Остроухов Илья Семенович
Посещение Вены и путешествие по Италии в 1887 году

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ВАЛЕНТИН СЕРОВ В ВОСПОМИНАНИЯХ, ДНЕВНИКАХ И ПЕРЕПИСКЕ СОВРЕМЕННИКОВ

1

   

И. С. ОСТРОУХОВ

   Илья Семенович Остроухов (1858--1929) -- живописец-пейзажист, музеевед, коллекционер, член совета Третьяковской галереи (1899--1903), затем ее попечитель (1905--1913), действительный член Академии художеств (с 1906 г.) и Московского археологического общества. Один из самых близких друзей Серова.
   О детских и юношеских годах Остроухова говорится лишь в автобиографической записке, составленной им в третьем лице, по-видимому, для какого-то издания; в печати она до сих пор не появлялась. Мы положили ее в основу приводимых ниже сведений о молодом Остроухове (эта записка хранится в ЦГАЛИ).
   Остроухов родился в Москве, в купеческой семье. Двенадцати лет он был отдан в Московскую практическую академию коммерческих наук, где прошел общий курс. В автобиографической записке рассказывается, что "в детстве и юности его влекло <...> изучение флоры и фауны того места, на котором раскинулось большое имение его отца вокруг Сенежского озера в 60 верстах от Москвы <...> Страсть собирательства уже тогда проявилась в Остроухове, но не памятники искусства влекли его, а примечательные образцы местной флоры и фауны. Вскоре его естественно-историческая коллекция настолько расширилась и собрана она была настолько разумно, что о молодом натуралисте знали не только русские ученые, но и европейские". На семнадцатом году жизни Остроухов близко сошелся с семьей известного в то время издателя и владельца типографии А. И. Мамонтова. Это знаменательное для молодого Остроухова знакомство произошло при следующих обстоятельствах. Находясь в стесненном материальном положении вследствие размолвки со своим отцом, Остроухов написал несколько очерков из жизни птиц средней России и отнес их незнакомому ему лично А. И. Мамонтову. Очерки понравились и, как говорится в автобиографической записке, "Остроухова семья Мамонтовых приняла сразу, как своего. С этих пор между Мамонтовыми и Остроуховым завязались тесные дружеские отношения, о которых Остроухов вспоминает с большой нежностью". Дружба с Мамонтовым имела огромное значение в дальнейшей судьбе Остроухова: здесь у него зародилась любовь к живописи, прошедшая через всю его долгую жизнь. Остроухову исполнился тогда двадцать один год, а до этого, по его словам, "он совсем не знал техники живописи". Первым его учителем был художник-передвижник А. А. Киселев, в то время дававший уроки молодым Мамонтовым. Остроухов со свойственной ему решительностью упросил Киселева "дать ему несколько уроков, но по совершенно невероятной системе -- без предварительных уроков рисования, а сразу начать писать маслом. Тщетно Киселев отказывался от такого учения, говоря, что не стоит зря и времени тратить, но Остроухов на своем настоял, и Киселев, предупреждая, что толку от этого никакого не будет, дал Остроухову первоначальные указания. Велико было изумление Киселева, когда он на первом же уроке увидел, что Остроухов разобрался в красках, а когда в пять уроков он так хорошо скопировал пейзаж Каменева, то Киселев признал в нем истинный талант и искру божию. После этих пяти уроков Остроухов переехал из города в имение и тут он самостоятельно стал писать этюды с натуры прямо запоем <...> Так началась художественная деятельность Остроухова. У кого он учился далее и как он учился? После Киселева с ним занимался Репин, живший тогда в Москве (зима 1881/82 г.). Репин был завален работой, учеников не принимал ни за что, но для Остроухова сделал исключение и сам настоял на том, чтобы Остроухов приходил к нему по воскресеньям в мастерскую, где Репин неотступно следил за ним. Остроухов придает громадное значение этим урокам. Придает не меньшее значение Остроухов и урокам маститого П. П. Чистякова, сыгравшим, в деле выработки рисунка, в мастерстве Остроухова громадное значение (83 и 84 гг.). Остроухов в Академии не был. Он было попытался проникнуть туда, но почувствовал себя не в состоянии преодолеть скучные экзаменационные работы по рисованию с гипсовых фигур".
   Первые самостоятельные работы Остроухова, как указывает Ю. А. Русаков, автор очерка "Илья Семенович Остроухов" (М.-- Л., 1962, стр. 2) относятся к 1883--1884 гг. и носят еще чисто этюдный характер. Однако всего через три года, в 1887 г., П. М. Третьяков с XV передвижной выставки приобретает его картину "Золотая осень", отдавая этим дань мастерству молодого художника. В 1890 г. Остроухов пишет картину "Сиверко", вошедшую в золотой фонд русского изобразительного искусства. После этого Остроухов был в 1891 г. принят в Товарищество передвижников, а сама картина куплена Третьяковым. По словам Репина, "Сиверко" -- "это один из самых блестящих перлов галереи" (Илья Репин. В Третьяковской галерее.-- "Русские ведомости", 1914, 3 января, No 3). Репин оставался поклонником художественного дарования Остроухова всю свою долгую жизнь. 2 сентября 1923 г. он, например, писал ему: "Ведь Вы же, слава богу, более 30 лет назад уже были верховодом в пейзаже. Разве можно забыть оставшуюся посерелую снеговую залежь весною. А "Сиверко!" Да все, что только Вы произвели, пользовалось заслуженным восхищением всех, кто понимал и ценил искусство, и молодежь -- как невольно и самозабвенно подражала Вам... Всякая Ваша картинка (по размеру) -- эпоха в нашем творчестве была <...> И что удивительно: с чем бы ни выступал никому неизвестный тогда юноша И. С. Остроухов, он выступал так уверенно, с таким знанием дела, о котором он говорил. Так и в живописи: первая же картинка, написанная им, вскружила головы всем молодым да и старым художникам передвижной выставки. И скоро этот дебютант сделался не только выдающимся членом ТПХВ, но попал в друзья П. М. Третьякова" (Репин. Письма к художникам, стр. 234, 235). И. Э. Грабарь, сам выдающийся пейзажист, один из наиболее авторитетных историков русского изобразительного искусства, считал "Сиверко" лучшим русским пейзажем того времени: "В этой вещи есть замечательная серьезность, есть какая-то значительность, не дающая картине стариться и сохраняющая ей бодрость живописи, ясность мысли и свежесть чувства, несмотря на все новейшие технические успехи и через головы всех модернистов. "Сиверко" -- значительнее и левитановских картин, хотя еще недавно такое утверждение могло бы показаться парадоксальным" (Игорь Грабарь: История русского искусства. Т. 1. Изд. И. Кнебель, стр. 126, 127.-- Впоследствии Грабарь повторил это суждение в своей "Автомонографии", стр. 236). Признание за этой картиной выдающегося значения содержится в следующей шуточной записке И. И. Левитана, обнаруженной нами в архиве Остроухова: "Желаю тебе здоровья самого жирного нильского крокодила. Желаю также написать в своем роде "Сиверко" и не желаю ничего худого. Привет Надежде Петровне <жена И. С. Остроухова>. Остаюсь твой друг Монтигома или Левитан великий (на зло тебе!). P. S. Буду жив -- Приеду к тебе. До свидания" (не издано; ЦГАЛИ).
   В конце 80-х гг. Остроухов отдался целиком новому увлечению, в котором он так же преуспел,-- коллекционированию картин. По словам Репина и художественного критика H. H. Врангеля, в его "небольшой, но отборной на редкость по красоте и значению коллекции" даже второстепенные живописцы имелись "в столь ярких и замечательных образцах, что часто кажутся нам совершенно новыми и незнакомыми доселе мастерами" (см. т. 1 настоящего изд., стр. 33; H. H. Врангель. Собрание И. С. Остроухова в Москве.-- "Аполлон", 1911, No 10, стр. 9). Особенностью собрания Остроухова являлось то, что "в нем было больше этюдов, чем картин", так как Остроухов предпочитал именно их иметь в своей коллекции (А. П. Ланговой. История моего собрания картин и знакомства с художниками.-- Не издано; отдел рукописей ГТГ). В коллекции Остроухова хорошо были представлены Левитан и Врубель. Еще полнее и разностороннее в этом собрании, по свидетельству того же Врангеля, были Репин и Серов. "Сравнивая их,-- писал этот критик,-- видишь вполне отчетливо, как теряет простоватый и некультурный, наивный и всегда прозаичный Репин рядом с таким изысканно умным, вечно искавшим и всегда совершенствовавшимся Серовым, видишь, как несправедлива судьба, наградившая всеми лаврами одного и отнявшая у нас другого. И опять вспоминается грустная участь русских художников: Федотов, Левитан, Врубель и Серов..." (Аполлон", 1911, No 10, стр. 12). Энергичная творческая натура Остроухова достаточно полно проявилась в характере его коллекции. Недаром известный художественный критик П. П. Муратов отмечал, что собрание Остроухова "индивидуально и биографично" (П. П. Муратов. Об Остроухове.-- "Среди коллекционеров", 1921, No 4, стр. 1).
   Около 1902 г. Остроухов перестал собирать произведения современных мастеров и переключился на коллекционирование древнерусских икон. Это было в такое время, когда, по словам Н. М. Щекотова, "наши даже крупные музеи, точно стыдясь икон, хранили их небрежно в худших углах своих зал". Остроухов "первый собирал их не как курьезы или образцы, чтобы дать понятие о культурном состоянии до Петровской Руси, а как свидетельства высоких художественных достижений, как проявления творческого начала в древнем русском художнике" (Н. М. Щекотов. Один из "посвященных".-- Там же, стр. 7; см. также П. П. Муратов. Древнерусская иконопись в собрании И. С. Остроухова. М., 1914).
   Увлечение иконописью переросло в интерес ко всему древнерусскому искусству. Остроухов принял самое активное участие в работе различных комиссий по реставрации памятников: Архангельского, Благовещенского и Успенского соборов в Московском Кремле, собора Василия Блаженного, Новодевичьего монастыря, Троицкого собора в Троице-Сергиевой лавре, Суздальского храма.
   Вместе с художественным критиком С. С. Голоушевым Остроухов является автором роскошного издания И. Н. Кнебеля -- "Московская городская художественная галерея П. и С. Третьяковых", выходившего отдельными выпусками с 1901 по 1909 г. Общая редакция этого издания, целью которого было "дать в действительно художественных воспроизведениях шедевры Третьяковской галереи, то есть шедевры русской живописи, и построить на этих образцах историю нашей живописи", осуществлялась Остроуховым (Эн. Третьяковская галерея.-- "Новости дня", 1902, 28 февраля, No 6723). Остроухов редактировал также (наряду с Д. И. Тихомировым и П. А. Столповским) сочинения Н. В. Гоголя, изданные в 1909 г. Московской городской управой. Им написан ряд статей по вопросам искусства, опубликованных в различных художественных журналах и прессе.
   Кроме перечисленных увлечений и занятий, много времени у Остроухова, по его собственному признанию в автобиографической записке, взяло самообразование: он хорошо разбирался в музыке и сам играл на пианино, владел французским, немецким и отчасти английским и итальянским языками. По словам современников, это был человек "большой и многогранной культуры> (П. П. Муратов. Об Остроухове.-- "Среди коллекционеров", 1921, No4, стр. 1). До последних лет жизни Остроухов донес удивительную широту интересов. В 20-х гг., познакомившись с первыми произведениями Л. М. Леонова, тогда еще молодого, начинающего писателя, он тепло отнесся к нему и с радостью приветствовал появление нового крупного дарования в русской литературе.
   Характеристика Остроухова была бы далеко не полной, если не сказать о его успешной общественной деятельности: он являлся гласным Московской думы; членом совета Третьяковской галереи, а потом ее попечителем; попечителем Арнольдо Третьяковского приюта для глухонемых. По свидетельству А. М. Эфроса, "Старая Москва звала его просто Ильей Семеновичем, без фамилии, словно никакой фамилии у него не было. Это особая, исконная российская честь, означавшая, что другого человека, с таким именем-отчеством не существует, а этого, единственного, должен знать всякий" (А. Эфрос. Профили. M., I930, стр. 67).
   О том, какое большое место занимал Остроухов в художественной жизни России в 900-х гг., сохранились многочисленные свидетельства современников. Художник А. Я. Головин говорил, например, в этой связи, что имя Остроухова "должно быть особо выделено" (см. т. 1 настоящего изд., стр. 223). Даже те люди, которых возмущали слабости и недостатки Остроухова, все же подчеркивали его крупное значение в истории русского искусства. Вот как о нем писал С. А. Щербатов: "Человек крутого нрава, крайне властный и переменчивый, быстро вскипавший и отходчивый, невоспитанный и капризный, раздражительный, русский "самодур", на которого "накатывало" то одно, то иное настроение. Остроухов мог быть столь же грубым и неприятным, нетерпимым, резким в суждениях и оценках, сколь внезапно ласковым, добрым, почти сердечным, внимательным, участливым. Он мог дружить с человеком и внезапно от него отвернуться в силу ущемленного самолюбия, либо просто непонятного каприза <...> К нему нужно было приспособиться, понять его, оценить в нем культурные интересы, живые и искренние на некультурном общем фоне. Тогда все отрицательное в нем отходило на задний план; грубость, самодурство прощались, и на первом плане оставалось самое главное, самое важное в Остроухове -- страсть к искусству и увлечение собираемыми музейными по качеству иконами. Это стало его главной страстью, ничего другого не покупалось, разве иногда только какое-нибудь редкое издание или книга, которой пополнялась его хорошая библиотека. Картины его больше не интересовали, хотя ранее он собирал их, да и почти ничего другого для него не существовало, в силу этого словно юношеского, почти маниакального, пламенного увлечения, все поглотившего. Конечно, он ценил при этом как человек с огромным самолюбием и внешнюю сторону: любил доминировать в Москве как авторитетный, тонкий знаток, передовой меценат в области тогда еще новой и потому возбуждавший общий интерес и любопытство не только у всех русских, но и у иностранцев, посещающих Остроуховский музей, как некую достопримечательность. Он любил покровительственно наставлять, открывать глаза непонимающим, просвещать, любил он и лесть <...> Таков был Остроухов, бывший мелким служащим при торговом доме Боткиных, женившийся на богатой, некрасивой, но симпатичной и добродушнейшей Надежде Петровне Боткиной, на благо русскому искусству тративший крупное состояние, сам далеко не бездарный художник-пейзажист <...> умелый и чуткий, но бросивший личное искусство, будучи одержим благородной, безудержной страстью коллекционера" (С. А. Щербатов. Художник в ушедшей России. Нью-Йорк, 1955, стр. 207--209). В 1911 г. в период ожесточенных нападок гласных Московской думы и печати на совет Третьяковской галереи, во главе которого стоял Остроухов, сотрудник "Вечерней газеты", беседовавший с Репиным, писал: "Много и тепло Илья Ефимович говорил об И. С. Остроухове, который как художник и чуткий тонкий критик и знаток искусства еще так мало оценен москвичами" (И. Е. Репин в Москве.-- "Вечерняя газета", 1911, 18 декабря, No 116). Другой современник, Грабарь, заявлял, в свою очередь: "Лучшего попечителя Третьяковской галереи, чем И. С. Остроухов, и представить себе нельзя" (Новый попечитель Третьяковской галереи.-- "Утра России", 1913, 4 апреля, No 78). И много лет спустя он же писал: "Илья Семенович Остроухов был бесспорно одним из крупнейших деятелей в области русского искусства на рубеже минувшего и настоящего столетия, игравшим в его судьбах огромную роль на протяжении нескольких десятилетий" (Грабарь. Автомонография, стр. 234). В 1921 г., когда исполнилось сорокалетие художественно-коллекционерской деятельности Остроухова, в молодой Советской России вышел посвященный ему журнал "Среди коллекционеров" (No 4), в котором И. Э. Грабарь, П. П. Муратов, А. М. Эфрос и
   M. M. Хусид с признательностью отмечали заслуги Остроухова перед отечественным искусством.
   Этот "сухой и седой Остроухов" (как о нем выразился Андрей Белый в книге "Начало века". М.-- Л., 1933, стр. 97) в трудные годы становления рабоче-крестьянской власти проявил себя как представитель той части старой русской интеллигенции, которая своим трудом и знаниями оказала неоценимую поддержку молодому советскому государству. Ю. А. Самарин, сын серовской "Девочки с персиками", вспоминает в этой связи следующее: "Положение авторитетнейшего эксперта по вопросам искусства он часто использовал в целях патриотических <...> На моих глазах разыгрался такой эпизод. Остроухову принесли старую картину в запыленной раме, на которой была изображена крестьянская девушка. Принесшие говорили, что картина принадлежала к коллекциям какого-то разорившегося князя, уехавшего в эмиграцию. Заинтересовавшись сразу вещью, художник попросил оставить ее ему на рассмотрение до завтра. А когда посетители ушли, он воскликнул: "Да это же Венецианов, чудесный Венецианов. И такая вещь могла бы уплыть за границу!" Тут же он позвонил по телефону в музейный отдел Наркомпроса и заявил в очень решительном тоне: "Передайте кому следует, что Остроухов сказал, что этой вещи место только в Третьяковской галерее и нигде больше, так и скажите!" И с ним, конечно, посчитались. Современники должны быть признательны, что благодаря вмешательству этого старика в наших музеях сохранились многие ценности" (Ю. Самарин. Созвездие талантов.-- "Искусство", 1961, No 4, стр. 62).
   В 1918 г., зная о предстоящей национализации своего собрания, Остроухов тем не менее продолжал его пополнять, проявив этим, как отмечала Коллегия по делам музеев и охране памятников искусства и старины Наркомпроса, свое полное бескорыстие. На заседании этой Коллегии 25 декабря 1918 г., когда обсуждалось постановление Совета Народных Комиссаров об объявлении собрания Остроухова собственностью государства, члены Коллегии подчеркнули, что "И. С. Остроухов имеет громадные заслуги в деле изучения древнерусской иконописи. Все работающие в этой области являются его учениками. В лице И. С. Остроухова Россия имеет совершенно исключительного собирателя, проявившего глубокие знания, громадную энергию и посвятившего этому делу всю свою жизнь. Кроме того, И. С. Остроухов является крупным художником, произведения которого имеются в нескольких галереях <...> Он является авторитетнейшим экспертом в области живописи и <...> никто не может быть лучшим хранителем этого собрания, чем он сам" (цитируем по очерку Ю. Русакова "Илья Семенович Остроухов. 1858--1929". М., 1954, стр. 31). Так возник в Москве в качестве филиала Третьяковской галереи Музей иконописи и живописи имени И. С. Остроухова, директором которого он был до конца своих дней. После его смерти музей перестал существовать, а экспонаты были переданы в ГТГ.
   Замечательные слова об Остроухове сказал А. М. Эфрос: "Остроухов скоро станет лишь устным преданием. Но именно потому, что не большая, а меньшая часть его будет в истории выдавать себя за него всего -- возникает желание наступить этой истории на ногу и попросить ее запомнить, что наш Остроухов несравненно красочнее, полнее и капризнее своим живым своеобразием, чем тот человек холста и краски, какого она будет предъявлять потомству" (А. Эфрос. Профили. М., 1930, стр. 57, 58).
   В обширной переписке Серова его письма к Остроухову занимают самое значительное место не только по количеству, но и по диапазону затрагиваемых в них вопросов. Первое упоминание об Остроухове, "Семеныче", как его любовно называли в кругу Слизких, встречается еще в письме девятнадцатилетнего. Серова к Е. Г. Мамонтовой (в 1884 г.). С тех пор имя Остроухова до конца жизни Серова не сходит со страниц серовской переписки.
   Возникновение дружбы Остроухова и Серова было обусловлено их страстным влечением к живописи, общностью художнических интересов и вкусов; их очень сблизили сердечнейшие отношения с Мамонтовыми, сыгравшие огромную роль в жизни как одного, так и другого. Да и выставлять свои произведения перед широкой публикой они стали почти в одни и те же годы. Когда Остроухов решил впервые показать одну свою картину на выставке, Серов в письме к нему не может скрыть тревоги за товарища: "Что картина? Принята? Нравится ли? Отчего ты не напишешь. Мы должны ждать от тебя письма, а не ты от нас" (Серов. Переписка, стр. 214.-- Это письмо, имеющее пометку "вторник", ошибочно дано в указанном издании среди писем 1889 г.; письмо поддается точной датировке -- 25 февраля 1886 г.)..Позже, в декабре 1888 г., Серов в свою очередь решился принять участие в конкурсе Московского общества любителей художеств, и Остроухов, к этому времени занявший видное место в ряду московских художников и ставший на короткую ногу с большинством из них, не преминул оказать своему другу посильную помощь: он расставил его произведения, "разумеется,-- как сообщал Остроухов Серову 7 декабря 1888 г.,-- самым любовным образом" (не издано; отдел рукописей ГТГ). По себе зная свойственное таким периодам гнетущее настроение, Остроухов старался успокоить Серова, заблаговременно информируя его о несомненном успехе на конкурсе; аккуратно пересылал в Петербург находившемуся там Серову отзывы московских газет и т. п. Недаром Серов, по природе скупой на слова, не в силах был удержаться и писал Остроухову 19 декабря 1888 г.: "Ты оказываешься единственным порядочным человеком из моих московских друзей приятелей. Твоя заботливость в отношении меня, аккуратность -- меня положительно трогают" (Серов. Переписка, стр. 200). В письме к Е. Г. Мамонтовой от 24 декабря 1888 г. Серов, сообщая о своих успехах на пути общественного признания, опять, подчеркивает дружескую поддержку, оказанную ему Остроуховым: "Вот Семеныч -- единственный -- просто не ожидал такой с его стороны обо мне заботливости" (не издано; ЦГАЛИ).
   Остроухов, этот человек, которого многие современники считали неспособным на бескорыстное чувство, сообщая Серову о покупке П. М. Третьяковым его картины "Девушка, освещенная солнцем", писал 22 декабря 1888 г.: "...твое имя в Третьяковской галерее. Я этому так рад, что страсть" (не издано; отдел рукописей ГТГ). Дружба Остроухова и Серова напоминает отношения, которые складываются в хорошей семье между очень любящими друг друга старшим братом и младшим.
   Как почти одновременно они выступили на художественном поприще, так, став оба в 1899 г. членами совета Третьяковской галереи, вышли вместе на арену общественной деятельности. Многохлопотливые и беспокойные обязанности члена-совета галереи еще более укрепили общность их интересов в области, изобразительного искусства, и современники, касаясь их деятельности в галерее, просто говорили -- "лагерь Остроухова--Серова" (см. т. 1 настоящего изд., стр. 535--537; т. 2 настоящего изд., стр. 490).
   Заняло бы много места простое перечисление совместных дел Остроухова и Серова, в которых они выступали как единомышленники. И вместе с тем как только один из них оказывался в угрожающем положении, другой развивал кипучую активность с тем, чтобы вызволить из беды товарища и помочь ему. Так было, например, во время серьезной болезни Серова в конце 1903 г. Тогда встревоженный Остроухов дневал и ночевал у постели больного друга (см. т. 1 настоящего изд., письма 26--30, стр. 263--265; т. 2 настоящего изд., стр. 319, 320). В 1910 г., когда Серова привлекли к суду за оскорбление пристава, Остроухов, имевший большие связи среди крупных московских чиновников, приложил все усилия, чтобы дело это не кончилось для его друга бедой: говорил с московским полицмейстером, нашел адвоката, выигравшего процесс, и вообще всячески ободрял Серова, обеспокоенного перспективой тюремного заключения (см. т. 1 настоящего изд., письма 44, 45, стр. 270).
   Мнение Остроухова о Серове как художнике и человеке достаточно полно высказано им в издании "Московская городская художественная галерея П. и С. Третьяковых" (вып. 37--38, стр. 153), вышедшем под его редакцией: "...Серов одна из крупнейших величин русского молодого искусства и притом человек, умеющий твердо и смело стоять за него не только в своих произведениях, но и в самой жизни. Неспособный идти ни на какой компромисс, Серов сумел завоевать себе завидное, независимое положение и среди художников, и в московском Училище живописи, в котором состоял руководителем натурного класса. Разорвав с передвижниками, он отказался от компромисса с ними и тогда, когда "обновленная" Академия предложила ему занять место одного ушедшего профессора".
   Отношение Серова к Остроухову, которого он, по словам Г. Л. Гиршман, "очень любил", наиболее наглядно проявилось в истории, связанной с выборами в 1905 г. попечителя Третьяковской галереи. В результате интриг гласных Московской думы Остроухов в это время оказался отстраненным от Третьяковской галереи. По инициативе Серова была составлена петиция художников, в которой, в частности, выражалось пожелание иметь попечителем галереи И. С. Остроухова "как человека истинно преданного интересам галереи и по пониманию искусства, как прошлого, так и настоящего, способного вести дело приобретения галереей по надлежащему пути истории русской живописи" (не издано; ЦГАЛИ). Под этой петицией Серов собрал подписи выдающихся представителей русского изобразительного искусства -- Бенуа, А. и В. Васнецовых, Врубеля, Грабаря, К. Коровина, Поленова, Репина, Чистякова и других. Благодаря этому интриги гласных Думы были парализованы, и Остроухов стал во главе галереи. В 1902 г. Серо" в превосходном портрете запечатлел черты Остроухова (портрет ныне в ГТГ).
   Смерть Серова была большим ударом для Остроухова. И все же он нашел силы, чтобы взять на себя все хлопоты по похоронам друга, материально обеспечить семью Серова и почтить его память, пополнив Третьяковскую галерею шестнадцатью произведениями Серова. Сердечным признанием и благодарностью полны слова О. Ф. Серовой к Остроухову, сказанные в то тяжелое для нее время: "Мне очень, очень совестно, что тревожу Вас, но я Вам так во многом доверяю, что не хочется к другому обращаться" (не издано; отдел рукописей ГТГ).
   
   Публикуемые ниже материалы из бумаг Остроухова и из его переписки распадаются на три раздела. Первый составляют неизданные воспоминания Остроухова "Посещение Вены и путешествие по Италии в 1887 году" (отдел рукописей ГТГ), второй -- фрагмент из воспоминаний Остроухова о Врубеле (Врубель, стр. 261, 262); третий раздел "Серов в письмах И. С. Остроухова" составляют собранные нами сообщения о Серове в письмах Остроухова с 1882 по 1911 г. к разным лицам, за исключением А. Н. Бенуа и С. П. Дягилева, письма к которым приводятся в соответствующих разделах (отделы рукописей ГРМ и ГТГ, ЦГАЛИ, отдел письменных источников ГИМ). Малозначительные упоминания о Серове сюда не включены. В Приложении приводится беседа Остроухова с сотрудником газеты "Русское слово" (1911, 23 ноября, No 269).
   

Посещение Вены и путешествие по Италии в 1887 году

   Помню, на Рождестве 1886 года разболтались мы как-то с Серовым в нашей мастерской об Италии и потянуло нас туда так, что порешили ехать. Серов еще не знал Италии. Подбили Мишу и Юру Мамонтовых: вчетвером и веселей и дешевле. Миша был нашим товарищем по мастерской, а Юра тоже немного пописывал.
   Наметили ехать в конце апреля или в начале мая; стали копить деньги и готовиться1.
   Готовленье это состояло, главным образом, в том, что мы стали читать книги по истории Италии и ее искусству, а я -- заносить в особую тетрадь разные заметки и выдержки из читаемого, составлять нужного нам своего рода Бедекер: в городах, где мы наметили останавливаться, я отмечал то, на что надо обратить особое внимание, на какие мозаики и статуи, кто автор того или иного памятника, время создания его и пр. и пр. Наша тетрадь в черном клеенчатом переплете скоро и плотно исписана была заметками на разных языках, по-русски, немецки, французски, по-итальянски, смотря по тому, из какой книги брался материал.
   Наступило время ехать, и с книжкою заметок в кармане и накопленными деньгами (у кого 450, у кого 500 рублей) мы в самом веселом настроении духа тронулись в путь. Было очень хорошо. За старшего был я.
   Приехали в Вену часу в пятом вечера, остановились в "Гранд-отеле", пообедали и пошли по городу. С удовольствием почувствовали себя на европейской мостовой, среди блестящих магазинов и живой толпы. Завернули за угол и по Kärtnerstrasse дошли до св. Стефана. Здесь первое неожиданно глубокое впечатление. Перед нами темнился титан другого, давно ушедшего мира, строгий, величавый молчаливый призрак... Мы долго не могли оторваться, медлили обходить его, застаиваясь то перед одним куском, то перед другим. И совсем уже не видели ни ярких шикарных кафе тут же рядом, ни шумной толпы вокруг: старый собор очаровал нас и затянул в свой век... Решили непременно написать его, хотя из-за этого приходилось оставаться в Вене на день-другой дольше, чем было предположено. Но как писать? Откуда нам взять его? На площади людно. Сама площадь тесна, а хотелось написать большую часть собора. А что если написать из какого-нибудь окна окружающих площадь домов? Глаз мой упал на зеркальные окна бельэтажа; наискось от собора, поперек которых были наклеены большие плакаты: "Zu Vermiéten" -- "сдается внаймы". Сейчас же к портье. Скоро сговорились. На радостях я сунул ему порядочный Trinkgeld {Чаевые (нем.).}. Он остался очень доволен.
   -- Так буду ждать вас завтра к двум дня.
   На другой день, побывав в музее, где наслаждались Тицианом, старым Брейгелем, Сусанной Тинторетто, Веласкесом, после завтрака мы отправились писать св. Стефана.
   Портье встретил очень любезно, предлагал даже кофе и пиво. Мы уселись у окон и стали рисовать собор. Рисунок требовался детальный, и решено было дня два рисовать, а на третий закончить красками. Вещи, мольберты, ящики с красками мы оставили тут же на большом столе, который стоял посреди пустого магазина.
   В воскресенье радуемся, что вот "напишем" собор. Являемся к подъезду магазина, но у портье вид совсем иной, глядит букою и даже злобно.
   -- Откройте же, пожалуйста.
   -- Сегодня нельзя работать.
   -- Wegën was demi? {Из-за чего? (нем.).}
   -- Wegen Soritag {Из-за воскресенья (нем.).}.
   -- Но мы ведь завтра утром уезжаем. У нас уже билеты взяты.
   -- Все равно нельзя.
   -- Но тогда позвольте наши вещи.
   -- Не могу. Не могу даже и впустить вас в магазин... Наделали мне бед. Места могу из-за вас лишиться...
   -- Что такое? Ничего не понимаем!
   -- А вот придет Herr Intendant (управляющий), с ним и говорите. Подождите малость тут.
   Подходит высокий господин с желтым лицом, с черными крашеными усами и баками, одет элегантно. Вид совсем недружелюбный. Шляпы не снимает.
   -- Вот они эти самые господа,-- указывает на нас портье. Управляющий прямо:
   -- Вы работали наверху?
   -- Мы.
   -- Пожалуйте за мною... Это ваши вещи?
   -- Наши.
   -- По какому праву вы здесь работали без моего разрешения?
   -- Мы имели позволение портье.
   Тут точно изо всех щелей появилось шесть -- восемь каких-то прекрасно одетых людей и окружили нас.
   -- Кто вы такие?-- спрашивают.
   -- Русские путешественники.
   -- Что же вы здесь делали?
   -- Рисовали святого Стефана.
   -- С какою целью?
   -- Хотели иметь этюды на память о соборе.
   -- А паспорта у вас есть?
   -- Есть.
   -- Покажите.
   -- Но позвольте, к чему это?
   -- Мы из полиции и должны вас арестовать...
   Серов вспылил.
   -- Это безобразие. Надо обратиться к Лобанову-Ростовскому (наш посол тогда)2.
   Кто-то стал тоже протестовать. Я остановил их:
   -- Господа, кто у нас старший? Прошу: держите себя тихо. Отдадимся на волю судьбы. Ведь это же недоразумение.
   Прекрасно одетые господа просят нас следовать за ними. У подъезда блестящее парное ландо. Полицейские наши очень любезны, сажают меня на первое место, а рядом агент. На передней скамеечке оба Мамонтовы, с кучером на козлах второй агент. Серов и приятель Мамонтовых, Рагозин, русский студент Венского университета, в тот день бывший с нами, пошли пешком, с ними остальные агенты. Дорогою агенты лебезят:
   -- Не волнуйтесь, господа. Все это ерунда. Все выяснится, и вас сейчас же отпустят... Обратите внимание на эту даму. Каковы женщины у нас в Вене! Такой грации нет нигде в мире...
   Остановились перед огромным домом на Schottenring'e с надписью: "Polizeidirektion" {Полицейское управление (нем.).}.
   Повели нас рабов божиих по лестнице. Идти было высоко. Агенты весело болтают. Наконец мы очутились в длиннейшем коридоре: направо дверь, налево дверь, направо дверь, налево дверь, и так до конца коридора. Остановились у окна, а агенты кольцом вокруг. Я стал волноваться и попросил стакан воды, но агенты, раньше внимательные и любезные, вдруг перестали меня понимать.
   Я говорил по-немецки свободно, и все время дорогою мы отлично понимали друг друга.
   Повторяю просьбу. Нет, не разумеют, и наконец уже дают мне понять, что здесь разговаривать нельзя.
   Проходит какой-то толстый чин в засаленном мундире, подбадривает:
   -- Ах, молодые люди, да вы не волнуйтесь! Ну какие же вы преступники! Я старый волк -- меня не проведешь!
   Позвали скоро к директору. Большая комната. За столом облезлый старый господин, перед ним управляющий дома с площади св. Стефана и еще несколько человек.
   Моих товарищей удалили, а меня любезно просят сесть в кресло.
   Начался допрос.
   -- Это ваш паспорт?
   -- Да, мой.
   -- А вы кто такой?
   -- Художник.
   -- Но какой же вы художник, когда по паспорту вы потомственный почетный гражданин?
   Я объяснил, что почетный гражданин -- звание, которое в России не мешает заниматься чем угодно.
   -- Может быть вы не художник, а дилетант?
   -- Нет. Мои вещи бывали на выставках и приобретались в общественные галереи.
   -- Чем можете вы это доказать?
   Я вспомнил, что у меня в бумажнике был случайно оставшийся там билет Московского общества любителей художеств на звание члена-художника.
   -- Вот у меня есть такой билет, но он напечатан по-русски.
   -- Ничего, пожалуйте его сюда.
   Я подал, а облезлый господин передал билет другому господину. Тот тут же перевел.
   -- Да, это для меня доказательство, пожалуй, но -- зачем собственно писали вы св. Стефана?
   -- Это мировой художественный памятник. Я хотел написать его себе на память...
   Вызвали студента Мамонтова.
   -- Это ваш паспорт?
   -- Да.
   -- Вы занимаетесь живописью?
   -- Да.
   -- Но как же вы, студент, а путешествуете в мае месяце?
   -- У нас вакации.
   -- Но ведь вакации в сентябре.
   -- Нет. У нас они с мая по сентябрь.
   Не помню, кого вызвали дальше, кажется, Мишу Мамонтова. Слышу спрашивают о цели нашего путешествия. Но тут я вмешался, тем более, что Миша не свободно говорил по-немецки.
   -- Позвольте дать на этот вопрос ответ мне.
   Вынимаю мою клеенчатую книжку с заметками и подаю.
   Облезлый господин читает: "Stefan's Dom -- построен тогда-то, тем-то. То-то в соборе настоящее, та-то -- нет..." Перевертывает страницу: "Бельведер -- то-то, то-то в Академии". Далее: "Венеция", с детальнейшими указаниями чуть не на каждый мало-мальский интересный камень...
   Просматривал книжку старичок долго и внимательно, и вдруг все изменилось. Директор встал и обратился к нам с речью:
   -- Молодые люди, которые так серьезно, скажу -- так вдумчиво, так научно относятся к своему путешествию, достойны глубочайшего уважения, и мне остается, объявив вас свободными, принести глубокое мое извинение за беспокойство, причиненное вам из-за этого негодяя (указав рукою на управляющего), мне приходится извиниться перед вами за венскую полицию... Многоуважаемые молодые господа, в Вене есть многое, совершенно недоступное осмотру иностранцев, но, если бы вы пожелали, я готов постараться для вас и открыть вам все закрытые двери как частных, так и дворцовых художественных сокровищниц. Я вижу, чем вы интересуетесь. С своей же стороны обращаюсь к вам с покорнейшей просьбою: посмотрите на случившееся, как на небольшую забавную авантюру во время путешествия и забудьте ее. Не делайте, пожалуйста, никаких шагов по этому поводу в вашем посольстве, а просто простите нас за все происшедшее...
   Мы поблагодарили за предложение и поспешили ретироваться, довольные, что все обошлось благополучно. Серов, впрочем, был недоволен. По его мнению, я держал себя с директором слишком просто и недостаточно гордо.
   Едва мы вышли на подъезд, как нас догоняют агенты:
   -- Пожалуйста. Вас ждет ландо. Оно в вашем полном распоряжении.
   Мы, конечно, отказались.
   Настроение наше было испорчено, и вечером, когда мы сидели в Бург-театре3, где Зонненталь4 играл Гамлета, все время та же мысль: а не сидит ли какой-нибудь агент рядом? Ведь кругом такие нарядные! С таким же настроением мы и выехали на следующее утро из Вены в Венецию.
   Вошли в роскошный вагон с огромными стеклами, а сами все поглядываем: не наблюдает ли кто за нами. Однако, когда пошли чудные виды Земмеринга, я настроение стало меняться; а тут еще веселые спутники венцы, и я рассказал им, что с нами произошло. Те как с места сорвались.
   -- Ах, проклятые! Только марают нас перед иностранцами!
   Я спрашиваю: что же могло быть причиною нашего ареста? Неужели политические подозрения? Но ведь св. Стефана ежедневно фотографируют со всех сторон.
   Спутники наши задумались.
   -- Нет. Тут что-нибудь другое.
   И высказали догадку. Не то на Stefaneplatz'e,-- не то на соседней Graben как-то был обворован ювелирный магазин. Иностранные воры, поляки ли, англичане, забрались в пустое помещение бельэтажа, продырявили пол, обокрали нижний магазин <...>
   До самой итальянской границы мы все еще нет-нет, да и оглянемся и только после Pontafel'я почувствовали, наконец, себя легко и свободно.
   Удивительны все въезды в Италию, и самый трогательный (для меня по крайней мере) это въезд через Понтебба.
   Как-то сразу попадаешь из дисциплинированной жизни, порядка, чистоты, довольства и даже мишуры богатства в итальянскую сутолоку, нищету и грязцу.
   Не успеешь высунуться из вагонной двери, как тебя окружают растрепанные факкины {грузчик, носильщик (от итал. fachino).} и тянут во все стороны с криком и отчаянной жестикуляцией, не то вталкивают, не то вносят в таможню; там все быстро перерывают и придираются, и клянчат, клянчат... Отделываешься подачками направо, налево. Нашумят, накричат, втиснут в вагон, звучное "Partenza" {отправление (итал.).} и вы в Италии... Сразу тишина, бедные, бедные каменные коричневато-серые домики у скал, с черными отверстиями вместо окон, словно необитаемые, но все, все так красиво! И комбинация этой бедности и грусти с красотой и какой-то лаской удивительно трогательна. Далекий колокол благовеста Ave Maria усугубляет впечатление. Красивейшая и ласковая, бедная и грустная, Ave Maria! Мы в твоей стране. Покойный Левитан чудесно выразил это настроение в своей "Бордигере"5.
   Мы, конечно, не отрывали глаз от темнеющего Тибра, но скоро в горах уже смерклось. Тогда заговорили...
   ...В первый раз я был в Венеции год назад, и она встретила нас неожиданно дурно: в городе была холера, которая хотя и шла на убыль, но все же еще держалась случаях в тридцати в день. Весь город был продушен карболкой, погода была свежая, сырая, приезжих никаких, гостиницы стояли почти пустые. Редкие черные гондолы с закрытыми будками чудились плывущими "по каналам гробами. Я боялся что-либо есть и питался черным кофе.
   Только страстное желание видеть хотя бы самое главное удержало меня на день-другой в городе, к которому я стремился с шестилетнего возраста, когда впервые увидал на стене гостиной моей крестной вид Венеции. Этими воспоминаниями я поделился с товарищами, да, кстати, высказал предположение, что холера, возможно, неокончательно стихла в лагунах, хотя официально ее считают прекратившеюся и что во избежание возможных неприятностей отнюдь не надо пить в Венеции сырую воду, есть плоды и всякие там "frutti di mare" {плоды моря (итал.).}.
   Серов первый вспыхнул:
   -- Ты можешь мнительничать сколько хочешь, а я воду пить стану сырую и устрицы буду есть.
   Вся остальная компания к нему присоединилась.
   -- Опять забываете, что я за старшего?
   -- Какое старшинство? Убирайся ты со своим старшинством!6 Вспыхнул целый бунт.
   Я разозлился самым глупым образом, вышел из купе и, засев в одиночестве в верхнюю будку кондуктора, грызу кулак, злюсь... и сильно начинаю скучать.
   Наконец, появляется внизу фигура Серова.
   -- Ну, полно, Семеныч! Слезай. Ну что ты!
   -- Убирайся! Путешествуйте как знаете, обжирайтесь, беситесь. Мне нет дела до вас!
   -- Ну полно, перестань... Прости пожалуйста!.. Eccelenza {Ваше превосходительство (итал.).}, скороведь Венеция...
   Наконец, как-то помирились.
   Поезд уже вышел из гор. Широкая равнина потянулась справа и слева. Вот Удине, Конельяно на фоне темно-зеленоватого неба с одинокой яркой звездочкой.
   Опять звон далекого колокола... и вдруг южная черная звездная ночь. Местре, длинный мост через лагуну. Вода слева и справа, сильно пахнет морем.
   Крытый дебаркадер Венеции. Карболкою не пахнет. Теплынь. Ах, как приятно! Забираем вещи, выходим, о ступени схода плещет вода... Черные гондолы!
   -- Ессо la gondola! Gondola, signori, gondola! {Вот гондола! Гондола, синьоры, гондола! (итал.).}
   Садимся. Тихо и покойно скользим по широкому каналу. Palazza Vandramin, Pesaro, сказка Са d'Oro. У Риальто свернули в узенький жуткий канальчик с мерцающим фонариком на дальнем конце.
   -- A oè! {Эй! (итал.).}
   Встречная гондола. И опять -- хо... {Так в оригинале. -- Ред.} Гостиница Hôtel Luna мне еще незнакомая (рекомендовали в Москве Поленовы)7. Взяли две комнаты. Спустились вниз в столовую. Пусто. Только в углу какой-то долговязый господин кончает ужин. Батюшки, знакомый -- синьор Рота, наш знаменитый московский баритон.
   Он тоже очень похвалил отель. Поужинали, Рота пошел скоро спать, а мы, конечно, неудержно побежали к св. Марку, тут же рядом, только шмыгнуть под арку Прокураций. И долго-долго блуждаем по Piazza и Piazzetta, любуемся в полутьме Марком, лоджеттой, porta della Carta...
   Сильно устали и пришли спать, но -- боже! -- что за номера! Сырость отчаянная. Все мы были непривередливы, но белье было буквально насквозь мокрое, и мы не знали, как лечь в эти болота-постели. Мы всю ночь полуспали, утром пошли искать другую гостиницу.
   У Даниеля, к сожалению, подходящих номеров не нашли.
   Пошли дальше по Riva и тут облюбовали простенький Hôtel Sandwirtt (позднее, "Аврора"). Хозяин гостиницы был очень симпатичный старичок-тиролец, Herr Sandwirtt, он очень нам понравился, и мы сразу подружились. Он отвел нам прекрасные комнаты в бельэтаже с балконом на Riva (с этого балкона Серов написал свой превосходный этюд Венеции, который в моем собрании)8.
   Очень довольные, что устроились, отправились, конечно, прямо к св. Марку.
   Вернувшись домой к завтраку, Серов остался себе верен и потребовал устриц. Помня вчерашнюю неприятность в дороге, я молчал. На счастье, сам хозяин подошел и заявил, что сегодня у него устриц, к сожалению, нет.
   За обедом повторилось то же. Устриц у Sandwirtt опять и в привозе не было. На следующий день и за завтраком и за обедом было то же. Серов и Мамонтовы заявили, что это безобразие и что завтра же пойдут завтракать в ресторан, где можно получить устриц.
   -- Ну, пойдем в ресторан Al-Vapore на Мерчерии. Кондратьев мне рекомендовал этот ресторан.
   Действительно, очень мило. Садик. В укромном уголке нам накрыли стол, и Серов заказал устриц.
   Я не протестовал -- успокоился, не видя никакой холеры: солнце такое яркое, толпа такая веселая, карболкою не пахнет, и когда слуга как-то странно, прикрывая блюдо боком фрака, принес устриц и поставил перед нами, то даже и я съел их две или три. Остальное, конечно, было скушано спутниками. Серов не преминул поиздеваться.
   -- Эх ты! Трусишка! Что же не ешь? Прекрасные устрицы и ничего от них не будет!
   Наступило время идти обедать. Направились домой, и вдруг кто-то из товарищей, не доходя площади св. Марка, как-то побледнел и говорит, что чувствует себя скверно.
   -- Резь в животе.
   Другой признается в том же. Наконец, что-то неладно и со мной. С трудом и в великом беспокойстве достигаем гостиницы. У входа на обычном месте сидит милый старичок Зандвирт. Мы говорим, что чувствуем себя нехорошо, так и так, мол.
   -- Где вы завтракали?
   -- В Al-Vapore.
   -- Хороший ресторан. А не ели ли вы устриц или frutti di mare?
   -- Да.
   -- Боже мой! Да разве можно! Как вам их дали?! Ведь холера еще совсем не кончилась, и устрицы у нас запрещены синдиком. Недавно у меня умер австрийский офицер; тоже отравился устрицами. Не подумайте, что я хочу содрать с вас, что лишнее, ноя сейчас пришлю вам в комнату бутылку коньяку, выпейте возможно больше, лягте в постель и укройтесь потеплее.
   Конечно, ввиду всех ужасов, принялись за коньяк. Кому стало лучше, кому еще хуже. Послали за доктором и дня два провалялись в постелях9.
   Этим маленьким приключением были исчерпаны неприятности нашего путешествия. В дальнейшем мы продолжали странствовать уже гладко, весело, дай бог всякому. Что за откровения ждали нас в Венеции!
   

КОММЕНТАРИИ

   1 Деньги на намеченное путешествие Серов получил за работу над плафоном "Феб лучезарный", который он делал для богатых тульских помещиков Селезневых. Стоимость работы художника была определена в 1000 рублей, а затратил на нее Серов свыше пяти месяцев. Ныне произведение хранится в Тульском областном художественном музее.
   2 Алексей Борисович Лобанов-Ростовский, князь (1824--1896), занимал ряд крупных дипломатических постов, в том числе посла в Вене в 1882--1895 гг., министр иностранных дел (с 1895 г.). Был известен также как коллекционер портретов, монет, книг, автографов и других материалов по истории России, преимущественно XVIII века. Его перу принадлежит ряд исторических рассказов, заметок и двухтомный труд "Русская родословная книга" (изд. 2-е, СПб., 1895).
   3 Бургтеатр -- старейший австрийский театр, основанный в 1776 г. По-видимому, Серов, Остроухов и Мамонтовы были в новом здании Бургтеатра, строительство которого было окончательно завершено год спустя -- в 1888 г.
   4 Адольф Зонненталь (1834--1908) -- выдающийся актер, режиссер и директор Бургтеатра до 1887 г. Во время гастролей в России в 1900 г. театральные рецензенты говорили, что он "подобно нашему великому М. С. Щепкину <...> первый "рискнул" навязать своим соотечественникам идею о том, что "театр -- зеркало жизни" (Петр Кичеев. Первая гастроль Зонненталя.-- "Русское слово", 1900, 2 ноября, No 304).
   5 Картина "Бордигера" ("Близ Бордигеры. На севере Италии") написана И. И. Левитаном в 1890 г. Это упоминание о картине 1890 г. "покойного Левитана" (ум. в 1900 г.) и встречающаяся ниже, через абзац, фраза -- "В первый раз я был в Венеции год назад", то есть рассказ ведется в 1888 г.-- создают кажущееся противоречие в повествовании. Оно устраняется, если допустить, что воспоминания о посещении Вены и о пребывании в Венеции написаны в разное время.
   6 "Старшинство" Остроухова выразилось также в том, что друзья выбрали его казначеем и передали ему все свои деньги. Остроухов, человек предельной аккуратности, вел во время путешествия скрупулезные подсчеты расходов. Несколько дорожных блокнотов Остроухова, в которых сделаны его финансовые записи, сохранились; они довольно любопытны. В основном они отражают тревогу Остроухова о том, чтобы до конца путешествия был сохранен один и тот же размер ежедневных расходов -- 50 франков. Все записи озаглавлены "Счет капитала с личными". "Личные" -- это деньги, находившиеся в индивидуальном пользовании участников путешествия. В подсчетах, которые Остроухов делал в день выезда из Вены, указывается, что всего было "1740 фр. капитала у всех с личными, кроме 135 р., отложенных в бумажнике <на обратный путь>. В этом капитале 520 фр. личных денег". Далее в той же записи Остроухов уточняет, что на общие расходы имеется 1220 фр., которые приходятся на "24 дня, остающихся в путешествии" (не издано; ЦГАЛИ). В другой записи, сделанной 1 июня, "в вечер первого дня во Флоренции", подсчеты производятся уже из расчета 15-дневного путешествия. (Это позволяет установить, что из Вены друзья выехали 21 мая.) Из записи этого дня видно, что общий капитал, имевшийся на руках Остроухова, позволял тратить лишь 42 франка в день. По-видимому, Остроухов обратил внимание своих товарищей на неудовлетворительный итог, так как следующая запись говорит об их взносах в общую кассу: "16 фр.-- И<лья> С<еменович Остроухов>; 35 фр.-- Миша <Мамонтов>; 50 фр.-- Антон <Серов>; 18 фр.-- Юра <Мамонтов>. Итого 119 фр." (не издано; там же). Этого, как следует из дальнейших расчетов, оказалось вполне достаточно, чтобы был соблюден "максимум дневной траты" -- 50 фр.
   7 В. Д. и Н. В. Поленовы останавливались в этом отеле во время их пребывания в Венеции в сентябре 1872 г. и в ноябре 1883 г. По словам Поленова от 12 сентября 1872 г., это была "гостиница второго сорта на берегу узкого зеленого канальчика близ площади св. Марка. Потолки расписаны фресками, удивительно красивы гирлянды, особенно колоритна столовая" (Поленовы, стр. 81). Как можно судить по письмам Поленовых 1883 г., друзья повторяли их маршрут.
   Следует отметить: одновременно с Остроуховым и его спутниками в Венеции находился Репин, которого привело туда желание увидеть Международную художественную выставку (письмо к Стасову от 1(13) июня 1887 г. -- Репин. Переписка со Стасовым. Т. 2, стр. 107). Встречались ли они там -- сведений нет.
   8 Этюд маслом "Riva degli Schiavoni <набережная Скьявони> в Венеции" (ныне в ГТГ).
   9 Об этих днях пребывания в Венеции Серов так писал невесте в мае 1887 г.: "Прости, я пишу в несколько опьяненном состоянии. Да, да, да. Мы в Венеции, представь. В Венеции, о которой я никогда не бывал. Хорошо здесь, ох, как хорошо. Вчера были на "Отелло", новая опера Верди: чудная, прекрасная опера. Артисты чудо. Таманьо молодец -- совершенство. Прости, я действительно несколько пьян. Видишь ли. Вчера мы поели устриц, а сегодня наш хозяин гостиницы докладывает, что у него был один несчастный случай, один немец съел пять дюжин этих устриц и умер в холере (здесь, ведь, была холера -- Ты это знаешь). И во избежание холеры мы достали бутылку коньяку (говорят, хорошее средство), по всем признакам холера нас миновала <...> Какая здесь живопись, архитектура, хотя собственно от живописи ждал большего, но все-таки хорошо, очень хорошо. Хотел писать тебе вечерком, но сегодня какой-то дождливый северный день -- мы сидим дома (ты знаешь, кто это мы? нас четверо: Остроухов, двое Мамонтовых, славные юноши). Если путешествие будет идти таким же порядком, как до сих пор -- то я ничего лучшего не знаю. Холера -- она прошла, положительно ее больше нет <...> Вот-с как, написал я свой плафон, надоел он мне до некоторой степени. Деньги за него получил и вот я кучу. Езжу по Италии <...> У меня совершенный дурман в голове, но я уверен, что все, что делалось воображением и рукой художника -- все, все делалось почти в пьяном настроении, оттого они и хороши эти мастера XVI века ренессанса. Легко им жилось, беззаботно. Я хочу таким быть -- беззаботным; в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное. Жаль, сегодня погода дрянь, приятно здесь развалиться в гондоле и ездить по каналам и созерцать дворцы дожей" (Серов. Переписка, стр. 112--114).
   Хотя в Венеции и в других местах Италии Серов написал мало, но то, что было им создано, по мнению некоторых современников, мастерски передавало суть увиденного (см. т. 1 настоящего изд., стр. 225, и прим. 12, стр. 230).
   О большом впечатлении, которое произвело на Серова искусство Италии, он неоднократно упоминал в письмах к близким. 22 мая (3) июня 1887 г. Серов сообщал Е. Г. Мамонтовой: "Какая здесь живопись! Да, есть что посмотреть,-- нет, вернее, изучать; посмотреть этого мало.-- Я ждал много от Флоренции, но такого богатства не думал найти. Действительно Флоренция -- склад произведений живописи и скульптуры" (И. Зильберштейн. В. А. Серов и семья Мамонтовых. Новые материалы.-- "Огонек", 1965, No 2, стр. 16). Спустя полтора года он так описывал свои впечатления от Италии А. С. Мамонтову, тогда путешествовавшему по этой стране: "Да, позавидовал я тебе. Воображаю, как приятно было пошляться по галереям, храмам, античным и ренессансовым, упиваться скульптурой, остатками римской архитектуры, фресками и т. д. и т. д. <...> Рад за тебя, что ты повидал античные оригиналы твоих школьных гипсов. Это даром не должно пройти; невольно будешь их вспоминать, все их благородство, когда будешь рисовать в фигурном классе. Ты совершенно прав относительно Рафаэля и Микель Анджело; они часто врали, то есть не так часто врали, как утрировали, но перед их истинной мощью это все безделицы. Сам же ты говоришь, что тебя еще никогда пластика так не захватывала, как глядя на этих самых Рафаэлей и Микель Анджело. Про себя могу тебе сказать то же самое. В первый раз в жизни я был совершенно растроган, представь, плакал, со мной это бывает не часто, еще в театрах бывало, но перед живописью или перед скульптурою -- никогда. Но тут перед Мадонной Микель Анджело во Флоренции я совершенно расстроился. Да, с этими господами не шути, хотя порой они и бывают манерными" (там же, стр. 16, 17). См. также т. 1 настоящего изд., стр. 254, 255.
   Позже Серов бывал в Италии неоднократно и каждый раз восхищался ее произведениями искусства. Вместе с тем он с болью в душе воспринимал те неизбежные изменения в облике городов, которые связывались с их благоустройством (см. т. 1 настоящего изд., стр. 213, и прим. 19, стр. 220).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru