Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич
Очерки науки о языке

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Очерки науки о языкѣ.

I.
Лингвистика и филологія.

   Сравнительное языкознаніе или лингвистика есть наука, изучающая языкъ, какъ явленіе, и стремящаяся открыть законы, управляющіе этимъ явленіемъ. Для нея различные языки и нарѣчія земного шара служатъ такимъ же объектомъ изслѣдованія, какъ для физики -- явленія физическія, для химіи -- химическія, для ботаники или зоологіи -- разнообразные виды растеній или животныхъ.
   Этимъ сопоставленіемъ я хочу только сказать, что научныя стремленія лингвиста -- чисто-теоретическія, отвлеченныя: онъ изучаетъ конкретные факты языка только для того, чтобы подняться надъ ними въ ту отвлеченную сферу мысли, которая называется обобщеніемъ, закономъ, гипотезой, теоріей.
   Съ этой точки зрѣнія, научное языкознаніе должно быть строго отличаемо отъ утилитарнаго изученія языковъ, напримѣръ, для тѣхъ или другихъ практическихъ (житейскихъ) цѣлей или же въ качествѣ необходимаго пособія для знакомства съ исторіей или литературой того или другого народа.
   Но отъ такого утилитарнаго изученія языковъ нужно въ свою очередь строго отличать то, которое называется филологическимъ. Въ дѣйствительности, "на практикѣ", оба отношенія къ языку, утилитарное и филологическое, могутъ совпадать, что случается весьма нерѣдко, но они радикально отличаются другъ отъ друга -- въ принципѣ.
   Филологъ, занимающійся, напримѣръ, классическою древностью, можетъ, конечно, изучать греческій и латинскій языки только какъ средство -- для изслѣдованія памятниковъ классической древности со стороны критики текстовъ, для изученія, по подлиннымъ документамъ, древностей, исторіи, литературы, искусства, религіи древнихъ грековъ и римлянъ. При этомъ онъ можетъ и вовсе не интересоваться самимъ языкомъ, какъ явленіемъ, не ставить себѣ цѣлью -- изслѣдованія природы этого явленія, не стремиться къ открытію законовъ, имъ управляющихъ. Въ большинствѣ случаевъ такъ и бываетъ. Оттуда -- старое изреченіе, гласящее, что для лингвистики языкъ есть цѣлъ, а для филологіи онъ -- средство.
   Тѣмъ не менѣе истинное (принципіальное) отношеніе лингвистики къ филологіи и обратно вовсе не таково, чтобы оно могло быть правильно опредѣлено этимъ изреченіемъ.
   Послѣднее остается въ силѣ только въ примѣненіи къ практикѣ ученаго труда: филологу, интересующемуся преимущественно древностями, искусствомъ, литературою и т. д., очень трудно, почти невозможно, быть въ то же время и лингвистомъ въ собственномъ смыслѣ, и по необходимости онъ пользуется языкомъ -- какъ средствомъ. Это просто -- результатъ неизбѣжнаго раздѣленія труда {На этой точкѣ зрѣнія стоитъ и Карлъ Бругманнъ, одинъ изъ самыхъ крупныхъ представителей современнаго языкознанія. См., наприм., его Griechische Grammatik, помѣщенную въ "Handbuch der klassischen Altertums-Wissenschaft", Ив. Мюллера, 2-е изд., 9 стр.}. Но если мы оставимъ въ сторонѣ самую практику ученой дѣятельности и будемъ имѣть въ виду истинное (идеальное) отношеніе между обѣими науками, то дѣло представится намъ въ иномъ видѣ.
   Изучая исторію науки сравнительнаго языкознанія, мы легко отмѣтимъ слѣдующее явленіе: эта наука выдѣлилась изъ филологіи и, достигши извѣстнаго пункта въ своемъ развитіи, вновь повернула въ сторону филологіи и въ настоящее время находится на пути къ сліянію съ нею.
   Выдѣлившись (въ трудахъ Бонна и его сподвижниковъ, Вильгельма Гумбольдта, Якова Гримма, Потта, Бенфея и др.) изъ филологіи (преимущественно классической и восточной, въ частности санскритской, а также и германской), сравнительное языковѣдѣніе образовало особую отрасль знанія, представители которой стремились провести по возможности рѣзкую границу между своею наукой и филологіей. Тогда-то и было пущено въ оборотъ вышеприведенное опредѣленіе различія между обѣими науками, основанное на предполагаемомъ отношеніи ихъ къ языку,-- одной -- какъ къ цѣли, другой -- какъ къ средству. Отношенія между представителями обѣихъ дисциплинъ нерѣдко становились весьма "натянутыми". Выдающіеся дѣятели различныхъ отраслей филологіи зачастую съ недовѣріемъ и ироніей взирали на успѣхи новой науки. Піонерамъ послѣдней приходилось доказывать ея право на существованіе. Крайнимъ выраженіемъ этого разлада была неудавшаяся попытка Шлейхера ввести во всеобщее сознаніе мысль о томъ, что сравнит. языковѣдѣніе лишь по недоразумѣнію причисляется къ разряду наукъ историко-филологическихъ, въ сущности же составляетъ часть естествознанія.
   Весь этотъ разладъ, однакоже, въ дѣйствительности далеко не былъ столь серьезнымъ и значительнымъ, какъ это могло казаться со стороны. Онъ походилъ на "ссору между своими" и носилъ характеръ временныхъ недоразумѣній. На самомъ дѣлѣ тѣсныя и живыя связи -- сотрудничества и единства цѣли -- никогда не прерывались между обѣими науками. Всякій новый успѣхъ въ одной благотворно отражался на другой. Исключеніе сравнительнаго языкознанія изъ числа наукъ филологическихъ и прикомандированіе его къ естествознанію было сдѣлано только "на словахъ" (а не на Дѣлѣ), и самъ Шлейхеръ, по справедливому замѣчанію Дельбрюка, въ своихъ изслѣдованіяхъ оставался такимъ же филологомъ, какъ и другіе лингвисты {Delbrück: "Einleitung in das Sprachstudium", стр. 54. Исторія этого "разлада" будетъ изложена съ нѣкоторыми подробностями въ особомъ отдѣлѣ нашего труда, посвященномъ исторіи науки сравн. языкознанія отъ Бонна до нашихъ дней.}.
   Чѣмъ дальше, тѣмъ все яснѣе становилась истина, что если не всякій филологъ -- лингвистъ, то всякій лингвистъ непремѣнно долженъ быть филологомъ. За послѣднія лѣтъ 20 совершенно ясно обнаружилась рѣшительная тенденція не только къ сближенію, но и къ полному сліянію лингвистики съ филологіей.
   Мы поймемъ всю законосообразность этого движенія, всю необходимость сліянія обѣихъ дисциплинъ, когда съ одной стороны передъ нами раскроется подлинная природа языка, какъ явленія, а съ другой -- когда познакомимся съ задачами и пріемами такъ называемыхъ филологическихъ изученій. Понятное дѣло,-- и то, и другое возможно въ концѣ предпринятаго нами труда, а не въ началѣ его. По необходимости здѣсь, въ этой вступительной главѣ, приходится ограничиться общими соображеніями и предварительными (пропедевтическими) указаніями, намѣчающими ту философскую точку зрѣнія на языкъ и науку о немъ, которой придерживается пишущій эти строки
   Прежде всего займемся вопросомъ классификаціи, т.-е. постараемся опредѣлить то мѣсто, которое занимаетъ языкъ въ ряду другихъ явленій доступнаго познанію космоса, и наука о языкѣ -- въ ряду другихъ наукъ.
   Со временъ Конта принципъ убывающей общности и возростающей сложности принимается какъ наиболѣе раціональный и удобный для потребностей нашей мысли критерій въ дѣлѣ упорядоченія или классификаціи всѣхъ явленій космоса. Не придерживаясь буквы Контовской классификаціи, а только руководясь указаннымъ критеріемъ, мы расположимъ явленія въ слѣдующемъ порядкѣ: механическія, физическія, химическія, біологическія и психическія.
   Къ какому же изъ этихъ разрядовъ отнесемъ мы языкъ?
   Самый бѣглый взглядъ на общеизвѣстныя свойства языка заставитъ насъ отнести его къ отдѣлу явленій психическихъ.
   Языкъ, т.-е. рѣчь человѣческая, состоитъ изъ словъ, группирующихся въ предложенія. И слово, отдѣльно взятое, и то цѣлое, которое слагается изъ сочетанія словъ и именуется предложеніемъ, суть одинаково проявленія человѣческой душевной дѣятельности, они принадлежатъ нашему внутреннему (субъективному) міру, а не находятся гдѣ-нибудь внѣ насъ: они суть психическія функціи или процессы, корни которыхъ, какъ корни всего психическаго, глубоко лежатъ въ сферѣ біологической (физіологической). Обнаружить ихъ, освѣтить ихъ скрытую подпочвенную работу -- это одна изъ задачъ физіологіи. Изслѣдовать природу психическаго процесса въ его уже осуществленномъ, надфизіологическомъ видѣ,-- это дѣло наукъ психологическихъ, наукъ о "духѣ".
   Здѣсь будутъ не лишни нѣсколько словъ въ поясненіе той точки зрѣнія, съ которой авторъ этого труда относится къ философскому вопросу о "духѣ" и "матеріи".
   Для метафизика дуалиста матерія и духъ это -- двѣ основныя субстанціи, несводимыя одна къ другой. Для метафизика мониста это только -- двѣ формы обнаруженія одного и того же начала, одной субстанціи. Монистъ въ свою очередь можетъ признавать обѣ формы несводимыми одна къ другой; но основная идея -- единства субстанціи не позволяетъ монистическому воззрѣнію остановиться и успокоиться на этомъ пунктѣ и влечетъ его либо къ матеріализму, сводящему "духъ" къ "матеріи", либо къ крайнему спиритуализму, усматривающему въ "духѣ" первичное проявленіе или отраженіе основной субстанціи.
   Такъ ставится вопросъ на почвѣ того философскаго мышленія, которое склонно приписывать объективное бытіе понятіямъ или обобщеніямъ, создаваемымъ умомъ человѣческимъ. Если бы моя мысль держалась этого пути (по моему убѣжденію, уже не удовлетворяющаго потребностямъ современнаго знанія и мышленія), то я примкнулъ бы къ одному изъ монистическихъ воззрѣній, ибо думаю, что идея единства всего сущаго есть великая идея, которой принадлежитъ будущее.
   Но въ настоящее время философскія проблемы, въ томъ числѣ и монистическое міровоззрѣніе, должны ставиться и разработываться на почвѣ иныхъ пріемовъ мысли, воспитываемыхъ какъ общимъ прогрессомъ отвлеченнаго мышленія, такъ и успѣхами положительнаго знанія. Въ силу этого перевоспитанія умовъ, современный мыслитель сознаетъ, что идея "субстанціи" есть именно только -- идея, форма его собственной мысли и, какъ и всѣ отвлеченія, существуетъ исключительно въ умѣ человѣческомъ, а не внѣ его. Съ этой точки зрѣнія слѣдуетъ по возможности строго отличать ощущенія, простыя и сложныя, и конкретныя представленія, и ихъ комплексы съ одной стороны и понятія, идеи -- съ другой. Первымъ въ объективной сферѣ всегда отвѣчаетъ нѣчто {Само собой разумѣется, галлюцинаціи въ счетъ не идутъ.}, хотя бы оно въ дѣйствительности и не было такимъ, какимъ оно дано въ ощущеніи и представленіи; оно существуетъ, какъ причина ощущенія. Напротивъ всѣ обобщенія, начиная съ простыхъ понятій, суть исключительно продукты нашего ума и существуютъ только въ субъективной сферѣ. Сюда относятся, конечно, и тѣ отвлеченія, которыя служатъ формами апперцепціи для другихъ элементовъ и продуктовъ мысли,-- я разумѣю идеи пространства, времени, матеріи, духа. Современный мыслитель долженъ помнить, что это только формы вашей мысли.
   Это, во-первыхъ, воздержитъ его отъ попытки сразу же перенести эти формы мысли въ міръ объективный, гдѣ онѣ превратятся въ "субстанціи" или "начала", а, во вторыхъ, приведетъ его къ сознанію необходимости заняться сперва критическимъ и историческимъ изслѣдованіемъ самихъ этихъ формъ мысли,-- ихъ происхожденія, ихъ развитія, ихъ психологической природы. Такимъ образомъ современный мыслитель по необходимости становится адептомъ критической философіи, ведущей свое начало отъ Канта.
   Критическое изслѣдованіе познавательныхъ процессовъ мысли (Erkenntnisstheorie) въ ихъ нынѣшнемъ statu quo не выполнитъ своей философской миссіи, если не перейдетъ въ историческое изученіе эволюціи этихъ процессовъ въ теченіе вѣковъ. Мыслитель критической школы долженъ быть эволюціонистъ. Эволюція познавательныхъ процессовъ мысли открывается намъ: 1) исторіей языковъ и 2) исторіей науки, философіи и искусства. Какъ ни мало разработаны пока данныя той и другой, но они уже теперь даютъ намъ понять, что въ умахъ человѣческихъ вѣками совершается не только изощреніе и обогащеніе мысли, но и измѣненіе ея основныхъ формъ, въ особенности тѣхъ, которыя служатъ орудіями апперцепціи. Формы мысли, называемыя "пространство", "время", "матерія", "духъ", у насъ уже не то, чѣмъ были онѣ для мыслителей древности. Это въ особенности ясно по отношенію къ категоріямъ пространства и времени: нѣкогда онѣ понимались какъ матеріальныя субстанціи, объективно существующія внѣ насъ,-- какъ матеріальныя вмѣстилища вещей. Теперь онѣ мыслятся въ этомъ видѣ развѣ только на почвѣ обыденнаго, наивнаго мышленія, да и тамъ -- въ качествѣ фикціи. Для развитой мысли онѣ -- формы, въ которыя отливаются впечатлѣнія, онѣ принадлежатъ субъективной сферѣ, являясь продуктами психической, умственной дѣятельности субъекта. Подобному же превращенію подлежатъ и идеи матеріи и духа. Въ свое время, говоря о происхожденіи и развитіи понятія субстанціи, мы увидимъ, что пониманіе (апперцепированіе) матеріи и духа этой категоріей, унаслѣдованное отъ временъ миѳологическаго мышленія, идетъ на убыль, и что на нашихъ глазахъ происходитъ разложеніе понятія матеріи на понятія силъ, а духа -- на психическіе акты или процессы. Современный мыслитель-естествоиспытатель отлично знаетъ, что онъ имѣетъ дѣло съ силами, а матерія есть только отвлеченіе отъ ощущеній, вызываемыхъ въ насъ дѣйствіемъ этихъ силъ. Это отвлеченіе, именуемое матеріей, по старой памяти, все еще -- въ наивномъ мышленіи -- отливается въ форму субстанціи потому только, что оно было сдѣлано (абстрагировано) еще тогда, когда все доступное ощущенію, изслѣдованію и познанію понималось не какъ силы, а какъ вещи, когда напримѣръ, огонь отражался въ сознаніи не какъ проявленіе силы, не какъ процессъ -- горенія, а какъ вещь, предметъ. Понятно, что отвлеченіе отъ вещей и дало въ результатѣ категорію отвлеченной вещи или матеріи -- субстанціи, матеріальной сущности. Но въ настоящее время, когда въ сознаніи мыслящаго человѣчества уже почти завершилась эта эволюція -- превращенія категоріи вещи въ категорію силы, а отъ "вещи" остались только незримые, гипотетическіе атомы, какъ точки приложенія силъ, старое отвлеченіе матеріи, какъ субстанціи, уже не годится и потому преобразуется въ мнимое, въ фикцію,-- превращеніе, предвозвѣщающее его исчезновеніе въ сознаніи. Это тотъ процессъ, который Потебня называлъ "устраненіемъ въ мысли субстанцій, ставшихъ мнимыми". То же самое происходитъ и по отношенію къ "духу". Рядъ явленій, развивающихся на основѣ нервно-мозговыхъ процессовъ и открывающихся субъекту какъ ощущеніе, чувство, мысль, волевой актъ, обобщаются въ отвлеченномъ понятіи духа или психіи, которое, по старой памяти, все еще -- въ наивномъ мышленіи -- отливается въ форму субстанціи, но эта субстанція въ свою очередь готова стать фикціей, ибо самыя-то явленія, обобщеніемъ которыхъ она служитъ, уже не могутъ быть понимаемы какъ вещи, а разсматриваются какъ процессы, какъ дѣятельности.
   Я счелъ нужнымъ привести здѣсь эти соображенія по вопросу о духѣ и матеріи, потому что въ трудѣ, подобномъ настоящему, не должны оставаться неразъясненными основныя точки зрѣнія автора, усвоенные имъ пріемы мышленія, способъ пониманія явленій.
   Психическіе процессы весьма многочисленны и разнообразны и являются объектами цѣлаго ряда наукъ. Они могутъ быть классифицируемы, во-первыхъ, на 1) психію животную и 2) психію человѣческую и, во-вторыхъ, на 1) психію искусственно (для удобства изученія) изолированнаго, отвлеченнаго индивидуума, 2) психію индивидуума въ его отношеніяхъ къ виду и 3) психію группы. Оттуда -- слѣдующая схема психологическихъ наукъ, изъ которыхъ нѣкоторыя еще и не организовались и находятся пока въ періодѣ собиранія матеріала:

0x01 graphic

   Ближайшее знакомство съ природою и развитіемъ языка покажетъ намъ, что изо всѣхъ психическихъ процессовъ индивидуально-національныхъ въ ближайшемъ сродствѣ съ языкомъ состоятъ процессы умственныя,-- явленія мысли. Въ свое время мы увидимъ, что языкъ, какъ процессъ психическій, есть простѣйшая форма или ячейка болѣе сложныхъ и высшихъ процессовъ мысли, дифференцирующихся на два вида: на мысль отвлеченную (научно-философскую) и художественную.
   Вотъ именно этими-то высшими явленіями мысли у разныхъ народовъ, въ связи съ языкомъ, религіей, культурою, и занимается филологія.
   Уже отсюда понятно, что лингвистика могла выдѣлиться въ особую науку только изъ филологіи, а не изъ какой-либо другой области знанія. Съ другой стороны, внутренняя связь между обѣими науками, на которую мы указали выше и которая въ концѣ концовъ сводится къ единству объекта изученія, предвѣщаетъ неизбѣжность ихъ сліянія въ будущемъ въ одну науку -- психологію національныхъ процессовъ мысли, проявляющихся въ языкахъ, литературахъ, искусствѣ, міровоззрѣніяхъ, научно-философской дѣятельности разныхъ народовъ.
   Выраженіемъ "національные процессы мысли" я отмѣчаю чрезвычайно важную черту, одинаково отличающую какъ лингвистику, такъ и филологію и роднящую ихъ съ этнографіею. Языкъ есть явленіе въ одно и то же время индивидуальное (т.-е. принадлежащее личности, индивидууму) и коллективное, т.-е. принадлежащее группѣ индивидуумовъ, именно той группѣ, которая называется націею {Эти двѣ стороны языка (индивидуальная и національная) въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ будутъ разсмотрѣны въ главѣ III-й.}. Языкъ есть важнѣйшій признакъ національности. Перемѣна языка для личности равносильна перемѣнѣ національности. Человѣкъ, родившійся отъ русскихъ родителей, но съ дѣтства воспитанный во французской средѣ -- такъ, что французскій языкъ сталъ его роднымъ языкомъ, привычнымъ органомъ его мысли, уже не можетъ считаться русскимъ: онъ принадлежитъ французской національности, и для него, вмѣстѣ съ языкомъ, французскій складъ мысли и творчества сталъ своимъ, роднымъ, гармонирующимъ со всѣми тайными струнами его личности. Ему сродни будетъ поэзія Гюго и Мюссэ, между тѣмъ, какъ Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь, Салтыковъ, Тургеневъ, Толстой останутся для него писателями иностранными, которыхъ еще нужно умѣть понять.
   Лингвистика можетъ быть опредѣлена какъ наука о національныхъ пошибахъ мысли, проявляющихся въ языкахъ различныхъ народностей.
   Въ свою очередь и филологія имѣетъ дѣло именно съ національностями. Она, какъ извѣстно, всегда и дѣлилась по націямъ (или группамъ націй, состоящихъ въ ближайшемъ родствѣ между собою): на греческую, латинскую, германскую, славянскую, русскую, индійскую, иранскую, семитическую и т. д., и можетъ быть опредѣлена, какъ наука, изучающая національное самосознаніе различныхъ народовъ.
   Въ исторіи обѣихъ наукъ эта внутренняя, органическая связь между ними, неясная въ началѣ, становится все замѣтнѣе по мѣрѣ ихъ развитія: каждый новый шагъ впередъ содѣйствуетъ выясненію этой связи и вмѣстѣ съ тѣмъ раскрытію ихъ истиннаго характера, ихъ значенія и призванія въ системѣ наукъ психологическихъ.
   

II.
"Предложеніе".

   Послѣ вступительныхъ соображеній, изложенныхъ въ первой главѣ, мы можемъ прямо перейти къ разсмотрѣнію основныхъ и характерныхъ признаковъ языка, какъ психическаго явленія,-- признаковъ, отличающихъ его отъ другихъ психическихъ явленій. Прежде всего мы остановимся на вопросѣ: что такое предложеніе?
   Всякій, учившійся школьной грамматикѣ, знаетъ, что "предложеніе есть мысль, выраженная словами". Не трудно видѣть, что это опредѣленіе (равно какъ и его варіаціи, напримѣръ, та, гдѣ вмѣсто "мысль" стоитъ "сужденіе") равно ничего не опредѣляетъ: оно есть родъ тавтологіи и неизбѣжно влечетъ за собою рядъ вопросовъ, оставленныхъ имъ безъ отвѣта: что же такое эта мысль (или сужденіе), выраженная словами? Какой психологическій процессъ за нею скрывается? Что такое мысль сама по себѣ -- внѣ словеснаго выраженія -- и что такое слово?
   Прежде всего необходимо найти правильную, т.-е. отвѣчающую природѣ явленія, постановку вопроса. Мы ее найдемъ, если установимъ генетическую связь даннаго явленія съ другими, ему родственными, и опредѣлимъ подлинныя -- психическія -- ихъ отношенія другъ къ другу. Иначе говоря, дѣло идетъ о правильной классификаціи изучаемаго явленія. Вотъ этимъ-то мы и займемся прежде всего.
   Предложеніе принадлежитъ къ числу умственныхъ процессовъ человѣческой психіи. По умственные процессы весьма многочисленны и разнообразны: необходимо выдѣлить изъ нихъ тѣ, которые, по своей природѣ и свойствамъ, представляются особливо близкими къ предложенію. Искать недалеко: это 1) психологическое сужденіе и 2) логическое сужденіе. Сродство этихъ двухъ явленій съ предложеніемъ такъ велико, что прежде ихъ всегда смѣшивали съ послѣднимъ, къ великому ущербу для правильнаго пониманія всѣхъ трехъ. Въ особенности было распространено смѣшеніе предложенія съ логическимъ сужденіемъ, что приводило къ перенесенію въ грамматику понятій, взятыхъ изъ логики, и наоборотъ -- къ перенесенію въ логику терминовъ и понятій грамматическихъ.
   Всѣ три явленія (предложеніе, психологическое сужденіе, логическое сужденіе) не должны быть смѣшиваемы и отожествляемы; но ихъ нужно сопоставить -- съ цѣлью выяснить различіе между ними и опредѣлить подлинную природу каждаго изъ нихъ.
   Сопоставляя ихъ, мы прежде всего убѣждаемся въ томъ, что они могутъ и должны быть расположены въ порядкѣ генетическомъ и эволюціонномъ, въ видѣ трехъ стадій развитія, или, выражаясь образно, трехъ психическихъ напластованій. Первая стадія или нижній слой это -- психологическое сужденіе, форма мысли, предшествующая языку и безъ него обходящаяся; вторая стадія или средній слой это -- предложеніе, т.-е. психологическое сужденіе, уже переработанное и усовершенствованное тѣми умственными процессами, которые обусловлены даромъ слова, рѣчью; третья стадія или верхній слой это -- логическое сужденіе, процессъ отвлеченной мысли, созданный силою языка, т.-е. возникшій изъ предыдущей стадіикакъ результатъ ея дальнѣйшаго усовершенствованія, ея переработки въ сторону наибольшей отвлеченности мышленія.
   Разсмотримъ подробнѣе всѣ три стадіи.
   Психологическое сужденіе, сказали мы, предшествуетъ языку: это, стало быть, та форма мысли, которая -- въ своемъ чистомъ видѣ -- свойственна высшимъ животнымъ и дѣтямъ въ раннемъ возрастѣ {Для удобства изложенія оставляю здѣсь въ сторонѣ вопросъ о психологическихъ сужденіяхъ у человѣка, уже владѣющаго рѣчью. Собственно говоря, всѣ три формы мысли у взрослаго человѣка существуютъ одновременно. Но психологическое сужденіе является у него уже не въ своемъ чистомъ видѣ, а въ той метаморфозѣ, которая вызвана фактомъ существованія и преобладанія грамм. предложенія и логическаго сужденія. Самый районъ психологическаго сужденія суженъ и ограниченъ у него. Вопросъ этотъ будетъ разсмотрѣнъ въ III-3 и IV-и главахъ, гдѣ онъ будетъ умѣстнѣе.}. Давно извѣстно, что эта мысль -- до языка -- слагается изъ элементовъ совершенно конкретныхъ, т.-е. въ ней нѣтъ абстракцій, нѣтъ даже простыхъ понятій въ томъ элементарномъ видѣ, въ какомъ являются они у человѣка, орудующаго рѣчью,-- ихъ мѣсто занято представленіями, образами конкретными или же у высшихъ прирученныхъ животныхъ -- стоящими на перепутья отъ полной конкретности къ первичной, едва намѣчающейся отвлеченности простѣйшихъ, еще очень несовершенныхъ, очень неясныхъ понятій. Однимъ словомъ, это то мышленіе, которое профессоръ Сѣченовъ въ своей рѣчи на IX съѣздѣ русскихъ естествоиспытателей и врачей (4 янв. 1894 г.) называетъ предметнымъ.
   Здѣсь будетъ у мѣста припомнить сущность этой превосходной рѣчи нашего знаменитаго ученаго (она была напечатана въ январьской книгѣ Русской Мысли за 1894 г.).
   Вопросъ о мышленіи,-- говорилъ И. М. Сѣченовъ,-- "чисто-психологическій", когда онъ "касается мышленія на всѣхъ ступеняхъ его развитія до отвлеченной или символической мысли включительно". Но задача автора иная: "мы будемъ разбирать,-- говоритъ онъ,-- лишь тѣ наипростѣйшія формы мысли, которыя возникаютъ у человѣка уже въ дѣтскомъ возрастѣ и свойственны въ извѣстныхъ предѣлахъ даже животнымъ". Рѣчь идетъ о "мышленіи предметами внѣшняго міра" (т.-е. конкретными представленіями, не возведенными еще на ту степень обобщенія, которая называется понятіемъ), "воспринимаемыми органами чувствъ, о томъ, изъ какихъ физіологическихъ элементовъ слагается предметная мысль, прежде чѣмъ она облекается въ слово, какіе органы участвуютъ въ ея образованіи". Предметныхъ мыслей больше чѣмъ самихъ предметовъ,-- все это огромное разнообразіе должно быть подведено подъ одну или нѣсколько общихъ формулъ. "Къ счастью, такая формула существуетъ давнымъ давно. Это есть трехчленное предложеніе, состоящее изъ подлежащаго, сказуемаго и связки".
   Здѣсь, въ интересахъ единства терминологіи, я замѣчу, что удобнѣе было бы эту "формулу" называть психологическимъ сужденіемъ (для отличія отъ словеснаго, грамматическаго, которому собственно и присвоено названіе предложенія), а его составныя части именовать психологическимъ подлежащимъ, психологическимъ сказуемымъ и психологическою связкою (въ отличіе отъ словесныхъ, грамматическихъ,-- подобно тому какъ ниже мы будемъ отличать отъ нихъ и отъ психологическихъ подлежащее, сказуемое и связку (точнѣе связь, отношеніе предикативной связи) логическія).
   Задача проф. Сѣченова состоитъ въ томъ, чтобы "подыскать физіологическіе эквиваленты всѣмъ тремъ частямъ предложенія" (т.-е. психолог. сужденія).
   "Въ предметной мысли подлежащему и сказуемому всегда соотвѣтствуютъ какіе-либо реальные факты, воспринимаемые нашими чувствами изъ внѣшняго міра".
   Иначе говоря, психологическое подлежащее и психологическое сказуемое всегда суть конкретныя представленія,-- образы вещей. "Они суть продукты внѣшнихъ воздѣйствій на наши органы чувствъ".
   Иное дѣло -- связка. "Она выражаетъ собою отношеніе, связь, зависимость между подлежащимъ и сказуемымъ". Въ ней вся суть: "безъ нея подлежащее и сказуемое были бы два разъединенные объекта, съ нею же они соединены въ родъ осмысленной группы". Замѣчу здѣсь, что въ психологіи, грамматикѣ и логикѣ для обозначенія этихъ связей между сказуемымъ и подлежащимъ употребляютъ термины: предикативность, предикативная связь, предикативное отношеніе. Связка и служитъ психологическимъ или грамматическимъ (смотря по тому, имѣемъ ли мы дѣло съ психологическимъ сужденіемъ или же съ грамматическимъ предложеніемъ) моментомъ, выражающимъ это предикативное отношеніе.
   Все разнообразіе связей, зависимостей и отношеній,-- продолжаетъ проф. Сѣченовъ,-- подводится подъ три главныя категоріи: совмѣстное существованіе, послѣдованіе и сходство. "Первой изъ этихъ формъ соотвѣтствуютъ пространственныя отношенія, а второй -- преемство во времени". Какъ частный случай послѣдованія, приводится еще причинная зависимость.
   Оттуда -- слѣдующее опредѣленіе психологическаго сужденія:
   "Предметная мысль (т.-е. психологическое сужденіе) представляетъ членораздѣльную группу, въ которой члены съ предметнымъ характеромъ могутъ быть связаны между собою на три разныхъ лада: сходствомъ, пространственнымъ отношеніемъ (какъ члены неподвижной пространственной группы) и преемствомъ во времени (какъ члены послѣдовательнаго ряда)".
   Опредѣливъ такимъ образомъ психологическое сужденіе, проф. Сѣченовъ обращается къ разсмотрѣнію его физіологическихъ основъ.
   "Мысли,-- говоритъ онъ,-- какъ членораздѣльной группѣ, соотвѣтствуетъ чувственное впечатлѣніе, въ которомъ представлены чувственно не только эквиваленты подлежащаго и сказуемаго, но и эквивалентъ связки Физіологическимъ эквивалентомъ подлежащаго и сказуемаго служатъ раздѣльныя реакціи упражненнаго органа чувствъ на внѣшнее воздѣйствіе". Каковъ же физіологическій эквивалентъ связки? "Со временъ Канта,-- отвѣчаетъ проф. Сѣченовъ,-- было сильно распространено мнѣніе, что для воспріятія пространственныхъ и преемственныхъ отношеній у человѣка есть особый органъ вродѣ внутренняго зрѣнія, дающій сознанію непосредственно свѣдѣнія объ отношеніяхъ того или другого рода. Мысль эта оказалась до извѣстной степени справедливой, потому что такой органъ дѣйствительно существуетъ и долженъ былъ бы носить имя органа мышечнаго чувства".
   Такъ, наприм., "благодаря поворотамъ головы и глазъ, сложный зрительный образъ распадается на части, связанныя между собою пространственными отношеніями, и факторомъ, связующимъ зрительныя звенья въ пространственную группу, является мышечное чувство".
   "Итакъ, насколько мысль представляетъ членораздѣльную группу въ пространствѣ или во времени, связкѣ въ чувственной группѣ всегда соотвѣтствуетъ двигательная реакція упражненнаго органа чувствъ, входящая въ составъ акта воспріятія. Помѣщаясь на поворотахъ зрительнаго, осязательнаго и другихъ формъ чувствованія, мышечное чувство придаетъ, съ одной стороны, впечатлѣнію членораздѣльность, съ другой -- связываетъ звенья его въ осмысленную группу".
   Затѣмъ, переходя къ процессу сопоставленія предметовъ по сходству, проф. Сѣченовъ указываетъ на органы памяти, какъ на главный факторъ этого процесса.
   "... Когда у человѣка реальное впечатлѣніе отъ какого-либо предмета повторяется, скажемъ, въ тысячный разъ, въ сознаніи его являются рядомъ реальное впечатлѣніе данной минуты и воспоминаніе о немъ, происходитъ сопоставленіе по тождеству, и результатомъ является то душевное движеніе, которое мы называемъ узнаваніемъ предмета {Какъ увидимъ, узнаваніе есть одинъ изъ многихъ аналогичныхъ умственныхъ процессовъ, обнимаемыхъ терминомъ апперцепція.}. Это есть наипростѣйшая форма мысли, свойственная даже животнымъ,-- форма, съ которой начинается умственная жизнь...
   "Итакъ,-- заключаетъ И. М. Сѣченовъ,-- элементами безсловесной предметной мысли служатъ продукты воздѣйствія внѣшняго міра на наши органы чувствъ, а факторами, изъ коопераціи которыхъ мысль возникаетъ,-- повторяющееся внѣшнее воздѣйствіе, упражненный органъ чувствъ и органы памяти. Что же касается процесса мысли, то, въ случаѣ когда она родится непосредственно изъ реальнаго впечатлѣнія, акту мышленія соотвѣтствуетъ физіологически рядъ раздѣльныхъ реакцій упражненнаго чувства на сложное внѣшнее воздѣйствіе. Когда же мысль является въ видѣ воспоминанія, то ея физіологическую основу составляетъ повтореніе прежняго нервнаго процесса, но уже исключительно въ центральной нервной системѣ".
   Эти выдержки изъ рѣчи проф. Сѣченова даютъ намъ сжатое и отчетливое понятіе о сущности психологическаго сужденія, разсматриваемаго, такъ сказать, снизу вверхъ, съ точки зрѣнія физіолога, отправляющагося отъ физіологическихъ основъ мысли. Но, вѣдь, "предметная мысль", при всей своей элементарности, представляетъ собою психическій процессъ, котораго продукты или крайнія, верхнія точки уже довольно высоко поднимаются надъ физіологическими основами. И наблюдателю, взирающему на этотъ процессъ сверху, съ точки зрѣнія психолога, онъ по необходимости представляется въ нѣсколько иномъ видѣ. Въ особенности связка психологическаго сужденія въ своей послѣдней, если можно такъ выразиться, редакціи является психическимъ моментомъ особаго рода, уже не совпадающимъ съ его физіологическими эквивалентами. Объ этомъ ниже, а теперь у насъ на очереди вопросъ о словесномъ сужденіи или "предложеніи".
   Словесное предложеніе, сравнительно съ психологическимъ сужденіемъ есть явленіе гораздо болѣе сложное и, въ то же время, болѣе совершенное, высшее. Оно есть психологическое сужденіе, осложненное рѣчью, переработанное силою языка. Въ этомъ преобразованіи психологическаго сужденія, въ этомъ возведеніи его на высшую ступень мысли языкъ участвуетъ всѣми своими свойствами. Поэтому полное и отчетливое пониманіе этой дѣятельности языка и всѣхъ вытекающихъ оттуда признаковъ предложенія, которыми оно отличается отъ психологическаго сужденія, возможно будетъ только послѣ того, какъ мы познакомимся со всѣми важнѣйшими свойствами рѣчи человѣческой. Здѣсь же по необходимости приходится "упростить задачу" и принять въ соображеніе лишь одно свойство языка, важнѣйшее и само по себѣ, и въ данномъ случаѣ (въ процессѣ преобразованія "предметной мысли" въ предложеніе) играющее первостепенную роль. 9то именно -- грамматическія значенія словъ или грамматическая форма.
   Опредѣленію и объясненію происхожденія и эволюціи грамматическихъ формъ будетъ посвящена особая глава (VI), здѣсь же лишь мимоходомъ напомню читателю, что грамматическое значеніе -- это такое свойство слова, въ силу котораго одно слово является существительнымъ, другое -- прилагательнымъ, третье -- глаголомъ и т. д., со всѣми формальными опредѣленіями ихъ, каковы родъ, число, падежи, времена, лица, залоги и проч. Всѣхъ этихъ, столь многочисленныхъ и разнообразныхъ, явленій нѣтъ ни въ психологическомъ сужденіи, ни въ логическомъ, ибо первое предшествуетъ языку, а второе надъ нимъ возвышается.
   Называя грамматическую форму, какъ и другія черты, наблюдаемыя въ языкѣ, "свойствами слова", считаю не лишнимъ оговориться, что я выражаюсь такъ только для краткости: было бы весьма прискорбно, если бы кто-нибудь понялъ это буквально, т.-е. приравнялъ бы слово и его свойства ко внѣшнимъ предметамъ и ихъ свойствамъ, представляя себѣ, что слово есть какъ бы нѣчто объективное, вещь, предметъ, и что оно имѣетъ свои свойства или признаки, наприм. грамматическую форму, вродѣ того, какъ, наприм., камень имѣетъ вѣсъ, плотность, цвѣтъ и пр. Въ дѣйствительности слово есть внутренній, психическій процессъ, состоящій въ соединеніи (ассоціаціи) членораздѣльныхъ звуковъ и артикуляціонныхъ движеній, ихъ производящихъ, съ извѣстными представленіями и понятіями, образующими (лексическія) значенія словъ, а также -- съ тѣми способами изображенія или пониманія этихъ значеній, которыя мы называемъ грамматическими формами. Наприм. слово домъ есть психическій актъ, состоящій въ томъ, что членораздѣльные звуки д-о-м и производящая ихъ артикуляція ассоціированы (психологически) съ понятіемъ объ извѣстномъ предметѣ (наприм., домъ -- жилище), такъ что, видя или вспоминая этотъ предметъ, я невольно вспоминаю и произношу или готовъ произнести данные членораздѣльные звуки; съ тѣмъ вмѣстѣ въ составъ ассоціаціи входитъ сознаніе {Беру этотъ терминъ для сжатости. Въ гл. VI вопросъ объ отношеніи грамматической формы къ сознанію будетъ разсмотрѣнъ подробно.}, что "домъ" есть предметъ, а не качество или дѣйствіе, т.-е. я отливаю сумму впечатлѣній отъ дома или мое понятіе о немъ въ форму умственной категоріи "вещи" (субстанціи),-- процессъ, который кратко мы обозначаемъ терминомъ "имя существительное". Итакъ, всѣ эти "свойства" слова суть въ сущности психическіе -- умственные -- акты субъекта; эти акты совершаются, въ значительной долѣ, въ сферѣ безсознательной, частью же проявляются въ сознаніи; всѣ вмѣстѣ они образуютъ связную группу (ассоціацію) психическихъ моментовъ: эта ассоціація и есть слово.
   Въ грамматическихъ формахъ ("частяхъ рѣчи") представленія и понятія, составляющія лексическія значенія словъ, распредѣляются по извѣстнымъ рубрикамъ: въ существительномъ они квалифицируются какъ вещи (субстанціи), въ прилагательномъ -- какъ признаки, присущіе предметамъ (бѣлый домъ), въ глаголѣ -- какъ признаки, производимые дѣятельностью предмета (домъ бѣлѣетъ) и т. д. Все это, стало-быть, особые умственные процессы, представляющіе собою какъ бы родъ безсознательной, "натуральной" философіи,-- это какъ бы природное словесное міросозерцаніе, вносящее порядокъ въ массу впечатлѣній, притекающихъ извнѣ и сохраняющихся въ памяти. Такъ вотъ именно эта умственная дѣятельность, кратко обозначаемая терминами языкъ, рѣчь, и есть та психическая сила или функція, которая прежде всего обнаруживается въ преобразованіи психологическаго сужденія въ словесное предложеніе.
   Это преобразованіе выражается въ слѣдующихъ -- важнѣйшихъ -- результатахъ:
   1. Каждый членъ психологическаго сужденія (подлежащее, сказуемое, связка) въ словесномъ предложеніи пріурочивается къ извѣстной категоріи и такимъ образомъ является какъ бы въ двойномъ видѣ. Именно, подлежащее психологическаго сужденія, превращаясь въ подлежащее словеснаго предложенія, наряжается въ форму имени существительнаго въ именительномъ падежѣ. Оно уже не просто -- сумма извѣстныхъ впечатлѣній, не просто образъ, но образъ квалифицированный, пріуроченный къ категоріи вещи, понятый, какъ предметъ или субстанція. Сказуемое въ свою очередь уже не только образъ, приведенный въ предикативную связь съ подлежащимъ, но опять-таки образъ упорядоченный, пріуроченный къ категоріи вещи или къ категоріи признака. Наконецъ, связка преобразуется въ ту болѣе или менѣе отвлеченную категорію отношенія, которая апперцепируется такъ называемымъ "вспомогательнымъ глаголомъ" (есть, быть, являться и проч.). Для наглядности это различіе между психологическимъ сужденіемъ и словеснымъ предложеніемъ можно представить въ слѣдующихъ формулахъ, составленныхъ изъ знаковъ: S (subjectum, подлежащее), P (praedicatum, сказуемое), C (copula, связка) и n (nomen, имя -- существительное, прилагательное, причастіе) и v (verbum, глаголъ). Получимъ:
   
   Психологическое сужденіе: S + C + P.
   Словесное предложеніе: Sn + Cn + Pn.
   
   2. Психологическое сужденіе неподвижно или, точнѣе, измѣняется такъ медленно, что мы имѣемъ право считать эти измѣненія равными нулю и не принимать ихъ въ соображеніе {Психологическія сужденія высшихъ и къ тому же воспитанныхъ прирученіемъ дрессированныхъ животныхъ должны быть совершеннѣе психологическихъ сужденій животныхъ, стоящихъ ниже и живущихъ въ дикомъ состояніи.}. Напротивъ, грамматическое предложеніе находится въ вѣчномъ движеніи, въ непрерывномъ процессѣ развитія, такъ же, какъ и образующія его грамматическія формы, что и внушило покойному А. А. Потебнѣ мысль о безсодержательности, безплодности и ненужности общихъ опредѣленій предложенія и о необходимости доискиваться частныхъ опредѣленій, для каждой стадіи развитія отдѣльно. Ниже мы вернемся къ этой мысли лингвиста-филолога. Изъ измѣненій, свойственныхъ предложенію, отмѣтимъ здѣсь два, въ которыхъ, между прочимъ, рѣзко сказывается отличіе его отъ психологическаго сужденія: а) въ предложеніи связка отнюдь не обязательна,-- она можетъ быть устранена, и тогда вся предикативность сосредоточивается въ сказуемомъ. Это и происходитъ, когда сказуемое выражается глаголомъ. Пояснимъ это примѣрами. Въ предложеніи "человѣкъ смертенъ" связка вовсе не отсутствуетъ: она только не произнесена вслухъ; но она мыслится, присутствуетъ въ сознаніи въ качествѣ особаго момента и, притомъ, отнюдь не отвлеченнаго отъ слова,-- она мыслится въ формѣ вспомогательнаго глагола есть, что видно изъ обязательнаго употребленія этого глагола въ прошедшемъ и будущемъ временахъ: "человѣкъ всегда былъ и будетъ смертенъ". Но въ предложеніи "человѣкъ умираетъ" уже нѣтъ связки, а есть только подлежащее (человѣкъ) и сказуемое (умираетъ): между ними нѣтъ -- въ мысли -- особаго связующаго момента, который былъ бы апперцепированъ извѣстной грамматической категоріей. Возьмемъ древне-русскій оборотъ: "послахъ отрока своего въ Печеру, люди, иже суть данъ дающе Новугороду" (Ипат. лѣтоп.). Здѣсь придаточное предложеніе заключаетъ въ себѣ подлежащее -- иже (которые), связку -- суть и сказуемое -- дающе (причастіе -- дающіе). На современномъ языкѣ уже нельзя такъ сказать: "которые суть дающіе дань..." Переводя старинный оборотъ посредствомъ тѣхъ, которые употребительны или, по крайней мѣрѣ, возможны въ настоящее время, мы скажемъ или: "которые суть данники Новгорода" (и это будетъ наиболѣе вѣрная передача), или: "которые даютъ дань Новгороду". Въ первомъ случаѣ сохраняется связка -- суть (сказуемое -- данники); во второмъ связки уже нѣтъ, не только въ выраженіи, но и въ сознаніи, и вся предикативность сосредоточена въ сказуемомъ, которое поэтому и выражено глаголомъ (даютъ).
   Здѣсь необходимо сдѣлать одно поясненіе. Въ предложеніи связка вообще далеко не такъ самостоятельна, какъ въ психологическомъ сужденіи: въ предложеніи она входитъ въ составъ сказуемаго. Въ вышеприведенныхъ примѣрахъ: "человѣкъ (есть) былъ, будетъ смертенъ", "иже суть дань дающе...", "которые суть данники",-- сказуемыя состоятъ изъ двухъ словъ каждое: изъ связки (есть, былъ, будетъ, суть) и изъ сказуемаго въ тѣсномъ смыслѣ (смертенъ, дающе, данники). Въ этомъ видѣ оно называется составнымъ сказуемымъ, б) Въ предложеніи можетъ быть устранено и само подлежащее въ такъ-называемыхъ безличныхъ или, точнѣе, безсубъектныхъ предложеніяхъ ("свѣтаетъ", "тошнитъ", "хочется"), о которыхъ будемъ говорить подробно въ своемъ мѣстѣ. Эти два явленія -- устраненіе связки и упраздненіе подлежащаго, представляютъ большой интересъ съ точки зрѣнія эволюціи мысли человѣческой. Это станетъ намъ ясно, когда мы познакомимся съ результатами глубокихъ изслѣдованій А. А. Потебни. Замѣчу здѣсь мимоходомъ, что этотъ процессъ отнюдь не долженъ быть понимаемъ какъ упрощеніе, т.-е. преобразованіе болѣе сложнаго умственнаго процесса въ менѣе сложный. Два момента въ сознаніи (связка и сказуемое,-- подлежащее и сказуемое) сводятся, правда, къ одному, но этотъ одинъ, какъ убѣдимся въ свое время, становится за то процессомъ болѣе интенсивнымъ, болѣе сложнымъ по своему внутреннему составу, чѣмъ тѣ два вмѣстѣ взятые. Мы не разъ будемъ встрѣчаться съ подобными явленіями въ языкѣ, которыя нѣкоторые изслѣдователи ошибочно принимали за упрощенія.
   3. Третье отличіе грамматическаго предложенія отъ психологическаго сужденія состоитъ въ томъ, что, въ силу переработки подлежащаго и сказуемаго категоріями частей рѣчи, подлежащее, дотолѣ представлявшее собою цѣльный образъ, распадается на подлежащее въ собственномъ смыслѣ и его "опредѣленіе", а сказуемое, до тѣхъ поръ единое и нераздѣльное, превращается въ сказуемое въ тѣсномъ смыслѣ и его "дополненія" и "обстоятельства". Такимъ образомъ создаются, какъ отдѣльные моменты въ сознаніи, второстепенныя части предложенія, не существующія ни въ психологическомъ сужденіи, ни въ логическомъ. Напримѣръ, дословесное психологическое сужденіе: "эта черная птица летитъ быстро" -- заключаетъ въ себѣ только три момента: 1) подлежащее -- образъ черной птицы, 2) сказуемое -- ея быстрый полетъ и 3) связку -- актъ приписанія, отнесенія этого полета къ подлежащему -- птицѣ. Въ грамматическомъ предложеніи цѣльный образъ черной птицы распадается на моменты: птица -- подлежащее и эта и черная -- опредѣленія, а единое сказуемое, представленіе быстраго полета,-- на моменты: летитъ -- сказуемое въ тѣсномъ смыслѣ и быстро -- обстоятельство. Подъ традиціонной грамматической номенклатурой (опредѣленіе, дополненіе, обстоятельство) нужно понимать особые моменты въ сознаніи, особые акты мысли, сущность которыхъ сводится все къ тому же процессу мышленія грамматическими формами (опредѣленіе мыслится въ формѣ прилагательнаго, причастья и существительнаго, когда оно образуетъ такъ-называемое "приложеніе", дополпеніе въ формѣ существительнаго въ косвенномъ падежѣ, обстоятельство -- въ формѣ нарѣчья).
   Для нашей ближайшей цѣли -- намѣтить различія между предложеніемъ и психологическимъ сужденіемъ -- этихъ указаній пока достаточно. Другія характерныя черты предложенія раскроются сами собою, когда мы въ дальнѣйшемъ познакомимся обстоятельнѣе съ различными сторонами психической природы языка, какъ умственнаго процесса. Здѣсь же у насъ на очереди вопросъ объ отношеніи предложенія къ логическому сужденію.
   Если движеніе отъ психологическаго сужденія къ грамматическому предложенію есть подъемъ изъ низшей умственной сферы въ высшую, то переходъ отъ грамматическаго предложенія къ логическому сужденію представляется дальнѣйшимъ восхожденіемъ, еще этажемъ выше. Это результатъ дальнѣйшаго усовершенствованія мысли въ направленіи большей отвлеченности, сознательности и раціональности. Мысль "предметная" и мысль грамматическая въ значительной степени безсознательны или полусознательны: въ большинствѣ случаевъ только конечная точка процесса, результатъ мысли, ярко выступаетъ въ сознаніи. Напротивъ того, логическое мышленіе сознательно или, по крайней мѣрѣ, стремится къ сознательности въ самомъ процессѣ своемъ, въ самомъ актѣ своего возникновенія. Мысль "предметная" и мысль грамматическая, коренясь и развертываясь по преимуществу въ безсознательной сферѣ, подчиняются психологическимъ законамъ ума, которые ирраціональны не менѣе законовъ чувства. Напротивъ, мышленіе логическое, возвышаясь надъ языкомъ и какъ бы суммируя всѣ результаты, имъ добытые, повторяетъ -- по своему -- процессъ созданія мысли въ новомъ, совершеннѣйшемъ видѣ, при свѣтѣ сознанія, и въ этой дѣятельности своей подчиняется уже не психологическимъ (въ тѣсномъ смыслѣ), а логическимъ законамъ ума, которые, по существу своему, раціональны.
   Едва ли мы ошибемся, если скажемъ, что въ процессѣ преобразованія грамматической мысли въ логическую важнѣйшую роль играетъ связка или, точнѣе, развитіе въ извѣстномъ направленіи понятія предикативной связи.
   Исходя изъ драгоцѣнныхъ указаній проф. Сѣченова, мы имѣемъ возможность составить себѣ общую схему эволюціи связки, начиная отъ ея физіологическихъ эквивалентовъ, мышечнаго чувства и органовъ памяти, переходя черезъ связку психологическаго сужденія и грамматическаго предложенія и кончая -- логической.
   Но было бы крайне затруднительно изобразить эту схему сейчасъ же. Мы будемъ строить ее постепенно, по частямъ, по мѣрѣ того какъ все обстоятельнѣе и нагляднѣе будутъ раскрываться предъ нами различныя свойства языка вообще и грамматическаго предложенія въ частности. Дѣло въ томъ, что языкъ есть необходимый органъ нашей мысли, и предложеніе -- ея привычная форма, отъ которой намъ очень трудно отрѣшиться. Здѣсь мы сдѣлаемъ только попытку немного, насколько это пока возможно, отвлечься отъ языка, отъ грамматическаго мышленія, чтобы сперва заглянуть внизъ, въ мысль "предметную", и потомъ вверхъ, въ сферу логическую, и такимъ образомъ составить себѣ предварительное, далеко не полное, понятіе объ эволюціи связки. Намъ придется пока оставить въ сторонѣ цѣлую половину этого процесса, именно -- вопросъ объ органахъ памяти, какъ объ источникѣ связки, мы разсмотримъ, и то не по всѣмъ пунктамъ, только другую его половину, именно развитіе связки -- поскольку она возводится къ другому источнику, къ мышечному чувству.
   Возьмемъ предложенія, напримѣръ: "камень лежитъ", "птица летитъ" -- и постараемся отрѣшиться отъ языка, отвлечься отъ грамматической природы этихъ предложеній, чтобы хотя приблизительно возстановить ихъ въ формѣ психологическаго сужденія. Отрѣшиться же отъ языка возможно, только зная его свойства; въ данномъ случаѣ нужно знать, что тотъ типъ предложенія, къ которому принадлежатъ взятые нами примѣры, не есть древнѣйшій. Сейчасъ у насъ будетъ рѣчь объ этомъ. Пока замѣчу, что психологическое сужденіе вообще не отливаетъ своихъ частей въ форму грамматическихъ категорій, но что въ немъ есть зародыши ихъ или, точнѣе, психическіе моменты, которые въ дальнѣйшемъ развитіи, на почвѣ мышленія языкомъ, явятся въ видѣ отправныхъ точекъ будущихъ грамматическихъ формъ, въ особенности частей рѣчи. Итакъ, въ психологическихъ сужденіяхъ "камень лежитъ", "птица летитъ" нѣтъ ни существительныхъ (камень, птица), ни глаголовъ (лежитъ, летитъ). Въ немъ есть только представленіе (образъ) лежащаго камня, летящей птицы. Разница между такимъ представленіемъ, возникшимъ въ видѣ одного, нерасчлененнаго цѣлаго, и психологическимъ сужденіемъ, ему отвѣчающимъ, сводится, къ тому только, что въ послѣднемъ такой образъ расчлененъ на три момента, и всѣ три составляютъ связную, осмысленную группу. Эти три момента суть: 1) образъ предмета (камня, птицы), взятый самъ по себѣ, независимо отъ даннаго состоянія его; 2) представленіе даннаго состоянія предмета (его лежанія, его летанія) и 3) связка, т.-е. способъ соединенія въ мысли -- второго момента съ первымъ (сказуемаго съ подлежащимъ). Вотъ и посмотримъ, каковъ этотъ способъ.
   Еслибы субъектъ этихъ сужденій (т.-е. безсловесное существо, въ сознаніи котораго они возникли) могъ сознавать и выразить то, что въ немъ происходитъ, онъ повѣдалъ бы намъ приблизительно слѣдующее: "сперва я ощущаю ту мышечную работу, которую я произвожу (при поворотахъ головы и глазъ) для апперцепціи пространственныхъ (и временныхъ) отношеній между вещами,-- и полученныя такимъ путемъ формы воспріятія я называю пространствомъ (и временемъ), различая покой и движеніе. Разъ эти формы мысли, хотя бы въ ихъ элементарнѣйшемъ видѣ, во мнѣ возникли,-- я ими пользуюсь какъ готовыми и даже перестаю сознавать, какъ и откуда онѣ возникли. Всѣ предметы кажутся мнѣ заранѣе данными въ пространствѣ и времени, какъ въ своего рода вмѣстилищахъ, гдѣ всѣ они живутъ вмѣстѣ со мною.
   Но то же самое мышечное чувство и другія органическія ощущенія являются для меня источникомъ другого порядка умственныхъ формацій. Мускульныя чувства различнаго рода, дающія себя знать при всѣхъ проявленіяхъ моей самодѣятельности (при вставаніи, хожденіи, бѣганіи и т. д.), развиваютъ во мнѣ сознаніе моей способности къ волевымъ актамъ. Внутренній опытъ говоритъ мнѣ о томъ, что я -- сосудъ разныхъ хотѣній. Онъ говорить мнѣ также о моей одушевленности. Эти представленія,-- одушевленности, хотѣній, волевыхъ актовъ и тѣсно связанныхъ съ ними мускульныхъ усилій и чувствъ,-- образуютъ психическую ассоціацію, которая такъ крѣпко сидитъ въ моемъ сознаніи, такъ окрашиваетъ собою мой внутренній міръ, что я невольно переношу ее изъ себя на внѣшніе предметы, приписывая имъ одушевленность, хотѣнія, волю, и дѣлаю изъ нея для моей мысли то, что гг. психологи называютъ связкою психологическаго сужденія. Поэтому, когда образы, напримѣръ, лежащаго камня или летящей птицы разлагаются въ моемъ сознаніи на соотвѣтственныя членораздѣльныя группы, т.-е. превращаются въ сужденія, то въ качествѣ связки этихъ сужденій я мыслю уже не пространственныя (или временныя) отношенія an sich, а тѣ внутренніе импульсы, которые я приписываю моимъ подлежащимъ,-- камню -- хотѣніе "быть лежащимъ", волю и усилія летѣть -- птицѣ".
   Вотъ именно изъ этого-то эмбріона -- на высшей степени развитія, т.-е. въ грамматическомъ предложеніи -- и развилась глагольная, т.-е. первоначально активная и волевая, форма отношенія между подлежащимъ и сказуемымъ. И многія данныя историческаго языкознанія уполномочиваютъ насъ предполагать, что глаголъ въ языкѣ впервые и появился именно въ качествѣ грамматической связки, т.-е. въ видѣ такъ-называемаго "вспомогательнаго глагола". Но, судя по нѣкоторымъ другимъ, очень вѣскимъ, указаніямъ {Они будутъ приведены въ гл. IV-й.}, слѣдуетъ думать, что этому появленію глагола въ роли связки предшествовала эпоха, когда глагола совсѣмъ не было въ языкѣ, такъ что психологическая связка въ предложеніи не находила себѣ выраженія, не была представлена особымъ словомъ. Но она, конечно, присутствовала въ сознаніи какъ особый моментъ, который мыслился,-- какъ представленіе волевого акта. Древнѣйшій, самый архаичный типъ предложенія былъ такой: "птица -- летящая", "камень -- лежащій", гдѣ только на мѣстѣ современныхъ причастій (лежащій, летящая) мы должны представить себѣ особую архаическую форму, потомъ исчезнувшую, т.-е. Форму, которая служила представленіемъ предмета одушевленнаго, одареннаго волею и дѣйствующаго. Ее можно назвать прото-причастьемъ или праименемъ. Она и легла въ основу будущаго глагола, который изъ нея образовался черезъ присоединеніе личныхъ окончаній, нѣкоторыя изъ коихъ, вѣроятно, мѣстоименнаго происхожденія. Когда такимъ путемъ глаголъ возникъ изъ первобытнаго "причастья",-- онъ прежде всего и явился грамматическимъ выраженіемъ связки. Весьма вѣроятно, что первоначально всѣ глаголы могли быть связками, и что не было особаго разряда "вспомогательныхъ", къ этой роли спеціально приспособленныхъ глаголовъ {Иначе говоря, всѣ глаголы были "вспомогательными".}. И безъ всякаго сомнѣнія, значенія этихъ первобытныхъ глаголовъ -- связокъ были очень конкретны и весьма далеко отстояли отъ той степени отвлеченія, на которой мы застаемъ въ древнѣйшихъ памятникахъ вспомогательные глаголы вродѣ нашихъ есть, суть, быть, лат. sum, греч. ἐιμι, фр. être, нѣм. sein, werden и т. д. Первоначальное конкретное значеніе этихъ и подобныхъ глаголовъ (т.-е., точнѣе, не ихъ самихъ, а ихъ прототиповъ въ индоевропейскомъ праязыкѣ) можетъ быть, съ большей или меньшей вѣроятностью, опредѣлено по нѣкоторымъ намекамъ, сохранившимся въ древнихъ языкахъ. Такъ, хотя санскритскій глаголъ bhū (быть, становиться, тотъ же корень, что и въ нашемъ быть, въ лат. fui, futures, въ нѣм. bin) имѣетъ уже въ древнѣйшихъ памятникахъ значеніе отвлеченное, но извѣстны такія его формы и такіе случаи его употребленія, изъ которыхъ видно, что первоначальнымъ его значеніемъ было рости, прозябать, а это въ свою очередь подтверждается греческими формами отъ того же корня: φύω -- рождаю, произвожу и въ непереходномъ (среднемъ) значеніи рождаться, рости и сущ. φυτὸν -- растеніе. Относительно первобытнаго глагола, отъ котораго пошли санскрит. asti (есть), лат. est, греч. εστι, наше есть и т. д., возможно предположеніе, что онъ значилъ нѣкогда сперва дышатъ, потомъ жить, быть въ силѣ и т. п. Такимъ образомъ, въ эпоху появленія впервые глагола въ качествѣ связки, предложеніе "камень -- лежащій" было преобразовано въ "камень есть лежащій", гдѣ связка есть еще не выражала той абстракціи, которую она стала обозначать впослѣдствіи, а значила, напримѣръ, дышетъ или живетъ ("камень живетъ лежащій") -- вродѣ нашихъ народныхъ выраженій: "похвала живетъ человѣку пагуба", "деньга покатна живетъ", "женскій полъ пухолъ живетъ", гдѣ глаголъ живетъ есть связка и употребленъ вмѣсто отвлеченныхъ вспомогательныхъ глаголовъ есть, бываетъ, становится {Такіе и другіе этого рода примѣры читатель найдетъ въ книгѣ Потебни "Изъ записокъ по русск. грамматикѣ", 2-е изд., стр. 166 (глаголы жить, рости, родиться, идти въ качествѣ связокъ).}.
   Обращаясь теперь къ этимъ глаголамъ, служащимъ связками въ современныхъ языкахъ, мы видимъ, что число ихъ ограничено, и что всѣ они, въ большей или меньшей степени, отвлеченны. Но идя отъ современнаго состоянія языка по направленію къ древности, мы замѣчаемъ, что число глаголовъ-связокъ все растетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ они становятся конкретнѣе (кромѣ такихъ, какъ есть, бытъ, которые были конкретными во времена доисторическія и уже въ древнѣйшихъ памятникахъ являются съ отвлеченнымъ значеніемъ). Вотъ, напримѣръ, рядъ глаголовъ, которые въ древнерусскомъ и церковнославянскомъ служили связками (привожу ихъ изъ книги Потебни: "Изъ записокъ по русской грамматикѣ"; втор, изд., стр. 126): мнѣтися, творитися, повѣдатися, явитися, довѣлѣти, съжалитися, убоятися, конѣчати, прѣбыти, прѣстати, стати и стояти, сѣсти и сѣдѣти, лежати, вестися и др. Чтобы читатель могъ, по возможности, ясно представить себѣ тотъ типъ мышленія, который характеризуется употребленіемъ подобныхъ глаголовъ въ качествѣ связокъ, приведу нѣсколько примѣровъ. Возьмемъ сперва оборотъ, возможный и въ современномъ языкѣ: "этотъ домъ цѣлый годъ стоитъ пустой". Здѣсь связка стоитъ далеко не такъ абстрактна, какъ, напримѣръ, есть и т. п., она, кромѣ своей непосредственной функціи -- выразить связь признака, даннаго въ сказуемомъ (пустой) съ подлежащимъ (домъ), выступаетъ также и въ своемъ лексическомъ значеніи, выражая извѣстное глагольное понятіе (стоять), могущее такъ или иначе характеризовать подлежащее. Если бы послѣднее обозначало какой-нибудь движущійся предметъ, то соотвѣтственная связка была бы выражена глаголомъ, обозначающимъ движеніе. Примѣровъ для этого послѣдняго (и аналогичныхъ) случаевъ можно бы найти въ старинномъ языкѣ очень много, но нелегко подыскать ихъ въ современномъ: уже изъ этого видно, что такіе обороты не въ духѣ современнаго языка, который вообще избѣгаетъ конкретныхъ, знаменательныхъ {Т.-е. сохраняющихъ свое подлинное, лексическое значеніе.} связокъ, замѣняя ихъ отвлеченными или же совсѣмъ ихъ устраняя. Въ качествѣ примѣра для связки, выражающей движеніе, приведемъ: "онъ, цѣлый день ходитъ пасмурный". Эта фраза хочетъ сказать не то, что "онъ ходитъ" (т.-е. не сидитъ, не лежитъ), а то, что "онъ -- пасмуренъ", и въ ней "ходить" есть связка (а не сказуемое). Въ старину такіе обороты употреблялись сплошь и рядомъ: говорили, напримѣръ, "конь мчится быстрый", что въ настоящее время невозможно,-- мы скажемъ "мчится быстро", т.-е. превратимъ связку мчится, которая своею яркою конкретностью противорѣчитъ нашимъ стремленіямъ къ отвлеченности, въ настоящее сказуемое, а прежнее сказуемое (быстрый) переведемъ въ категорію обстоятельства (нарѣчье "быстро"). Такъ же точно и вышеприведенный примѣръ "домъ стоитъ пустой" можетъ быть замѣненъ оборотомъ: "домъ пустуетъ", и этотъ послѣдній больше перваго подходитъ къ нашимъ теперешнимъ привычкамъ мышленія. Первый же -- "домъ стоитъ пустой" -- все еще возможенъ только потому, что самый-то глаголъ стоятъ, употребляемый въ качествѣ связки, уже достигъ извѣстной степени отвлеченности, не столь значительной, какъ есть, бытъ и т. п., но, все-таки, достаточной для выраженія связи между сказуемымъ и подлежащимъ въ духѣ современныхъ стремленій мысли, т.-е. такъ, чтобы мысль могла безпрепятственно сосредоточиться на апперцепціи этой связи, не отвлекаясь въ сторону конкретнаго, лексическаго значенія глагола. То же самое можно сказать и о такихъ глаголахъ, какъ ходитъ, сидѣть, лежатъ, но не о такихъ, какъ, напримѣръ, мчаться (въ вышеприведенномъ примѣрѣ: "конь мчится быстрый"), или -- такихъ, сжалиться, мънѣти (думать) и др., упомянутыхъ въ приведенномъ спискѣ старинныхъ связокъ. Наша современная мысль требуетъ для связки извѣстнаго минимума отвлеченности, которому эти глаголы не отвѣчаютъ. Этотъ минимумъ можетъ быть опредѣленъ именно по такимъ глаголамъ, какъ ходить, лежать, сидѣть, все еще появляющимся въ роли связки: онъ ходитъ угрюмый, я сидѣлъ ни живъ ни мертвъ, онъ лежитъ пьяный,-- причемъ нужно только помнить, что эти глаголы въ роли связокъ отражаются въ нашемъ сознаніи не со всей полнотой ихъ лексическаго значенія, какъ это случилось бы, если бы они выступили въ роли сказуемыхъ, а не связокъ. Говоря "онъ сидѣлъ ни живъ ни мертвъ", "домъ стоялъ пустой", мы не держимъ въ сознаніи всей суммы признаковъ, связанныхъ съ лексическимъ значеніемъ глаголовъ сидѣть и стоятъ, для насъ важно то, что эти глаголы способны выразить принадлежность признаковъ, данныхъ въ сказуемыхъ (ни живъ, ни мертвъ, пустой), подлежащимъ онъ и домъ. Самый же способъ изображенія этой принадлежности насъ мало интересуетъ, т.-е. сознаніе наше не останавливается на той чертѣ, что "онъ" именно "сидѣлъ" (а не "лежалъ"), когда былъ ни живъ, ни мертвъ, и для насъ это сидѣлъ почти то же, что былъ. Не такъ было въ старину. Пристрастіе стариннаго языка къ конкретнымъ, знаменательнымъ связкамъ и самое обиліе и разнообразіе ихъ свидѣтельствуютъ о томъ, что тогда самый типъ грамматическаго мышленія былъ иной, что связка и сказуемое отражались тогда въ сознаніи людей не такъ, какъ нынѣ. Для иллюстраціи нѣкоторыхъ типичныхъ чертъ старинааго предложенія, важныхъ для постановки занимающаго насъ вопроса -- объ эволюціи связки, я приведу здѣсь нѣсколько примѣровъ, взятыхъ мною изъ нашихъ лѣтописей (Лаврентьевской и Ипатьевской, изд. Археогр. комм.):
   Лавр. л., стр. 279: Но и мы мнимся Бога любяще; но аще потщимся заповѣди его схранити, тогда явимся Бога любяще.
   Чтобы понять строй этихъ предложеній, прежде всего нужно помнить, что форма любяще была причастьемъ (наст. вр., им. п., мн. ч., муж. р.); стало быть, тутъ мы имѣемъ дѣло съ составными сказуемыми. Вотъ буквальный (т.-е. на соврем. языкѣ невозможный) переводъ: "но и мы считаемъ себя любящіе Бога; но если мы постараемся соблюсти его заповѣди, то въ такомъ случаѣ мы явимся любящіе Бога". Невозможность этого перевода обусловлена тѣмъ именно, что старинныя связки, здѣсь употребленныя, въ настоящее время уже не существуютъ въ языкѣ, т.-е. глаголы считаться, явиться не могутъ нынѣ играть роль связокъ. Поэтому въ переводѣ на современный языкъ мы принуждены передѣлать эти связки въ сказуемыя, а прежнія сказуемыя -- въ дополненія. Мы скажемъ: "но и мы считаемъ себя любящими (творит. пад. вмѣсто именит., т.-е. дополненіе вмѣсто именного сказуемаго, согласуемаго съ подлежащимъ) Бога... мы явимся любящими Бога". Еще лучше (и яснѣе) мысль подлинника будетъ воспроизведена такъ: мы думаетъ о себѣ, что любимъ Бога; но только исполняя его заповѣди, мы докажемъ, что въ самомъ дѣлѣ любимъ его". Въ этой передачѣ яснѣе оттѣнено то противопоставленіе понятій думать (считать себя) и явиться, которое несомнѣнно имѣлъ въ виду древнерусскій лѣтописецъ. Онъ умышленно противопоставляетъ глаголу мнимся глаголъ явимся, стало быть эти глаголы важны для него не только по своей роли въ предложеніи, но и по своему непосредственному, лексическому значенію. И онъ, и его читатели должны были удерживать въ сознаніи эти значенія во всей ихъ лексической конкретности. По, мы знаемъ, эти глаголы въ данномъ случаѣ играютъ роль связокъ (между подлежащимъ мы и сказуемымъ любяще). Итакъ, вотъ наглядный и яркій примѣръ знаменательности связки: она важна для мысли не только какъ таковая, какъ связующее звено, но и какъ слово съ опредѣленнымъ значеніемъ. Чтобы въ переводѣ спасти эти спеціальныя значенія, нужно превратить связки въ сказуемыя. Ибо современная мысль хочетъ, чтобы связка была только связка. Поскольку это стремленіе осуществляется въ языкѣ, постольку современная связка все удаляется отъ своего прототипа, связки психологической, и приближается къ своему идеалу, логической предикативной связи.
   Ипат. л., стр. 259: ради съ тобою идемъ своихъ дѣля обидъ -- "съ радостью (охотою) идемъ съ тобою изъ-за своихъ обидъ". Ипат. л., стр. 246 по князи своемъ ради идемъ {Издатели лѣтописи въ этомъ мѣстѣ между ради и идемъ поставили запятую, которая портитъ фразу.}. Здѣсь ради -- прилаг. множ. ч. им. пад., согласующееся съ подразумѣваемымъ подлежащимъ мы. Буквальный переводъ былъ бы: "мы идемъ радостные", что, конечно, уже невозможно. Но невозможное для современнаго языка было вполнѣ въ духѣ стариннаго. Обороты этого сорта вполнѣ обычны въ старыхъ текстахъ. Они характеризуются именно составнымъ сказуемымъ -- изъ прилаг. или причастья и знаменательной связки. Въ данномъ примѣрѣ связкою служитъ глаголъ идемъ, а второю частью сказуемаго является прилаг. ради, согласующееся съ надлежащимъ въ род. числѣ и падежѣ. Связка идемъ столь же знаменательна, какъ и мнимся и явимся въ. предыдущемъ примѣрѣ изъ Лавр. лѣт., т.-е. она не только связываетъ признакъ ради съ подлежащимъ мы, но кромѣ того вноситъ отъ себя извѣстный вкладъ въ положительное содержаніе сказуемаго, которое хочетъ сказать не только, что "мы -- рады", но что "мы" также и "идемъ". Такимъ образомъ здѣсь сказуемое является составнымъ не потому собственно, что оно выражено двумя словами, а потому, что эти два слова указываютъ на два признака, приписываемые подлежащему. Вотъ именно эта-то черта и исчезаетъ при переходѣ стариннаго оборота въ замѣнившіе его современные (или же менѣе архаическіе). Вмѣсто "рады идемъ" мы скажемъ "идемъ съ радостью (охотно)" или же "рады идти". Въ обоихъ случаяхъ произошло устраненіе изъ представленія о подлежащемъ (мы) одного изъ двухъ признаковъ, прежде выражавшихся двумя частями составного сказуемаго. Исключенный признакъ воспроизводится второстепенной частью предложенія (дополненіемъ или обстоятельствомъ), какъ въ оборотѣ "идемъ съ радостью, охотно", или же неопредѣленнымъ наклоненіемъ (рады идти), причемъ этотъ послѣдній оборотъ, возникшій уже въ древности, отличается отъ перваго тѣмъ, что неопредѣленное наклоненіе очень тѣсно примыкаетъ къ сказуемому (рады) и вмѣстѣ съ нимъ составляетъ какъ бы одну умственную единицу и съ этой точки зрѣнія можетъ считаться входящимъ въ составъ сказуемаго. Какой именно изъ двухъ признаковъ (одинъ -- рады, другой -- идемъ) будетъ исключенъ изъ представленія о подлежащемъ, это зависитъ отъ точки зрѣнія говорящаго. Если онъ считаетъ, наприм., признакъ "рады" не столь существеннымъ, какъ признакъ "идемъ", то онъ исключитъ именно первый, переведя его изъ сказуемаго во второстепенную часть предложенія, а признакъ "идемъ" сдѣлаетъ сказуемымъ (идемъ съ радостью). Если онъ сочтетъ оба признака необходимыми, но съ перевѣсомъ признака рады,-- онъ удержитъ послѣдній въ качествѣ сказуемаго, а первый пристроитъ къ нему въ формѣ неопредѣленнаго наклоненія (рады идти). Итакъ, очевидно, что оба оборота въ сравненіи съ болѣе древнимъ и архаическимъ (ради идемъ) являются знаменіемъ болѣе развитой и тонкой мысли, стремящейся квалифицировать признаки, данные въ сказуемомъ, оцѣнивать ихъ съ точки зрѣнія ихъ важности, взаимной связи или послѣдовательности. Повторяя удачное выраженіе Миклошича и Потебни {Изъ зап. по русск., грамм.}, мы сравнимъ старинный оборотъ съ рисункомъ безъ перспективы: онъ трактуетъ признаки, выраженные составнымъ сказуемымъ, какъ равносильные, и воспроизводитъ ихъ на одномъ планѣ.
   Лавр. лѣт., стр. 286: Преставися Мстиславъ... и сѣде (связка) по немъ братъ его Ярополкъ княжа (прич., вторая часть сказуемаго) Кыевѣ -- буквально: "умеръ Мстиславъ... и сѣлъ послѣ него братъ его Ярополкъ, княжащій въ Кіевѣ". Излишне пояснять, что такой переводъ невозможенъ, и я привожу его (какъ дѣлалъ и раньше) только, чтобъ оттѣнить характерныя черты стараго оборота. Къ нашимъ современнымъ привычкамъ мысли можно было бы приспособить этотъ послѣдній при одномъ условіи: взглянуть на причастье княжа, какъ на дѣепричастье, что и сдѣлали, повидимому, издатели лѣтописи, поставивъ передъ этимъ словомъ запятую. Они этимъ подновили фразу. Въ дѣйствительности же княжа было еще причастье и составляло часть сказуемаго, другой частью котораго была знаменательная связка сѣде. Въ подлежащемъ Ярополкъ было усмотрѣно два признака: одинъ -- тотъ, что онъ сталъ княземъ, а другой -- второстепенный -- тотъ, что онъ "возсѣлъ" на княжескій "столъ"; послѣдній признакъ былъ только болѣе нагляднымъ, болѣе конкретнымъ способомъ изображенія перваго признака и употребленъ вмѣсто отвлеченной связки вродѣ бысть (сталъ), которая была бы взята въ оборотѣ бысть князь (сталъ княземъ). Современный языкъ имѣетъ въ своемъ распоряженіи другіе обороты: "сталъ княземъ", гдѣ, какъ мы уже знаемъ, сказуемое простое (не составное), т.-е. нѣтъ связки (княземъ -- дополненіе), и "сѣлъ (сталъ) княжить", о которомъ пришлось бы повторить то, что мы только что говорили о "рады идти".
   Если приведенные до сихъ поръ примѣры могутъ, съ большею или меньшею легкостью, вводить современнаго читателя въ искушеніе -- подновлять ("модернизировать") ихъ, подставляя, наприм., дѣепричастье вмѣсто прежняго причастья, то вотъ образчики старинной рѣчи, уже рѣшительно не поддающіеся такой операціи. Въ извѣстномъ разсказѣ лѣтописи о покушеніи Владиміра на жизнь Рогнѣды маленькій Изяелавъ, защищая мать, говоритъ отцу: "еда единъ мнитися ходя?" {Лавр. л, стр. 285.}. При буквальномъ переводѣ даже съ передѣлкой причастья ходя въ дѣепричастье, выйдетъ совершенная безсмыслица. Возьмемъ только "вольный" переводъ, воспроизводящій мысль подлинника и замѣняющій старинную конструкцію новою: "думаешь ли ты, что ты тутъ одинъ?" Постараемся, однако, вникнуть въ грамматическій смыслъ древняго оборота. Въ немъ сказуемое -- составное: признакъ "думаешь" (считаешь себя, полагаешь о себѣ) взятъ въ качествѣ связки мнишися, которая, конечно, знаменательна; признакъ же одинъ образуетъ вторую (именную) часть сказуемаго; затѣмъ къ этому слову (единъ), какъ бы для усиленія его предикативности (его значенія -- сказуемаго), присоединено причастье ходя (ходящій), и вышло: "считаешь ли ты себя одинъ ходящій"! Полная невозможность такого оборота въ современномъ языкѣ показываетъ, какъ далеко ушли мы впередъ въ сферѣ грамматическаго мышленія, какую эволюцію пережило предложеніе въ теченіе вѣковъ, отдѣляющихъ насъ отъ эпохи нашей древней лѣтописи. Въ ту эпоху мысль еще недостаточно была приспособлена къ апперцепціи отвлеченной предикативной связи. Она орудовала конкретными представленіями, выразителями которыхъ были знаменательныя связки въ предложеніи. Сказуемое проявлялось въ сознаніи въ видѣ двухъ или трехъ (какъ въ только что приведенномъ оборотѣ) моментовъ, расположенныхъ на одной линіи, "безъ перспективы", и признаки, составляющіе содержаніе этихъ моментовъ сознанія, оставались по необходимости недостаточно расчлененными,-- оттѣнки ихъ взаимныхъ отношеній не были разработанными мыслью и не находили себѣ выраженія въ словѣ. Вотъ именно знаменіемъ такой разработки, явившейся позже, и было превращеніе одного цѣльнаго, независимаго предложенія въ два, главное и придаточное, какъ это мы видимъ въ современномъ переводѣ приведеннаго стариннаго оборота.
   Закончу этотъ рядъ примѣровъ двумя слѣдующими, которые привожу изъ книги Потебни (Изъ зап. по русск. грамм., 2-е изд., стр. 152). "Данило... сожалиси отславъ сына см Лва и всѣ" (Ипат.), буквально: "Данило пожалѣлъ (связка) отославшій (сказ.-- причастье) своего сына Льва и воиновъ". Потебня поясняетъ, что это не значитъ "отославши, пожалѣлъ", а "пожалѣлъ, что отослалъ". Въ старомъ оборотѣ признаки "пожалѣлъ" и "отославъ" составляютъ части одного и того же сказуемаго, первый -- въ качествѣ связки, причемъ онъ сохраняетъ всю свою знаменательность, второй -- въ качествѣ именного (причастнаго) сказуемаго, относимаго къ подлежащему при посредствѣ перваго признака. Оба, стало быть, стоятъ рядомъ, оба одновременно усматриваются въ подлежащемъ, и мысль не схватываетъ, по крайней мѣрѣ грамматически, тѣхъ оттѣнковъ въ отношеніяхъ ихъ другъ къ другу и къ подлежащему, какія воспроизведены въ современномъ переводѣ. Этотъ послѣдній характеризуется тѣмъ, во-первыхъ, что въ немъ признакъ "пожалѣлъ" уже не играетъ (и не можетъ играть) роли связки -- онъ слишкомъ конкретенъ для современной мысли, требующей отвлеченныхъ связокъ, и превращенъ въ сказуемое главнаго предложенія; далѣе вторая часть прежняго составного сказуемаго "отославшій" переведена, въ качествѣ самостоятельнаго сказуемаго, въ придаточное предложеніе, подчиненное главному союзомъ "что". Итакъ вмѣсто одного предложенія -- два: мысль расчленена, и установлено извѣстное соотношеніе между ея частями.
   "Неубояшася князя два имуще" -- буквально: "не испугались имѣющіе двухъ князей", а значитъ это, какъ переводитъ Потебня: "не испугались того, что у нихъ было два князя". Послѣ сдѣланныхъ выше разъясненій читатель самъ оцѣнитъ разницу между старымъ оборотомъ и новымъ и всѣ преимущества послѣдняго съ точки зрѣнія расчлененности и гибкости мысли.
   Теперь подведемъ итоги. Но сперва нѣсколько словъ во избѣжаніе могущихъ возникнуть у читателя-нефилолога недоразумѣній.
   Приведенные мною примѣры старинныхъ русскихъ оборотовъ и сравненіе ихъ съ современными иллюстрируютъ ту мысль, что грамматическая связка въ русскомъ языкѣ развивалась въ направленіи убывающей конкретности, стало быть, возрастающей отвлеченности, и что весь строй предложенія измѣнялся въ сторону глагольности сказуемаго (замѣна составного сказуемаго изъ глагола -- связки и прилагательнаго или причастья простымъ -- изъ одного глагола, въ которомъ и сосредоточивается вся предикативность. Полное доказательство этого положенія составляетъ великую заслугу Потебни. Онъ прослѣдилъ этотъ процессъ въ исторіи русскаго и другихъ славянскихъ языковъ, а также и литовско-латышскаго. Но, безъ всякаго сомнѣнія, разсматриваемый порядокъ явленій отнюдь не ограничивается предѣлами той лингвистической области, въ которой работалъ Потебня. Всякій филологъ, будь онъ классикъ или оріенталистъ, германистъ или романистъ {Т.-е. ученый, спеціально изучающій романскіе языки.}, легко найдетъ въ языкахъ, которыми онъ занимается, массу фактовъ той же категоріи и того же значенія, какъ вышеприведенные образчики изъ исторіи русскаго языка. Нѣтъ сомнѣнія также, что семитологи съ своей стороны могли бы представить въ высшей степени важныя данныя по занимающему насъ вопросу -- объ архаическомъ типѣ связки и сказуемаго. Пишущій эти строки дѣлалъ наблюденія надъ явленіями этого рода въ языкахъ санскритскомъ и древнееврейскомъ и могъ бы привести изъ этихъ языковъ не мало любопытныхъ образчиковъ архаической конструкціи предложенія и ея преобразованій въ направленіи, здѣсь указанномъ. Но это было бы неудобно въ популярномъ трудѣ, разсчитанномъ на большую публику.
   Эволюція связки и сказуемаго, которую мы имѣемъ въ виду, можетъ быть кратко формулирована такъ: 1) На раннихъ ступеняхъ развитія связка конкретна и первоначально выражалась всѣми глаголами; послѣдніе въ этой роли сохраняли свои лексическія значенія. Такимъ образомъ связки были очень знаменательны и очень разнообразны; онѣ вызывали въ сознаніи конкретныя представленія извѣстныхъ признаковъ подлежащаго., преимущественно различныхъ волевыхъ актовъ, ему приписываемыхъ, и въ этомъ отношеніи подходили ближе къ типу психологической связки, чѣмъ къ типу логической, выражающей абстрактныя отношенія сказуемаго къ подлежащему. 2) Въ архаическую эпоху сказуемое было составное -- изъ знаменательной связки и имени (сущ., прилаг., причастья). 3) Дальнѣйшее движеніе выразилось: а) въ постепенномъ ограниченіи числа глаголовъ, могущихъ служить связками; б) въ утратѣ глаголами-связками ихъ конкретныхъ значеній и пріобрѣтеніи абстрактныхъ и в) въ превращеніи составного сказуемаго въ простое, глагольное, причемъ связка совсѣмъ исчезаетъ и вся предикативность сосредоточивается въ сказуемомъ: это значитъ, что отъ прежней связки, нѣкогда составлявшей особый моментъ въ сознаніи, гдѣ она жила какъ представленіе конкретныхъ признаковъ, осталась только апперцепція предикативной связи, т.-е. умственный актъ отнесенія къ подлежащему того, что сказано въ сказуемомъ. Это уже почти то самое, что слѣдуетъ разумѣть подъ терминомъ "связки" логическаго сужденія. 4) Процессъ этотъ начался уже въ глубокой древности, но развивался исподволь, съ извѣстною постепенностью, повинуясь какому-то еще не выясненному закону эволюціи мышленія. Еще до раздѣленія индоевропейскихъ языковъ въ праязыкѣ, изъ котораго они возникли, система глагольныхъ формъ была готова, и эти формы уже были приспособлены для выраженія сказуемаго; съ тѣмъ вмѣстѣ было выдѣлено уже извѣстное число (конечно, все еще довольно значительное) глаголовъ-связокъ, и нѣкоторые изъ нихъ (прототипы нашихъ есмь, быть) достигли сравнительно высокой (для того времени) степени отвлеченности. Но на-ряду съ глагольнымъ сказуемымъ все еще было живо сказуемое составное, и, повидимому, для тогдашняго состоянія мысли эта форма была удобнѣе; равнымъ образомъ рядомъ со связками абстрактными охотнѣе употреблялись конкретныя. Словно мысль, имѣя въ своемъ распоряженіи новую форму, не чувствуетъ себя достаточно сильной, чтобъ орудовать ею, и легко впадаетъ въ рецидивъ,-- возвращаясь къ старой формѣ. Такой рецидивизмъ грамматическаго мышленія ярко обнаруживается въ исторіи всѣхъ индо-европейскихъ языковъ, и старыхъ, и новыхъ. Но въ общемъ это мышленіе, все-таки, подвигалось впередъ въ направленіи все большей отвлеченности связки и глагольности сказуемаго. Въ нѣкоторыхъ языкахъ (санскритѣ, греческомъ, латинскомъ) эта эволюція уже въ древности совершила большую часть своего пути, въ другихъ (славянскихъ, германскихъ, литовско-латышскомъ) она запоздала, но за то въ теченіе послѣднихъ вѣковъ пошла ускореннымъ ходомъ и въ "новыхъ" языкахъ (соврем. нѣмецкомъ, романскихъ, англійскомъ, а также и въ русскомъ и другихъ славянскихъ) привела къ результатамъ, превосходящимъ все, что, въ смыслѣ глагольности строя рѣчи и связанной съ этимъ способности къ отвлеченному мышленію, было когда-либо достигнуто самыми развитыми и богатыми языками древности.
   Подводя итогъ всему этому движенію, мы скажемъ такъ: логическое мышленіе зарождается въ нѣдрахъ грамматическаго и постепенно растетъ и крѣпнетъ по мѣрѣ развитія этого послѣдняго въ направленіи все усиливающейся отвлеченности связки и возрастающей глагольности сказуемаго. Языкъ, развиваясь въ этомъ направленіи, какъ бы выдѣляетъ изъ себя отвлеченную мысль. Отовсюду, изо всѣхъ областей рѣчи, которыя мы въ послѣдовательномъ порядкѣ разсмотримъ въ этомъ трудѣ, подымаются, выражаясь фигурально, какъ бы испаренія логической мысли, образующей особый классъ умственныхъ процессовъ, уже въ извѣстной мѣрѣ освободившихся отъ гнета словесныхъ формъ. Они только пользуются словомъ, какъ привычнымъ орудіемъ, для своей фиксаціи въ логически-мыслящемъ умѣ и для передачи другому уму. Это освобожденіе логическаго мышленія отъ узъ грамматическаго совершалось постепенно въ теченіе многовѣковой эволюціи языка и мысли, начиная съ того момента, когда впервые, въ глубокой древности, прототипы глаголовъ бытъ и есмъ, утративъ извѣстную часть своихъ лексическихъ, конкретныхъ значеній, выступили въ роли связки, являясь первыми, робкими попытками выраженія еще очень слабыхъ, очень несовершенныхъ понятій отвлеченнаго бытья и сосуществованія. Такимъ образомъ, логическое сужденіе существовало уже въ эпоху архаическую, но оно было тогда очень несовершенно и почти совпадало съ грамматическимъ предложеніемъ; это были только начатки будущаго логическаго мышленія, которое созидалось и развертывалось вѣками развитія по мѣрѣ того, какъ языкъ дѣлалъ свое дѣло -- разработки и усовершенствованія формъ мысли, возводя ихъ все выше и выше въ сферу отвлеченныхъ операцій ума.
   Исходя изъ предложенной здѣсь генетической точки зрѣнія, т.-е. изъ взгляда на грамматическое предложеніе, какъ на форму мысли, занимающую въ генетическомъ порядкѣ промежуточную ступень между психологическимъ сужденіемъ и логическимъ, мы дадимъ ему слѣдующія два, другъ друга дополняющія, опредѣленія:
   1) Словесное (грамматическое) предложеніе есть результатъ преобразованія (усовершенствованія) предметной (безсловесной, психологической) членораздѣльной группы, осуществляемаго силою апперцепціи частей психологическаго сужденія (подлежащаго, сказуемаго, связки) категоріями частей рѣчи, отчего сужденіе и его части уже возводятся на извѣстную степень отвлеченія.
   2) Грамматическое (словесное) предложеніе есть такое соединеніе грамматически переработанныхъ представленій, которое можетъ быть претворено въ логическое сужденіе (или: которое можно, отвлекаясь отъ того, что спеціально вносить языкъ, и идя дальше въ направленіи отвлеченности, подготовленной грамматическою мыслью, вновь повторить въ абстрактной формѣ логическаго сужденія).
   Преимущества такой формулировки станутъ ясны, если мы сопоставимъ ее съ формулою, предложенной Германномъ Паулемъ въ его извѣстной книгѣ Principien der Sprachgeschichte, стр. 99. изд. 2-е. Вотъ опредѣленіе Пауля: "Предложеніе есть словесное выраженіе, символъ того, что въ душѣ говорящаго совершилось соединеніе нѣсколькихъ представленій или группъ представленій, и средство для воспроизведенія въ душѣ слушающаго того же самаго соединенія тѣхъ же самыхъ представленій". Здѣсь прежде всего упущена изъ виду необходимость указать на отличіе того соединенія представленій, которое дано въ предложеніи, отъ всякаго другого, не могущаго образовать предложенія, наприм., случайной ассоціаціи представленій по сходству, по одновременности, по мѣсту и т. д.,-- вообще такого, въ которомъ нѣтъ предикативной связи. Я могу, наприм., соединить цѣлый рядъ представленій вродѣ: "домъ, собака, носъ, лошадь, столъ", выразить эту ассоціацію словами и тѣмъ самъ вызвать таковую же въ умѣ слушающаго, но изъ этого ни у меня, ни у него предложенія не выйдетъ {Дельбрюкъ въ своемъ новѣйшемъ трудѣ Vergleichende Syntax der indogerm. Sprachen, стр. 74--75, критикуя формулу Пауля, не отмѣчаетъ ея главнаго недостатка, а дѣлаетъ несущественныя возраженія и въ заключеніе предлагаетъ свое опредѣленіе, еще менѣе удовлетворительное: "Предложеніе есть произведенное артикулированною рѣчью выраженіе (Äusserung), которое говорящему и слушающему является какъ связное и законченное цѣлое".}. Предлагаемое мною опредѣленіе, выдвигающее впередъ возможность претворить предложеніе въ логическое сужденіе, этимъ самымъ указываетъ на предикативную связь между подлежащимъ и сказуемымъ, какъ на основной признакъ предложенія. Послѣднее не есть соединеніе представленій вообще, а спеціально такое, въ которомъ одно (или одна группа) выступаетъ въ сознаніи въ качествѣ подлежащаго, а другое (или другая группа) -- въ качествѣ сказуемаго. На вопросъ, почему же я не говорю такъ въ моемъ опредѣленіи, а вмѣсто того указываю на возможность претворить предложеніе въ логическое сужденіе, отвѣчу: указанный признакъ (наличность предикативной связи, выступленіе одного представленія въ роли подлежащаго, а другого -- въ роли сказуемаго) одинаково принадлежитъ какъ грамматическому предложенію, такъ и психологическому и логическому сужденіямъ и, стало быть, не можетъ самъ по себѣ служить для опредѣленія перваго въ его отдѣльности, въ его отличіяхъ отъ двухъ другихъ, что однако же требуется отъ хорошей формулы.
   Разумѣется, и моя формула не свободна отъ недостатковъ {Она, во-первыхъ, только издалека намекаетъ на важнѣйшій характерный признакъ предложенія -- на совмѣщеніе въ немъ грамматической формы съ понятіями членовъ предложенія, а, во-вторыхъ, имѣетъ то неудобство, что предполагаетъ уже извѣстными понятія психологическаго и логическаго сужденій.}, но она, по крайней мѣрѣ, правильно классифицируетъ опредѣляемое явленіе, указывая мѣсто, занимаемое предложеніемъ въ генетическомъ порядкѣ, между психологическимъ и логическимъ сужденіями.
   Но, конечно, общая и сжатая формула не можетъ схватить хотя бы важнѣйшихъ признаковъ такого сложнаго и исторически-развивающагося явленія, какъ словесное, грамматическое предложеніе. Она только намекаетъ на нихъ. Выяснить же ихъ и раскрыть ихъ природу возможно будетъ только на почвѣ детальнаго анализа частей рѣчи и предложенія въ связи съ изслѣдованіемъ и другихъ свойствъ, присущихъ слову, какъ особому психическому процессу. Это и составитъ содержаніе слѣдующихъ главъ. Настоящую же главу закончимъ краткимъ разсмотрѣніемъ мнѣнія Потебни о ненужности и безплодности общихъ опредѣленій предложенія. Покойный лингвистъ-мыслитель, одинъ изъ самыхъ большихъ ученыхъ умовъ вѣка, обезсмертилъ въ исторіи науки свое имя открытіемъ измѣняемости предложенія и опредѣленіемъ того направленія, въ которомъ оно измѣняется. Его глубокія изслѣдованія по синтаксису были отвѣтомъ на вопросъ, который онъ самъ формулировалъ такъ: "какъ и куда развитіе языка ведетъ мысль человѣческую?" Весь погруженный въ изслѣдованіе эволюціи рѣчи и мысли, онъ скептически и отрицательно относился къ общимъ опредѣленіямъ, игнорирующимъ принципъ развитія и дающимъ общую и неподвижную формулу для явленія, которое измѣняется. Такая формула представлялась ему и малосодержательной, и ненужной. Вотъ сюда относящееся мѣсто въ его главномъ трудѣ Изъ записокъ по русской грамматикѣ, стр. 76--77: "... вообще въ языкѣ, не только говоря а priori ("все течетъ"), не можетъ быть, но и а posteriori нѣтъ ни одной неподвижной грамматической категоріи. Но съ измѣненіемъ грамматическихъ категорій неизбѣжно измѣняется и то цѣлое, въ которомъ онѣ возникаютъ и измѣняются, именно предложеніе, подобно тому, какъ неизбѣжно форма устойчивой кучи зависитъ отъ формы вещей (наприм., кирпичей, ядеръ), изъ коихъ она слагается, какъ неизбѣжно форма и опредѣленіе общества измѣняется вмѣстѣ съ развитіемъ особей. Кто опредѣлилъ бы предложеніе, наприм., русскаго языка, какъ словесное выраженіе психологическаго сужденія, сказалъ бы такъ же мало, какъ тотъ, который бы опредѣлилъ Сократа, какъ особь зоологическаго вида homo sapiens, или нынѣшнее государство, церковь и т. п. какъ человѣческое стадо. Конечно, малосодержательныя опредѣленія легче. Вниманіе останавливается преимущественно на такихъ чертахъ предложенія, которыя въ теченіи вѣковъ и тысячелѣтій кажутся неизмѣнными, и такимъ образомъ возникаетъ опредѣленіе, одинаковое для многихъ періодовъ даже не одного языка, а многихъ. Такое опредѣленіе можетъ быть вѣрно, но для историческаго языкознанія оно значитъ то же, что для исторіи вообще мнѣніе Экклесіаста: "что было, то и будетъ, и что дѣлалось, то и будетъ дѣлаться, и нѣтъ ничего новаго подъ солнцемъ"... Интересъ исторіи именно въ томъ, что она не есть лишь безконечная тавтологія. Такъ и изъ основного взгляда на языкъ, какъ на измѣнчивый органъ мысли, слѣдуетъ, что исторія языка, взятаго на значительномъ протяженіи времени, должна давать рядъ опредѣленій предложенія".
   Я вполнѣ раздѣляю эту точку зрѣнія Потебпи и вмѣстѣ съ нимъ признаю общія формулы этого рода малосодержательными, но я не согласенъ съ покойнымъ мыслителемъ въ одномъ пунктѣ: я не могу считать малосодержательныя опредѣленія ненужными, и они могутъ пригодиться -- въ особенности для цѣлей пропедевтическихъ. Всего нужнѣе они въ школьныхъ учебникахъ. Но и въ трудѣ, подобномъ настоящему, они имѣютъ свое значеніе, какъ попытка правильной классификаціи явленія и надлежащей постановки вопроса о немъ. Протестъ Потебни противъ общихъ и неподвижныхъ опредѣленій предложенія былъ внушенъ тѣмъ чувствомъ, которое заговорило бы, наприм., въ ученомъ зоологѣ-трансформистѣ, погруженномъ въ глубокія и захватывающія изслѣдованія измѣняемости видовъ,-- еслибъ его вдругъ оторвали отъ этихъ изслѣдованій наивнымъ и, съ его точки зрѣнія, празднымъ вопросомъ: "а скажите-ка, профессоръ, что такое животное вообще?"
   Быть можетъ, и этотъ зоологъ въ концѣ-концовъ призналъ бы полезнымъ, въ интересахъ пропедевтики и популяризаціи знанія, дать общее опредѣленіе животнаго, по возможности отвѣчающее современному состоянію зоологіи. Но, кажется, мы не ошибемся, если скажемъ, что въ естествознаніи предварительныя общія опредѣленія далеко не имѣютъ того значенія, какое они имѣютъ въ наукахъ психологическихъ. Въ этихъ послѣднихъ чрезвычайно важно съ самаго начала отмежевать изучаемую область отъ другихъ, съ нею смежныхъ, потому что не только "профаны", но и ученые спеціалисты нерѣдко смѣшиваютъ явленія одной съ явленіями другой. Вотъ именно въ интересахъ такого размежеванія юристъ старается дать по возможности точное опредѣленіе права, государства и т. д., экономистъ -- явленій экономическихъ, соціологъ -- выработать понятіе соціальнаго процесса вообще и его разновидностей въ частности. Для лингвиста чрезвычайно важно установить съ самаго начала правильныя отношенія его науки къ смежнымъ съ нею областямъ -- къ психологіи мысли и къ логикѣ. Онъ и сдѣлаетъ это -- выработавъ соотвѣтственную формулу предложенія. При современномъ состояніи психологіи, лингвистики и логики, гдѣ дѣло размежеванія не вполнѣ еще закончилось и остаются спорные участки, такая формула, по необходимости, принимаетъ характеръ нѣкоторой profession de foi лингвиста, ее выставляющаго. Такъ и моя формулировка имѣетъ, между прочимъ, цѣлью указать на то, что, по моему убѣжденію, пора уже окончательно покончить со старымъ заблужденіемъ, будто логическое сужденіе предшествуетъ предложенію, служа какъ бы основаніемъ всякой мысли. Истиннымъ основаніемъ всякой мысли являются тѣ физіолого-психическіе акты, на которые указываетъ проф. Сѣченовъ, какъ на источникъ "предметнаго мышленія". Но въ то же время моя формула указываетъ на необходимость, изслѣдуя граматическое предложеніе, оглядываться на предшествующее ему психологическое сужденіе и на слѣдующее за нимъ логическое. Ставя вопросъ такимъ образомъ и, такъ сказать, подчеркивая фактъ существованія генетической связи между грамматическимъ предложеніемъ и логическимъ сужденіемъ, я не могу согласиться съ мнѣніемъ Потебни, что "языкознаніе и въ частности грамматика ничуть не ближе къ логикѣ, чѣмъ какая-либо изъ прочихъ наукъ" (Изъ запис. по русск. граммат., 2-е изд., стр. 63). Это мнѣніе представляется мнѣ лишь крайнимъ выраженіемъ вполнѣ законнаго протеста противъ смѣшенія грамматики съ логикою. Какъ извѣстно, это смѣшеніе, возникшее еще въ древности и только сравнительно недавно, да и то не вполнѣ, устраненное, принесло много вреда обѣимъ дисциплинамъ. Оно основывалось на вышеупомянутомъ заблужденіи, будто логическія формы лежатъ въ основѣ всякаго мышленія, а, стало быть, и грамматическаго, такъ что предложеніе представлялось какъ бы снимкомъ съ логическаго сужденія.
   Въ основаніи такого взгляда лежала одна весьма понятная и очень распространенная иллюзія, побуждающая думать, что высшіе продукты развитія, которые въ нашемъ сознаніи выступаютъ на первомъ планѣ, были въ началѣ, что отъ нихъ и пошло все развитіе. Въ силу такой иллюзіи, думали, наприм., что семья, которая въ настоящее время является одной изъ основъ общества, была будто бы исходнымъ пунктомъ, ячейкой соціальнаго процесса. Огромныхъ усилій стоило разрушить эту иллюзію я установить взглядъ на семью, какъ на общественное явленіе неисконное, не первичное, а явившееся въ качествѣ конечнаго результата очень долгаго процесса развитія. Еще не такъ давно нѣкоторые лингвисты утверждали, основываясь на той выдающейся роли, какую въ современныхъ языкахъ играетъ глаголъ, что корни словъ первоначально были глагольные и выражали общія понятія. Но теперь едва ли кто-нибудь (кромѣ развѣ Макса Мюллера) будетъ сомнѣваться въ томъ, что первоначальные корни были скорѣе именные, чѣмъ глагольные {Еще возможенъ, впрочемъ, взглядъ, что тѣ и другіе одинаково древни.}, и что во всякомъ случаѣ они выражали чувственныя воспріятія и конкретныя представленія, а уже никоимъ образомъ не понятія, которыя возникли изъ представленій путемъ долгаго процесса развитія.
   Когда, наконецъ, былъ созванъ весь вредъ, происшедшій отъ смѣшенія грамматики съ логикой, и вся несостоятельность попытокъ выводить грамматическія формы мысли изъ логическихъ, тогда въ лингвистикѣ возникло весьма понятное, въ смыслѣ реакціи, рѣзко отрицательное отношеніе ко всякимъ помысламъ о логическихъ процессахъ въ трудахъ, посвященныхъ языку. Противъ этой крайности, въ которую, какъ мы видѣли, впадалъ и Потебня, справедливо протестуетъ Герм. Пауль въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Въ оппозиціи противъ обычнаго прежде способа изучать языкъ, по которому всѣ грамматическія отношенія просто-на-просто выводились изъ логическихъ, пошли такъ далеко, что хотѣли бы совсѣмъ исключить всякую оглядку на логическія отношенія, которыя не находятъ себѣ выраженія въ грамматической формѣ. Этого нельзя одобрить. Насколько необходимо установить различіе между логической и грамматической категоріей, настолько необходимо съ другой стороны уяснить себѣ отношеніе между ними. Грамматика и логика не совпадаютъ прежде всего потому, что выработка и примѣненіе языка совершаются не путемъ строго-логическаго мышленія, но путемъ естественнаго, не взращеннаго школою движенія представленій, которое, смотря по одаренности и образованію, болѣе или менѣе слѣдуетъ или не слѣдуетъ логическимъ законамъ. Но, вѣдь, и съ настоящимъ движеніемъ представленій, съ ихъ то большей, то меньшей логической послѣдовательностью словесная форма выраженія не всегда согласуется. Вѣдь, и психологическая категорія не всегда равносильна грамматической. Отсюда слѣдуетъ, что лингвистъ долженъ различать ту и другую, но вовсе не то, что при анализѣ человѣческой рѣчи онъ не долженъ принимать въ соображеніе психическихъ процессовъ, которые происходятъ при актѣ рѣчи и пониманія, не проявляясь однако въ словесномъ выраженіи... Это разсматриваетъ грамматическія формы изолированно внѣ ихъ отношенія къ индивидуальной душевной дѣятельности, никогда не достигнетъ пониманія развитія языка" (Principien der Sprachgeschichte, стр. 33--34).
   Этими словами знаменитаго филолога-германиста и теоретика языковѣдѣнія мы и закончимъ эту главу. Наше дальнѣйшее изложеніе будетъ основано на наблюденіяхъ надъ различными свойствами и процессами языка -- съ главнѣйшею цѣлью показать, какъ и въ какомъ направленіи языкъ перерабатываетъ мысль предметную и расчищаетъ путь мысли логической.

Д. Овсянико-Куликовскій.

"Русская Мысль", кн.XII, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru