Чай разливала невѣста Соня, фельдшерица земской больницы. Она энергично наполняла стаканы, хлопотливо и радушно потчивала, кокетливо улыбалась.
Гости, по обыкновенію, шумно спорили, пѣли, много курили. Къ двѣнадцатому часу гости разошлись, Соня осталась: жениху и невѣстѣ предстояло обсудить приготовленія къ вѣнцу.
Посидѣли еще съ часъ, переговорили, о чемъ нужно было, и Андреевъ повелъ невѣсту домой.
Стояла ночь ранней весны, мѣсячная, сладострастная, и, когда прощались, студенту захотѣлось поцѣловать дѣвушку. Онъ обнялъ ее за талію, привлекъ къ себѣ и, весь охваченный желаніемъ, потянулся раскрытыми губами.
Дѣвушка не давалась. Играла глазами, притворно недоумѣвала:
-- Что такое? Сергѣй Сергѣевичъ, что съ вами? Кажется не подала вамъ... рѣшительно не дала вамъ повода, никакого повода... чтобъ такъ со мною себя вести?
Растянула слово "никакого" по складамъ и подчеркнула "вамъ" и "такъ". Повела плечами.
-- Борецъ за свободу, представитель пролетаріата... Эсде -- И, и... такіе буржуазные сентименты,-- ай-ай!
Будто съ презрительной жалостью помотала головкой. Перекинула за плечи длинныя косы, тугосплетенныя, черныя съ синеватымъ отливомъ.
Студентъ сначала сталъ доказывать, что и пролетарій вправѣ цѣловать любимую женщину, но, когда замѣтилъ на губахъ у невѣсты ироническую улыбку,-- обидѣлся.
-- Это... это, Сонька, свинство. У человѣка, можетъ, душа раскрылась, онъ какъ бы въ экстазѣ, а ты... ты ломаешь декадентку.
И снова потянулся къ ней. Она опять увернулась, ловко выскользнула изъ его объятій, отбѣжала на нѣсколько шаговъ. Остановилась у воротъ, трагически скрестила пальчики рукъ, печально проронила:
-- И это большевикъ! О времена, о...
Андреевъ возмущенно оборвалъ ее:
-- Никогда! Слышь, Соня? Никогда!.. Больше первый никогда тебя не поцѣлую!.. Будь покойна... Чтобъ ты знала!.. Да! потому...
...-- Не будешь? а-а? Сережа-а-а? Ни-когда-а? Да-а? Даже завтра? Гхи-хи-хи-и-и!..-- Прервала его шаловливымъ смѣшкомъ, круглымъ и звонкимъ, какъ серебряные шарики, скользнула въ калитку и сразу исчезла за поворотомъ аллеи больничнаго сада.
Онъ долго стоялъ недвижно, взбудораженный ея шалостью, растерянно смотрѣлъ въ голубое отъ луннаго свѣта отверстіе калитки. Почувствовалъ вдругъ, что одинокъ, совершенно одинокъ, не знаетъ, что съ собой дѣлать, куда дѣться? О своемъ номерѣ вспомнилъ съ отвращеніемъ: тамъ теперь, какъ въ опустѣломъ кабакѣ, послѣ попойки...
Стало досадно за свою выходку: нелѣпая горячность, безсмысленный обѣтъ!
Испытывалъ острую неловкость.
Дважды входилъ въ садъ, осторожно входилъ, ступалъ одними носками. Оба раза постоялъ тамъ, прислушивался съ усиленнымъ біеніемъ и замираніемъ сердца. Для чего-то потрогалъ желѣзную скобу калитки, мялъ фуражку, вышелъ. Потоптался у воротъ, занесъ было ногу, чтобы въ третій разъ войти, заколебался. Рѣшительно бросилъ руками, рѣзко повернулся, ушелъ. Зашагалъ твердымъ отчетливымъ шагомъ.
Дома долго сидѣлъ, не раздѣваясь: въ шапкѣ и галошахъ, и, когда хотѣлъ снять пальто,-- за нимъ пришли.
Какъ всегда, явились внезапно, облеченные и связанные слѣпой властью, безстрастной и неотвратимой, рожденной въ глубинѣ вѣковъ, и, какъ сѣдая старина, непонятной.
Когда къ нему вошли, у него въ головѣ все спуталось, будто оглушили, а когда очнулся, почувствовалъ себя чужимъ въ собственномъ углу, будто посторонній.
Тѣ, кто пришли, искали неохотно и недолго, будто устали онъ непосильнаго и для нихъ самихъ бремени власти. Потомъ, послѣ обыска, околодочный надзиратель отпустилъ всѣхъ, кого онъ съ собой привелъ, городовыхъ, солдатъ и дворниковъ, кликнулъ извозчика, и они поѣхали.
Было ужъ очень поздно. На востокѣ, на самомъ краю горизонта заходящій мѣсяцъ безпомощно висѣлъ сломаннымъ мѣднымъ ободкомъ: ночь отходила. Она вся съежилась въ судорогахъ агоніи,-- и оттого на шелковой завѣсѣ предразсвѣтныхъ небесъ ея серебряныя застежки -- звѣзды вздрагивали своими золотыми лучистыми кистями.
Студентъ Андреевъ жутко смотрѣлъ на темную землю, на небо, разрисованное таинственными узорами созвѣздій, и въ подавленномъ сознаніи тревожно мелькало, увидитъ-ли онъ еще когда ночную природу, звѣзды?
Думалъ о Сонѣ. Воображеніе рисовало ему горе дѣвушки. Завтра она проснется радостная, съ радужными грезами о вѣнцѣ, съ тревожными чаяніями о грядущемъ счастьи и вотъ,-- нежданная бѣда: все рухнуло... Тяжело ей будетъ, бѣдняжкѣ! Пожалѣетъ, что такъ легкомысленно съ нимъ обошлась, не простилась...
Мысли оборвались, путались, а въ сердцѣ росла и тяжелымъ комомъ клубилась тоска.
Полицейскій деликатно поддерживалъ Андреева за талію, конфузливо вздыхалъ, объяснялъ что-то пространно и сбивчиво, въ чемъ-то оправдывался. Жаловался, выражалъ сочувствіе.
Отъ его жалобныхъ словъ студенту какъ-то стало легче. Ему казалось, что на дрожкахъ рядомъ сидитъ не конвоиръ, а хорошій знакомый, сидитъ и изливаетъ свою душу.
* * *
Стали подъѣзжать къ острогу. Полицейскій круто оборвалъ свои жалобы и какъ-то особенно прокашлялся, густымъ самодовольнымъ кашлемъ. Затѣмъ онъ дѣловито оправилъ шашку, кобуру револьвера, непринужденно придвинулся и крѣпко обнялъ арестанта.
Подъѣхали, остановились, слѣзли.
Въ запертыя ворота тюрьмы надзиратель постучалъ начальственно. И, когда черныя челюсти темнаго дома заскрежетали и раскрылись, околодочный сухимъ жестомъ откинулъ согнутый локоть лѣвой руки, указалъ арестанту, чтобъ вошелъ.
Въ конторѣ немного продержали, отобрали деньги и часы, записали, что нужно было, тщательно обыскали самого, внимательно осмотрѣли все, что привезъ съ собою, кое-что отобрали, отложили въ сторону.
Дежурный ключникъ, отдѣленный Кравчукъ, тотъ самый, который принималъ студента Андреева и въ позапрошломъ году, послѣ первомайской демонстраціи, улыбнулся старому знакомому, взялъ его вещи и отправился указать камеру.
Шли быстро, будто спѣшили по важному дѣлу. Прошли первый этажъ, второй, взобрались на третій и тамъ остановились. Ключникъ открылъ замокъ, вытащилъ задвижку, оставилъ камеру полуоткрытой и пошелъ за водой и матрацомъ.
Свѣтало. Со двора въ тусклыя окна корридора голубыми глазами уже смотрѣло просыпающееся утро, но въ темномъ домѣ еще горѣли огни: тюрьма еще спала. И было жутко и боязно.
Придушенный храпъ, растерянные выкрики и обрубленные стоны испуганно, какъ мыши въ мышеловкѣ, царапались о бурый кирпичъ стѣнъ, о сѣрый цементъ потолковъ. Гдѣ-то, на самомъ верху желѣзнымъ плачемъ заплакали цѣпи: скованный человѣкъ заметался спросонья.
Студентъ Андреевъ осторожно подобрался къ ближайшей одиночкѣ, тихохонько приподнялъ дверный глазокъ, окинулъ тускло-освѣщенную камеру, спящаго человѣка, свернутаго сѣрымъ комомъ на арестантской койкѣ, и тотчасъ же отошелъ, подкрался къ слѣдующей "секретной". Онъ шелъ, крадучись, а за нимъ гнались и рыдали желѣзнымъ перезвономъ встревоженныя кольца кандаловъ... Выплакались, обезсилѣли, стихли.
Молчаніе. Неспокойное, больное.-- И вдругъ вой, дикое рычанье, вопли разорвали тяжелое молчаніе и мягкими спутанными клочьями расшвырнули его въ отдаленные углы оцѣпенѣлыхъ корридоровъ... И буйный свистъ, и рыгающій хохотъ.
Опять безмолвіе -- тревожное, настороженное, и уже снова по острогу грузно зашевелилась подозрительная возня, сдержанная, хитрая. Теперь засуетились на всѣхъ ярусахъ. Открываются камеры, закрываются, съ ржавымъ визгомъ засововъ, со стонущимъ скрипомъ дверей.
Шорохи, шелесты, таинственные стуки.
Пробило три часа. Пробило четыре. Андреевъ улегся. Долго ворочался на жесткомъ ложѣ. Когда сталъ засыпать, по тюрьмѣ все еще перекатывался зловѣщій гоготъ.
А у рѣшетокъ радостное возбужденіе улеглось только къ полудню. По камерамъ корридорные разносили обѣдъ и у оконъ стихло.
Студенту Андрееву ѣсть не хотѣлось. Стоялъ на табуретѣ у окна, смотрѣлъ.
За тюрьмою зелеными валами бугрилась пашня. Лѣсокъ на горизонтѣ застылъ обнаженной головой, будто въ молитвенномъ экстазѣ. Простеръ покорно тонкія вѣтви вверхъ, къ свѣтлымъ весеннимъ небесамъ...
III.
Андреевъ лежалъ на желѣзной койкѣ, перебиралъ свои впечатлѣнія, раздумывалъ и удивлялся: какихъ-нибудь два года прошло, какъ его здѣсь не было, и какія перемѣны!
Прежній укладъ политическаго заточенія, режимъ молчанья безслѣдно исчезъ: бунтарь-жизнь ворвался и сюда. По сѣрымъ кирпичамъ темнаго дома онъ цѣлыми пригоршнями разсыпалъ сѣмена безпокойнаго непослушанья... И пышно взошла буйная поросль неповиновенья.
-- Куда дѣвалась суровая обособленность заключенныхъ?
Студентъ Андреевъ спрашивалъ себя полушопотомъ, съ радостнымъ недоумѣньемъ повелъ затылкомъ и плечами.
-- Открытое, непрерывное общеніе,-- на виду у всѣхъ. И не препятствуютъ, совершенно не вмѣшиваются. Чудеса!
На волѣ ему много разсказывали объ этомъ новомъ въ тюрьмѣ, но онъ никакъ не думалъ, не могъ себѣ представить, чтобъ дошло до этакихъ предѣловъ.
-- Прямо -- дѣйствительно хорошо. Свободнѣй, чѣмъ на волѣ! Эдакъ, пожалуй, и уйти отсюда не захочешь... Вотъ, развѣ за Соней соскучишься...
Грустно улыбнулся.
-- Гарибальди! Гари-бальди! Га-ри-баль-ди-и-и!
-- Шестьдесятъ второй номеръ! Гариба-альди! Вы слышите?
-- Ахъ, да,-- вѣдь это онъ -- Гарибальди... его это зовутъ къ окну...
Соскочилъ съ кровати, схватилъ табуретку, взобрался на подоконникъ.
Вызывалъ его токарь по металлу Авксентьевъ, по прозванью Степнякъ, ближайшій сосѣдъ по камерѣ.
-- Вотъ я! Я здѣсь,-- что такое?
И въ отвѣтъ Авксентьевъ лаконически отрубилъ:-- Выставьте... просуньте сквозь рѣшетку свой вѣникъ!
Андреевъ слѣзъ съ подоконника, кинулся искать вѣника,-- нѣтъ: его еще не успѣли снабдить вѣникомъ. Передалъ объ этомъ Степняку. Тотъ немного подумалъ, а потомъ опять кратко отчеканилъ:
-- Вотъ что: просуньте за рѣшетку ноги! У васъ, какъ, ноги длинныя?
Ноги оказались подходящими. И онъ осторожно и съ трудомъ просунулъ ноги между толстыми полосами желѣзнаго переплета.
-- Готово!
-- Ну, такъ слушайте! Я вотъ сейчасъ брошу вамъ бичевку, а вы лавируйте ногами такъ, чтобъ поймать. Старайтесь, чтобъ она, веревка, упала на ваши ноги. Тогда шабашъ. Возьмите ее себѣ. Ну, и, если вамъ съ кѣмъ-нибудь необходимо соединиться, получить или передать ему, значитъ этому... то есть тому... товарищу, стало быть,-- вотъ и валяйте! бросайте ему веревку. Вы тогда этому самому, то есть, кому хотите, кидайте ее.
-- А онъ, стало быть, ловитъ ее.
-- Вы слышите?... Токарь по металлу выжидательно смолкъ.
-- Да, да! Слышу. Съ большимъ вниманіемъ. Продолжайте!
-- Ну, такъ вотъ: черезъ это у насъ веревку эту самую называютъ "телефонъ". Потому она все равно... значитъ по ней можно сноситься, какъ все равно по телефону. Вотъ и все. Поняли? Ну, начинаю!
-- Рра-азъ, дды-ва, три-и!
Зажужжала, упруго вырвалась, мелькнула, у самой стѣны зашуршала тонкая, сѣрая бичева. На концѣ, какъ черный хвостикъ, небольшое грузило.
Гибко изогнулась, вытянулась, неловко задѣла за ржавый выступъ водостока, обезсилѣла и застряла.
Студенту Андрееву не видно было, какъ веревка зацѣпилась за трубу водостока. Онъ продолжалъ старательно лавировать ногами, и оттого тѣ, кто сидѣли у рѣшетокъ, хохотали.
Степнякъ, пылкій юноша, чернокудрый и черноглазый, съ упрямымъ лбомъ и вздернутымъ носомъ, -- обозлился. Юнъ ожесточенно задергалъ застрявшую бичеву, оборвалъ грузило, привязалъ другое, сложилъ бичеву въ правильные концентрическіе круги. Затѣмъ пытливо смѣрялъ разстоянье между своимъ окномъ и окномъ шестьдесятъ второго номера и снова метнулъ "телефонъ".
Бичева сразу вытянулась, покорно опустилась и повисла на ноги студента.
Въ шесть часовъ по полудни, послѣ второй повѣрки, камеры и корридоры политическаго отдѣленія наглухо замкнулись, и у стѣнъ высокаго забора разставили ночной караулъ. Съ этого часа снаружи темный домъ казался глубоко спокойнымъ, но внутри -- въ его каменныхъ нѣдрахъ, жизнь запертыхъ людей именно теперь бурлила и клокотала, своеобразная и странная, какъ самъ острогъ.
-- Товарищи, къ окнамъ!
Звалъ Степнякъ. Его камера находилась по срединѣ, въ центрѣ политическаго отдѣленія, и голосъ его достигалъ до самыхъ отдаленныхъ угловъ корпуса. Оттого Авксентьеву и поручили созывать общее собраніе заключенныхъ.
-- Къ окнамъ, къ окнамъ!
Прошло съ минуту,-- и у рѣшетокъ гулко, какъ лѣтній ливень, заплескали шумныя волны человѣческой рѣчи.
-- Предлагаю на сегодняшнее засѣданіе избрать предсѣдателя.
Кто-то назвалъ Рылѣева, назвали Андреева, но большинство, какъ всегда, высказывалось за Мирабо. Степнякъ подсчиталъ голоса и объявилъ Мирабо предсѣдателемъ.
Немедленно открыли засѣданіе, прослушали докладъ "Новое искусство и русская революція", и тотчасъ же загорѣлись страстные, огненные споры. Оппоненты тщательно разбирали символизмъ Метерлинка, сбились на Льва Толстого, потомъ перешли къ Ничше, какъ-то добрались до роли массъ въ партизанскихъ выступленіяхъ и уткнулись въ терроръ. О террорѣ долго говорилъ Степнякъ. Онъ яро отстаивалъ необходимость "активной обороны", но вдругъ предъ окнами показался начальникъ тюрьмы. Ораторъ смутился и неловко оборвалъ свою рѣчь.
Начальникъ, конфузясь и теряясь, умоляюще залепеталъ:
-- Я васъ, господа, не стѣсняю. Можете обо всѣмъ говорить, обсуждать темы разныя и прочее, какъ образованные люди... пожалста... Только попрошу не объ этомъ... Потому съ меня тоже, знаете...
-- Я вамъ слова не далъ. Попросите слово и получите то въ очередь?
Предсѣдатель величавымъ мановеньемъ руки пригласилъ начальника, чтобъ замолчалъ. Тотъ безнадежно передернулъ плечами, укоризненно мотнулъ головой и молча удалился. И споры возобновились. Теперь они стали общими, спутанными. Перебивали другъ-друга, говорили сразу по двое, по трое. И отъ перекрестныхъ криковъ, частыхъ, какъ декабрьскій снѣгъ и безпорядочныхъ, какъ птичій гомонъ, по широкому двору политическаго отдѣленья прыгали, сшибались и гулко отскакивали пестрые отклики, обрывки фразъ и восклицаній, прихотливыя сочетанья словъ, нестройное, многоголосое эхо.
Споры длились до солнечнаго заката. И только потомъ эти спутанные шумы угасли.
Сумерки, загадочная грань дня и ночи, принесли съ собою таинственныя чары безмолвія и скорбнаго покоя. Сквозь каменную обшивку стѣнъ и желѣзную броню дверей онѣ входили неслышными стопами. И стихало во всей тюрьмѣ. И только со двора доносились скрипучіе стуки. То по дорожкѣ, утоптанной арестантскими ногами, пробирается фонарщикъ. Онъ передвигается раздѣльнымъ, четкимъ шагомъ. Кажется, точно тупыми гвоздями приколачиваетъ тишину...
Еще свѣтло. На горизонтѣ заря еще багрянится алыми пятнами. Умирающій день, истекая кровью, густо залилъ ею янтарную кайму вечерней тверди.
... Тускнѣетъ. Гаснетъ. Темнѣетъ.
Загадочный часъ сумерекъ, таинственная грань между днемъ и ночью отошла. Но остались чары скорбной тишины,-- и у рѣшетокъ молчанье.
Въ окна темнаго дома сверху сыплется мглистая синева...
Андреевъ стоялъ на табуретѣ у подоконника, прислонился головой къ чернымъ полосамъ рѣшетки, не могъ отойти. Тутъ, въ заточеньи, у него въ душѣ пробудилось, властно овладѣло всѣмъ его существомъ чувство природы.
Проникновенно и любовно смотрѣлъ онъ на потухающее небо, на темнѣющія поля, на острожные огни, блѣдные отъ свѣта заката. Отъ фонарныхъ столбовъ простерлись и сумрачно застыли сѣрыя, расплывчатыя отраженья.
И Степнякъ вызвалъ пѣвцовъ къ окнамъ, и начался концертъ. Сначала пѣли хоромъ потомъ выступили солисты. И изъ-за холодной рѣшетки въ голубую пустыню душистаго вечера страстно понеслось:
-- О-о-чи-и че-ор-ныя-а!.. О-чи жгу-у-чі-я-а!...
Рѣзко оборвалъ. По двору, какъ заблудившееся дитя, дрожало и плакало эхо. Ослабло и стихло...
Случалось, что къ забору политическаго отдѣленья приходили гости. Чаще всего они являлись послѣ заводскихъ гудковъ, когда прекращались работы. Приходили группами юноши и дѣвушки, взбирались на отдаленные курганы и бугры потому, что опасались нападенія караула. И оттого, что стояли далеко, изъ тюрьмы за всѣхъ отвѣчалъ Степнякъ. Его за громкій голосъ и ясную дикцію острогъ избралъ своимъ толмачемъ.
Обыкновенно бесѣды тюрьмы и воли начинались такъ: на одномъ изъ кургановъ давали условленный знакъ -- троекратный взмахъ краснымъ флажкомъ, и въ отвѣтъ Степнякъ громко и раскатисто кашлялъ. Этотъ пріемъ у него назывался: "прочистка инструмента". Затѣмъ онъ выдерживалъ глубокую паузу, а потомъ звонко и съ интервалами выкрикивалъ:
-- О-о-ой Къ кко-му-у вы при-шли-и-и?
-- Ккто-о вы та-кі-і-е-э?
Изъ-за забора отвѣтно кричали, кто пришелъ и кто нуженъ, задавали дальнѣйшіе вопросы, и такимъ образомъ шла шумная бесѣда тюрьмы и воли.
Какъ только начинались эти своеобразные разговоры, студентъ Андреевъ уже былъ у окна. Онъ сидѣлъ на подоконникѣ, старательно прислушивался къ каждому слову, напряженно всматривался въ неясные силуеты женскихъ фигурокъ.
Настороженное вниманіе улавливало знакомые звуки, какъ будто тамъ на одномъ изъ зеленыхъ бугровъ, унизанномъ бронзовыми нитями угасающаго дня произнесли его имя... Воображеніе усиленно работаетъ. И въ молодой толпѣ, что стоитъ за тюремной стѣной, ему уже мерещится дорогая головка...
-- Да! это она... Несомнѣнно!
Она стѣсняется, чувствуетъ себя неловко на виду у всѣхъ, -- и оттого ея не слышно. Оттого не могутъ разобрать, что сказала.
Волнуясь и растерянно, Андреевъ внезапно прерывалъ толмача политическаго отдѣленья, вступалъ съ нимъ въ крикливыя пререканья и строптиво, вопреки установленной дисциплинѣ, принимался самъ за переговоры съ волей.
Воля ему не отвѣчала, а Степнякъ и Левченко утверждали, что онъ ослышался. Просили успокоиться.
-- Но вѣдь онъ слышалъ, явственно слышалъ...
И въ смятенной душѣ заговаривало подозрѣнье. Во всемъ вина Степняка: этотъ къ нему непріязненно относится, вообще, какъ рабочій къ интеллигенту... Оттого и не замѣчаетъ Сони. Не хочетъ замѣчать!.. Она же навѣрно тутъ. Не можетъ же быть, чтобъ ея не было? Чтобъ не пришла?..
И дни приходили и уходили. Степняка смѣнили другіе, самъ Андреевъ сталъ толмачемъ политическаго отдѣленья, а Соня не появлялась.
Сталъ думать, что она слегла. Тревожно волновался, тосковалъ.
* * *
Было бодрое утро, румяное и голосистое, какъ здоровое дитя послѣ крѣпкаго сна. У рѣшетокъ жужжащій говоръ шумно плескался, но Андреева не было у окна. Онъ тяжелыми, нервными шагами расхаживалъ по камерѣ, угрюмо раздумывалъ.
У двери завозились. Отперли, -- вошли. Отдѣленный Кравчукъ разсѣянно повелъ глазами по потолку, по стѣнамъ. Затѣмъ равнодушно проронилъ:-- вамъ свиданье, пожалуйте.-- И оскалилъ зубы.
Судорожный холодокъ стегнулъ студента Андреева по сердцу, свелъ кончики пальцевъ, забрался подъ самые ногти. Какъ огненныя письмена ночной рекламы, въ мозгу сразу и ярко встало: "Соня". И на вздрагивающихъ отъ волненія губахъ свѣтло перебѣжала ликующая улыбка. Онъ радовался и пугался этой радости: жизнь такъ часто обманывала.
Сталъ себя разувѣрять: не она пришла,-- и молился, умолялъ кого-то, невѣдомаго, чтобъ встрѣтить ее... Притворно сомнѣвался -- и вѣрилъ... Глубоко, безотчетно вѣрилъ.
Тщательно пріодѣлся. Изъ камеры вышелъ съ тревогой въ душѣ и сіяніемъ въ глазахъ. Голова была втянута въ плечи, точно опасался удара, предательскаго удара, сзади.
Рванулъ дверь, быстро и съ бьющимся сердцемъ вбѣжалъ въ посѣтительскую, въ комнату, гдѣ происходили свиданья...-- встрѣтилъ знакомаго студента.
Обида желтыми, расплывчатыми кругами завертѣлась предъ помутнѣвшими глазами. Кое-какъ отвѣчалъ гостю на вопросы. Нѣсколько разъ порывался спросить о Сонѣ. Сдержался. Застѣнчивость любви и самолюбіе задѣтаго мужчины удержали. Кое-какъ досидѣлъ до конца десятиминутнаго свиданья: все пытался показать себя веселымъ, беззаботнымъ. Еле доплелся обратно. Пробрался въ камеру и тотчасъ же, не раздѣваясь, свалился на койку.
Лежалъ долго. Тупо смотрѣлъ на замкнутыя двери.
V.
Въ ту весну богатое вёдро часто смѣнялось пышными грозами и густыми ливнями, и оттого дворъ тюрьмы густо заросъ. И протоптанныя дорожки, гдѣ обыкновенно гуляли арестанты, заросли. Опушились живой оторочкой молодой зелени. Тонкіе стебли сѣна и узловатыя травы шелестѣли шуршащимъ шелестомъ, шептались на непонятномъ языкѣ растеній,-- и межъ сиреневыхъ и блѣднозеленыхъ рядовъ ярко, какъ первый снѣгъ, синѣли васильки, бѣлѣли кувшинчики, темнымъ золотомъ рдѣла ромашка, круглая и лучистая, точно упавшіе съ неба осколки солнца.
При вѣтрѣ колыхались, прятались въ травѣ; когда стихало, опять выныряли, недоумѣло глядѣли невинными глазами цвѣтовъ на глухія стѣны ограды, на черныя дыры рѣшетокъ...
...Въ концѣ мая приступили къ уборкѣ сѣна. Въ политическое отдѣленье пригнали толпу уголовныхъ. Съ десятокъ вялыхъ людей, въ истоптанныхъ котахъ и сѣрыхъ бушлатахъ, нехотя разбрелись по заросшему двору,-- за каждымъ конвойный солдатъ, съ зоркими, какъ у рыси, глазами, съ нагайкой, съ обнаженной шашкой...
И было жутко и странно это кощунственное сочетанье поля и острога. Косцы съ сѣрыми блинами на полубритыхъ головахъ и подлинныя мужичьи косы. Молитвенная мелодія стали въ мирномъ звонѣ косы и злобные окрики стражи, грубый лязгъ оружія.
...Вотъ степной вѣтеръ шумно набѣжалъ на покосы, растрепалъ, взъерошилъ щетинистые хохолки на бѣлокурыхъ головкахъ сѣна. Взволновалъ и убѣжалъ, спрятался за предѣлы земли, за синей гранью горизонта. И ему во слѣдъ взволнованные луга шуршатъ шумнымъ шопотомъ.
* * *
За сѣнокосомъ, на опустошенный дворъ политическаго отдѣленья пришло лѣто. Явился іюнь, глянулъ своимъ желтымъ огненнымъ окомъ,-- и отъ ржаваго желѣза крышъ понесло прѣлымъ удушьемъ. Раскалился чугунъ рѣшетокъ, желѣзная обшивка дверей, и въ зловонной духотѣ камеры стало невыносимо.
Днемъ, отъ этого смраднаго жара некуда было уйти. Кошмаръ гнилого удушья уходилъ изъ темнаго дома только послѣ захода солнца. Тогда тюрьма оживала, и у остывшихъ рѣшетокъ появлялись люди.
Студентъ Андреевъ теперь не подходилъ къ окну. Днемъ онъ бездумно лежалъ на койкѣ. Приходилъ въ себя поздней ночью. Тогда, когда въ темномъ домѣ утихали всѣ звуки, одолѣвали воспоминанья. Проходила вся жизнь. Являлось дѣтство -- степь и море. Юность: пропаганда, работа въ партійной типографіи.
Чтобы не прослѣдили, долгіе дни не выходилъ изъ помѣщенія. Къ нимъ въ типографію являлась только Соня. Спѣшно разгружалась, оставляла бумагу, рукописи, забирала отпечатанныя брошюры и листки и торопливо уходила.
Почему-то, послѣ первой же встрѣчи рѣшилъ быть насторожѣ, потому что сильно къ ней потянуло. А онъ всегда хотѣлъ быть свободнымъ, никѣмъ не связаннымъ. И не избѣгнулъ...
Какъ разъ тогда пришлось по партійнымъ дѣламъ отправиться въ далекую поѣздку. Дали отвѣтственное порученіе, важное. Долженъ былъ пробыть всю зиму. И не выдержалъ,-- скомкалъ дѣло. Написалъ ей. Въ поѣздѣ, когда ѣхалъ обратно, все рисовалъ себѣ, какъ она радостно взволнованная стоитъ на перронѣ. А пріѣхалъ и -- никого. Не встрѣтила.
Какъ-то всегда у него складывалось не такъ, какъ предполагалъ. Вотъ и теперь,-- ужъ совсѣмъ приготовились къ вѣнцу, и вдругъ -- крахъ!-- даже проститься не удалось.
Странно и жутко... Не можетъ же быть, чтобы все это было однимъ произволомъ, неосмысленнымъ произволомъ факта? Слѣпая случайность?..
И въ сокровенныхъ тайникахъ души воскресли, казалось, на вѣки похороненные инстинкты, загадочное наслѣдіе далекихъ праотцевъ.
Еще до заточенья, въ моменты душевныхъ потрясеній, у него въ смущенное сознаніе властно стучались вѣщія предчувствія. Но тогда, на волѣ, жизнь, полная труда, какъ кошница сѣятеля зернами, поглощала все вниманье,-- и некогда было разбираться въ этихъ новыхъ безликихъ настроеньяхъ.
А тутъ, на долгомъ досугѣ, они упорно безпокоили умъ, настойчиво вопрошали студента. Его все тревожилъ случай съ обручальнымъ кольцомъ. Кольцо это подарила ему Соня, когда они рѣшили обвѣнчаться. Дѣвушка торжественно сняла съ своей руки перстенекъ, тонкій золотой ободокъ съ голубымъ камешкомъ незабудкой, важно надѣла на его мизинецъ, серьзно сказала:
-- Береги это звено. Смотри, чтобъ не порвалось, а то...-- Не окончила, сжала губки, погрозила пальчикомъ, впала въ грустное раздумье.
На другой день послѣ ареста сломался золотой обручъ. Затѣмъ изъ золотого гнѣздышка исчезъ камешекъ -- незабудка. Когда замѣтилъ пропажу камешка, нигдѣ не могъ его отыскать. Тогда что-то ударило прямо въ сердце. Ударило и оторвалось.