла Александровича Романова (1860--1919), дяди Николая II. Эмигрантка.

Источник: Журнал "La Revue de Paris" ("Парижское обозрение"). Paris, 1923. -- No 11--16.

² Андрей Владимирович Романов (1879--1956) -- вел. кн., двоюродный брат Николая II, генерал-майор.

³ Владимир (1897--1918) -- сын кн. Палей.

⁴ ...лидером левой... -- видимо, подразумевается Прогрессивный блок в Думе.

⁵ Люциус Г. -- германский посланник в Стокгольме, один из руководителей разведки.

⁶ Ратьков-Рожнов Я. В. -- гофмаршал, общественный деятель.

⁷ Ольга Константиновна (1851 --1926) -- дочь вел. кн. Константина Николаевича Романова, с 1867 г. супруга короля Греции Георга I. Вдовствующая королева находилась в то время в России.

⁸ Мария (1890--1958) -- дочь вел. кн. Павла Александровича от первого брака.

⁹ Владимир Александрович Романов (1847--1909) -- вел. кн., дядя Николая II, генерал от инфантерии, генерал-адъютант, член Гос. совета, сенатор. Сергей Александрович Романов (1857--1905) -- вел. кн., дядя Николая II, московский генерал-губернатор. Убит эсером И. П. Каляевым.

¹⁰ Речь идет о Марии Павловне (1854--1920) -- дочери вел. кн. Мекленбургского-Шверинского Фридриха-Франца II.

¹¹ Васильчикова М. А. (1859--?) -- фрейлина царицы. По ее указанию выслана в Черниговскую губ.

¹² ...социалист-революционер... -- правильно -- меньшевик.

¹³ Речь идет о решении Совета старейшин Государственной думы.

¹⁴ Речь идет о вел. кн. Кирилле Владимировиче, который 1 марта во главе Гвардейского флотского экипажа пришел присягать на верность Временному правительству.

¹⁵ Курлов П. Г. (1860--1923) -- до Февральской революции товарищ министра внутренних дел.

¹⁶ Питирим (П. В. Окнов) -- митрополит Петроградский и Ладожский, сторонник Распутина. Освобожден из-под ареста после его заявления о сложении сана.

¹⁷ Иванов -- видимо, письмоводитель, заместитель кн. Палей по Комитету помощи военнопленным.

¹⁸ Речь идет о вел. кн. Кирилле Владимировиче.

¹⁹ В действительности в это время Зимний дворец был взят, а генерал Хабалов -- арестован.

²⁰ Федоров С. П. (1861--1936) -- лейб-медик, профессор Военно-медицинской академии.

²¹ В действительности 3 марта Исполком Петроградского Совета принял решение об аресте Николая II и других членов династии Романовых, а 7 марта Временное правительство постановило "признать отреченных императора Николая II и его супругу лишенными свободы".

²² Гучков и Корнилов приезжали не 5 марта, а 8 марта.

²³ В Царское Село Николай II был доставлен не 3, а 9 марта.

²⁴ Ферреро В. (1906--1954) -- итальянский дирижер, концертировал с детских лет (в том числе в России) как вундеркинд-дирижер.

²⁵ "Новое время" -- газета, издававшаяся в Петербурге в 1868--1917 гг. С. 1905 г. -- орган черносотенцев.

²⁶ Михаил Романов -- видимо, А. В. Руманов (1878--1960) -- журналист газеты "Русское слово", заведующий ее петроградским отделением.

²⁷ Маклаков В. А. (1869--1957) -- адвокат, депутат II--IV Дум, один из лидеров кадетов, масон.

²⁸ Коллонтай (урожд. -- Домонтович) А. М. (1872--1952) -- большевичка, с марта 1917 г. член Исполкома Петроградского Совета. Делегат VII (Апрельской) конференции РСДРП (б), I съезда Советов, на VI съезде партии избрана заочно членом ЦК РСДРП (б).

²⁹ Стахович М. А. (1861--1923) -- юрист, земский деятель, депутат I--II Дум, сторонник кадетов, затем один из организаторов партии октябристов, затем мирнообновленец.

³⁰ Альбер Тома прибыл в Петроград в апреле 1917 г.

³¹ Кирпичников Т. И. (?--1918) -- унтер-офицер Волынского полка, один из инициаторов его перехода на сторону революционного народа. Награжден Временным правительством Георгиевским крестом и произведен в прапорщики.

³² Речь идет о дочерях О. В. Палей Ирине (р. 1903) и Наталии (р. 1905).

³³ Речь идет о Государственном совещании (12--15 августа 1917 г.), состоявшемся в Москве.

³⁴ Кузьмин (Козьмин) А. И. -- эсер, капитан, помощник генерал-губернатора Петрограда и окрестностей, а также помощник командующего Петроградским военным округом (август -- октябрь 1917 г.).

³⁵ "Илья Муромец" -- военный четырехмоторный самолет-биплан, создан в 1913 г. Применялся как бомбардировщик и разведчик.

Оставить комментарий Палей Ольга Валериановна (bmn@lib.ru) Год: 1923 Обновлено: 13/04/2012. 97k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Оценка: *8.208** Ваша оценка:

Палей Ольга Валериановна Мои воспоминания о русской революции

Мои воспоминания о русской революции

Палей Ольга Валериановна
Мои воспоминания о русской революции