Lib.ru/Классика: Острогорский Виктор Петрович. Мотивы Лермонтовской поэзии

Мотивы Лермонтовской поэзіи.

Нѣтъ, я не Байронъ, я другой,
Еще невѣдомый избранникъ,--
Какъ онъ, гонимый міромъ странникъ,
Но только съ русскою душой.
М. Ю. Лермонтовъ.

Въ нынѣшнемъ 1891 году, 15 іюля, исполнится полстолѣтія съ того момента, когда, сраженный пулею офицера Мартынова, палъ на дуэли первый послѣ Пушкина русскій поэтъ. Ни однимъ некрологомъ не была почтена его смерть, а о томъ, что поэта не стало, публика узнала только по слѣдующей замѣткѣ въ газетахъ: "15 іюля около 5 часовъ вечера разразилась на Кавказѣ ужасная буря съ громомъ и молніей, въ это canoe время между горами Машукомъ и Бештау скончался лечившійся въ Пятигорскѣ М. Ю. Лермонтовъ". До второй половины пятидесятыхъ годовъ не появлялось, за исключеніемъ статей Бѣлинскаго о Героя" кашею времени и о стихотвореніяхъ Лермонтова, ни одной сколько-нибудь выдающейся о немъ критической статьи. Со второй половины пятидесятыхъ годовъ начинается изученіе творческой дѣятельности поэта по его юношескимъ тетрадямъ; появляются отрывочные матеріалы біографическіе до статей П. А. Висковатаго въ восьмидесятыхъ годахъ въ Русской Мысли включительно, а также и критическія статьи о сочиненіяхъ Лермонтова, начиная съ извѣстныхъ статей Галахова въ Русскомъ Вѣстникѣ 1858 г., статей покойнаго А. Григорьева во Времени 1862 г., статья Дудышкинаи кончая статьей В. Д. Спасовича Байронизмъ у Лермонтова. Статей этихъ, нагъ біографическихъ, такъ и критическихъ, довольно много; но странное впечатлѣніе онѣ производятъ. Говорятъ, какъ справедливо замѣтилъ А. Б. Пыпинъ въ своей прекрасной статьѣ при изданіи сочиненій Лермонтова 1873 г., все больше о Байронѣ, о вліяніи на поэта общаго европейскаго настроенія, чѣмъ о самомъ поэтѣ. Кое-гдѣ слышатся прямо упреки Лермонтову якобы въ отсутствіи національности, самостоятельности, что даже высказывается въ нѣкоторыхъ учебникахъ литературы, а въ Русскомъ Словѣ 1863 г., No 6, въ рецензіи Зайцева о Дудышкинскомъ изданіи сочиненій Лермонтова страданія поэта уподобляются страданіямъ шулера въ его драмѣ Маскарадъ, а вещами, о которыхъ стоитъ говорить, признаются только Демонъ, Герой нашею времени и Маскарадъ. Кромѣ этихъ произведеній, строгій критикъ находитъ у поэта одни альбомные стишки, мадригалы разнымъ графинямъ, рабскія подражанія Пушкину, да изображенія страстей черкесскихъ, лезгинскихъ и кабардинскихъ. Это писалось лѣтъ черезъ двадцать съ небольшимъ по смерти поэта, а лѣтъ черезъ двадцать еще, въ половинѣ восьмидесятыхъ годовъ, другой критикъ, приступившій къ разсмотрѣнію Лермонтова съ точки зрѣнія нравственности, не нашелъ у него ни любви, ни религіи и даже такъ-таки прямо и возгласилъ на публичной лекціи, что Лермонтовъ "сдѣлалъ хорошо, умерши во-время". Такимъ образомъ, и до настоящаго времени значеніе поэзіи Лермонтова остается далеко еще не разъясненнымъ, а самая жизнь его, несмотря на цѣлую массу отрывочныхъ и часто пристрастныхъ біографическихъ замѣтокъ, даже несмотря на болѣе связный и обстоятельный трудъ г. Висковатаго, извѣстна очень мало. И какъ ни грустно для нашего національнаго самолюбія, но, кажется, нельзя не согласиться съ покойнымъ М. Л. Михайловымъ и А. Н. Пыпинымъ, что лучшимъ, что было писано о Лермонтовѣ, кромѣ статей Бѣлинскаго, и до сихъ поръ остается статья нѣмца Боденштедта.

Отнюдь не претендуя на проведеніе какихъ-либо новыхъ оригинальныхъ взглядовъ на поэта, мы рѣшаемся, въ виду пятидесятилѣтія съ его смерчи, имѣющаго вызвать широкое распространеніе дешевыхъ изданій сочиненій покойнаго, попробовать на основаніи разнородныхъ статей о немъ за истекающіе полвѣка, а также и самостоятельнаго разсмотрѣнія его твореній, возобновить въ памяти читателей его литературный образъ и въ общихъ чертахъ указать на главнѣйшіе, преимущественно національные мотивы его поэзіи.

II.

Цѣлую библіотеку можно составить изъ всего того, что было писано у насъ о подражательности нашей литературы, о псевдоклассицизмахъ, сантиментализмахъ, романтизмахъ, байронизмахъ, нигилизмахъ. Много писано объ исключительной нашей народности, русскихъ добродѣтеляхъ и исторической миссіи; мало только говорилось о томъ, въ какое исключительное отношеніе къ своей родинѣ становится мыслящій русскій человѣкъ, какъ скоро вздумаетъ разсматривать ее съ точки зрѣнія общечеловѣческой и прилагать къ русской жизни оцѣнку со стороны идеальныхъ требованій культурности. Какою печальной покажется ему тогда эта огромная страна, одаренная разнообразнѣйшими естественными богатствами, требующими только искусствомъ утвержденныхъ рукъ, населенная невѣжественною и нищею народною массой, живущею въ грязи въ невозможной для европейца бѣдной обстановкѣ, въ огромномъ большинствѣ даже безъ элементарной грамотности! Какимъ жалкимъ должно показаться такому человѣку наше интеллигентное патентованное меньшинство, оторванное отъ народа, съ одною только внѣшностью образованія! Какъ невыносимо тяжело жить въ такомъ обществѣ тѣмъ немногимъ единицамъ, которымъ привелось получать образованіе, кого природа съ самаго рожденія одарила подобно пушкинскому пророку геніемъ "чуткаго зрѣнія и слуха, мудростью и пламеннымъ сердцемъ"! Такими-то единицами и являются у насъ, совершенно естественно, поэты-художники, поставленные, къ тому же, въ такія условія, въ которыхъ часто нельзя говорить откровенно и пряно; когда нерѣдко "зажиганіе человѣческихъ сердецъ вѣщимъ глаголомъ" считается преступленіемъ, какъ это и было съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ. Не нужно прибѣгать для объясненія нашей новой русской литературы ни къ какимъ европейсммъ измамъ, чтобы понять, что преобладающимъ паѳосомъ нашихъ поэтовъ необходимо должна была быть скорбь, въ формѣ ли сильной сатиры, печальнаго ли юмора, меланхолическаго ли мечтанья о заоблачныхъ странахъ, гдѣ нѣтъ болѣзни и печали,-- словомъ, отношеніе къ жизни, такъ или иначе, отрицательное.

И въ самомъ дѣлѣ, уже у Кантеміра мы встрѣчаемъ эту скорбь о безобразныхъ явленіяхъ русской жизни, о печальномъ положеніи науки, которая "ободрана, въ лоскутахъ обшита, изъ всѣхъ доновъ съ предательствомъ сбита", о невозможности даже открыто писать обо всемъ этомъ. Та хе скорбь пробивается и у громогласныхъ одописцевъ, и среди оглушающихъ звуковъ трубъ и литавръ слышится печальная мота. Прикрываясь шумихой ложноклассическихъ, чуждыхъ языку и жизни, образовъ, тщетно взываетъ къ просвѣщенію честный Ломоносовъ, а придворный поэтъ Дермавинъ, падая ницъ передъ богоподобною Фелицей и ликуя передъ военными побѣдами и мишурнымъ блескомъ вѣка, иногда впадаетъ и въ сантиментальную грусть о томъ, что "всякій человѣкъ есть ложь", и даже пишетъ одно изъ самыхъ мрачныхъ стихотвореній На смерть князя Мещерскаго. Говорить ли о Фонвизинѣ, довольно ясно показавшемъ "ужасъ нравовъ" въ Недорослѣ, послѣ котораго вскорѣ и долженъ былъ прекратить литературную дѣятельность. Даже у Жуковскаго преобладающая нота -- опять-таки скорбная, меланхолическая. Тоже нужно сказать, въ значительной степени, и о рано погибшемъ Батюшковѣ, котораго лучшія произведенія -- опять-таки элегіи.

Громовыя рѣчи Чацкаго, малоумѣстныя въ салонѣ Фамусова,-- уже открытая скорбная сатира, и этотъ безвременно погибшій на полудикомъ востокѣ Грибоѣдовъ, начинающій вмѣстѣ съ Пушкинымъ нашу новѣйшую литературу, силенъ своею воплощенною въ своего героя скорбью не менѣе, чѣмъ яркимъ изображеніемъ московскаго общества. Пушкинъ, по натурѣ своей, воспитанію и ранней юности эпикуреецъ, мало наклонный къ скорбному раздумью, жизнерадостный "пѣвецъ сладкихъ звуковъ и молитвъ", искавшій всюду красоты и наслажденій, даже онъ во многихъ лучшихъ своихъ произведеніяхъ является элегикомъ и сатирикомъ: достаточно вспомнить его Деревню, Лицинію, многія мѣста изъ Онѣгина и нѣкоторыя лирическія произведенія послѣднихъ лѣтъ его жизни {Въ книжкѣ нашей Очерки Пушкинской Руси (П., 1880 г. Ц. 50 к.) обращено вниманіе именно на эту элегическую и сатирическую сторону поэзіи Пушкина.}.

Гоголь, начавшій безпечальными разсказиками, уже скоро перешелъ къ скорбной лѣтописи провинціальной и петербургской пошлости, потрясшей его современниковъ и даже многихъ испугавшей, былъ современникомъ Лермонтова и написалъ Ревизора еще за годъ до появленія оды На смерть Пушкина.

Такимъ образомъ, та скорбь, которая особенно отличаетъ поэзію Лермонтова, составляетъ отличительную черту всей русской поэзіи новѣйшаго времени, и въ этомъ отношеніи Лермонтовъ, независимо именно отъ Байрона, безъ сомнѣнія, имѣвшаго на него вліяніе, есть поэтъ вполнѣ русскій, національный.

III.

"Многіе изъ соотечественниковъ Лермонтова,-- говоритъ Боденштедть,-- раздѣляли съ нимъ его прометеевскую участь; но ни у одного изъ нихъ страданія не вызвали такихъ драгоцѣнныхъ слезъ, которыя служили ему облегченіемъ при жизни и дали неувядаемый вѣнокъ по смерти". Эти слезы, эта постоянно, красною нитью проходящая черезъ всю его поэзію скорбь являются, какъ намъ кажется, естественнымъ результатомъ трехъ причинъ: исключительной натуры поэта, историческаго момента въ жизни русскаго общества, совпавшаго съ его поэтическою дѣятельностью, и особыхъ условій домашней обстановки, воспитанія и образованія. Разсмотрѣніемъ этихъ-то трехъ причинъ мы, прежде всего, и займемся, для ясности сопоставляя ихъ съ подобными же факторами, образовавшими поэтическую личность другого великаго поэта-Пушкина.

Какъ и Пушкинъ, Лермонтовъ -- натура чрезвычайно рѣдкая, отмѣченная съ самаго рожденія печатью геніальности. Какъ и у Пушкина, геній проявляется у него съ дѣтства въ неудержимой потребности творчества. Въ гораздо большей степени, чѣмъ Пушкинъ, Лермонтовъ, еще ребенкомъ, выражаетъ стихами всѣ впечатлѣнія отъ окружающей его жизни. Онъ постоянно набрасывалъ стихи всюду, не только на клочкахъ бумаги, переплетахъ книгъ, но даже на столахъ и стѣнахъ, какъ, напримѣръ, на стѣнѣ одного изъ монастырей, куда ѣздилъ въ дѣтствѣ на богомолье съ родными, или на стѣнахъ помѣщенія на гауптвахтѣ, гдѣ онъ сидѣлъ арестованнымъ за дуэль съ Барантомъ, такъ что его перевели въ другую камеру. "Подбирай,-- говорилъ онъ шутя своему лакею, выметавшему вмѣстѣ съ соромъ изъ комнаты мальчика исписанные клочья бумаги,-- большія деньги будутъ, платить, богатъ будешь" (Русская Мысль 1882 г., No 2). Крайне строгій къ самому себѣ, онъ печататься сталъ только съ 1837 г., и все, что одобрилъ къ печати, составляетъ только небольшой томъ, но даже и то, сравнительно немногое, что издано изъ уцѣлѣвшихъ его тетрадей и набросковъ потокъ, составляетъ количество весьма значительное, причемъ современники его разсказываютъ, что остается ненапечатаннымъ еще очень многое. Такимъ образомъ, потребность писать составляла у него, какъ и у Пушкина, отличительную черту основнаго поэтическаго характера, и образы, мгновенно встававшіе въ его воображеніи, облекались у него въ изящную, яркую и музыкальную стихотворную форму, на что указываютъ многія его мелкія произведенія, вызванныя тѣми или другими мимолетными случаями {См. Записки Хвостовой, примѣчаніе въ его сочиненіямъ Ефремова и біографическую статью П. А. Висковатаго въ Русской Мысли 1881 и 1882 гг.}. Какъ и Пушкинъ, это натура необыкновенно воспріимчивая, чуткая, страстная, нервная. Но на этомъ и кончается сходство. Если Пушкинъ сангвиникъ весь до мозга костей, какъ эхо отзывающійся на всякое явленіе жизни и во всякомъ отыскивающій преимущественно свѣтлую сторону и ею жизнерадостно наслаждающійся,-- сангвиникъ, легко переходящій отъ горя къ радости, отъ отчаянія къ утѣшенію, отъ раздумья къ остроумной шуткѣ,-- словомъ, поэтъ по преимуществу радостей жизни,-- Лермонтовъ, напротивъ, мрачный меланхоликъ, всюду, подобно Байрону или Гейне, отыскивающій въ явленіи сокрытой печальной мысли и, какъ они, находящій въ самой печали утѣшеніе. Въ дѣтствѣ, когда Пушкинъ не писалъ еще ничего, кронѣ анакреонтическихъ лицейскихъ стихотвореній, да эпиграммъ, онъ уже создаетъ такія вещи, какъ У вратъ обители святой, и цѣлый рядъ произведеній недѣтскаго по содержанію, мрачнаго характера. Любовь, также рано пробуждавшаяся и у Пушкина и его тѣшившая, для Лермонтова только мука, какъ и впослѣдствіи, когда онъ создаетъ уже такія вещи, какъ Благодарность, Мнѣ грустно потому, Ребенку. Вѣчно грызла Лермонтова разлагающая аналитическая мысль и, по разсказамъ близкихъ къ нему лицъ, наприм., кн. Васильчикова, въ немъ, какъ и въ родственныхъ поэту по натурѣ Байронѣ и Гейне, какъ и въ его героѣ Печоринѣ, всегда было два человѣка: одинъ -- живущій, дѣйствующій, другой -- анализирующій эту жизнь и дѣйствія и отыскивающій въ нихъ ложь, порокъ и пустоту. Въ то время, какъ Пушкинъ весь всецѣло отдается впечатлѣніямъ минуты, весь выливается и въ своихъ стихахъ, и во всѣхъ своихъ отношеніяхъ къ людямъ, такъ что и въ произведеніяхъ его, какъ и въ его личности, все такъ ясно и просто,-- Лермонтовъ, напротивъ, всегда оставался и при жизни, и остается во многихъ отношеніяхъ и до сихъ поръ загадкой, которую отгадать не легко по величайшей сложности этой исключительной натуры. Симпатичный въ высшей степени для однихъ (Бѣлинскій, И. И. Панаевъ, Боденштедтъ), добродушный и даже ребячески шаловливый для тѣхъ немногихъ, которыхъ онъ допускалъ въ свой внутренній міръ, онъ, въ тоже время, казался другимъ заносчивымъ и задорнымъ (ки. Васильчиковъ), а нѣкоторые изъ его товарищей -- и дамы въ особенности (Записки Хвостовой) -- рисуютъ его какимъ-то безсердечнымъ ловеласомъ, хотя и сознаются всѣ единодушно, что въ натурѣ его было что-то неотразимо обаятелное, такъ что кто его видѣлъ -- не могъ не привязаться къ нему я ю забывалъ его никогда. И между тѣмъ какъ Пушкинъ прожилъ всю свои жизнь, такъ сказать, на людяхъ, беря отъ нея все, что она ему давала, и, подобно своему Моцарту, часто смотря на свой геній, какъ на что-то естественное, Лермонтовъ всегда сознавалъ свое превосходство надъ "толпою" и оставался на пьедесталѣ, съ котораго съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ взиралъ, подобно Печорину, на ничтожныхъ людей, никогда ни на минуту не примиряясь, какъ Пушкинъ, съ ихъ жалкимъ существованіемъ и больно бичуя ихъ сатирой. Пушкинъ, справедливо названный Гнѣдичемъ Протеемъ, разнообразенъ въ своемъ творчествѣ, какъ ни одинъ изъ нашихъ поэтовъ, и въ этомъ смыслѣ уподобляется величайшимъ геніямъ въ мірѣ, Гете и Шекспиру,-- Лермонтовъ при всемъ своемъ геніи, который далеко еще не успѣлъ развиться вполнѣ, болѣе по настроенію однообразенъ. Всюду звучитъ у него одна меланхолическая нота, но все, что онъ ни изображаетъ, за рѣдкими исключеніями, набрасываетъ темный флёръ, сообщающій печальный колоритъ его произведеніямъ. Въ этомъ онъ опять-таки сходенъ съ родственными ему по натурѣ Байрономъ и Гейне. Все, что представляется моимъ глазамъ въ томъ, что я вижу, говоритъ онъ своею поэзіей, все это такъ пусто, ничтожно, мелко, такъ скоропреходяще, все это такъ непрочно и носитъ въ себѣ самомъ зачатки разрушенія и тлѣна. Эта мысль, сквозящая почти повсюду въ поэзія Лермонтова, эта исключительная оцѣнка жизни составляетъ принадлежность, такъ сказать, его общаго умонаклоненія и придаетъ его сочиненіямъ рѣзкій отличительный отъ Пущина характеръ. Нельзя также не остановиться и на особенности Лермонтовской фантазіи. Она отъ ранняго дѣтства принимаетъ у поэта самые грандіозные прихотливые размѣры и отличается яркостью и разнообразіе" причудливыхъ красокъ, хотя, въ то же время, какъ замѣтилъ и Боденштедтъ, никогда не отрывается отъ земли, оставаясь поразительно реальной.

Такимъ образомъ, независимо ни отъ какихъ вліяній современности, домашней обстановки, или Байрона, Лермонтовъ уже является въ міръ натурой, подобно Пушкину, творческой. Отъ природы одаренъ онъ необыкновеннымъ умомъ, но умомъ анализирующимъ, уходящимъ въ глубь кредитовъ, пытливо ищущимъ познать ихъ сущность и поэтому меланхолическимъ. При этомъ одаренъ онъ по наслѣдству, можетъ быть, отъ болѣзненной, страшно нервной матери и, во всякомъ случаѣ, не совсѣмъ обыкновеннаго отца, какъ ни мало мы о немъ знаемъ, а также и бабушки, этой энергической и своеобразной деспотки, отъ рожденія болѣзненною впечатлительностью и страстностью, проявлявшеюся у него съ ребяческихъ лѣтъ. Этотъ особый умъ, эта страстность, впечатлительность въ соединеніи съ огромною фантазіей, все вмѣстѣ образуетъ рѣдчайшую организацію, одну изъ тѣхъ, которую природа производитъ для человѣчества такъ рѣдко, какъ будто для того, чтобы показать на нихъ тѣмъ ярче свою творческую силу, черезъ нихъ проявить свое могущество. Такія рѣдкія натуры, именно въ силу своей геніальности, всегда проявляютъ себя въ мірѣ, пробиваясь сквозь самыя невозможныя для обыкновенной натуры условія, хотя проявленіе это тогда, именно вслѣдствіе извѣстныхъ условій, бываетъ и болѣзненно, и далеко не такъ полно, какъ должно было бы быть. Таковы по геніальности, напримѣръ, натуры Данта, Тасса, Сервантеса, Раблэ, Мольера; эти натуры подобны рѣдчайшимъ растеніямъ, требующимъ особаго вниманія и хода, и человѣчество рѣдко умѣетъ ихъ цѣнить, беречь и ухаживать за ними, даже тамъ, гдѣ культура, повидимому, болѣе благопріятствуетъ ихъ разцвѣтанію. Что же удивительнаго въ томъ, что подобныя натуры, явившись на малоплодной нашей нивѣ малокультурной русской жизни, развиваются только въ половину, часто болѣзненно, иногда даже и уродливо, почти всегда гибнутъ рано, не успѣвъ сдѣлать и въ половину того, что могли бы онѣ произвести при условіяхъ болѣе благопріятныхъ? Истекающее столѣтіе даетъ намъ цѣлыхъ два такихъ примѣра наиболѣе яркихъ. Перваго нашего генія, Пушкина, мы гнали и травили, какъ бѣднаго звѣря, чуть не цѣлую жизнь и, въ концѣ-концовъ, допустили убить его въ полномъ разцвѣтѣ генія какому-то проходимцу. Но онъ, все-таки, по своей примиряющейся сангвинической натурѣ, успѣлъ дожить до этого разцвѣта и совершить очень много. За то другой геній, Лермонтовъ, натура совсѣмъ противуположная и, можетъ быть, болѣе нѣжная, съ самаго начала своего развитія ставшій въ открытую оппозицію съ обществомъ, едва только смогъ показать малую часть своихъ великихъ силъ, какъ уже погибъ еще совсѣмъ юношей отъ руки уже не иностранца, какъ Дантесъ, а отъ настоящаго русскаго своего же товарища, не подозрѣвавшаго въ ослѣпленіи своего офицерскаго самолюбія, какъ и секунданты, какое величайшее преступленіе предъ цѣлою страной совершаютъ они этою позорною дуэлью. "Поэты -- гордость націи,-- говоритъ послѣ смерти Лермонтова извѣстный А. П. Ермоловъ.-- Можно позволить убить всякаго другаго человѣка, будь онъ вельможа и знатный: такихъ завтра будетъ много, а такихъ людей, какъ Лермонтовъ, не скоро дождешься" (Записки Погодина, Русскій Вѣстникъ 1864 г., No 8). И такъ, патріотическое чувство наше можетъ вполнѣ удовлетвориться сознаніемъ, что я у насъ, какъ и въ культурной Европѣ, могутъ явиться поэты геніальнѣйшіе. Посмотримъ же, въ какой историческій мотать былъ поставленъ народившійся геній Лермонтова и насколько этотъ моментъ былъ благопріятенъ для правильнаго его развитія.

IV.

Въ жизни народовъ бываютъ, какъ и въ жизни моря, эпохи приливовъ я отливовъ. Въ одну эпоху, вслѣдствіе историческихъ условій накопленія въ обществѣ новыхъ просвѣтительныхъ идей, жизнь начинаетъ бить могучимъ ключомъ. Всѣ функціи этой жизни пріобрѣтаютъ особенную силу и развитіе; общество живетъ точно торопясь, интересами высшими, старается поскорѣе воплотить въ жизни все то, что выработалось въ сознаніи добраго, полезнаго, благороднаго, и, въ самомъ дѣлѣ, совершаетъ великія дѣла. Такъ было въ эпоху Перикла, въ эпоху возрожденія наукъ и искусствъ, во вторую половину XVIII столѣтія. Это эпохи приливовъ. Но отъ крайняго напряженія силъ общество утомляется и какъ бы безсильно опускаетъ руки передъ невозможностью быстро достичь осуществленія идеаловъ. Начинается, повидимому, полный упадокъ нравовъ, реакція, хотя въ тиши, помаленьку, идетъ кротовая работа массъ, которыя, по мѣрѣ силъ, стараются постепенно воспользоваться всѣмъ тѣмъ, что дала лучшаго эпоха подъема. Такъ было въ послѣдніе вѣка существованія древняго міра и въ средневѣковье; такъ было въ XVII и первую половину XVIII в.; такъ было въ Европѣ въ эпоху Священнаго Союза и въ первую четверть нынѣшняго вѣка. Это епоха отливовъ. И какъ хорошо живется талантовъ и геніямъ въ эпохи приливовъ, такъ, напротивъ, тяжело приходится этикъ избранникамъ природы въ наступающіе затѣмъ печальные періоды муравьиной работы человѣчества. Подобныя же эпохи приливовъ и отливовъ представляетъ и наша, еще молодая, исторія. Только у насъ, вслѣдствіе лихорадочнаго и порывистаго ея хода и малой культурности, отличающейся еще крайнею непослѣдовательностью и непрочностью, эти эпохи смѣняются чаще и неожиданнѣе, завися отъ очень сложныхъ и часто довольно случайныхъ причинъ. Такъ, за вѣкомъ реформъ Петра наступаетъ эпоха придворныхъ переворотовъ и временщиковъ; за первыми годами екатерининскаго царствованія -- эпоха мрачной реакціи; съ наступленіемъ "прекраснаго начала Александровыхъ дней" опять эпоха прилива, и вотъ эта-то эпоха и совпала съ развитіемъ генія Пушкина. Очертимъ ее въ нѣсколькихъ крупныхъ чертахъ, чтобы тѣмъ рельефнѣе выступила передъ нами та эпоха, когда пришлось развиваться, жить и такъ рано погибнуть Лермонтову.

Дѣтство, отрочество и юность Пушкина совпали съ наибольшимъ подъемомъ духа русскаго общества. Оживленное, съ одной стороны, ближайшими сношеніями съ образованною Европой и патріотическимъ чувствомъ, возбужденнымъ наполеоновскими войнами, съ другой -- либеральнымъ направленіемъ самого правительства, озабоченнаго поднятіемъ въ странѣ просвѣщенія, это общество первой четверти настоящаго столѣтія обратилось къ изученіямъ и критикѣ своей родины и произвело одновременно множество талантливыхъ людей во всѣхъ сферахъ государственной, общественной и литературной дѣятельности. Это было то время, когда, по словамъ Чацкаго, "вольнѣе всякій дышетъ", и громогласныя филиппики этого энтузіаста были явленіемъ довольно обыкновеннымъ не только въ кружкахъ образованной молодежи, но даже и въ гостиныхъ Фамусовыхъ {См. Пыпина: "Общественое движеніе при Александрѣ I"; Гончарова: "Милліонъ терзаній".}.

Въ домѣ своихъ родителей, гдѣ собирались лучшіе тогдашніе писатели, Пушкинъ слышалъ немало разговоровъ о современныхъ реформахъ, надеждахъ, вопросахъ общественныхъ и литературныхъ. Лицей, куда стекались дѣти образованнѣйшихъ русскихъ семействъ, хотя и не далъ поэту основательнаго образованія, но былъ учебнымъ заведеніемъ очень живымъ. Онъ находился въ тѣсной связи съ тогдашнею общественною жизнью и литературой, имѣлъ въ преподавательской средѣ выдающихся профессоровъ, и недаромъ самъ поэтъ и его товарищи съ трогательнымъ энтузіазмомъ вспоминаютъ свою дорогую aima mater. Связь тогдашняго лицея, находившагося въ Царскомъ Селѣ, черезъ которое проходили въ походъ двѣнадцатаго года и черезъ которое возвращались изъ-за границы войска, съ военнымъ обществомъ, гдѣ сосредоточивались въ то время почти всѣ умственныя силы, тоже не мало способствовала подъему патріотическаго духа и умственному развитію лицейской молодежи. Что же касается двухлѣтняго пребыванія Пушкина въ столицѣ по выходѣ изъ лицея, то, какъ ни пусто проводилъ онъ время, подобно своему Онѣгипу, среди высшаго общества, какъ, повидимому, ни мало вращался среди лучшихъ мыслящихъ современниковъ, тѣмъ не менѣе, то свободномыслящее направленіе, которое отличаетъ поэта въ періодѣ до 1825 г., несомнѣнно развилось подъ вліяніемъ либеральнаго общественнаго движенія. Сама безсмертная комедія Грибоѣдова могла явиться только подъ вліяніемъ этого самаго движенія. Но движеніе это продолжалось весьма недолго. 1825 годъ былъ роковымъ для эпохи прилива, и затѣмъ болѣе четверти вѣка тянется, то усиливаясь, то ослабляясь, эпоха реакціи. Въ эту-то эпоху, совсѣмъ отличную отъ предъидущей, и привелось развиваться оригинальной и кипучей натурѣ Лермонтова; въ эту же эпоху и прошла вся его кратковременная поэтическая дѣятельность. А эпоха была слишкомъ тяжелая. Исторія декабристовъ, всѣ эти многочисленные аресты, ссылки, всеобщая паника среди высшаго общества, была первымъ крупнымъ общественнымъ событіемъ, о которомъ не могъ не слышать въ домѣ своей бабушки впечатлительный одиннадцатилѣтній Лермонтовъ. Страшная холера въ 1830 году и польское возстаніе въ 1831 также не могли не подѣйствовать на эту страстную и нервную натуру, когда ему было уже 16 лѣтъ, а трагическая кончина любимаго поэта-учителя нанесла душѣ юнаго поэта тяжелую рану. Если къ этимъ мрачнымъ событіямъ присоединить еще гоненіе на университеты и закрытіе благороднаго пансіона, то уже всѣхъ этихъ событій слишкомъ достаточно, чтобы понять, на какой печальный ладъ долженъ былъ настраиваться юноша такого величайшаго, глубокаго ума, наклоннаго къ меланхолическому анализу. Историческій моментъ ярко отразился и на всемъ обществѣ, среди котораго Лермонтову приходилось;рости и вращаться. Усиленно развившійся милитаризмъ съ военною выправкой и отсутствіемъ образованія выдвинулъ цѣлый рядъ новыхъ неунывающихъ Скалозубовъ съ безшабашною удалью, скандальными гусарскими подвигами безстыднаго молодечества вродѣ описанныхъ подвиговъ въ юнкерскихъ стихотвореніяхъ Лермонтова, а понятія объ особенной мундирной чести сдѣлали дуэли изъ-за всякаго пустяка обычнымъ явленіемъ между военною молодежью. "Я помню,-- разсказываетъ М. Н. Лонгиновъ (Русск. Стар., VII, стр. 388),-- что Столыпинъ (другъ Лермонтова), къ которому изъ уваженія къ его тонкоіу чувству чести нерѣдко обращались, чтобъ онъ разсудилъ какой-либо щекотливый вопросъ, возникшій между молодыми противниками, показывать мнѣ привезенную имъ изъ-за границы книгу Manuel de dueliste. Въ ней описаны были всѣ правила, безъ соблюденія которыхъ поединокъ не йогъ быть признанъ состоявшимся по всѣмъ правиламъ искусства. "И что это вы вздумали писать стихи?-- говоритъ Лермонтову передъ ссылкой за стихотвореніе На смерть Пушкина его начальникъ.-- На это есть поэты, а вы корнетъ: ваше дѣло заниматься своимъ взводомъ". Да, это были уже не тѣ военные мыслящіе люди, которые отличались своимъ образованіемъ въ первую четверть столѣтія, и недаромъ бабушка поэта, на вопросъ, какую карьеру намѣрена она избрать для внука, отвѣчала: "А какую хочетъ, лишь бы не былъ военнымъ" (Зап. Хвостовой, стр. 87). А чтобы видѣть, какъ отражалось это время на обществѣ вообще, довольно прочесть записки поклонницы Лермонтова, Е. А. Хвостовой. Какою страшною пустотой отличается это общество, гдѣ барышня живутъ только балами и нарядами и отъ мертвящей скуки принимаются курить трубки и сигары, "но не по вкусу, а оттого, что отъ нихъ дѣлается дурно, можно докуриться до безчувствія и забыться"! (Зап. Хвостовой, стр. 109). Поистинѣ ужасаешься, читая какъ въ этихъ мемуарахъ, такъ и въ другихъ запискахъ современниковъ разсказы о дикости нравовъ, невѣжествѣ этого quasi-образованнаго общества, среди котораго пришлось поэту жить и развиваться. Богъ знаетъ, что вышло бы даже изъ самого сангвиника Пушкина, если бы, какъ Лермонтовъ, онъ родился пятнадцатью годами позже.

Если, съ одной стороны, на исключительную натуру Лермонтова повліяло время, въ которое онъ жилъ, то еще болѣе должны были повліять на нее совсѣмъ особыя обстоятельства семейныя, воспитаніе и обстановка домашняя {Въ нашихъ соображеніяхъ о дѣтствѣ и юности поэта мы руководствовались, главнымъ образомъ, извѣстными біографическими статьями о Лермонтовѣ П. А. Висковатаго въ Русской Мысли 1881, 1882, 1883 и 1884 гг.}. Домъ бабушки поэта, Арсеньевой, былъ очень богатый, строго-аристократическій, замкнутый, куда допускались только свѣтскіе люди высшаго общества, судя по юношескимъ произведеніямъ Лермонтова, не отличавшіеся умственными интересами и относившіеся съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ ко всему, что не принадлежало къ ихъ кругу. По крайней мѣрѣ, шестнадцатилѣтній поэтъ въ предисловіи къ драмѣ Странный человѣкъ говоритъ пряно, что выводитъ въ ней живыя лица, и что изображенное имъ общество "всегда остается для него собраніемъ людей безчувственныхъ, самолюбивыхъ въ высшей степени и полныхъ ненависти къ тѣмъ, въ душѣ которыхъ сохраняется хотя малѣйшая искра небеснаго огня". Это не былъ тотъ литературный кругъ не только однихъ свѣтскихъ литераторовъ, В. Л.. Пушкина и др., но и лучшихъ нашихъ писателей, какъ Карамзинъ, Жуковскій, Дмитріевъ,-- кругъ, гдѣ росъ дитя Пушкинъ, слышавшій въ домѣ своихъ родителей литературные разговоры и чтенія различныхъ произведеній поэзіи. Кругъ знакомыхъ бабушки Лермонтова, повидимому, была та, преимущественно, военная золотая молодежь, которая, кромѣ кутежей, ухаживанья за дамами, да свѣтскихъ сплетенъ, не интересовалась ничѣмъ. Что же касается барышень, выпрашивавшихъ. у поэта-мальчика стихи въ альбомъ и, въ то же время, травившихъ его поддразниваніями и кокетствомъ, то здѣсь, конечно, и рѣчи не могло быть о какомъ-нибудь развивающемъ мальчика элементѣ умственномъ. Прибавьте къ этой пустой жизни чванство своею дворянскою родовитостью и жестокія отношенія къ крѣпостнымъ, ярко рисующіяся въ юношескихъ драмахъ поэта и въ поэмѣ Сашка, и, несмотря на всю скудость біографическихъ данныхъ о Лермонтовѣ, можно легко себѣ представить, какая тяжелая атмосфера нравственная чувствовалась въ домѣ его бабушки. Что былъ за человѣкъ дѣдъ поэта съ материнской стороны, умершій отъ удара въ одномъ изъ домашнихъ маскарадовъ, мы не знаемъ; но бабушка его, вышедшая замужъ уже не молодою, лѣтъ на восемь старше мужа, была женщина выдающаяся. По словамъ біографа Лермонтова, П. А. Висковатаго, приводящаго разсказы знавшихъ ее старушкой, она "была стройна, высока, съ строгими, рѣшительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая рѣчь подчиняли ей общество и лицъ, съ которыми приходилось ей сталкиваться".

Она держалась прямо и ходила, слегка опираясь на трость, всѣмъ говорила "ты" и никогда никому не стѣснялась высказать, что считала справедливымъ. Прямой, рѣшительный характеръ ея въ болѣе молодые годы носилъ на себѣ нечать повелительности и, можетъ быть, отчасти деспо тизіа, а строгій и повелительный видъ ея доставилъ ей среди молодежи, товарищей поэта по юнкерской школѣ, прозвище "Марѳы Посадницы". Если къ этому, очень осторожному отзыву біографа прибавить несомнѣнно носящій біографическій характеръ мрачный образъ деспотки бабушки въ драмѣ Menschen und Leidenchaften, написанной подъ впечатлѣніями семейной жизни, то нельзя не признать, что эта женщина, имѣвшая такое вліяніе на всю судьбу поэта, особенныхъ симпатій къ себѣ внушать не могла.

Какова была исторія брака родителей Лермонтова и отношеніе бабушки къ зятю, все это недостаточно разъяснено; но что бракъ этотъ былъ не изъ счастливыхъ, что бабушка деспотически стала между нуженъ и женой съ первыхъ же дней брака и въ значительной степени способствовала своимъ вмѣшательствомъ въ ихъ жизнь семейному разладу, все это, кажется, не можетъ быть подвергнуто сомнѣнію. Точно также мало симпатичнымъ рисуется и отецъ Лермонтова, легкомысленный жуиръ и сластолюбивый самодуръ, заведшій въ своемъ домѣ, при живой женѣ и ребенкѣ, любовницу и при мягкомъ и добромъ, но вспыльчивомъ характерѣ, легко дававшій волю "весьма дикимъ и грубымъ проявленіямъ, несовмѣстимымъ даже съ условіями порядочности" (Русская Мысль 1881 г., кн. X, стр. 7). Какъ бы то ни было, но ребенокъ съ самыхъ первыхъ лѣтъ пробужденія сознанія росъ, нервный и болѣзненный, посреди тяжелыхъ семейныхъ сценъ, запечатлѣвшихся въ немъ на всю жизнь. Три образа ближайшихъ къ нему по крови лицъ полагаютъ основу мрачнаго характера его поэзіи. Частью въ неясныхъ очертаніяхъ первыхъ впечатлѣній, частью въ позднѣйшихъ разсказахъ домашнихъ, въ его воображеніи вырисовывается симпатичный образъ юной страдалицы матери, такъ рано угасшей. "Въ Тарханахъ,-- пишетъ П. А. Висковатый,-- долго помнили, какъ тихая, блѣдная барыня, сопровождаемая мальчикомъ-слугою, носившимъ за нею лѣкарственныя снадобья, переходила отъ одного крестьянскаго двора къ другому съ утѣшеніемъ и помощью,-- помнили, какъ возилась она и съ болѣзненнымъ сыномъ, и любовь и горе выплакала надъ его головой. Марья Михайловна была одарена душою музыкальною. Посадивъ своего ребенка къ себѣ на колѣни, она заигрывалась на фортепіано, а онъ, прильнувъ къ ней головкой, сидѣлъ неподвижно; звуки какъ бы потрясали его младенческую душу, и слезы катились по его личику. Мать передала ему свою нервность" (Русская Мысль 1881 г., кн. X, стр. 8). Рядомъ съ этимъ образомъ женщины, такой несчастной, любящей и такъ рано угасшей во цвѣтѣ молодости, когда сыну не было еще и трехъ лѣтъ, жилъ въ душѣ ребенка образъ отца, котораго вся дворня называла "добрымъ бариномъ" и который въ свои пріѣзды въ село тещи такъ ласкалъ мальчика и казался такимъ гонимымъ, презираемымъ, и къ которому тщетно старалась поселить непріязнь въ ребенкѣ бабушка, насильно оторвавшая внука отъ отца. Наконецъ, постоянно передъ глазами ребенка была она сама, главная виновница семейнаго разлада, любившая внука до безумія, но въ его душѣ никогда не могшая изгладить симпатіи къ его несчастнымъ родителямъ. Если принять въ соображеніе, что ребенокъ по своей болѣзненности долженъ былъ часто оставаться одинъ; что фантазія и впечатлительность развиты были у него страшно, не трудно представить себѣ, сколько долженъ онъ былъ передумать еще въ раннемъ дѣтствѣ о всякихъ семейныхъ отношеніяхъ, о которыхъ, обыкновенно, не задумываются дѣти. Особенно же потрясающимъ образомъ должна была подѣйствовать на Лермонтова, уже шестнадцатилѣтняго юношу, смерть отца, послѣдовавшая вскорѣ послѣ окончательнаго разрыва послѣдняго съ бабушкой, происшедшаго изъ-за намѣренія отца взять сына къ себѣ и послать его изъ благороднаго пансіона доучиваться въ Германію, между тѣмъ какъ бабушка хотѣла послать внука во Францію. Поставленный между отцомъ, хотя и казавшимся юношѣ несчастнымъ, но, все-таки, болѣе или менѣе ему чуждымъ, и бабушкой, его воспитавшей, Лермонтовъ долженъ былъ выбирать между ними и, выбравъ бабушку, остался у нея. Смерть отца, съ которымъ онъ не успѣлъ даже проститься, поразила поэта тѣмъ болѣе, что послѣдній могъ считать виновникомъ ускоренія этой смерти до нѣкоторой степени себя. Всѣ эти семейныя тяжелыя отношенія отражаются" а юношескихъ стихотвореніяхъ Лермонтова. Вотъ что, напримѣръ, писать онъ въ 1831 г.:

"Ужасная судьба отца и сына --

Жить розно и въ разлукѣ умереть,

И жребій чуждаго изгнанника имѣть

На родинѣ съ названьемъ гражданина.

Но ты свершилъ свой подвигъ, мой отецъ;

Постигнутъ ты желанною кончиной!

Дай Богъ, чтобы какъ твой спокоенъ былъ конецъ

Того, кто былъ всѣхъ мукъ твоихъ причиной!

Но ты простишь мнѣ! Я-ль виновенъ въ томъ,

Что люди угасить въ душѣ моей хотѣли

Огонь божественный, отъ самой колыбели

Горѣвшій въ ней, оправданный творцомъ?

Однако-жь, тщетны были ихъ желанья:

Мы не нашли вражды одинъ въ другомъ,

Хоть оба стали жертвою страданья!

Не мнѣ судить, виновенъ ты иль нѣтъ!

Ты свѣтомъ осужденъ... А что такое свѣтъ?--

Толпа людей, то злыхъ, то благосклонныхъ,

Собраніе похвалъ незаслуженныхъ

И столькихъ же насмѣшливыхъ клеветъ.

Далеко отъ него, духъ ада или рая,

Ты счастливѣй меня: передъ тобой,

Какъ море жизни, вѣчность роковая

Неизмѣримою открылась глубиной.

Ужели вовсе ты не сожалѣешь нынѣ

О дняхъ, потерянныхъ въ тревогѣ и слезахъ,

О сумрачныхъ, но вмѣстѣ милыхъ дняхъ,

Когда въ душѣ искалъ ты, какъ въ пустынѣ,

Остатки прежнихъ чувствъ и прежнія мечты?

Ужель теперь совсѣмъ меня не любишь ты?...

О, если такъ, то небо не сравняю

Я съ этою землей, гдѣ жизнь влачу мою!

Пускай на ней блаженства я не знаю,

По крайней мѣрѣ, я люблю!"

А вотъ что пишетъ поэтъ въ другомъ стихотвореніи того же года Стансы:

"Я сынъ страданья. Мой отецъ

Не зналъ покоя по конецъ;

Въ слезахъ угасла мать моя;

Отъ нихъ остался только я,

Ненужный членъ въ пиру людскомъ,

Младая вѣтвь на пнѣ сухомъ:

Въ ней соку нѣтъ -- хоть зелена,

Дочь смерти -- смерть ей суждена".

Но особенно ярко выступаютъ эти семейныя отношенія въ дракахъ Странный человѣкъ и Menschen und Leidenchaften.

Сильно повліяло на натуру и поэзію Лермонтова совершенно особое воспитаніе, которое, будучи, съ одной стороны, такимъ блестящимъ к во многомъ способствуя раннему развитію таланта, съ другой -- поставило его въ ложныя отношенія къ русской жизни и къ немногочисленному интеллигентному кругу, во главѣ котораго стояли Станкевичъ и Бѣлинскій, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, исковеркало и его собственную жизнь, а, можетъ быть, и было главнѣйшею причиной его ранней гибели. Уже съ самаго рожденія внука богатая бабушка окружила его самыми страстными заботами и роскошью и, смотря свысока на незнатнаго и бѣднаго зятя, и на дочь, какъ на ребенка, забрала все воспитаніе въ свои руки, стараясь отстранить въ этомъ случаѣ всякое вмѣшательство родителей. Дочь покорилась и медленно угасала; отецъ подчинился тещѣ, и ребенокъ росъ на рукахъ камушекъ и бабушки. Но вотъ дочь умираетъ, отецъ совершенно отстраненъ отъ сына, и этотъ ребенокъ всецѣло остается въ ея власти. А власть эта была тѣмъ опаснѣе, что подкладкой ея была любовь самая страстная, чуть не безумная. Потерявъ и мужа, и дочь, старуха вся предалась внуку, какъ единственному дорогому для нея существу, изъ котораго по-своему задумала сдѣлать человѣка. Онъ, и одинъ онъ, еще крошечное существо, сдѣлался сосредоточіемъ всей ея жизни. Его болѣзненность заставляла ее еще болѣе за нимъ ухаживать и съ нимъ возиться, и эта-то постоянная возня съ нимъ, баловство, потворство его капризахъ и были, можетъ быть, главнѣйшими причинами порчи характера мальчика и развитія въ немъ капризности и эгоизма, не смягчаемаго ничьею любящею душой. У Пушкина, рядомъ съ гувернантками и гувернерами, была простая любящая нянюшка и бабушка, согрѣвавшія ребенка; у Лермонтове, кромѣ крѣпостной и наемной прислуги, готовой исполнить малѣйшую его прихоть, не было живой души, которая смягчила бы его тяжелый нравъ. Бабушка безумно его любила, но сама была рабой его капризовъ, и какъ ни ухаживала за нимъ, какъ ни носилась съ нимъ, искренней его любви добиться не могла никогда и до конца его жизни осталась къ нему въ какихъ-то ложныхъ, неестественныхъ отношеніяхъ. Была, правда, у Лермонтова какая-то, по словамъ біографа, романтическая нѣмка бонна Реперъ, очень любившая мальчика; но она умерла, когда ему было одиннадцать лѣтъ, да и едва ли бабушка, очень ревновавшая внука ко всѣмъ, дала бы этому вліянію развиться. Были у него и гувернеры, выучившіе его рано иностраннымъ языкамъ; но не видно между этими людьми ни одного, кто бы имѣлъ на него серьезное вліяніе, кто бы своею личностью оставилъ въ его душѣ прочный слѣдъ. Правда, повліялъ на него гувернеръ Жандро своею симпатіей къ личности великаго Наполеона, но и это вліяніе было довольно мимолетное. Не было въ воспитаніи Лермонтова никакой опредѣленной системы, никакого яснаго плана, никакой цѣли, если не считать цѣлью бабушки сдѣлать изъ внука человѣка блестяще-образованнаго для свѣта, т.-е. владѣющаго въ совершенствѣ тремя языками, и, по возможности, искусствами, т.-е. музыкой и рисованіемъ. Повидимому, всему этому мальчика выучили хорошо, предоставили въ его распоряженіе лѣтъ съ двѣнадцати цѣлую библіотеку иностранныхъ писателей, но руководить его чтеніемъ было некому, точно также какъ дать работу и направленіе его уму, предоставленному съ дѣтства самому себѣ. А это было тѣмъ опаснѣе, что мальчикъ росъ совершенно уединенно, уходя постоянно въ себя, въ свою фантазію, во внутреннюю возню съ самимъ собою, въ рановременный анализъ себя самого и окружающаго, въ чемъ ему трудно было разораться. Бабушка тщательно не только дома, но и въ благородномъ пансіонѣ, и даже въ университетѣ, оберегала его отъ вредныхъ вліяній товарищей изъ иного круга. Она, правда, окружала его сверстниками изъ родственниковъ и аристократическихъ знакомыхъ; но мальчикъ, развившись чрезвычайно рано, при своемъ необыкновенномъ умѣ, былъ гораздо выше ихъ, ни съ кѣмъ особенно близко не сходился, относился къ нимъ или съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ, или съ пренебрежительною снисходительностью. Тутъ-то, въ домѣ бабушки, и образовался у него тотъ замкнутый и высокомѣрный, крайне тяжелый для другихъ характеръ, который впослѣдствіи такъ опечаливалъ искренно расположенныхъ къ нему людей, какъ Бѣлинскій и Боденштедтъ, справедливо видѣвшихъ въ немъ крайнюю раздвоенность. Этотъ же характеръ помѣшалъ ему и сойтись въ университетѣ съ кружкомъ Станкевича, оставивъ поэта навсегда въ исключительномъ кругу свѣтскаго, имъ же самимъ презираемаго общества. При томъ домашнемъ режимѣ, который былъ въ домѣ бабушки, онъ и въ благородномъ пансіонѣ, и въ университетѣ всегда держался въ сторонѣ, какъ аристократъ и баричъ, и эти учебныя занятія не могли имѣть на него того благотворнаго вліянія, которое должны были бы имѣть въ смыслѣ расширенія его умственнаго кругозора и направленія его поэтической дѣятельности. Такимъ же изолированнымъ, заключеннымъ въ самомъ себѣ человѣкомъ остался онъ и въ юнкерскомъ училищѣ, среди товарищей, и въ Псарскомъ полку, и въ пустомъ свѣтскомъ обществѣ. И здѣсь эта изолированность, можетъ быть, и спасла его отъ пошлости и сохранила талантъ. Воспитаніе, данное ему бабушкой, по справедливому выраженію одного изъ критиковъ, было французско-татарское, съ одной стороны, свѣтское, книжное, эстетическое, съ другой -- аристократическо-помѣщичье, "искусственное уединеніе въ семьѣ, гдѣ у него не было ни единой близкой души, и въ обществѣ, которое онъ презиралъ, не дали ему возможности ни видѣть, ни искать лучшихъ нравственныхъ общественныхъ стремленій, которыми были проникнуты лучшіе люди общества, какъ Бѣлинскій и писатели сороковыхъ годовъ. Особыя обстоятельства дѣтства и раннее развитіе, при природной геніальности, заставили его слишкомъ близко и слишкомъ рано взглянуть на жизнь во всей ея неприглядности; но воспитаніе не помогло въ этой жизни разобраться. Подъ вліяніемъ книгъ, онъ взглянулъ на тогдашнюю Русь съ точки зрѣнія общечеловѣческаго идеала, а, можетъ быть, и слишкомъ односторонне и требовательно, и ужаснулся, разразившись проклятіями и осужденіями. Его могла бы спасти исторіи философія; но этого-то и не было. И надо же было случиться, чтобы Лермонтовъ остался въ Россіи, гдѣ такъ и не дополнилъ своего образованія. Что поэтъ еще въ то время сознавалъ недостатокъ правильнаго воспитанія, на это есть и прямой намекъ въ драмѣ Странный человѣкъ, но у поэта не хватило характера восполнить этотъ недостатокъ самому, а кружку Станкевича такъ и остался онъ чуждъ. Къ концу жизни онъ уже стать входить въ себя и, можетъ быть, дополнилъ бы образованіе чтеніемъ и сближеніемъ съ людьми иного круга, чѣмъ тотъ, который его окружалъ, тѣмъ болѣе, что Лермонтовъ былъ еще очень молодъ. Но смерть прервали дальнѣйшее его развитіе. Такимъ образомъ, домашняя обстановка и воспитаніе въ значительной степени парализировали его геній, предоставленный развиваться самостоятельно. Но ни историческій моментъ, въ который Лермонтову пришлось жить, ни сложныя семейныя обстоятельства,ни обстановка, ни само воспитаніе этого генія, все-таки, совсѣмъ убить не могли, именно потому, что это былъ геній. Такъ, ничто не можетъ остановить сильнаго, неудержимо стремящагося горнаго потока. Онъ можетъ лишиться значительной части своей силы, можетъ принять не то направленіе, уходить подъ землю и такъ долго течь, никѣмъ не видимый; во, все-таки, гдѣ-нибудь, такъ или иначе, онъ пробьется и, выйдя изъ-подъ земли, заявитъ міру о своемъ существованіи. Такъ было и съ Лермонтовымъ, потому что даны ему были силы великія.

VI.

Литературная извѣстность Лермонтова началась только съ 1835 года, когда въ Библіотекѣ для Чтенія появилось первое напечатанное его произведеніе Хаджи Абрекъ, написанное еще въ юнкерской школѣ въ 1833 году и переданное въ журналъ безъ вѣдома автора товарищемъ послѣдняго, И. Д. Юрьевымъ. Затѣмъ поэтъ не печатаетъ ничего, и только съ 1837 года, послѣ облетѣвшаго въ рукописи всю Россію стихотворенія На смерть Пушкина, онъ продолжаетъ печататься до самой своей смерти, тщательно отдѣлывая тѣ произведенія, которыя считаетъ достойными печати. По этимъ-то произведеніямъ, обнимающимъ четырехлѣтній періодъ поэтической жизни, собственно говоря, какъ намъ кажется, и слѣдуетъ судить о литературномъ и общественномъ значеніи Лермонтова. Все же остальное, не предназначаемое самимъ авторомъ или по разнымъ причинахъ неудобное къ печати и составляющее объемистый томъ, представляетъ интересъ, по преимуществу, біографическій въ смыслѣ уразумѣнія его личности и сущности его поэзіи. Это, такъ сказать, личная исторія, замыслы, наброски, планы, подготовительная интимная работа къ тому творчеству, съ которымъ поэтъ готовился предстать передъ современниками Объ этихъ-то многочисленныхъ произведеніяхъ, составляющихъ гораздо большую часть изъ всего написаннаго Лермонтовымъ и уже неоднократно собранныхъ нашею критикой, мы и скажемъ нѣсколько словъ, прежде чѣмъ перейдемъ къ его болѣе зрѣлой дѣятельности.

Минорный, часто крайне мрачный, нѣсколько однообразный тонъ слышится въ этихъ произведеніяхъ даже того отроческаго возраста, когда всего естественнѣе должна была бы быть жизнерадостность или легкая романтическая сантиментальность, какъ это видимъ въ юношескихъ стихотвореніяхъ Пушкина. Независимо ни отъ какихъ литературныхъ вліяній, что какое-то раненое сердце, которое всегда томится и страдаетъ, ища раздѣленія чувства, и нигдѣ и ни въ комъ его не находитъ; а если случайно и найдетъ, то очень скоро разочаруется въ другѣ, чтобы снова страдать еще тѣмъ сильнѣе. Впечатлительная до болѣзненности, съ необыкновенно яркою фантазіей, эта натура, оскорбленная еще въ раннемъ дѣтствѣ въ своихъ лучшихъ чувствахъ семейными отношеніями, сразу, съ самаго пробужденія творческой силы, становится въ оппозицію и семьѣ, и окружающему обществу, съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ относится къ обыденной дѣйствительности и стремится къ необычайному, грандіозному, къ характерамъ неукротимымъ, цѣльнымъ, дикимъ, необузданнымъ. "Повѣрь, ничтожество есть благо въ здѣшнемъ свѣтѣ!" -- пишетъ пятнадцатилѣтній мальчикъ:

"Къ чему глубокія познанья, жажда слава,

Талантъ и полная любовь свободы,

Когда мы ихъ употребить не можемъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И душно кажется на родинѣ,

И сердцу тяжко, и душа тоскуетъ...

Не зная ни любви, ни дружба сладкой,

Средь бурь пустыхъ томится участь наша,

И быстро злобы ядъ ее мрачитъ,

И вамъ горька остылой жизни чаша,

И ужъ ничто души не веселитъ..." (Монологъ).

"Моя душа,-- говоритъ поэтъ (1831 г., іюня 11),-- съ дѣтства искала чудеснаго. Я жилъ въ свѣтѣ только минутами, любилъ обольщенья свѣта, но не свѣтъ". Онъ чувствуетъ пылъ возвышенныхъ страстей, и "какой-то невѣдомый пророкъ обѣщаетъ ему безсмертье". "И самъ себѣ я въ тягость, какъ другимъ: тоска блуждаетъ на моемъ челѣ, я холоденъ и гордъ и даже злымъ кажусь".

"Такъ жизнь скучна, когда боренья нѣтъ...

Въ минувшее проникнувъ, различить

Въ ней мало дѣлъ мы можемъ...

Мнѣ нужно дѣйствовать. Я каждой день

Безсмертномъ сдѣлать бы желалъ, какъ тѣнь

Великаго героя, и понять

Я не могу, что значитъ отдыхать".

Въ этой кипучей, рано созрѣвшей натурѣ необыкновенно рано проснулась и страсть,-- и вотъ любовь къ женщинѣ, пылкая, но безъ раздѣленья или доставляющая только физическое удовлетвореніе минутное и ничего не дающая сердцу и уму, вызываетъ у поэта цѣлый рядъ произведеній, посвященныхъ женщинамъ, также въ высшей степени скорбныхъ. Эти стихи, требующіе почти всегда отъ любви и внутренняго содержанія, къ сожалѣнію, съ переходомъ поэта въ юнкерскую школу, обращаются въ чисто-эротическіе, доходящіе до цинизма. И такихъ произведеній въ Лермонтовскомъ музеѣ насчитывается до сотни.

Мы уже упомянули, какъ отражалась въ юношескихъ произведеніямъ Лермонтова семейная исторія. Но и независимо отъ нея, эта натура съ дѣтскихъ лѣтъ мучится, рвется, ищетъ покоя, хоть какого-нибудь разрѣшенія своихъ сомнѣній и возникающихъ въ душѣ вопросовъ о назначеніи жизни, о счастьѣ и о своей роли, какъ поэта, да такъ и остается неудовлетворенною. Только Кавказъ, куда возила поэта десятилѣтнимъ ребенкомъ лечиться бабушка, открылъ Лермонтову нѣкоторое успокоеніе въ величественныхъ картинахъ природы, и эта природа такъ ярко запечатлѣлась въ его воображеніи, что онъ неоднократно воспроизводитъ ее по памяти въ своихъ юношескихъ произведеніяхъ, изъ которыхъ особенною силой и прелестью дышетъ слѣдующее:

"Хотя я судьбой, на зарѣ моихъ дней,

О, южныя горы, отторгнутъ отъ васъ!

Чтобъ вѣчно ихъ помнить, тамъ надо быть разъ.

Какъ сладкую пѣсню отчизны моей,

Люблю я Кавказъ.

Въ младенческихъ лѣтахъ я мать потерялъ,

Но мнилось, что въ розовый вечера часъ

Та степь повторяла мнѣ памятный гласъ.

За это люблю я вершины тѣхъ скалъ,

Люблю я Кавказъ.

Я счастливъ былъ съ вами, ущелія горъ!

Пять лѣтъ пронеслось -- все тоскую по васъ.

Тамъ видѣлъ я пару божественныхъ глазъ --

И сердце лепечетъ, все помня тотъ взоръ:

Люблю я Кавказъ!"

Хотя біографы и утверждаютъ, что Лермонтовъ учился хорошо, но дѣло въ томъ, что, повидимому, образованіе, даваемое въ благородномъ пансіонѣ, какъ и занятія въ полуторагодовое пребываніе въ Московскомъ университетѣ, парализировалось свѣтскими развлеченіями, а что важнѣе всего -- образованіе поэта уже было кончено въ тотъ возрастъ, когда именно и слѣдовало учиться серьезно. Правда, и Пушкинъ закончилъ свое формальное образованіе въ лицеѣ семнадцати лѣтъ, но онъ тщательно заботился его дополнить и всегда относился къ нему съ величайшимъ уваженіемъ, между тѣмъ какъ Лермонтовъ, не привыкшій къ труду и не сближавшійся съ людьми труда, повидимому, отдавалъ слишкомъ много времени гусарскимъ кутежамъ и свѣтской жизни.

Біографы говорятъ, что Лермонтовъ въ дѣтствѣ много читалъ и что читанные имъ поэты, особенно Байронъ, имѣли на него очень большое вліяніе. Посмотримъ же, что читалъ Лермонтовъ и дѣйствительно ли это вліяніе было такъ сильно. До пятнадцати лѣтъ (поэтъ говоритъ самъ) онъ не читалъ почти ничего, точно такъ же какъ и не слышалъ въ дѣтствѣ сказокъ и пѣсенъ, о чемъ впослѣдствіи очень сожалѣлъ,-- слѣдовательно, былъ вполнѣ предоставленъ своимъ собственнымъ, рано проснувшимися чувствамъ и богатой фантазіи, не ограничиваемой никакимъ опредѣленнымъ національнымъ или инымъ направленіемъ. У Пушкина были и сказки, и пѣсни, и преданія фамильныя, которыхъ наслушался онъ въ раннемъ дѣтствѣ, и Мольеръ, и хотя легкая французская литература; у Лермонтова ничего этого въ дѣтствѣ не было. Первый толчокъ къ поэтическому творчеству далъ Лермонтову тотъ же Пушкинъ, который поразилъ его именно тѣмъ, что наиболѣе соотвѣтствовало пылкой фантазіи и духу ранняго протеста поэта; это были: Кавказскій плѣнникъ, Братья разбойники, Бахчисарайскій фонтанъ, VI глава Онѣгина и нѣкоторыя мелкія стихотворенія. Но дальнѣйшаго вліянія Пушкина въ Лермонтовѣ не видать. Рано попалъ въ руки его Байронъ, который болѣе всѣхъ другихъ поэтовъ подходилъ къ Лермонтову и по своей біографіи, и по общему характеру, но серьезнаго изученія этого поэта въ Лермонтовѣ незамѣтно также и впослѣдствіи, и вліяніе это было опять-таки только толчкомъ впередъ, и всей глубины и широты міровоззрѣнія общественныхъ и политическихъ идеаловъ англійскаго поэта Лермонтовъ, по своему тогдашнему развитію, какъ и потомъ, едва ли и могъ усвоить. Да и самъ онъ совершенно справедливо говоритъ про себя, что онъ "не Байронъ, а другой, еще невѣдомый избранникъ, какъ онъ, гонимый міромъ странникъ, но только съ русскою душой". Несли во всѣхъ этихъ, полныхъ прекраснѣйшихъ частностей восточныхъ поэмахъ юношескаго пера, какъ Измаилъ-Бей, Хаджи Абрекъ, Демонъ, и видно байроновское вліяніе, то, вѣдь, не въ нихъ же заключается его національное значеніе. Можно только сказать, что глубоко Байрона онъ не усвоилъ; но, несомнѣнно, великій геній послѣдняго былъ для Лермонтова благотворенъ въ смыслѣ общаго подъема духа и побужденія къ болѣе серьезному творчеству. Замѣчательно также, что, при всемъ своемъ умѣ и любви къ Байрону, Лермонтовъ, повидимому, не усвоилъ себѣ ни Чальдъ Гарольда, ни Донъ-Жуана, точно также, какъ и политическихъ его драмъ. По крайней мѣрѣ, ни въ письмахъ, ни въ позднѣйшихъ сочиненіяхъ никакого слѣда этихъ произведеній не видно, южетъ быть, потому, что Лермонтовъ былъ лирикъ по преимуществу.

Былъ въ рукахъ юноши Шатобріановскій романъ Атала, изъ котораго онъ думалъ написать трагедію; читалъ Лермонтовъ Плутарха, изъ котораго тоже хотѣлъ создать трагедію Марій и Неронъ, но замыселъ такъ и остался даже безъ попытокъ исполненія; никакого другого слѣда эти писатели на Лермонтовѣ не оставили. Гораздо важнѣе остановиться на отношеніяхъ юноши Лермонтова къ Руссо, писателямъ нѣмецкимъ и Шекспиру. Замѣчательно, что ни въ ранней юности, ни позже онъ, повидимому, не познакомился съ ними основательно, да и едва ли читалъ этихъ писателей во всѣхъ ихъ лучшихъ произведеніяхъ; иначе -- нельзя себѣ представить, чтобы на такую натуру, какъ Лермонтовъ, они не оказали болѣе серьезнаго вліянія. Такъ, Руссо, котораго онъ читалъ, im и Байрона, ранѣе другихъ, вызвалъ у него только, хотя и вѣрную, но нѣ сколько пренебрежительную оцѣнку Новой Элоизы, да, можетъ быть, способствовалъ легкомысленному отношенію къ цивилизаціи, настоящій смыслъ которой Лермонтову не былъ знакомъ. Гёте понравился только Вертеромъ, да нѣсколькими случайными стихотвореніями, наприм., Горныя вершины, но ни Вильгельмъ Мейстеръ, ни Германъ и Доротея, ни драмы, ни даже Фаустъ не вызываютъ въ юношѣ ни подражаній, ни даже замѣтокъ. Но, положимъ, Гёте своимъ олимпійскимъ спокойствіемъ маю соотвѣтствовалъ исключительному настроенію своеобразнаго юноши, пусть даже просто поэтому самому не понравился; но какъ мало повліяли на Лермонтова и Шиллеръ съ Лессингомъ! Отзвуки этихъ поэтовъ находимъ, по словамъ П. А. Висковатаго, въ ранней поэмѣ Преступникъ (вліяніе Донъ-Карлоса), въ нѣсколькихъ, опять-таки случайныхъ переводахъ изъ Шиллера, въ драмѣ Испанцы (изображеніе еврея, его дочери, служанки; отношенія къ евреямъ христіанъ навѣяно чтеніемъ Натана Мудраго), въ наброскѣ поэмы Два брата (Мессинская невѣста Шиллера) и въ другихъ юношескихъ драмахъ, изъ которыхъ одна даже названа по-нѣмецки: Menschen und Leidenchaften. Вліяніе это во всякомъ случаѣ было очень кратковременное, и, притомъ, относительно Шидлера, кажется, только по преимуществу первыхъ драмъ Sturm'а и Dräng'а, изъ которыхъ, можетъ быть, заимствовалъ Лермонтовъ высокопарныя рѣчи героевъ, ихъ романтическій паѳосъ, общій духъ протеста и эффекты. Серьезнымъ же изученіемъ лучшихъ драмъ Шиллера и, тѣмъ болѣе, Лессингомъ поэтъ не занимался вовсе. То же можно, кажется, сказать и о Шекспирѣ, изъ котораго есть у него переводъ сценки вѣдьмъ изъ Макбета и о которомъ онъ говоритъ очень вѣрно въ письмѣ къ теткѣ Шангирей (1831 г.) по поводу Гамлета. Словомъ, хотя нѣсколько величайшихъ иностранныхъ писателей и было знакомо Лермонтову съ ранней юности, но знакомство это было отрывочное, случайное и поверхностное, считая даже и Байрона. Заняться классическими писателями серьезно въ благородномъ пансіонѣ і въ университетѣ онъ, такъ или иначе, не успѣлъ, а когда съ поступаніемъ въ юнкерское училище онъ, по своему собственному сознанію, "быть оторванъ отъ цѣлей благородныхъ", въ немъ, еще совсѣмъ не сложившемся юношѣ, явились новые гусарскіе интересы и зазвучали невѣдою" ему дотолѣ фривольные мотивы, вродѣ Уланши, Госпиталя и Петергофскаго праздника. Такимъ образомъ, лишенный образованія, такъ сказать, формальнаго, Лермонтовъ не воспользовался въ юности и тою умиротворяющею человѣка мудростью и широтою міровоззрѣнія, которыми восполняется недостатокъ этого образованія, серьезное знакомство съ великими поэтами. Поэтому-то и говорить о томъ, что Лермонтовъ -- поэтъ, оторванный отъ русской почвы, только подражательный, что своего у него очень мало, какъ это утверждалось иными критиками, кажется намъ совершенно несправедливымъ. Лермонтовъ именно геніальный самородокъ, но съ рожденія поставленный въ самыя неблагопріятныя условія развитія, изъ которыхъ хуже всего была аристократическая замкнутость крѣпостническаго барства и отсутствіе серьезнаго труда по отношенію къ саморазвитію.

Развитіе Лермонтова, съ которымъ поступилъ онъ въ юнкерскую школу, было только поверхностное, книжное, теоретическое и слишкомъ безпорядочное: жизнь русскую зналъ онъ слишкомъ мало и судилъ о ней только потому, что видѣлъ въ домѣ бабушки и въ аристократической средѣ, въ которой вращался. Но къ тому, что онъ видѣлъ, равнодушенъ онъ не остался, и въ своихъ раннихъ произведеніяхъ, которыхъ онъ впослѣдствіи не обрабатывалъ, и которыя не могли бы пройти въ печать при тогдашней цензурѣ, онъ затрогивалъ и ставилъ ребромъ такіе серьезные вопросы, которые стали трактоваться въ нашей художественной литературѣ уже послѣ Лермонтова, въ сороковыхъ годахъ, и особенно съ наступленіемъ новаго царствованія. Таковы вопросы о борьбѣ двухъ поколѣній въ патріархальной семьѣ, о крѣпостномъ правѣ, какъ рабовладѣніи, о свободѣ чувства, ханжествѣ и невѣжествѣ. Все это, конечно, отчасти, можетъ быть, и подсказано Байрономъ и другими писателями, но въ пьесахъ и исторической повѣсти, представляющей особенный интересъ, все наше кровное, русское.

Какъ юношескія драмы, такъ и повѣсть относятся къ кратковременному пребыванію Лермонтова въ Московскомъ университетѣ (1830 и 1831 гг.), слѣдовательно, когда поэту было всего какихъ-нибудь 16--17 лѣтъ. Оставляя романтическую, полную ужасовъ трагедію Испанцы, любопытную гуманнымъ отношеніемъ автора къ евреямъ и выдвигаемымъ вопросамъ объ отношеніяхъ сословій, скажемъ объ остальныхъ пьесахъ и повѣсти, для того, чтобы показать, какіе серьезные и широкіе замыслы были у этого юноши въ тотъ возрастъ, когда его поэтическій предшественникъ, Пушкинъ, не писалъ еще почти ничего, кромѣ эротическихъ и анакреонтическихъ стишковъ и летучихъ эпиграммъ.

Въ первой драмѣ, названной почему-то по-нѣмецки, Menschen und Leidenchaften, передъ нами помѣщица старуха Громова, жестокая скаредница и ханжа, съ ея довѣренною -- подколодною змѣей Домной. Страшные помѣщичьи правы выставлены во всемъ ихъ ужасѣ. Старуха бьетъ по щекамъ своихъ крѣпостныхъ, велитъ пороть на конюшнѣ за разбитую чашку несчастнаго поваренка, въ то же время, читая вмѣстѣ съ Домной евангельскія слова о милосердіи. Эта женщина, полная несокрушимой деспотической воли, яркая представительница стариннаго.барскаго семейнаго режима, въ основаніи котораго скопидомство, эгоизмъ и несокрушимая косность и лицемѣріе. "Зятья зазнаются,-- говорить она,-- внуки умничаютъ, молодежь никого не слушается. Не такъ было въ наше время... Бывало, какъ меня свекровь тузила... я все молчу, и вымогалась... Пыльче все наше русское богатство, все золото прадѣдовъ идетъ не образа, а къ басурманамъ французамъ... Какъ посмотришь на нынѣшній свѣтъ, такъ и вздрогнешь: дѣвушки съ мужчинами въ однѣхъ комнатахъ сидятъ, говорятъ, индо мнѣ старухѣ за нихъ стыдно... Перемѣнились русскіе..." Полная невѣжественной боязни науки, просвѣщенія, она приходитъ въ ужасъ отъ предложенія послать своего внука учиться въ Германію философіи, и несчастный юноша, съ совершенно убитою волей, парализованной эгоистическою своею воспитательницей, гибнетъ жертвой страшнаго семейнаго раздора между бабушкой и отцомъ, на сторону котораго у него не хватило силъ стать.

Въ другой драмѣ, Странный человѣкъ, передъ нами опять яркая картина ужасовъ крѣпостнаго права, раскрывающаяся въ разсказѣ мужика, пришедшаго въ молодому барину;съ униженною мольбой купить деревню, чтобы спасти ее отъ жестокостей барыни. "Меня, старика,-- говорить мужикъ,-- прислали къ тебѣ отъ всего села, кормилецъ, кланяться тебѣ въ ноги, чтобы ты сталъ нашимъ защитникомъ"... "Ей-Богу, баринъ, терпѣнья ужъ нѣтъ... Долго мы переносили, однако, пришелъ конецъ, хоть въ воду".." "Дѣлаетъ госпожа, что вздумается ея милости. Сѣчетъ за всякую малость, а чаще безъ вины". "Разъ какъ-то барынѣ донесли, что, дескать, Ѳедька дурно про нее говоритъ и хочетъ въ городъ жаловаться. Вотъ она и приказала руки ему вывертывать на станкѣ... Ѳедька и сталъ безрукій"...

"-- Да что же, въ самомъ дѣлѣ,-- прерываетъ мужика одинъ изъ слушающихъ разсказъ молодыхъ людей,-- кто-нибудь изъ сосѣдей, или исправникъ, или городничій не подадутъ на нее просьбу? На это у насъ есть судъ. Вашей госпожѣ плохо можетъ быть!

"-- Гдѣ защитники у бѣдныхъ людей!-- отвѣчаетъ мужикъ.-- У барыни всѣ судьи подкуплены нашимъ же оброкомъ... Разъ барыня разсердилась, такъ ножницами и кольнула одну изъ дѣвушекъ... А то бороду велитъ щипать волосокъ по волоску".

Въ той же драмѣ, какъ бы для контраста съ этими ужасами, въ которыхъ изнываетъ народъ, рисуется легкомысленное барство въ видѣ кутежа той части свѣтской студенческой молодежи изъ помѣщичьихъ сынковъ, въ которой Лермонтовъ вращался будучи въ университетѣ и которую въ пятидесятыхъ годахъ обрисовалъ такъ ярко гр. Л. Н. Толстой въ своей Юности. Не менѣе жалкими выставлены въ драмѣ и женщины. "Вы слишкомъ вольно говорите! Вы смущаете семейственную тишину!" -- замѣчаетъ герою пьесы Владиміру на его горячую тираду о пошлости нашей семьи и стремленію къ наживѣ барышня Наташа. Пошлость, ложь, обманъ въ супружескихъ отношеніяхъ и дрянность свѣтской женщины рисуются въ драмѣ Два брата. "Ты не мученица добродѣтели, -- говорить Александръ замужней Вѣрѣ,-- ты не жертва страсти и обмана,-- ты просто слабая, вѣтренная, непостоянная женщина, вздумавшая, по своей прихоти, располагать судьбой трехъ человѣкъ!" "На лицѣ твоемъ будетъ играть улыбка, въ волосахъ будутъ блистать жемчугъ и брилліанты, а на сердцѣ твоемъ будетъ пусто и темно"!

Повѣсть, впервые напечатанная въ Вѣстникѣ Европы 1843 г., No 10, я относящаяся, по мнѣнію г. Ефремова, приблизительно также къ 1831г., самая объемистая изъ всѣхъ юношескихъ произведеній Лермонтова, мелодраматичная по многимъ подробностямъ, наивно-ходульная въ изображеніи страстныхъ сценъ и злодѣйствъ. Тѣмъ не менѣе, она представляетъ большой интересъ, какъ первая попытка въ нашей литературѣ изобразить Пугачевскій бунтъ, вызванный угнетеніемъ крестьянъ. По словамъ В. И. Сенковскаго, она могла быть навѣяна преданіями, слышанными поэтомъ на родинѣ, а никакъ не литературой, такъ какъ Исторія Пугачевскаго бунта, Пушкина явилась только въ 1835 г., а Капитанская дочка въ 1836 г. Повѣсть составляетъ какъ бы заключеніе перваго періода литературной дѣятельности Лермонтова. Это какъ бы попытка развернуть уже цѣлую картину ужаснаго состоянія народа подъ игомъ крѣпостнаго права и звѣрскіе ожесточенные нравы, нашедшіе себѣ выходъ въ безобразной стихійной мести. Потому ли, что поэтъ не предполагалъ увидѣть подобное произведеніе въ печати, или по какимъ-либо другимъ причинамъ, но повѣсти этой, къ сожалѣнію, не кончилъ. Однако, и по уцѣлѣвшей части, принимая во вниманіе юность автора и проистекающіе отсюда указанные недостатки, можно видѣть, насколько эта вещь, даже въ теперешнемъ своемъ видѣ, серьезно ставитъ крестьянскій вопросъ. А кромѣ того, она представляетъ нѣсколько прекрасныхъ сценъ народной расправы, какъ убійство помѣщицы или послѣдняя сцена пытки хозяйки постоялаго двора и ея идіота сына, не говоря уже объ описаніи монастыря, нищихъ и самой толпы, готовой подняться по первому незначительному поводу. Во всѣхъ указанныхъ юношескихъ произведеніяхъ, кромѣ интереснаго и живаго матеріала въ изображеніи русской жизни, есть еще одна сторона, весьма любопытная, тѣмъ болѣе въ такомъ раннемъ юношѣ. Это -- противупоставленіе пошлой или безобразной жизни личности протестующей, никогда съ этою жизнью не мирящейся и этимъ противорѣчіемъ съ своими нравственными требованіями страдающей. Какъ въ дѣтскихъ попыткахъ, въ поэмахъ изъ кавказской жизни, эта личность воплощается въ разныхъ черкесахъ или фантастическомъ, неопредѣленномъ Демонѣ, такъ въ этихъ кранахъ и въ повѣсти она выступаетъ уже облеченная въ болѣе ясную національную форму. Таковы въ Испанцахъ -- Фернандо, въ Mencshen und Leideschaften -- Юрій, въ Странномъ человѣкѣ -- Владиміръ, въ Двухъ братьяхъ -- Александръ, въ повѣсти Горбунъ -- Вадимъ. Положимъ, во всѣхъ этихъ лицахъ всего болѣе видѣнъ самъ поэтъ съ его семейными отношеніями; допустимъ, что и Байронъ, всюду выставляющій также героя, повліялъ на Лермонтова. Но, во всякомъ случаѣ, нельзя не обратить вниманія на то, что во всѣхъ этихъ лицахъ несомнѣнно отразился тотъ же протестующій, очень еще немногочисленный, одинокій русскій интеллигентъ, который выступилъ у Грибоѣдова въ Чацкомъ во имя благороднаго заступничества за права человѣка. Въ гораздо болѣе слабой степени появился было этотъ интеллигентъ въ первыхъ поэмахъ Пушкина и отчасти даже въ Онѣгинѣ, и только у Лермонтова, который былъ и по натурѣ, и по-обстоятельствамъ жизни самъ протестантъ durch und durch, этотъ интеллигентъ долженъ былъ выступить, и въ самомъ дѣлѣ выступилъ, всего ярче и рѣзче. Это прямо обозначилось въ указанныхъ нами юношескихъ произведеніяхъ; но, къ сожалѣнію, подобная протестующая личность не могла явиться у Лермонтова потомъ, уже по условіямъ цензурнымъ, и поэту оставалось только осмѣять одного, единственно возможнаго въ печати комическаго протестанта Печорина, котораго онъ назвалъ зло -- героемъ нашего времени.

Такимъ образомъ, считая юнкерскую школу, имѣвшую для поэта такое фатальное значеніе, нѣкоторымъ образомъ, гранью между подготовительнымъ періодомъ и печально-кратковременною дѣятельностью, мы видимъ, что, несмотря на всѣ неблагопріятныя условія, въ Лермонтовѣ уже въ 16 --17 лѣтъ образовался такой глубокій и серьезный писатель, соединявшій съ громаднымъ талантомъ вполнѣ опредѣленное направленіе, какого другаго у насъ до него не было. Недостатки же свои Лермонтовъ понималъ вполнѣ, и вотъ какъ въ 1831 г. въ драмѣ Странный человѣкъ характеризуетъ онъ самого себя подъ именемъ Владиміра Арбенина отъ лица одного изъ гостей: "Онъ часто въ обществѣ казался такъ веселъ, такъ беззаботенъ, какъ будто сердце его было мыльный пузырь. Но если онъ и показывался иногда веселымъ, то это была только личина. Какъ видно изъ его бумагъ и поступковъ, онъ имѣлъ характеръ пылкій, душу безпокойную, и какая-то глубокая печаль съ самаго дѣтства его терзала. Богъ знаетъ, отчего это произошло. Его сердце созрѣло прежде ума. Онъ узналъ дурную сторону свѣта, когда еще не могъ остеречься отъ его нападеній, ни равнодушно переносить ихъ. Его насмѣшки не дышали веселостью: въ нихъ видна была горькая досада противъ всего человѣчества. Правда, были минуты, когда онъ предавался всей добротѣ своей. Обида малѣйшая приводила его въ бѣшенство, особенно, когда трогали его самолюбіе. У него нашли множество тетрадей, гдѣ отпечаталось все его сердце; тамъ стихи и проза: есть глубокія мысли и огненныя чувства. Я увѣренъ, что если бы страсти не разрушили его такъ скоро, онъ могъ бы сдѣлаться однимъ изъ лучшихъ нашихъ писателей: въ его опытахъ видѣнъ геній".

Викторъ Острогорскій.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн. 1, 1891

Оставить комментарий Острогорский Виктор Петрович (yes@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 28/01/2022. 74k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Часть первая.

Острогорский Виктор Петрович Мотивы Лермонтовской поэзии

Мотивы Лермонтовской поэзіи.

Острогорский Виктор Петрович
Мотивы Лермонтовской поэзии