Осоргин Михаил Андреевич
Лубочники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

М. А. Осоргин

Лубочники

   Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
   Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
  
   Кажется, целиком снесены Китайгородские стены, что-то писалось об этом, не уследишь, а справиться нельзя: сейчас не только вся Москва, а и вся Россия за китайской стеной. Раньше, на протяжении от Владимирских до Ильинских ворот и дальше, к Варварке, по внешней стене Китай-города, была прекрасная московская Азия -- лотково-балаганный базар, малая толкучка. И как -- свет с Востока, то тут же гнездилась и первобытная грамотность в книжных ларях, к дням войны1 начавших развиваться в большие лавки. Нужно понять: человеку, в грамоте не сильному, страшно заходить в настоящий книжный магазин. Как спросить, да что тебе ответят, да еще станут ли разговаривать? Иное дело, когда книжки на улице, у всех на виду, а хозяин разговорчив и умеет свой товар показать и похвалить. Книжки ярки, обложки говорят за себя сами, по стенам и на прилавке лубки высоконравственного содержания, с императорами, чертями, богатырями и пляшущей бабой, с забавным стишком; на всякий вкус, на всякую цену, на любой спрос.
   Лавка Ивана Ивановича Фомина (немножко изменяю фамилию, не знаю, где он и что с ним) помещалась против Ильинских ворот в угловом доме; Иван Иванович торговал не столько в розницу, сколько оптом. Он был сам родом из владимирских офеней, книжных разносчиков, и его отец, тоже Иван Иваныч, как и его дед, -- еще носил книги по деревням всей России, забираясь и в Сибирь. Наш молодой Иван Иванович сохранил бороду, володимерский говорок, деловитость и бойкость, но уже вышел в купцы и походами не занимался, а снабжал книжками пришлых офеней, отчасти издавая книжки и картины сам, отчасти перепродавая издания чужие, в последнее время преимущественно сытинские, творчества славной памяти Ивана Дмитриевича. Не будучи весьма просвещенным, Иван Иванович Фомин водил знакомство с самыми лучшими лубочными художниками и писателями и мечтал развить свое дело так, чтобы услыхал о нем если не Лев Толстой, то хоть. Владимир Галактионович Короленко. И было бы несправедливостью сказать, что руководила им жажда наживы, -- хотя от доходов он не уклонялся. Нет, это была настоящая деловая страсть и подлинная любовь к книге, унаследованная от предков Иванов Ивановичей. К книге, к картинкам, к читателям, грамотеям, к яркости, к острому слову.
   За обширной лавкой, где бывал народ, помещался закоулок, скромная контора, стол, лавка да три стула. Здесь вершились дела, подписывались соглашения и векселя, и сюда же Иван Иванович приглашал почетных посетителей лавки, захожих "интеллигентов", каким-нибудь боком примыкавших к народной литературе. Меня завел сюда доктор Андрей Степанович Б.2, бывший толстовец (в дневниках Толстого и Софьи Андреевны упоминаются и он, и его брат, профессор-пчеловод), он же -- огородник, автор популярных книжек, отец множества детей, а сейчас уже дед легиона внуков. С Андреем Степановичем мы работали в нескольких кружках -- составляли народные библиотечки, писали статейки, мечтали об издании дешевых книжек и не одобряли правительство. Это было в 1904 году, в дни войны с Японией, когда народный лубок, преимущественно патриотический, был в большом ходу и спросе, как и газета, которую на всех железнодорожных станциях выпрашивали целые толпы крестьян; вообще -- просвещение двинулось. Иван Иванович Фомин это понимал и дорожил знакомством с "просветителями". В их числе был и отец Яков Шестаков3, автор многих книжечек и брошюр характера исторического и этнографического, кропатель статеек в разных провинциальных газетках, исследователь старины, -- один из тех неизвестных, участием которых создавались в городах и городках школы, музейчики, библиотечки, возникли газетки, крошечные издательства. Отец Яков был священником без прихода, пострадавшим за какие-то провинности, о которых никто ничего не знал, а он говорить не любил; был человек с хитрецой, может быть, святой, а вернее грешник, но мы знали и ценили в нем его безграничную, пламенную любовь к книге, вообще -- ко всякой книге, его писательскую страстишку и его жадность к жизни, к событиям, к заметным людям, к науке, старине, новизне, ко всему, в чем проявляется непокойный и любознательный человеческий дух. Признаюсь с откровенностью, что отца Якова, великого российского землепрохода, истинного свидетеля истории, ныне покойного, я пристроил на теплое местечко героя романа4, -- да простит мне его тень!
   Постоянным посетителем лавки и ее закоулка был еще Константин Константинович Суздальцев, фамилия подлинная, один из ранних и убежденнейших наших кооператоров, родом, думаю, старообрядец, душою -- новатор, профессией -- бухгалтер, написавший книжечку "Копейка рубль бережет", которую издал Иван Иванович, а потом переиздавал многажды и он, и другие издательства в течение многих лет, маленький, болезненный, сухой человечек, сухой телом, а душою мягкий и хороший; кооперация была для него как бы прекрасной дамой, и через нее он мечтал спасти мир. Он же, помнится, был и одним из организаторов громадного Союза приказчиков, еще до первой революции, в котором я краткое время был юрисконсультом. С доктором Б. и Суздальцевым, при сочувственном участии отца Якова и активном -- писателя Казимира Ковальского (впоследствии -- романист "К. и О.")5, мы положили основание издательству дешевой лубочной книжки под титулом "Жизнь и правда". Тираж -- 12 тысяч экземпляров, цена -- 60 копеек за сто штук, а в розницу копейка книжка. Доход издателя, Фомина, 3 рубля, автора -- тоже 3 рубля с 12 тысяч экземпляров. И вот тут исполнилась мечта бескорыстного Ивана Ивановича: сотрудниками этой серии стали и Короленко, и сам старейший народник Златовратский, перед которым Иван Иванович положительно благоговел. Короленко в Москве не было, с ним сговорились по переписке, а Н. Златовратскому издательство, в день выхода его книжки, закатило обед с участием писателей-самоучек, с пельменями и приличным возлиянием, которое старик умел ценить.
   Легкое возлияние (водка, селедка и огурцы) полагалось при каждом общем собрании сотрудников издательства в закоулке книжной лавочки у Ильинских ворот. Тарелок не было, и закуска лежала на бумажках, как это полагалось во всякой приличной конторе; для отца Якова, трезвенника, посылали в трактир за парой чаю. Именно тут, в тайнодействии, решили мы издать такой народный песенник, чтобы заткнуть за пояс все прежние, Клюкина и Сытина, и чтобы он был грамотным, художественно подобранным, ярко и красиво изданным, а его "направление" Фомин предоставлял нам, в это дело не вмешиваясь. Редактировать песенник взялись мы с доктором, собирать материал -- все сотрудники, ведаться с цензурой -- компаньон Ивана Ивановича, человек ловкий, умевший ладить со всяким начальством. Сборник песен проскочил бы в цензуре и так, попросту незамеченным, но наше издательство, лояльное и невинное, было отмечено статейкой "Русской мысли", -- и это, вместе с честью, принесло нам ряд неудобств, обратив на нас внимание.
   Песенник вышел на славу! И мужик камаринский, и "Песня о рубашке", и "Кинжал", и гражданские вирши Некрасова, и даже кой-какой новый перевод с чужих языков, исполненный молодыми поэтами, с которыми мы вошли в сношение. Никаких революционных песен, где уж там! Каждая сама по себе -- пустяк, попадавшийся и в других сборниках, но подбор столь искусен и тонок, что Иван Иванович, торговавший царскими портретами, и сильно наживший на картине "Макаров под водой", заявил, что он знать ничего не знает, дело не его ума, и он только нашей рукописи покупатель; сам же был доволен, что работает со столь опасными людьми и что его книжки отмечены самим Гольцевым6 в "Русской мысли". Опытный в этих делах компаньон Фомина нащупал предварительную почву в цензурном ведомстве, -- как там относятся к нашим книжкам, -- и заявил, что потребуется расход на расстегаи в трактире Тестова с двойной подливкой: обычной и спиртной. Мы обсудили сообща меню; за расстегаями следовал настоящий обед; подливка, кроме водки, -- два вина и шампанское. Дело шло не об одном песеннике, а вообще о дальнейшем издательстве, которое предполагалось развить; кроме листовок намечались брошюрки, а может быть, и картины в исполнении хороших художников и с хорошим "направлением". Обед на три персоны: компаньон, чиновник цензуры и кто-нибудь не из нас, а со стороны, из добрых знакомых лояльной мысли и с почтенным брюшком. Иван Иванович размахнулся: пятьдесят целковых! Не взятка -- взятку давать и трудно, и невыгодно: возбудит подозрение, и пустяком не отделаться; цензор же, по словам компаньона, душевнейший человек и большой любитель покушать в приятной компании. Обед состоялся, и песенник был подписан еще до шампанского, а назавтра утречком, уже в ведомстве, поставлены и нужные печати. "Кинжалом", однако, пришлось пожертвовать.
   Но подходили -- и подошли веселые и смутные времена, дни мелких дел миновали, закоулок в лавочке опустел, картина "Макаров под водой" перестала пользоваться успехом и прикрывать издательство "Жизнь и правда". При прежней вере в пути достижения человеческого счастья остался только автор книжки "Копейка рубль бережет": спасенье мира при помощи кооперации. В пятом году, в декабре, мы с доктором Б. отдались делу изучения быта таганской тюрьмы, откуда сначала он, а потом и я попали за границу. У меня нет ни одной книжечки из числа нами изданных, даже мною написанных нет: ни "Японии и Кореи" с собственноручными рисунками, ни "Русских военачальников" (в общем -- не без почтительности), ни "Вознаграждения рабочих за несчастные случаи"7 (книжка разошлась в неделю по фабрикам, закупалась сотнями). Лубочные издания часто пропадают бесследно, так как никто их не хранит, а в библиотеки они редко попадают.
   В 1912 году я был военным корреспондентом на Балканах от "Русских ведомостей". Выжидая разрешения ехать на фронт, зашел в Софии в книжарню -- самый большой и лучший книжный магазин; и оказалось, что им заведует старый приятель, московский лубочный торговец, Иван Иванович Фомин, но уж не как хозяин, а как сытинский представитель и, кажется, пайщик. Это -- поползла из Москвы в Болгарию русская книжная культура. Было что вспомнить и о чем поговорить, и книжарня стала местом встреч приезжих русских писателей и журналистов, в их числе назову ныне покойных В. Немировича-Данченко8 и Е. Чирикова9; из полупокойных вспомню Льва Троцкого, державшегося в стороне от прочих, хотя и писавшего в весьма буржуазной "Киевской мысли"; на фронте будущий советский главнокомандующий не был, держался тыла и скоро уехал в Белград -- бранить болгар, а оттуда дальше -- бранить сербов. Но писал отлично -- рожденный фельетонист. В книжарне мы его не видали. И было в книжарне, как и у Ильинских ворот, радушное гостеприимство и "общие собрания" по всяким торжественным случаям, но уже не в закоулке, а в светлых и обширных хоромах, за длинным столом, на котором стоял и холодец, и "прасенце печено", и все, что тешит человека в его кочевой жизни. "Общим собранием" было отмечено, конечно, и перемирие с турками; мы вернулись с фронта, и меня тянуло вернуться в Италию, прямо из балканских снегов -- в солнечную Венецию. Было прощанье, и были речи, каких еще нельзя было говорить в России, и я едва не опоздал заехать в свой отель за уложенным чемоданом. Последним болгарским впечатлением была русская книжарня и лица русских друзей, провожавших поезд. В Сербии пришлось задержаться лишь ненадолго; война с турками превращалась в войну братскую двух славянских народов. Под Новый год в совершенно пустом поезде я выехал в Австрию, по пути заглянул в Загреб, скатился к Фьюме и ранним утром, когда волны Адриатики молочны от низкого тумана, различил силуэт башни "мессер сан-Марко"; и прямо с парохода -- на единственную в мире площадь, всегда праздничную, даже в будний день. Книжарня была забыта и выплыла в памяти только сегодня -- с приятной непоследовательностью, за которую людей нашего звания не судят.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

Лубочники
(1938, 4 августа, No 6339)

   1 Имеется в виду русско-японская война 1904--1905 гг.
   2 Буткевич, Андрей Степанович (1865--1948) -- популяризатор науки, педагог.
   3 Шестаков, Яков (Иаков) Васильевич (1870--1919) -- провинциальный публицист, библиограф, историк, этнограф, издатель. Окончил Пермскую духовную семинарию. Убит красными в Перми (сообщено Д. А. Красноперовым, Пермь). О нем см. воспоминания М. А. Осоргина "Отец Яков" в сборнике "На чужой стороне" (Берлин; Прага, 1923. Кн. 2).
   4 Имеется в виду роман М. А. Осоргина "Свидетель истории" (Париж, 1932) и его продолжение -- "Книга о концах" (Берлин, 1935).
   5 Ковальский, Казимир Адольфович (1878--?) -- писатель, создавал романы вместе с женой, Ольгой Нестеровной, и подписывал их коллективным псевдонимом: К. и О. К-ие.
   6 Гольцев, Виктор Александрович (1850--1906) -- русский публицист и общественный деятель, редактор журнала "Русская мысль".
   7 Две брошюры М. А. Осоргина, выпущенные издательством "Жизнь и правда" в 1904 г., вышли без его подписи ("Япония", "Русские военачальники на Дальнем Востоке") и одна под его подлинной фамилией -- М. А. Ильин ("Вознаграждение рабочих за несчастные случаи. Закон 2 июня 1903 г.").
   8 Немирович-Данченко, Василий Иванович (1844/45--1936) -- русский писатель. С 1921 г. -- за границей. О нем см. ниже.
   9 Чириков, Евгений Николаевич (1864--1932) -- русский писатель. С 1920 г. -- за границей.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru