Лукаш Иван Созонтович
Мережковский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    По поводу его книги "Наполеон"

Иван Лукаш

Мережковский

По поводу его книги "Наполеон"

  
   Иван Лукаш. Со старинной полки
   Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
   Составление и вступительная статья -- А. Н. Богословский.
  
   О некоторых художниках можно сказать не только, что они "мыслят образами", но образы их и есть мысль.
   Проследите творческую судьбу наших великих писателей. На каком-то пределе, на границе какого-то внутреннего перелома или перерождения они отказываются от изображения многообразного тела бытия, чтобы стать изобразителями самого духа бытия. Так Гоголь довершил себя "Перепиской с друзьями", так стал "учителем" Толстой, так Достоевский даже в пору своего образного творчества был мыслителем.
   Осязательно-телесный образ, по-видимому, только знак, символ для мысли художника. Истинное художество, по-видимому, всегда вольно или невольно ищет разгадки и понимания духа бытия, и образ художества только средство открытия тайны и божественного смысла бытия, только путь к откровению полноты Бога в мире. Иными словами, истинное художество -- всегда богопознание и боговыражение...
   Не мешает повторить все эти аксиомы, чтобы яснее и точнее представить себе книгу Д. С. Мережковского, выпущенную новым сербским издательством.
   С самого начала своего пути Мережковский словно принял на себя обет богопознания: как будто никогда не переживал медового, жадного, свадебного месяца художества, поры немыслящего образа, радости образа ради самого образа. Он никогда не живописал землю и человека -- всегда мыслил о них.
   Если у того же Толстого, Гоголя или Достоевского была "первая половина творческой жизни" -- недумающей радостью жизнепоклонения, то Мережковский никогда не поклонялся жизни. Он не переживал, а осмысливал ее, он о ней думал, снимая все ее светящиеся покровы. Для него жизнь всегда была ужасающим небом тютчевской ночи, грозящим знаком, бездной тьмы, над которой -- одна путеводная божественная звезда. Он всегда остается наблюдателем этой звезды в многообразии бытия, осмысливателем бытия, словно он, как у Пушкина, принял на себя обет -- "истолковать мне все творенье и разгадать добро и зло..."
   Так. Но если так, тогда всякая ошибка в толковании, один неверный ход в разгадке, и всю постройку, как карточный домик, сдувает ветер бытия. Именно в этом -- страшная творческая судьба Мережковского. Или верны, истинны все его толкования творимой вселенской мистерии, или же не верны, не истинны. И если верны, то должны стать откровением, плотью мысли всего мыслящего человечества, а сам он пред лицом мира -- как новый пророк. Но если не верны, не истинны его мыслительные построения, если замкнуты в себе, не наполняют мира, -- то становятся какими-то нагромождениями возникающих и падающих теорем, а сам автор пред лицом мира -- лжепророк.
   С крайней остротой надобно говорить о Мережковском, с крайней правдой, потому что он сам всегда касается самого крайнего и самого сокровенного. Его надобно или принять или отвергнуть. Со своим истолкованием вселенской мистерии Богочеловека он будит тревогу душ.
   Кто не согласится с тем, что "Трилогия" Мережковского, как знамение, открывала нашу эпоху? Кто не согласится также, что Мережковский провидел судьбу России с ее "Грядущим Хамом"? Когда думаешь о Мережковском, почему-то всегда вспоминаются сокровеннейшие слова апостола Павла: "Бог не в слове, а в силе..."
   И разве в "слове", в учительской мысли была сила Толстого? Его сила -- в немыслящих художественных образах. На них почиет живая сила, тихий свет Божий, и перед ними меркнет весь Толстой-учитель с его мертвым шорохом. И разве не чувствуем мы ближе к Богу простого лесковского монаха, едва бормотавшего "Господи, помилуй, Господи, помилуй", но полного благодатного света, чем, скажем, утонченный и хладный ум александрийского мудреца, познавшего все слова, для того чтобы превращать Божий мир в игру силлогизмов? Уж не такой ли мудрец, в самом деле, и Мережковский? Но не в этом сердцевина вопроса.
   Мережковский осмыслил по-своему бытие мира, и ошибается он или не ошибается, так ли сбывалось и так ли сбудется, как он толкует, все равно, огромна мысль художника-мыслителя. Он убеждает нас, что так сбывается. Может быть, мир и не таков, как мир Мережковского, но он желает такого мира, он творит свой мир.
   Именно в этом и заключается то, что давно следовало заметить, говоря о Мережковском, -- в этом его магия.
   Он больше заклинатель, маг, чем учитель и пророк. Один мир он приемлет -- тот, который создал себе, и этим своим миром заклинает наши души.
   Такими заклинаниями полон и его последний труд "Наполеон". Когда вы не примете его "Наполеона", когда он не войдет и не заполнит вас с магической силой, когда вы, отряхнув его магическое очарование, не станете его глазами смотреть на мир, -- вы скажете, что "Наполеон" Мережковского, по крайней мере, в первом томе, который мы разбираем, только блещущая и холодная цепь острых аналогий, пирамида силлогизмов, чтобы отчетливо построить геометрически-бездыханную фигуру Наполеона -- "квадрат человеческого гения" и в то же время основание "божественной пирамиды, заостряющейся в одно острое, в одну точку: я -- Бог".
   Вот, в сжатых чертах, космогоническая схема Мережковского для Наполеона: Наполеон "искренне чувствует выход свой из времени в вечность, из всемирной истории в космогонию -- эсхатологию". Наполеон -- изображение языческой "гемисферы небес". Он -- "солнечный гений всего средиземного племени, геометрическая ясность, точность, простота, Аполлонова мера. Вместе с тем он -- новый образ языческого "солнечного мифа о страдающем Боге -- человеке -- Дионисе". А этот миф "есть только покров на христианской мистерии". "Дионис -- только тень, а тело -- Сын Человеческий. Тень Сына -- Наполеон-Дионис". Как Дионис -- Лизей -- Освободитель, Наполеон "освобождает человеческие души от рабства тягчайшего -- страха смерти". Но неизменна вселенская мистерия Бога-человека, и вот "солнце восходит, лучезарно, а заходит в крови закланной жертвы, солнце Аустерлица заходит на Св. Елене".
   Наполеон Мережковского -- только знак, символ неизменной мистерии Богочеловека, он, так сказать, Христос языческой "гемисферы небес". И потому, что он только знак, -- он современен не своему времени, а бесконечно далекому прошлому, когда на всей земле был "один язык и одно наречие" -- одно человечество, или же -- бесконечно далекому будущему, когда будет "одно стадо, один пастырь". Наполеон "допотопен или апокалипсичен". Он вневременен, вечен, как сама мистерия, для игры которой он и явился в мир. Он явился из "допотопности", из затонувшей Атлантиды: "душа Атлантиды -- магия, и душа Наполеона тоже". "Атланты -- островитяне, и он тоже: родился на острове Корсике, умер на острове Св. Елены; первый раз попал на остров Эльбу: и всю жизнь боролся с островом Англией, современной "Атлантидой" -- маленькой, за будущую великую -- всю земную сушу, окруженную морями".
   Потому-то, что Наполеон вневременен, потому, что его душа -- магия, у него и было "магическое предвидение своих будущих судеб". Он видел свое будущее, которое уже было с ним. "Да, именно, он помнит будущее, как прошлое".
   Таков Наполеон Мережковского, космогонический лицедей вселенской мистерии. Он "только продолжает на земле параболу, начатую где-то там, откуда брошен, и нашу земную сферу пролетает, как метеор". Так он и сам говорит о себе: "Гении суть метеоры, которые должны сгорать, чтобы освещать свой век..."
   Космогоническая схема построена, магическая формула отыскана: что вне ее -- того не существует. Всеми превосходными историческими примерами, рассыпанными по всем страницам, Мережковский только подтверждает свою схему, или схема уложила его в свои космогонические пределы. И если вы примете схему -- каждое слово будет вас волновать, как внезапное озарение, и озарится весь мир, как вечная арена мистерии Бога -- жертвы, и на арене еще один вечный ее лицедей-Наполеон. Но даже если вы не примете схемы -- все же будете вы следить со стороны за духовным миром самого автора, за его зрением на мир.
   Его мир -- арена, где действуют лицедеи богочеловеческой мистерии. Вне ее нет ничего. Она заполняет мир, она и есть мир, со всеми его героями, прошлыми и будущими, которые, в сущности, всегда те же самые герои, вернее, тот же самый герой под разными именами: Дионис ли, Наполеон, Александр, Леонардо да Винчи...
   И если и не такой Божий мир, -- а кто из нас знает, какой он? -- Мережковский своим новым трудом снова заклинает его, чтобы он был таким. Именно в этом напряженном осмысливании бытия, в этой одержимости заклинания и заключается та сила, та магия, о которой сказано и у апостола Павла...
   И когда вы прочтете новую книгу Мережковского (подосадовав на опечатки и некрасивости издания), может быть, найдете в ней много, что чувствовали раньше и сами, независимо от Мережковского (как и автор этих строк, работая над "Пожаром Москвы"), найдете, вероятно, потому, что все русские люди сейчас, "побывавшие в аду коммунизма, знают о Наполеоне то, чего европейцы не знают, и чего нельзя узнать из сорока тысяч книг..."
   Мы живем не в ничтожной, а в титанической эпохе. Она требует титанической мысли, титанического творчества, титанических дел. И, правда, нашей эпохе созвучно это космогоническое построение солнечного Бога -- Наполеона...
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Мережковский. Впервые: Возрождение. 1929. No 1395. 28 марта. Републикация: Человек. 1992. No 2. С. 139--141. Книга Д. С. Мережсковского о Наполеоне вышла в свет в Белграде (1929): т. 1. Наполеон-человек; т. 2. Жизнь Наполеона.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru