Осипович Наум Маркович
Логика

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Логика.

Романъ.

(Памяти друга Михаила Владимировича Гельрота посвящаю).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Надъ человѣческой жестокостью, надъ ея природой и свойствами Натанъ Маймонъ задумываться сталъ съ ранняго дѣтства, въ хедерѣ.
   Туда, въ духовную школу, Натана, какъ и всякаго еврейскаго ребенка, отдали маленькимъ-маленькимъ: ему еще не было полныхъ четырехъ лѣтъ -- и все же первыя впечатлѣнія младенчества сохранились до мельчайшихъ подробностей. Въ чистой душѣ дитяти воспріятія эти ярко оттиснулись, какъ на новомъ папирусѣ ясные знаки четкаго письма...
   ...Въ памяти встаютъ широкія сѣни отцовскаго дома, невысокій табуретъ у порога, круги толстепныхъ канатовъ у дверей... На табуретѣ устало сидитъ мать: умаялась за долгій день отъ хлопотливыхъ заботъ по хозяйству; на кругахъ канатовъ, на бичевѣ отъ невода, умѣстился отецъ.
   Разговариваютъ озабоченно, дѣловитымъ полушепотомъ,-- Натану слышны только отдѣльныя слова: "Тонечка... взрослый... ужъ пора..."
   Заспорили. Заговорили громче. Мать умоляетъ: "такой крошечный!.. Какъ камышинка... И чего торопиться?.. Погулять бы ему еще... Еще только это лѣто пусть бы побѣгалъ... Вѣдь успѣетъ! Если позже на одно полугодіе?".. И когда услышалъ послѣднее слово -- понялъ. Они это о хедерѣ! Чтобъ его туда отдать!..
   И ущемленной болью сжалось его сердце: нехорошо разсказывали о школѣ старшіе братья...
   Тоня сталъ слушать внимательнѣе. Отецъ увѣщеваетъ: говоритъ объ обязанностяхъ еврея предъ Богомъ и какія-то другія непонятныя слова: "бездонные колодцы писанія... 613 заповѣдей..."
   Мать печально киваетъ головой, фартукомъ утираетъ глаза...
   Вечеромъ въ домѣ Маймоновъ состоялось большое торжество. Въ залѣ зажгли семисвѣчную люстру, позолоченную и въ кристаллахъ, убрали столы. Приглашенныхъ явилось много: пришли родственники и родственницы, и "добрые друзья", и еще какой-то: этотъ раньше никогда не бывалъ,-- высокій, костлявый, рыжій, совсѣмъ непохожій на еврея.
   Тоня, когда увидѣлъ его, испугался, а потомъ узналъ, что это и есть "меламедъ" -- наставникъ духовной школы, самъ страшный Пивникъ! Гроза дѣтей! Тотъ, предъ кѣмъ трепещутъ, какъ умирающій предъ ангеломъ смерти.
   Гости пили, ѣли, произносили "лехаимъ" -- здравицы. Подзывали Тоню, гладили его по головкѣ, трепали по щекѣ, поздравляли "со свѣтлымъ кануномъ..." И Пивникъ,-- онъ тоже чокнулся съ нимъ,-- сентенціозно протянулъ указательный палецъ, и назидательно пустилъ: "И сказано: "Наставника своего, какъ Бога бойся!"
   Эту ночь Тоня провелъ безпокойно. Какъ только его уложили, ему сталъ мерещиться страшный Пивникъ. Въ саванѣ... остеклѣлые глаза,-- мертвые... въ костлявой рукѣ мечъ ангела смерти,-- бѣлый, тонкій, остроотточенный!..
   Плакалъ со сна, просыпался съ острыми, протяжными выкриками.
   Утромъ Натана одѣли во все субботнее и повели къ дѣдушкѣ.
   Дѣдушка, раввинъ общины, по имени раби Нонахъ, почему-то тоже въ праздничномъ одѣяніи: въ атласномъ кафтанѣ, длиннополомъ, препоясанномъ широкимъ поясомъ изъ чернаго шелка, въ раввинской митрѣ -- мѣховая шапка пирожкомъ, съ бобровымъ околышемъ, лучеобразно утыканномъ собольими хвостами.
   Равви сосредоточенно серьезенъ. Маленькаго внука онъ теперь встрѣтилъ, какъ взрослаго, привѣтствовалъ:
   -- Шолемъ алейхемъ! Миръ вамъ!
   Сѣлъ. Поставилъ предъ собой пришедшаго, возложилъ ему на голову обѣ руки, закрылъ глаза, зашепталъ. Долго молился шепотомъ, потомъ сталъ читать вслухъ, приказалъ Натану, чтобъ повторилъ за нимъ, чтобъ просилъ для себя у Бога -- у Источника Благостнаго Познанья Истиннаго,-- чтобъ просилъ вѣнца Мудрости Нетлѣнной, Короны Торы Святой.
   Кончилъ молитву, поднялся со своего кресла, всталъ, возвелъ глаза горѣ, рекъ: "и скажемъ аминь да аминь!" Снова опустился на кресло, посадилъ внука на правое колѣно, поцѣловалъ его въ лобъ, сказалъ: "будь благочестивымъ евреемъ! Каширнымъ, чистымъ, опорой для народа своего!"
   Отпустилъ съ миромъ.

* * *

   Въ тотъ же день, послѣ обѣда, Натана Маймона отвели въ хедеръ. Сдали меламеду, наказали вести себя благонравно, не шалить и слушаться ребе-наставника,-- во всемъ ему повиноваться, почтительно и безпрекословно.
   И впервые Тоня очутился въ незнакомомъ домѣ одинъ. Было страшно. Прыгало сердце, и щекотало въ горлѣ, и зудило подъ вѣками,-- но плакать боялся. Онъ растерянно опустился на земляной полъ, усѣлся рядомъ съ другими. Между ними узналъ Вигдора, родственника своего и пріятеля. Тотъ уже второе полугодіе посѣщалъ школу.
   Вигдоръ замѣтилъ родича, пересѣлъ къ нему и отъ этого сосѣдства Тоня почувствовалъ себя лучше: пріободрился немного, осмотрѣлся.
   Въ полутемномъ помѣщеньицѣ школы подъ кроватью, на привязѣ, кудахтала домашняя птица: курица, двѣ утки, пѣтухъ. Жалобно мычалъ стреноженный теленокъ. Онъ часто вскакивалъ, отчаянно брыкалъ свободными ногами, дергалъ головой.
   Къ нему бросались, пытались успокоить, и тогда пугалась привязанная птица: она изступленно металась, шумно хлопала крыльями,-- и отъ этого въ хедерѣ подымалось дикое галдѣнье.
   Ба полу дѣти боязливо жались другъ къ дружкѣ, робко переглядывались, промежъ себя переговаривались пугливымъ шепоткомъ. Косились на почетный уголъ. Тамъ за четырехъугольнымъ столомъ, некрашенымъ и безъ скатерти, двое малышей жалобно и нараспѣвъ заучивали библейскій алфавитъ, а надъ ними, изогнувшись, рыжей глыбой нависла суровая фигура наставника. Онъ строго и также на распѣвъ задавалъ краткіе, однообразные вопросы.
   -- Эт-та ка-кая буква? И ска-а-жи-и же, малъчи-ше-е-ечка: Бэ-эта-а-а!
   -- Эт-та ка-кая буква? И ска-а-жи-и же, мальчи-ше-е-ечка: Га-ам-ма-а!
   Изрѣдка, при удачномъ отвѣтѣ, сверху на раскрытый часословъ ниспадала конфетка, пряничекъ, яблочко.
   И ребе тогда торжественно возглашалъ: "вотъ ангелъ мудрости! Онъ поощряетъ прилежанье твое! Видишь? Съ неба онъ тебѣ яблочко кинулъ! Кушай и старайся! Оправдай довѣріе защитника небеснаго!"
   Кто-то изъ новичковъ робко захныкалъ. Наставникъ рѣзко обернулся къ нему.
   -- Что? Чего тебѣ?
   Малышъ расплакался и, рыдая и сбиваясь, кое-какъ объяснилъ: ему необходимо выдти...
   Наставникъ разрѣшилъ ему отлучку, сурово напутствовалъ: вернуться немедленно!
   Прошло нѣсколько минутъ и дитя не возвращалось. Ребе всполошился... Онъ подкрался къ дверямъ, тихонько пріоткрылъ ихъ, глянулъ во дворъ и отошелъ быстро, неслышными шагами.
   Снялъ со стѣны "канчукъ" -- ременную плеть, трехвостую и узловатую, зловѣще осмотрѣлъ весь хедеръ, приложилъ палецъ къ губамъ, прошипѣлъ:
   -- Шш-ша!
   Притаился у входа.
   Вотъ сторожко скрипнули двери, сторожко открылись. Показалась крошечная фигурка. Юркнула черезъ порогъ, жмется къ стѣнѣ, крадучись пытается добраться до мѣста, проскользнуть незамѣтно. Лукаво и блаженно улыбается сверстникамъ...
   Плеть взвизгнула, засвистѣла! И ошалѣлый крикъ! И снова визгливый свистъ плети... Пивникъ съ размаху стегалъ по плечамъ, по курчавой головкѣ.

* * *

   Отъ этой первой встрѣчи духовной школы въ мозгу у Натана Маймона навсегда остался темный слѣдъ. Его чуткая душа скорбѣла негодующимъ состраданьемъ и съ жуткимъ оцѣпенѣніемъ Тоня ждалъ первой кары хедера. Ждалъ и все же надѣялся, неувѣренно и робко успокаивалъ себя: надо быть прилежнымъ и послушнымъ -- и будешь избавленъ, и не коснется тебя карающая десница наставника...
   Не избѣгнулъ: опоздалъ какъ-то, пришелъ въ школу на четверть часа позже назначеннаго времени, всего на пятнадцать минуть опоздалъ,-- и Пивникъ оборвалъ ему "пейсы" -- локоны у висковъ.
   Чтобы скрыть отъ родителей ученика слѣды истязанья, наставникъ срѣзалъ у Натана нѣсколько локоновъ и волосы эти искусно пришилъ къ околышу ермолки мальчика.
   Въ субботу, послѣ полудня, Давидъ Маймонъ по обыкновенію экзаменовалъ сына изъ пройденнаго за недѣлю. Отецъ остался доволенъ успѣхами дитяти, любовно расцѣловалъ его, ласково погладилъ по головкѣ.
   Погладилъ по головкѣ и широкимъ рукавомъ халата задѣлъ за ермолку мальчика, и та сдвинулась немного.
   Старикъ оторопѣлъ: вмѣстѣ съ ермолкой сдвинулись и пейсы! Одна стала у Тони на лбу...
   Въ домѣ произошелъ переполохъ. Давидъ Маймонъ бурно волновался: онъ ничего не имѣетъ противъ хедерныхъ наказаній... школьную дисциплину онъ глубоко чтитъ! Мальчика, конечно, необходимо наказывать... Но для этого имѣется розга... А вырывать пейсы! Обезобразить ребенка! Лишить его облика еврейскаго! Такое кощунство не должно пройти безнаказанно! И онъ, Маймонъ, этого ему не проститъ! Никогда!
   Вытребовалъ къ себѣ на домъ меламеда, разнесъ его, пригрозилъ судомъ,-- короннымъ судомъ.
   Вмѣшались евреи. Зятю раввина, Давиду Маймону напомнили: предать еврея въ руки иновѣрныхъ -- великій грѣхъ! Пивника могутъ засудить, приговорить къ заточенію, а у него семья, дѣти малыя. Они лишатся кормильца, безъ хлѣба останутся...
   На чью голову падутъ слезы голодныхъ?..
   И отступился старый Маймонъ, и Натанъ остался въ хедерѣ Пивника.
   

II.

   Шесть полугодій пробылъ Тоня въ школѣ Пивника, а на седьмомъ, когда ему минуло семь лѣтъ, его перевели въ высшій хедеръ,-- гдѣ проходили талмудическую письменнось.
   Здѣсь школьный режимъ былъ мягче, чѣмъ въ хедерѣ Пивника: ученики этой категоріи считались уже отроками, и къ нимъ пощечины и пинки примѣнялись рѣдко.
   Наставникъ талмудической школы ребъ Менахемъ, щупленькій старичекъ съ козлиной бородкой и печальными глазами никогда не дрался. А къ розгѣ онъ прибѣгалъ только въ экстреннѣйшихъ случаяхъ.
   Но ребъ Менахемъ считалъ своихъ восьмилѣтнихъ и десятилѣтнихъ учениковъ взрослыми, и поэтому занятія у него въ хедерѣ длились съ ранняго утра и до самого вечера.
   Было лѣто. Въ полутемномъ подвалѣ тѣсной школки стояла смрадная духота,-- дни были хрустально чистые, лучезарные: ликующее солнце покойно нѣжилось въ шелковомъ пологѣ южныхъ небесъ,-- и Тоня томительно изнывалъ: его влекло на свѣжій просторъ душистой степи, тянуло къ морю.
   У моря, на бѣломъ, какъ рыбья чешуя, пескѣ рдѣли, истомно грѣли свои толстые бока камышевые курени отцовскихъ неводовъ.
   По утрамъ тамъ солили рыбу, а вечерами, на солнечномъ закатѣ широкобортыя суда съ острыми крыльями сѣрыхъ парусовъ, точно хищныя птицы -- гиганты, уплывали на ловъ.
   Возвращались въ сумеркахъ. На берегу охотниковъ встрѣчали огнями. И отъ мѣднаго пламени смолистыхъ факеловъ съ разрыхленными, дымными султанами по чернымъ бороздамъ водъ прыгали, ломаясь и трепетно волнуясь, огненныя копья, ножи и мечи,-- зыбко стлались пылающія тропы. Багряно-красныя съ темнымъ блескомъ, какъ отраженіе пламени въ серебрянной чашѣ.
   Рыбаки съ засученными выше колѣнъ штанами, иные въ однѣхъ рубахахъ медленно тянули бичеву невода, "клячу"; они со степенной молчаливостью передвигались по плоскому берегу залива, тщательно и зорко перебирая мокрыя крылья огромной сѣти. Въ ней, въ ея квадратныхъ отверстіяхъ, трепыхая головкой и хвостомъ, влажнымъ звѣзднымъ отсвѣтомъ поблескивала сверкающая спинка "баламута", пузанки, лиманной сельди.
   ...Вздрогнула, буйно забилась, отчаянно рвется изъ крѣпкихъ путъ...
   А потомъ уха. На пескѣ, остывшемъ отъ влажнаго дыханья моря, уже разставляютъ закоптѣлые треножники тагановъ и надъ ними на деревянныхъ крюкахъ подвѣшиваютъ чугунные казаны. Разводятъ костеръ.
   И въ потревоженной тишинѣ теплой ночи безпокойно шипѣлъ огонь костра, трещалъ, брызгалъ лучистыми искрами; въ котлахъ торопливо булькала и гнѣвно пузырилась закипавшая вода, и билась въ ней еще живая рыба.
   Ловко готовилъ уху кашеваръ Ганько!

* * *

   Изъ хедера Тоня сталъ убѣгать къ рыбакамъ. Онъ бѣгалъ не долго: на неводѣ всегда натыкался на кого нибудь изъ семьи, на отца, на братьевъ.
   Раза два мальчику спустили, не обратили вниманія на его проступокъ. А въ третій разъ наказали и отвели обратно,-- въ хедеръ.
   И Натанъ сталъ уходить за городъ: нашелъ убѣжище на кладбищѣ. Служка "святого мѣста", кладбищенскій сторожъ добрый Мойшеле хорошо помнилъ свои школьные годы,-- ой-ой, какъ помнилъ!
   И старикъ пожалѣлъ малютку-бѣглеца, пряталъ у себя, не выдавалъ. И тутъ, въ мирномъ покоѣ "дома вѣчности" Тоня часто оставался до ночи.
   Въ лунные вечера усаживались у сторожки на заваленкѣ, бесѣдовали.
   Предъ ними разстилалась нѣмая степь, жутко утканная сиреневыми тѣнями восходящаго мѣсяца,-- по ту сторону, за ихъ спинами мѣрно дышало поле мертвыхъ... И Мойшеле, древній старецъ, согбенный, съ сѣдой до колѣнъ бородой, густой и пышной, какъ кладбищенская трава,-- въ ермолкѣ и въ одномъ бѣльѣ, тихо разсказывалъ о жизни покойниковъ.
   -- За всѣ эти сорокъ лѣтъ своей службы, тутъ, у Дома вѣчности, онъ таки хорошо узналъ свою команду, усопшихъ.
   -- И у нихъ, надо знать, у нихъ все равно, какъ и у людей, живущихъ на міру, у каждаго имѣются свои привычки. Примѣрно: одинъ любитъ чеснокъ неочищеннымъ. Такъ нужно это знать! И класть ему то, что ему любо!
   -- Такъ. Другому -- напротивъ: чтобъ ему, на могилу его, положить безъ шелухи -- сохрани Всевышній!.. Разгнѣвается и... тамъ что нибудь надѣлаетъ тебѣ... Этакое...
   Мойшеле таинственно повелъ въ воздухѣ растопыренными пальцами.
   -- Далѣе. Иной выходитъ изъ гроба только при мѣсяцѣ, часамъ этакъ къ десяти, къ тому времени, когда въ городѣ обыкновенно отходятъ ко сну. Есть же такіе, что вовсе не выносятъ свѣта!
   -- И еще бываютъ покойники, вродѣ, какъ безлюдники. Эти постоянно бродятъ въ одиночку.
   -- Другіе же наоборотъ: всегда держатся "Хеврой",-- съ товарищами, цѣлой компаніей. Разные характеры!
   -- Видѣть ихъ трудно. Очень трудно, и даже что-почти невозможно. Ибо изъ гроба встаетъ не тѣло: тѣло же, извѣстно, прахъ -- оно же подвержено гніенію. Выходитъ изъ могилы отраженіе души. Сама же душа тамъ! Тамъ, на томъ свѣтѣ ея мѣстопребываніе: въ эдемѣ, если праведная, нечестивая -- въ гееннѣ. Такъ.
   -- И, если хорошенько всмотрѣться, то на землѣ можно замѣтить особыя тѣни. Еле уловимыя, почти прозрачныя и узкія. И безъ головы. Это и есть онѣ, выходящія оттуда.
   -- Въ первые годы своей службы Мойшеле таки побаивался ихъ... Ну, а потомъ, съ теченіемъ времени, свыкся. И ничего.
   -- Они его не трогаютъ. И онъ мирно уживается съ ними. И, надо сказать правду, они вообще ведутъ себя смирно.
   -- Конечно, не обходится безъ неблагополучія: они же не ангелы, а люди. И бываетъ это въ ночь, когда въ еврейскій домъ появляется духъ смерти. Тогда таки -- да... Какъ-то такъ... Жутковато...
   -- Начинается оно обыкновенно во полунощи. И первымъ дѣлаютъ суматоху инструментъ дома вѣчности -- лопаты эти заступы и кирки, вотъ всѣ тѣ, что стоятъ за дверью въ сѣняхъ сторожки.
   -- Среди нихъ и начинается. Прыгаютъ безпокойно, стучатъ, какъ бы подаютъ кому тревожный сигналъ. И точно, какъ только они свое отстучать,-- въ тоже мгновенье тамъ, на полѣ мертвыхъ подымается горькое стенанье. Изъ гробовъ встаютъ родственники усопшаго... Въ своихъ саванахъ, въ талесахъ, неслышными стопами, стопами мертвыхъ они идутъ на встрѣчу родной тѣни...
   -- И особенно тревожно на святомъ мѣстѣ, когда представился младенецъ. Тоже, если дѣвушка невѣста: если она умерла послѣ обрученья. Тогда изъ гробовъ, гдѣ лежатъ музыканты, раздаются звуки... странные такіе... печальные, веселые... Это тамъ, въ могилахъ, настраиваютъ инструменты...
   -- И скрипочка эта плачетъ, и флейта, и этотъ кларнетъ.
   -- И рыдаютъ, и пляшутъ... Репетируютъ. Потому завтра, имъ, покойникамъ музыкантамъ, предъ погребеніемъ, когда, гробъ съ невѣстой введутъ подъ свадебный балдахинъ мертвыхъ, подъ черный балдахинъ веселья смерти, имъ вѣдь при этой церемоніи придется играть... маршъ играть: и вѣнчальный, и похоронный.
   -- Въ такія ночи глубокій трауръ у всѣхъ, обитающихъ въ домѣ вѣчности; даже кладбищенскія козы не притрагиваются къ сѣну,-- постятся.
   -- Скотина,-- она добрая, она жалѣетъ человѣка...
   

III.

   Не дологъ осенній день, а зимній, онъ -- мгновенью подобенъ; и оттого въ талмудической школѣ съ сентября занятія съ заходомъ солнца не прекращались.
   ...Ушли съ земли дневныя тѣни, унялась и смолкла заботливая суета труда людскаго,-- и къ тусклымъ оконцамъ убогаго подвала, пылая зноемъ угасанья, страстно прильнула заря заката. Радостно смотритъ въ уборѣ золотомъ, свѣтлоокая. Зоветъ къ себѣ дѣтей, заморенныхъ дѣтей еврейскаго хедера.
   Но нѣтъ ей отклика, и, обезсилѣвъ въ истомномъ ожиданіи, она блѣднымъ румянцемъ мечется по грязнымъ стѣнамъ, по пыльному полу, у чернаго устья раскрытой печи...
   Вытянулась судорожно, угасла. Ушла. Оставила улыбчатую грусть и тихую печаль... Скорбное молчанье. Только подъ кроватью, на привязи, глубоко вздыхаетъ дремлющая птица,-- да припавъ къ зеленому стеклу окна жужжитъ муха. Тоскливо ей, тоскливо.
   И вотъ ужъ сумерки. На стѣнѣ затрепетало блѣдно-розовое пятно: не то отблескъ умирающей зари, не то отсвѣтъ зажженнаго огня. Оно не долго мигаетъ. Расплылось и растаяло, исчезло въ мглистыхъ покровахъ растущаго мрака.
   ...Хедеръ, окутанный въ темныя ткани ночи, хмуро застылъ...
   ...Зажгли свѣчу. Желтый свѣтъ хилыми полосками немощно поползъ по убогой свѣтелкѣ. Жутко. Чудится скребущій шорохъ подъ поломъ, мягкіе стуки мохнатаго...
   Многоликій страхъ нудно ворошитъ воображеніе Тони. Теперь, вечеромъ, ему тутъ нестерпимо тяжело: ему страшно и, какъ только наступали сумерки, онъ убѣгалъ изъ хедера.
   Наставникъ трижды предупредилъ Натана: вынужденъ будетъ поучить его "жезломъ",-- такъ ребъ Менахемъ называлъ свой канчукъ. И послѣ троекратнаго предупрежденія, меламедъ безнаказаннымъ пропустилъ еще одинъ побѣгъ, я за пятый наказалъ непокорнаго: трижды высѣкъ его.
   Съ недѣлю мальчикъ исправно посѣщалъ школу, но темный страхъ хедерныхъ вечеровъ предолѣлъ и стыдъ, и боль,-- и побѣги Натана возобновились.
   Рѣшено было пресѣчь зло въ корнѣ, принять предупредительныя мѣры,-- и строптиваго за ногу привязали къ столу, за которымъ шли учебныя занятія.
   Предъ вечеромъ Тоня сталъ проситься у наставника, чтобъ его выпустилъ изъ хедера: ему необходимо...
   Отпустили подъ надзоромъ Вигдора. И штрафованнаго въ веревочныхъ путахъ ребъ Менахемъ торжественно вручилъ конвоиру; онъ ему строго внушилъ: "Бди зорко, Вигдоръ!, вѣдь, знаешь, это не мальчикъ,-- этотъ "спиртъ" міръ способенъ спалить!"
   Лишь только переступили порогъ, Тоня взмолился стражу: пусть предоставить ему возможность уйти. Онъ горячо взывалъ къ родственнымъ чувствамъ мальчика. Предложилъ ему взятку, посулилъ всѣ свои сокровища: двѣ дюжины пуговицъ, десятокъ исписанныхъ перьевъ, сине-красный карандашъ.
   Вигдоръ заколебался было, но устоялъ: вспомнилъ про "жезлъ" ребъ Менахема,-- про толстый, плетеный канчукъ.
   Прошло пять минутъ, подошла пора возвратиться. Положеніе Тони казалось безвыходнымъ: вернется, зайдетъ въ хедеръ и тогда кончено: уже больше его оттуда не выпустятъ: весь вечеръ придется посидѣть!
   Раздумывалъ, старался выиграть время. Выручилъ случай: какъ разъ въ этотъ моментъ у забора школы двое уличныхъ мальчугановъ затѣяли игру въ пуговицы.
   Вигдоръ, какъ и всякій ученикъ хедера, самъ страстный игрокъ, заглядѣлся. И Натанъ воспользовался оплошностью своего конвоира. Улучилъ подходящій моментъ, ловко и незамѣтно скинулъ со своихъ ногъ веревочныя путы, безшумно перелѣзъ черезъ невысокій тынъ, пустился въ бѣга.
   Несся со всѣхъ ногъ, спѣшно соображая на ходу: куда? Опытъ бывалаго бѣглеца подсказывалъ ему: до кладбища не успѣетъ,-- далеко, настигнутъ по дорогѣ,-- а дома накроютъ, выдадутъ.
   На пути попался амбарчикъ. Онъ стоялъ открытымъ, а въ немъ пустые чаны изъ подъ соленой рыбы. Шмыгнулъ въ амбарчикъ, забрался въ одинъ изъ пустыхъ чановъ. Притаился.
   Вотъ съ гулкимъ топотомъ промчалась погоня. Пробѣжали и спустя недолго вернулись. Теперь шли не спѣша, разговаривали, смѣялись, хвалили удаль и ловкость бѣглеца.
   Выждалъ немного и вышелъ изъ своего убѣжища. Ужъ сумеречилъ вечеръ, на кладбище идти онъ не рѣшался, боялся темной дороги и поэтому направился домой.
   Опасаясь, что домашніе отведутъ его обратно, не вошелъ въ комнаты, а спрятался въ сѣняхъ. Полагалъ скрываться. тамъ до ночи, до седьмого часа. Тогда незамѣтно пробраться въ спальню и сейчасъ же улечься въ кровать. Не подымутъ-же съ постели?
   Въ сѣняхъ желтыми грудами лежала солома: ее припасли для топки печей. Тоня зарылся въ разворошенные снопы и отъ прѣлой духоты закашлялся. Сдерживался, кашлялъ глухо.
   И померещилось домашнимъ, что въ сѣни забралась свинья. Гурьбой высыпали они изъ покоевъ, стали кричать:.
   -- Аац-цю-у-у! ац-цю-у-уу!
   Тыкали лопатами въ солому, задѣли Тоню, лопатой попали ему въ плечо. Не сдержался и застоналъ. Домашніе испуганно шарахнулись, подняли крикъ, вонъ кинулись изъ сѣней.
   И скоро вернулись, должно сообразили. Теперь они осторожно шарили въ соломенныхъ кучахъ. Шарили сдержанно, въ напряженномъ молчаніи... И вдругъ прыснули,-- захохотали весело, заливчато, шумно! И съ издѣвками и прибаутками вытащили бѣгуна изъ "соломенной пещеры".
   Съ поговорками и острыми словечками Тоню обрядили въ мамину кацавейку,-- Натанъ бѣжалъ въ одной фуфайкѣ безъ пальто, безъ пиджака, и въ этомъ смѣшномъ нарядѣ повели его, плачущаго, обратно, "въ плѣнъ", какъ, шутя, назвала хедеръ старая тетка Шеве.

* * *

   На этотъ разъ Натана постигла самая суровая кара духовной школы: онъ былъ подвергнутъ "кинэ".
   Послѣ вечернихъ занятій его домой не отпустили: ночь онъ провелъ въ хедерѣ.
   Не спалось. До разсвѣта не смѣжилъ глазъ, дрожалъ въ холодномъ испугѣ, возбужденно думалъ о предстоящемъ, безсвязно молился, зарекался,-- и лишь подъ утро тревожно забылся. Мучили кошмары...
   Въ восьмомъ часу разбудили.
   Послѣ утренней молитвы наставникъ собралъ всѣхъ учениковъ въ кругъ, Тоню онъ поставилъ по срединѣ круга. Поставилъ и укоряюще сталъ вычитывать ему всѣ его прегрѣшенья. Читалъ долго, съ глубокими, мучительными паузами, при этомъ дико таращилъ глаза, скорбно чмокалъ губами, сокрушенно трясъ бородкой.
   Кончивъ чтеніе обвинительной грамоты, крикнулъ грозно:
   -- Изыде!
   -- Къ мѣсту позорному становись, ты-ы! Сынъ позора!
   Махнулъ рукой.
   И по данному знаку изъ круга тотчасъ же вышло двое школьниковъ. Они схватили Натана подъ руки и отвели его къ "черному углу", къ тому, гдѣ стоитъ сосудъ съ помоями.
   Тамъ, на позорномъ мѣстѣ, съ мальчика сорвали верхнюю одежду, сбили шапку. И выдернули подолъ рубашенки и задрали ее надъ его головой, и поверхъ подола нахлобучили колпакъ шута. Изъ цвѣтной бумаги колпакъ дурацкій.
   И въ ротъ ему всунули гусиное перо "папиросникъ". И разстегнули ему брючки, и открыли его наготу.
   И приблизились къ обреченному товарищи его, подходили поочередно, одинъ за другимъ,-- и каждый изъ нихъ бичевалъ его плетью и плевалъ въ открытую его наготу.
   И когда окончили обрядъ бичеванья, обреченнаго вывели за дверь, и въ облаченіи шута повели по двору,-- на кочергѣ верхомъ водили. И подгоняли кнутомъ.
   Смирился Тоня. Съежился весь, пересталъ бѣгать. И съ теченіемъ времени свыкся.
   Тосковалъ по ночнымъ кострамъ невода на берегу морскомъ,-- тосковалъ по мирному покою тихаго кладбища, по лунному свѣту въ степи и по доброму, милому Мойшеле.
   

IV.

   Много было жуткой прелести въ зимнихъ ночахъ хедера. Дневныя занятія обыкновенно длились до четвертаго часу. Въ эту пору наступалъ перерывъ, и наставникъ уходилъ въ синагогу, къ вечернѣ.
   Дѣти, оставшись безъ надзора меламеда, предавались играмъ и забавамъ. Играли въ "Маккавеевъ", въ "продажу Іосифа братьями", въ "Самсона".
   Въ сумеркахъ усаживались на широкую лежанку теплой печи, плотно прижимались другъ къ дружкѣ, пѣли пѣсни, грустныя пѣсни еврейскихъ женщинъ.
   Вигдоръ, запѣвало и солистъ, скорбно пригорюнившись, подперевъ кулачкомъ курчавую головку, выводилъ звонкимъ дискантомъ, чистымъ, какъ горный ручеекъ:
   
   -- Въ краю чужомъ, въ краю далекомъ,
   Гдѣ сосны хмурыя растутъ,
   Тамъ горъ угрюмыя вершины
   Сурово плѣнъ мой стерегутъ!
   Сурово плѣнъ мой стерегутъ!
   
   Хоръ съ печальной лаской подбиралъ конечныя слова послѣдней строфы, бережно примыкалъ къ солисту, останавливался, дѣлалъ торжественный интервалъ, и ужъ потомъ пѣлъ самъ. Нѣжно и тихо, какъ бренчанье старинной арфы, хоръ дѣтей въ рыдающихъ аккордахъ изливалъ вѣковѣчную тоску народа-изгнанника.
   
   -- Іордана малая долина
   Тебя намъ больше не видать!
   
   Въ хедерѣ было темно. Не хотѣлось зажигать огня. Казалось, какъ только появится свѣтъ, онъ спугнетъ и разсѣетъ печальную красоту сумеречнаго часа...
   Потомъ, много лѣтъ спустя, въ долгихъ странствованіяхъ своей скитальческой жизни, Натанъ Маймонъ часто вспоминалъ о сладкой грусти зимнихъ ночей хедера. Тогда ему начинало казаться, что у пѣсни той было лицо... И глаза у нея были, кроткіе глаза... Она вся была живая! Одухотворенная. Имѣла чуткую душу, нѣжную. Но во мглѣ вечера нельзя было разглядѣть лица ея, а отъ огня, отъ пламени свѣчи оно пряталось, убѣгало...

* * *

   Изъ синагоги наставникъ возвращался около шести. Зажигали свѣтъ. Къ занятіямъ, однако, сейчасъ не приступали. Ребъ Менахемъ почему-то медлилъ урокомъ.
   Онъ усаживался въ дальній уголъ, доставалъ кисетъ, люльку,-- закуривалъ. Сидитъ и сумно пускаетъ разрыхленными прядями дымныя спирали,-- задумчивый такой. И на изможженномъ лицѣ темными пятнами хмурится забота.
   Добрый тогда бывалъ ребе: виталъ гдѣ-то далеко-далеко, не замѣчалъ, не обращалъ вниманія на шалости учениковъ, и его менторское "шша" теперь звучало скорбной мольбой...
   Покурилъ. Еще посидѣлъ. Въ тактъ своимъ думамъ качалъ головой,-- медленно-медленно. Не спѣша вытряхивалъ люльку, собирая пепелъ въ горсть.
   Вставалъ, подходилъ къ книжному шкафу, бралъ фоліантъ,-- и занятія возобновлялись. Ученики попарно, усаживались за учебный столъ и совмѣстно съ наставникомъ читали главу изъ Талмуда.
   Остальные ученики сидѣли поодаль, обыкновенно у печки, и всѣмъ имъ Исосъ, первый сказочникъ хедера, разсказывалъ сказки.
   Исосъ, кривоглазый съ лукавымъ личикомъ и необычайно тонкой шеей, повѣствовалъ таинственнымъ шепоткомъ. Разсказывалъ о коварныхъ дѣяніяхъ волшебницъ и волшебниковъ, про чудеса "добрыхъ евреевъ", про оборотни, про блуждающія души грѣшниковъ, про хитрыя похожденія Асмодея...
   Доходя до центра сказки, Исосъ для усиленія эффекта выворачивалъ свои вѣки, сплющивалъ ноздри и страшно поводилъ испорченнымъ глазомъ.
   Часамъ къ девяти занятія въ школѣ прекращались. Въ темныя ночи домой возвращались при фонаряхъ. Складные фонарики конусами, цилиндриками, шарами и пирамидочками, изъ промасленной цвѣтной бумаги красиво мигали въ уличной тьмѣ красными, синими и оранжевыми огоньками...
   Шли съ пѣснями, съ русскими пѣснями, смѣлыми, воинственными, испуганно громко заливались:
   
   Рампа, бѣды, разъ давайся (Громъ побѣды раздавайся).
   Веселъ Ися Храбрый Росъ! (Веселися).
   
   Пѣли и боялись: вотъ-вотъ изъ ближайшей подворотни христіанскаго дома покажется оно... Выскочитъ въ бѣломъ... Огромное!.. Выскочитъ... подхватитъ... унесетъ... за тынъ перекинетъ!
   А тамъ обернется... явится въ видѣ дикаго кабана, начнетъ грызть... до смерти загрызетъ!

* * *

   Особенно дѣтей бралъ страхъ, когда случалось проходить мимо опустѣлаго дома.
   Чернымъ ореоломъ рѣяла надъ нимъ мрачная слава гибели и ужаса. Передавали, Что нѣкогда опустѣлый принадлежалъ первѣйшему богачу города. Но онъ, богачъ этотъ, отступился отъ завѣтовъ Торы: завелъ у себя трефную кухню, пересталъ блюсти святость дня субботняго, и отошло отъ него благословеніе отцовъ: благословеніе Авраама, Исаака и Іакова,-- и въ домѣ нечестивца водворилось несчастье.
   Внезапно, безъ видимой причины, умеръ, его старшій сынъ, его первенецъ. А за нимъ, одинъ за другимъ всѣ домочадцы,-- всѣ до единаго. Растаяли отъ какой-то таинственной болѣзни,-- не спасло ихъ ни богатство, ни знахари, ни врачи. И онъ самъ, глава несчастной семьи, удавился. На чердакѣ дома своего повѣсился.
   И потухъ его очагъ и опустѣлъ его домъ, и стоялъ онъ необитаемымъ, какъ поздней осенью садовая сторожка.
   Днемъ опустѣлый глядѣлъ понуро молчаливымъ, но лишь только смеркалось, въ его проклятыхъ нѣдрахъ начиналось... Въ широкихъ щеляхъ потрескавшихся стѣнъ поблескивали зеленые огни. Нечистые. Дымъ, бурый и зловонный, съ шипѣніемъ и хриплымъ визгомъ вырывался изъ проваловъ замуравленныхъ оконъ,-- вырывался и тотчасъ же исчезалъ, точно его загоняли обратно. А надъ кровлей, надъ полуразрушенной трубой потухшаго очага кружились странныя птицы,-- дикія. Каркали.
   Полагали, что самъ онъ со всей своей свитой устроилъ въ опустѣломъ пристанище себѣ.
   По ночамъ прохожій слышалъ звѣриное завыванье, мяуканье, протяжный гоготъ. И мерзкую музыку, и богохульное пѣніе, и гнусный плясъ... грохочущій топотъ копытъ.
   Онъ предавался тамъ оргіямъ.
   И если кто, безразсудный, пытался приблизиться къ опустѣлому на разстояніе въ сто локтей, въ домѣ подымались хаосъ и буря!
   Завывало и улюлюкало, и изрыгало пламя, и швыряло каменьями... Летѣли кости,-- черепа человѣческіе!
   Итакъ прошли долгіе годы.
   И было, и въ городъ пріѣхалъ новый аптекарь. Этотъ, конечно, не вѣрилъ легендѣ. Онъ смѣялся надъ темной славой опустѣлаго. Пріобрѣлъ его за ничтожную цѣну, отстроилъ заново, поселился въ немъ. Съ молодою женою поселился въ немъ аптекарь.
   Еретикъ, понятно, не устроилъ "обновленія дома" и къ косякамъ его дверей не подвѣсилъ "мезузе" -- молитвы, написанныя на сверткахъ пергамента, щитъ и ограда отъ духа злого. Не подвѣсилъ.
   А женщина, жена аптекаря, была на сносяхъ: ей шелъ послѣдній мѣсяцъ бремени и со дня на день ждали младенца.
   И былъ вечеръ, и аптекаря позвали въ аптеку. И женщина, жена его, осталась одна.
   И увидѣла, что за окномъ горитъ большой свѣтъ, будто отъ золотого семисвѣчника исходитъ свѣтъ тотъ.
   И встала она съ ложа своего и приблизилась къ окну. И видитъ: точно золотой семисвѣчникъ.
   И распахнула женщина окно и простерла свою руку. И подаютъ ей семисвѣчникъ. А кто подаетъ ей -- не видно.
   Только хотѣла его взять, уже пальцами прикоснулась къ драгоцѣнному стволу,-- и увидѣла его... Черный! Зелеными змѣями глаза... Рожки... Высунулъ языкъ, какъ у коровы языкъ,-- и какъ завоетъ! Какъ захохочетъ!
   Она вскрикнула, въ безчувствіе впала. Прибѣжалъ мужъ, сбѣжались люди. Видятъ, и она лежитъ ничкомъ, окно раскрыто, а рама будто опалена, а на подоконникѣ пятно. Нехорошее пятно.
   Пришла она въ себя и все разсказала. И мужъ тоже разсказалъ: пошелъ въ аптеку, потому что его позвали, а приходитъ туда,-- и тамъ никого нѣтъ...
   Въ ту же ночь жена аптекаря родила мертваго ребенка. А сама сошла съ ума. А аптекарь, ея мужъ, наложилъ на себя руки,-- повѣсился.
   

V.

   Сказки хедера зародили и развили въ Натанѣ любовь къ книгѣ. Къ чтенію онъ пріохотился съ ранняго дѣтства; у нихъ въ семьѣ даже женщины были обучены чтенію и письму: домъ былъ старинный, фамилія раввиновъ,-- изъ поколѣнія въ поколѣніе въ немъ не переводились раввины.
   Глава дома, Давидъ Маймонъ, мужъ отмѣннаго благочестія,-- вставалъ съ пѣтухами, во полунощи, когда на вышнихъ небесахъ, тамъ, гдѣ престолъ Вѣчносущаго -- на седьмой тверди смѣняется вторая стража ночи.
   Въ этотъ часъ просыпается самъ Іегова.
   Богъ просыпается и дѣлаетъ смотръ всему сущему. И стройно и смиренно предъ лицомъ Творца прбносятся всѣ миріады міровъ. Предстаетъ Ерусалемъ, его опустошенная столица. Въ ранахъ кровоточивыхъ предстаетъ онъ.
   Храмъ, сердце вселенной, оскверненный сынами Вавилона, сынами Рима,-- угрюмо зіяетъ руинами сожженныхъ святилищъ.
   На храмъ, на свой поруганный алтарь, взираетъ Богъ -- Элогимъ. Смотритъ, и изъ Его Ока падаетъ слеза. Она, Слеза Господа, огненнымъ ливнемъ ниспадаетъ въ море-океанъ, падаетъ и возмущаетъ воды земли.
   Онѣ стонутъ бурями, волнуются водоворотами. И, какъ стѣны, вздымаются валы, и прыгаютъ, и шумятъ, и воютъ, какъ барсы пустыни, какъ львы. Заливаютъ села, города. Топятъ корабли.
   Тоскуетъ Отецъ Израиля.
   И предъ скорбью Вседержителя, Его стража, отряды серафимовъ содрогается великимъ содроганьемъ, машетъ крылами во страхѣ.
   И отъ взмаховъ ангельскихъ крыльевъ сыпятся искры. Сыпятся по небу падучими звѣздами, расплавленными осколками падаютъ на землю.
   Падаетъ искра пѣтуху подъ крыло. И пробуждается пѣтель. Обожженный огнемъ неба, онъ троекратно поетъ хвалу Владыкѣ, громко славословитъ Отца всего сущаго.
   И чтобы не проспать часа пробужденья Адонаи, подъ ложемъ благочестиваго спитъ на привязи эта птица-вѣщунъ.

* * *

   Давидъ Маймонъ вставалъ и тотчасъ же приступалъ къ чину омовенія ногтей: подъ ними, на кончикахъ пальцевъ гнѣздится она -- нечистая,-- у изголовья еврея она пребываетъ неотлучно. Подстерегаетъ.
   И если предъ тѣмъ, какъ отойти ко сну, посыпать вкругъ постели пескомъ или чѣмъ-нибудь инымъ, на чемъ отчетливо сохраняется слѣдъ,-- при пробужденіи явственно замѣтенъ "черный отпечатокъ",-- слѣды уродливыхъ лапъ, чудовищныхъ когтей...
   Въ слѣдъ за главой дома подымались его домочадцы-мужчины, съ ними вставалъ и Тоня. И по омовеніи ногтей и благодарственной молитвы за возвращенье души, отнятой во снѣ, усаживались за столъ, оплакивали плѣненіе Іудеи, разрушеніе храма, пѣли гимны, псалмы покаянные.
   И послѣ этого отецъ и старшіе братья углублялись въ "Зогаръ",-- въ эту мудрую книгу таинственной Каббалы, а Натанъ принимался за сборникъ легендъ о житіи мужей праведныхъ и о козняхъ Асмодея.
   Онъ, Асмодей, всегда искушаетъ праведныхъ,-- въ образѣ прелестницы искушаетъ онъ слабость человѣческую. И отъ его коварства есть только одно вѣрное средство: кольцо съ подлиннымъ титуломъ Вѣчносущаго,-- сорокъ два священныхъ имени.
   Натанъ постоянно мечталъ объ этомъ завѣтномъ перстнѣ: добыть его -- и навсегда избавиться отъ искушенія.
   Еще любимой книгой Тони былъ Исаія. Видѣнія великаго пророка іудейской земли, его негодующія обличенья богатыхъ и сильныхъ, грезы пророка о свѣтломъ грядущемъ, о братскомъ единеніи человѣчества со всѣми тварями,-- волновали умъ мальчика, уносили его воображенье въ дивные предѣлы радужныхъ мечтаній.
   Мозгъ Натана постоянно былъ въ работѣ. И порой въ молчаніи ночи мальчику чудились таинственные голоса... Изъ мрака его окликали:
   -- Ната-анъ! На-танъ! Рабъ мой Натанъ!
   Онъ трепетно вслушивался въ таинственный зовъ, и ему мнилось, что это гласъ неба: Богъ его призываетъ!.. Какъ нѣкогда пророка Самуила, Онъ предназначаетъ его къ великому служенію... Быть можетъ, ему, отпрыску раввиновъ, потомку благочестивыхъ, быть можетъ ему пріуготованъ великій удѣлъ: онъ Господомъ избранъ орудіемъ избавленія Израиля отъ гнета плѣненія?
   И въ сладостномъ восторгѣ замирало сердце.

* * *

   Со свѣтскими книжками Натана познакомилъ сказочникъ хедера, кривоглазый Исосъ. Сначала давалъ ему сказки и разсказы, потомъ сталъ доставлять "романы".
   Тоня увлекся, часами просиживалъ за этими книжками, и старшіе на него недовольно косились: зачѣмъ тратить время на пустяки, на легкомысленные пустяки?
   -- И что это у него за дружба съ этимъ кривоглазымъ? Ровня онъ ему?
   -- Исосу, рожденному въ семьѣ портного, сыну ремесленника, несвѣдующему въ писаніи, тому и подобаетъ возиться съ жаргонными побасенками, но Тонѣ, внуку раввина?
   Сдѣлали строгое внушеніе. Отобрали книжки. И отъ этого страсть мальчика къ жаргоннымъ книжкамъ еще больше распалилась. Пустился на хитрости сталъ, прибѣгать къ уловкамъ. Въ свободные отъ школьныхъ занятій дни, по субботамъ и праздникамъ, уходилъ въ молитвенный домъ для того будто, чтобы тамъ, въ мирной тишинѣ храма спокойно заняться писаніемъ.
   Изъ библіотечнаго шкафа онъ выбиралъ самый объемистый фоліантъ, усаживался въ укромномъ мѣстѣ, раскрывалъ книгу, и на ея раскрытыхъ страницахъ клалъ "романъ". Сидѣлъ и упивался запретнымъ. И воображеніе выростало, и окрылялось, и носилось по широкому міру, по безграннымъ предѣламъ вымысла и свѣтлыхъ сказаній...
   ...Попался Натану какъ то учебникъ исторіи. Онъ прочелъ его съ захватывающимъ интересомъ. Точно въ колоссальной панорамѣ предъ мальчикомъ прошло прошедшее народовъ земли, угасшихъ и живущихъ, загадочное появленіе невѣдомыхъ племенъ, внезапное возвышеніе націй, паденіе царствъ... И изъ всѣхъ событій историческихъ эпохъ успѣхи турокъ при завоеваніи имперіи восточныхъ цезарей особенно привлекли чуткое вниманіе Натана.
   Сталъ грезить войной: освобожденіемъ старой родины...

* * *

   Было девятое число мѣсяца Ава, день поста и плача -- скорбная годовщина разрушеніе Іерусалима римлянами.
   Какъ и всѣ школьники, Тоня послѣ утрени, побывалъ на кладбищѣ. Пошелъ туда препоясанный мечомъ. По старинному обычаю, въ этотъ день къ покойникамъ -- на поле мертвыхъ -- подростающее поколѣніе должно явиться вооруженнымъ: вооруженныя дѣти -- символъ былой мощи свободной Іудеи...
   Вотъ нестройными рядами маленькіе воины стали у каменныхъ памятниковъ. Скорбное пѣніе вѣчной памяти, сухой трескъ,-- ломаютъ оружіе,-- и обломки мечей дѣти тихо втыкаютъ въ невысокіе курганы дѣдовскихъ могилъ: пала Іудея, обезоруженъ Израиль,-- плѣнникъ... рабъ...
   Съ погоста Натанъ возвращался вмѣстѣ съ Исосомъ. Шли, разговаривали, вспоминали былую славу предковъ, и Натанъ посвятилъ Исоса въ свои завоевательные планы. Быстро шагая, онъ возбужденно говорилъ: имъ обоимъ уготовано великое поприще!
   Когда они станутъ взрослыми, они должны будутъ обойти всѣ четыре страны свѣта: евреи вѣдь разсѣяны по всѣмъ концамъ земли. И въ каждой странѣ призывать дѣтей Израиля въ возстанію, чтобы вооруженной рукой вернуть Ханаанъ, священный удѣлъ избраннаго народа.
   И, переходя изъ края въ край и проповѣдуя избавленіе, они соберутъ армію новыхъ Маккавеевъ,-- стотысячную!
   Потомъ купятъ сто тысячъ лошадей,-- и въ походъ!
   И знамя у нихъ будетъ -- огненное. И гербъ знаменитый старый гербъ священной земли -- левъ Іегуды!
   Если собственныя силы окажутся недостаточными, и понадобится подмога,-- они обратятся къ грекамъ: вѣдь и у тѣхъ измаильтяне родину ограбили. Греки, конечно, присоединятся. Они съ радостью примкнутъ къ еврейской арміи. Выставятъ свое войско, вспомогательный отрядъ, сорокатысячный. Больше и не потребуется. И за эту подмогу, при дѣлежѣ, имъ будетъ возвращена ихъ древняя столица,-- Константинополь. А также и другіе города, которые нѣкогда грекамъ принадлежали. По справедливости.
   И съ такими силами они у внуковъ наложницы Агари -- отнимутъ страну завѣта,-- страну праотцевъ,-- законное наслѣдство законнаго сына Авраама.
   Планы Натана Исосъ нашелъ выполнимыми. И уже вдвоемъ они посвящаютъ въ свои замыслы Вигдора и еще двухъ сверстниковъ. И всѣ вмѣстѣ, въ числѣ пяти, образуютъ военный орденъ "Новые Маккавеи". И приступаютъ къ подготовительнымъ работамъ.
   Обложили себя "десятиной": двѣ копѣйки въ недѣлю съ каждаго. Деньги эти -- фондъ на расходы войны избавленія. Казначеемъ сталъ Исосъ.
   И, по истеченіи двухъ недѣль, когда въ казнѣ скопилось двадцать копѣекъ, Исосъ поссорился со всѣми членами ордена и захватилъ кассу. И по всему хедеру разболталъ про орденъ, издѣвался надъ ними, дразнилъ. И, подмигивая испорченнымъ глазомъ, спрашивалъ съ задорнымъ ехидствомъ:
   -- Маккавеи! Гдѣ же ваша конница? Сто тысячъ лошадей?
   Школьники подхватили новую кличку, проходу не давали, бѣгали за Тоней и дразнили, распѣвая:
   -- Ссс-сто тыщъ! Сс-сто-о тыщъ!
   -- Ой! Эй, ай! сто тысячъ ло..!
   -- Ло-ло-ло! Лошадей!
   Такъ окончились первыя мечтанія Натана Маймона.
   

VI.

   Весной предъ пасхой и ранней осенью, недѣли за двѣ до еврейскаго новаго года, въ городъ прибывали книгоноши.
   У Маймоновъ, какъ и во всякомъ благочестивомъ домѣ, эти странствующіе продавцы радостно встрѣчались всѣми домочадцами. У странниковъ, въ ихъ тростниковыхъ коробахъ, громоздкихъ и обшитыхъ парусиной, были молитвенники, катехизисы, божественныя книги. Была также бѣлая палестинская земля въ конусообразныхъ мѣшечкахъ, чудодѣйственныя дудочки изъ Іорданскаго тростника, цѣлебныя травы съ могилы праматери Рахили, ладонки на освященномъ пергаментѣ.
   Все это сбывалось хворымъ, сбывалось немощнымъ; старикамъ, старушкамъ богомольнымъ. А для молодежи, для тѣхъ, кто искалъ свѣтской мудрости,-- во второмъ потайномъ днѣ короба хранилось запрещенное: стихи и проза новоеврейской литературы, популярныя брошюры о явленіяхъ природы -- "мудрость натуры", и даже русскіе буквари.
   И у одного изъ такихъ странствующихъ просвѣтителей, Натанъ, на четырнадцатомъ году, научился русской азбукѣ.
   Склады онъ прошелъ самъ, безъ помощи учителя: читать научился по вывѣскамъ давокъ и кабаковъ.
   Любознательность мальчика была возбуждена, но научиться большему не оказалось возможнымъ: единственная свѣтская школа города, народное училище, было доступно только для христіанъ.
   И сами евреи считали и зазорнымъ и даже грѣховнымъ отдавать своихъ дѣтей въ ученье къ иновѣрцамъ: у нихъ въ школахъ принуждаютъ сидѣть съ непокрытой головой,-- безъ шапки, писать по субботамъ.
   И вотъ, въ началѣ осени, какъ разъ къ тому времени, когда въ хедерѣ началось второе -- зимнее полугодіе, на телеграфныхъ столбахъ базарной площади, у почты, на заборахъ синагоги и молитвенныхъ домовъ наклеили крупныя объявленія. Жителей евреевъ оповѣщали: училище преобразовано въ шестиклассное городское, и отнынѣ доступъ туда открытъ для всѣхъ безъ различія націи и вѣры.
   "Афишки" -- такъ горожане назвали объявленія -- встревожили городъ. Благочестивые люди считали ихъ порожденіемъ его самого, того, чье мерзкое имя не должно произносить въ еврейскомъ домѣ.
   Старики опасались, какъ бы слабые не впали въ соблазнъ. Принимали мѣры. Три субботы подрядъ раввинъ въ синагогахъ предостерегалъ паству, уговаривалъ отцовъ и опекуновъ не искушаться, не уклоняться отъ пути,-- не отдавать дѣтей, еврейскихъ дѣтей въ руки къ иновѣрнымъ.

* * *

   Въ хедерѣ ребъ Менахема "афишки" вызвали горячіе споры. Гадали школяры: попадетъ ли кто изъ сверстниковъ въ "классы",-- такъ ученики хедера называли школу христіанъ.
   Сѣтовали. У нихъ, у "гоевъ" -- у иновѣрныхъ -- хорошо у нихъ! Очень превосходно!
   Вигдоръ сказалъ и скорбно пригорюнился.
   -- Поучатся немножечко, попишутъ себѣ тамъ, и сейчасъ имъ уже даютъ перемѣну. Вотъ какъ у нихъ!
   -- А послѣ двухъ такихъ перемѣнъ, есть у нихъ еще третья. И называется "Большая",-- она ббальш-ша-а-ая,-- большущая! Можетъ на цѣлые полчаса!
   -- Ччто-о! "Полчаса"? На часъ! На цѣлый часъ!
   Тощенькій малышъ съ анемичными губками и завитыми локонами у висковъ восторженно протянулъ сжатый кулачекъ.
   -- А на перемѣнахъ у нихъ игры: гуляютъ, бѣгаютъ на перегонки, играютъ въ "краски", въ "войну", въ "мнячъ". И учитель ихній тоже. Онъ тоже играетъ съ ними! Вотъ, еслибы и у насъ такъ!
   Нѣсколько голосковъ, сразу и перебивая другъ дружку, заспѣшили, захлебываясь въ завистливомъ восторгѣ.
   -- Вообразимъ... представимъ себѣ нашего ребе,-- ребъ Менахема... что онъ играетъ съ нами... таки въ "мнячъ". Задралъ фалды своего длиннополаго кафтана и бѣжитъ,-- чтобъ поймать его,-- мнячъ! Бѣжитъ и его пейсы трясутся, ххи-хх-и!
   Исосъ сострилъ и шумно прыснулъ. За нимъ весело захохотали остальные, но смѣхъ быстро оборвался,-- замеръ. Дѣти укоризненно посмотрѣли на Исоса. Угрюмо помолчали и опять заговорили.
   -- А послѣ обѣда у нихъ уже не учатся,-- вовсе не учатся!
   -- Они послѣ обѣда дома остаются!
   -- А чтобъ учиться ночью, какъ у насъ въ зимнемъ полугодіи, такъ у нихъ это совершенно не заведено! Никогда!
   -- А лѣтомъ у нихъ каникулы. Все лѣто. Съ мая и до самого до половины августа каникулы у нихъ!
   -- Тогда они вовсе не учатся. Иди себѣ тогда въ степь, лови сверчковъ, лови стрекозъ.
   -- Иди себѣ къ морю. Купайся... Хоть три раза въ день,-- хоть съ утра до вечера!
   -- Хор-рош-то! Очень великолѣпно!
   -- А у насъ лѣтомъ все равно, какъ всегда: у насъ каникулъ не полагается.
   -- Для дѣтей еврейскихъ не устраиваютъ такъ, чтобы они лѣтомъ гуляли!
   Грустно умолкли. Молчали недолго, снова заговорили.
   -- У нихъ, у иновѣрныхъ учиться хорошо. Ихній ребе, учитель не дерется, не сѣчетъ. Тта-акъ... поставить тамъ въ уголъ или на колѣнки... пустячное!
   -- Въ уг-го-олъ!.. на колѣнки! Это тоже называется наказанье? Ха!
   Дѣти еще долго увлекались прелестями "классовъ", и когда возвращались изъ хедера, по дорогѣ домой, Тоня по секрету сообщилъ Вигдору: завтра же онъ отправится туда, въ "классъ" и запишется въ ученики.
   Вигдоръ усомнился: посмѣетъ ли Тоня? Вѣдь отецъ, когда объ этомъ узнаетъ, онъ его за такой поступокъ искалѣчитъ.
   Натанъ настаивалъ: пойдетъ, непремѣнно пойдетъ, непремѣнно поступить въ школу,-- отъ отца же онъ съумѣетъ скрыть, устроить такъ, чтобъ онъ не узналъ.
   Заспорили. Побились объ закладъ. Пари держали на двѣ дюжины пуговицъ.

* * *

   На слѣдующій день, послѣ заутрени, Натанъ прямо изъ синагоги направился въ городское училище.
   Чтобы избѣгнуть встрѣчи съ евреями, онъ пошелъ особой дорогой,-- пробирался окраиной. Тамъ обитали только русскіе, и оттого Тоня всю дорогу тревожился: какъ бы не напали собаки, пьяные мужики.
   Шелъ, оглядывался ежеминутно, повторялъ старательно заученное имъ "вступительное слово". Съ рѣчью этой онъ обратится къ учителю, къ самому главному, къ тому, кто завѣдуетъ пріемомъ учениковъ.
   Шагалъ, пугливо волновался, шепталъ: "Желаю быть ученикомъ вашимъ. Очень прошу, очень умоляю дать мнѣ возможность вкусить отъ плодовъ сладостныхъ древа животворнаго, древа знанія великихъ мудрецовъ міра, какъ сказано у Соломона царя: "блаженъ, нашедшій мудрость".
   Пришелъ. Несмѣло открылъ двери, попросилъ сторожа, чтобы доложилъ о немъ самому главному учителю.
   Когда тотъ показался, Тоня оробѣлъ. Во всполошенномъ сознаніи мальчика заметалась ужасная мысль: здѣсь, внѣ еврейскаго міра, онъ одинокъ, беззащитенъ... и его отсюда не выпустятъ... Запрутъ... На замокъ запрутъ! И окрестятъ!
   ...Учитель ласково поздоровался, улыбнулся мягко, привѣтливо спросилъ,-- деликатно спросилъ:
   -- Чѣмъ могу служить?
   И исчезла тревожная мысль, нырнула обратно... какъ тяжелый комъ она грузно опустилась въ отдаленныя глубины сознанія, опустилась и замутила его. И въ мозгу у мальчика все. спуталось и почему-то ссохлись губы...
   Забылъ поклониться, снять шапку, залепеталъ:
   -- Я... источникъ сладостный... ученикъ древа... примите въ животворнаго... въ Соломоны... Царя Соломона... Мудрый... какъ сказано...
   Сбился. Тоскливо смолкъ. Изъ подъ опущенныхъ рѣсницъ скупо выступили слезы смущенья.
   Учитель успокоилъ Натана, попросилъ его присѣсть. И Тоня ободрился, поправился и уже плавно прочелъ свое вступительное слово.
   Ею повели въ классъ, проэкзаменовали и приняли. Сказали, чтобы завтра, когда явится на ученье, принесъ съ собою бумаги,-- документы.
   Смутился. Помолчалъ въ замѣшательствѣ, потомъ объяснялъ, что бумагъ доставить не можетъ, потому что сюда пришелъ безъ вѣдома, тайкомъ отъ своихъ: тѣ противъ его поступленія въ училище. Они опасаются, что здѣсь, въ русской школѣ заставляютъ нарушать законы еврейской вѣры. И вотъ надо имъ доказать, что это неправда, и, когда они убѣдятся, тогда ему позволятъ.
   Учитель согласился. Объявилъ, что по субботамъ и въ еврейскіе праздники онъ, Маймонъ, будетъ освобожденъ отъ школьныхъ занятій и велѣлъ на слѣдующій день явиться въ училище.
   И сложилось такъ, что у ребъ Менахема не возникло никакихъ подозрѣній. Натану удалось увѣрить своего наставника, что теперь онъ уже не можетъ приходить въ хедеръ раньше обѣда, потому что долженъ до перваго часа оставаться у дѣдушки раввина. Тотъ рѣшилъ принять теперь непосредственное участіе въ его воспитаніи.
   Ребъ Менахемъ повѣрилъ.
   

VII.

   Прошелъ первый урокъ, прозвенѣли къ перемѣнѣ, и ученики шумной гурьбой высыпали на училищный дворъ. Натанъ остался. Неловко, съ радостной робостью онъ медленно ходилъ по классу.
   Нравилась строгая важность высокихъ залъ,-- свѣтлыхъ, просторныхъ; ряды удобныхъ партъ, классная доска на деревянныхъ подмосткахъ, губка, бѣленькими конусами куски мѣла...
   Учительская каѳедра, точно въ синагогѣ... Со стѣнъ величаво глядѣли портреты царей въ золоченыхъ рамахъ, въ мантіяхъ, въ діадемахъ. Съ загадочной таинственностью смотрѣли полотна полушарій... Извилистыя ленточки рѣкъ, синія пятна озеръ, узенькія тесемочки дорогъ желѣзныхъ, прихотливыя очертанья морей, земель. Глобусъ.
   Все это непонятное привлекало и трогало: душа мальчика была объята свѣтлой теплотой. И лишь одно омрачало мирную гармонію: въ классѣ, въ углу противъ входа висѣла икона... И предъ нею въ розовой лампадкѣ теплился малиновый огонекъ,-- огонекъ жертвы...

* * *

   Быстро прошло очарованіе. На сотню русскихъ дѣтей, Тоня оказался единственнымъ иноплеменникомъ,-- и на тѣхъ самыхъ перемѣнахъ, о которыхъ такъ восторженно мечтали ученики хедера,-- въ эти заманчивые часы веселыхъ игръ школьники-христіане остервенѣло глумились надъ евреемъ.
   Они буйно обступали Натана цѣлыми десятками. Дергали за фалды смѣшного кафтана, длиннополаго, нелѣпо сшитаго. Драли за локоны у висковъ -- за пейсы. Нападали сзади, хватали за локти, за плечи, держали крѣпко, чтобъ не могъ сопротивляться.
   Крестили. Натирали губы свининой.
   Порой валили на земь, садились ему на руки, на ноги, разстегивали пуговицы у брюкъ и съ тягучимъ припѣвомъ:
   
   -- Жжж-жи-идъ, пога-не-цъ!
   Ппа-аррххъ, обрѣза-нн-ецъ!
   
   съ хохотомъ плевали въ разстегнутое отверстіе брюкъ.
   Когда надоѣдало плевать, вскакивали съ криками, брались за руки, шли вкругъ Маймона хороводомъ, гримасничали. И поддѣлываясь подъ еврейскій акцентъ, водя пальцами у висковъ, у воображаемыхъ пейсовъ, съ ужимками и дурашливымъ припѣвомъ:
   -- Ой вей! Ой вей!
   -- Тателе-мамеле!
   Тянули кощунственную пѣсенку о грубой дракѣ боговъ, русскаго и жидовскаго.
   Пѣли, какъ русскій Богъ надругался надъ еврейскимъ въ его же домѣ, "въ жидовской синагогѣ". Избилъ его, повалилъ на полъ, сталъ сѣчь.
   Отъ страха жидовскаго Господа прослабило. Заголосилъ. Сталъ звать на помощь.
   И сбѣжались къ нему исповѣдующіе его, и они, желая утѣшить своего обиженнаго и избитаго божка, пали предъ нимъ ницъ, цѣловали его тѣло, ступни, умыли и его этой же водой умыли и себѣ головы. Мыли и пѣли:
   
   Нна-ашъ ббо-оххъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Головы вымазали, а виски остались,-- оттого у жидовъ и пейсы.
   Натана душило негодованіе. Разъяреннымъ бросался онъ на хулителей Святого Имени, бросался -- и его избивали.
   Положеніе мальчика стало невыносимымъ. Просить защиты у учителя онъ не могъ: традиція хедера сурово осуждала малѣйшую жалобу на товарищей, она ихъ равняла доносу.
   Сталъ раздумывать, не уйти-ли -- оставить училище? Обида истерзала его. И когда ужъ совсѣмъ собрался оставить школу, явился нежданный защитникъ.
   Первый силачъ училища, девятнадцатилѣтній третьеклассникъ Первушинъ, сильный, какъ Самсонъ, и рослый, какъ Голіафъ, на одной изъ перейѣнъ громко объявилъ:
   -- Хаимъ (Первушинъ почему-то окрестилъ Натана Хаимомъ, причемъ поставилъ удареніе на "имъ").
   -- Хаимъ -- мой жидокъ! Беру его подъ свою высокую руку! И кто его тронетъ, тому голову съ плечъ!
   Угроза перваго силача школы подѣйствовала; Маймона перестали травить. Но самъ покровитель, въ награду за свое великодушіе, изрѣдка разрѣшалъ себѣ пугнуть своего пріемыша свининой. Но только пугать. Да порой въ минуты особаго расположенія къ Натану, Первушинъ пальцами крутилъ у висковъ: будто завивалъ пейсы.
   Впрочемъ заступничество перваго силача школы длилось недолго. По истеченіи мѣсяца со дня своего поступленія въ училище, у Маймона минула надобность въ особомъ защитникѣ: Натанъ первымъ шелъ по ариѳметикѣ. И его недавніе гонители при рѣшеніи замысловатыхъ задачъ, сами теперь искали помощи у перваго математика класса,-- такъ они стали почтительно титуловать Маймона.
   Къ этому времени и евреи города примирились съ училищемъ, и въ школу сразу поступило съ десятокъ еврейскихъ мальчиковъ. Уладилось дѣло и съ родными. Инспекторъ лично побывалъ у отца Маймона. Цѣлый часъ провелъ у него. Наединѣ.
   О чемъ они говорили, для Натана осталось неизвѣстнымъ, но, повидимому, визитъ важнаго чиновника польстилъ старику, и онъ далъ свое согласіе, чтобы сынъ посѣщалъ школу.
   И стали сбываться мечтанья. Натанъ прилежно учился. Не пропускалъ ни одного урока. И только по вторникамъ и пятницамъ, въ тѣ часы, когда въ его классѣ шелъ "Законъ Божій", только тогда онъ отсутствовалъ.

* * *

   Однажды законоучитель школы, настоятель городского собора протоіерей Гавріилъ, явился на свой урокъ не въ обычное время.
   Натанъ Маймонъ былъ въ классѣ, сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, на передней партѣ съ краю. Когда вошелъ священникъ, и Натанъ понялъ, что сейчасъ начнется урокъ "Закона",-- Маймонъ поднялся со скамьи, намѣреваясь уходить.
   -- Сиди. Ничего.
   Протоіерей городского собора ласковымъ жестомъ указалъ еврею, чтобы сѣлъ. Уйти теперь ужъ было неловко. Маймонъ опасался, что его уходъ сочтутъ за демонстрацію, и остался.
   Сидѣлъ, слушалъ и изумлялся: старый попъ, тотъ, кого онъ, Маймонъ, считаетъ служителемъ Ваала, онъ излагаетъ своимъ ученикамъ, русскимъ,-- онъ имъ излагаетъ главу изъ Торы... Священной книги Бога?!
   -- Имъ, маленькимъ язычникамъ, онъ -- жрецъ языческій -- повѣствуетъ объ исходѣ евреевъ изъ земли Египетской!.. Говоритъ о чудесахъ, проявленныхъ Саваоѳомъ, Господомъ Силъ, чрезъ Моисея Наставника... Титулуетъ Моисея пророкомъ Божіимъ,-- величайшимъ изъ всѣхъ пророковъ...
   -- Какъ же такъ?
   -- Вѣдь они... вѣдь всѣ они: русскіе... христіане,-- они же всѣ идолопоклонники!
   Недоумѣвалъ, разводилъ подъ партой руками.
   -- Служатъ... чтутъ... поклоняются издѣліямъ рукъ человѣческихъ...
   -- Боги ихъ изъ дерева... серебра... изъ золота...
   -- Вотъ же этотъ, что виситъ вонъ тамъ,-- въ углу... въ золоченомъ одѣяніи...
   -- Идолопоклонники и... и чтятъ Истиннаго? Признаютъ Іегову? Бога живаго... Господа Авраама, Исаака и Іакова...
   -- Какъ же это примирить, согласовать? Странно... Непонятно...
   Въ сознаніе еврея рѣзко вошло новое. Вошло и смутило привычное.
   Смущенно ерзалъ на скамьѣ, и его душу наполняла горделивая радость: и невѣрные преклоняются предъ лицомъ Бога Израиля!
   Межъ тѣмъ законоучитель продолжалъ свой урокъ. Отецъ Гавріилъ разсказывалъ,-- говорилъ съ умиленіемъ,-- о переходѣ черезъ Чермное море избраннаго народа (такъ и сказалъ: "избранный народъ"), въ яркихъ краскахъ и съ одушевленіемъ обрисовалъ гибель фараона и всего воинства египтянъ, радовался торжеству евреевъ.
   Отъ древнихъ іудеевъ священникъ перешелъ къ настоящимъ. И о нихъ также отозвался съ похвалой: богобоязненны, трезвенники, почитаютъ старшихъ, бѣдняковъ своихъ безъ помощи не оставляютъ. Праздники свои проводятъ чинно: въ молитвѣ, въ мирномъ отдыхѣ. Добрымъ примѣромъ могутъ служить и для христіанъ.
   По окончаніи урока настоятель городскаго собора подошелъ къ Маймону, сталъ его разспрашивать: чей онъ, давно-ли поступилъ въ школу? Пригласилъ бывать на урокахъ Закона Божьяго, сказалъ при этомъ: "это тебѣ на пользу будетъ".
   Натанъ ничего не отвѣтилъ соборному протоіерею. Въ сердцѣ своемъ рѣшилъ: "не стану ходить. Ибо сказано: изъ устъ отступника и отрицателя и хорошаго не слушай,-- говоритъ бо съ злымъ умысломъ".
   Такъ Натанъ думалъ. Но что-то подзадоривало и дразнило его любопытство. И сталъ бывать.
   

VIII.

   Прошло шесть недѣль. Натанъ прослушалъ значительную часть ветхозавѣтной исторіи: и о Богоявленіи на Синаѣ и о странствіяхъ по пустынѣ, о тельцахъ золотыхъ.
   О грѣхопаденіи Израиля старый священникъ говорилъ со скорбнымъ негодованіемъ.
   А Натанъ слушалъ и поражался. Не понималъ: -- Обличаетъ идолопоклонство другихъ, искренно негодуетъ,-- а самъ?
   Слушалъ мальчикъ, и недоумѣніе его росло: почему же разница? Зачѣмъ крестъ? Отчего отвергаютъ субботу, обрѣзанье?
   -- Это же главнѣйшая изъ заповѣдей... Символъ нерушимаго единенія между вѣрующими и Іеговой...
   -- Почему вражда, гоненья?
   -- И мальчики, вотъ они, его сотоварищи по школѣ,-- изучаютъ библію, еврейскую библію, признаютъ ее божественной,-- значитъ... выходитъ, что считаютъ ее истинной... вѣрятъ въ то же самое, что и мы,-- евреи... Вѣрятъ и... и издѣваются надъ своей же вѣрой! Какъ же это можно?!
   --... Кощунственно глумятся надъ Богомъ Израиля, то-есть надъ своимъ же собственнымъ Господомъ!..
   -- И зачѣмъ-то называютъ: "русскій Богъ", "еврейскій Богъ"? Вѣдь сами же утверждаютъ: Богъ единъ.
   -- Какъ же такъ?
   Выросъ большой вопросъ, предсталъ рѣзко, властно требовалъ отвѣта. И шаталось обезпокоенное привычное, оно безпомощно металось въ путахъ недоумѣнья.
   Be къ кому было обратиться за разъясненіемъ, не съ кѣмъ было подѣлиться тревожными думами.
   Съ отчаянія сталъ разспрашивать своего меламеда. Опасаясь признаться ребъ Менахему, что посѣщаетъ уроки христіанскаго священника, представилъ наставнику дѣло въ такомъ видѣ. Онъ, Тоня, случайно слушалъ, какъ у нихъ на кухнѣ одинъ изъ работниковъ отца, рыбакъ, читалъ книгу, и въ книгѣ той сказано, что они, христіане, признаютъ Тору,-- считаютъ ее Богоданной.
   -- Является вопросъ: если это такъ, почему же они не исполняютъ ея заповѣди? И почему, вообще, разница?
   Ребъ Менахемъ. отвѣтилъ:-- Дѣйствительно, точно признаютъ. И не признавать не могутъ! Тора -- это же солнце, свѣтило міра. А кто, какой безумецъ, дерзнетъ отрицать солнце?
   -- И всѣ племена, всѣ народы земли,-- всѣ твари: рыбы въ нѣдрахъ водъ, звѣри въ лѣсу, животныя, птицы въ поднебесьи, деревья, злаки полевые,-- всѣ преклоняются предъ Истиннымъ Богомъ, Богомъ Силъ.
   -- И все же русскіе -- язычники. То-есть на половину, полуязычники.
   Еврей сослался на очевидность: не соблюдаютъ установленій Торы, синайскаго законодательства. Поклоняются издѣліямъ рукъ человѣческихъ, употребляютъ въ пищу кровь животныхъ, жрутъ нечистое, напримѣръ, свинину. Не обрѣзываются. И еще приводилъ примѣры.
   Натану наставникъ ничего не разъяснилъ, и не улеглась его душевная тревога.

* * *

   Былъ среди школьниковъ хромой Филька. Серьезный, молчаливый мальчикъ. Избѣгалъ шума, веселья, игръ. На перемѣнахъ всегда съ книжкой, приткнется гдѣ-нибудь въ углу и читаетъ.
   Натанъ Маймонъ также не участвовалъ въ школьныхъ играхъ. Во время перемѣнъ онъ занимался, готовилъ уроки къ слѣдующему дню. И въ промежуткахъ между уроками только они двое: Филька и Натанъ оставались въ опустѣломъ классѣ; сидѣли, читали и изрѣдка перекидывались словомъ.
   Разговорились какъ-то. Подѣлились мыслями. И Филька повѣрилъ товарищу свою завѣтную мечту. Его умъ только однимъ и занятъ: какъ спастись, уйти отъ соблазна міра. И онъ думаетъ о монашествѣ. Да вотъ,-- несовершеннолѣтенъ. А такихъ безъ согласія родителей въ монастырь не принимаютъ. А его отецъ и мать о монастырѣ и слушать не хотятъ. Онъ, Филька, ихъ не осуждаетъ, грѣхъ вѣдь осуждать старшихъ, родителей. Но вѣдь Бога любить надо больше всѣхъ,-- больше родителей!.. Чтожъ... придется потерпѣть: подождать пока достигнетъ двадцати одного года,-- совершеннолѣтія.
   Въ словахъ Фильки Натанъ почуялъ родственное настроеніе, и онъ свелъ разговоръ на то, что теперь его неотступно томило.
   -- Вотъ, Филя!..
   Немного замялся, осмотрѣлся, заговорилъ, странно растягивая слова.
   -- Вотъ слушай... я хочу тебя одно спросить... вы, русскіе, нашу библію признаете? И... заповѣди... десять заповѣдей? И Моисея пророка... да-а?
   -- Ну, а то какъ же! Наша вѣра у грековъ взята, а греки ее отъ васъ получили.
   -- Такъ почему же разница? У насъ одно, у васъ другое? Натанъ оживленно придвинулся къ Филькѣ.
   -- Какъ это?
   Филька не понималъ.
   -- Насчетъ чего ты?
   -- Да вотъ... Смотри.
   Еврей возбужденно показалъ руку, сжатую въ кулакъ, раскрылъ его, сталъ оперировать пальцами.
   -- У васъ крестъ, иконы,-- а у насъ поклоненье какимъ-либо изображеніямъ -- величайшій грѣхъ есть! Это тебѣ разъ.
   Натанъ загнулъ мизинецъ.
   -- У насъ суббота, у васъ воскресенье, это тебѣ два!
   Загнулъ слѣдующій палецъ.
   -- Мы чтимъ одни праздники, вы другіе,-- уже имѣешь три.
   -- Не обрѣзываетесь, не кушаете на пасху мацы, опрѣсноковъ,-- четыре!
   -- И кровь животныхъ, и... и свинина... и вотъ, мальчики говорятъ: "русскій Богъ", "жидовскій Богъ"... Вотъ тебѣ всѣ пять!
   Торжествующе протянулъ сжатый кулакъ.
   -- Понялъ?
   Спросилъ и выжидательно примолкъ.
   -- Видишь-ли...
   Филька страдальчески поморщился. Затруднялся. Онъ искалъ нужныхъ словъ, подходящихъ выраженій. Заговорилъ задумчиво, раздѣльно.
   -- Дѣйствительно, что такъ... Ваша вѣра, іудейская, раньше считалась первой, истинной... до... до Іисуса Христа. И вы, евреи, вы тогда тоже... назывались тогда "первый народъ". Избранный Богомъ. Ну, а когда явился Спаситель міра, и вы Его не признали... потому такъ было предсказано, въ священномъ писаніи...
   Филька въ замѣшательствѣ оборвалъ себя. И, опасаясь, что причиняетъ товарищу острое страданіе, сказалъ съ застѣнчивой скорбью:
   -- И вы Его распяли...
   Опустилъ глаза, вздохнулъ съ глубокимъ сокрушеніемъ.
   -- Тогда ужъ мы стали первыми. Это послѣ того, какъ вы отреклись отъ Іисуса Христа...
   Христіанинъ заволновался, воодушевился, заспѣшилъ Увлеченно заговорилъ о крестныхъ мукахъ Сына Божія, о предательствѣ Іуды, о предсказаніяхъ пророковъ. Сбился. И тогда сказалъ:
   -- Не могу... Я не въ состояніи тебѣ всего хорошенько обсказать... все это... какъ оно тамъ было... Я все хорошо понимаю, ну, а только что другимъ я еще передавать не умѣю... какъ слѣдуетъ. Ну, и я вотъ лучше тебѣ дамъ книгу. Тамъ, въ книгѣ этой, все есть. Все, какъ слѣдуетъ. И ты ее прочти, и тебѣ все, понятно станетъ. Потому, въ книгѣ все очень хорошо объяснено. Называется книга: "Священная Исторія". И ихъ двѣ части: Ветхій Завѣтъ,-- это вашъ, и Новый Завѣтъ,-- нашъ.
   -- Ты сначала прочтешь первую, а кончишь, возвратишь ее мнѣ, и я тебѣ вторую дамъ. Хорошо?
   Натанъ согласился. И Филька суетливо захлопоталъ. Заковылялъ къ своей партѣ, досталъ ранецъ, вытащилъ его, вынулъ книгу и отдалъ ее Маймону.
   

IX.

   Натанъ сидѣлъ за столомъ, читалъ книгу, которую получилъ отъ Фильки и испытывалъ двойственное чувство: и ущемленную радость, и неловкую досаду.
   Маймонъ любилъ библію нѣжно и страстно,-- всѣмъ пыломъ своей чуткой души, она вся была пропитана Торой. Предъ каждой строчкой пятикнижія Моисея отрокъ трепетно благоговѣлъ. Онъ глубоко вѣрилъ преданію, что каждая буква Божественной хартіи живое существо, и душа въ ней -- душа херувима...
   И теперь Натану казалось, что одухотворенныя слова священнаго языка -- языка Самого Іеговы, втиснуты въ футляры грубыхъ начертаній, въ аляповатые футляры иновѣрной рѣчи. Точно великаго и царственнаго перерядили и одѣли въ убогія платья простолюдина.
   Въ пять дней Маймонъ прочелъ священную исторію Ветхаго Завѣта, вернулъ ее Филькѣ и получилъ отъ него Новый Завѣтъ.
   На большой перемѣнѣ, когда классъ высыпалъ на училищный дворъ, и въ рекреаціонномъ залѣ стало тихо,-- Натанъ принялся за книгу.
   Онъ открылъ ее, увидѣлъ рисунокъ обложки и -- испуганно отшатнулся.
   Человѣкъ, полуобнаженный, въ пурпуровомъ плащѣ, перекинутомъ черезъ плечо... вокругъ непокрытой головы лучистое сіяніе... въ правой рукѣ крестъ... черный, огромный... Христосъ Воскресшій торжественно возносился въ облакахъ славы...
   -- Этотъ!
   Огненный испугъ обжегъ всю душу еврея.
   -- Про него тутъ... въ книгѣ этой...
   -- Грѣхъ! Тяжкій грѣхъ... смотрѣть... читать... про него, про величайшаго іересіарха Израиля...
   --...Онъ въ богохульной дерзости себя съ Предвѣчнымъ...
   Съ Богомъ сравнить возомнилъ!
   Гнѣвно отшвырнулъ книгу.
   -- О, теперь ему понятно! Онъ теперь все понимаетъ: и лукавую хитрость жреца и... и Фильку...
   -- Этотъ хромоногій бѣсенокъ, онъ тайный сообщникъ попа... Несомнѣнно... Это они нарочно... У нихъ это уговоръ... Искусно смѣшали крупицу истины съ ложью сатанинской...
   -- Думаютъ -- такъ имъ легче будетъ сбить его... свести съ пути...
   -- "Рылъ яму, и ископалъ ее, и упалъ въ ровъ, который приготовилъ", злорадно и возбужденно встало во всполошенной памяти.
   -- Да! Богъ Авраама, Исаака и Іакова,-- его Богъ съ нимъ!
   -- Онъ охраняетъ раба своего... И не удался имъ ихъ замыселъ коварный!
   -- И онъ, Натанъ,-- онъ больше на его урокахъ, на этихъ урокахъ лжи,-- онъ больше ни ногой... Никогда!

* * *

   Натанъ круто измѣнилъ свое поведеніе: онъ пересталъ бывать на урокахъ Закона Божьяго, сторонился Фильки, сталъ его избѣгать, отворачивался, когда тотъ къ нему подходилъ, не отвѣчалъ ему на вопросы.
   И прошло съ мѣсяцъ времени, и разъ, во время перемѣны, Натанъ столкнулся со священникомъ, встрѣтилъ его въ прихожей. Пытался было пройти незамѣченнымъ, и не удалось. Поклонился неловко, сухо.
   -- Здравствуй, Маймонъ, здравствуй!
   Соборный протоіерей съ радостной привѣтливостью закивалъ головой.
   -- Ты куда это дѣлся? Чего это тебя на "законѣ* не видать?
   -- Бол-ленъ... былъ боленъ... нездоровъ... Животъ...
   Говоритъ и не смотритъ: совѣстно лгать, а сказать правду мѣшаетъ что-то... и ласковое добродушіе стараго священника.
   -- Не здоро-онъ? Жалко. А ты все же за этотъ мѣсяцъ въ классъ ходилъ?
   -- Д-да...
   -- Тта-акъ... Что же это у тебя за животъ такой, за странный? Какъ только Законъ Божій,-- онъ у тебя и заболѣваетъ?! аа?
   Улыбается, добродушно-лукаво. Посмотрѣлъ на Маймона, внимательно такъ, печально закивалъ головой.
   -- Лгать, мальчикъ, грѣхъ! И ты меня не бойся. Не умышляю зла ни противъ тебя, ни противъ вѣры вашей.
   -- Адонай -- Элогейну,-- Адонай Эходъ! (Господь, нашъ Богъ,-- Богъ Единый суть).
   Великій символъ вѣры іудейской священникъ прочиталъ по древнееврейски, на священномъ языкѣ Библіи. И отъ этого по сердцу Натана прошла теплая волна горделивой радости.
   -- И еще скажу...
   Батюшка прикоснулся правой рукой къ головѣ еврея.
   -- Еще скажу: чтобы хорошо понять свою истину, надо послушать и другую. Узнаешь чужую правду, свою тогда лучше поймешь, оцѣнишь.
   Онъ отечески потрепалъ отрока по щекѣ.
   Не убѣдилъ, но уговорилъ, и ласка тронула. Не хотѣлось идти, и все же послѣдовалъ за нимъ. Усѣлся на своемъ обычномъ мѣстѣ, сталъ слушать.
   На этотъ разъ урокъ былъ изъ новаго завѣта.
   Законоучитель началъ съ рожденія Іисуса и, повѣствуя исторію Назарея, ссылался на свидѣтельства писанія и ссылки свои подкрѣплялъ цитатами изъ библіи.....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И по словамѣсвященника выходило, что Іегешуа Назарей и есть подлинный помазанникъ,-- Мессія, сынъ Давида!
   -- Исаія, великій пророкъ Божій, въ такихъ словахъ предсказалъ пришествіе въ міръ Господа Іисуса Христа:
   
   "Се дѣво во чревѣ пріиметъ
   "И родитъ Сына...
   
   Священникъ началъ по церковно-славянски и не окончилъ. Оборвалъ себя. Обернулся къ Маймояу, впился въ него проникновеннымъ взглядомъ и вдругъ заговорилъ по древнееврейски, повторилъ цитату на священномъ языкѣ Библіи.
   
   -- Ино-оалмо оро
   -- Вейоледесъ бейнъ...
   
   ... Жаръ и ознобъ... Скрипучей дробью въ трясущихся челюстяхъ стучатъ зубы. И снова жаръ. Влажнымъ зноемъ слипаются губы, горитъ всѣ тѣло...
   Гнѣвомъ оскорбленнаго благочестія возмущена душа, и изъ сжатыхъ губъ выдавливается негодующій шопотъ:
   -- Ложь! Неправда! Кощунство!..
   -- Ложь... Ложь... Ложь... Ложь...
   Онъ еле досидѣлъ до конца урока. Временами на него находило странное забытье, и кружилась голова; точно отъ тупого удара, и предъ глазами носились огненныя мухи.
   Изъ класса Маймонъ вышелъ въ смятеніи. Негодовалъ на себя: зачѣмъ поддался хитрымъ увѣщаніямъ попа? Зачѣмъ послѣдовалъ за нимъ, слушать рѣчи его нечестивыя?!
   ...Цитаты смущали. Особенно текстъ изъ Исаіи... текстъ этотъ точно есть у пророка: и о дѣвѣ... и что она родитъ... сына...
   ...Но текстъ не такъ надо понимать! У Исаіи другое... у пророка совсѣмъ другое подразумѣвается!
   -- Довольно! Теперь безповоротно рѣшаетъ: на урокахъ этихъ, гдѣ поносится Святое Имя,-- тамъ еврею не мѣсто! Онъ не долженъ туда ходить!
   -- Нѣтъ,-- пойдетъ! Нарочно пойдетъ! И на слѣдующій, и на третій, и на четвертый! Послушаетъ, какъ этотъ въ дальнѣйшемъ изворачиваться станетъ...
   -- И онъ, Натанъ, онъ его обличитъ! Во славу Бога-живаго обличитъ онъ попа! предъ всѣмъ классомъ! предъ его же учениками посрамитъ онъ его!
   ....А цитату надо провѣрить...

* * *

   Натанъ все оттягивалъ: никакъ не могъ собраться провѣрить текстъ. А дни шли. Онъ побывалъ еще на четырехъ урокахъ Закона Божьяго, прослушалъ повѣствованіе о дѣтскихъ годахъ Назарея, о его отроческой жизни. Ознакомился съ ученіемъ Евангелія о любви и всепрощеніи,-- и растерялся его разумъ.
   Возмутился духомъ. Самое драгоцѣнное достояніе души, вѣру,-- его еврейскую вѣру,-- стали точить острые зубы злыхъ сомнѣній... Онъ усомнился... И преисподняя разверзла подъ нимъ свою отвратительную пасть, злорадно торжествуетъ,-- она готовится поглотить его, пріять въ нѣдра свои смрадныя... Надъ бездной онъ повисъ!
   ...Доднесь солнце для него ярко свѣтило, и день его былъ ясенъ, и онъ зналъ: гдѣ правое и гдѣ лѣвое, гдѣ рай и гдѣ геенна.
   И нынѣ все смѣшалось. Рушится...
   Колебанія... Сомнѣнья...
   Они затуманили ослабѣвшій умъ, опутали, поставили его предъ лицо хаоса первозданнаго...
   Мракъ...
   Онъ охватилъ собою и застлалъ и небо, и солнце, и день,-- ничего не видно!
   Мгла...
   И только демоны искушенья, лишь они одни глазами змѣиными пронизываютъ зловѣщую тьму... Впиваются въ его расшатанную душу,-- подстерегаютъ...
   Ужасъ и гибель.
   Въ безуміи своемъ онъ дерзнулъ... усомнился... И, какъ достойное возмездіе, Богъ его праотцовъ, Судія праведный, отвернулся отъ него, нечестивца. Лишилъ его милосердія своего, безпредѣльнаго.
   И его, грѣшника тяжкаго, одинокимъ оставилъ предъ завѣсой -- и отнялъ свѣтъ отъ очей его.
   И со смежившимися вѣками долженъ онъ переступить Порогъ, пройти за Завѣсу,-- и тамъ выбрать путь...
   ...Два пути и у каждаго вѣха. И надпись на каждой вѣхѣ. И написано на одной: "дорога праведниковъ", и написано на другой: "дорога нечестивыхъ".
   И когда изберетъ путь, только тогда ему вернутъ зрѣніе.
   -- Куда? въ какую сторону шагнуть?
   Тяжелымъ узломъ переплелся въ мозгу паническій страхъ оскорбить Бога и ужасъ расплаты,-- мученій ада. Горестная печаль -- и тоска, тоска жгучая по утерянному,
   Часами сидѣлъ, погруженный въ тяжелыя думы. Соображалъ все, взвѣшивалъ. И въ упорной работѣ изнемогалъ умъ, и растерянный духъ искалъ убѣжища въ грезахъ фантазіи... вотъ, еслибы вознестись на небо, какъ Енохъ: такъ все можно было бы узнать!
   Или, если бы къ нему явился кто-нибудь изъ умершихъ предковъ: имъ, мертвымъ, имъ вѣдь все извѣстно, и они ему разсказали бы всю правду...
   -- Или еще умереть самому, и тамъ, на томъ свѣтѣ разспросить... и, узнавши все,-- воскреснуть!
   ...Часами растерянно бродилъ, точно чего-то искалъ. Скорбно искалъ. Искалъ и чувствовалъ, что никогда не вернетъ дорогой утраты.
   

X.

   Стало не въ моготу откладывать: неопредѣленность истерзала. Рѣшилъ: пусть неизбѣжное свершится: сегодня же онъ свѣритъ съ подлинникомъ.
   Еще брезжила надежда: быть можетъ, отецъ Гавріилъ исказилъ текстъ, или, можетъ, онъ ошибся, не твердо помнитъ... вѣдь могло же случиться...
   И прошло еще два дня, и наступила суббота.
   Послѣ трапезы, когда, согласно обычаю, всѣ взрослые предались послѣобѣденному, субботнему отдыху, когда старшіе улеглись почивать,-- Натанъ, оставшись одинъ, весь ушелъ въ раздумье.
   Онъ сидѣлъ долго. Потомъ сталъ ходить. Ходилъ тихими, безпокойными шажками.
   Вотъ поравнялся съ книжнымъ шкафомъ, остановился, отперъ его, взялъ библію, положилъ ее на столъ.
   Отошелъ. Вернулся. Взялъ книгу. Подержалъ ее похолодѣвшими пальцами и отложилъ. Нѣсколько разъ брался за книгу...
   ...Хочется, страстно, до боли хочется, чтобы попъ оказался лгуномъ... И уже боится грѣховности этого желанія... Боится и смутно сознаетъ, что роковой текстъ священникомъ не искаженъ. И оттого опасается приступить къ свѣркѣ. Пока не провѣрилъ, не изсякла надежда...
   Отсчиталъ три раза восемнадцать и снова взялся за книгу. Обернулся,-- никого. Тамъ, въ сосѣднихъ покояхъ, за прикрытыми дверьми, крѣпко спятъ.
   Еще разъ обернулся. Осмотрѣлся, осторожно поворачиваясь на однихъ носкахъ, точно собирается совершить неблаговидное. Минуту постоялъ въ тяжеломъ бездумьи, заслонилъ собою книгу,-- и раскрылъ ее.
   Быстро, быстро перелистываетъ... Вотъ четвертая страница... вотъ седьмая глава...
   Нѣтъ силъ взглянуть... Зажмурилъ глаза...
   Съ отчаяніемъ въ душѣ приподнялъ вѣки, кинулъ мгновенный взглядъ на страницу, бѣгло поискалъ четырнадцатый стихъ. Нашелъ и застылъ: такъ. Точно и вѣрно...
   Липкая испарина расползлась по всему тѣлу. Ослабѣлъ, опустился на диванъ. И, когда сѣлъ, остро ощутилъ всю тяжесть утраты,-- и страхъ... Жуткій страхъ предъ грядущимъ...
   Хотѣлось молиться,-- и не могъ: не зналъ, какъ, кому теперь молиться.
   Плакалъ.
   До самаго вечера не могъ найти себѣ мѣста. Пугливо ждалъ, когда проснутся старшіе, боялся встрѣтиться съ отцомъ, съ матерью: не можетъ говорить съ ними, смотрѣть имъ въ глаза... Ему казалось, что теперь у него на лбу особый знакъ,-- печать отступника, и она, печать эта видна всѣмъ.
   Въ мучительномъ томленіи ждалъ ночи: тьма все покрываетъ...
   Пошелъ бродить. Долго бродилъ по морскому берегу, по степи. Домой вернулся послѣ солнечнаго заката. Къ вечернѣ въ синагогѣ не былъ: первый разъ пропустилъ службу.

* * *

   ...Ночь. Въ домѣ Давида Маймона давно улеглись. Спятъ. И Натану страшно. Мечется встревоженный умъ, не мигая, смотритъ воспаленный глазъ, безпокойно напряженъ возбужденный слухъ: въ темномъ пространствѣ, въ нѣмомъ покоѣ уснувшаго дома таинственная суматоха.
   ...Стуки, слабые, сдержанные,-- шорохи съ шершавымъ скрипомъ,-- точно гдѣ-то вблизи тихо машутъ крыльями...
   Порой дышало вѣтромъ и, когда стихало, доносились еле-уловимые напѣвы: не то отрывки молитвенныхъ пѣснопѣній, не то эхо уходящей бури.
   Онѣмѣло.
   И вдругъ тамъ, гдѣ высится невидимый теперь порогъ острыми калильно-бѣлыми языками, какъ частыя молніи буйной грозы, запылали прыгающіе огни...
   И освѣтилась вся рама дверей и засіяла. Огни трепетно стегали ее, точно лобызали, точно что-то приколачивали,-- сооружали алтарь...
   Погасли. Вновь загорѣлись. И въ пылающемъ квадратѣ вздымается и встаетъ большой черный крестъ... И за нимъ еще два. Поклонились Ему, стали по обѣ Его стороны. И смотритъ Натанъ, и видитъ: на среднемъ крестѣ, въ вѣнцѣ изъ красныхъ терній покоится голова Отходящаго. И надъ ней, на верхней перекладинѣ распятія, гдѣ прибита дощечка съ четырехъ-буквенной надписью, сіяетъ великое Сіянье...
   ...Рыданье женщины,-- горькое рыданье матери... Скрипучіе шелесты: херувимы пламенными крылами, точно огненными руками, разсѣкаютъ сгустившійся мракъ...
   ...Шумъ! Гнѣвный вихрь сорвалъ и унесъ потолокъ крыши... И въ четырехугольное отверстіе обезглавленнаго дома печальнымъ свѣтомъ замигали потемнѣвшія созвѣздія... И отъ раскаленнаго жара бури огненной скорчились и потрескались почернѣвшія небеса... Разверзлась расплавленная твердь! И изъ Вершины Вершинъ, изъ Престола Величія -- на Голгоѳу спустились всѣ три короны міра: Корона Торы, Вѣнецъ священства, Діадема царства. Спустились и увѣнчали главу Отходящаго.
   И очи его смотрятъ на отрока, они молча вопрошаютъ:
   -- Натанъ, Натанъ! Признаешь ли меня подлиннымъ Мессіей Адонаи?
   И одинъ изъ херувимовъ принесъ золотую книгу Родословія, родословія царей іудейскихъ, рода Давида, рода Іессея.
   Неторопливо и величаво развертывается пергаментъ древняго свитка... развертывается, раскрывается, проходитъ родъ за родомъ, царство за царствомъ...
   Вотъ свидѣтельства: бѣлымъ пламенемъ, какъ свѣтъ расплавленныхъ кометъ, ярко засверкали двѣ золотыя строчки:
   
   Ино салмо оро,
   Веи оледесъ бейнъ...
   И се дѣво во чревѣ пріжметъ
   И родитъ сына...
   
   Закрылась книга Родословія.
   Глубокій-глубокій вздохъ: вздохнули небеса, вздохнула земля, вздохнули воды,-- и стихло, и спустилася мгла...
   -- Громъ! Бѣлой изогнутой зарницей во мракѣ блеснуло лезвіе меча -- меча Ангела Смерти... И во тьмѣ гласъ возвѣстилъ:
   -- Юмойсъ -- умеръ!
   Молчанье. Во всей вселенной траурная тишина. И хоры серафимовъ скорбно запѣли "Кадишь -- Панихиду. Спѣли, сказали: "аминь: И за ними и Самъ Вѣчносущій, и солнце, и луна, и звѣзды, и всѣ мирріады міровъ торжественно вторили:
   -- Аа-ми-инь!
   И все исчезло. И опять оцѣпенѣлое безмолвіе спящаго дома.
   

XI.

   Новое не давало покою. Днемъ оно наполняло слухъ таинственными голосами, ночью донимало видѣніями. И жизнь превратилась въ марево.
   Обыкновенно до вечера все же было сносно: обычная сутолока дня немного разсѣивала возбужденное сознанье. Но, когда умиралъ день, и надъ его могилой чернымъ курганомъ вздымалось ночное небо, и въ уснувшій домъ Маймоновъ приходила тьма и тишина, больной душой Натана всецѣло овладѣвали галлюцинаціи.
   Видѣнія его не всегда были одинаковы: Христосъ являлся ему то умирающимъ, то воскресающимъ; являлся маленькимъ мальчикомъ, пастыремъ добрымъ, съ посохомъ и овечкой, странствующимъ раввиномъ.
   Разъ въ ночномъ видѣніи къ Натану вмѣсто кроткаго Мессіи, пришелъ его суровый Предтеча.
   Худой и высокій, со впалыми, укоряющими глазами, одѣтый въ грубую власяницу, онъ грозно потрясалъ изсохшей рукой, обнаженной и заросшей, громкимъ голосомъ призывалъ:
   -- По-кай-те-ся!
   -- По-кай-те-ся!
   Все время, пока раздавалось обличенье Іоханнана, отрокъ недвижно лежалъ, опасаясь шевельнуться. Пришелъ въ себя, когда Крестителя уже не было. Тогда сползъ съ кровати, палъ ницъ, и съ тоскующей страстью и сдержаннымъ плачемъ взмолился молитвой Ѳомы:
   -- Господи Боже! Помоги рабу твоему! Блуждаю во мракѣ...
   -- Не умѣю... Не въ состояніи... не могу распознать, разобраться, найти истину!
   -- Открой ее мнѣ, Владыка духа моего!
   -- Не виноватъ же я, что родился такимъ... Развѣй мои сомнѣнья, уничтожь колебанья,-- невѣрію моему помоги, Отецъ Милосердый!
   -- Сдѣлай такъ: укажи, самъ укажи сыну твоему вѣру истинную! Мой Господь,-- Богъ мой сладкій!
   Защемило сердце.. Забылся...
   Легкія руки нѣжно коснулись его плечъ, приподняли его, понесли... Помчались,-- полетѣли... Высокія горы, какъ жертвенники, курятся дымными тучами... Облака изъ чистаго серебра и золота литого сверкаютъ и переливаются радостнымъ сверканьемъ...
   ...Огненные кони мчатъ огненныя колесницы и ободья пламенныхъ колесъ полны множества глазъ...
   ...Гремятъ возгласы, и слышится пѣніе хвалебныхъ гимновъ, и на дивныхъ инструментахъ всѣ четыре стихіи играютъ славу Вышнему...
   ...Очнулся. Увидѣлъ: у потолка радужнымъ трехуголѣникомъ свѣтится тихое сіянье, и въ немъ бѣлый голубокъ...
   -- Рѣялъ, благословлялъ распростертыми крылышками
   -- Духъ святый!
   Восторженной радостью блеснуло въ просвѣтленномъ мозгу, и въ раскрытую душу вошла Вѣра. Вошла ликующимъ, блаженнымъ умиленьемъ.

* * *

   За Евангеліе Натанъ Маймонъ засѣлъ съ благоговѣніемъ искренняго неофита. Онъ прошелъ новую благовѣстъ, прошелъ Дѣянія Апостоловъ, творенія отцовъ церкви.
   Въ душѣ отрока, расшатанной бореньями, какъ въ цѣлинѣ послѣ пахоты, крушенье стараго оставило глубокія борозды, и въ нихъ, какъ въ плодоносной почвѣ, принялись и взошли богатые всходы новаго сѣва,-- ученья Любви и Всепрощенья.
   Натанъ умилился духомъ, обрѣлъ миръ и тихую радость.
   Онъ вновь сошелся съ Филькой, сблизился съ нимъ, сдружился, привязался къ законоучителю. И между новообращеннымъ и его наставникомъ въ христіанствѣ установилось тѣсное, трогательное общенье.
   Соборный протоіерей усердно занялся еврейскимъ отрокомъ. Почасту водилъ его къ себѣ домой, и тамъ, въ уединеніи, разсказывалъ своему ученику о великихъ подвигахъ святыхъ мучениковъ христіанства, объ ихъ подвижнической жизни, полной тяжкихъ испытаній, преслѣдованій,-- кровавыхъ гоненій.
   Священникъ въ яркихъ краскахъ изображалъ предъ своимъ ученикомъ муки грѣшниковъ въ гееннѣ, блаженство праведныхъ въ царствѣ небесномъ.
   И, когда прошло три мѣсяца послѣ просвѣтленія Маймона, настоятель городскаго собора намекнулъ своему воспитаннику: осторожно и деликатно далѣему понять, что двоевѣріе не должно больше продолжаться. Съ нимъ, намекалъ отецъ Гавріилъ,-- необходимо покончить: надо безвозвратно отойти отъ стараго и перейти къ новому,-- рѣшительно и открыто пріобщиться къ лону вѣрующихъ,-- всенародно принять таинство крещенія.
   Натанъ встревожился. Разсудкомъ онъ понималъ, что его наставникъ правъ,-- но сердцемъ скорбно сокрушался: что станетъ съ матерью, съ отцомъ, со всѣми родными?..
   Ему, конечно, неободимо пріобщиться благодати и, какъ и слѣдуетъ истинному христіанину, открыто исповѣдовать Отца, и Сына и Святаго Духа.
   Необходимо это... но его спасенье -- гибель смерть неминуемая, неизбѣжная смерть для всѣхъ его близкихъ... Для нихъ -- въ этомъ онъ не сомнѣвается,-- его просвѣтленье непонятно. Для нихъ это огромное бѣдствіе, величайшее несчастье!
   Для всей семьи Маймоновъ, для отдаленнѣйшихъ родственниковъ,-- для однофамильцевъ -- это позоръ несмываемый...
   И въ глазахъ родни его крещеніе,-- шагъ отступника, злостнаго отступника, изъ тѣхъ, чьимъ именемъ проклинаютъ...
   Тревожно работалъ мозгъ, безпокойно ворошилась память. Вспомнилась исторія Рахили. Рахиль, его двоюродная сестра, дочь тетки Бейлы, увлеклась сыномъ сосѣда-христіанина. Тотъ укрылъ ее въ монастырь, тамъ дѣвушку и окрестили. А потомъ они повѣнчались.
   Весь городъ тогда волновался,-- темнымъ ужасомъ былъ онъ охваченъ. Всѣ предались печали, и даже недруги не ликовали: опасались евреи кары Божьей...
   И въ глубокій трауръ облекся домъ отступницы. Наглухо заперли парадный ходъ, окна закрыли ставнями. Опрокинули столы, опрокинули стулья, диваны. Шкафы, комоды, буфетъ дверцами къ стѣнамъ повернули. Крепомъ чернымъ зеркала обтянули.
   И отецъ новокрещеной, дядя ребъ-Хананья, и всѣ его домочадцы-мужчины разорвали свои одежды, сняли обувь и усѣлись на полъ,-- въ чулкахъ, головы посыпали пепломъ.
   И изъ дому не выходили "семь дней и семь ночей траура,-- всѣ дни на полу сидѣли, какъ сидятъ по покойнику.
   И въ ночь на восьмой день, когда окончился трауръ, умерла мать отступницы...
   И то, что случилось съ теткой Бейлой, не постигнетъ ли и его стариковъ, когда онъ, ихъ сынъ -- "мешумедомъ -- "измѣнникомъ,-- крещеннымъ станетъ.
   И Источникъ Милосердія,-- тотъ, кто самого себя міру въ жертву принесъ -- Христосъ, Спаситель рода человѣческаго, хочетъ ли онъ, угодна ли ему смерть старой еврейки,-- его матери?

* * *

   Натанъ долго колебался и пришелъ къ такому рѣшенію: пока открыто въ православіе не переходить и, по прежнему христіанство исповѣдовать тайно. И готовиться къ воспріятію благодати. И черезъ нѣсколько лѣтъ, когда достигнетъ гражданскаго совершеннолѣтія, оставить родительскій домъ и уйти, далеко-далеко, въ тѣ края, гдѣ никто его родителей не знаетъ.
   Тамъ онъ поступитъ въ монастырь,-- въ самый строгій. Станетъ подвергать себя тягчайшему искусу. По примѣру Крестителя, будетъ питаться однѣми акридами. И когда почувствуетъ, что его посѣтилъ Господь, приметъ схиму.
   Отправится по свѣту обличать неправду, возвратить христіанъ ко Христу. Стадо заблудшее къ Пастырю Доброму. Ибо теперешніе христіане только на словахъ исповѣдуютъ Распятаго.
   Какъ нѣкогда евреи, его далекіе предки, они впали въ нечестіе: воюютъ другъ съ другомъ, не слѣдуютъ великому завѣту любви и милосердія.
   Онъ обойдетъ всю землю, вездѣ будетъ христіанъ къ покаянію призывать.
   -- И, кто знаетъ, быть можетъ, Спаситель именно его и избралъ въ свои Предтечи?..
   -- Быть можетъ, ему, одному изъ малыхъ сихъ, и предназначено явиться глашатаемъ Второго Пришествія,-- Пришествія Судіи?..
   Восторженно замечтался.
   

XII.

   Праздникъ Пуримъ, память избавленья царицей Эсѳирью народа Израильскаго отъ козней перса Гамана,-- веселый праздникъ Жребія, совпалъ съ четвергомъ второй недѣли великаго поста.
   Какъ и въ предыдущіе годы, Натанъ на подносѣ, прикрытомъ бѣлой салфеточкой, разносилъ отъ имени своей семьи "Уменъ Ташенъ" -- "карманы Гамана". Ихъ еще называютъ "Гаманное ухо",-- это сладкіе пирожки, трехъуголками, начиненные орѣхомъ, жаренымъ въ меду.
   Дары эти,-- обычай глубокой древности, и ими евреи, въ воспоминаніе радостнаго событія, обмѣниваются другъ съ другомъ. Разсыпаютъ ихъ также и добрымъ знакомымъ изъ иновѣрцевъ.
   На слѣдующій день послѣ праздника, когда Натанъ пришелъ къ соборному протоіерею, у нихъ произошла небольшая размолвка,-- первая размолвка. Законоучитель попенялъ своему воспитаннику: почему это онъ его вчера обошелъ: не принесъ ему пирожковъ сладкихъ,-- Гаманнаго уха?
   -- Онъ, отецъ Гавріилъ, любитъ пирожки эти. И ужъ такъ привыкъ: каждый годъ въ праздникъ Жребія знакомые евреи приносятъ ему сласти эти.
   Натанъ недоумѣвалъ: вѣдь постъ теперь, великій постъ! пирожки же скоромные!
   Батюшка забылъ?
   -- Не я, а ты... ты забылъ!
   Въ голосѣ настоятеля городскаго собора прорвались рѣзкія нотки раздраженія.
   -- Развѣ не помнишь?-- Сказано: "не то, что входитъ въ уста оскверняетъ человѣка, но что выходитъ изъ устъ",-- уже забылъ, а?
   Натанъ сконфузился. Раскрытой ладонью досадливо провелъ по лбу, нетерпѣливо соображалъ. Но вотъ у него въ глазахъ что-то промелькнуло... Лукавый задоръ густымъ румянцемъ зажегъ ему щеки и, съ притворнымъ смиреньемъ въ голосѣ онъ тихо спросилъ:
   -- Батюшка! значитъ постомъ скоромное кушанье можно? Не воспрещается?
   Спросилъ и потупился.
   Смутился попъ. Неопредѣленно пожевалъ губами, сторожко оглянулся и заспѣшилъ полушопотомъ:
   -- Видишь-ли... И можно, и... нельзя... Собственно... и сейчасъ то тебѣ трудно будетъ понять, потому... потому ты еще малъ и... и разумъ твой не въ состояніи будетъ вмѣстить... понять это самое... ммм... высшее толкованіе писанія...
   -- Такъ что, кому это открыто... стало быть, тайны священнаго писанія,-- тому... тому можно-о... Вотъ...
   -- Въ свое время, когда придетъ твое время, я тогда тебѣ все это объясню, а пока...
   Настоятель городскаго собора сдѣлалъ неловкую паузу.
   -- Пока... ты пока объ этомъ... о чемъ сейчасъ говорили... ддаа... ты объ этомъ никому... не распространяй,-- потому неразумные могутъ впасть въ соблазнъ...
   Отецъ Гавріилъ отеръ вспотѣвшій лобъ, шумно отдышался, повторилъ, чтобъ Натанъ не разглашалъ объ этомъ разговорѣ, сентенціозно предостерегъ:
   -- Ослушанье, неповиновенье наставнику для христіанина большой грѣхъ!
   У отрока, гдѣ-то тамъ, въ отдаленныхъ глубинахъ его еврейскаго мозга, какъ молнія надвигающейся грозы, вспыхнуло опасливое предположеніе: его учитель лукавитъ, кривитъ душой...
   Натанъ тревожно затихъ. Помолчалъ взволнованно... И уже у него закопошилось въ сознаніи... смѣлый вопросъ уже скребъ гортань... Вотъ-вотъ и съ языка сорвется слово...
   -- Ддд-до-он-н-н-н!.. дддон-н-нъ!.. дд-дон-н-н!
   Въ соборѣ заблаговѣстили къ вечернѣ. Великопостный звонъ взмолися скорбнымъ аккордомъ... Въ настороженныхъ сумеркахъ тонкая мѣдь молитвенно заплакала, зарыдала покаянно...
   Натанъ опомнился: бунтующій разумъ испугался еретической мысли: искушенье сатаны!
   Смиренно перекрестился.

* * *

   Пасха въ томъ году выпала поздняя. Взморье уже давно очистилось отъ рыхлыхъ кучъ прибрежнаго льда и шумѣло съ плещущимъ гуломъ, громко, по весеннему.
   Дни стояли пригожіе съ нѣжнымъ тепломъ, съ клейкими запахами распускающихся почекъ и ребячьимъ гомономъ птицъ. Ночи, окаймленныя тихими зорями, щебечущимъ лепетомъ ручейковъ, благовонною мглою и брилліантовыми ожерельями созвѣздій,-- съ ущербленнымъ мѣсяцемъ на разсвѣтѣ.
   Въ сіяющее утро пришла пасха и по городу, захлебываясь отъ восторженнаго ликованья, купался и плавалъ въ свѣтлыхъ волнахъ солнечнаго дня пасхальный перезвонъ.
   Какъ всегда, разговлялись у настоятеля городского собора.
   Было офицерство, чиновники, были богатые купцы.
   Къ пасхальному столу соборный протоіерей пригласилъ и Маймона. Наказалъ, ему чтобы непремѣнно пришелъ. Священнику захотѣлось показать паствѣ цѣнное пріобрѣтенье своего пастырскаго рвенія.
   Похристосовались, разговѣлись. И послѣ разговѣнья начальникъ города, комендантъ крѣпости пригласилъ всѣхъ къ себѣ на обѣдъ.
   Отправились. Пріѣхали.
   Обѣдать было еще рано и, чтобы занять гостей хозяинъ повелъ ихъ осматривать баттареи крѣпости.
   Генералъ, плотный старикъ съ багровымъ затылкомъ и щетинистой сѣдиной, говорилъ безъ умолку. Онъ расхваливалъ дальнобойность орудій, ласково хлопалъ ихъ по чугуннымъ бокамъ, причмокивалъ губами, любовно шепталъ
   -- Ппу-уш-шечки! Голубчики! мм-мамоч-ки мои!
   Онъ всовывалъ руки въ круглыя жерла пушекъ, нѣжно ласкалъ черныя пасти.
   Отъ орудій старикъ перешелъ къ людямъ. Пошли исторіи о стычкахъ съ непріятелями, о хитрыхъ засадахъ, отчаянныхъ вылазкахъ, аттакахъ. Затѣмъ генералъ свернулъ на анекдоты. Сталъ разсказывать сначала изъ военнаго быта, потомъ перешелъ къ армянскимъ, еврейскимъ.
   Старый офицеръ старательно поддѣлывался подъ чуждый для него акцентъ, суетливо и смѣшно жестикулировалъ, гримасничалъ. Гости много и сочно хохотали.
   Натанъ ходилъ вмѣстѣ съ другими, смотрѣлъ, слушалъ и щемящая грусть охватила его душу.

* * *

   Деньщикъ доложилъ, что кушать подано.-- и всѣ направились къ комендантскому дому. Сѣли за столъ.
   Натанъ помѣстился у крайняго угла стола. Сидѣлъ, молчалъ, не ѣлъ.
   Хозяинъ обезпокоился. Поднялся со своего мѣста, подошелъ къ Маймону, сталъ его упрашивать, чтобы ѣлъ.
   Долго и ласково упрашивалъ, все допытывался, почему не ѣстъ.
   -- Можетъ, плохо себя чувствуетъ? Или, можетъ, не по вкусу?
   -- Такъ можно дать другое!
   Огорченно развелъ руками; взмолился къ священнику:
   -- Батюшка! растолкуйте ему, Христа ради, что въ такой великій праздникъ дисциплина,-- виноватъ! церковные каноны повелѣваютъ выпить!
   Натанъ краснѣлъ, блѣднѣлъ, раза два пустилъ: "тта-акъ", наконецъ спросилъ съ мучительнымъ недоумѣньемъ:
   -- Зачѣмъ? Празднуете зачѣмъ?
   -- То-есть... какъ такъ? Вѣдь праздникъ! Кажется ясно?
   -- Гхо-хо!
   -- У насъ сегодня Пасха! кажется христіане?! Чудакъ еврейчикъ, ей-ей!
   Генералъ оживился, весело и бодро передернулъ плечами, кистями эполетъ.
   Натанъ встрепенулся, заволновался и, ища слова и запинаясь, замахалъ руками.
   -- Хрис-ті-ане? Нѣ-ѣтъ! Не христіане!.. Вы не христіанинъ!
   Поднялся. И, точно опасаясь, что ему помѣшаютъ, не позволять досказать до конца, заспѣшилъ быстро-быстро:
   -- Вы... вотъ вы стрѣляли и... будете... еще будете стрѣлять... убивать ближнихъ...
   -- Вы можетъ сколько лѣтъ... можетъ десять лѣтъ обучались этому... убійству обучались... сдавали экзаменъ, какъ убивать людей... братьевъ... ближнихъ своихъ!
   -- А сказано... Христосъ... Спаситель сказалъ... въ Евангеліи: Любите даже враговъ вашихъ! Молитесь за ненавидящихъ вы...
   -- Вы большой, старый... ученый... Вы это знаете-же!
   -- Бра-бра-браво!
   Генералъ прервалъ Маймона, радостно трепалъ его по плечу, хлопалъ въ ладоши. И, подражая генералу, апплодировали гости,-- злобно апплодировали.
   И Натанъ тоскливо умолкъ, безпомощно озирался, искалъ глазами наставника-батюшку... Вотъ онъ имъ всѣмъ сейчасъ скажетъ... Скажетъ настоящее слово!
   И подъ грохотъ злобныхъ апплодисментовъ къ Маймону подошелъ настоятель городскаго собора, протоіерей Гавріилъ. Подошелъ и, чуждо улыбаясь, лишь однѣми губами, коснулся его головы.
   И, какъ тогда, при первой размолвкѣ -- послѣ праздника Жребія, священникъ сталъ говорить, что онъ, Маймонъ, еще совсѣмъ мальчикъ, и его дѣтскому уму теперь еще многое не доступно.
   Современемъ, когда придетъ въ возрастъ, тогда, если Господь ему дастъ разумѣнье,-- тогда, можетъ, пойметъ.
   Отчитавъ своего ученика, соборный протопопъ обратился къ генералу, къ генеральшѣ и ко всѣмъ гостямъ. Извинился, просилъ не осудить его, священника, за невоспитанность мальчика. Сталъ прощаться, неловко такъ, огорченно.
   Всю дорогу обратно ѣхали безмолвно. Натанъ терзался. Онъ возбужденно перебиралъ въ памяти всѣ свои слова и не находилъ въ нихъ ничего нехорошаго, неприличнаго.
   Нѣсколько разъ съ тоскливой мольбой подымалъ онъ свой глаза на наставника. Кинулся бы ему на шею, обнялъ бы, сказалъ:
   -- Такъ оставить то, что произошло сейчасъ въ домѣ коменданта,-- такъ нельзя!
   -- Для него тяжело! очень тяжело... выше силъ! Пусть батюшка ему объяснить! Онъ, Натанъ, онъ ужъ не такъ малъ: вѣдь ему пятнадцать лѣтъ!
   -- И онъ не боится: онъ привыкъ думать... вдумываться вовсе,-- работать головой, разбираться въ самомъ сложномъ... И онъ пойметъ!
   Не соборный протоіерей не глядѣлъ на своего ученика, отецъ Гавріилъ упорно безмолвствовалъ. Онъ подвезъ Натана къ своему дому и сухо съ нимъ простился. И не далъ благословенія.
   Когда Натанъ Маймонъ остался одинъ, онъ почувствовалъ, что на него надвигается новое испытанье, большое и мрачное.

* * *

   Вновь пошли тяжелые дни. Ощущеніе мирной радости, тихаго счастья, безмятежность мысли и упоенье молитвой -- все, что даетъ Вѣра вѣрующему, оставило экзальтированную натуру Натана.
   Отъ событія въ домѣ коменданта у Маймона въ мозгу, какъ въ спокойномъ водоемѣ, когда туда бростли камень,-- поднялись и пошли широкіе круги тревожныхъ колебаній.
   Маймонъ чувствовалъ себя несчастнымъ, покинутымъ, заблудшимся въ безкрайной пустынѣ жизни...
   ...Стало припоминаться многое, что прежде проходило незамѣтнымъ, скользило мимо, не задѣвая сознанія. Какъ они съ нимъ обошлись! Онъ чисто, исконно увѣровалъ,-- онъ мечтаетъ о пути крестномъ, и они всѣ: и батюшка, и другіе, всѣ его наставники и учителя, надоѣдливо и противно жужжатъ ему въ уши: Крестишься, спасешь свою душу,-- и. мы тебя отправимъ въ столицу, помѣстимъ у богатыхъ благотворителей.
   -- Будешь жить во дворцѣ, у сановника. Устроятъ въ академіи, а окончишь ее, выйдешь оттуда, и поставятъ тебя въ архіереи. И потомъ, если проявишь рвеніе,-- и въ митрополиты выйдешь...
   Его, Натана сокровеннѣйшее желанье,-- мечта завѣтная слѣдовать по стопамъ Христа.
   -- Обремененнымъ и страждущимъ дать миръ и утѣшеніе, а насильниковъ, дѣтей князя міра,-- ихъ обличить. Какъ дѣлали это Креститель, апостолы, святые отцы церкви.
   И за все это, за Правду Божью, какъ награды сладостной сподобиться вѣнца мученика!
   -- А они ему о земномъ,-- сулятъ блага міра.
   И теперь для него разъясняется,-- онъ начинаетъ разбираться: нечисты помыслы ихъ...
   -- И можетъ-ли пастырь лживый вести по пути правому?..
   -- Не хорошо у нихъ... неправедно...
   -- Кто же теперь освѣтитъ ему дорогу?
   Растерянный умъ снова забылся въ путахъ сомнѣній,-- онъ мучительно искалъ выхода.
   

XIII.

   О студентѣ по городу ходило много слуховъ. Говорили, что онъ одинъ изъ ученнѣйшихъ людей въ мірѣ: обучался во всѣхъ гимназіяхъ, прошелъ всѣ курсы, изучилъ всѣ науки. И о членахъ тѣла человѣческаго, и о полезныхъ и вредныхъ злакахъ. О животныхъ и о замысловатѣйшихъ исчисленіяхъ высшей математики.
   Утверждали, что ему вѣдомы таинственные пути свѣтилъ небесныхъ и даже -- хиромантія! Эта мудрѣйшая изъ наукъ Востока.
   Студента нѣкоторые боялись. Предполагали, что онъ водится съ "нимъ самимъ". Неспроста же онъ бодрствуетъ до полуночи,-- до самыхъ пѣтуховъ у него огонь не гасится. А днемъ спитъ...
   Появился студентъ въ городѣ въ прошломъ году.
   Привезли его, какъ водится, ночью,-- въ черной каретѣ, съ жандармами. Городъ тогда ужь спалъ.
   И поселился онъ на карантинной слободкѣ, у моря.
   Въ самомъ городѣ студентъ показывался рѣдко -- только на почту; ходилъ,-- книги все получалъ. Жилъ уединенно, замкнуто чтобы онъ тамъ бывалъ у аристократіи: у доктора или у пристава, такъ это никогда.
   Самъ готовилъ себѣ пищу, кололъ дрова. Велъ себя вообще странно.
   Хаимъ водовозъ, человѣкъ вполнѣ солидный -- онъ студенту воду доставлялъ,-- такъ Хаимъ передавалъ, что самъ видѣлъ у него черепъ. Настоящій человѣческій черепъ!
   Лежитъ этотъ черепъ у него на столѣ. И онъ, студентъ, сидитъ у стола, на корягѣ, онъ сидитъ и смотритъ на черепъ этотъ и въ книгу. толстую,-- вотъ такую вотъ!
   Хаимъ присѣдалъ на корточки и раскрытой ладонью отмѣривалъ отъ пола около двухъ локтей,-- толщину книги.
   И еще разсказывалъ Хаимъ, что, когда разражается "шторма", студентъ дома не сидитъ,-- все тогда у моря. Взберется на обломокъ скалы -- безъ шапки, стоитъ и громко кричитъ! И поетъ и машетъ руками,-- кружится, прыгаетъ! Заклинаетъ-ли вѣтра злого? Славословитъ-ли бурю?

* * *

   Натанъ Маймонъ раздумывалъ, не обратиться ли къ студенту? Если правда, что онъ прошелъ всѣ науки,-- значитъ: все знаетъ,-- значитъ можетъ и ему растолковать,-- помочь разобраться.
   Колебался. Удерживало опасливое предположеніе, что если, дѣйствительно, водится съ нечистымъ...
   Колебался Натанъ Маймонъ, колебался и все же пошелъ. Когда очутился у домика, гдѣ обиталъ таинственный мудрецъ, Натанъ долго стоялъ предъ закрытой дверью. Слушалъ, какъ замирало и учащенно билось его сердце.
   Вошелъ. И опасаясь что у него не станетъ рѣшимости сказать того, что нужно, сразу открылся студенту: разсказалъ обо всемъ, что томило душу.
   Студентъ, долговязый, и въ бѣлыхъ очкахъ; волосы, какъ ленъ, а лицо, какъ у ребенка,-- внимательно слушалъ. Улыбался, сокрушенно кивалъ головой.
   Когда пришедшій окончилъ,-- студентъ поднялся со своей коряги, всталъ и зашагалъ.
   Ходилъ медленно и, глядя куда-то поверхъ своихъ очковъ" задалъ цѣлый рядъ вопросовъ. Спрашивалъ, будто третьяго, невидимо тутъ присутствующаго, задавалъ вопросы и, не спѣша, отвѣчалъ. И отвѣчалъ тоже, будто за другого, безмолвствующаго.
   -- Кто создалъ міръ? Все?
   -- Кто-то. Такъ.
   -- Кто же есть этотъ "Кто-то"?
   -- Кто-нибудь. Нѣчто. Такъ.
   -- Значитъ,-- то, что люди называютъ Богомъ,-- это и есть "Нѣчто".
   -- Разъ.
   Онъ вплотную подошелъ къ Маймону, взялъ его за локоть.
   -- Запомни же: Богъ есть нѣчто! Вотъ все, что намъ извѣстно объ этомъ наиважнѣйшемъ вопросѣ. Больше мы не знаемъ. И не можемъ знать!
   -- Ничего больше!
   Студентъ еще говорилъ долго. Онъ обстоятельно разобралъ природу и свойства органа мышленія -- разума человѣческаго и сдѣлалъ выводъ, что разумъ можетъ постигать и имѣть точное представленіе только о томъ, что обусловлено,-- о конечномъ.
   Употреблялъ какіе-то мудреные термины: "абсолютное", "относительное". И еще какія-то малопонятныя опредѣленія.
   Отрицалъ откровеніе, назвалъ его сказкой. Пророчества объяснилъ галлюцинаціями, и всю свою, малопонятную для Маймона, рѣчь закончилъ такъ:
   -- И какъ же тебѣ не кажутся вздорными всѣ эти розсказни? Легенды эти. . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Понятно, если эту басню распускаютъ жрецы всякіе... для нихъ въ этомъ прямая выгода. Но ты? Какъ ты повѣрилъ? И еще еврей, сынъ одной изъ умнѣйшихъ націй! Ээххъ ты-ы, дуракъ! Понялъ?
   Натанъ не понялъ. Тяжелый гнетущій страхъ ледяными иглами впился ему въ душу... гнѣвныя судороги поддергивали похолодѣвшія губы... Назвать!.. Осмѣлиться -- дерзнуть назвать Бога -- "Нѣчто"!
   -- Да вѣдь за это... за этакое... за этакое, чему названія нельзя подобрать,-- за этакое богохульство, ему, этому злостному отрицателю,-- ему весь его мерзкій языкъ вырвать надо!
   Закричалъ изступленно, потрясъ сжатыми кулаками, истерически зарыдалъ.
   -- Какъ смѣетъ! Какъ смѣетъ Бога оскорблять!
   Забился въ припадкѣ.
   Студентъ заботливо успокаивалъ Маймона: не надо такъ волноваться. Бога онъ и не думалъ задѣвать. И какъ можетъ человѣкъ, пылинка Вселенной, оскорблять Бога,-- весь Космосъ?
   Его не совсѣмъ, неправильно поняли. Но теперь, когда его гость такъ взволнованъ, теперь объ этомъ говорить безполезно. А дома, на досугѣ, пусть Маймонъ спокойно обдумаетъ, что ему говорили здѣсь. Пусть вспомнитъ всѣ доводы и доказательства, и послѣ этого онъ готовъ возобновить споръ.
   Натанъ убѣжалъ отъ студента съ проклятіями. Горько раскаивался, зачѣмъ явился къ этому "Отрицателю всего", убѣжалъ съ твердымъ намѣреніемъ сюда больше не приходить.
   Дома, когда успокоился, почувствовалъ, что его тянетъ къ "безбожнику". Привлекала глубокая искренность страннаго человѣка, и рѣзкая прямота, и смѣлая откровенность, и новизна...
   Четыре дня боролся Натанъ Маймонъ,-- и вторично отправился на карантинную слободку.
   Ухватился за мотивъ: онъ, Натанъ, сейчасъ пойдетъ не на диспутъ съ еретикомъ. Съ подобными спорить грѣхъ же...
   -- Увѣщевать его пойдетъ!
   -- Доказать заблудшему всю пагубность его дороги и вернуть его на правый путь,-- къ Богу.
   -- Не къ "Нѣчто" и не къ "Нѣкто",-- а къ живому, Истинному Богу!
   Отправился. И какъ только вошелъ къ студенту, тотчасъ же завязался споръ. Теперь студентъ совершенно не касался Бога. Весь диспутъ онъ свелъ къ нравственнымъ началамъ вѣры.
   По обыкновенію онъ глядѣлъ куда-то поверхъ своихъ бѣлыхъ очковъ сидѣлъ и, методически покачивая согнутой ногой, твердилъ:
   -- Сущность христіанства -- любовь. "Вѣра безъ дѣлъ -- мертва есть". Значить осью жизни должно стать состраданіе и симпатія, эти самыя дорогія чувства, свойственныя не только людямъ, но и другимъ тварямъ.
   -- Въ нихъ, въ чувствахъ этихъ и "весь законъ и пророки".
   -- И какой бы тамъ ни былъ Богъ, имѣетъ-ли Онъ одну Ипостась, какъ у евреевъ и мухамеданъ, или Троиченъ въ Единствѣ, какъ у послѣдователей Іисуса, все -- это несущественное, побочное.
   Спорили весь день. Кричали, перебивали другъ друга, часто говорили вмѣстѣ.
   Натанъ нѣсколько разъ собирался уходить -- и оставался. При уходѣ, уже у порога, споръ возобновился. И оба, держась за ручки двери, заспорили снова.
   Разстались, когда уже было темно, разстались усталые, но мирно. Натанъ ушелъ безъ острой враждебности къ еретику.
   На слѣдующій день, рано утромъ, Натанъ торопливо отправился на карантинную слободку: за безсонную ночь у него въ возбужденномъ мозгу появились новые доводы неоконченнаго спора, вѣскіе, неотразимые.
   Натанъ Маймонъ зачастилъ къ студенту.

* * *

   Годъ спустя, когда Натану Маймону минуло шестнадцать лѣтъ, его міровоззрѣніе стало прочнымъ и стройнымъ. Въ молодой душѣ отъ былыхъ потрясеній, отъ тревожныхъ переживаній пытливой мысли,-- состраданье, прирожденное натурѣ юноши, выросло во всеобъемлющее чувство любви.
   И умъ, окрѣпшій въ буряхъ религіозныхъ шатаній, весь проникся этой всеобъемлющей мыслью.
   Любовь ко всѣмъ,-- ко всему живому, равно и къ тому, что несовершенному глазу человѣка кажется мертвымъ. Ибо все живетъ, все одухотворено, все видоизмѣненіе и воплощеніе таинственнаго начала жизни. Единаго Бога,-- Разума міра.
   Животныя и растенія, воды, камни, земля и воздухъ, звѣзды въ необъятномъ пространствѣ небесъ и скромная былинка полевая -- всѣ дѣти Единаго Отца.
   Постигнуть эту Истину, познать и почувствовать свою близость, единство, родство,-- кровное родство со всѣмъ космосомъ,-- во всѣхъ его разнообразнѣйшихъ проявленіяхъ,-- и тогда и не захочешь, и не сможешь никому причинить страданія, малѣйшей обиды, какъ своимъ близкимъ, какъ самому себѣ.
   И со стороны каждаго логично будетъ искать взаимности: состраданья и любви.
   Логика міра: Любовь и Разумъ, эти великія начала Зиждущаго Свѣтъ. Ибо, если бы въ процессахъ Творенія преобладали Ненависть и Глупость,-- не существовало бы самой жизни.
   -- И долгъ каждаго: и самому руководствоваться началами міровой логики и среди окружающихъ его развивать вѣчныя идеи Любви и Разума.
   И когда всѣ проникнутся Логикой, тогда совершится реченное: съ лица земли исчезнетъ жестокость и вражда, и водворится на ней царствіе Божіе,-- строй Гармоніи, Справедливости и Красоты.
   

XIV.

   Натанъ Маймонъ рѣзко измѣнилъ весь свой жизненный укладъ: онъ пересталъ ѣсть мясо, рыбу, питался только хлѣбомъ, овощами и молокомъ.
   Въ семьѣ Маймоновъ на это новое въ поведеніи Натана, сначала не обратили особаго вниманія. Полагали -- чудитъ. Онъ, вѣдь, у нихъ вообще со странностями. Думали: всѣ эти причуды у него отъ книгъ; зачитался, перегрузилъ мозгъ,-- вотъ и блажитъ. И со временемъ, съ Божьей помощью, блажь эта пройдетъ.
   Развѣ съ нимъ съ первымъ этакое приключилось? Вѣдь и со многими, ревностными ко знанію, подобное бывало. "Чудачества* Натана длились, однако, слишкомъ много времени. Юноша осунулся, поблѣднѣлъ, и домашніе обезпокоились.
   На семейномъ совѣтѣ рѣшили принять мѣры. И наслѣдующій день, послѣ совѣта, за обѣдомъ, когда Натанъ отстравилъ отъ себя тарелку съ супомъ, отецъ ему внушительно сказалъ:
   -- Будетъ блажить! Ѣшь!
   -- Не могу.
   Въ тонѣ сына Давидъ Маймонъ уловилъ нотки глубокой печали.
   -- Ты что, плохо себя чувствуешь?
   Сказалъ и тревожно приподнялся, озабоченно осмотрѣлъ осунувшееся лицо сына.
   -- Нездоровится тебѣ?.. Гдѣ болитъ?
   Мать всполошилась, быстро пересѣла рядомъ къ Натанумъ, дрожащей ладонью пощупала ему голову.
   -- Здоровъ. Я здоровъ. И ничего не болитъ.
   -- Такъ почему же не ѣшь? И вчера не ѣлъ, и всѣ эти дни?
   -- Живое. Не могу ѣсть живого...
   Натанъ мизинцемъ указалъ на миску съ дымящейся жидкостью.
   -- Что ты? Дитя мое! Богъ съ тобою! Какое живое?
   -- Ой-ой горе мое темное! Дитя нездорово... Совсѣмъ нездорово! Разстроилось... Какъ я еврейская дочь!
   -- Старый! Что ты смотришь? За докторомъ послать надо! Ой несчастье мое мрачное!
   -- Мама! Ничего подобнаго! Ты меня не поняла. Я хочу... хотѣлъ сказать: мнѣ, вообще, противно есть убоину. Вотъ что я хотѣлъ сказать. И не только противно, а омерзительно! И я считаю это очень нехорошимъ, омерзительнымъ даже...
   -- Мешишнеръ!-- сумасшедшій! Мозгъ запутанный!
   -- На тебѣ -- новый праведникъ на мою голову! Вѣдь написано: "и ѣшьте мясо, и ѣшьте рыбу, чтобы душа ваша возвеселилась!"...
   Давидъ Маймонъ и его старшій сынъ гнѣвно размахивали руками, искренне и негодуще недоумѣвали.
   -- Это по слабости нашей Моисей Наставникъ предкамъ нашимъ послабленіе сдѣлалъ...
   Натана гнѣвно оборвали:
   -- Откуда? Изъ какого мидраша выкопалъ ты это? Или ты уже считаешь себя умнѣй всѣхъ,-- умнѣй отца -- Невѣжда! грубіянъ! вольнодумецъ!
   -- Я вамъ докажу изъ писанія...
   Натанъ выставилъ обѣ руки ладонями впередъ, точно пытался умѣрить страстный пылъ своихъ оппонентовъ.
   -- Замолчи! Слушать тебя не хочу! Ротъ свой трефной замкни! Эдакой дерзко-лицый! Нну-у!!
   Обѣдъ разстроился.

* * *

   Въ домѣ Маймона начались нелады. Глава семьи, старый Давидъ все угрожалъ: на предъ чѣмъ онъ не остановится, чтобъ вернуть сына на правый путь; -- въ ходъ пуститъ самое вѣрное средство,-- розгу! Она многихъ, даже самыхъ закоренѣлыхъ, исправляла...
   Жена отговаривала. Сарра Маймонъ увѣряла мужа, что тутъ порча. И всѣ выходки сына явно показываютъ, что тутъ дѣло Недобраго. А этого,-- да сотрется, и имя и память его,-- его розгой не проймешь! Тутъ молитва нужна, молитва благочестиваго... только она изгонитъ "вселившагося".
   Вызвали дѣда-раввина.
   Раби -- Нонахъ, когда пришелъ, выслалъ всѣхъ вонъ и,-- оставшись наединѣ съ "одержимымъ", возложилъ ему на голову обѣ руки, шепотомъ прочелъ установленныя заклинанія, окончилъ и приступилъ къ собесѣдованію съ заблудшимъ.
   Старый равви спокойно вразумлялъ внука. Ссылался на авторитетъ писанія: въ Библіи ясно и прямо сказано: животныя, и птицы, и рыбы,-- Самимъ Творцомъ предназначены на потребу человѣку.
   -- Вѣдь Натанъ признаетъ же Библію?
   Равви примолкъ и съ тревожной пытливостью посмотрѣлъ на юношу.
   Тотъ молчалъ и раввинъ, разстегнувъ верхнія пуговицы своего длиннаго кафтана, заговорилъ съ сосредоточенной вдумчивостью:
   -- Всегда, когда о чемъ разсуждаешь, отбрось видимую несуразность и углубись въ суть, въ "фундаментъ" вещи. И тогда узришь многаго, чего раньше и не предполагалъ. Такъ и въ данномъ случаѣ. Послушать тебя, какъ и всякаго мыслящаго поверхностно такъ,-- ѣсть убоину жестокость. А ты взгляни поглубже... Вѣдь учился... вѣдь знаешь: души грѣшныя въ наказаніе подвергаются переселенію, и свое второе земное странствованіе онѣ проходятъ въ видѣ животныхъ, рыбъ и птицъ. И вотъ при ѣдѣ евреи творятъ молитву,-- и этимъ самымъ способствуютъ душѣ блуждающей скорѣе возвратиться къ мѣсту вѣчнаго успокоенія -- на небо.... И вотъ при свѣтѣ писанія видится жестокость уже превращается въ дѣло милосердія.
   -- Вообще же не слѣдуетъ полагаться только на разумъ на голый разумъ человѣка: много славныхъ во Израилѣ онъ увлекъ и сбилъ съ пути...
   -- Вѣрить надо! Вѣрить старшимъ, родителямъ.
   -- И кто же, какой же отецъ желаетъ зла дитяти своему?!
   Натанъ возражалъ. Онъ много и пространно говорилъ о настоятельной необходимости бороться съ всѣми проявленіями жестокости.
   А въ переселеніе душъ онъ не вѣритъ! И убоины онъ ѣсть не станетъ!
   Старый раби печально слушалъ мятежныя рѣчи юноши, укоризненно качалъ сѣдой головой, сокрушался.
   При уходѣ, раби-Нонахъ посовѣтовалъ дочери и зятю не горячиться, не приставать къ сыну и не отчаиваться. И надѣяться на благость Милосердаго.
   

XV.

   Натану Майкову, какъ и всякому юношѣ изъ приличной семьи, по окончаніи курса талмудической школы, предстояло выступить предъ общиной съ проповѣдью.
   Это была особая форма публичнаго экзамена, и къ нему готовились, какъ къ большому торжеству выступленію.
   Натанъ рѣшилъ воспользоваться случаемъ и съ каѳедры синагоги изложить евреямъ основныя начала "Логики". Вѣдь евреи "дрожжи міра",-- при ихъ посредствѣвсе новое лучше восходитъ.
   Выступленіе свое Натанъ Маймонъ пріурочилъ къ первой седьмицѣ послѣ праздника Кущей: тогда въ синагогѣ народу масса.
   И вотъ, въ обычномъ перерывѣ между утреней и обѣдней, когда чтеніе очередного отдѣла изъ Пятикнижія Моисея подходило къ концу, чтецъ съ амвона пѣвуче возгласилъ.
   -- И да предстанетъ юноша Натанъ сынъ Давида!
   Маймонъ отецъ, радостно волнуясь, накинулъ сыну въ плечи свой широкій шелковый талесъ, молитвенный плащъ, четырехугольный, бѣлый, съ черными продольными полосами и тонкими кисточками по краямъ.
   Накинулъ и молитвенно зашепталъ сыну вослѣдъ:
   -- Въ добрый часъ и правой ногой... Пусть Господь, благословитъ выступленіе твое предъ лицо Израиля...
   Юноша торопкими шажками взошелъ на возвышеніе, предсталъ предъ развернутымъ свиткомъ Торы, приложился къ ней.
   Чтецъ закончилъ чтеніе, свернулъ пергаментъ, и святыню съ пѣніемъ молитвъ водворили въ ковчегъ.
   Стихло, и прихожане небольшими группами окружили амвонъ, любопытно насторожились.
   Маленькій проповѣдникъ плотно закутался въ молитвенный плащъ, натянулъ на голову его серебряный вѣнчикъ, раза два качнулся.
   -- Рабой-сай!-- учителя мои!
   Традиціонное обращеніе древней Іудеи юноша произнесъ четко и громко.
   -- Наставники мои! Величайшій изъ свѣточей народа нашего, Исаія пророкъ говорить: "не угодно мнѣ, сказалъ Іегова, ни крови быковъ, ни агнцовъ, ни козловъ".
   -- Почему же, спросимъ мы себя, почему же Ему это не, угодно?
   -- Да потому, что Святому имени всякая жестокость, всякое кровопролитіе мерзко!
   -- Ибо Онъ Создатель, Онъ Творецъ,-- Онъ Отецъ всѣхъ живущихъ! И можетъ ли отецъ желать, чтобы пролилась кровь его же дѣтей?
   -- Вотъ многіе изъ васъ, учителя мои, отцы, и это чувство вамъ болѣе знакомо, чѣмъ мнѣ юному.
   Скорбно оглянулся, глубоко и густо вздохнулъ.
   -- Вотъ вамъ, евреи, одинъ примѣръ, одинъ изъ тьмы темъ ему подобныхъ.
   Рѣзкимъ движеніемъ скинулъ плащъ съ головы и съ открытымъ лицомъ обратился къ мѣстамъ почетныхъ прихожанъ, къ восточной стѣнѣ, къ скамьямъ духовенства, богачей и начетчиковъ.
   -- Есть, рабойсаи, дорогія женскія шубки, изъ дорогого мѣха шубки эти,-- я разумѣю мѣхъ выпородковъ...
   -- Извѣстно ли вамъ, евреи, какимъ способомъ добываются эти нѣжныя шкурки? Слушайте же! Слушайте съ головой!
   -- Приводятъ, беременную лань,-- какъ разъ предъ тѣмъ, какъ ей отъ бремени разрѣшиться, приводятъ ее.
   -- И рѣжутъ! И тотчасъ же ей распарываютъ животъ, и оттуда, изъ горячаго, еще живого лона вынимаютъ агнца.
   -- И съ младенца невиннаго, котораго съ мгновенія на мгновеніе ждало рожденіе,-- съ него, добрымъ Отцомъ въ міръ посланнаго, съ него сдираютъ шкуру!
   Юный проповѣдникъ рыдающе крикнулъ, негодующимъ жестомъ простеръ руку, гнѣвнымъ взглядомъ окинулъ всю синагогу.
   -- Онъ ягненокъ, лишь глазенки свои открылъ, только" только раздался его первый крикъ, безпомощное блеяніе новорожденнаго, безсознательный привѣтъ красотамъ дивнымъ свѣта Божьяго,-- и въ этотъ же мигъ,-- въ первый и единственный мигъ его жизни -- его убиваютъ... Человѣкъ его убиваетъ!
   -- И мѣхъ этотъ такъ и называютъ, беззастѣнчиво называютъ: вы-по-ро-докъ! Что значитъ, мѣхъ, содранный съ агнца, вынутаго изъ распоротаго живота убитой матери!
   Затихъ на мгновеніе, скорбно подперъ голову руками, продолжалъ съ усталой печалью:
   -- Теперь представимъ себѣ вотъ все это наоборотъ; то-есть: что звѣри нашли способъ, и сговорились и заключили между собою союзъ, и пошли на людей войной.
   -- Одолѣли сыновъ человѣческихъ, подчинили ихъ себѣ и стали штуки эти хорошія продѣлывать надъ нашими матерями, надъ нашими женами...
   -- Распарывать беременнымъ женщинамъ животы, какъ разъ наканунѣ родовъ, и съ новорожденныхъ младенцевъ кожу сдирать... И изъ кожи этой нѣжной шить шубки тонкія самкамъ своимъ... Хорошо это будетъ, за?
   -- И, если это, если кровь проливаютъ народы земли -- то это еще можно объяснить: они, сыновья Эдома, привыкли къ оружію, къ войнѣ,-- другъ съ другомъ воюютъ они.
   -- Но мы, дѣти Іакова, чье единственное средство обороны -- голосъ,-- молитва! Мы, кого писаніе называетъ: "милосердные, дѣти милосердныхъ"?!
   -- Вѣдь сказано у насъ: во святомъ Талмудѣ начертано: "Гнѣвающійся подобенъ тому, кто идолу поклонился"... Величайшее... мерзѣйшій грѣхъ совершаетъ гнѣвающійся!..
   -- Довольно! до-воль-но-о!
   -- На одинъ разъ... на сегодня пусть ужъ будетъ достаточно!
   Шумный ропотъ гулкими всплесками наполнилъ всю синагогу.
   -- Малышъ! Сосунокъ!
   -- Дерзко порицаетъ жертвоприношеніе!
   -- Отрицатель дерзко-лицый!
   -- Лопочетъ... Болтаетъ, шейгецъ эдакой!
   -- Лопочетъ, чтобъ черный годъ его постигъ!
   Юноша-проповѣдникъ оробѣло смолкъ, но быстро овладѣлъ собой, оправился, и голосъ его зазвенѣлъ, и зазвучали въ немъ настойчивость и властность.
   -- Здѣсь, евреи, не торжище! Мѣсто святое тутъ! И излагаю я здѣсь не суетную мудрость праздныхъ невѣждъ, ученіе великаго пророка Божьяго излагаю я предъ вами!
   -- Святыя слова того, кого отцы ваши пилой, деревянной пилой...
   -- Прочь!
   -- Про-очь, про-очь!
   -- Долой съ амвона!
   -- Вонъ -- во-онъ!
   -- Изыде, дитя беззаконія!
   -- Исчезни, сынъ гибели!
   Злобно замелькали указательные персты. Нѣсколько молодыхъ евреевъ кинулись къ амвону, стащили проповѣдника съ каѳедры, выгнали въ притворъ.
   Давида Маймона обступили старики. Укоряли.
   -- Онъ у тебя иной... не нашъ... Сбился онъ у тебя!..
   -- Тт-та-амъ!
   Старики руками обличительно указывали вверхъ.
   -- Тта-амъ съ тебя спросится! Въ отвѣтѣ ты! Плохо смотрѣлъ ты за отрокомъ!
   Предостерегающе и зловѣще трясли сѣдыми бородами.
   Для Маймоновъ суббота была омрачена. И, когда пришли изъ синагоги, въ домѣ произошли тяжелыя объясненія.
   Давидъ Маймонъ угрожалъ сыну гнѣвомъ Божіимъ и его, отцовскимъ проклятіемъ. Онъ умолялъ Натана оставить, свои заблужденія, покаяться и вернуться на правый путь.
   Не выдернулъ и заплакалъ: плакалъ слабыми, старческими слезами.
   И мать плакала. Обхватила сына за шею, прижалась къ нему, безмолвно умоляла.
   Натанъ, растроганный и взволнованный, нѣжно успокаивалъ стариковъ: вѣдь въ поведеніи его нѣтъ ничего грѣховнаго, тоже и въ проповѣди,-- все то, о чемъ онъ сегодня говорилъ съ амвона, написано же у пророковъ.
   Помирились. Не надолго. Старому Маймону претило, что для сына готовятъ особыя блюда, точно онъ не еврей, Точно онъ "молоканъ".
   Не могъ примириться съ этимъ Давидъ Маймонъ. И опять пошли просьбы, увѣщанія, попреки и угрозы.
   Натану стало невыносимо тяжело, и онъ рѣшилъ оставить отчій домъ, и отправиться по свѣту, проповѣдовать людямъ "Логику", ученіе Любви и Разума.

* * *

   Ушелъ Натанъ Маймонъ тайно отъ родныхъ.
   Была ночь, истомно жаркая, свѣтлая.
   Молча, въ глубокомъ покоѣ, отдыхала усталая земля. Зыбкая, посеребренная тропа,-- отраженіе мѣсяца на опаловыхъ волнахъ искрилась по лону моря, трепетно переливалась и уходила далеко-далеко,-- туда, гдѣ отдыхая прячутся вѣтры...
   Пахло тлѣющимъ деревомъ, сырой пылью, прѣлой травой. Тѣни телеграфныхъ столбовъ, длинныя и остроконечныя, узорчатыя отраженія деревьевъ жуткой бахромой гранили бѣлую дорогу...
   ...Вонъ замаячили темные подвижные комки... ближе, ближе...-- Собаки! Показались и испуганно шарахнулись,-- исчезли въ ближней рощѣ...
   И гдѣ-то заухалъ заводскій локомотивъ...
   Дымъ пепельный, съ оранжевыми каймами, съ такими, какъ у прозрачной тучки, что ластится къ лунѣ восходящей,-- дымъ толстымъ жгутомъ повисъ въ дремотной тишинѣ.
   Заколыхался. Растянулся,-- медленно-медленно, нехотя поплылъ въ лунное поднебесье, и въ чистой синевѣ бурыми пятнами легли его разорванныя клочья...
   ... Ффу-ффу!..
   Далеко запыхтѣлъ невидимый поѣздъ. И уже слышатся частые стуки, гнѣвные, со стонущими интервалами... Уже гдѣ-то близко мелкимъ желѣзнымъ горошкомъ задребезжала пролетка... Торопко фыркаетъ конь, храпитъ, отчетливо бьетъ копытомъ...
   ... Пѣніе петеля. Свистки ночного дозора... точно маленькіе буравчики пытаются просверлить чуткую дрему... Ночь спросонья тревожно заметалась... Но одолѣваетъ знойная истома -- и Крылья Покоя растутъ-растутъ... И уже обняли -- и далекій горизонтъ, и высокіе своды... На дикъ луны накинули дымчатую вуаль...
   Сонъ... Сонъ...
   Бодрствуютъ однѣ лишь созвѣздія: лишь онѣ еще слабо мигаютъ лучистыми рѣсницами, но мгновенье,-- и онѣ, глаза ночи, смежили свои серебряныя вѣжды... Спятъ. Все уснуло. Утихомирилось.
   Только внизу, подъ обрывомъ, море безпокойно стонетъ, будто бредитъ...
   ... Натанъ Маймонъ бодро шагаетъ по широкой дорогѣ. За спиной небольшая котомочка, въ рукѣ посошокъ странника.
   Взобрался на обрывъ, затканный тѣнями мѣсяца, остановился. Осмотрѣлся, окинулъ глазами все пространство...
   И затрепетала душа его восторгомъ экстаза: она проникновенно и сладостно ощутила свою близость, родство со всей природой,-- слилась съ ней...
   Юноша-странникъ Обнажилъ голову, прошепталъ молитвенно:
   -- О, Ты! Великое Все, имя коему Неизвѣстность!
   -- Откройся мнѣ!
   Взмолился и застылъ... Въ бѣлыя вѣжды ночи впился глазами. Напряженное ухо страстно ждало...
   
   Бѣжитъ за часомъ часъ ночной,--
   И нѣтъ ему отвѣта...
   
   -- Чу-у! Буйный всплескъ... Море гнѣвно швырнуло пѣннымъ валомъ... О прибрежныя скалы властно заухалъ шумъ прибоя.
   Мятежный рокотъ заухалъ и замеръ. И смолкло море.
   А Натанъ Маймонъ стоялъ и ждалъ.

Конецъ 1-й части.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   "Отрада", загородная дача съ оранжереями, лужайками, съ цѣлыми рощами и густымъ стариннымъ паркомъ, спокойно высилась на крутомъ угорьѣ извилистаго берега.
   Барскій домъ важно стоялъ на пологомъ холму, а у его подножья скромно ютился небольшой флигелекъ съ китайской крытой и венеціанскими окнами. Онъ былъ для челяди. Окна домика выходили на западъ, на рѣку. И на заг катѣ, когда смотрѣли въ цвѣтныя стекла стрѣльчатыхъ оконъ, то и потухающіе куски вечерняго неба и зыбучія полосы темнѣющихъ водь, мѣстами багряно-черныя, мѣстами янтарно-желтыя -- казались зловѣще странными, не живыми
   Лѣтомъ дачу занимала сама владѣлица, еще не старая вдова врача, женщина рѣдкой доброты, вѣчно хворая, вѣчно скорбная и всегда въ траурѣ.
   По окончаніи дачнаго сезона роскошный особнякъ пустовалъ, а во флигелькѣ съ этой именно поры начиналась своя своеобразная жизнь: тамъ, въ домикѣ съ китайской крышей и венеціанскими окнами, на зиму устраивалась интеллигентная бѣднота.
   Такой порядокъ установился тутъ давнымъ-давно. Кѣмъ и когда онъ былъ заведенъ никто въ точности не зналъ. Полагали, что онъ возникъ еще при прежнихъ владѣльцахъ "Отрады",-- чуть ли не съ самаго основанія дачи. Но порядокъ этотъ оставался неизмѣннымъ, безмолвно признавался и теперешней хозяйкой,-- и потому что былъ непрерывенъ -- онъ съ годами превратился въ прочный и нерушимый обычай.
   Вообще населяли фригелекъ третьеразрядные репетиторы и безработная газетная мелкота: корректора и чтецы; но преобладающими жильцами домика являлись экстерны. Изможденные нуждой, съ сухимъ блескомъ въ укоряющихъ главахъ, выходцы и бѣглецы изъ темныхъ городковъ и заброшенныхъ мѣстечекъ, постоянно съ истрепанными учебниками и тощими тетрадками, юноши эти съ упорной регулярностью въ маѣ и августѣ шли экзаменоваться въ правительственныя учебныя заведенія.

* * *

   Жили на "Отрадѣ" небольшими группами, жили артелью, и обыкновенно оставались здѣсь до конца весны.
   И въ этомъ году какъ только вдова Гавронская, владѣлица дачи, переѣхала на свою городскую квартиру -- въ концѣ сентября -- домикъ съ китайской крышей и венеціанскими окнами занялъ безработный корректоръ Николай Ивановичъ Зубжицкій, болѣзненный и склонный къ запою человѣкъ.
   Худощавый съ жиденькой бороденкой, постоянно въ мѣховой шапкѣ, въ черной блузѣ безъ пояса и въ золотыхъ очкахъ, Зубжицкій непрестанно тянулъ изъ коротенькой трубочки-носогрѣйки, былъ хмуръ и, если самъ не говорилъ, вставлялъ въ рѣчь собесѣдника саркатическія примѣчанія.
   Сожителями корректора оказались двое экстерновъ: Самуилъ Левинскій и Соломонъ Лурье.
   Левинскій, юноша лѣтъ двадцати, съ выпуклыми зрачками и острымъ подбородкомъ, необыкновенно подвижной и необыкновенно маленькій, со спутанными, блѣдно-желтыми волосами,-- прихотливая смѣсь доброты и мягкости съ холодной сдержанной отвагой.
   Лурье немного моложе Левинскаго, стройный и тонкій, какъ прямой стволъ молодой березки, съ большими глазами, задумчивыми и нѣжными, какъ краски неба весной вечеромъ.
   Всѣ трое, какъ водилось, жили коммуной, и такъ какъ ни у Николая Ивановича, ни у Лурье работы не было и единственными рессурсами общины были два четырехрублевыхъ урока Левинскаго, то поэтому часто голодали.
   И въ часы острой нужды, когда у всей компаніи не на что было купить фунта хлѣба, Самуилъ Левинскій, самый здоровый изъ всей общины, утолялъ свой голодъ рыбьимъ жиромъ. Жидкость эту врачи прописали Николаю Ивановичу, но корректоръ не принималъ своего лѣкарства: онъ никакъ не могъ привыкнуть къ отвратительному вкусу рыбьяго жира,-- и имъ пользовался Левинскій.
   Въ табакѣ же въ артели никогда не нуждались. Папиросы я табакъ доставлялъ сынъ владѣлицы "Отрады", восемнадцатилѣтній Михаилъ, юноша, сосредоточенный и печальный, какъ одинокое деревцо на заброшенномъ кладбищѣ...
   Михаилъ Гавронскій не разъ пытался предложить "зимнимъ дачникамъ" -- такъ юноша деликатно называлъ обитателей флигелька -- и съѣстное, но тѣ отъ ѣды обидчиво отказывались, кратко поясняли: "не нищіе"... Табакъ -- другое дѣло. Онъ статья особая: табакъ, онъ, какъ воздухъ, общая собственность".
   Юноша Гавронскій часто приходилъ въ домикъ съ китайской крышей и венеціанскими окнами, и тутъ чувствовалъ себя гораздо лучше, чѣмъ въ пышномъ палаццо матери.

* * *

   Четвертый членъ дачной артели, Натанъ Маймонъ, поселился на "Отрадѣ* въ началѣ весны въ послѣднихъ числахъ февраля.
   Пришелъ онъ въ чистое свѣтлое утро. Дни тогда стояли безвѣтренные, погожіе, съ ласковымъ румянцемъ привѣтливаго, но еще не жаркаго солнца.
   Въ дачныхъ рощахъ шумнымъ гомономъ звенѣли птицы, разсыпчатыми стайками рѣзво шныряли онѣ по еще безлиственнымъ кустамъ, по чернымъ куполамъ деревьевъ, ликовали, пѣли пѣсни, воспѣвали и прославляли воскресшую любовь, и созывали на ея радостный пиръ, на великое празднество пробужденія.
   И обитатели флигелька вылѣзли изъ своего досчатаго строеньица, насквозь пропитаннаго сырой стужей, и, радуясь теплу и благодатному сіянію, расхаживали по аллеямъ стараго парка, грѣлись на солнышкѣ.
   Отъ оттаявшихъ стволовъ еще нагихъ деревьевъ, отъ темныхъ газоновъ, что круглыми полисадами гранили дачныя лужайки, струился терпкій ароматъ влажной древесины и перегнившаго листа, а отъ отсырѣвшихъ дорожекъ, будто изъ жертвенныхъ кадильницъ медленно вздымались и тихо курились широкія бѣлыя испаренія.
   И въ этихъ колыхающихся прядяхъ весенняго на ра точно въ клубахъ спустившихся облаковъ, неторопливо шелъ человѣкъ. Онъ встрѣтился съ Николаемъ Ивановичемъ, остановился и поздоровался. Разговорились. И человѣкъ объяснилъ, зачѣмъ онъ сюда явился: въ городѣ ему жить неудобно, а онъ слыхалъ, что тутъ, на дачѣ, можно теперь пріютиться. Такъ вотъ, если Зубжицкій и его товарищи ничего не имѣютъ противъ, то онъ, Натанъ Маймонъ, у нихъ поселится.
   Человѣкъ -- невысокаго роста, съ веселой кротостью въ глубокихъ, какъ бы бездонныхъ глазахъ, съ мягкими вьющимися локонами и носъ горбинкой. Въ длиннополомъ балахонѣ, въ ботахъ изъ войлока, на головѣ картузъ изъ чернаго шелка, въ правой рукѣ посошекъ странника.
   Корректоръ быстро оглядѣлъ Натана Маймона, и его самого и его странный нарядъ, хотѣлъ было отпустить колкую шуточку и не смогъ, мѣшало что-то: и голосъ странника, проникновенный такой и вся его наружность,-- точно не отъ міра, неземная.
   И сдержался Зубжицкій. Онъ ввелъ гостя во флигелекъ, усадилъ его и сталъ хлопотать по хозяйству. Завозился, зажегъ керосинку, поставилъ кипятить воду. Накрылъ столъ свѣжимъ газетнымъ листомъ, досталъ изъ подъ скамьи громоздкій бумажный свертокъ. Развернулъ его, вытащилъ оттуда неровный обломокъ колбасы, кусокъ селедки, пару луковицъ и чинно разложилъ всѣ припасы на столъ.
   Когда вода вскипѣла, Николай Ивановичъ заварилъ чай и пригласилъ гостя закусить.
   -- Прошу. Пожалуйста!
   Человѣкъ отказался и отъ чаю, и отъ закуски, сказалъ:
   -- Чаю вообще не пью. По моему -- не нужная роскошь, а чтобъ согрѣться, употребляю горячую воду,-- оно и здоровѣе. А вотъ это и это...
   Глазами указалъ на мясо и на рыбу, указалъ и немного замялся.
   -- Это совершенно не ѣмъ. Не употребляю въ пищу ни мясного, ни восбще убоины, считаю это страшнѣйшимъ изъ грѣховъ... и питаюсь я исключительно хлѣбомъ и овощами,-- потому что животныхъ считаю такими же братьями своими, какъ и людей,-- кровными, близкими.
   Примолкъ и грустно такъ улыбнулся.
   Зубжицкій суетливо заерзалъ у керосинки.
   -- Да-да! Забылъ совсѣмъ... Вѣдь онъ слыхалъ о господинѣ Маймонѣ... что-то въ этомъ родѣ... Да-да...
   Нетерпѣливо и торопко почесалъ у себя за ухомъ, дернулъ головой и круто обернулся къ гостю.
   -- Да вы ѣли сегодня?
   -- Нѣтъ, не ѣлъ еще. Да это не важно. Чего безпокоитесь?
   -- Неважно? Хмъ...
   Николай Ивановичъ снялъ свою шапчонку, помялъ ее, снова поскребъ за ухомъ, задумчиво переступилъ ногами.
   -- Ну, такъ вотъ что...
   Полѣзъ подъ кровать, выдвинулъ оттуда чемоданчикъ, раскрылъ его, поискалъ тамъ въ скомканныхъ грудахъ бѣлья, закрылъ чемоданчикъ, задвинулъ его на прежнее мѣсто, поднялся и сталъ рыться по карманамъ.
   Долго шарилъ въ обтрепанныхъ карманахъ засаленныхъ брюкъ, въ жилеткѣ подъ блузой, въ глубокихъ прорѣхахъ куцаго пальто.
   Нашелъ гривенъ семь серебромъ и мелкой мѣдью.
   На те!
   Деньги сунулъ бокомъ.
   -- Захотите,-- конечно, когда лишніе заведутся, тогда и отдадите, вернете тогда. А случится, когда и у меня недохватка окажется,-- такъ я у васъ. Поняли?
   Натанъ Маймонъ болѣзненно прищурилъ глаза, повелъ локтями рукъ, сдѣлалъ движеніе раскрытыми ладонями, какъ бы отстранялъ отъ себя весьма непріятное. И деликатно, точно оправдываясь, что вынужденъ причинить ближнему непріятность, сказалъ:
   -- Очень... меня поступокъ вашъ очень трогаетъ! И это я говорю не для того, чтобы любезностью отвѣтить на вашу любезность... Нѣтъ. Я дѣйствительно вамъ очень признателенъ. И не за это -- за деньги...
   Брезгливо поморщился на насыпанную груду монетъ.
   -- Мнѣ онѣ, деньги, не нужны. Совершенно. А дорого мнѣ сочувствіе ваше, актъ состраданія, какъ таковой, самъ по себѣ...
   -- Состраданіе!.. сочувствіе!.. это же самыя драгоцѣнныя черты души!..
   Натанъ Маймонъ молитвенно воздѣлъ руки.
   -- А помощи, матеріальной помощи, не нужно мнѣ. Никакой. И ни въ чемъ, рѣшительно ни въ чемъ,-- я не нуждаюсь. А что касается ѣды, то ѣсть я всегда успѣю. Вотъ, когда вы всѣ станете обѣдать, то я съ вами за столъ сяду. Такъ сказать, хлѣбъ преломлю.
   Оборвалъ себя. Быстро подошелъ къ Зубжицкому и горячо и порывисто обнялъ его. Отъ неожиданности [корректоръ оторопѣлъ, а когда оправился, со смущеннымъ вниманіемъ осмотрѣлъ человѣка.
   -- Тта-акъ... нда...
   Неопредѣленно мотнулъ бороденкой, оправилъ блузу, снялъ очки. Краемъ рукава Николай Ивановичъ тщательно вытеръ стекла, снова и бережно одѣлъ очки, вышелъ. Безцѣльно заходилъ по аллеямъ парка, очутился какъ то у калитки, разсѣянно осмотрѣлся, нерѣшительно ткнулъ калитку носкомъ сапога, нерѣшительно вышелъ.
   

II.

   Зубжицкій вернулся на дачу послѣ обѣда, пришелъ хмѣльнымъ, радостно возбужденнымъ. Во флигелькѣ онъ никого не засталъ, и отъ этого ему взгрустнулось. У Николая Ивановича, какъ у всѣхъ пьющихъ резонеровъ, теперь, послѣ выпивки, было непреодолимое желаніе говорить, поговорить по душѣ, излиться предъ свѣжимъ человѣкомъ.
   Онъ стремительно кинулся къ выходу, быстро обѣгалъ весь паркъ,-- онъ жадно искалъ гостя. Нашелъ его на дачной вышкѣ.
   Натанъ Маймонъ стоялъ тамъ, стоялъ и смотрѣлъ на извилистые берега Буга, на почернѣвшіе тропы бурой степи
   По рѣкѣ, по ея изсиняблѣдной водѣ безпрестанно и торопко мигали солнечные блики, точно стайки птичекъ, вылитыя изъ расплавленнаго золота, шаловливо барахтались и непрерывно трепыхали своими сверкающими крылышками.
   За рѣкой плавни,-- низкорослый лѣсъ, подернутый тонкимъ облачкомъ, точно кисейнымъ покрываломъ, темнѣлъ и зыбился безлиственной главой,-- онъ чутко застылъ въ весенней дремѣ...
   Николай Ивановичъ подсѣлъ къ Натану Маймону. Корректоръ помолчалъ немного, горько замоталъ головой, дѣлалъ какіе то знаки растопыренными пальцами и временами пускалъ:
   -- Кк-кон-неч-но... аабб-бязат-тельно... ссам-мо-ссобой...
   Послѣ этого спутаннаго вступленія Зубжицкій спросилъ съ хмѣльнымъ задоромъ:
   -- Вв-вамъ мож-жетъ не интересно?
   -- Нѣтъ -- нѣтъ! Только такъ неясно для меня, а вы разскажите обстоятельнѣй, вы подробнѣй изложите.
   -- Ладно. Могу подробнѣй. Хотѣлъ вотъ разсказать про себя. Кое что... я тоже,-- знаете...
   Пріостановился, видимо затрудняясь съ чего начать, засунулъ руки въ карманы.
   -- Я какъ-то находился въ критическихъ обстоятельствахъ, натурально голодалъ. Что дѣлать? Работы никакой, занимать деньги, вообще одалживаться -- терпѣть не могъ. Вотъ, какъ вы.
   -- А жилъ, я, знаете, у бабы у одной, у торговки, у базарной. Уголъ у нея снималъ. Хорошо-съ. Ну, и предложилъ ей: возьми, говорю, меня въ няньки.
   -- Она, понимаете, весь день на базарѣ, а у нея малютка, махонькій мальчонка, вотъ такой вотъ.
   Николай Ивановичъ согнулъ кисть лѣвой руки и ударилъ по ней ребромъ правой ладони: показалъ размѣръ величины малютки.
   -- И вотъ ночью, съ непривычки, знаете, бывало засну, а она, торговка эта самая, меня и будитъ: "вставай, кричитъ, такой-сякой! Дите колыхай, лодырь!"
   -- И она, конечно, права. Цѣлый день по городу мыкается съ горшками со своими,-- она снѣдь продавала,-- меня все же кормитъ...
   -- Нда... и пробылъ это я въ нянькахъ недѣли двѣ. И случись такъ, что къ этому времени тамъ, въ подгородной, значитъ слободкѣ, то есть гдѣ была хибарка моей торговки, такъ въ тамошней школѣ открылась учительская вакансія.
   -- А у меня, знаете, семинарскій дипломъ.
   -- Ну, стукнулся туда. Приняли, Господи благослови. Хорошо-съ.
   -- Ну, обжился я немного. Преподаю. Прошелъ, понимаете, мѣсяцъ, получаю я гонорарій и, понятно, прямой дорогой въ трактиръ.
   -- Выпилъ, знаете, и подвернись мнѣ какъ разъ тогда подъ руку староста. Изъ мерзавцевъ мерзавецъ!
   -- Поговорилъ я съ нимъ... Крупно. И въ результатѣ -- предложили оставить шкоду, то есть полную отставку. Ддаа..
   -- А мальчишки меня любили...
   Хмуро примолкъ, закурилъ трубку. Оживился. Опять заговорилъ.
   -- Очутился я снова въ высокомъ званіи пролетарія, то есть чисто: въ карманѣ полнѣйшая невинность, ночевать негдѣ.
   -- Ищу работы. Искалъ -- искалъ, искалъ -- искалъ,-- пошелъ въ пастухи.
   -- Ну вотъ, отлично. Такъ сказать -- лоно природы: поля, рѣчка, вѣтерокъ... оловомъ -- полная идиллія! Нда...
   -- Брожу себѣ по степи -- по выгону -- вродѣ кочевника первобытнаго, командую своими скотами и прочее.
   -- А крестьяне, хозяева мои, поддерживаютъ во мнѣ это идиллическое настроеніе.
   -- Вотъ подойдетъ къ пастбищу кто изъ нихъ, степенный такой, пахарь длиннобородый... подойдетъ къ стаду Божій мужичекъ, станетъ въ позу, эдакого древняго патріарха -- и спросить,-- а въ голосѣ у него елей и участіе.
   -- Скотинку стережешь, пастухъ?
   -- Стерегу.
   Помолчитъ многодумно и опять:
   -- Это ты учитель?
   -- Я, молъ.
   -- Ну, ладно. Поучи-ка, вотъ, быка мого... да смотри хорошо чтобъ. Чтобъ ученый вышелъ.
   -- Скажетъ и не моргнетъ. Потому имъ всѣмъ извѣстно, что я бывшій учитель. Баринъ въ нѣкоторомъ родѣ. Какъ же упустить такую великолѣпную возможность: рѣдкій случай, когда надъ бариномъ поиздѣваться можно? И безъ малѣйшаго риска,-- безнаказанно... Нда...
   Николай Ивановичъ еще долго разсказывалъ про свою жизнь. Натанъ Маймонъ сочувственно слушалъ, сидѣлъ на садовой скамьѣ, дружески пригнувшись къ разсказчику и, при каждой его паузѣ, быстро и мелко кивалъ годовой.

* * *

   Въ городѣ, въ кружкахъ молодежи, къ Натану Маймону относились разно. Одни считали молодого проповѣдника искреннимъ чудакомъ, маніакомъ; другіе принимали вегетаріанца за ловкаго авантюриста. Эти утверждали, что невѣдомо откуда явившійся человѣкъ сознательно играетъ роль блаженнаго: юродствуетъ затѣмъ, чтобы обратить на себя вниманіе, добиться популярности и такимъ путемъ сдѣлать карьеру.
   И понятно, что необычнымъ оригиналомъ живо интересовались и тѣ и другіе, и ихъ разнорѣчивыя мнѣнія сошлись въ одномъ: дѣятельность Маймона вредна, потому что она отвлекаетъ массу отъ истинныхъ причинъ ея невзгодъ, затемняетъ классовое сознаніе пролетаріата, и поэтому ей необходимо противодѣйствовать.
   Въ томъ году, когда Натанъ Маймонъ появился въ городѣ здѣсь, какъ и во многихъ фабричныхъ центрахъ страны, была забастовка. И на одной изъ массовокъ заводскаго предмѣстья выступилъ Маймонъ. Что именно онъ хотѣлъ сказать, осталось неизвѣстнымъ. Но насколько можно было разобраться въ несходныхъ передачахъ участниковъ массовки, пришли къ заключенію, что вегетаріанецъ излагалъ передъ рабочими начала какого то туманнаго ученія, названнаго имъ "логикой",-- смѣсь утопическаго коммунизма съ толстовщиной.
   Впрочемъ, выводъ этотъ былъ только догадка, такъ какъ проповѣднику не удалось окончить своего слова. Послѣ первыхъ же фразъ, что нужно прекратить всякія распри и заняться дѣломъ единенія, полнаго Вселенскаго Единенія,-- слушатели-забастовщики, озлобленные упорствомъ хозяевъ, стали вести себя безпокойно. Они шумно негодовали, обрывали оратора протестующими возгласами и вынудили его замолчать.
   Событіе это возбудило во всѣхъ организаціяхъ оживленные толки. Говорили объ этомъ и въ домикѣ съ китайской крышей и венеціанскими окнами: экстерны были партійными людьми,-- Левинскій считался соціалъ-демократомъ, а Лурье принадлежалъ къ сіонистамъ. И оттого появленіе Натана Маймона на "Отрадѣ" вызвало въ ея населеніи естественную сенсацію.
   Въ дачной артели жизнь до сихъ поръ текла однотонно. Николай Ивановичъ, когда не пилъ, по цѣлымъ часамъ валялся въ постели: читалъ, курилъ и произносилъ обличительные монологи. Экстерны же или бѣгали на кружковыя сходки или сидѣли по угламъ и до одури зубрили -- готовились къ экзамену.
   И за пять мѣсяцевъ совмѣстнаго пребыванія зимніе дачники такъ тѣсно сблизились, что по опредѣленію Зубжицкаго: "одинъ другого наизусть выучилъ".
   -- Откроетъ онъ уста свои, и ты уже знаешь, какимъ афоризмомъ онъ собирается міръ удивить,-- говорили артельщики другъ про друга.
   И вотъ новый жилецъ внесъ оживленіе и перемѣну, Своей привѣтливой сердечностью, неизмѣнной кротостью и голубинымъ незлобіемъ онъ сразу привлекъ къ себѣ симпатію желчнаго корректора, и, недѣли черезъ двѣ послѣ того, какъ новоселъ прибылъ на "Отраду", Зубжицкій предложилъ ему перейти на "ты".
   Такъ какъ Натанъ не пилъ, то при церемоніи брудершафта Николай Ивановичъ выпилъ и за себя и за побратима.
   Суровый съ виду корректоръ, теперь, послѣ побратимства, нерѣдко позволялъ себѣ трунить надъ новымъ пріятелемъ. Онъ далъ ему нѣсколько шутливыхъ кличекъ: съ иронической почтительностью Зубжицкій называлъ Маймона,-- то "равви", то "учитель" то "отецъ". Дурашливо подходилъ къ нему подъ благословеніе, дурашливо просилъ поученія, наставленія. Но, когда случалось, что Маймонъ долго бывалъ въ отсутствіи, Николай Ивановичъ проявлялъ острое безпокойство. Онъ тогда непрестанно расхаживалъ по комнатѣ, ходилъ тяжелыми, шлепающими шагами, озабоченно молчалъ, хмурился. Не выпускалъ трубку изо рта, курилъ и молчалъ. И, если кто изъ товарищей заговаривалъ съ нимъ, онъ отрывисто и злобно огрызался.
   

III.

   Съ той поры, когда Натанъ Маймонъ ушелъ изъ отцовскаго дома и до его появленія на дачѣ, прошло около пяти лѣтъ.
   Все это время молодой проповѣдникъ провелъ въ непрерывныхъ скитаніяхъ. Онъ побывалъ въ Польшѣ, странствовалъ по Волыни, обошелъ Литву, вездѣ пытался ознакомить людей со своимъ міровоззрѣніемъ, и рѣдко гдѣ ему внимали.
   Новаторъ точно такъ, какъ и при своей первой проповѣди въ синагогѣ родного города, повсюду натыкался на враждебное непониманіе.
   Его не хотѣли слушать, злобно обрывали, осыпали бранью, изгоняли изъ храмовъ.
   Молодого проповѣдника гоненія эти огорчали, но не обезкураживали; утѣшалъ себя: такъ поступали со всѣми глашатаями Правды Вѣчной,-- и ихъ подвергали гоненіямъ и преслѣдовали до тѣхъ поръ, пока не понимали. А когда просвѣтились,-- стали сооружать алтари. И конечно, не Логика -- ученіе Любви и Разума,-- не она источникъ его преслѣдованія. Вина -- въ немъ самомъ, только въ немъ: въ носителѣ этого идеала.
   И если за нимъ еще не слѣдуютъ, значить не пришло еще его время. И неудачи эти происходятъ оттого, что онъ, Маймонъ, еще не достаточно подготовленъ къ высокому званію учителя: неосновательно знакомъ со средой, предъ которой выступаетъ, не владѣетъ въ должной мѣрѣ словомъ, быть можетъ, туманно, неясно излагаетъ...
   И еще не очистился отъ злыхъ помысловъ, не преодолѣлъ страстей, и еще немощенъ духомъ и воля не окрѣпла: когда ему не даютъ говорить, онъ теряетъ самообладаніе, и увлекается обидой, и вступаетъ въ гнѣвныя пререканія. И проповѣдь единенія и мира превращаетъ въ бранное состязаніе.
   Такъ объяснялъ себѣ Натанъ Маймомъ причины неуспѣха своего ученія.
   За всѣ эти годы скитанія только разъ призывъ новатора не остался безъ сочувственнаго отклика. И случилось это за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, какъ онъ поселился въ дачной коммунѣ.
   Въ ту пору Натанъ Маймонъ находился въ большомъ торговомъ посадѣ, сплошь населенномъ молоканами. Майкову думалось, что здѣсь, въ средѣ духовныхъ христіанъ, тутъ, гдѣ давно отказались отъ мясной пищи, его слово упадетъ на благотворную почву. И онъ остался въ посадѣ зимовать.
   За время своихъ странствованій молодой проповѣдникъ научился портняжить, и теперь онъ обшивалъ семьи сектантовъ: переходилъ изъ дома въ домъ и работалъ.
   Вначалѣ молокане относились къ пришельцу-еврею, какъ и ко всякому постороннему, съ настороженной подозрительностью. Но, присмотрѣвшись, сдѣлались довѣрчивѣе. Они постепенно сблизились съ нимъ, и пошли у нихъ разговоры о правдѣ, о вѣрѣ,-- и праведнаго еврея стали приглашать на религіозныя собранія общины.
   Въ первые дни своихъ посѣщеній Натанъ Маймонъ былъ только зрителемъ: онъ прислушивался, присматривался,-- онъ внимательно изучалъ аудиторію.

* * *

   Однажды во время общественной молитвы, когда всѣ вѣрующіе въ радостномъ умиленіи пѣли хвалебные гимны, одинъ изъ братьевъ, по имени Ефимъ,-- коренастый мужикъ съ мягкими глазами и обвѣтреннымъ лицомъ сталъ проявлять необычайное возбужденіе.
   У него рябило въ глазахъ, щекотало въ горлѣ, и изъ подъ быстро мигающихъ вѣкъ смущенно выступили слезы.
   Сначала Ефимъ плакалъ тихо, застѣнчиво, мелкими, сдержанными всхлипываніями. Временами что-то шепталъ, шепталъ растеряннымъ шопоткомъ, сокрушенно покачивался, покаянно ломалъ руки, горестно хрустѣлъ скрестившимися пальцами. И, вдругъ, испуганно охнулъ, всхлипнулъ громче, протяжно, сорвался со своего мѣста и грузно повадился на полъ.
   Онъ бился въ судорожныхъ рыданіяхъ, надорванно кричалъ о слѣпыхъ мукахъ истерзанной души, умолялъ помочь ему разобраться: онъ хочетъ... страстно жаждетъ жить по совѣсти... по чистой совѣсти... чтобы никого... ни одной изъ тварей Божіихъ не обидѣть... а кругомъ соблазны,-- искушенія... и онъ не знаетъ, какъ устроить свою жизнь, чтобы по всей правдѣ, по Божьи... и запутался въ мысляхъ...
   Въ собраніи гулкимъ шопоткомъ заохали благочестивые стоны сочувствія. Женщины съ сердечнымъ соболѣзнованіемъ скорбно причитывали:
   -- Кайся, Ефимъ! Кайся, сердешный!
   -- Господу тоску свою неси! Онъ -- милосердъ,-- Онъ все приметъ...
   А Ефимъ въ рыданіяхъ метался по полу.
   Натанъ Маймонъ поднялся. Онъ порывисто всталъ, подошелъ къ плачущему человѣку, обнялъ его, успокоилъ. Посадилъ рядомъ съ собой, сталъ говорить,-- изложилъ молоканамъ осново-начала Логики.
   Его не прерывали. Выслушали сосредоточенно, серьезно,-- и опять запѣли. Теперь пѣли покаянные псалмы. А по окончаніи службы завязался ожесточенный диспутъ.
   Маймону указали, что въ его ученіи много мірского, много отступленій отъ священнаго писанія.
   Спорили долго съ фанатическимъ упорствомъ и гнѣвной страстью, сыпали текстами, цитатами. Разошлись поздней ночью.
   Когда Натанъ Маймонъ ушелъ изъ собранія, за нимъ послѣдовали двое: Ефимъ и еще одинъ, именемъ Павелъ. Оба мужика просидѣли у него до разсвѣта, и въ скоромъ времени они стали послѣдователями Логики. Новообращенные ежедневно сходились, все разбирали, какъ устроить свою жизнь по всей правдѣ. И положили они отказаться отъ всякаго подневольнаго труда, отпустить работниковъ, отпустить скотину на волю: пусть себѣ пасется на свободѣ тварь Божія. Теперь они сами безъ принудительной работы воловъ и коней станутъ воздѣлывать поля свои, сами впрягутся въ соху, сами станутъ боронить...
   Со временемъ къ нимъ пристанутъ другіе, и изъ небольшого кружка учениковъ выростетъ цѣлая община,-- первая община справедливыхъ.
   Натанъ Маймонъ ликовалъ. Въ его воображеніи уже вставало радостное житіе новыхъ людей, исповѣдующихъ Логику: ни вражды, ни рабства...
   Приступили къ дѣлу. И когда вознамѣрились отпустить на волю скотину, то этому воспротивились женщины, жены новообращенныхъ. И въ домахъ Ефима и Павла пошли нелады, ссоры, брань. Женщины забили тревогу. Онѣ бѣгали по сосѣдямъ, изъ хаты въ хату, плакали, жаловались: мужья сбились съ дороги, поддались лукавымъ рѣчамъ пришельца-еврея. Тотъ подбиваетъ ихъ на явное безумство, хочетъ разорить, пустить по міру.
   Бабы подняли все село, и въ посадѣ пошло броженіе.
   И къ Натану Маймону явились старѣйшины общины. Они указали ему, что своимъ появленіемъ онъ внесъ смущеніе въ среду вѣрующихъ, раздоры въ ихъ семьи. Старики просили пришельца удалиться, уйти отъ нихъ добромъ и не принуждать общество прибѣгнуть къ силѣ, ко вмѣшательству властей; въ разговорѣ намекнули, что Маймонъ, какъ еврей, не пользуется правомъ проживать въ этихъ мѣстахъ.
   А ученики Павелъ и Ефимъ, подъ вліяніемъ угрозъ, пали духомъ и отступились отъ учителя.
   Пришлось покориться, уйти, оставить посадъ.
   Тяжело было на душѣ. И, какъ у него всегда водилось послѣ неудачи, Натанъ Маймонъ на время прервалъ свою дѣятельность. Онъ ушелъ въ глухія мѣста, и тамъ, въ строгомъ уединеніи, провелъ нѣсколько недѣль. И послѣ долгихъ размышленій, Маймонъ пришелъ къ выводу, что ему необходимо перемѣнить тактику своей учительской работы: къ массамъ, мало подготовленнымъ къ воспріятію такихъ высокихъ идеаловъ, какъ ученіе о Вселенскомъ Единеніи,-- къ нимъ обращаться только въ экстреннѣйшихъ случаяхъ. И всю силу духа своего направить на отдѣльныхъ лицъ, на небольшія группы лучшихъ,-- избранныхъ.
   И, предпочтительно предъ всѣми, онъ долженъ обратить особое вниманіе на молодежь,-- ее привлечь, ибо: "молодое вино должно вливать въ мѣхи новые"; надо выдѣлить отборныхъ, даровитыхъ и нравственныхъ, и черезъ ихъ посредство воздѣйствовать на широкіе слои людскіе.
   Съ этимъ планомъ Маймонъ и поселился на "Отрадѣ", такъ какъ на зимней дачѣ постоянно толкалось много молодежи.
   

IV.

   Апрѣль. На дачѣ приступили къ ремонту, и въ коммунѣ заговорили о квартирѣ,-- еще двѣ, три недѣли, и придется очистить флигелекъ.
   Натанъ Маймонъ убѣждалъ товарищей снять вопросъ съ очереди. По его мнѣнію выходило, что теперь въ опредѣленномъ жильѣ нѣтъ никакой необходимости: теперь, когда зима и холодъ окончательно прошли, можно вѣдь жить тамъ, гдѣ придется.
   Учитель упорно защищалъ свое предложеніе.
   -- Зачѣмъ? Для чего намъ постоянное помѣщеніе? Какая въ немъ нужда?
   -- Вѣдь прежде всего ее, то есть комнату эту, надобно будетъ найти: это значитъ уйму времени ухлопать на поиски, на пустое, въ сущности, занятіе.
   -- И вотъ нашли, наняли,-- такъ. И сейчасъ новая забота: добыть деньги на задатокъ, на плату.
   -- И такъ каждый мѣсяцъ. Вѣдь платить надо же будетъ аккуратно, потому что, если гдѣ нибудь и поселимся, то вѣдь поселимся же у бѣдняка, и онъ на насъ разсчивать станетъ, и мы не должны красть его довѣрія.
   -- А опредѣленныхъ средствъ у насъ же не имѣется, и придется постоянно думать о деньгахъ.
   -- Зачѣмъ же создавать себѣ ненужныя, безполезныя заботы? низменныя заботы! Тѣмъ болѣе, когда скоро лѣто: тепло, свѣжій воздухъ...
   Въ дальнѣйшихъ своихъ аргументахъ Маймонъ сослался на звѣрей. Ставилъ ихъ въ примѣръ: они, твари разумныя, не осложняютъ жизнь излишними потребностями,-- живутъ независимо, вольно.
   Съ Маймономъ не согласились. И, какъ всегда, больше другихъ ему возражалъ корректоръ. По своему обыкновенію, Николай Ивановичъ уже со второй фразы вспыхнулъ, загорѣлся, и пошелъ, и пошелъ.
   Онъ ожесточенно теръ лобъ, громадный и въ глубокихъ бороздахъ, скребъ за ухомъ, снималъ и одѣвалъ шапку, презрительно щурилъ свои близорукіе глаза, презрительно фыркалъ.
   -- Гхха-а! Много ты понимаешь! Разумныя твари... Жить по примѣру звѣрей вольныхъ... Ха... Эхъ ты-ы,-- выродившійся потомокъ великаго племени! въ томъ то и дѣло, что тамъ благородныя твари! Имъ, стало быть, это къ лицу, то-есть къ мордѣ,-- по чину... Даа...
   -- А мы, мы, человѣки, мы есть самое холопское сословіе изъ всѣхъ животныхъ видовъ! И намъ, намъ жить безъ постоянной квартиры, намъ эта статья не по рылу!
   -- И потомъ... ты упустилъ изъ виду, какъ на этакое нарушеніе порядка жизни,-- какъ на это городовой посмотритъ.
   -- Ты меня понимаешь: я разумѣю не знакомаго нашего Максима Коваленко, того вотъ, что на дачномъ шоссе вахту держитъ,-- не его, а вообще охранителя устоевъ, такъ сказать, символическаго городового.
   -- Понялъ ты мою мысль? Ты, наивнѣйшій изъ всего дома Израиля!
   Зубжицкій кончилъ свой монологъ и съ жестомъ профессіональнаго актера обратился къ остальнымъ членамъ артели.
   -- Ваше мнѣніе, джентльмены?
   Тѣ отнеслись разно.
   Самуилъ Левинскій говорилъ и весь былъ въ движеніи. Въ принципѣ онъ, собственно, ничего не имѣетъ противъ предложенія Маймона.
   Сказалъ -- и спохватился. Насупился, задвигался быстрѣе и добавилъ скороговоркой:
   -- При настоящихъ же соціальныхъ условіяхъ, предложеніе это непримѣнимо,-- оно прямо утопично! И поэтому, именно поэтому я къ нему не могу присоединиться. Высказываюсь противъ!
   Соломонъ Лурье совершенно уклонился отъ дебатовъ. Онъ вяло кейфовалъ, лежа на продавленномъ диванчикѣ и ему было лѣнь спорить. Оттого, когда Зубжицкій сталъ отбирать голоса, предложеніе Натана Маймона было отвергнуто.
   Въ тотъ же день отправились на поиски,-- пошли всѣ трое: корректоръ, Лурье и Левинскій. Искали недолго: ни у кого изъ компаніи не было особенной охоты возиться.
   Побродили часа два и остановились у деревяннаго домика съ полуразрушеннымъ заборчикомъ изъ тоненькихъ досокъ.
   Домикъ старенькій, на стѣнахъ облупленная штукатурка. Темный вѣнчикъ соломенной крыши, растрепанный, ветхій, какъ помятая опушка поношенной шапки, нависъ по самые глаза,-- до оконъ.
   На шершавомъ, зеленовато-мутномъ стеклѣ средняго оконца нечистымъ бѣльмомъ подслѣповато глядитъ сѣрая бумажонка. Надпись кривыми каракулями, жалкая, заискивающая: З даіоца комната зъ наймомъ.
   Вошли справляться.
   Комната оказалась кухней при еврейской духовной школѣ, и тотъ, кто ее сдавалъ, старый меламедъ съ синими заплатами на обояхъ колѣняхъ сѣрыхъ брюкъ, истово увѣрялъ:
   -- Вотъ какъ вы ее видите, почтенные господа!
   -- Она совсѣмъ, вполнѣ комната... ну, а если при ней плита, то отчего же не варить. Это, конечно, дѣлается: варятъ тутъ только тогда, когда нѣтъ жильцовъ.
   -- И онъ также проситъ обратить вниманіе на плату: рубль двадцать пять копеекъ въ мѣсяцъ! Вотъ за какую цѣну она у него идетъ! Всего одинъ рубль съ четвертакомъ...
   -- Комната съ полной обстановкой за такія деньги -- это вѣдь дешевле квасу! И это же такъ вѣрно, какъ его зовутъ Іехіэлъ Шапиро.
   -- Притомъ, развѣ всякій согласится впустить трехъ... что-о? еще одинъ? еще одинъ будетъ? Ну, такъ развѣ всякій согласится впустить четырехъ въ одну комнату?
   -- Онъ не хочетъ быть превратно понятымъ,-- и пусть не примутъ его слова въ обиду: онъ этимъ вовсе не думаетъ задѣть почтенныхъ господъ.
   -- Спаси Всевышній! И въ помышленіяхъ у него не можетъ этакое зародиться! И даже ни полнамека... онъ самъ бѣднякъ и очень великолѣпно понимаетъ, что не въ серебрѣ и не въ златѣ благородство характера...
   Для артели самымъ убѣдительнымъ доводомъ въ пользу квартиры была плата, и, послѣ краткаго совѣщанія, Николай Ивановичъ вручилъ женѣ хозяина задатокъ: пятіалтынный и два пятака мѣдью.
   Условились, квартира считается за ними съ сегодняшняго же числа, но займутъ они ее послѣ завтра въ пятницу: въ этотъ день, наканунѣ субботы, въ хедерѣ занятія прекращаются съ полудня; хозяева будутъ свободны и помогутъ жильцамъ устроиться.

* * *

   Съ "Отрадой" рѣшено было торжественно проститься: наканунѣ переѣзда устроить парадный обѣдъ, а послѣ обѣда на лонѣ природы, въ дачномъ паркѣ,-- пикникъ, чаепитіе, пѣніе, декламація.
   Въ среду, вечеромъ того же дня, когда наняли комнату, Зубжицкому,-- онъ теперь исполнялъ обязанности артельнаго эконома,-- коммуной были даны соотвѣтствующія указанія и полномочія. Въ четвергъ Николай Ивановичъ поднялся на разсвѣтѣ и тотчасъ же взялся за хлопоты. Началъ онъ съ посуды: вычистилъ глиняный горшокъ, двѣ каменныя тарелки, жестяную мисочку и эмалированныя ложки. Потомъ поправилъ керосинку, наточилъ кухонный ножъ, принесъ воды изъ колодца. Въ восьмомъ часу Зубжицкій отправился на рынокъ за провизіей.
   Для того, чтобы Маймонъ могъ участвовать въ пиршествѣ, экономъ, торжества ради, рѣшилъ одно изъ блюдъ сдѣлать общимъ, нѣчто вегетаріанское.
   Корректоръ шелъ, обдумывалъ подробности сегодняшняго меню -- и, по разсѣянности, попалъ не въ мелочную лавочку, гдѣ дачная компанія обыкновенно забирала свой незатѣйливый провіантъ, а въ большой гастрономическій магазинъ.
   Вошелъ. Богатое убранство магазина, закуска, разложенная симметрическими кругами, темные и янтарные холмики напитковъ,-- на горлышкахъ бутылокъ колпачки изъ посеребреннаго и позолоченнаго свинца... Живыя пирамидки фруктъ, изящныя бонбоньерки, коробочки, нарядные приказчики въ бѣлыхъ передникахъ и манжетахъ изъ черной глянцевитой кожи,-- все спѣсивое убранство чванливой сытости ошеломило Николая Ивановича.
   Спохватился, замѣтилъ оплошность -- и немного растерялся Ему показалось, что приказчики на него презрительно смотрятъ, оглядываютъ, будто, съ ногъ до головы, морщатся съ брезгливой подозрительностью,-- и отъ этого корректоръ еще больше смутился.
   Ему нужно было купить фунтъ колбасы, пять штукъ огурцовъ, немного масла и маслинъ, но отъ смущенія у него невольно срывалось:
   -- Два десятка огурцовъ... уксусу бутылочку; и еще десятокъ помидоровъ, фунтъ масла... и еще... и еще сардинокъ коробку,-- нѣтъ, лучше скумбріи въ томатѣ!
   -- И потомъ -- полбутылки англійской горькой и чайной колбасы, этакъ фунтика съ два...
   Сказалъ какъ бы небрежно и взволновался: хватитъ ли денегъ?..
   Похолодѣвшими пальцами еле досталъ обтрепанное портмоне, съ жуткой покорностью раскрылъ его, вытащилъ единственную бумажку.
   Окончилось, однако, благополучно, еще сдачу получилъ. Съ радостнымъ облегченіемъ отдалъ ее приказчику на чай.
   

V.

   Николай Ивановичъ, нагруженный пакетиками и свертками, шелъ и досадливо злился.
   -- Какая низкая, подлая застѣнчивость!
   -- И чего?.. предъ кѣмъ онъ оробѣлъ!..
   -- Передъ приказчикомъ! человѣкомъ прилавка!..
   -- И это онъ -- Николай Зубжицкій! Интеллигентъ, мнящій себя философомъ...
   -- Прямо... прямо чортъ знаетъ что!
   -- И всегда съ нимъ должны случаться такіе вотъ, въ сущности, несуразнѣйшіе казусы, то-есть нелѣпѣе нелѣпаго!
   -- И сегодня, и всегда... и вотъ на Крещеніе: эта безсмысленная исторія на редакціонномъ обѣдѣ...
   -- Во-первыхъ, совершенно не надо было итти, потому -- пить лучше одному, нда... а разъ пошелъ, такъ веди себя, какъ слѣдуетъ...
   -- А то подошелъ къ нему лакей съ блюдомъ... съ рыбой съ этой, съ рѣдкостной...
   -- Шутъ ихъ знаетъ, какъ она тамъ у нихъ называется!
   -- Ну, и великолѣпно! и чортъ съ ними со всѣми! Чего же тутъ волноваться?
   -- Стоитъ передъ нимъ лакей съ блюдомъ... стоитъ этотъ халуй, предлагаетъ взять...
   -- Ну и надо было взять! И вотъ -- это подлое свойство его дряблой душонки, застѣнчивость эта гнусная... хотѣлъ взять кусокъ рыбы этой проклятой, ткнулъ въ нее вилкой...
   -- Разъ! Не выходитъ. Ткнулъ вторично, третій, четвертый разъ,-- ни черта!
   -- Пустилъ въ ходъ ложку -- то же самое. Никакъ не можетъ добраться до сути!
   -- Покраснѣлъ, вспотѣлъ... засуетился... наклалъ себѣ полную тарелку соусу -- до самыхъ краевъ... запачкалъ скатерть, лацканы сюртука... и зачѣмъ-то сталъ увѣрять лакея (о хамство!), сталъ ему доказывать, что онъ, корректоръ, совершенно не любитъ рыбы!
   -- Вотъ и теперь: накупилъ вотъ цѣлую уйму! Для чего?
   -- Принесетъ домой, и они увидятъ... черти!.. Особенно Левинскій: этотъ шельмецъ не упуститъ случая... засмѣютъ подлецы! Вообще -- эти эс-деки...
   Всю дорогу корректоръ досадовалъ. На "Отраду" явился растрепанный, усталый, и, лишь только вошелъ во флигелекъ, тотчасъ же сунулъ покупку подъ скамью,--"въ погребъ",-- такъ это мѣсто называлось въ коммунѣ.
   Николай Ивановичъ избѣгалъ встрѣтиться глазами съ Левинскимъ, съ Лурье,-- все опасался, что они обратятъ вниманіе на обиліе покупокъ. Натанъ -- тотъ человѣкъ Божій, а эти ехидные черти...
   Неестественно засуетился, пустилъ притворно-ухарски:
   -- Нну-у... и угощу же я васъ сегодня! Всѣ пальчики оближете... Клянусь вѣдьмой!
   Заспѣшилъ. Зажегъ керосинку, засучилъ рукава, надѣлъ наволочку фартукомъ. Проворно очистилъ огурцы, порѣзалъ помидоры, обмылъ ихъ, принялся рубить. Посвистывалъ, подпѣвалъ, точно заправскій поваръ. И въ промежуткахъ между пѣніемъ и свистомъ, будто небрежно, ронялъ:
   -- Отъ будетъ штучка... Хмъ... пальчики облизывать станете. Ннда...
   -- Соломоне, Ханаанъ млекомъ и медомъ текущій! дай-ка мнѣ, о мудрѣйшій изъ людей, уксусъ!
   -- Тряхну-ка я, о вождь колѣна Іегудинаго,-- тряхну-ка я стариной,-- и выйдетъ у насъ сегодня настоящее, вродѣ рагу. То-есть, какъ три капли воды! Это вамъ не того... не обѣды Левинскаго Самуила... Клянусь Асмодеемъ!
   Николай Ивановичъ старательно возился. Рубилъ, мѣшалъ, ожесточенно растиралъ мѣсиво и опять рубилъ, и снова мѣшалъ. Три раза пробовалъ, прищелкивая языкомъ и озабоченно мотая головой. Попробовалъ въ четвертый разъ почему-то щуря глаза, выдержалъ солидную паузу и съ торжественной дѣловитостью подалъ блюдо къ столу. Нѣжно и бережно поставилъ мисочку.
   -- Прошу! Кушайте, панове, и не объѣдайтесь!
   Подошелъ къ Маймону, комически склонилъ предъ нимъ голову, горсточкой сложилъ ладони.
   -- Благослови трапезу, равви!
   Публика дружно налегла на ѣду, пожевала немного и перестала: отстранилась. Самуилъ Левинскій состроилъ кислую гримасу.
   -- Ааа-аа! забылъ! Совершенно забылъ!
   Зубжицкій яростно хлопнулъ себя по лбу.
   -- Перцу не всыпалъ,-- чтобъ меня! А тутъ, тутъ, понимаете, весь смакъ именно въ перцѣ!
   Мигомъ убралъ блюдо, посыпалъ его мелко истолченнымъ перцомъ и снова теръ, снова мѣшалъ, опять пробовалъ и снова подалъ къ столу.
   -- Ну-съ, пожалуйте!
   Деликатнымъ жестомъ пригласилъ публику. Выждалъ нѣсколько секундъ и спросилъ:
   -- Нну-у... сча-асъ ка-жъ? сносно?..
   Спрашивалъ будто равнодушно, но голосъ выдавалъ безпокойство.
   -- Н-нѣ-ѣть... какъ то такъ... чепуха какая то!
   Самуилъ Левинскій пренебрежительно ковырнулъ вилкой вдоль всей миски.
   -- А ты, Соломоне, какъ ты находишь?
   -- Ерун-дис-симусъ!
   Лурье трагически воздѣлъ руки къ потолку.
   -- А тебѣ какъ показалось?
   Николай Ивановичъ умоляюще воззрился на Натана Маймона.
   -- Тт-те-е...
   Маймонъ сдѣлалъ философскій жестъ, какъ бы хотѣлъ сказать: стоить ли вообще разговаривать о такой пустячной вещи, какъ ѣда.
   -- Что "те"? Терпѣть этого не могу! Всегда у него экивоками. Ты не "текай", а скажи свое мнѣніе прямо, открыто...
   -- Чего тамъ?.. не особенно. Ѣсть, конечно, можно.
   Маймонъ приложилъ ладонь къ подбородку и, не спѣша отнялъ ее. Этимъ жестомъ онъ обыкновенно выражалъ снисходительность и благодушіе.
   -- Но ос-соб-бен-но? Хни...
   Николай Ивановичъ нахмурился. Багровыя пятна исполосовали ему чахоточныя щеки.
   -- Да.
   Смиреннѣйшій изъ людей подтвердилъ кротко, и снова сдѣлалъ жесть снисходительнаго благодушія, отвѣтилъ и отошелъ къ своему ложу.
   Зубжицкій бросилъ вслѣдъ Маймону недобрый взглядъ. Онъ медленно прошелся, тяжело остановился и протянулъ съ неподдѣльнымъ изумленіемъ:
   -- Со-сам-молюбіе!?
   Онъ уже едва сдерживался. Глаза у него выкатились и метали гнѣвныя искорки. На мгновеніе поникъ головой, порывисто поднялъ ее, заходилъ нетерпѣливымъ сухимъ шагомъ. Сталъ у дверей и гнѣвно отчеканилъ: вотъ до чего доводитъ людей манія грандіоза!
   Указательнымъ пальцемъ трагически ткнулъ въ Маймона.
   -- Что ты, при чемъ же тутъ я? и какая то манія...
   Натанъ сокрушенно недоумѣвалъ.
   -- Гга! Не понимаешь... Знаю я тебя! Святой... Архіерей вегетаріанскій... Христосикъ...
   Зубжицкій порывисто налилъ полную чашку водки, залпомъ выпилъ выпилъ ее, еще одну, ребромъ ладони нервно обтеръ губы и негодующе зашипѣлъ.
   -- Лишь бы поставить на своемъ! Никогда товарищу чтобъ уступить! И это называется вселенская любовь?!
   -- Гхха! И какая мелочность! Изъ-за огурца несчастнаго... изъ за грошоваго огурца -- поднять такую бучу... затѣять цѣлую исторію!-- аа?..
   -- А я дуракъ бѣгалъ, хлопоталъ, старался!..
   -- Нѣ-ѣтъ, больше я вамъ не компаньонъ! я съ вами не переѣду... никоимъ образомъ!..
   -- Съ вами жить?.. Это же хуже... чортъ васъ дери! Это же каторга!
   Корректоръ уже металъ сокрушающе-презрительные взгляды и на столъ, и на мисочку съ рагу, и на товарищей. Никому не давалъ говорить, возражать,-- бѣгалъ и бурно жестикулировалъ.
   Унялся. Оскорбленно нахлобучилъ на голову шапченку, кинулся къ выходу, стремительно выбѣжалъ, на отмашь и гнѣвно хлопнулъ дверьми.

* * *

   Въ домикѣ съ китайской крышей и венеціанскими окнами огорченно недоумѣвали: и чего это Зубжицкій такъ распалился.
   Натанъ Маймонъ жалѣлъ Николая Ивановича: истрепался бѣдняга... такъ измочалился.
   Самуилъ Левинскій резонерствовалъ:
   -- Да! Странно устроенъ человѣкъ... Возьмемъ вотъ этотъ случай: всего за нѣсколько минуть до этого Николай всѣхъ насъ считалъ своими друзьями, и въ душѣ у него мы всѣ занимали опредѣленное мѣсто,-- а сказали ему слово... да собственно и не сказали, а не согласились съ его мнѣніемъ, и уже мы ему, будто чужіе, и уже нѣтъ намъ мѣста въ душѣ у него.
   -- Понимаете? выходитъ, что въ минутныхъ вспышкахъ злобы утонуло... то-есть минутная злоба поглотила долговременную дружбу!
   -- Есть вѣдь надъ чѣмъ подумать, не такъ ли?
   Кончилъ и ногтемъ мизинца меланхолически почесалъ переносицу.
   Соломонъ Лурье успокаивалъ Самуила Левинскаго.
   -- Все это, конечно, бываетъ, и вообще ты правъ, но къ данному случаю обобщеніе твое непримѣнимо. У Николая Ивановича это не надолго. И сегодня же онъ злобу эту самую растопить и утопитъ въ доброй бутылкѣ водки. Съ большимъ ущербомъ для своего расшатаннаго здоровья и безъ всякаго вреда для дружбы нашей. Вотъ увидишь! Вѣдь не впервые.
   И между экстернами завязался обычный споръ. Диспутировали на тему: алкоголизмъ и мораль.
   Левинскій упорно настаивалъ, что неумѣренное употребленіе спирта -- естественное и необходимое послѣдствіе капиталистическаго строя. Лурье запальчиво возражалъ: главными причинами пьянства онъ считалъ наслѣдственную склонность и дряблую волю.
   Спорили до вечера. И такъ какъ Николая Ивановича все еще не было, то Левинскій отправился за нимъ на поиски.
   Вернулись вмѣстѣ, оба пьяные, какъ ночь.
   Левинскій, какъ только вошелъ, забрался на свою постель, свалился и тотчасъ же уснулъ.
   Зубжицкій застрялъ въ дверяхъ. Онъ долго раскачивался тамъ безпомощнымъ хмѣльнымъ колыханіемъ. Изнемогъ и опустился на полу у порога. Сидѣлъ, сокрушенно моталъ головой, разводилъ руками. И глядя туда, гдѣ лежалъ Натанъ, размышлялъ вслухъ.
   -- Вве-гет-тарр-рьянство... Эт...ты правильно, потому животину жрать... дѣйствительно не... не благородно. Потому... потому, оно, животное, оно лучше, чище человѣковъ... Нда...
   -- А человѣкъ? Что такое чел-лов-вѣкъ? "Звучитъ ггоррдо"...
   -- Хи... чепуха! И даже совершенно не звучитъ!.. человѣкъ, отче, онъ -- подлецъ! подлецъ и больше ничего!
   -- Ддаа... А міръ участокъ... весь міръ участокъ! Не болѣе и не менѣе...
   --...Брр-ратство... равенство... что такое? почему? кко-му? люд-дямъ? хха-амамъ этимъ?
   -- Хи... Не выйдетъ! ни черта не выйдетъ! Вотъ увидишь!
   -- На другой же день,-- сегодня упразднятъ городового, а они на другой же день другъ дружкѣ въ глотку вцѣпятся! Перегрызутся. Какъ пить дать.
   -- Ааб-бязательно! Повѣрь ты мнѣ. Слышь, учитель? Честное слово!
   Маймонъ проснулся. Приподнялся было, но раздумалъ, вздохнулъ и снова улегся.
   А Николай Ивановичъ еще долго обращался къ спящимъ товарищамъ, все развивалъ свои мрачные взгляды. Затихъ. Мутно осмотрѣлся, покорно качнулся всѣмъ своимъ корпусомъ, безсильно уронилъ голову промежъ шатающихся колѣнъ. Тяжело захрапѣлъ. И въ такомъ положеніи, сидя у порога, проспалъ до утра.
   

VI.

   На новую квартиру прибыли къ четыремъ часамъ. Притащились съ тощими узелками и неуклюжими свертками, съ плетеной корзинкой и картоннымъ чемоданчикомъ, разбитымъ и съ испорченнымъ замочкомъ. Предполагали, какъ только переѣдутъ, сейчасъ же устроиться. Такъ думали -- и встрѣтили препятствія. Упустили изъ виду, что порой комната можетъ быть обращена въ кухню, и, когда вошли къ себѣ, наткнулись на хозяйку.
   Старуха Шапиро, въ подтыканной юбкѣ и въ платкѣ поверхъ грязнаго чепца, суетливо хлопотала у пылающей плиты. И стоялъ нездоровый жаръ.
   Свистящими шлепками мягко стукалъ деревянный валекъ: готовили рыбій фаршъ, а въ горшкахъ, клокоча и захлебываясь бѣлыми пористыми пузырьками, кипѣла вода. Что то трескуче шипѣло на сковородкѣ, влажно взвизгивало, перхало. И отъ пролитого на чугунъ плиты гусинаго жира, и отъ пригорѣлаго лука отдавало тошнотворнымъ угаромъ.
   Старая еврейка, запихивая съ благочестивымъ испугомъ подъ чепецъ свои выбившіяся космы, дабы они,-- открытые волосы женщины,-- не ввели, упаси Боже, въ соблазнъ мужескій глазъ, старуха извинялась съ озлобленнымъ огорченіемъ самолюбиваго бѣдняка.
   -- И что же ей дѣлать! когда она несчастнѣйшая изъ женщинъ: жена несчастнѣйшаго изъ евреевъ -- меламеда.
   -- И ей необходимо же приготовить субботнія блюда: должна же фаршировать рыбу, спечь кугель, сварить бульонъ и компотъ...
   -- Ой-ой, горе ея темное! чтобы только Тотъ, Кто пребываетъ отъ вѣка, чтобы Онъ не покаралъ ее за слова эти дерзкія. Когда на весь домъ одна кухня! Ннуу... или разорвись!
   -- И добрые панычи еще могутъ подумать, что ихъ обманули... они таки вправѣ гнѣваться... въ полномъ своемъ правѣ, какъ она еврейская дочь!..
   Старуху успокоили: никто изъ нихъ ничего не подумаетъ, не имѣетъ никакихъ претензій. Теперь вѣдь тепло, вотъ и погуляютъ по двору.
   Къ солнечному заходу на кухнѣ сутолока окончилась, но устроиться, какъ хотѣли, все-же еще не оказалось возможнымъ.
   Дѣло въ томъ, что хотя квартира была сдана съ полной обстановкой,-- вся ея мебель свелась къ столу, досчанику, табуреткѣ и узкой неустойчивой скамьѣ. И когда снимали комнату, думали, что у хозяевъ имѣется особая кухня, и для одного изъ нихъ широкая плита замѣнитъ кровать. А отъ плиты теперь несло раскаленнымъ жаромъ.
   Кое-какъ, однако, устроились. Подмели полъ, разобрали вещи, разложили книги, и Самуилъ Левинскій отправился въ лавочку за хлѣбомъ, а Соломонъ Лурье пошелъ въ чайную за кипяткомъ. И часамъ къ восьми сѣли ужинать.
   Корректору нездоровилось. Ему заботливо отвели широкій досчаникъ, послали ему тамъ и помогли улечься. Николай Ивановичъ улегся, кашлялъ и безпокойно озирался на окно, на стѣны.
   По стѣнамъ отъ тусклаго свѣта коптящей лампочки роились и судорожно колыхались жуткія отраженья, а за окномъ, въ лазурномъ лонѣ весеннихъ небесъ томно нѣжился майскій вечеръ, нарядный, весь въ ожерельяхъ южныхъ созвѣздій...

* * *

   На половинѣ хозяевъ степенное, мирное движеніе: тамъ готовятъ торжественную встрѣчу высокой гостьѣ, долгожданной принцессѣ -- шабашъ.
   Домоправительница, хозяйка, умытая и пріодѣтая, набожно стоитъ у прибраннаго стола. На немъ, на алтарѣ домашняго очага, въ его почетномъ углу, подъ чистымъ квадратнымъ покрываломъ, лежитъ хала -- хлѣба трапезы, а насупротивъ, у другого конца, въ ярко вычищенныхъ мѣдныхъ подсвѣчникахъ зажжены жертвенные огни. Восемь свѣчей: число членовъ семьи,-- Господу за каждую душу свѣча поставлена.
   Мѣрно изгибаясь, колышется дымчатыя острія трепетнаго пламени: точно восемь праведниковъ, въ бѣлыхъ одѣяніяхъ и съ огненнымъ сіяніемъ надъ головой, благоговѣйно закачались въ молитвенномъ колыханіи...
   Еврейка молится еле внятнымъ шепотомъ: она призываетъ Божье благословеніе на домъ, на мужа, на дѣтей.
   Ладонями обѣихъ рукъ женщина плотно прикрыла свои глаза, дабы они, грѣховныя очи "существа изъ плоти и крови", не узрѣли свѣтлаго лика Шехины,-- отраженіе сіянія Божьяго...
   Она, Шохина святая, въ субботній вечеръ благостно вселяется подъ каждый еврейскій кровъ...
   -- Войдите съ миромъ.
   -- Ангелы мира!..
   Изъ синагоги вернулся женихъ принцессы-шабашъ, глава дома. Нарядный и препоясанный, онъ важно расхаживаетъ по своему палаццо, радостно поетъ пѣсню встрѣчи:
   
   "Спѣшимъ, о другъ, навстрѣчу невѣстѣ!
   Навстрѣчу ея свѣтлому лику!..*
   
   Кончился прологъ священной мистеріи, и глава дома приступаетъ къ первому акту субботняго служенія,-- къ благословенію чаши.
   Іехіэлъ Шапиро медленно наполнилъ бокалъ виномъ до самыхъ краевъ,-- поставилъ его на раскрытую ладонь десницы, приподнялъ ее, сталъ у хлѣбовъ трапезы, запѣлъ:
   
   "И въ шестой день закончились небеса и земля вся,
   И почилъ Господь отъ трудовъ творенія...*
   
   Еврей поетъ протяжнымъ речитативомъ, точно такимъ, какимъ пѣли его далекіе праотцы, встрѣчая канунъ отдохновенія на старой родинѣ, въ землѣ завѣтной Ханаана.
   Еврей поетъ, и на кухню, въ темный треугольникъ ея раскрытыхъ дверей, торжественно вливается напѣвъ древняго гимна... Властно звенитъ библейская пѣсня.
   И от£ нея, отъ священной мелодіи страны Іегуды, на Натана Маймона вѣетъ благовоніемъ лѣсовъ Ливана, студенымъ дыханіемъ вершинъ Гермона,-- чистыхъ, снѣжно-бѣлыхъ, какъ крылья ангеловъ... вѣетъ застывшимъ зноемъ пустынь и бурными грозами Синая... шелестомъ травъ долинъ іорданскихъ...
   Льется мелодія, вибрируя и замирая, публика прислушивается, зачарованная.
   

VII.

   Коммуна сидѣла за столомъ, пила чай, бесѣдовала. Маймону налили одну лишь воду, и остывшій кипятокъ онъ отпивалъ небольшими, прерывистыми глотками.
   Экстерны говорили о грядущемъ, о томъ далекомъ, когда объединенное человѣчество, освобожденное отъ предразсудковъ и рабства, будетъ безмятежно упиваться счастьемъ и красотой.
   Примолкли.
   Самуилу Ленинскому грезилось: нѣтъ больше нищеты, нѣтъ униженія,-- исчезла борьба классовъ, разъединеніе людскихъ группъ...
   Человѣчество, всѣ его наши и слои -- одна братская семья.. Человѣкъ -- побѣдитель: онъ покорилъ всѣ силы природы. И мощь его ума раскрыла и овладѣла загадочными тайнами стихій... Наука, какъ незаходящее солнце, ярко освѣщаетъ примиренную землю... всюду красивые города въ дивной рамѣ благоухающихъ садовъ и пышныхъ парковъ... вольные союзы рабочихъ въ свободномъ соревнованіи радостно предаются бодрому труду... вездѣ мысль и непринужденная работа... и надъ новымъ строемъ гармоніи нетлѣннымъ ореоломъ сіяетъ Свобода...
   Соломонъ Лурье мечталъ о Палестинѣ.
   Тамъ, на священныхъ вершинахъ Сіона, гдѣ родилась и выросла Вселенская Любовь и великая идея мірового единенія,-- только тамъ возродится Израэль, учитель человѣчества, Мессія поруганный.
   Возродится и окрѣпнетъ, и понесетъ народамъ новое, огненное слово спасенія.
   ...На кухнѣ тускло горѣла лампочка съ обломанными краешками закоптѣлаго стекла, на стѣнахъ роились жуткія отраженія, а за окномъ, въ лазурномъ лонѣ неба, томно нѣжилась ночь, вся въ звѣздахъ,-- весенняя ночь.
   Было мирное настроеніе, и Натанъ Маймонъ, весь подъ обаяніемъ библейскаго гимна объ отдыхѣ Бога отъ трудовъ міротворенія, излагалъ пріятелямъ начала своего міровоззрѣнія.
   Какъ и всякій новаторъ, Маймонъ рѣдко говорилъ въ интимномъ кругу о своемъ ученіи. Иногда, впрочемъ, если попадался подходящій человѣкъ, и при настроеніи, онъ не прочь былъ побесѣдовать о незыблемыхъ началахъ Логики.
   Въ такихъ случаяхъ Натанъ Маймонъ отводилъ того, съ кѣмъ говорилъ, въ уединенный уголокъ и, касаясь его локтя или плеча, развивалъ передъ нимъ свои взгляды. Такъ учитель поступалъ въ обычное время, но сегодня, растроганная мелодіей субботней пѣсни, всколыхнулась вся его душа, и онъ не могъ молчать.
   Притомъ теперь для Маймона выпалъ удобный случай испытать свою новую тактику: вербовать учениковъ изъ среды отборной молодежи...
   -- Считаю...
   Учитель началъ, слегка волнуясь, плавно покачиваясь всѣмъ корпусомъ, какъ еврей на молитвѣ.
   -- Нахожу, что міръ, вся вселенная устроена строго разумно и удивительно гармонично. Ничего произвольнаго ни малѣйшей дисгармоніи.
   -- Трагизмъ же существующаго, онъ -- отъ непониманія, то-есть отъ людского непониманія.
   -- И когда всѣ постигнутъ основу и сущность космоса, тогда убѣдятся въ величавой Логикѣ Всего.
   Слово "всего" учитель многозначительно подчеркнулъ, указательнымъ пальцемъ описалъ въ пространствѣ прописное "В", какъ бы указывая, что этому слову онъ придаетъ универсальное значеніе, разумѣя подъ нимъ и міръ, и его зиждущія силы, и всѣ его творенія.
   -- И на землѣ...
   Натанъ Маймонъ снова плавно закачался.
   -- И между отдѣльными классами, и между однимъ народомъ и другимъ, и между различными расами, и между многообразными видами животныхъ, между всѣми: между человѣкомъ и остальными тварями,-- повсюду тогда установится братское единеніе и радостное бытіе.
   Пріостановился, придвинулся къ экстернамъ и заговорилъ съ проникновенной сердечностью:
   -- Вы вѣдь знаете, теперь господствующимъ закономъ жизни является борьба,-- бездушная, безпощадная жестокость.
   -- Говорятъ отъ классовыхъ противорѣчій это происходитъ, отъ противоположности интересовъ труда и капитала,-- собственниковъ орудій производства и пролетаріевъ...
   -- А я говорю вамъ: въ этомъ истина, но не вся. Ибо, пока будетъ антагонизмъ между нами, людьми, и другими Божьими тварями, до тѣхъ поръ угнетеніе и печаль не сойдутъ съ лица земли.
   -- Потому, какъ можетъ тотъ, кто проливаетъ кровь и пожираетъ то, что раньше было живымъ, какъ можетъ онъ быть сострадательнымъ и, значитъ, справедливымъ и, значитъ, счастливымъ?
   Выжидательно посмотрѣлъ на Левинскаго, потомъ на Лурье, приподнялся, обернулся къ Зубжицкому, заговорилъ, и въ голосѣ у него слышалась глубокая горечь:
   -- Вы только подумайте: не только ежедневно, вѣдь каждый часъ, каждую минуту совершается разбой! Нѣтъ ни единаго мгновенія во времени, не залитого кровью! не оскверненнаго рѣзней! И жизнь -- вся жизнь земли -- сплошное злодѣяніе!
   Маймонъ, въ скорбномъ ужасѣ, передернулъ плечами и головой, обличительно ткнулъ пальцемъ въ столъ.
   -- Вотъ, вы тутъ наслаждаетесь колбасой,-- тамъ, за стѣной у хозяевъ, въ честь священнаго покоя Творца, источника милосердія и добраго отца всего живущаго, какимъ они сами Его считаютъ,-- тамъ во имя Его они пожираютъ рыбу и мясо, услаждаются трупами его же дѣтей... Это же чудовищная безсмыслица!
   Экстерны солидно хлебали чай и въ промежуткахъ между глотками скептически "хмыкали", а Маймонъ воодушевился и продолжалъ съ свѣтлымъ блескомъ въ искристыхъ глазахъ.
   -- Вы опасаетесь: какъ быть съ хищными звѣрями?-- Если имъ дать волю, такъ они вѣдь насъ истребятъ!
   -- А развѣ вы забыли исторію домашнихъ животныхъ?
   -- Не одинъ-ли отецъ былъ у собаки и у волка? не одна-ли праматерь у тигра съ кошкой?
   -- Развѣ вы не видѣли прирученныхъ львовъ? И не взнуздалъ-ли человѣкъ сильнѣйшую изъ тварей -- слона?
   -- И не хуже-ли, чѣмъ у всякихъ четвероногихъ хищниковъ отношеніе людей другъ къ другу?
   -- Ведутъ-ли между собою звѣри такія войны, какъ двуногіе? И не ими-ли изобрѣтены самые утонченные способы мучительства и истребленія?
   -- Можете ли вы утверждать, что кроткая лошадь морально ниже человѣка?
   -- Надо только, что бы была любовь,-- и все приложится.
   -- И не только отказаться отъ употребленія убоины,-- это частность, и этого недостаточно!
   -- Утверждаютъ вотъ: несправедливо эксплуатировать рабочихъ, пользоваться нуждой человѣка. Правда. И опять не вся.
   -- И я говорю вамъ: еще большая несправедливость пользоваться нуждой животнаго,-- коровы, вода, коня, ибо оно, животное, безпомощнѣе человѣка.
   -- Правда, при современныхъ условіяхъ, нелегко слѣдовать идеалу логики, и мнѣ самому, какъ ни стараюсь я, но въ сущности, и мнѣ не удается достигнуть желаемаго. Бываетъ такъ, не замѣтишь, что у тебя подъ ногами, и раздавишь козявку, червяка.
   -- Сознательно избѣгаешь причинить кому бы то ни было малѣйшую обиду, и, какъ ни стараешься, а все же сѣешь вокругъ себя печаль и смерть.
   -- Стремишься къ совершенству, и въ результатѣ весь въ крови,-- въ крови тобой же погубленныхъ тварей...
   Скорбно призадумался и продолжалъ, какъ бы размышляя вслухъ:
   -- Тутъ, конечно, есть оправданіе и, пожалуй, вѣское: отсутствіе злой воли. И при томъ, нельзя же упустить изъ виду и того обстоятельства, что одному, отдѣльнымъ личностямъ,-- имъ однимъ не по силамъ справиться съ такой задачей: преодолѣть зло всѣхъ золъ.
   -- Вы понимаете, предстоитъ борьба съ самыми упорными изъ враговъ истины,-- съ пережитками, наслѣдственными склонностями, съ привычками.
   -- Но когда люди поймутъ, а они обязательно поймутъ, иначе и Богъ и міръ безсмысліе! Да... такъ я говорю: когда они всѣ поймутъ и проникнутся Логикой, то имъ откроются новые пути, какъ избавить аристократію земли, человѣчество, отъ темнаго ремесла убійцы, отъ клейма Каина... и вотъ тогда...
   -- Слушай!
   Николай Ивановичъ тяжело приподнялся съ досчаника, локтемъ обтеръ со лба холодный потъ.
   -- Ты позволишь мнѣ пару словъ?
   -- Ты... что-жъ возражай...
   -- Да я не то, чтобъ возражать, а по поводу... мнѣ только два слова...
   -- Говори... что-жъ...
   -- Такъ вотъ...

* * *

   Зубжицкій началъ неторопливо, брезгливо повелъ углами губъ, точно хотѣлъ показать, что ему и не хотѣлось бы вмѣшаться въ разговоръ, и только настоятельная необходимость вынуждаетъ.
   -- Былъ со мною такой вотъ случай...
   -- Я уже тогда числился въ сознательныхъ, и, какъ водится, нуждался. Оченьи уждался, голодалъ... порванные сапоги... и прочіе атрибуты, званію сознательнаго присвоенные... какъ полагалось въ то время...
   -- Хорошо-съ. Ну, вотъ, разъ мнѣ и говорятъ: Зубжицкій! есть урокъ у либеральствующей купчихи, отправляйся къ ней,-- живо!
   -- Надо идти. Собрался. Ботинки почистилъ кол-лоссально! Занялъ у товарища сюртукъ и все такое...
   -- Ну-съ, дѣлаю свой туалетъ, одѣваю сюртукъ и вижу, на немъ,-- собственно, на одномъ изъ его лацкановъ -- пятно... маслянистое. Кру-уп-пное-е, жжир-рное-е, стра-асть!
   -- И огорчился я.
   -- Главное вотъ въ чемъ: я ее, купчиху либеральствующую, презираю отъ всей души, и все же явиться предъ ея очи въ такомъ видѣ мнѣ неловко.
   -- Какое тамъ неловко! Говорю тебѣ: чувствую, что прямо непріятно,-- то-есть полная невозможность! Нда...
   Примолкъ. Съ задорнымъ ехидствомъ посмотрѣлъ на Маймона. Спустилъ ноги съ топчана и, тыча костлявой ладонью въ пространство, заговорилъ, подчеркивая каждую фразу:
   -- Значить, получается ерунда! Да, въ самомъ дѣлѣ, пойми, презираю и... и считаюсь съ ея мнѣніемъ, то-есть уважаю.
   -- Форменная нелѣпость! То-есть нелѣпѣйшая нелѣпость!
   Онъ вновь примолкъ и ладонями обѣихъ рукъ недоумѣло ударилъ себя по бедрамъ.
   -- Вотъ тебѣ, мой хорошій, и логика... законы мышленія... все это, вообще, чепуха съ масломъ!
   Корректоръ задумчиво поникъ головой.
   -- А то еще...
   Николай Ивановичъ оживился, суетливо усѣлся на своемъ ложѣ, поджалъ подъ себя ноги.
   -- Однажды мнѣ предстояло отправиться на свиданіе...
   Застѣнчиво потупился, вздохнулъ въ замѣшательствѣ. Покраснѣлъ.
   -- Дѣло прошлое... сказать прямо,-- откровенно тебѣ сказать,-- на любовное свиданіе... Тта-акъ... хо-ро-шо-съ... и, слушайте: собираюсь это я и смотрю, а на моихъ галошахъ гря-азь! Ччо-ортъ знаетъ сколько!
   -- Надо, стало быть, почистить галоши. Тта-акъ... а надо вамъ знать, что съ прислугой у меня были контры, и она меня игнорировала.
   -- И вотъ по сему поводу я сижу,-- сижу цѣлые часы и волнуюсь. Понимаете,-- дилемма: прикажу ей, чтобъ обмыла, а она ослушается и этимъ, такъ сказать, первымъ актомъ своего открытаго неповиновенія она закрѣпитъ за собою это право, то-есть не исполнять моихъ приказаній и въ дальнѣйшемъ.
   -- Самому же помыть галоши тоже не идетъ, потому -- она замѣтить, не можетъ не замѣтить: онѣ, слуги, весьма и весьма наблюдательны. Нда...
   -- Ну, и случись это, то-есть почисть я самъ галоши,-- тогда конецъ! Ужъ тогда услуги больше отъ нея не добьешься,-- никогда! И еще будетъ презирать. Дескать, тоже баринъ! самъ галоши чиститъ... А я, какъ и всякій баринъ изъ мѣщанъ, чутокъ былъ ко мнѣнію слуги своего весьма.
   -- Ну-съ, думаю я такъ, раздумываю, а меня, помните, ждетъ любовное свиданіе... Хорошо-съ.
   -- И что же вы думаете? Пошелъ на свиданіе въ грязныхъ галошахъ...
   -- Вотъ какіе выпадаютъ несуразныя сочетанія! И такъ вся жизнь... А ты твердишь "Логика".
   Зубжицкій смолкъ, жестомъ глубокаго пессимиста сгребъ свою бороденку, пригнулъ ее ко рту, пренебрежительно пожевалъ губами и улегся.
   Маймонъ смотрѣлъ на корректора, кротко улыбался и качалъ головой. Самуилъ Левинскій надменно бросилъ:-- буржуазная идеологія, а Соломонъ Лурье пустилъ гимназическимъ басомъ:
   -- Діалектикъ!
   

VIII.

   Въ воскресенье, на третій день послѣ переѣзда дачной компаніи, между нею и хозяиномъ квартиры произошло столкновеніе.
   Случилось оно такъ. Утромъ Маймона разбудилъ шумный гомонъ. Изъ хозяйской половины, оттуда, гдѣ помѣщалась духовная школа, несся монотонный, ноющій напѣвъ. Старческимъ теноркомъ кто-то тянулъ речитативомъ библейскій текстъ и тотчасъ же переводилъ каждый стихъ на народное нарѣчіе, на жаргонъ. И въ унисонъ разбитому тенорку пѣли дѣтскіе дисканты, чистые, какъ горные ручьи, звонко плещущіе, какъ тонкіе золотые кружочки.
   Подпѣвали скорбно, точно жаловались, точно умоляли.
   Вдругъ пѣніе дѣтей испуганно онѣмѣло, и въ жуткое молчаніе притихшей школы ворвался ляскающій ударъ плети. Кнутъ заласкалъ съ шипящимъ визгомъ, засвисталъ.
   -- Ааай-й, ааай-й-й, аай!..
   Растерянный, захлебывающійся плачъ, вопли, безпомощные крики и снова визгливое лясканье плети...
   Крики разбудили остальныхъ, проснулись всѣ сразу, всполошились. Взволнованно переглянулись, вскочили съ постелей и, не умываясь и торопко накинувъ на себя, что подъ руку подвернулось, бросились въ школу. Ворвались туда шумной гурьбой, съ взъерошенными волосами, гнѣвные; накинулись на меламеда.
   Укоряли, негодовали, грозили. Спутанно и сбивчиво сыпали:
   -- Онъ не вправѣ драться!.. истязать... и какъ ему не стыдно -- бить!.. бить маленькихъ... малютокъ...
   -- Они разскажутъ... вотъ сейчасъ отправятся, разыщутъ,-- приведутъ сюда... они сюда отцовъ приведутъ, матерей!..
   -- И ему достанется! Его школа опустѣетъ... Ни одного ребенка у него не останется! Ужъ они объ этомъ постараются...
   -- Потому... потому такой варваръ не смѣетъ... не вправѣ быть учителемъ!..

* * *

   Вечеромъ того же дня, когда въ школѣ окончились занятія и ученики были распущены по домамъ, семья Шапиро сѣла ужинать. И за столомъ старый учитель разсказалъ домочадцамъ объ утреннемъ переполохѣ.
   Таинственно пригибаясь къ женѣ и сторожко посматривая на плохо прикрытую дверь,-- та отъ ветхости не плотно приставала къ косяку,-- меламедъ шепоткомъ излагалъ.
   -- Одинъ изъ мальчиковъ во время урока проявилъ дерзкую невнимательность.
   -- Этотъ,-- слушай, слушай съ головой! выпятилъ нижнюю губу, стянулъ ее ниточкой и сдѣлалъ себѣ изъ нея вишню!
   Старый еврей въ менторскомъ негодованіи затрясъ своими длинными пейсами.
   -- Ну, надо же понять, что онъ не оставилъ безнаказанно этой дикой выходки,-- и шейгецъ получилъ свое -- сполна получилъ.
   -- Велика важность дать мальчику по щекѣ?!
   -- А потомъ еще немного... по тому мѣсту... канчукомъ, какъ полагается...
   -- Ну, и байстрюкъ разревѣлся. На весь домъ гвалтъ поднялъ! Точно его рѣжутъ!
   -- А эти, образованные квартиранты, вбѣжали, какъ опаленные, какъ отравленныя крысы... хы-ы!
   -- Вскочили: -- "уу-у-аа-а! аа-а-уу-у! словомъ устроили цѣлую свадьбу...
   -- Какъ смѣетъ драться!
   -- Бить дѣтей воспрещено! Строго воспрещается!
   -- Кричатъ... шумятъ, машутъ руками... и наступаютъ на него... всей своей многочисленностью. И... тому подобное. Гга-а!
   Шапиро въ пугливомъ волненіи зажмурилъ глаза.
   -- Шибко испугался. И сейчасъ же у него мелькнуло подозрѣніе: ой, донесутъ... самому спектору донесутъ. И лишатъ его свидѣтельства... и закроютъ ему хедеръ... и всѣ они останутся безъ хлѣба...
   --... Ддаа... таки форменно, таки, какъ полагается, струсилъ...
   -- И съ Божьей помощью ошибся. Они, эти новаторы,-- они вовсе не такіе... этакіе... вовсе не распущенные. А совсѣмъ наоборотъ: даютъ говорить, возражать,-- и выслушиваютъ.
   Меламедъ говорилъ и при этомъ все время двумя пальцами правой руки, сжатыми въ щепоть, неторопливо отбивалъ тактъ, какъ бы дирижировалъ самому себѣ.
   -- Ну, онъ имъ и объяснилъ: развѣ это онъ бьетъ?-- Система.
   -- Такая у евреевъ метода: ученика надо пороть.
   -- Они же -- это онъ имъ говоритъ -- они же люди образованные, навѣрно же читали сочиненіе Соломона царя... а у него же прямо сказано... ну и изъ нихъ никто же Соломона дуракомъ не назоветъ... га-га? Вотъ они уже его понимаютъ...
   -- Ну, и попробуй онъ, Іехіэлъ Шапиро, попробуй онъ не придерживаться методы. Гга? Такъ что же изъ этого выйдетъ? выйдетъ то, что съ завтрашняго дня у него школы не будетъ: ни одного мальчика не останется! Сами родители возстанутъ.
   -- Ну, объясняетъ это онъ имъ, говорить, и закашлялся... и показалось у него немного красной мокроты... такъ,-- пустяки.
   -- Какъ они заволновались! Хотѣли бѣжать въ аптеку!.. хотѣли бѣжать за докторомъ... еле ихъ удержалъ.
   -- И вотъ поди -- знай: бритые и насчетъ субботы не крѣпки... Вообще... вообще, какъ всѣ эти нынѣшніе, изслѣдующіе, просвѣщенные эти... Они таки... какъ то такіе... а хорошіе! Тонкіе характеры, благородные,-- настоящія еврейскія сердца,-- чистыя таки, какъ писали мудрецы наши: "душа еврейская неоцѣнима"...
   -- Ннуу... послѣ всей этой суматохи, въ обѣденномъ перерывѣ, онъ даже зашелъ къ нимъ, въ ихъ комнату. И кто онъ для нихъ?-- Для нихъ вѣдь онъ неважная персона: всего только меламедъ, а приняли они его такъ деликатно, такъ привѣтливо,-- видно таки, что отъ чистаго сердца!
   -- Попросили сѣсть, угостили стаканомъ чаю, участливо разспрашивали о здоровьѣ, о семьѣ, о заработкѣ. И просили, они его просили...
   Старикъ съ недоумѣлымъ почтеніемъ и, слегка краснѣя, сдѣлалъ значительное удареніе на послѣдней фразѣ:
   -- Они его просили,-- не бить дѣтей...
   Смущенно задумался, помолчалъ и произнесъ съ застѣнчивой задушевностью:
   -- Мягкія сердца!
   Опять задумался и заключительно прибавилъ:
   -- Какъ сдается: съ ними можно будетъ сойтись. Не то, чтобы во всемъ, что касается юдаизма,-- кто объ этомъ говоритъ? Объ этомъ онъ, конечно, и не помышляетъ, а такъ, по человѣчеству.

* * *

   Вопреки опасливымъ предположеніямъ корректора, воскресное столкновеніе не испортило отношеній между квартирантами и хозяиномъ. Напротивъ, столкновеніе это точно сгладило какія то невидимыя шероховатости и этимъ самымъ сблизило ветхозавѣтнаго еврея съ его молодыми постояльцами.
   И Іехіэлъ Шапиро послѣ объясненія проникся къ жильцамъ уваженіемъ, сталъ къ нимъ захаживать и порой просиживалъ на кухнѣ всѣ свои немногочисленные свободные часы. Сидѣлъ, прислушивался къ малопонятнымъ разговорамъ, къ шумнымъ спутаннымъ спорамъ и изрѣдка, осмѣлѣвъ, самъ вставлялъ въ споръ слово. И если что не понималъ, просилъ разъясненія. Часто обращался за справками, прибѣгалъ къ совѣтамъ.
   И съ своей стороны, молодые жильцы -- и всѣхъ больше Николай Ивановичъ -- относились къ старику съ ласковой почтительностью, принимали его радушно, старательно вникали во всѣ мелочи его убогаго труда и, опасаясь отказомъ огорчить больного бѣдняка, нерѣдко, еле сдерживая улыбку, писали подъ его диктовку наивныя прошенія во многочисленныя учрежденія еврейской благотворительности.
   И у Іехіэла Шапиро, какъ и у многихъ старыхъ евревъ, когда имъ выпадаетъ случай встрѣтить милосерднаго христіанина,-- у меламеда, когда онъ думалъ о Зубжицкомъ, не разъ копошилось радостное предположеніе:
   -- Этотъ добрякъ безъ желчи,-- онъ не можетъ быть кореннымъ христіаниномъ. Никоимъ образомъ! И если разсуждать правильно, то придешь къ единственно вѣрному умозаключенію: этотъ, доброта коего безмѣрна,-- или крещеный, или потомокъ выкреста,-- онъ безусловно еврейскаго происхожденія! Потому, у такихъ, у добрыхъ, такъ у нихъ въ крови обязательно есть нѣчто еврейское: "суставъ еврейскій"...
   

IX.

   Въ серединѣ мая, какъ всегда, въ гимназіи открылись испытанія на аттестатъ зрѣлости.
   Такъ какъ для исповѣдующихъ іудейство при поступленіи примѣнялись ограниченія, то число экстерновъ непрерывно возрастало,-- и въ этомъ году обычный наплывъ сталъ непомѣренъ. Чтобы аттестаты не выдавались евреямъ въ большомъ количествѣ, было предписано экзаменовать ихъ съ особой строгостью.
   И оттого, что экзаменаторамъ приходилось быть жестокими помимо своей воли, они теряли самообладаніе, нервничали, раздражались и проявляли преувеличенную придирчивость. Лишь въ самыхъ рѣдкихъ случаяхъ ставили удовлетворительные баллы по всѣмъ предметамъ.
   Самуилъ Левинскій и Соломонъ Лурье тщательно подготовились: они теперь экзаменовались уже въ третій разъ,-- и все же "срѣзались". И вновь имъ предстояло длительное повтореніе надоѣвшихъ до отвращенія однихъ и тѣхъ же обязательныхъ курсовъ нуднаго знанія. Но впереди былъ цѣлый годъ, и поэтому лѣтній мѣсяцъ экстерны провели въ бездѣліи.
   Неудача пріятелей глубоко потрясла Зубжицкаго. Николая Ивановича возмутила регламентированная жестокость, и онъ шумно негодовалъ и злобно ругался,-- и отъ огорченія и обиды у него начался затяжной запой. Корректоръ пропадалъ цѣлыя недѣли.
   И у Натана Маймона не все обстояло, какъ ему хотѣлось: его разсчеты на молодежь не оправдались. Въ коммунѣ онъ нашелъ преданныхъ друзей -- и ни одного послѣдователя. И сами артельщики, и тѣ, кто къ нимъ приходилъ, всѣ они отрицательно относились къ ученію вегетаріанца. И лишь одинъ Михаилъ Гавронскій съ внимательной проникновенностью слушалъ рѣчи о Логикѣ Вселенной.
   Въ общемъ, для членовъ коммуны лѣто прошло однообразно. И только подъ конецъ, въ первыхъ числа августа, одно событіе немного стряхнуло вялую апатію компаніи четырехъ.
   Произошло оно дней черезъ пять послѣ того, когда Зубжицкій вернулся. Николай Ивановичъ уже прекратилъ пить, и его теперь вытрезвляли. Отпаивали разсоломъ изъ арбузной корки и зеленыхъ помидоровъ, на ночь давали настой изъ сушеной мяты и прессованныхъ смоквъ, а по утрамъ дѣлали холодныя натиранія.
   Теперь корректоръ былъ кротокъ, какъ новорожденный ягненокъ. Онъ безпрекословно подчинялся всѣмъ приказаніямъ ухаживающихъ за нимъ пріятелей и безропотно глоталъ всевозможныя лекарства. Ихъ, какъ и табакъ, по прежнему доставлялъ Михаилъ Гавронскій. Онъ регулярно навѣщалъ компанію четырехъ.
   Обыкновенно юноша приходилъ разъ въ день, послѣ обѣденнаго часа. И почему то прервалъ свои посѣщенія. Не было его дня два, а потомъ онъ внезапно опять появился.
   Пришелъ Михаилъ въ неурочное время, поздно вечеромъ. Вошелъ какъ то странно, ни на кого не глядѣлъ, поздоровался неловко.
   Къ нему бурно кинулись, радостно тормошили и шумно осыпали вопросами: гдѣ пропадалъ? Отчего такъ долго отсутствовалъ? А потомъ замѣтили, что онъ огорченъ и озабоченъ, и сконфуженно умолкли. Михаилъ что-то отвѣчалъ, пролепеталъ невнятно -- и круто оборвалъ.
   Сѣлъ, порывисто поднялся, постоялъ въ замѣшательствѣ и опять сѣлъ. Потомъ угрюмо пошарилъ у себя въ боковомъ карманѣ, что то оттуда досталъ, нерѣшительно подержалъ его къ рукѣ и, краснѣя и смущаясь, подалъ его Маймону. Тихо проронилъ: "отъ мамы"...
   Въ изящнѣйшей секреткѣ, голубой и опрысканной духами, вдова врача Гавронскаго писала: "очень много наслышалась о необыкновенномъ дарованіи высокочтимаго лектора, и ей бы очень хотѣлось лично послушать его вдохновенное слово... и она позволяетъ себѣ надѣяться, что высокочтимый учитель не откажетъ ей въ маленькой просьбѣ -- пожаловать въ ея домъ запросто, на чашку чаю...
   ...Ей очень хочется посовѣтоваться съ нимъ, спросить его, о многомъ разспросить... она тоже стремится познать истину, жить высшими интересами... и она ждетъ его указаній"...
   Въ post scriptum'ѣ вдова врача прибавила, что лектора ждутъ завтра вечеромъ въ 9 часовъ, и просила не опоздать и явиться ровно въ девять.
   Приглашеніе владѣлицы "Отрады" въ артели вызвало небольшіе дебаты.
   Самуилъ Левинскій пренебрежительно глянулъ на секретку и рѣзко заявилъ: по его мнѣнію, съ богатыми якшаться не стоитъ. Къ нимъ, къ эксплуататорамъ, только за однимъ идти можно: когда приходится дѣлать сборы на пролетарское дѣло, потому -- деньги эти все равно накоплены изъ прибавочной стоимости.
   -- А на дискуссіи -- не стоитъ: разговаривать объ идеалахъ, хотя бы и утопическаго коммунизма, излагать это буржуямъ не хорошо и даже прямо неприлично!
   Соломонъ Лурье возражалъ. Сіонистъ находилъ, что идти не только можно, но слѣдуетъ. Ибо мораль не продуктъ классовой борьбы,-- она самодовлѣюща и нравственные идеалы доступны всѣмъ.
   Зубжицкій, вопреки своему обыкновенію, не принялъ никакого участія въ спорѣ. Онъ лежалъ на досчаникѣ, прислушивался къ возбужденному діалогу экстерновъ и многозначительно улыбался.
   Молчалъ и Маймонъ. И когда споръ затихъ, онъ сказалъ Михаилу, чтобы тотъ завтра въ восьмомъ часу пришелъ за нимъ.

* * *

   "Отрада" вся была въ огняхъ. Въ старинныхъ люстрахъ, позолоченныхъ и увѣшанныхъ бѣлыми гроздями горнаго хрусталя, подъ матовыми стеклянными колпачками неживымъ сіяніемъ горѣли электрическія свѣчи. Ярились ровно, не мигая, точно застывшій взоръ покойника...
   Повсюду въ тяжелыхъ кадкахъ цвѣты и тропическія растенія,-- и пышноубранные покои прянно благоухали.
   На дачѣ были гости. Разодѣтыя дамы въ легкихъ дачныхъ костюмахъ, шурша шелкомъ юбокъ и сверкая брилліантами украшеній, томно полулежали на низкихъ японскихъ софкахъ; иныя мечтательно расхаживали,-- и отъ пушистаго бархата ковра шаги женщинъ были таинственно безшумными.
   На верандѣ огромный столъ съ напитками и закусками, а рядомъ, на невысокомъ помостѣ, изящная кафедра, вся въ живыхъ драпри темно-зеленаго плюша и виноградныхъ лозъ.
   Маймона хозяйка встрѣтила у входа. Вдова Гавронская подошла къ лектору съ робкой почтительностью, немного пригнувшись, точно просила благословенія... она ввела гостя въ залъ, усадила, представила собравшимся. Пришедшаго любопытно и съ покровительственнымъ уваженіемъ оглядывали. Подходили, знакомились, пожимали руки.
   Натанъ Маймонъ посидѣлъ, отдохнулъ немного, поговорилъ съ хозяйкой. Затѣмъ вышелъ на веранду и направился ть каѳедрѣ. Взошелъ.
   Публика суетливо оживилась, задвигалась, насторожилась. Замелькали лорнеты, бинокли...
   -- -- Сест-ры, бра-тья!
   Свое обычное обращеніе лекторъ началъ тихо, слегка волнуясь.
   Частый плещущій грохотъ шумно прервалъ его,-- ему бурно апплодировали.
   Проповѣдникъ покорно умолкъ, покорно выжидалъ. Предъ нимъ мелькали быстрые взмахи плещущихъ рукъ,-- и отъ пестраго гула, отъ дыханія цвѣтовъ и отъ тонкаго запаха дорогихъ духовъ стоялъ слащавый, одуряющій угаръ...
   А шумныя привѣтствія крѣпли и разростались. Маймонъ скорбно стоялъ, смотрѣлъ недоумѣло, припоминалъ...
   ...Его такъ никогда не встрѣчали... только разъ... И тогда, на пасхѣ въ домѣ коменданта, тамъ ему тоже апплодировали, злобно апплодировали...
   Постоялъ и сошелъ съ каѳедры. Молча простился съ хозяйкой, простился съ Михаиломъ и удалился.
   Когда онъ вернулся домой, тамъ еще не спали. Скорое и неожиданное возвращеніе Маймона вызвало въ коммунѣ понятное изумленіе, но его не разспрашивали: видѣли, что онъ очень разстроенъ, и смутно догадывались, что на "Отрадѣ" съ нимъ что-то произошло.
   

X.

   Сентябрь. Четвертый день осенняго праздника кущей,-- хмурое облачное утро.
   Въ хедерѣ не занимаются вотъ уже больше двухъ недѣль, и длительный досугъ угнетаетъ стараго учителя. Оторванный отъ привычной, тяжелой, но все же любимой работы, Іехіэлъ Шапиро, немного отдохнувшій, уже изнываетъ отъ невольнаго бездѣлья, и ему не по себѣ.
   Меламедъ испытываетъ странную неловкость, такую, какую чувствуешь въ пути при продолжительной остановкѣ поѣзда. Необычная тишина примолкшаго хедера давитъ стараго учителя. Школа вѣчно неугомонная, вѣчно въ жужжащихъ всплескахъ дѣтскихъ голосовъ, теперь въ степенномъ безмолвіи, глядѣла, какъ опустѣлое жилье, и наводила унынье и тупую тоску.
   Болѣзненный ребе подолгу и безцѣльно слоняется изъ угла въ уголъ: томится, скучаетъ по пестрому гомону шаловливыхъ школяровъ, по ихъ веселой, безпорядочной рѣзвости. Слоняется, и, какъ всегда у него въ досужіе часы, незанятый мозгъ покаянно думаетъ объ одномъ и томъ же, о томъ, что всегда сокрушенно озабочивало его вѣрующую душу...
   -- Грѣшить... Предвѣчнымъ ему вручена важная, отвѣтственнѣйшая миссія... быть можетъ самая большая, какая выпадаетъ на долю еврея: воздѣлывать виноградникъ Господень,-- воспитывать подростающія поколѣнія Израиля, научить ихъ Торѣ,-- вѣчнымъ законамъ Милосердаго Отца...
   -- И онъ, недостойный, вопреки завѣту праведныхъ строителей іудаизма, вопреки прямому запрещенію великихъ учителей Талмуда, преподаетъ не даромъ, безъ всякой платы,-- за деньги продаетъ онъ святое ученіе Торы...
   -- Онъ торгуетъ знаніемъ,-- словомъ Бога...
   -- И что онъ могъ и можетъ дѣлать? Когда онъ нищій, а у него семья, дѣти... Конечно, тамъ, на томъ свѣтѣ, въ мірѣ Истины,-- тамъ все разберутъ, разсудятъ, праведно, милосердно: все будетъ взвѣшено, и судьи вышніе все примутъ во вниманіе,-- и его тяжелую жизнь, полную темныхъ лишеній, напастей, бѣдъ -- и его работу, тяжелый, неустанный трудъ еврейскаго наставника.
   -- Съ замореннаго меламеда не взыщутъ, нѣтъ,-- за это нечего опасаться, но вѣдь и его награда умалится...
   Взгрустнулось старому Іехіэлу, и онъ отправился къ молодымъ жильцамъ на кухню.
   Какъ всегда, онъ вошелъ робко, бокомъ. Поздоровался съ застѣнчивой привѣтливостью и, по своему обыкновенію, примостился на самый край досчаника,-- постоянное ложе Николая Ивановича.
   Посидѣлъ, осторожно погладилъ пейсы, прокашлялся, поправилъ ермолку и нерѣшительно спросилъ:
   -- Молодые люди заняты своими книгами? Можетъ помѣшалъ имъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ!
   Николай Ивановичъ подсѣлъ къ старику, предложилъ ему папироску. Іехіэлъ Шапиро не курилъ, но изъ вѣжливости взялъ папироску. Закурилъ, потянулъ раза два, и отъ непривычки закашлялся. Сконфузился, виновато притушилъ огонь и деликатно положилъ окурокъ на подоконникъ, и желая сгладить неловкость съ папиросой, заговорилъ, сталъ жаловаться на долю свою горемычную, тяжкую участь еврейскаго учителя.
   Отъ себя Іехіэлъ Шапиро перешелъ къ другимъ,-- свелъ разговоръ на общую тему: о вѣчной борьбѣ трудовой бѣдности съ тунеяднымъ богатствомъ. Говорилъ отрывисто, сбивчиво и вдругъ спросилъ:
   -- Не пожелаютъ ли молодые люди, выслушать одну легенду... очень интересную легенду... Она вотъ относится... Имѣетъ непосредственное отношеніе -- вотъ къ нашему разговору...
   -- Съ удовольствіемъ! съ большимъ удовольствіемъ... пожалуйста, ребъ Іехіэлъ, пожалуйста!
   Публика тѣсно обступила меламеда, разсѣлась вокругъ него, приготовилась слушать.
   Старый учитель прокашлялся, погладилъ бороду, погладилъ пейсы и началъ.
   -- У насъ, понимаете меня, въ "Мидрашѣ",-- книга такая, мудрецовъ нашихъ писаніе, Мидрашь прозывается... Ну, такъ въ ней, въ числѣ множества назидательныхъ притчъ, поученій и исторій, есть одно сказаніе, очень-очень глубокое, изъ настоящаго сокровеннаго кладезя тайнъ-таинственныхъ...
   Сдѣлалъ раздумчивую паузу и заговорилъ тономъ проповѣдника, пѣвучимъ речетативомъ.
   -- И называется сказанье это: Легенда о золотомъ Царствѣ.
   -- Вотъ, слушайте.
   Пригнулся, сосредоточенно полузакрылъ глаза, помолчалъ съ минуту и затянулъ, мѣрно и въ тактъ помахивая костлявыми пальцами.
   -- По ту сторону "Ури Хойшехъ",-- что по библейски значитъ: Горы Тьмы,-- въ той части міра, откуда Всеблагій (да будетъ благословенъ и Онъ и Имя его святое) -- откуда Онъ отвратилъ сіяніе лика своего лучезарнаго,-- такъ тамъ находится особый удѣлъ, нечистый удѣлъ: мрачная область Недобраго.
   -- Ее, облаетъ эту, Господь отдалъ во владѣнье Владыкѣ Лжи до пришествія избавителя -- Мессіи, сына Давида.
   Разсказчикъ горестно закачался всѣмъ своимъ тѣломъ.
   -- И называется край тотъ: "Золотое Царство", и такое названіе дано ему изъ за того, что въ немъ, вмѣсто святой Торы, нерушимыхъ и благостныхъ законовъ Справедливаго, вмѣсто нихъ, тамъ -- Золото!
   Іехіэлъ Шапиро со стономъ выкрикнулъ послѣднее слово и съ гнѣвнымъ укоромъ замоталъ головой.
   -- Богомъ въ странѣ той считаютъ не Отца Небеснаго, а того, кто всѣхъ богаче,-- первѣйшаго богача; самого главнаго милліонщика...
   -- И обиталище его -- алмазное капище, и стоить оно на холмѣ изъ рѣдкостныхъ адамантовъ. И въ капищѣ тронъ брилліантовый, и онъ, богъ царства золотого, возсѣдаетъ на тронѣ, и на головѣ у него корона изъ сапфировъ, смарагдовъ и рубиновъ...-- И имя богу этому,-- "Зуовъ" -- Золотой.
   Примолкъ, въ благочестивомъ волненіи потрясъ руками.
   -- Порядки въ краѣ тамъ такіе: всѣ его подданные внесены въ большую черную книгу, и она, книга эта, называется: генеральный реестръ Сатанаила. И въ немъ всѣ, по достатку своему, раздѣлены на разряды.
   -- И въ такомъ же порядкѣ, какъ и въ нашихъ земляхъ, къ первому разряду причислены наибогатѣйшіе, и у каждаго такого перворазрядника состояніе его должно быть не менѣе тысячи милліоновъ. И за это, за великое богатство, ему присвоенъ второй послѣ Бога чинъ: ангелъ.
   Ангеломъ считается милліонщикъ такой.
   -- И за ними слѣдуютъ второразрядные богачи. И каждый, входящій въ это подраздѣленіе, обладаетъ капиталомъ не менѣе ста милліоновъ. И званію его присвоенъ титулъ: "святой".
   Святымъ считается онъ за деньги свои въ золотомъ царствѣ.
   -- Персоны третьяго разряда, тѣ, у кого имѣніе ихъ исчисляется десятками милліоновъ, они носятъ званіе "король".
   -- Ангелами, святыми и королями титулуются милліонщики въ золотомъ государствѣ.
   -- Сотни тысячъ открываютъ входъ въ четвертый разрядъ, въ сословіе главныхъ совѣтниковъ и помощниковъ короля: вице-королей, намѣстниковъ, министровъ, главнокомандующихъ, сенаторовъ.
   -- А за этими идутъ губернаторы, директоры, предсѣдатели, градоначальники и генералы. Всѣ они причислены къ пятому разряду.
   -- Потомъ начинаются полицмейстеры, полковники, коменданты, офицеры и всякіе другіе комисары,-- всякій соотвѣтственно состоянію своему.
   -- И до десятаго разряда еще считаются люди. Слѣдующая же ступень уже ниже человѣка. Ибо тамъ, гдѣ богомъ "Золотой", такъ тотъ, у кого нѣтъ большихъ денегъ, онъ и за человѣка не почитается.
   -- И въ главномъ реестрѣ Сатаны всѣ тѣ, у кого нельзя насчитать тысячи рублей, отнесены къ разрядамъ животныхъ, птицъ, насѣкомыхъ.
   -- Такъ, мелкій лавочникъ, приказчикъ, балагула, факторъ, разносчикъ и имъ подобные считаются домашними птицами: гусями, курами, утками.
   -- Здоровые работники, какъ-то: кузнецы, каменщики, землекопы, столяры причисляются къ воламъ, конямъ, верблюдамъ. А безработные бѣдняки -- они замѣсто насѣкомыхъ: вродѣ, напримѣръ, мухъ, козявокъ, червей и имъ подобныхъ.
   -- За черной книгой неусыпно наблюдаютъ министры и сенаторы. И, если случится, что у кого изъ подданныхъ достатокъ его убавится, такъ того сейчасъ же переводятъ въ низшій разрядъ. И наоборотъ. По достатку. Такой ужъ тамъ порядокъ, и такъ у нихъ ведется изъ вѣка въ вѣкъ.
   -- Въ золотомъ государствѣ высшіе классы однимъ только и заняты: сладко ѣдятъ, сладко пьютъ, предаются утѣхамъ разнымъ, оргіямъ сладострастнымъ.
   -- И вся земля та исполнена беззаконія, блуда и непотребства. Но въ области Владыки Лжи гнусное за грѣхъ не почитается, а то, что мы, дѣти Истиннаго, чтимъ, какъ добродѣтель: состраданье, любовь, милосердіе, жалость, молитва и покаяніе -- все это у нихъ первѣйшая мерзость.
   -- И если случится имъ согрѣшить, то грѣхи свои они искупаютъ жертвоприношеніемъ. И за большой грѣхъ установлена у нихъ крупная жертва: требуется заколоть вола или коня, это значитъ -- здороваго работника. За небольшой проступокъ приносятъ домашнюю птицу, курицу или утку: это значитъ меламеда, шамеса, бѣдняка безработнаго.
   -- И выходитъ такъ, что въ золотомъ государствѣ первые милліонщики страны -- ангелы, святые и короли, питаютъ и себя и бога своего, главнаго милліонщика и тунеядца,-- всѣ они питаются людскою кровью! И ихъ грѣхи, злодѣянія богатыхъ и сильныхъ, искупаются рабочимъ народомъ. Такими вотъ, какъ я, какъ вы...
   Старый еврей умолкъ, закрылъ глаза. Открылъ ихъ, улыбнулся. Печально оглядѣлъ своихъ слушателей, всталъ. Вздохнулъ, скорбно, горестно и побрелъ къ выходу.
   Слушатели, взволнованные и потрясенные, молча переглянулись.
   

XI.

   День на рѣдкость выдался неудачнымъ. Не успѣли еще отдѣлаться отъ впечатлѣнія, навѣяннаго легендой о золотомъ царствѣ, и уже были ошеломлены новой тревогой.
   Со двора гулко донесся шумъ переполоха. Онъ рѣзко ворвался и грубо обнялъ скорбную тишину. И засуетилась и застучала безпорядочная бѣготня. Взволнованно хлопали двери, окна стремительно распахивались. Разсыпчатый топотъ бѣгущихъ людей, перевитый возгласами испуга и восклицаніями любопытства.
   Когда прибѣжали на мѣсто переполоха, тамъ ужъ застали огромную толпу. Она зыбкими групиками сплотилась вокругъ рыжей Голды.
   Голда, прислуга въ сосѣднемъ домѣ торговца галантереей, металась по двору, простоволосая и въ туфляхъ на босую ногу, ломала руки, голосила:
   -- Ооой-ооой-оой! Ббо-ож-же м-мой!.. От-тецъ сладчайшій!
   Захлебываясь въ судорожныхъ рыданіяхъ, дѣвушка выбрасывала жалобныя причитанія: она пропала... погибла... ее погубили... она потеряла самое дорогое... свое лучшее украшенье... сокровище свое единственное...
   Она призывала Бога, отца сиротъ, защитника обездоленныхъ, рвала на себѣ волосы, изступленно колотила себя въ грудь, проклинала похитителя...
   Въ толпѣ сочувственно вздыхали, злорадно хихикали, добродушно резонерствовали.
   Старуха въ бѣломъ чепцѣ поверхъ сѣдыхъ космъ шипящимъ говоркомъ ворчливо укоряла:
   -- Святое Имя вспомнила, распутная! теперь вотъ... Напакостила и хнычетъ! А гдѣ раньше былъ разумъ твой глупый?
   -- Не слушалась отца -- матери, людей добрыхъ,-- старшихъ,-- вотъ и доигралась!
   Курносый сапожникъ, сутуловатый, подвижной еврейчикъ, грубо острилъ:
   -- Дѣвушки! Дочери еврейскія, сердца мягкія! Чего же вы молчите? Чего же вы ждете? Когда еще вамъ выпадетъ такой чудесный случай сотворить дѣло милосердія? Я васъ спрашиваю,-- аа?
   -- Сложитесь, чтобъ вы мнѣ здоровы были! сложитесь по кусочку, по такому вотъ, по манюсенькому и пожертвуйте Голдѣ!
   -- Исполните большую заповѣдь! И многое вамъ за это отпустится! И въ Іомъ-Кипуръ поститься вамъ не надо будетъ. Мое честное слово! Какъ я есть курица! Гхы-хы-ххы-хыхы-ы-ы!
   По двору тамъ и сямъ весело прыгали подростки; они барабанили пальцами по оттопыреннымъ губамъ, кувыркались, кружились на одной ногѣ, подбѣгали къ несчастной, дергали ее за подолъ юбки, гримасничали.
   Молодки сочувственно вздыхали, качали головками, сердечно сокрушались, шептали съ соболѣзнованіемъ: "небехъ,-- бѣдняжка".
   Николай Ивановичъ сталъ принимать мѣры. Онъ деликатно успокаивалъ разгнѣванныхъ старухъ, резонился съ зубоскалами, унималъ мальчишекъ. Кое-какъ ему удалось утихомирить безпорядочную сутолоку, и тогда выяснилась сущность трагедіи.
   Оказалось, что Голда обманута. Ей, дѣвушкѣ уже на возрастѣ, соблазнитель посулилъ законъ и вѣнецъ, а, когда добился своей цѣли, прекратилъ хожденія и скрылся. И Голда лишилась своего единственнаго сокровища.
   Экстерны были возмущены. Сокрушался и Зубжицкій. Горе дѣвушки, слезы ея безутѣшныя: Голду прогнали со службы,-- сильно тронули корректора. Сталъ совѣщаться съ товарищами: чѣмъ и какъ помочь обиженной. Подумали и положили: пока что предложить дѣвушкѣ пріютъ и столъ, пусть поселится у нихъ, покуда не подыщется мѣсто.
   И Самуилъ Леванскій изложилъ плачущей дѣвушкѣ предложеніе своихъ товарищей. Голда сначала не разобрала, что ей предложили, а когда поняла, оборвала свои рыдающія причитанія, оскорбленно и недоумѣвая оглядѣла юношу, нервно передернула бюстомъ и бедрами и съ негодующимъ презрѣніемъ отвергла помощь "вольнодумныхъ проходимцевъ". И, вся гнѣвная, ушла.
   Въ толпѣ гулкимъ рокотомъ пронеслись сочувственные возгласы,-- предъ Голдой разступились съ почтительнымъ изумленіемъ, и дворъ быстро опустѣлъ. Ушли и коммунисты. На кухню вернулись сконфуженными, смущенными. Почему-то избѣгали глядѣть другъ другу въ глаза, почему-то избѣгали разговаривать. И въ угрюмомъ молчаніи просидѣли до вечера.

* * *

   Сумерки. Сѣетъ дождемъ. Съ зябкаго неба понуро спускается сизая мгла, густая и липкая, какъ слизь. И чудится, что отъ унылыхъ сводовъ сѣрой тверди и до грязныхъ рытвинъ разбухшей земли тянутся влажныя нити маленькихъ, безцвѣтныхъ бусъ... Мнится, что осенній дождикъ, этотъ тоскливый спутникъ увядающей природы, никогда не умолкнетъ,-- и его траурный шорохъ будетъ непрестаннымъ, вѣчнымъ.
   Монотонные шлепки нудной капели жутко ворошатъ воображенье. На память приходятъ панихиды, покойники... Мерещится кладбище, гробы, кресты надмогильные...
   На кухнѣ апатично жуютъ какое-то варево, тускло роняютъ междомѣтія, полуслова.
   Поѣли.
   Натанъ Маймонъ усѣлся за шитье,-- ему перепала небольшая работа: Іехіэлъ Шапиро заказалъ себѣ зимнее полукафтанье.
   Экстерны и корректоръ разлеглись по постелямъ. Лежали и угрюмо молчали.
   Николай Ивановичъ длительно закашлялся. Темпъ сердечныхъ ударовъ участился, тяжелѣла голова, и въ расширенныхъ отъ натуги зрачкахъ влажный жаръ туманилъ зрѣніе. Онъ кое-какъ справился съ кашлемъ.
   Зубжицкій чувствовалъ себя не хорошо. Грубый отказъ Голды сильно задѣлъ его болѣзненную чуткость, и онъ злился и брюзжалъ. Косился все на Маймона, точно считалъ того непосредственнымъ виновникомъ своего душевнаго порыва.
   Вотъ онъ безпокойно заерзалъ по постели, суетливо заскребъ за ухомъ, пустилъ неопредѣленно:
   -- Нда... Сваляли дурака!..
   Хмуро уставился въ Маймона.
   -- Сдѣлали, Николай Ивановичъ, то, что нужно было сдѣлать.
   Маймонъ отложилъ работу, подошелъ къ корректору и дружески взялъ его за рукавъ блузы.
   -- Ты, Николай Ивановичъ, не волнуйся. Обсуди спокойно все то, что произошло и прими во вниманіе предшествующія обстоятельства.
   -- Пойми: дѣвушка не виновата. Она васъ не поняла. И въ данный моментъ она и не въ состояніи была понять, потому -- только что ее жестоко обидѣли. Обидѣлъ мужчина! Обманулъ, грубо надругался надъ ея чувствомъ! Ну, и, когда вы ей предложили помощь, она вамъ не повѣрила. Вамъ -- мужчинамъ. Поэтому она и отвергла помощь вашу.
   -- И надо ей дать придти въ себя, успокоиться, и тогда пойти къ ней и подать руку помощи. Я и полагаю повидаться съ нею завтра. Ужъ какъ нибудь разыщу ее. Надо будетъ ей объяснить, что не въ томъ ужасъ, что она перестала быть дѣвушкой: это необходимый результатъ для каждой женщины. Ужасъ въ томъ, что ее обманули и кинули,-- не пожалѣли, ужасъ въ отсутствіи любви, состраданья... И по моему...
   Зубжицкій пылко прервалъ Натана Маймона:
   -- Вотъ я и хотѣлъ поступить по твоему и... и сѣлъ въ лужу!
   -- Да погоди. Вотъ,-- слушай...
   -- Нѣтъ, ужъ ты погоди!
   Николай Ивановичъ всталъ, быстро слѣзъ съ досчаника, раза два торопко прошелся отъ плиты до порога, нервнымъ жестомъ ерошилъ волосы. Шагалъ и злобно бросалъ:
   -- Хха! братство и равенство!..
   Пріостановился. Мрачная тѣнь строптивой тоски неровными бороздами сморщила ему лобъ и чахоточныя щеки. Тревожно затихъ, неловко потоптался у порога.
   -- Какже иначе! Хи... Послушать тебя, такъ все обстоитъ великолѣпно!.. По твоему... хи...
   Прищурилъ глаза и саркастически пустилъ:
   -- А по моему, всѣ твои рацеи -- одно заблужденье! Утопія!.. вредная утопія.
   -- "Обманули"... "дѣвушку обманули..." хи... ты думаешь, ты вѣдь твердо увѣренъ, что людямъ нужна правда. Вѣдь такъ? Вѣдь ты въ этомъ глубоко убѣжденъ? А я тебѣ говорю: оши-ба-ешься!
   -- Правда, милый мой, вредна! отъ нея, отъ правды, человѣки гибнуть. Ддаа!..
   -- Ты вотъ, наивнѣйшій изъ Израильтянъ и, хи... быть можетъ, лучшій изъ многихъ... изъ очень многихъ... ты цѣлью жизни своей поставилъ себѣ открыть людямъ истину и этимъ, конечно, осчастливить ихъ.
   -- Ошибочка... Маленькая вышла у тебя ошибочка: никогда и никому истина не была въ прокъ! Жили, живутъ и будутъ жить,-- и жить можно только ложью! Потому -- людскому роду,-- ты меня извини за высокій штиль,-- такъ я говорю: людямъ нужны миражи,-- людямъ обманъ необходимъ! Какъ ѣда, какъ воздухъ!
   -- И безъ нихъ, то есть безъ иллюзій,-- а иллюзія вѣдь это одна изъ разновидностей обмана,-- такъ я говорю: безъ нихъ нечѣмъ и незачѣмъ жить! Я это утверждаю! Ты вникни и пойми: вѣдь вся будущность человѣчества,-- о ней же благочестиво мечтаютъ всѣ племена земныя: будь то вѣра въ загробное блаженство или наивный бредъ всевозможныхъ утопистовъ -- такъ вѣдь все это -- сплошная неправда!
   Взбудораженное лицо корректора поблѣднѣло, и отъ лихорадочнаго озноба у него тряслись руки и подергивало въ углахъ рта. Онъ, было, примолкъ, но, когда замѣтилъ, что Маймонъ собирается возражать,-- снова заговорилъ, заспѣшилъ съ болѣзненнымъ безпокойствомъ.
   -- Въ дѣтствѣ, помню, я проявлялъ особое любопытство. Вспоминаю: бывало, закрою глаза и все пытаюсь,-- сквозь сжатыя вѣки замѣть,-- пытаюсь взглянуть, какое у меня лицо въ этомъ видѣ, то есть съ закрытыми глазами.
   Сдѣлалъ небольшую паузу, закрылъ глаза и затѣмъ медленно-медленно сталъ приподнимать вѣки. На губахъ у него мягко улеглась застѣнчивая улыбка.
   -- Стараюсь это я, вотъ, какъ сейчасъ, и, само собою понятно, ничего у меня не выходитъ.
   -- Тогда начинаю пріоткрывать правое вѣко. Слегка такъ, понемногу. Это сначала. А затѣмъ и весь глазъ откроешь. И получается, конечно, чепуха.
   -- Такъ и у тебя. Ты все жмуришь глаза, и отъ этого предъ тобою все радужно. А вотъ, разомкни вѣки, досмотри открыто; во весь глазъ посмотри,-- и увидишь. Увидишь, что все наиерундѣйшая ерунда!
   -- Впрочемъ, все суета, и тлѣнъ, и прочее, и тому подобное...
   

XII.

   Ужъ было поздно. По ветхой крышѣ старенькаго домика, по ея растрепанному, вѣнчику -- съ шершавымъ шелестомъ копошились дождевыя капли, какъ будто тамъ, въ темныхъ ворохахъ старой соломы, кто-то тупо царапалъ мертвымъ коготкомъ...
   И къ черному, точно отполированному ночной мглой, стеклу окна дождевыя капли прилипали съ мягкимъ стукомъ, взбухшими, искристыми кружечками. Прилипали, влажно шлепались, застывали на мгновенье и неровными, ажурными полосками вяло стекали внизъ къ подгнившему выступу наружнаго подоконника.
   На хозяйской половинѣ ужъ давно спали, улеглись и экстерны, а Николай Ивановичъ все еще продолжалъ говорить. Онъ сидѣлъ рядомъ съ Маймономъ, крѣпко и нѣжно прижался къ нему, и теперь въ его тонѣ не было обычнаго сарказма.
   -- Слушай, учитель! Ты, Натанъ Давидовичъ, ты натура тонкая...
   Голосъ Зубжицкаго задрожалъ, и въ немъ послышались глубоко-тоскующія нотки.
   -- Ты человѣкъ мыслящій, вотъ ты и разсуди. Допустимъ, соглашусь я съ тобою, допустимъ, говорю: всѣ искусственныя, такъ сказать, отъ человѣка происходящія... я хочу сказать: преимущества, созданныя историческимъ процессомъ, такъ допустимъ, говорю я, что привиллегіи подобнаго рода будутъ упразднены.
   -- Хорошо-съ. Это я могу допустить. Соглашаюсь. Вполнѣ возможно.
   -- Ну-съ, а какъ же, голубчикъ, съ природными преимуществами, съ естественнымъ неравенствомъ? за?
   -- Вотъ скажемъ такъ: оба мы съ тобою возьмемъ да женимся. Пойдутъ у насъ дѣти,-- и мой потомокъ родится хромымъ, а у твоего ноги зз-здор-ров-вев-вѣйшія!..
   -- Слу-уш-шай! Николай! Николай Ивановичъ!
   Самуилъ Левинскій взволнованно заерзалъ на своемъ ложѣ -- на плитѣ,-- быстро откинулъ пальто: пальто ему одѣяломъ служило,-- отбросилъ его и возбужденно усѣлся, растрепанный весь, заспанный.
   -- Ты слышишь? Николай! Николай Ивановичъ,-- чортъ тебя!..
   -- Чего тебѣ?
   Корректоръ недовольно обернулся къ экстерну.
   -- Во-первыхъ накурилъ ты, какъ насѣкомое: спать,-- никакой возможности! И еще одно слово... ты чушь городишь! Зачѣмъ ты залѣзъ въ будущій строй? Затронулъ соціализмъ? Что ты понимаешь въ соціализмѣ!.. Вотъ я тебѣ сейчасъ докажу...
   -- Голуб-чи-икъ! Самуило! Оо-ста-въ,-- будь ты проклятъ! Не мѣшай намъ! Дай мнѣ кончить! Послѣ возражать будешь... я нить потеряю: собьюсь... сдѣлай милость!..
   Левинскій недовольно смолкъ, гнѣвно нырнулъ подъ пальто, легъ и что-то шепталъ ворчливо, озлобленно, а Зубжицкій, досадуя, что его прервали, уже продолжалъ нетерпѣливо и раздражительно:
   -- Еще одно... еще одно соображенье: вѣдь и тогда, и въ отдаленномъ грядущемъ будутъ умные и будутъ дураки. И умный, какъ и теперь, какъ и всегда... Нѣтъ! постой: спутался,-- хочу сказать, и глупый окажется вынужденнымъ, ходомъ вещей будетъ онъ вынужденъ быть подъ вліяніемъ мудраго.
   -- Замѣть, уразумѣй и подчеркни "подъ", то есть въ подчиненіи, то есть снова рабство, опять власть, господство. Значитъ свободѣ -- крышка! Полной, настоящей свободѣ -- не бывать! Вотъ. Стало быть, съ этимъ вопросомъ покончено.
   -- Разсмотримъ теперь вторую проблему -- проблему счастья, всеобщаго счастья. И эта, какъ я тебѣ сейчасъ докажу, и она несбыточная утопія.
   --...Да дай договорить. Погоди качать головой. Докажу, будь покоенъ!
   Въ тонѣ корректора ужъ совершенно исчезла ласковая мягкость, и въ немъ вновь заскрипѣли саркастическія нотки.
   -- Такъ вотъ: предположимъ, все желанное достигнуто. Человѣчество дожило до блаженной эры... Хорошо-съ...
   -- Въ ту пору, думать надо, экземпляры этого блаженнаго человѣчества будутъ обладать высокой душевной организаціей, нѣжной, воспріимчивой, удивительно чуткой..
   -- Тэкъ-съ... хорошо-съ... И вотъ представимъ себѣ такую картину; пожаръ! есть человѣческія жертвы... люди погибли... понимаешь: сгорѣли,-- заживо сгорѣли дѣти!
   -- Ну-съ... кколос-ссальное впечатлѣніе! Несчастье омрачило все и всѣхъ... Не такъ ли?
   -- Буржуазная философія!... Ерунду городишь! Чепуха...
   Самуилъ Левинскій вновь вынырнулъ изъ подъ пальто, запальчиво выкрикнулъ свою реплику и быстро юркнулъ обратно подъ свое покрывало.
   -- Примѣръ твой, по меньшей мѣрѣ, неудаченъ: если ты ужъ дошелъ до того, что вѣришь, что на землѣ когда-нибудь наступить эра блаженства, то будь хоть немного логиченъ: допусти, что наука того періода, а также всякія прикладныя знанія достигнутъ такого совершенства, что явится полнѣйшая возможность предупреждать какіе бы то ни было пожары.
   -- Тоже самое относительно рожденія хромыхъ, слѣпыхъ и вообще всякихъ аномалій...
   Натанъ Маймонъ сказалъ и кротко улыбнулся. Мягко провелъ рукою сверху внизъ, точно кого-то успокаивалъ.
   -- Чудакъ ты, Натанъ, ей Богу!
   Зубжицкій съ надменнымъ сожалѣніемъ приподнялъ лѣвое плечо, приподнялъ и угрюмо склонилъ на него голову.
   -- Возьмемъ тогда другую возможность: ѣлъ человѣкъ,-- ѣлъ и подавился... костью подавился... купался и... и утонулъ! Чортъ тебя дери! Умеръ скоропостижно...
   -- Или... стой! блестящій примѣръ! моя жена, любимая женщина другого полюбила! Душа, сердце,-- и у людей блаженной эры, сердце вѣдь и у нихъ будетъ, за?
   -- И вотъ... вѣдь противъ этого, противъ любви самая совершеннѣйшая техника безсильна!
   -- Такъ вотъ: она влюбится, а тотъ ее не любитъ!.. И такъ далѣе, и такъ далѣе, и такъ далѣе!
   -- Вотъ тебѣ ужъ форменное несчастье! Потомъ, слушай, допустимъ, допустимъ говорю, что въ твоемъ строѣ справедливости и блаженства въ людскихъ отношеніяхъ не будетъ никакой дисгармоніи.
   -- Хорошо-съ. Великолѣпно. Возникаетъ тогда вполнѣ естественное предположеніе: имъ, человѣкамъ той эпохи, не безъизвѣстно же будетъ какой цѣной гармонія вся эта досталась. Крови -- больше, чѣмъ воды въ океанѣ. И слезъ, и паденій, и злодѣяній!
   -- И отъ этого сознанія, человѣку той эпохи, этой благороднѣйшей высоко-этической персонѣ,-- ему должно быть скверно станетъ... Потому -- наше темное прошлое огромнымъ, кровавымъ отраженіемъ оттѣнить его свѣтлое настоящее. Непремѣнно.
   -- И, какъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, представляется, въ мозгу у него непрестанно будетъ нудить одна страшная мысль: за что мнѣ сіе? За какія-такія мои добродѣтели? вѣдь за всю эту красоту благолѣпную, полную довольства и нѣги безмятежной,-- за все это другіе уплатили! милліоны поколѣній!
   -- Такъ онъ долженъ будетъ думать. И отъ этого ему, если онъ только не окажется самодовольной свиньей,-- такъ ему отъ этого пакостно станетъ.
   -- Главное отъ сознанія неоплатности долга: невозможно, некому уплатить: кредиторъ въ могилѣ. Давнымъ-давно! И даже отъ костей его слѣда не осталось!
   Николай Ивановичъ оборвалъ себя, пытливо прищурился и жестко бросилъ:
   -- А если произойдетъ не такъ, то есть, если человѣку тому чужды будутъ мысли эти,-- то есть...
   Замедлилъ свою рѣчь, мѣрно опустилъ и поднялъ руки.
   -- Если, говорю я, счастливый человѣкъ не будетъ несчастнымъ,-- стало быть, онъ скотъ...
   Сдѣлалъ нарочитую остановку и злобно бросилъ:
   -- Такъ стоитъ ли для скота, да еще для будущаго скота,-- стоитъ ли для скота хлопотать?!
   -- Улыбаешься, учитель? Что-жъ... улыбайся. За это, братъ, я тебѣ еще одну уступку сдѣлаю, потому я сегодня добръ. Вотъ, какъ видишь... я, братъ, ныньче...
   Зубжицкій внезапно смолкъ и судорожно схватился за грудь. Устало закрылъ глаза и, точно всѣ его мышцы сразу утратили всю свою упругость, рыхло и дрябло притулился къ стѣнѣ.
   Закашлялся. Кашлялъ протяжно, надорванно, съ хриплымъ, мокрымъ присвистомъ. Безсильно затихъ, кое какъ приподнялся и, опираясь на плечо Маймона, потащился къ тапчану.
   Улегся, изможденный, весь въ липкой испаринѣ. Снова закашлялся. Долго метался по постели и только къ разсвѣту забылся.
   

XIII.

   Въ октябрѣ вернулись на "Отраду". Какъ разъ къ тому времени въ редакціи газеты оказалась вакантной корректура, и Зубжицкому перепала работа. Николай Ивановичъ повлекъ за собою и Соломона Лурье, устроилъ того чтецомъ при корректурѣ и, соревнуя товарищу, повелъ трезвую жизнь.
   У Самуила Ленинскаго уроковъ не было, и онъ вмѣстѣ съ Натаномъ Маймономъ старательно завѣдывалъ несложнымъ хозяйствомъ маленькой общины.
   Денегъ у зимнихъ дачниковъ теперь было вдосталь, и во флигелькѣ ежедневно готовили обѣдъ.
   И теперь, какъ только садились за столъ, Николай Ивановичъ шутливо предостерегалъ Левинскаго: "пролетарію, истинному представителю рабочаго класса не пристало ежедневно обѣдать! Потому что при такомъ сытомъ режимѣ и обуржуазиться не долго".
   Ужъ въ коммунѣ стали было поговаривать, чтобы оставить совершенно неприспособленный къ зимѣ домикъ съ китайской крышей и венеціанскими окнами; переселиться въ городъ.
   Потому что редакція находилась въ центрѣ и "представителямъ печати", какъ Левинскій называлъ корректора и чтеца при корректурѣ,-- имъ, уставшимъ отъ длительной ночной работы, тяжело было возвращаться домой. Нѣсколько верстъ, чуть-ли не цѣлый часъ, приходилось тащиться по разбитой, не мощенной дороги; порой скользкой, порой въ снѣжныхъ сугробахъ.
   Поговаривали артельщики и все же не рѣшались: зимой не легко было найти подходящую комнату за дешевую цѣну, и жалко было разстаться съ флигелькомъ, и не было увѣренности въ продолжительности работы. И хотя никто не высказывалъ вслухъ, но всѣ смутно опасались, что у Николая Ивановича трезвый періодъ не долго протянется.
   Кромѣ этихъ соображеній, былъ еще одинъ чрезвычайно вѣскій мотивъ, и онъ то именно заставилъ дачную компанію особенно дорожить домикомъ съ китайской крышей и венеціанскими окнами.
   Дѣло въ томъ, что еще съ начала осени по городу пошли туманные, расплывчатые слухи, что въ этомъ году еврейскій погромъ неминуемъ.
   Вездѣ, и въ тихихъ закоулкахъ окраинъ, и въ убогихъ лачугахъ слободской бѣдноты, въ извозчичьихъ трактирахъ, и въ грязныхъ харчевняхъ порта, на буйныхъ площадяхъ торговыхъ кварталовъ, въ обвѣянныхъ благочестивымъ уютомъ оградахъ церквей, и въ притворахъ синагогъ, глубоко встревоженныхъ темнымъ испугомъ,-- повсюду угрюмо твердили о предстоящемъ избіеніи.
   Опытные люди съ точностью опредѣлили время напасти. По обыкновенію погромъ пріурочили къ свѣтлымъ днямъ весны, къ величайшему и священнѣйшему празднику христіанъ,-- къ Пасхѣ.
   Точно Распятая Любовь настойчиво домогалась мщенія; жаждала крови еврейской... Точно кроткій, божественный духъ Воскресшаго Назарея властно призывалъ исповѣдующихъ Его къ человѣческимъ жертвоприношеніямъ...
   Жители-евреи всполошились.
   Старики волновались покорно. Въ старыхъ мозгахъ, какъ въ заплѣсневѣлыхъ водоемахъ отъ упавшей массы, тяжело заворошилась нудная тревога. И въ ветхихъ душахъ изъ далекихъ, дремлющихъ глубинъ поднялись и заговорили сѣдые инстинкты вѣчно травленаго племени,-- прозорливыя предчувствія обреченныхъ.
   Уже видѣли зловѣщее отраженіе карающей десницы разгнѣваннаго Бога... Жутко припоминали прегрѣшенія отцовъ и, охваченные нѣмымъ ужасомъ, ждали.
   Готовились къ жестокимъ мучительствамъ, къ кровавой кончинѣ, и только за дѣтей молились: чтобы съ лица земли не стерлось имя Израиля, не исчезло племя... чтобы родъ не угасъ...
   Молодежь, хотя и считала всѣ слухи неосновательнымъ вздоромъ, все же готовилась къ отпору, сосредоточенно готовилась.
   По школамъ, въ мастерскихъ, въ фабричныхъ предмѣстьяхъ и среди рабочихъ желѣзнодорожнаго депо непрерывно раздавался молодой кличъ: обороняться.
   Партійные работники хлопотали: добывали средства, запасали оружіе, упражнялись въ стрѣльбѣ. Въ кружкахъ шла неустанная работа. Тамъ изъ отважныхъ юношей, изъ школяровъ, приказчиковъ и рабочихъ вербовались дружины добровольцевъ. И для правильнаго веденія дѣла защиты и отпора составился объединенный верховный комитетъ изъ уполномоченныхъ всѣхъ тайныхъ сообществъ. И самымъ безопаснымъ мѣстомъ для своихъ засѣданій руководители обороны нашли загородную дачу "Отраду". Тамъ они и устраивали свои совѣщанія.

* * *

   Въ домикѣ съ китайской крышей и венеціанскими окнами теперь началась конспиративная сутолока. Тутъ хранили боевые запасы: дубинки, кастеты, револьверы. Здѣсь же составлялись диспозиціи и писались воззванія, предупреждающія и увѣщающія.
   Вечерами засѣдалъ комитетъ... И, чтобы не навлечь подозрѣнія, распорядились во флигелекъ лишнихъ не допускать. Объявили: на Отраду можно являться только по дѣламъ обороны. И именно потому, что были приняты чрезвычайныя мѣры, на дачѣ часто толпился народъ.
   Приходили по порученіямъ, за инструкціями и за всевозможными справками. Являлись озабоченными, торопливыми, съ искреннимъ намѣреніемъ тотчасъ же удалиться. Но оттого, что существовалъ запретъ, у приходящихъ интересъ къ дѣлу повышался -- и они мѣшкали. Старательно подыскивали подходящій предлогъ, порой мнимый, и оставались.
   И, какъ ни старались не нарушать сосредоточеннаго молчанія таинственной обстановки штаба обороны, все же, какъ то само собой, совершенно непроизвольно, развязывались языки.
   Изъ опасенія вызвать недовольство распорядителей, дежурныхъ членовъ комитета, разговоръ начинали тихими, тревожными разспросами. И, какъ всегда, увлекались, и взволнованный шопотокъ скоро переходилъ въ громкій и бурный споръ. Главнымъ предметомъ обсужденія былъ, конечно, національный вопросъ.
   Изъ обитателей флигелька самое горячее участіе въ преніяхъ принимали Лурье и Маймонъ.
   Для Натана Маймона, по обыкновенію, задача была ясна: погромъ -- одно изъ проявленій мірового зла, человѣческой жестокости.
   Учитель, понятно, отрицательно отнесся какъ къ идеѣ вооруженнаго отпора, такъ и ко многимъ практическимъ мѣропріятіямъ комитета.
   Учитель твердилъ свое: есть только одно вѣрное средство избавиться отъ опасности,-- увѣщанье.
   Тѣмъ, кто собирается напасть на евреевъ,-- имъ нужно оказать не вооруженный отпоръ. Со словомъ мира нужно пойти къ нимъ. И, если ихъ омраченный разумъ и ожесточенное сердце останутся глухими къ братскому призыву, все же не должно оставлять дѣла единенія.
   Въ тотъ день, когда разразится напасть, пусть каждый станетъ у дверей дома своего со словомъ мира на устахъ и съ искренней любовью въ сердцѣ.
   Миромъ и любовью пусть встрѣтятъ нападающихъ. И это подѣйствуетъ. Не можетъ не подѣйствовать. Потому что самая могучая изъ стихій -- это любовь. Она не только злобу,-- она и смерть преодолѣваетъ!
   И, рѣшительно отвергая борьбу насиліемъ, Маймонъ подъ гнѣвный гулъ возмущенной молодежи возбужденно вопрошалъ:
   -- Гасятъ ли огнемъ огонь и бѣгутъ ли отъ наводненія въ воду?
   -- Не тепломъ ли спасаются отъ стужи, и не лѣчатъ ли ядъ противоядіемъ?
   -- И, если уничтожить вещь можно только ея противоположностью, какъ же вы смертью хотите спасти отъ смерти?
   И свои разсужденія Маймопъ кончалъ своимъ обычнымъ выводомъ:
   Если человѣкъ разъ навсегда откажется отъ малѣйшаго проявленія жестокости, то та душевная энергія, которая тратилась на ея проявленія, уйдетъ на питаніе и развитіе симпатіи, и въ сознаніи она станетъ преобладающей силой, и обойметъ собою всего человѣка.
   И окрѣпнетъ, и разростется, и дойдетъ до своего небеснаго прообраза -- до зиждущей любви вселенной, до той всемогущей стихіи, которая изъ ничего творитъ все,-- имя коей Богъ!
   Соломонъ Лурье пылко отбивался отъ всѣхъ доводовъ учителя. Лурье вездѣ грезилась зловѣщая вражда,-- Израиль, какъ земля океаномъ, окруженъ ненавистью.
   Порывисто и страстно жестикулируя, юноша со скорбнымъ негодованіемъ указывалъ, что изъ тясячи рабочихъ христіанъ въ отряды обороны вошло всего нѣсколько единицъ.
   И, обличая всѣхъ и вся, сіонистъ взволнованно рисовалъ картины предыдущаго погрома:
   Среди бѣла дня, на многолюдныхъ улицахъ большого города, на глазахъ тысячи людей,-- степенныхъ, мирныхъ обывателей, отцовъ семействъ,-- у нихъ на глазахъ убиваютъ евреевъ... позорятъ дѣвочекъ-малютокъ... дѣтей, грудныхъ младенцевъ живьемъ сжигаютъ... И никто не заступается!
   Свои гнѣвные укоры Соломонъ Лурье обыкновенно заканчивалъ указаніемъ, что нація въ опасности, и съ ярой страстью призывалъ къ исходу.
   Споры эти, постоянно шумные и спутанные, съ большими отступленіями и личными нападками, велись безконечно, и только полночь, когда Лурье необходимо было уходить на свои занятія въ редакцію, клала имъ предѣлъ.
   На Самуила Левинскаго легла вся дѣловая часть по организаціи обороны, и онъ вмѣстѣ съ Николаемъ Ивановичемъ бѣгалъ по сборамъ, распредѣлялъ дружинниковъ по "десяткамъ", припасалъ оружіе.
   И въ рѣдкія минуты роздыха Левинскій, обнимая Зубжицкаго за талію, сосредоточенно расхаживалъ съ нимъ по флигельку и, упруго сжавъ кулаки и энергично дирижируя руками, декламировалъ...
   Корректоръ шагалъ, молча, покорно слушалъ и улыбался печальной, скептической улыбкой.
   

XVI.

   Весна въ томъ году была необычайная. Уже въ срединѣ февраля тронулся Бугъ. Онъ вскрылся съ ломкимъ грохотомъ и шипящими всплесками, и по его обнаженной и еще зябкой синевѣ, бугристымъ мертвымъ просторомъ, тянулся разбитый ледъ. Тянулся спокойно, медленно, со скрипучимъ однотоннымъ ритмомъ. Въ голубомъ ореолѣ солнечнаго дня онъ ярко искрился, сверкалъ безжизненно студеной синевой изломанныхъ, неровныхъ граней...
   По широкому руслу льдины плыли безпрерывно, мирно, и только у песчаныхъ отмелей, да у треугольной стрѣлки замедлили свой ходъ, образуя громоздкіе заторы. У быковъ городскихъ мостовъ онѣ раздумчиво остановились и, точно, ожидая подмоги, сгрудились цѣлыми курганами, будто собираясь на приступъ... И, вдругъ, гнѣвно ринулись. И пошла безпорядочная драка бѣлыхъ дружинъ!
   Упорно и слѣпо наступая, онѣ падали, разбивались, крушились въ мелкіе осколки, разсыпались тонкими спицами, иглами, длинными хрупкими стеблями.
   Казалось, что сыпали снятой и внезапно заиндевѣвшей травой, точно невидимые косцы на снѣжныхъ лугахъ косили и сгребали льдистое сѣно...
   Порой въ нагроможденныхъ кучахъ ледохода открывались голубыя отверстія, и тогда въ эти раскрытыя пасти рѣки, какъ рыбки, ныряли игольчатые осколки разбитыхъ льдинъ.
   ...И вечерами, на закатѣ, изъ цвѣтныхъ стеколъ домика съ китайской крышей и венеціанскими окнами бѣлыя тропы ледохода казались оранжевыми и черными, и между ними зыбучими полосами радостно поблескивала живая вода съ опаловыми и золотистыми отливами.
   И было жутко и странно: эти узкія полосы воскресшихъ водъ среди мертваго простора ледяныхъ полей,-- какъ въ похоронномъ шествіи ликующія дѣти...
   Миновалъ ледоходъ, исчезла зима и пришли первыя весеннія ночи. Голубыя отъ луннаго свѣта, съ клейкими ароматами распускающихся почекъ, съ терпкимъ запахомъ разбухшей коры и сырыхъ вѣтокъ. Съ влажнымъ сіяніемъ бѣлыхъ звѣздъ и нѣжной, зеленоватой каймой у горизонта.
   Днемъ, когда выпадали свободные часы, удили рыбу. Уловъ часто бывалъ обильнымъ, и во флигелекъ рыбу приносили цѣлыми десятками.
   И къ глубокой скорби вегетеріанца, изъ нѣмыхъ тварей рѣки варили уху. И на глазахъ Натана Маймона корректоръ, и экстерны, и всѣ тѣ, кто приходилъ въ дачную артель, пожирали убитыхъ лещей, и жирныхъ бычковъ и одноглазую камбалу. Пожирали спокойно, аппетитно и хищно причмокивая губами.

* * *

   Пасха была солнечная и вѣтренная. По городу, грубо обнимая ликующее пѣніе пасхальнаго перезвона, плясало пьяное веселіе, и по хмѣльнымъ улицамъ разухабисто перекатывались шумныя толпы мастеровыхъ, черни и солдатъ. Всѣ они густыми массами двигались къ Полтавскому плацу, одному изъ главнѣйшихъ мѣстъ праздничнаго веселья.
   Тамъ пестрыми таборами расположились всевозможныя зрѣлища: цирки, музеи, паноптикумы и театры уличныхъ комедіантовъ.
   По площади, тамъ и сямъ, настороженными кучками сѣрѣли патрули казачьяго дозора, конные и пѣшіе, съ винтовками, шашками и нагайками.
   На самыхъ бойкихъ мѣстахъ, неуловимыми для посторонняго взгляда, маленькими, зоркими группками сновали сторожевые посты обороны. Они рѣдкой, но непрерывной цѣпью охватили всю площадь, а запасные отряды дружинниковъ прятались въ ближайшихъ домахъ.
   Верховный комитетъ въ полномъ своемъ составѣ неотлучно находился на плацу: онъ незамѣтно руководилъ сложнымъ дѣломъ обороны, разсылалъ дозорныхъ, принималъ донесенія.
   Тутъ же была и компанія четырехъ: экстерны и Зубжицкій, какъ члены комитета, шныряли съ поста къ посту, провѣряли часовыхъ, отдавали распоряженія.
   Натанъ Маймонъ пришелъ вмѣстѣ съ пріятелями. Онъ стоялъ у балагановъ и наблюдалъ толпу.
   По угламъ площади тусклыми пятнами виднѣлись крашеные лари дешевенькихъ буфетовъ съ подсолнухомъ, квасомъ, фруктовыми водами и восточными сластями,-- бойко торговали. Поодаль отъ ларей толстыми жгутами колыхались веревки гигантскихъ шаговъ, рѣзко и разноцвѣтно мелькали тонкіе ящики качели.
   Карусель съ обтрепанной бахромой изъ ветхаго позумента, съ рыжими львами изъ толстой жести, съ орлами, похожими на воронъ, съ леопардами и тиграми изъ гуттаперчи.
   Лодки, стружки и ялики; пролетки и сани, запряженныя деревянными, крылатыми быками, неслись быстро и плавно съ легкимъ ритмическимъ скрипомъ.
   Взвизгивала и стонала качель, шипѣли и трескуче лопались выстрѣлы у тира.
   Особнякомъ и на самомъ видномъ мѣстѣ, съ занавѣсями изъ малиноваго ситца, кичливо глядѣли балаганы уличныхъ комедіантовъ. И надъ входами этихъ утлыхъ сооруженій съ убогой спѣсью топорщились огромныя полотнища рекламъ, неуклюже размалеванныя, съ чудовищными драконами, небывалыми барсами, медвѣдями, буйволами, дикими кабанами невѣроятныхъ размѣровъ.
   У одного изъ театровъ, задрапированнаго портьерой изъ яркаго кумача, съ каймами изъ позолоченной бумаги и цвѣтными нитяными кистями,-- на невысокихъ подмосткахъ тщедушные подростки, съ блеклыми личиками и въ засаленномъ трико, звенѣли въ бубны и били въ барабаны.
   Плакала шарманка, грустно ахала гармоника, гитара печально тренькала.
   Зазывая публику, тревожно метался колокольчикъ.
   Артистки-дѣвушки въ узкихъ рейтузахъ, въ матроскахъ и жокейкахъ, со множествомъ лентъ въ распущенныхъ волосахъ, иныя въ короткихъ платьицахъ балеринъ, иныя въ сатиновыхъ хитонахъ съ широкими прорѣзами у торса,-- съ напускной безшабашностью заигрывали съ зрителями.
   Впереди всей кавалькады артистовъ кривлялся "рыжій". Клоунъ, тощій еврей съ интеллигентнымъ лбомъ и уродливыми ногами, прыгалъ на высокихъ ходуляхъ, скакалъ огромными скачками, ловко выкидывалъ замысловатыя колѣнца, сквернословилъ.
   У комедіанта, на его дряблыхъ и нечисто выбритыхъ щекахъ, на семитическомъ носу неровными полосками и неправильными кружечками лоснился гримъ. Клоунъ плясалъ, строилъ рожи, дико вылъ, пѣлъ дурашливо.
   Пестрыя толпы мѣщанъ и простонародья, взбудораженныя зрѣлищемъ, шумно восторгались, хохотали сипло и заливчато, буйно апплодировали, неистово стучали палками и коваными подборами тяжелой обуви.

* * *

   Дулъ вѣтеръ, жаркій и сухой, и здѣсь, среди досчаныхъ строеній и пьянаго гула, онъ вылъ прерывисто. Перхался, плевалъ мертвымъ, прошлогоднимъ листомъ, швырялъ пылью и соромъ,-- нездоровыми отбросами нечистыхъ площадей торговаго города.
   Гнѣвался. Отсюда,-- изъ душныхъ деревянныхъ корридоровъ, полныхъ дурнымъ дыханіемъ хмѣльнаго веселія и грубыми возгласами разухабистаго разгула, онъ, братъ бури, рожденный на чистыхъ вершинахъ снѣговыхъ хребтовъ,-- рвался на вольный просторъ полей и луговъ, въ лѣса вѣковѣчныя.
   Помѣриться силами со старыми дубами, гигантами столѣтними... Онъ рвался на зыбкія равнины водъ.
   Кинуться бы въ родственную стихію! Поймать, и взнуздать, и вскочить на крутую спину бѣлогриваго вала... вцѣпиться въ его пышныя космы... Осѣдлать и погнать... И подъ плещущій напѣвъ возбужденнаго шторма, какъ подъ боевую пѣсню, мчаться безудержно,-- до свѣтлыхъ предѣловъ горизонта!..
   Порой вѣтеръ умолкалъ, будто выжидалъ, будто прислушивался, и вновь съ разбѣгу кидался и на утлыя зданьица, и на ихъ убогія рекламы.
   Вздувалъ и злобно шаталъ размалеванныя полотнища,-- онъ остервенѣло пытался сорвать ихъ со скрѣповъ. Сорвать и кинуть въ толпу...
   Яростно трясъ. И отъ этого жалкія вывѣски, вздутыя его свирѣпымъ дуновеніемъ, жалобно стонали и безпомощно раскачивались. Шатались, метались растерянно. И мгновеніями казалось, что ожили аляповатыя изображенья звѣрей. Ожило намалеванное звѣрье, и вотъ-вотъ запрыгаетъ... завизжитъ... Завоетъ... рванется и выскочить изъ непрочныхъ стойбищъ... И кинется въ толпу... смѣшается и сольется съ нею...
   Съ тѣми, что сейчасъ, въ свѣтлый праздникъ Возрожденія,-- тутъ, на площади, облитой благостнымъ сіяніемъ Солнца животворящаго,-- въ восторгѣ пьяномъ отъ гримасъ, голодныхъ гогочутъ дико...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   

XV.

   -- Нно-о-овв-вое... неб-быв-ввал-лое прр-дстав-ленье-э-э!
   -- Тт-толь-ко что ни-нач-чал-по-о-о-ось!
   -- Пп-пол-ллуч-чайте ббил-леты, гассс-спа-даа-а!
   -- Интер-ррес-сное... экстр-ррр... галло-экстеръ прр-дставленье!
   -- Ссс-ссам-ммое интер-рресное!..
   -- Получайте билеты! получайте билеты! получайте билеты!!!
   -- Пе-перрр-рвое-э мѣс-сссто!!! Оч-чень интер-рресно!..
   Забили барабаны, тонкимъ пляшущимъ лязгомъ зазвенѣли мѣдныя тарелки бубенцовъ. И грустное тренканье гитары, и скорбное аханье гармоники, и покорный плачъ шарманки...
   Толпа хлопотливо засуетилась, задвигалась. Замелькали головы, плечи, заработали локти, руки, кулаки. Люди любопытно, жадно ринулись въ балаганъ. Толкали другъ-друга, наступали на ноги, ссорились, грубо бранились.
   Между тѣмъ уже было далеко за полдень. Въ комитетъ со всѣхъ концовъ города на велосипедахъ прибывали вѣстовые съ докладами о положеніи своихъ районовъ. Вѣсти всѣ были благопріятныя, и главари обороны распорядились снять наружную охрану площади и дать отрядамъ передохнуть.
   Чтобы все же не оставить безъ наблюденія веселящіяся массы, часть дружинниковъ отправилась въ балаганы. Туда же пошла и компанія четырехъ: пошли посмотрѣть, какъ народъ развлекается. Имъ едва удалось пробраться къ кассѣ.
   Протиснулись кое-какъ, взяли билеты, вошли, усѣлись, стали смотрѣть.
   Арена, усыпанная опилками и пескомъ, ряды грубыхъ скамей, подмостки, коленкоровыя кулисы.
   Оркестръ: двѣ скрипки, волторна, кларнетъ и турецкій барабанъ -- нестройно заигралъ военный маршъ, и на подмостки изъ-за кулисъ съ разбѣгу выскочили гимнасты, мускулистые парни, низколобые и низко остриженные.
   Раскланялись съ улыбочкой, съ прижиманіемъ руки къ сердцу -- и вразсыпную кинулись на арену.
   Боролись, ходили на рукахъ, прыгали съ неимовѣрной высоты, быстро, какъ бѣлки, карабкались по спущеннымъ съ потолка веревкамъ, взбирались на трапецію и на ней продѣлывали опаснѣйшіе номера.
   Кончили, вновь съ улыбками раскланялись -- и скрылись за кулисы.
   Послѣ гимнастовъ былъ выходъ индійскаго факира. Индіецъ, стройный, блѣднолицый еврей съ черной жреческой бородой и впалыми искристыми глазами, вышелъ и поклонился съ торжественной важностью. Онъ приложилъ ко рту камышевую дудочку, медленно двинулъ пальцами, и по цирку, плавно кружась, зарѣялъ восточный напѣвъ, томно жалобный, разочарованно-усталый.
   Кудесникъ игралъ неторопливо, съ большими интервалами, тонкими пальцами скорбно перебиралъ по круглымъ отверстіямъ камышинки. И когда онъ дѣлалъ паузы, изъ маленькихъ дырочекъ дудочки разрыхленными струями брызгали цвѣточные огни: синіе, червонные, золотисто-желтые.
   Чародѣй продѣлалъ еще нѣсколько фокусовъ съ четырехъугольной гладко отполированной шкатулочкой. Онъ умѣстилъ ковчежецъ на невысокомъ пюпитрѣ, покрылъ его зеленымъ шелкомъ и, магической палочкой, описалъ надъ нимъ сакраментальный кругъ. Таинственно зашепталъ заклинанія, нагнулся надъ шкатулочкой, и... и оттуда въ брызгахъ блѣдно розоваго пламени выпорхнула и полетѣла утка съ утятами. Покружилась съ шумнымъ кряканьемъ и тотчасъ же исчезла, провалилась подъ эстраду.
   Факиръ еще глоталъ шпаги, протыкалъ себѣ длинной рапирой животъ, протыкалъ губы и безкровныя щеки. И закончилось первое отдѣленіе представленья.

* * *

   Въ антрактахъ игралъ оркестръ, а у входа неистово били въ барабаны, неистово звенѣли въ колокольчикъ и на ходуляхъ плясалъ клоунъ: зазывалъ публику.
   Отплясалъ, вернулся въ балаганъ и устало усѣлся на подмосткахъ. Экстерны подошли къ нему, усѣлись рядомъ съ нимъ, заговорили.
   -- Вы, кажется, еврей?
   Лурье спросилъ и укоряюще уставился въ комедіанта.
   -- А что-о? такъ же, какъ вы; изъ этой самой, изъ этой націи... таки изъ сумасшедшей націи...
   Комедіантъ съ жалостливой насмѣшливостью посмотрѣлъ на собесѣдника и недоумѣло повелъ локтями рукъ.
   -- То есть какъ? Почему сумасшедшей? Вы, что? Крещеный?
   Юноша рѣзко поднялся и гнѣвно, и съ настороженной брезгливостью отстранился отъ клоуна.
   -- Крещеный? Боже меня сохрани! А что назвалъ націю нашу сумасшедшей, такъ развѣ это не правда? А-а? развѣ здравомыслящій можетъ быть евреемъ?
   -- Сколько столѣтій съ насъ шкуру сдираютъ! рѣжутъ и сжигаютъ, и убиваютъ и... и что надъ нами не выдѣлываютъ!? и все за это маленькое, черненькое пятнышко, за эту крошечную букву "і" -- іудей!-- а мы не сдаемся, а мы упорствуемъ! Ну, такъ я не правъ?
   "Рыжій" съ любовной грустью улыбнулся.
   Лурье опять сѣлъ и примирительно спросилъ:
   -- Вы здѣшній?
   -- А какже! Откуда же мнѣ быть?
   -- А гдѣ живете, квартира ваша гдѣ?
   -- Гдѣ живу? Гдѣ имѣетъ пребываніе такой вотъ графъ, какъ Абрашка комедянчикъ? Извѣстно гдѣ: въ самомъ первомъ, въ самомъ лучшемъ кварталѣ города, тамъ, гдѣ и губернаторъ не живетъ,-- на слободкѣ! хэ...
   Помолчали.
   -- И охота вамъ заниматься вотъ этимъ... плясомъ, шутовствомъ!
   Самуилъ Левинскій съ брезгливой горечью поморщился, пожевалъ губами.
   -- Хи...
   Клоунъ съ добродушной ироніей оглядѣлъ юношу.
   -- Плясомъ... хи... Чтобъ мои враги, ваши враги и вотъ ихніе враги...
   Онъ пальцемъ деликатно ткнулъ въ Соломона Лурье:
   -- Чтобъ всѣ наши, всѣ враги евреевъ, всегда такъ танцевали!
   -- Большого я имъ и не пожелаю!
   -- Вы говорите "та-анцъ"... Красивый та-анцъ!
   Примолкъ на мгновенье, горестно замоталъ головой, пылко бросилъ:
   --Это работа! Моя работа... мой хлѣбъ... мое пропитаніе!
   Остылъ, безпомощно потухъ, и на его дряблыхъ щекахъ изъ подъ полосъ грубаго грима выступили алыя пятна смущенія. Жалобно залепеталъ:
   -- Ой-ой! Какой горькій хлѣбъ -- работать ногами! Не руками, какъ люди, какъ всѣ благородные люди...
   Раздумчиво сморщилъ лобъ, и въ глазахъ у него затеплилась робкая нѣжность.
   -- Я такъ думаю: за это, за эту веселую каторгу, за веселье мое черное,-- Ббо-огъ, нашъ добрый, еврейскій Боженька... Онъ за это мнѣ многое отпуститъ... на Него надѣя моя!
   -- И, понимаете меня, еврей же живетъ какъ нибудь. И, вы знаете?
   Таинственно пригнулся къ уху Лурье, осторожно осмотрѣлся и интимно зашепталъ:
   -- Вотъ я тутъ "сумашествую" -- и безпокойство у меня... большое безпокойство: теперь же ихняя паска...
   Еврей тревожно кивнулъ въ сторону зрителей.
   -- Ну... тревожусь, имѣю горести и все же надѣюсь на Имя Его Святое! За то, думаю себѣ, что дѣтей ради, я тутъ танцую,-- танцую подъ ножомъ,-- Онъ не попуститъ!.. Смилуется.
   Поднялъ глаза горѣ, застылъ молитвенно, нѣсколько мгновеній глубоко безмолвствовалъ, а затѣмъ снова заговорилъ, продолжалъ съ обидчивой возбужденностью:
   -- Танцевать... Гхэ... Это легко говорится... Ну... я бы съ большимъ удовольствіемъ,-- говорю вамъ, могу вамъ поклясться: чтобъ мы такъ скоро избавлены были отъ плѣненія иновѣрнаго! Я бы съ радостью, таки съ настоящимъ ликованіемъ сѣлъ бы гдѣ нибудь отъ-тутъ, въ кутку и выплакался бы! Я бы ожилъ!
   -- И вы таки правы: слезы мнѣ больше къ лицу: слава Богу, еврей!
   И мало ли у еврея болячекъ? Есть, благодареніе Всевышнему, о чемъ плакать! Только, понимаете меня, за слезы кто, какой, извините, дуракъ платить станетъ, а-а?
   -- Оттого я и пляшу: ногами... стыдомъ, срамотой своей кормлю семейство свое.
   -- Что же дѣлать?.. Какъ написано у насъ,-- я тоже когда-то въ хедерѣ учился,-- какъ написано въ книгахъ нашихъ священныхъ: жизнь человѣческая подобна есть мухѣ, по стѣнѣ ползущей. Ползетъ себѣ она, муха, а ее хлопъ! И кончено! И нѣтъ ужъ больше насѣкомаго! А пока мы живы...

* * *

   Сигнальный звонокъ прервалъ клоуна: представленіе возобновилось, и онъ торопко кинулся въ уборную.
   На аренѣ, во всю ея длину, служители протянули канатъ и укрѣпили его на высокихъ подпоркахъ: предстоялъ номеръ главной артистки труппы акробатовъ,-- жонглерки Клары.
   Оркестръ заигралъ польку, и изъ-за кулисъ, легкимъ актерскимъ бѣгомъ, выбѣжала хрупкая дѣвочка лѣтъ десяти-двѣнадцати.
   Кокетливо разсыпала улыбки, воздушные поцѣлуи, плавно и быстро стала взбираться на канатъ. Взобралась, усѣлась, посидѣла немного, встала. Медленно, для равновѣсія съ шестомъ въ рукахъ, Клара осторожно прошлась по канату, слегка колыхаясь своей хрупкой фигуркой, туго затянутой въ трико.
   Прошлась назадъ, раза три свисала внизъ, уцѣпившись за канатъ лишь однѣми ступнями, ловко опрокинулась и очутилась на прежнемъ мѣстѣ. Раздумчиво осмотрѣлась, соображая и взвѣшивая, отбросила шестъ и заплясала.
   Танцевала вяло, въ рукахъ надъ головой держава бубенцы.
   Постепенно она ускорила свои па и вдругъ гикнула, размашисто и съ силой ударила въ мѣдныя тарелки, подскочила и завертѣлась, закружилась...
   Жонглеркѣ апплодировали бурно, восторженно, точно въ экстазѣ. Оваціи растрогали артистку, и, вся сіяя отъ возбужденнаго ликованія, дѣвочка отвѣтно посыпала воздушными поцѣлуями, съ трогательной радостью прижимала свои крошечныя ручки къ трепещущему сердцу... Увлеклась, и забылась, и потеряла равновѣсіе...
   Ревъ и вой. Хаотическое буйство. Робкіе возгласы соболѣзнованія, грозные клики грубаго недовольства,-- безудержное озорство жадной до зрѣлищъ толпы -- пестрыми отголосками шумно захлестнули весь балаганъ.
   -- Жжи-ды-ы! Жжу-лики! Деньги!.. деньги обратно!
   -- Ааа-аа! Абман-ныв-вать!.. Мм-маш-шенничать!..
   -- Фальшь!.. Жульничество!.. Деньги!.. деньги наз-задъ!..
   Вскочили съ мѣстъ, злобно замахали руками, затопали ногами.
   Зрителей тревожно успокаивали: съ Кларой ничего опаснаго не случилось: расшиблась слегка, а представленіе ни въ коемъ случаѣ не будетъ прекращено! представленіе продолжается...
   Дѣвочку убрали за кулисы, и оркестръ бравурно заигралъ залихватскій галопъ. Съ безшабашнымъ веселіемъ взвизгивала шарманка, съ ухарскимъ надрывомъ заливалась гармоника, и клоунъ плясалъ на ходуляхъ.
   Прыгалъ, кувыркался, нелѣпо хлопалъ руками въ ладъ, и со лба у него круглыми каплями стекалъ потъ, стекалъ и смывалъ бѣлила грима.
   Въ интервалахъ изъ-за кулисъ доносились чьи-то женскія причитанія, сдержанныя, всхлипывающія, и имъ въ унисонъ жалобно блеялъ дрессированный козликъ Мишка.
   Клоуна смѣнили балалаечники, потомъ были мимы, куплетисты, пѣвцы. Съ затяжнымъ присвистомъ, съ буйнымъ гиканьемъ и дробнымъ шопотомъ ногъ, хоръ кудряво заливался:
   -- Иээххъ и ты ббир-роз-зза!
   -- Ттым-мма-яа ббир-роз-зза!
   И на аренѣ ужъ суетливо возились борцы. Они плевали другъ другу въ лицо, дрались, отпускали непристойныя остроты.
   Публика заливчато хохотала, а въ интервалахъ изъ-за кулисъ доносились женскія причитанія, и жалобно блеялъ дрессированный козликъ.
   Въ балаганѣ становилось нестерпимо,-- было душно, отдавало потомъ и смазными сапогами, смраднымъ запахомъ перегорѣлаго спирта и махорочнымъ дымомъ.
   Пѣли пѣвцы, и клоунъ на ходуляхъ лихо канканировалъ.
   

XVI.

   Маймонъ сталъ пробираться къ выходу. За нимъ послѣдовали и его пріятели. У кумачевой занавѣси произошло было небольшое столкновеніе: публика почему-то придралась къ евреямъ, но находчивость Николая Ивановича уладила недоразумѣніе. Вышли.
   На плошади, какъ и раньше, было пыльно; кружился соръ и сухіе листья.
   Они шли. Минули неоштукатуренное зданіе казачьей казармы, минули каменные ряды рынка, обошли вокзальныя постройки, городскіе огороды. Поравнялись съ погостомъ.
   Съ Полтавскаго плаца вѣтеръ доносилъ отголоски гулкаго уханья, а тутъ за кирпичной оградой дома вѣчности сумно покоилась трогательная тишина. Съ ласковой печалью глядѣли круглоголовые платаны и прямоствольныя липы, и остролиственныя акаціи, еще безъ бѣлыхъ гроздей душистыхъ цвѣтовъ.
   Тамъ и сямъ по обширному полю мертвыхъ -- траурныя ряды гробницъ изъ желтаго песчанника, бѣлые обелиски, квадратныя плиты изъ темнаго чугуна, каменныя вазы. Деревья изъ коричневаго гранита: расколотые дубы съ усѣченной верхушкой, скорбный символъ жизни молодой, внезапно оборванной, сокрушенной бурей рока.
   Мраморныя зыбки на дѣтскихъ могилкахъ,-- ревнивая забота безъутѣшной матери...
   Повсюду по кладбищенскимъ аллеямъ лежала величавая тишина преддверья смерти, неразгаданное безмолвіе вѣчнаго успокоенія.
   Компанія четырехъ вошла въ ограду, побродила немного среди памятниковъ и усѣлась на сочной кладбищенской травѣ. У Маймона тяжелѣла голова и щемило сердце. Онъ сосредоченно проводилъ сухой ладонью по горячему лбу, точно находился въ чрезвычайномъ затрудненіи, точно никакъ не могъ рѣшить большой и важной задачи.
   Рядомъ съ Натаномъ былъ Зубжицкій. Онъ деликатно и со скрытой лаской обнималъ друга за талію, временами заглядывалъ ему въ глаза и съ напускной суровостью бурчалъ:
   -- Насмотрѣлся? Ни-дѣлъ? Это, братуха, звенья той же цѣпи, гигантской цѣпи,-- ею же весь міръ скованъ,-- вся эта колоссальная безсмыслица, на твоемъ нарѣчіи "Логикой" называемой...
   -- Логика?! хи...
   Николай Ивановичъ съ соболѣзнующей насмѣшливостью повелъ плечами.
   -- Вотъ!
   Обернулся, сдѣлалъ жестъ по направленію къ Полтавскому плацу.
   -- Логично, конечно... вполнѣ логично, чтобы всѣ эти джентльмены, и они сами, и ихъ дамы,-- они, которые триста шестьдесятъ дней въ году варятся въ собственномъ соку, жрутъ рубецъ и прочую пакость, спять въ конурахъ грязныхъ, какъ псы, и голодаютъ, какъ волки...
   -- Такъ, чтобъ развеселить вотъ это высокое собраніе, необходимо, конечно, головоломное шествіе по канату малютки дѣвочки и... и канканъ! И непремѣнно на ходуляхъ...
   -- И, опять же канканировать долженъ не кто нибудь, а обязательно представитель самой аристократической націи, вотъ, твой соплеменникъ. Такой же обездоленный, какъ эти почтенные зрители, но тонко чувствующій, но великолѣпно сознающій всю глубину паденія своего...
   -- И чего ты скулишь? Зачѣмъ смущаешь человѣка? Для какой-такой надобности ты его помоями окачиваешь?
   Самуилъ Левинскій сердито дернулъ корректора за рукавъ блузы, взволнованно заерзалъ по травѣ.
   -- Видишь вѣдь: человѣку не по себѣ,-- такъ нѣтъ: онъ еще долженъ! онъ еще... вотъ еще,-- ей Богу!..
   Экстернъ съ гнѣвнымъ недоумѣніемъ развелъ руками, приподнялъ и опустилъ плечи.
   -- Вѣдь самъ понимаешь: учитель -- человѣкъ не здѣшній, не земной. Онъ всегда тамъ, постоянно туда смотритъ.
   Самуилъ Левинскій указалъ рукою вверхъ, въ небо.
   -- А тебѣ это все равно, какъ старозавѣтному еврею свинина! А ты все норовишь ногу ему подставить, чтобъ споткнулся! Чтобы упалъ и прямо въ грязь,-- въ лужу... въ хлѣвъ!..
   Умолкъ, огорченно подперъ голову руками.
   -- Гга!.. не лю-уб-би-ишь? хм...
   -- Я тебя нарочито не перебивалъ, пусть думаю выболтается: вѣдь можетъ случиться, что и экстернъ умное слово скажетъ... нда... ошибся,-- ошибся я: поперхнулся ты, Самуйло, разсудкомъ,-- то есть, окончательно!
   Зубжицкій съ задорнымъ ехидствомъ сверкнулъ зрачками.
   -- Зач-чѣмъ сму-ща-ешь чел-ов-вѣка? Хи...
   Корректоръ возбужденно взъерошилъ волосы, съ нервной торопливостью закурилъ свою трубочку.
   -- Эхъ ты, божья коровка, приправленная каширнымъ саломъ! "Смущаешь человѣка"!?.. А что онъ, твой господинъ человѣкъ за персона такая? Онъ всѣхъ вправѣ смущать, а его самого и тронуть не смѣй! Цобэ важная! аа?..
   -- Эхъ-ты-ы! ттыы!.. всѣ вы олухи и трусы! думать боитесь! мысли трусите!
   Саркастически прищурилъ лѣвый глазъ, впопыхахъ и нервно набилъ потухшую трубку, закурилъ. Сдѣлалъ попытку улыбнуться, но губы у него болѣзненно скривились, и дрогнулъ лицевой мускулъ. Онъ силился побороть охватившее его волненіе и не могъ.
   -- Эзххъ...
   Размякъ какъ-то, заговорилъ устало, съ горестной сердечностью:
   -- Эхъ, други! и мнѣ, хорошіе мои, туда на небо хочется! Быть можетъ, и я люблю... всей своей измочаленной душонкой люблю эту подлую породу человѣковъ!
   Угрюмо притихъ, ужъ овладѣлъ собою.
   -- Но я терпѣть не могу кисляйства, сентиментовъ и...
   Замялся.
   -- И всякаго рода юродства! Да! И такихъ блаженныхъ, какъ вотъ онъ, мой закадыка и другъ,-- Натанъ Давидовичъ, такихъ, не скрою,-- такихъ люблю окачивать!
   -- Дда! долгомъ считаю открывать предъ такими... предъ ихъ отуманеннымъ взоромъ то, что на твоемъ просвѣщенномъ нарѣчіи называется хлѣвомъ...
   -- Хлѣвъ жизни, господинъ хорошій! ддаа! И открываю въ томъ расчетѣ, что, если ослѣпленный глазъ и не способенъ разсмотрѣть грязь людскую, то обоняніе... запахъ разложенія ударитъ прямо въ носъ,-- и онъ почуетъ!..
   -- И... и пусть мое вотъ скуленье, пусть оно послужитъ для нихъ, и для тебя, и для иныхъ прочихъ эсдековъ,-- пусть оно для васъ всѣхъ будетъ грознымъ memento,-- чтобы не успокаиваться на готовыхъ формулахъ. Потому онѣ, формулы эти, онѣ проблему не рѣшили...
   -- Я это постигъ. Да, я,-- Зубжицкій, Николай Ивановъ: безработный пролетарій и потомственный алкоголикъ!
   -- Постигъ, прр-раникся... самъ проникся и другимъ указываю, говорю: слушайте, это -- не то, не самое нужное. Ищите еще, ищите дальше, глубже.
   -- Пусть ищутъ... Можетъ найдутъ...
   -- Вотъ собственно что! А ты: "ску-ли-шь, ску-ли-шь"...
   -- Тьфу! будьте вы неладны!
   Рѣзко плюнулъ, стремительно поднялся и злобно направился къ воротамъ. Встали и остальные, уныло побрели за нимъ, направились домой, на дачу.

* * *

   Дома завязался горячій споръ. Корректоръ вошелъ въ ражъ. Онъ кипятился, озлобленно и страстно жестикулировалъ и, на всѣ доводы и возраженія противниковъ, азартно твердилъ, что вся исторія человѣчества, съ самаго ранняго ея періода, съ тѣхъ поръ, какъ человѣкъ сталъ жить группами, и до нашихъ дней,-- что вся она представляетъ изъ себя сплошное господство нелѣпости, подлости и всякой иной пошлости.
   Бурно бѣгая по флигельку и съ нервной торопливостью сыпя выдержками и цитатами, Зубжицкій указывалъ на примѣры передовыхъ странъ,-- на Германію, на Англію: и тамъ и понынѣ сохранились такія учрежденія, которыя совершенно не мирятся съ разумомъ.
   Возбужденно шаркая ногами по каменному полу и непрестанно посасывая трубку, Николай Ивановичъ ходилъ и раздраженно бросалъ:
   -- Вѣдь форменный идіотизмъ! вѣдь въ самыхъ просвѣщенныхъ странахъ міра, у націй философовъ, поэтовъ и величайшихъ ученыхъ, такъ у нихъ, я васъ спрашиваю, самыя священныя функціи человѣческаго общежитія кому вручены?
   -- Погодите, погодите... не перебивайте! Я потеряю нить... подождите... только одну секунду! Послушайте: вотъ я министръ-президентъ самой демократической республики въ мірѣ. Тек-съ... Хорошо-съ... И по должности своей я обязанъ и требовать и санкціонировать подчиненіе, то-есть рабство, и наказывать ослушниковъ моихъ велѣній, сажать въ тюрьму, ссылать, казнить! Вотъ какъ!
   -- Ты, учитель, находишь, что всѣ эти минусы жизни своимъ источникомъ имѣютъ непониманіе. Дескать, стоитъ людямъ понять Логику вселенной, проникнуться основоначалами любви и разума,-- и отъ всей житейской пакости и слѣда не останется. И тогда вотъ на землѣ все пойдетъ по хорошему и сами люди ангелами станутъ...
   -- Чепуха! Никогда этого не будетъ! Я тебѣ говорю!
   -- Лучшіе изъ людей, такіе вотъ какъ Исаія, Сократъ, Христосъ, апостолы и мученики,-- сколько ихъ у тебя наберется на милліарды милліардовъ человѣческаго мусора? Какой процентъ составляетъ эта маленькая горсточка лучшихъ?
   И что съ ними, со всѣми стало? Развѣ ты не знаешь? Ихъ участь: удѣлъ лучшихъ -- распятіе! Потому что: міръ Христа не пріемлетъ! Да!
   -- И рокъ нарочно посылаетъ землѣ святыхъ, чтобъ этимъ самымъ ярче оттѣнить гнусность остальныхъ,-- массы.
   -- Ддаа... И не въ пониманіи вовсе дѣло. Зло и насиліе, душа моя, извѣчны и будутъ всегда. Будь покоенъ! покуда въ лѣсу будетъ дичь, до тѣхъ поръ не переведется и охота,-- охотники: ибо жизнь и смерть, любовь и вражда,-- обѣ онѣ два неотъемлемыхъ атрибута, двѣ равноцѣнныя ипостаси Космоса. Какъ правая и лѣвая, какъ верхъ и низъ.
   -- Недаромъ въ древнѣйшей повѣсти міротворенья, въ Библіи, рядомъ съ Авелемъ появляется Каинъ. Замѣть: убійца родной братъ убіеннаго -- единокровный и единоутробный...
   -- И такъ пребудетъ во вѣки. Никакъ и ничѣмъ не исправишь механику эту.
   -- И посему, будь я геніальнымъ ученымъ, я бы всю энергію ума своего направилъ бы на одно: культивировать самую ужасную бациллу, такъ сказать, бациллу бациллъ.
   -- Размножилъ бы ее, хранилъ бы въ прочномъ сосудѣ, бережно-бережно. Потомъ сталъ бы вербовать себѣ послѣдователей, вѣрныхъ и преданныхъ учениковъ,-- апостоловъ. Навербовалъ бы и снабдилъ бы каждаго изъ нихъ вотъ эдакой сткляночкой...
   Николай Ивановичъ свернулъ ладони въ видѣ бинокля и медленно и осторожно поводилъ ими предъ прищуренными глазами, какъ бы тщательно разсматривалъ форму задуманной сткляночки.
   -- Снабдилъ бы и разослалъ бы ихъ во всѣ концы земли. И по заранѣе, принятому всѣми нами условію сразу: въ одинъ день и въ одинъ часъ мы всѣ откупориваемъ бутылочки наши,-- и по всему міру пускаемъ самую-самую страшную, самую гибельную заразу!
   -- Зачѣмъ?
   -- А затѣмъ, чтобъ не пакостили землю!
   -- Вы вотъ посмотрите на животныхъ... ну, даже на дикихъ ословъ,-- какъ ладно живутъ!
   -- А мы? мы, извини за выраженіе, цари природы,-- мы никакъ не можемъ столковаться!
   -- И послѣ всего этого, то есть постигши, какъ я вотъ, всю эту философію, настоящую философію міра, спрашиваю я васъ: гдѣ? въ чемъ смыслъ жизни?
   -- Гдѣ Логика?
   -- Глупости! Нѣтъ никакой Логики!
   

XVII.

   Къ исходу дня вѣтеръ стихъ и по сводамъ неба темными зубчатыми хребтами громоздились дождевыя тучи.
   Въ дачномъ паркѣ темнѣло. Вечернее солнце зябко куталось въ теплую мантію облаковъ, опушенную богатымъ золотомъ заката. Огненные лучи широкимъ вѣнцомъ одѣли отходящее свѣтило дня короной великой власти.
   Повернуло къ горизонту. И, шествуя, стлало золотомъ: по мглистымъ путямъ потухающей тверди, какъ царь червонцами, осыпало оно путь свой.
   Закатилось. Удалилось на покой. Отдыхаетъ въ пышныхъ чертогахъ багряно-пурпурной зари.
   Дробнымъ стукомъ зашумѣлъ дождь. Гамма водяныхъ звуковъ то падающихъ до торопливаго шороха, то громкихъ -- и все же не рѣзкихъ -- наполняла дачный паркъ дивнымъ ритмомъ, торжественнымъ и величавымъ, какъ рапсодія.
   Разыгралась гроза, первая весенняя гроза.
   Гремѣло съ разрывнымъ трескомъ и гулкими перекатами; молніи, судорожно изгибаясь, огненно бороздили однообразную громаду облаковъ. Вспыхивали внезапно и часто, и казалось, будто невидимые.исполины пламенными руками раздвигаютъ шумный хаосъ бури. Раздвинутъ, скроются,-- и вновь смыкается грохочущій мракъ хаоса...
   Учитель былъ на дачной вышкѣ. Онъ сидѣлъ неподвижно на садовой скамьѣ,-- весь ушелъ въ раздумье. Въ ушахъ у него грубыми спиралями нудно отдавался звонъ бубенцовъ, плакала шарманка, залихватски ухала гармоника... А предъ глазами нелѣпо кружились подростки въ трико, кувыркадись и прыгали въ странномъ хороводѣ...
   ... Звѣри остервенѣло ляскаютъ зубами... воютъ, грызутся,-- пляшутъ свой звѣриный танецъ... А надъ ними Клара. Кружится на канатѣ,-- быстро-быстро... пляшетъ беззаботно...
   ... Визгъ!.. вой!.. разъяренныя стаи чудовищной гурьбой ринулись къ канату... Гнѣвно мотаютъ острыми мордами, лапами когтистыми... трещитъ тонкое дерево подпорокъ...
   ...Дѣвочка зашаталась,-- летитъ головой внизъ... и прямо въ стаю... хищно разверзлись красныя звѣриныя пасти...
   ... Жалобно блеетъ дрессированный козликъ... ухарски канканируетъ клоунъ на ходуляхъ... грозный ревъ толпы: "день-ги, деньги!"... заливаются балалаечники:
   
   И эхъ ты ббир-роз-за!
   Тты м-мая бир-роза!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

   Гроза прошла. Маймонъ очнулся отъ мучительнаго кошмара. Пришелъ въ себя и рѣшилъ: завтра же онъ возобновитъ свою прерванную работу. Его новая тактика дала неутѣшительные результаты: молодежь слишкомъ увлечена сегодняшнимъ. И ему нужно возвратиться къ прежнимъ своимъ путямъ, къ непосредственному общенію съ широкими массами. И завтра же онъ начнетъ: выйдетъ на базарную площадь, когда тамъ разгаръ торга и людей множество.
   Первый крестьянскій возъ будетъ ему кафедрой, и оттуда обратится онъ къ народу. Онъ скажетъ имъ: такъ жить нельзя!
   -- Пусть только поймутъ, пусть только проникнутся свѣтлыми началами Логики міра,-- и вся жизнь станетъ радостной, красивой, блаженной.
   -- И отнынѣ, изо дня въ день, не перестанетъ онъ учить: вездѣ и повсюду изъ села въ село, изъ города въ городъ. Обойдетъ онъ страны и земли, проповѣдуя благовѣстъ мірового единенія.
   -- Его слово не останется безотвѣтнымъ. Вѣдь его ученіе ясно, ясно, какъ день... Люди должны убѣдиться, воочію убѣдиться, придти къ единственно правильному выводу: необходимо уничтожить главную, коренную помѣху жизни, надо ее съ корнемъ вырвать,-- воспитать подростающія поколѣнія такъ, чтобы проявленіе жестокости стало невозможнымъ,-- въ какой бы то ни было формѣ.
   Тогда пышнымъ цвѣтомъ въ сердцахъ людскихъ взойдетъ любовь, и не будетъ больше ни войнъ, ни погромовъ...
   -- Его поймутъ, его послушаютъ... не могутъ не послушать... ибо иначе гибель,-- всему гибель!
   И явятся у него единомышленники, послѣдователи, ученики. Они пойдутъ за нимъ, посланникомъ Бога. И по всему лицу земли разольется, какъ воды въ половодье, благая вѣсть Вселенской Любви.

* * *

   Натанъ Маймонъ бодро поднялся съ садовой скамейки. Онъ вышелъ изъ бесѣдки. Остановился и поднялъ глаза вверхъ къ небу. Смотрѣлъ сосредоточенно, молитвенно,-- просвѣтленнымъ взоромъ онъ прозрѣвалъ вѣка... И въ его воображеніи, вдохновленномъ вѣрой, ярко и радостно, какъ хороводы свѣтилъ въ звѣздную ночь, проходили грядущія поколѣнія людей и животныхъ.
   Объединенные въ братскомъ союзѣ, они мирно шествовали по цвѣтущимъ долинамъ счастливой земли, по зеленымъ вершинамъ чистыхъ горъ, по полямъ и лѣсамъ, по лазурному лону водъ тихихъ.
   Шли и ликующими хоралами пѣли свѣтлый гимнъ единенія:
   
   Яркій свѣтъ вѣнка безъ терній,
   Звонкій плескъ волны морской,
   Снятъ вѣнокъ колючихъ терній!
   Снятъ любимою рукой!
   Смолкли стоны и проклятья
   Угнетенья и вражды;
   Твари други,-- звѣри братья,--
   Не враги и не рабы!
   Солнце счастья не заходитъ
   Въ мірѣ Правды и Труда,
   И единый пастырь водитъ
   Съединенныя стада.
   Ихъ собрались хороводы,
   Сердцемъ тихи и чисты,
   Въ храмѣ матери природы
   Передъ Богомъ Красоты.
   Яркій свѣтъ вѣнка безъ терній,
   Звонкій плескъ волны морской,
   Снятъ вѣнокъ колючихъ терній!
   Снятъ любимою рукой!
   
   Учитель, въ экстазѣ и съ закрытыми глазами, процитировалъ строфы своего любимаго гимна. Прочелъ, помолчалъ проникновенно и медленно спустился съ вышки. Онъ отправился въ степь. Шелъ, слушалъ ночь.
   Натанъ Маймонъ долго ходилъ по степи. Попадались пашни и луга, окропленные искристыми капельками дождя, рощи. Сквозь свѣтлыя щели еще не густо опушенныхъ вѣтвей влажной сталью мелькнули темно-сѣрыя полосы Буга. Мелькнули и исчезли,-- и опять потянулись живые четырехугольники молодой ржи и пшеницы, зыбкія настилки душистыхъ травъ. А за ними, за живыми гранями полей и луговъ,-- черный просторъ цѣлины, безгранные предѣлы нераспаханной степи.
   Вотъ вынырнулъ невысокій буеракъ, обнажилась неглубокая балка, а въ ней прудъ: одинъ, другой, третій... Свѣтлыя воды въ темныхъ берегахъ, какъ голубые дѣвичьи глаза, пушенные шелкомъ черныхъ рѣсницъ...
   Прерывистые ряды миніатюрныхъ озеръ, освѣщенные полнымъ мѣсяцемъ, выбились сверкающимъ строемъ, точно долины живого серебра въ оправѣ зеленыхъ рамъ прибрежнаго тростника, кустовъ и травъ, молодыхъ, ароматныхъ.
   Вся степь ярко искрилась этими сіяющими водоемами, точно Геній Земли, пируя, расплескалъ здѣсь чашу свою золотую...
   Учитель ходилъ долго.
   Ужъ закатилась луна, и оттого на потемнѣвшихъ сводахъ ярче заискрился влажный блескъ звѣздъ. И Большая Медвѣдица, довершая свой небесный обходъ, уже забралась высоко-высоко: уже коснулись самого зенита ея огненныя лапы...
   Кой-гдѣ среди звѣзднаго пространства смутно замаячили туманныя пятна... Прозрачными, бѣлесыми слѣдами, какъ старинный, заброшенный шляхъ, неясно стлался млечный путь, мрѣя и теряясь въ извилистыхъ тропахъ созвѣздій...
   Натанъ Маймонъ оставался въ степи до разсвѣта, ходилъ, размышлялъ, слушалъ ночь.

* * *

   Свѣтало. На востокѣ предтеча солнца восходящаго -- Венера утренняя уже затрепетала своими золотыми рѣсницами. Рѣдѣлъ мракъ. На блѣдно-синей тверди въ судорогахъ агоніи угасала ночь, и на горизонтѣ, тамъ и сямъ, тонкими узкими полосками занимались слабыя вспышки зари.
   Просыпалась рѣка. Кое-гдѣ на ея дремлющихъ волнахъ трепещущимъ налетомъ оттиснулись треугольныя перламутровыя отраженія, и по нимъ еле уловимыми прикосновеніями пробѣгало розовое дуновеніе восхода... Вода рябилась, морщилась, точно вздыхала спросонья. Въ прибрежныхъ кустахъ пробудились голоса: щебетанье, переливчатые вздохи, отрывистый птичій пересвистъ...
   Натанъ Маймонъ былъ на берегу. Онъ стоялъ въ пустынномъ мѣстѣ, прислонившись спиной къ борту отдыхающаго судна, наблюдалъ борьбу умирающей ночи съ воскресающимъ утромъ... Онъ смотрѣлъ на вѣчное и неизмѣнное ратоборство тьмы со свѣтомъ, глядѣлъ, и скорбь, глубокая, какъ материнская нѣжность, щемила ему душу. Мгновеніями сердце жгуче тосковало. Ему на память пришли всѣ его выступленія: все неудачи, неудачи... Суевѣрная толпа угрожала при входѣ, провожала проклятіями, худой... Какъ отецъ, онъ несъ человѣчеству всю свою любовь, и люди его, какъ злодѣя, принимали:-- бранью, поношеніями...
   Онъ въ изнеможеніи опустился на холодный песокъ.
   ...Пять лѣтъ трудится онъ на нивѣ Божьей... Онъ прилежно взрыхлилъ почву, тщательно вспахалъ ее, засѣялъ отборнымъ зерномъ,-- сѣменами Правды Вѣчной... старательно пололъ, старательно удалялъ сорныя травы,-- плевелы лжи...
   -- Гдѣ-же всходы?
   Омрачился угнетенный духъ учителя. Онъ простеръ руки, прошепталъ со страстной мольбой:
   -- О, силы всемогущія жиздущаго Свѣта! ослабѣлъ я... поддержите меня, братья!
   Палъ ницъ. Скорбѣлъ и мучился тоской смертельной. . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

* * *

   Востокъ сіялъ ликующимъ сіяніемъ воскресающаго утра. Солнце въ огненныхъ лучахъ,-- въ коронѣ власти міровой,-- со спокойнымъ торжествомъ восходило надъ пробужденной землей.
   Маймонъ очнулся. Въ душѣ у него растаяла скорбь, и въ ней снова пробудились творческіе инстинкты, могучіе и неодолимые, какъ извѣчныя силы стихій.
   Онъ поднялся, упруго и крѣпко сталъ на ноги, подошелъ къ водѣ, умылся и твердымъ, торопкимъ шагомъ направился въ городъ.
   Еще спали дома, дремали улицы, пустовали площади, и учитель повернулъ на бульваръ. Пришелъ туда, сѣлъ и сталъ ждать, когда проснется городъ.
   Онъ сидѣлъ и слушалъ весеннее утро, а у его ногъ, внизу, подъ обрывомъ, Бугъ, весь, точно въ потокахъ расплавленнаго металла, сверкалъ и зыбился, и рокоталъ радостно частымъ, плещущимъ шипѣніемъ.
   На рѣкѣ кто-то пѣлъ, и въ свѣжую прохладу воднаго пространства тихо лилась нѣжная мелодія одинокаго раздумья, лилась и трогала, касалась сердца щекочущей грустью.
   ...Городъ просыпался. Свѣжими, утренними голосами заговорили дома, тяжело потягиваясь, заскрипѣли ворота дворовъ, смачно зѣвая, распахнулись окна. Чистымъ молитвеннымъ звономъ запѣли церковные колокола, призывно и властно засвистѣли фабричные гудки. Гдѣ-то, далеко-далеко неуклюже застучалъ деревенскій возъ.
   Вотъ потянулись молчаливыя фигуры рабочихъ, въ фартукахъ, въ поношенной рвани. Шли торопко, дѣловито, оправляясь на ходу. У церквей останавливались, снимали шапки, крестились истово, набожно. Крестились и шли дальше.
   Натанъ Маймонъ глядѣлъ на озабоченныя лица вѣчныхъ тружениковъ, на ихъ покорныя спины, смотрѣлъ, и сердце его любовно сжималось.
   -- Онъ радостно пойдетъ за нихъ... пойдетъ на свою работу, пойдетъ и безропотно приметъ все, что ему выпадетъ,-- тягчайшія испытанія... Да будетъ...
   

XVIII.

   Гулко и суетливо, по широкой площади городского рынка грубо плещется вульгарный шумъ торга. Давка, толкотня голосистая, выкрики торговокъ, назойливое зазыванье купеческихъ молодцовъ. Брань, божба, заискивающее пѣніе нищихъ. Говоръ и конское ржаніе, мычаніе быковъ, жалобное блеяніе, отчаянный визгъ поросятъ.
   Натанъ Маймонъ взобрался на крестьянскій возъ, обнажилъ голову, громко воззвалъ:
   -- Братья! Люди!
   Властно повелъ распростертой рукой. Вкругъ оратора оживленно и внимательно сгрудились сѣрыя толпы деревенскаго люда, экспансивно засуетились женщины.
   -- Бра-атья и сестры! Слушайте и внимайте! Всегда...
   -- Тты-ы! Э-эй, тты-ы! Ты чего тутъ ассигновался?
   Сыщикъ, маленькій человѣчекъ, черноволосый и съ бѣгающими глазками, схватилъ Маймона сзади, за локти рукъ.
   -- Я те послушаю! Ишь... тоже "братъ" нашелся!.. Ишь... стащилъ, укралъ у меня... изъ кармана у меня часы свиснулъ,-- и никакихъ! Га-а! Вотъ, люди добрые, жиды какіе! Куды часы дѣлъ? говори! аа? Отдай часы! Часы мои отдай, жидюга поганый!
   -- Что вамъ? Какіе часы? Что вамъ отъ меня нужно?
   Натанъ Маймонъ недоумѣвающе поводилъ глазами, тщетно пытался освободить руки.
   -- Гга-аа! не понимаешь? Отъ тебѣ сейчасъ покажемъ! Живо поймешь... Городовой! Трусевичъ! Отъ-этотъ, онъ самый... Бери его!..
   Стащили съ воза, скрутили руки, усадили на пролетку и увезли.
   Когда пріѣхали въ участокъ, пристава еще не было.
   Сыщикъ и городовой, тѣ, которые арестовали Маймона, разсказывали о немъ своимъ товарищамъ.
   Но вотъ явился приставъ, и арестованнаго потребовали на допросъ.
   И послѣ первыхъ же опросныхъ пунктовъ полицейскій офицеръ убѣдился, что предъ нимъ не тотъ, кого привыкъ считать революціонеромъ -- и досадливо поморщился. Позвалъ городового, сурово разнесъ его: зачѣмъ задерживаетъ такихъ,-- мирныхъ людей. Хотѣлъ было отпустить арестованнаго, но раздумалъ. Сталъ составлять протоколъ; написалъ, что задержанный подозрѣвается въ кражѣ часовъ, а также обвиняется въ нарушеніи тишины и общественнаго спокойствія.
   Окончилъ писать и приказалъ отвести Натана Маймона за рѣшетку.

* * *

   Судъ состоялся черезъ шесть недѣль. Былъ жаркій день, и отъ множества людей въ судебной камерѣ стояла нездоровая духота.
   А въ раскрытыя окна зелено смотрѣли взбухшія верхушки акацій и кое-гдѣ, сквозь ажурный навѣсъ узкой листвы, чистыми лазурными кусками сверкало небо...
   Дѣло Маймона въ спискѣ стояло восьмымъ. Непосредственно предъ нимъ разбиралась жалоба одной крестьянки. Женщина жаловалась на мужа: жестоко обращается съ нею, нещадно бьетъ, истязаетъ. Мужика приговорили къ трехмѣсячному тюремному заключенію.
   И лишь только кончилось чтеніе приговора, къ судейскому столу приблизился осужденный. Онъ предсталъ весь блѣдный и спросилъ съ обиженной злобой:
   -- За что? За что, ваше благородіе, вы меня покарали?
   Гнѣвно и взволнованно засучилъ рукавъ свиты, засучилъ рукавъ сорочки, обнажилъ руку и показалъ ее, обнаженную, судьѣ.
   -- Развѣ я не имѣю полнаго права укусить вотъ эту мою руку? Значится человѣку уже не можно теперь собственную жену поучить?
   -- Да какъ же такъ?.. Какой же теперь... какой же теперь порядокъ будетъ въ семействѣ?.. Жена не станетъ мужа слушаться,-- дѣти отца и мать... Жи-ить... Жить какже теперь?!
   Обернулся къ публикѣ, въ ужасѣ оглядѣлъ весь залъ.
   ..."Дѣло о кражѣ часовъ мѣщаниномъ Натаномъ Давидовымъ Майкиномъ у вахмистра запаса Конона Цыганаша".
   Судья прочелъ полицейскій протоколъ, апатично перелистывая "дѣло". Судоговореніе подвигалось быстро. Частный обвинитель, сыщикъ -- вахмистръ запаса Кононъ Цыганашъ, къ разбирательству не явился. А такъ какъ при личномъ обыскѣ, при арестѣ, никакихъ вещественныхъ доказательствъ, подтверждающихъ подозрѣніе, у задержаннаго не было обнаружено, то обвиненіе въ кражѣ отпало.
   И судебному разбирательству подлежало лишь нарушеніе тишины и общественнаго спокойствія. И единственный свидѣтель проступка, городовой Трусевичъ на вопросъ судьи отвѣтилъ такъ:
   -- Такъ точно,-- они господинъ совсѣмъ смирный. А касательно что тишины, безпокойствія,-- такъ точно. Дѣйствительно, что, пришедши на базарную площадь, полѣзли они на возъ крестьянина села Лепетихи Гайвронской волости Афанасія Бирюльки и хотѣли рѣчь держать, а что именно обсказать хотѣли, то это не могу знать. Потому, какъ только они шапку скинули и поздоровкались съ народомъ, то я ихъ сейчасъ же и задержалъ. А больше мнѣ ничего неизвѣстно.
   -- Ваше слово, подсудимый!
   Судья сказалъ и устало откинулся на спинку своего кресла, въ изнеможеніи закрылъ глаза.
   Маймонъ рѣшилъ не упустить удобнаго случая: не всели равно гдѣ, въ какомъ мѣстѣ собрались его слушатели... И чѣмъ залъ суда хуже синагоги или площади городского рынка...
   -- Да-а...
   Послѣдовала скорбная пауза. Натанъ опустилъ голову, закрылъ глаза: необычность обстановки немного стѣсняла его.
   Помолчалъ и заговорилъ. Заспѣшилъ, точно стремился наверстать пропавшія въ раздумьи секунды. Путался. Перебивалъ самъ себя: мысль наскакивала на мысль, обрывала ее, еще недоговоренную. Некстати повышалъ и понижалъ голосъ, некстати жестикулировалъ.
   -- Не онъ на судъ явился... самъ... добровольно... его сюда привели...
   -- И онъ не нуждается въ оправданьи, ибо за нимъ нѣтъ вины... никакой... Дѣйствительно... и не думаетъ отрицать, ибо никогда не говоритъ неправды...
   -- Дѣйствительно, явился туда, на торговую площадь... на рынокъ... чтобы говоритъ... говорить къ народу. Потому что на это онъ посланъ.
   -- Но ему не дали... не дали говорить... Заставили умолкнуть... Насильно прекратили слово любви.
   Маймонъ оправился. Онъ уже овладѣлъ собою, и его рѣчь полилась плавно и стройно.
   -- И вотъ теперь здѣсь, въ этомъ залѣ, гдѣ человѣкъ судитъ человѣка, онъ, Натанъ Маймонъ, посланецъ Бога Любви,-- онъ напоминаетъ людямъ, онъ напоминаетъ имъ, что они всѣ братья!
   -- И не только люди между собою,-- все живое -- одна братская семья: человѣкъ, животныя, растенія,-- весь міръ связанъ кровными узами! И на всемъ человѣчествѣ тяготѣетъ одно преступленіе,-- великое преступленіе крови,-- убійства!
   -- И всѣмъ нужно, всѣмъ необходимо очиститься и оправдаться! И всѣ должны понять: и народъ, который тутъ на судъ собрался, и тѣ, кто явились сюда зрителями, и самъ судья...
   -- Сильные и слабые, богатые и бѣдные, только что осужденый человѣкъ и замученная имъ, по темнотѣ его, женщина, жена его, подруга, спутница жизни...
   -- Всѣ должны понять и проникнуться, что всѣ они близкіе, кровные, родные...
   Судья оживился и опять пригнулся къ столу. Въ его усталыхъ глазахъ заискрилось глубокое вниманіе и, когда Маймонъ въ своей рѣчи дошелъ до изложеніи началъ Логики Вселенной и заговорилъ объ универсальной истинѣ, увлеченный чиновникъ меланхолически проронилъ:
   -- Истина... истина... что есть истина?
   Сказалъ и опомнился. Спохватился. Оправилъ висѣвшую у него на шеѣ судейскую цѣпь и остановилъ подсудимаго.
   Громко и отрывисто скомандовалъ: "встать!" и спѣшно сталъ читать "По указу..."
   Оправдалъ.
   

XIX.

   Изъ суда Маймонъ вышелъ разбитымъ. Рябило въ глазахъ, и тупая боль давила темя, и ныли икры ногъ.
   -- Опять не дали договорить, вновь глухая стѣна... и стогны многолюднаго города, какъ пустыня необитаемая, и безъ отклика осталось слово его...
   Усталая апатія томила мозгъ, и въ подавленномъ сознаніи тускло встало: "зачѣмъ?"
   И только подумалъ объ этомъ, и увидѣлъ его.
   Какъ и тогда въ степи, за торговымъ посадомъ молоканъ, гдѣ убійца впервые явился ему, онъ и теперь шелъ огромный, выше крышъ домовъ, въ черной тіарѣ и пурпурномъ хитонѣ.
   Мѣднолицый и слѣпой -- и на лбу, багровомъ, какъ обожженный кирпичъ, роковое клеймо отца убійства,-- печать Каина.
   Натанъ зналъ, что онъ галлюцинируетъ и все же не могъ оторвать глазъ отъ видѣнія. А убійца остановился, простеръ свою длинную костлявую руку и прошепталъ мертвымъ шепотомъ:
   -- Не преодолѣешь...
   Прошепталъ и пропалъ, смѣшался съ толпой. И вновь показался, и на его безглазомъ лицѣ зловѣще сіяетъ радость удачи.
   Постоялъ недвижно, поднялся высоко-высоко: вотъ-вотъ -- и его черная тіара неба коснется... И вдругъ припалъ къ землѣ, вытянулся, какъ тѣнь предзакатная, дрогнулъ и растаялъ,-- исчезъ.
   Маймонъ плелся походкой разслабленнаго. Рядомъ съ нимъ шли его пріятели: экстерны, Михаилъ Гавронскій и корректоръ; шли угрюмо, и Зубжицкій уныло бурчалъ:
   -- Пакость и гнусность, и прочее и тому подобное.
   -- Вышелъ бы я и заголосилъ, на весь городъ заоралъ бы: безумцы! что дѣлаете, безумцы!
   Остановился и гнѣвно потрясъ сжатыми кулаками по направленію къ воображаемой аудиторіи.
   -- Да ничего не выйдетъ! не поймутъ: ибо глухи и слѣпы. И потомъ -- городовой... Ты только раскроешь, такъ сказать, уста, а онъ ужъ тутъ какъ тутъ!
   Зубжицкій безнадежно бросилъ согнутыми кистями рукъ.
   На "Отраду" всѣ пришли разстроенные, и въ уныломъ безмолвіи провели весь день. Когда пришелъ вечеръ, огня не зажигали, сидѣли во мракѣ и молчали. Чтобъ поужинать, засвѣтили свѣчу. Молча поѣли, молча напились чаю. Улеглись рано.
   Натанъ спалъ кошмарно: представилось, что подъ черепъ залѣзла большая птица съ свинцовымъ клювомъ и мѣдными когтями,-- забралась и долбить мозгъ...
   ...Мертвая полночь... Шумный трескъ пожарища: горитъ Іерусалимъ... въ храмѣ буйный солдатъ: сорваны крѣпкія двери,-- и Святая-Святыхъ настежь раскрыта!..
   ...Хмѣльный шумъ... богохульные клики... Титъ, блудница,-- и ковчегъ Господа, скрижали Бога, римлянинъ въ ложе мерзкое обратилъ...
   Глубокой скорбью объяты свѣтлыя силы міра... Ликуетъ мѣднолицый слѣпой отецъ убійства. Шепчетъ, издѣваясь:
   
   "Яркій свѣтъ вѣнка безъ терній
   "Свѣтлый звонъ волны морской.
   "Снять вѣнокъ колючихъ терній,
   "Снятъ любимою рукой!
   
   Шепчетъ и мерзко хохочетъ...

* * *

   Въ четвергъ вечеромъ, на слѣдующій день послѣ суда, Натанъ Маймонъ ушелъ изъ Отрады.
   По обыкновенію, учитель никому изъ друзей не сказалъ, куда онъ отправляется, и на вопросъ корректора, долго-ли онъ пробудетъ въ отсутствіи, Натанъ отвѣтилъ: "не долго".
   И вотъ прошелъ день, прошло два, а Маймонъ не возвращался. И въ домикѣ съ китайской крышей и венеціанскими окнами обезпокоились. Стали наводить справки по знакомымъ, но ничего не узнали, и отъ этого безпокойство возросло.
   Больше всѣхъ тревожился Николай Ивановичъ. Онъ сталъ угрюмъ, сосредоточенно молчаливъ, курилъ безпрестанно,-- все думалъ объ исчезнувшемъ другѣ, все ждалъ его. Бывало часами не отходилъ отъ порога, и лишь только его напряженное ухо улавливало далекіе отголоски шаговъ, онъ тотчасъ же кидался къ воротамъ. Порой забѣгалъ за уголъ,-- ему все мерещится, вотъ-вотъ и Натанъ появится.
   И корректору почему-то хотѣлось первымъ встрѣтить друга, одному, чтобы никто не видѣлъ, встрѣтить и крѣпко, нѣжно обнять...
   Всѣ эти дни Зубжицкому плохо спалось,-- онъ лежалъ и чутко дремалъ. Часто пробуждался: будили какіе-то жуткіе стуки, скрипы, сдержанные шорохи у оконъ, у запертыхъ дверей.
   Корректоръ взволнованно вскакивалъ, подбѣгалъ къ окну, настороженно всматривался. Сторожко подходилъ къ дверямъ, оробѣло открывалъ ихъ,-- никого.
   Промежъ себя члены дачной артели избѣгали говорить объ исчезнувшемъ, каждый изъ нихъ съ любовной тревогой думалъ о Натанѣ, но говорить о немъ не говорили.
   Заговорили лишь на третій день, и тогда же всѣ вспомнили, что учитель предъ своимъ уходомъ былъ необычайно печаленъ. Стоялъ все у окна и съ глубокой скорбью смотрѣлъ сквозь цвѣтныя стекла на чернобагровыя полоски рѣки... Вспомнили и всполошились и точасъ же отправились на поиски.
   Сначала искали всѣ вмѣстѣ и вблизи,-- осмотрѣли всѣ закоулки дачи: паркъ, оранжереи, рощи. Потомъ раздѣлились на три группы и разошлись въ разныя стороны. Искали въ степи, въ балкахъ, у ставковъ.
   Въ двѣнадцатомъ часу сошлись у рѣки. Верстъ шесть брели берегомъ, устали и присѣли отдохнуть. Отдохнули и отправились дальше. Шли и въ унылой тревогѣ глядѣли на западъ: оттуда, съ живой синевы сверкающаго дня, луна -- око ночи, бѣлая, плоская и съ широкими прорѣхами, мертвымъ бѣльмомъ зловѣще глядѣла на ликующее солнце.

* * *

   Югъ,-- полуденная сторона,-- слегказатушеванный блѣдно-голубымъ отливомъ у горизонта, густо синѣлъ солнечнымъ зноемъ и распаренной тишиной.
   На самомъ припекѣ сухо и жарко лоснились желтые валы мелкаго песку. И на немъ двѣ шаланды, осмоленныя, съ оттопыренными боками и тонкими веслами въ уключинахъ истомно застыли: разморило ихъ тепло.
   И между челнами, какъ разъ посрединѣ, у лопасти опущеннаго весла, тяжелымъ комомъ лежало тѣло.
   Надъ высокимъ лбомъ спутанными прядями слиплись волосы. Кѣмъ то разведенныя руки безжизненно сѣрѣли въ мокрыхъ рукавахъ длиннаго балахона. Открытые глаза. Застывшіе зрачки странно блестѣли, сухо искрились, неживымъ, ровнымъ блескомъ... были устремлены вверхъ. Въ бездонную синеву извѣчной тверди они смотрѣли упорно, точно вопрошали и терпѣливо ждали отвѣта.
   Всѣ трое набрели на трупъ и остановились. Долго стояли въ оцѣпенѣніи.;
   -- Уу-утонулъ?
   У Самуила Левинскаго вопросъ вырвался заикающимся стономъ.
   -- Утопился?
   Соломонъ Лурье выкрикнулъ по дѣтски: безпомощно ухватился за рукавъ Николая Ивановича, всхлипнулъ.
   Зубжицкій отпрянулъ и остановился. Лѣвою ладонью онъ растерянно провелъ по лбу, по бровямъ, по переносью.
   -- Логика...
   Корректоръ прошепталъ тихо-тихо. Маленькія, свѣтленькія горошины туго выползли изъ подъ его припухшихъ вѣкъ и безсильно застряли въ бурыхъ морщинахъ безкровныхъ щекъ.
   -- Логика...
   Онъ безнадежно махнулъ рукой, обнажилъ голову, преклонилъ колѣни.

Н. Осиповичѣ.

"Современный Міръ", NoNo 6--9, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru