Лукаш Иван Созонтович
Коммуна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Иван Лукаш

Коммуна

   Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
   Составление и вступительная статья -- А. Н. Богословский.
   
   Коммуна, захватившая власть в Париже, начала с ломбардных квитанций: первыми декретами были запрещены залоги в ломбардах и ночная работа в булочных.
   Тогда же были уничтожены полицейские дознания о преступниках и сожжены списки парижских уличных женщин.
   Первые дни Коммуна могла казаться отчасти нелепостью, отчасти смешными пустяками, с десятками всех этих комиссий, финансовых, экономических, иностранных дел, для одного только города, отдаленного от Франции и всего мира.
   Но уже 22 марта, через четыре дня после захвата Парижа, Коммуна показала зубы.
   У Вандомской площади парижане из тех, кого обычно зовут мирными, почтенными обывателями, затревоженные непонятными событиями, собрались шествием под трехцветными флагами и плакатами, на которых было написано самое скучное слово, какое есть на свете, -- "Порядок".
   Коммунистический батальон национальной гвардии разогнал шествие огнем. Париж замер, онемел...
   А Коммуна заговорила.
   Еще в 1869 году Рауль Риго, ставший теперь прокурором Коммуны, издавал в Париже журнал с удивительной кличкой "Варвар", с подзаголовком "орган безбожия".
   Другой агент лондонского интернационала, полусумасшедший Флоренс, один из первых генералов Коммуны, зарубленный в первом же бою, в журнале Бланки "Свободная мысль" писал: "Безбожие -- новая база человечества, если оно хочет прогресса".
   И это было куда любопытнее ломбардных квитанций.
   Коммуна решила, что Париж побежден, будет побеждена Франция, и не прикрывала больше своих целей, открыла себя.
   В 1871 году Коммуна сама открыто признала, что весь ее смысл -- безбожное варварство.
   На церквах вывешивали объявления: "Со дня утверждения Коммуны -- здесь нет больше Бога".
   Был издан декрет: "В школах остались Кресты, Мадонны и другие христианские символы -- удалить их, они оскорбляют свободу совести".
   И о свободе совести писали те самые, кто расстреливал священников, насиловал монахинь и детей в монастырских приютах, учинял лупанары и отхожие места в церквах Парижа.
   "Секция интернационала" в Иври объявила в своих афишах: "Отечество -- такая же выдумка попов и королей, как миф о Боге. Этот миф служит им для того, чтобы огораживать человеческий скот в тесные хлевы, там его стричь, там питаться его потом и кровью, во имя своего грязного фетиша -- Бога".
   Так заговорила Коммуна...
   Все газеты, разумеется, были закрыты. Выходили только листки Коммуны. Один, на котором был дурно изображен якобинский колпак с завитушками, носил кличку времен первого террора "Отец Дюшен". Это был выродок первой революции, мерзкий доносчик, вопящий о крови. Таким же выродком был другой листок, повторяющий название якобинской революции, "Гора".
   "Мы не верим в Бога, -- писал в "Горе" коммунист Густав Марото. -- Революция 1871 года -- революция безбожников. Мы тащим без молитв наших мертвых к могиле и наших женщин к любви. Монахини, пока не поздно, распустите ваши волосы, откройте ваши ноги, ваши красные губы не для поцелуев Святой Терезы, -- и т.д., те же мерзкие пошлости, и наконец: Спешите, остерегайтесь гнева народа, или он не оставит камня на камне от ваших церквей и разорвет в клочье ваше желтоватое мясо... Мы -- вычеркиваем Бога".
   Густав Марото, чахоточный, с заплеванным скомканным платком, так же отвратителен, как все глашатаи Коммуны.
   Как они все, он поражает удивительным обилием волос. Пряди, гривы, копны волос в беспорядке откинуты у него назад, как у Карла Маркса.
   А своей тонкой бородкой, лицом, с впалыми щеками, лихорадочным взглядом, печально приподнятыми бровями он несомненно хочет походить на кого-то.
   Карл Маркс, несомненно, подражал библейскому пророку. А этот ничтожный "вычеркиватель" Бога, тщедушный кощунник, несомненно, уворовывал лик Христа.
   В 1871 году, как и теперь, коммунисты изображали мучеников за человечество, защитников справедливости, мира, поборников за униженных и оскорбленных. Они уворовывали лик Утешителя и Освободителя от нищеты, от греха, от самой смерти, чтобы затоптать Его, обмануть, заменить Его собою.
   С Коммуной как бы началась остановка, перерыв во времени, в движении живого духа человеческого. И то, что было в Коммуне 1871 года, с той же пошлой мерзостью повторяла Коммуна только что сброшенных в Мадриде, повторяет, не меняя звука, Коммуна в Москве.
   Бездыханность, остановка движения духа, удушение живого, крайнее, предельное опошление человеческой жизни и смерти, бесконечная и беспощадная пошлость злодеяния над человеком -- это и есть Коммуна.
   И злодеяния Коммуны 1871 года совершенно те же, что злодеяния Коммуны в Мадриде или Коммуны в Москве: все это -- одно.
   В Париже, разумеется, прежде всего стали сгонять в тюрьмы, по ночам, ударами прикладов в спину, священников, стариков-кюре, с ревматическими ногами, в черных чулках с дырочками, бормочущих над своими требниками и называющих своих тюремщиков "дети мои", и этих монахинь, серых от страха и недоумения.
   Ими заваливали Мазас и Консьержери. Монахинь непрерывно отправляли к потаскухам в тюрьму Сан-Лазар, прокаженную зловониями и испарениями больных тел.
   И все злодеяния Коммуны всегда и непременно перемешивались с ложью.
   Нет такой мерзости, которую не выдумывала бы Коммуна, чтобы поразить воображение своей черни.
   Мало того, что "попы" тайно собирают оружие, в Сен-Ларош, Нотр Дам де Лоретт и других церквах "попы для своих дьявольских сатурналий собирают трупы, особенно молодых девушек", а в "Нотр Дам де Лоретт нашли голову молодой девушки, отрезанную кюре".
   Голову там, правда, нашли. Но это была восковая голова Святой Аврелии.
   Коммуна -- это извержение совершенно пошлой лжи, упоение ложью, изо дня в день. Так было в 1871 году в Париже, так было в 1937 году в Мадриде, так длится в Москве.
   Листки Коммуны искажали весь мир. Коммуна перемещала, сдвигала все понятия, вдалбливая в голову своей черни, что на земле всюду есть только одна она -- Коммуна, а весь другой мир, какой еще остался, -- только недобитые остатки того, что Коммуной побеждено, ничтожные твари, "бандиты, монархисты, шуаны, жандармы, которые ведут против нас войну дикарей".
   Как тогда, так и теперь, любая попытка остановить кровавое терзательство Коммуны немедленно же объявлялось коммунистами "войной дикарей".
   Изо дня в день Коммуна лгала Парижу, что вся Франция за Коммуну, кроме "бандитов и монархистов Версаля", что весь мир готов обрушиться в коммунистическую революцию. Никуда не уйти от Коммуны. И только какая-то кучка офицерской и капиталистической сволочи пробует ей сопротивляться.
   Так писала парижская Коммуна 1871 года, совершенно так же писала мадридская Коммуна 1937 года. То же с невыносимой тупостью долбит и Коммуна московская.
   Вот заголовки парижских известий 1871 года:
   "В Англии всеобщая забастовка. Все остановилось".
   "В России свержено царское правительство. Началось всеобщее восстание, Хива-хан поднял Азию и движется на Москву и Петербург".
   "Во Франции коммунистическая революция в Тулузе, Льеже, во всем центре Франции".
   "Мак Магон убит".
   "Национальная Ассамблея в Версале захвачена войсками, вернувшимися из германского плена".
   "Девятый линейный полк сдался и братается с восставшим народом".
   "Один только 132-й Парижский батальон захватил в парке Нейи в плен 15000 жандармов".
   И все это -- ложь. Ложь, часто доходящая до смешной нелепости. Несколько дней Коммуна рассказывала Парижу о храброй маркитантке 44-го батальона из Белльвиля.
   Ее похождения начались с того, что она наливала водку коммунисту-артиллеристу. Артиллериста надвое разорвало снарядом версальцев. Тогда храбрая маркитантка выпила стакан водки, предназначавшийся мертвецу, и заняла его место у пушки.
   И до того удивительно работала эта маркитантка Коммуны, что "через двенадцать минут заставила замолчать все батареи Медона"...
   Теперь трудно понять, как могла Коммуна извергать такую ложь, совершенно глумящуюся над теми, для кого это писалось и говорилось, совершенно презирающую свою же чернь, свой двуногий человеческий скот, который-де должен верить всему, что вдалбливается в его головы.
   Коммуна могла так лгать только в расчете на свою победу, когда ее ложь все равно заполнит, исказит мир.
   Коммуна -- это замена мира ложью, обессмысливание человека, беспощадное злодейство над ним и беспощадная дрессировка его на убой...
   Но Коммуне никогда не удавалось до конца удушить всю жизнь, прикончить дух человеческий, и никогда не удавалось Коммуне заставить замолчать пушки.
   И как в 1871 году, все ближе, ближе французские батареи версальцев день и ночь глухо рыли воздух вокруг Парижа, так в 1939 году испанские батареи Франко все ближе смыкались вокруг Мадрида, покуда не сомкнулись.
   Так заговорят скоро и сомкнутся русские батареи вокруг Коммуны в Москве.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Коммуна. Впервые: Возрождение. 1939. No 4178. 14 апреля.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru