Этот дневник вела поэтесса. Первая тетрадь начата в 16 лет, последняя -- семнадцатая, обрывается за месяц до 32-летия автора. А всего она прожила неполные 40 лет. Ее смерть -- 18 октября 1935 года -- при всей трагической нелепости (на воле от тифа) видится из будущих десятилетий как логичная: она завершает многолетние связи Ады Ивановны с близкими друзьями, арестованными и выбывшими в начале 30-х годов из ее биографии, а вскоре и совсем из жизни.
Поэты Мария Никитична Рыжкина и Михаил Дмитриевич Бронников, постоянное общение с которыми облегчало голод и холод 1920-1922, вошли в жизнь Ады Ивановны в то время, когда старый круг гимназических подруг и товарищей ее братьев -- лицеистов и пажей -- не только разомкнулся, но и почти полностью исчез. Одни погибли на войне 1914 года -- Сталь, Игорь Вадимович Энгельгардт, другие эмигрировали -- среди них "сиамский близнец" Ады -- Маруся Обух-Вощатынская, братья Витусь и Янусь Стравинские.
В безвестность начало погружаться и имя Ады Ивановны, лишь скудные сведения "Краткой литературной энциклопедии" напомнили имя поэтессы и переводчицы, указав датой ее появления на свет 7 января 1897, хотя родилась она 6 января 1896. Наиболее живучая ассоциация связывала ее имя с Киплингом -- в 1922, а затем в 1936 вышли ее переводы, обратившие на себя внимание читателей.
Дневники ее не были известны до последнего времени, когда сын Ады Ивановны решился вернуть память матери, ее друзей и времени. Параллельно с этим в Отделе рукописей РНБ обнаружилась одна тетрадь дневника М.Н. Рыжкиной конца 1920 -- начала 1921 {Ф.1000. Оп.2. No 1187.}. Их совместная публикация восстанавливает давно умолкнувший диалог двух подруг-поэтесс.
Знатная польско-литовская семья Ады Ивановны появилась в Петербурге, видимо, в 1863, когда дед поэтессы Феликс Антонович Оношкович-Яцына, женившись на русской Олимпиаде Васильевне Орловой, покинул Литву для службы в столице Российской империи. В Петербурге Феликс Антонович имел отличный пятиэтажный дом. Инициалы хозяина ("Ф.О.") до сих пор сохранились на фронтоне (Крюков канал, 7, против колокольни Никольского собора). Здесь в основном и жили его потомки.
Одним из пяти сыновей Феликса Антоновича был Иван Феликсович (1843-1913), к концу жизни -- действительный тайный советник, председатель Общества помощи пострадавшим в русско-японской войне солдатам и их семьям, председатель Народного общества трезвости в Стрель-не, управляющий делами Александровского комитета о раненых, член Ученого комитета Министерства народного просвещения, с 1912 -- гласный Санкт-Петербургской городской Думы.
Комитет помощи располагался на Кирочной, 2, а казенная квартира, где он жил с начала XX века, находилась в доме рядом -- Кирочная, 4.
Женился И.Ф. в 1890 на Станиславе Иосифовне Висьмонт (1863-1927), изящной польке, несколько деспотичного нрава. У них было трое сыновей и дочь -- Ада Ивановна, или, правильнее, Олимпиада Ивановна, окрещенная в честь бабушки, умершей за год до появления внучки.
Братья Ады учились в привилегированных заведениях. Старший -- Сергей (р. 1893) -- в Лицее, который закончил в предпоследнем выпуске (май 1916), второй -- Николай (1898-1918) -- в Пажеском корпусе (выпуск -- февраль 1917), младший -- Иван (Джон, р. 1901) -- учился в гимназии, собираясь сдать экзамены в Лицей. Но шел уже 1916 год, и план не реализовался. Сама Ада с золотой медалью закончила в 1913 гимназию Л.С. Таганцевой и вскоре стала сестрой милосердия: началась Первая мировая война.
В доме Оношковичей, помимо слуг, жили гувернантка и подруга Ады -- Зозо (полное имя неизвестно), бонна -- маленькая немочка из Гапсалы, которую на русский лад называли Мария Ивановна (с прочным прозвищем Ниби или Нибелунги), воспитатель мальчиков Вильгельм Адольфович Лаубе (называемый Ласточка). Упоминается в дневниках и управитель дома в Петербурге и имения Кикенки вблизи Стрельны -- Мариан Пашкевич, из небогатой польской шляхты.
После смерти Ивана Феликсовича его вдова с детьми переселилась в дом деда на Крюковом канале. Впоследствии (конец 1917 -- 1918) старший брат Ады Сергей оказался в эмиграции, и Оношковичи получали письма вначале из Парижа, затем -- из Индокитая. В 1918 от тифа умирает Николай, а в мае 1921 последние родные Ады Ивановны -- мать и брат Джон -- покидают Петроград, отправляясь в литовское семейное поместье Двервецы близ Россией (ныне Расейнай).
Сама Ада Ивановна остается в Петрограде. С весны 1920 она занимается в студии М.Л. Лозинского при Доме Искусств. 15 октября 1922 выходит замуж за Евгения Евгеньевича Шведе (1890-1977), моряка, преподавателя Военно-морской академии. 22.03.1924 у них рождается сын Николай.
Безмятежная, рассеянная жизнь -- гости, танцы, театры, поездки за город, путешествия в Новгород и Крым, а каждым летом на дачу, сожаления о разлуке с родными -- на этой ноте обрывается последняя тетрадь дневника. Утеряны последние страницы. Следующие тетради уничтожены. Аресты, обыски, допросы, начинаются, по-видимому, в 1931, когда уволен из Публичной библиотеки муж Рыжкиной Петерсен. Арестован в 1932 Бронников и отправлен на Беломорканал. Вскоре из города высылается и Рыжкина...
Что записывала с 1928, что замарывала густой черной краской Ада Ивановна, чтобы вскоре и вовсе уничтожить целые тетради своих записей? Сама ли она уничтожала их или -- после ее смерти -- муж, Евгений Евгеньевич? Этого мы не знаем. Содержат лакуны и тетради ранних лет, и публикуемые ныне и охватывающие события между 1919 и 1927. Первая густая краска появляется в тетради No 5, где речь идет о случайном соседе на торжественном обеде {В доме генерал-лейтенанта профессора Федора Андреевича Макшеева.} -- Александре Павловиче Кутепове (1882-1930):
9 ноября 1916 г.
Обед у Макшеевых. Мой кавалер слева -- [Кутепов] с черной короткой бородкой, живыми, умными, слегка татарскими глазами, гладко остриженной головой, энергичный и сильный. Сразу приходит на ум: Стенька Разин. Справа какой-то солидный полковник.
-- Я бы хотела ярких событий в жизни, чтоб было что вспомнить на старости лет, но что сделаешь против судьбы?
-- Все-таки можно отчасти подчинить ее себе! -- отвечает Кутепов. -- Вы хотите событий? Удирайте во Владивосток!
-- Чтоб меня вернули по этапу?
-- А что ж? Вот Вам и приключение!
-- Не чересчур интересное. /.../
-- Выпьем за то, чтоб до 8 ч. вечера 8 ноября 1917 года Вы бы испытали много интересного, оригинального. Вот, например, ново: сделайте кому-нибудь сами предложение. Мне однажды сделали такое предложение: я даже индюшку под стол уронил!
Вдруг мой сосед справа обращается ко мне:
-- Вы не находите, что у него [Кутепова] тип Пугачева? Он бы хладнокровно утопил княжну в Волге.
-- По-моему, это было дело рук Разина,-- шепчу я [Кутепову].
-- Я тоже думаю! -- отвечает он, смеясь. Что? Обед уже кончен? Играет трио.
-- [Кутепов] удрал, не простившись,-- сообщает Оля {Дочь хозяина дома, подруга А.О.}. Ну, конец, теперь скука,-- думаю я.
Фамилия "соседа слева" вымарана, но в одной фразе она, незамеченная автором, сохранилась, благодаря чему мы и узнаем, что это Кутепов.
Эта пятая тетрадь и далее подвергается вивисекции; запись от 1 марта 1917 (страница 340) обрывается, а затем в тетрадь на место последних листов, вкладываются странички другого формата, с укрупненными буквами, при помощи которых делается конспект первоначальной записи. Он занимает 6 листочков и охватывает события с 1 марта по 22 июня 1917.
Шестая тетрадь -- безмятежное плавание по Волге (24.06.1917-28.08.1917), почти без упоминания событий исторического лета. Тетрадь оборвана на полуфразе -- на записи петроградских впечатлений августа 1917.
Тетради No 7 нет. Причина утраты записей за конец 1917 и весь 1918 год -- по-видимому, страх. Тетрадь No 8 (1919 год) погружает нас в атмосферу холода и недоедания, которые уже стали чем-то почти естественным. Эта тетрадь и две последующих -- целы. Они охватывают период с марта 1919 по август 1921. Здесь: служба Ады Ивановны в некоем Петроснабе Райкомлеса на Б.Морской, 33, в качестве той канцелярской единицы, название которой выработало время,-- "сов. барышня". И здесь, как в гимназические годы, а затем в пору службы сестрой милосердия, вокруг Ады вихрится живая и даже веселая жизнь. Тому способствует наука флирта, усвоенная ею в ранней юности: цветы от таинственного поклонника -- "Синей птицы"; стихи, ей посвященные; бесчисленные диалоги, как бы любовные, но и презрительно-равнодушные со стороны Ады Ивановны. Крещенная в православие и не знавшая языка своих предков, она, тем не менее, унаследовала от них способность танцевать до упаду, легко воспламенять воображение мужчин и подчинять своему обаянию женщин. Этому уделено досадно много страниц, наполненных именами товарищей всех трех братьев, затем попутчиков в путешествии по Волге, позже -- сотрудников по службе. Пробуждение личности ощущается в записях 1920 года. Этому, видимо, способствует начало занятий (с 13 марта) в студии М.Л. Лозинского. Тетрадь No 10 завершается записью 27 августа 1921.
Одиночество Ады Ивановны в Петрограде конца 1921 и всего 1922 вызвало особый приток дневниковых записей -- целые три тетради менее чем за полтора года. На эти месяцы падают и многие важнейшие события в ее жизни: поездка в сентябре 1921 с Лозинским в дом творчества Холомки на Псковщину (бывшее имение кн. Гагариных), где они общались с художниками В.Милашевским и М.Добужинским; почти открытое признание М.Л. его отношений с А.О. в Петрограде, когда 10 ноября они вместе появляются в доме Николая Эрнестовича и Эльзы Яковлевны Радловых на годовщину их свадьбы, подписывая вдвоем шуточные стихи:
...В мороз, для многих неудобный
И жгучий, как одеколон,
Явились литератор сдобный
И поэтесса на поклон.
Они пришли из Рукавички
В невероятнейший из дней,
Когда, забыв свои привычки,
Барон, при множестве огней,
Справлял на занятые спички
Девятилетний юбилей.
Девятка! Символ тайн священных!
Девятка! Счастье игрока,
Число заветов для блаженных,
Селедок в год на едока.
Здесь же, на юбилее в доме Радловых, Ада Ивановна познакомилась с супругами Шведе. В январе 1922 происходит какой-то публичный эпизод выяснения кто кому кем приходится, завершившийся для Лозинского болезнью, а для Ады Ивановны -- разрывом и уходом к другому человеку -- Е.Е. Шведе. События начала 1922 Н.Н. Берберова назовет в своих мемуарах "шницлеровским хороводом", когда "в воздухе чувствовалась цепь романов, сломанных браков, новых соединений" {Октябрь. 1988. No 10. С. 177.}.
В атмосфере Дома Искусств, действительно, происходит "хоровод": от Е.Е. Шведе уходит жена Надежда Константиновна к художнику Н.Э. Радлову. К жене Радлова Эльзе Яковлевне неравнодушен Н.Оцуп. Она скоро умрет, а Оцуп уедет за границу. Его жена уходит к моряку Васильеву. Много времени спустя оставленная мужем Ольга Константиновна Васильева станет четвертой женой овдовевшего Шведе. При этом дружеские отношения продолжают связывать и бывших супругов и бывших любовников. Постоянными визитами обмениваются супруги Радловы и супруги Шведе; сохраняются приятельские отношения Ады Ивановны и Лозинского, дружба всех членов Студии... А гибель и отъезды многих участников этого "хоровода" лишь заставляют оставшихся еще теснее сплачиваться, острее чувствовать жизнь.
1922 сопровождается и внешним успехом: Лозинский выпускает второе издание своего сборника "Горный ключ" и отдельной книгой перевод трагедии Леконт де Лиля "Эринии". Ада Ивановна -- "Избранные стихотворения" Киплинга, прочно обеспечившие ей известность переводчика.
Три тетради дневника, посвященные всем этим событиям,-- уничтожены. Причина, на этот раз, не политическая, а вполне интимно-личная.
Безмятежным и радостным возбуждением встречается 1923 год -- и Адой Ивановной и ее мужем Евгением Евгеньевичем (в тексте дневников он выступает под бесчисленными именами: Бой, Джим, Женя и всевозможными производными от них). Этому году посвящена тетрадь No 14.
Надо полагать, что по простой небрежности не сохранилась тетрадь No 15, вобравшая материал с января по декабрь 1925 года. И, наконец, последние тетради -- No 16 и No 17. Первая из них дошла в хорошем состоянии и охватывает ровно год -- 1926. Хуже с No 17. Она начинается со страницы 33, записи от 15 марта 1927. Затем изъяты (или утеряны) страницы 57-64 -- начало мая 1927. Не сохранился и конец тетради -- возможно, что это одна страница: записи от конца декабря 1927.
Таким образом, из 17 тетрадей отсутствуют пять с половиной и куски семнадцатой.
Последние восемь лет жизни Ады Ивановны почти неизвестны. Хотя фотографии тех лет передают радостное лицо, южные поездки, купания, яхты,-- душевная жизнь поэтессы остается почти неведомой, разве отдельные штрихи. Так, ко дню ее 33-летия М.Л. Лозинский дарит ей стихотворение "Царице полюса":
Какие песни вихревые,
Какие песни торжества,
Какие струнные и злые
В ее душе звенят слова,
Когда, окидывая взглядом
Морозный блеск своих полей,
Она любуется парадом
Затертых льдами кораблей.
Мечтая о посмертной публикации ее стихов, Е.Е. Шведе нашел возможность переслать их копии Максиму Горькому. За несколько месяцев до смерти писатель дал характеристику присланной рукописи и совет, к кому обратиться относительно издания. Отметим, что рекомендованный Горьким редактор -- Н.Н. Накоряков (1881-1970), возглавлявший в 30-х годах ГИХЛ, в 1937 был арестован и освободился лишь через двадцать лет. Однако об издании стихов А.И. Оношкович-Яцыны речь ни тогда, ни позже уже не шла. Горький писал в своем отзыве Е.Е. Шведе:
Стихи Ады Шведе понравились мне своею простотой, искренностью, гармонией формы и содержания. Лично я хотел бы видеть их изданными, но опасаюсь, что редактора в ГИХЛе найдут их старомодными и недостаточно современными. Все же советую Вам послать рукопись в Москву, ГИХЛ, Николаю Никандровичу Накорякову. Желаю Вам всего доброго. М.Горький. P.S. В письме Накорякову можете -- если желаете -- сослаться на мой отзыв. М.Г. 20.III.36.
P.P.S. Снимите фамилию Оношкович-Яцына, оставьте только Ада Шведе и дайте коротенькие сведения об авторе. М.Горький.
Письмо это Е. Е. Шведе передал в музей Горького в Москве, откуда тогда же, в конце 30-х годов, прислали ему фотокопию текста.
Дневники Ады Ивановны не были рассчитаны на издание, и в чем-то их интимность этим объясняется: жизнь города и страны лишь изредка просачивается в ее женский мир. Центр тяжести ее интересов -- жизнь, проявляющаяся в бесчисленных сборищах друзей, беседах с интересными людьми, постоянном общении. Литература отражается в записях скорее как процесс, так, она описывает состояние вдохновения, рождения ритмов, рифм. С этим связано и отношение к природе, которая воспринимается не как погода скучных людей, но как часть собственного мироощущения. Определенная легкомысленность, или, скорее, легкость, некий инфантилизм восприятия отличают не одну Аду Ивановну. Это в большой степени был стиль тех годов. Возможно, что здесь сказывалась своя логика: иммунная необходимость -- слишком тяжелым было все вокруг. Отчасти облегченность всего тона Ады Ивановны -- отсюда, от напряжения подсознательных, сопротивляющихся трагическому душевных сил. Трудно сказать, сколь велик объем того, что она оставляла "в уме", опасаясь обыска, но наличие самоцензуры несомненно.
Публикуемый текст сокращен. Купюры отмечены знаком /.../. Вымаранные слова, когда их удавалось прочесть восстановлены с подстраничными ссылками. Отсутствующие даты даны в тексте в квадратных скобках. Переводы иностранных слов -- в подстраничных примечаниях.
Тетрадь No 8 (с 5 марта по 20 сентября 1919 г.)
[Около 20 марта 1919 г.]
А мы торгуем с остервенением {}... Ужасно больно! Вот как сбылись мои мечты о том, чтобы не знать, что будет завтра!
Страшно одно: мама -- растерянная и слабая, Джон -- мальчуган и нет опоры ни в ком. Все умерли, разъехались, исчезли. Даже такую сильную женщину, как Елена Андреевна Костко, смяло -- умерла! И вдруг я -- плыви против течения и не дай утонуть еще двоим! Боюсь, что не справлюсь.
24 марта 1919 г.
Мы всеми способами освобождаемся от вещей, чтоб легче было в дороге2. Однако, думается, что чемоданы были не лишними. Отделались и от них, даже довольно оригинально. Только мы пообедали и разбрелись по своим норам, как звонок, и является солдатик с продовольственными предложениями за баснословные цены. Мы все трое решаем, что это -- посланник небес, и нам уже мерещатся куличи из белой муки!.. Джон вызывается пойти с ним. Они забирают все чемоданы (милый, милый, с которым я ездила по Волге!) и уходят. А я из всей оставшейся муки жарю оладьи. 7, 8, 9... Мама начинает волноваться. 10... Начинаю волноваться и я. К 11 является Джон без типа, без продуктов и без чемоданов. Доставил он их к местожительству солдата на Софийскую ул., дал их ему для наполнения земными благами и бесплодно прождал его у ворот два с половиной часа.
Ничего не оставалось, как смеяться и дразнить его рикшей. Но смех был сквозь слезы. Чемоданы -- целое состояние. Где их и достать теперь? А лето -- близко, близко отъезд!
31 марта 1919 г.
На службе треволнения по поводу новых ставок. Я смотрю на всех (и на себя в том числе) откуда-то сбоку. На пять секунд вырвавшись из болота, была на "Золотом петушке", но без entrain {Вдохновение (фр.)}, не одеваясь, не предвкушая.
Увы, старость -- не радость. А после смерти Коли мне 700 лет.
9 апреля 1919 г.
Мы пошли с Джоном смотреть на "просвещение трудовой массы" в Зимний дворец. На /.../ лестнице /.../ деревянные будки, поставленные на площадках и обклеенные афишами.
Высота, ширина необъятная. Я полчаса стою перед картиной "Въезд Александра II в Плоешти в 1877 году".
Но "публику" приглашают в Николаевский зал, и косматый жидок вылетает на эстраду: "Товарищи! Дело в том, что из-за отсутствия тока кинематографа быть не может, и мы угостим вас концертом! До сих пор музыка была достоянием буржуев, трудовой класс довольствовался граммофоном и гармоникой. Но время изменилось и /.../ артисты с радостью несут свои таланты рабочему народу, кот[орый] понимает музыку глубже, тоньше и лучше!"
Вылетел второй жидок, с размаху ударил по клавишам, и загремела "Рапсодия" Листа.
И рабочий народ, с треском и грохотом роняя стулья, двинулся к выходу: "По домам, товарищи!"
-- Джон,-- в восторге шептала я,-- что бы я дала, чтобы все ушли.
Но треть осталась.
"Рапсодия" кончилась, и снова вылетел первый жидок; только теперь его кок в поэтическом беспорядке падал ему на нос, и голос хрипел от ярости:
-- Тов[арищи]! Неужели вы не понимаете, что уходя во время исполнения, когда артист выливает свою душу, можно сказать,-- вы плюете ему в лицо!
Но и тут товарищи не поняли и уходили партиями во время всех номеров.
12 апреля 1919 г.
На дворе промозглая весна и на душе -- ужасно. И зачем я на Божьем свете? Неинтересная, ненужная, лишняя?.. Не люблю людей, особенно веселых, и завидую мертвым. Сколько их больше, чем живых! Коля, мой любимый мальчик!
20 апреля 1919 г.
Несмотря на страшную усталость, пошли с тетей Наташей3 к заутрене. Темень была непроглядная, по случаю Пасхи большевики погасили последние фонари. Дул холодый, сырой ветер. Щелкали выстрелы. Мы шагали под руку, стараясь не попадать в лужи.
-- Что за романтическое время,-- улыбнулась я,-- сейчас мне почему-то вспоминаются "Гугеноты"4. Церковь является гонимой. Выстрелы {Далее лист вырван.} /.../
2 мая 1919 г.
Я стирала, гладила, пилила, а потом усердным маникюром стирала следы невзгод со своих ногтей. Воскресло настроение, воскресла и Муза. За "Сказанием о падишахе и 8 девах" последовало "Второе сказание, или что наделала весна". Конечно, сам падишах ничего не знал и не ведал5.
7 мая 1919 г.
Следующий день был полон политических новостей. По случаю ультиматума Финляндии была объявлена всеобщая мобилизация6. Опять стали ждать белых, и все пошло вверх дном.
18 мая 1919 г.
Сегодня я преинтересно осмотрела фарфоровую выставку в Зимнем дворце.
19 мая 1919 г.
Тетя Наташа переехала к дяде Юзе, и мы расползлись по всей ее квартире. Завтра с десяти до двенадцати я дежурю в подъезде {Вырван лист.}. А на душе тревожно. Белые под Гатчиной. Идут на Красное. Что день грядущий нам готовит?
27 мая 1919 г.
Сегодня, шагая на службу, окрыленная только что прочитанной газетой, довольно веселая, несмотря на бессонную ночь из-за безумной зубной боли, я увидела на Адмиралтействе, что еще очень рано, и уселась читать, но весна, l'herbe tendu {Пробивающаяся трава (фр.)} etc. не давали мне покоя и, отложив книгу, я стала скармливать какому-то очаровательному голодному колли, с пушистой рыжей шерстью, мой завтрак.
Однако, легкомыслие! -- Боже, шах!..
Смущает мысль о продаже Стрельны7. Мама хочет. А больно. Конец еще кусочку старой жизни.
6 июня 1919 г.
Белые разбиты {Два эти слова густо вымараны.}. Все мерзко!.. Ломаю голову над вопросом, зачем же судьба так странно употребляет этот источник: сперва он шалил и танцевал, потом изнывал от голодовки...
-- Ада Ивановна, будьте добры заменить экспедитора и ехать со мной на Гутуевский остров печатать люки со жмыхами на "Коммунисте",-- заявил шах.
На самом конце мола, у черта на куличках,-- "Коммунист" со жмыхами. Я усаживаюсь на гранитной набережной в обществе белоснежной козы, бездонного неба и синей воды, а шах лезет на пароход печатать люки. На Канонерском острове щелкает соловей. Я закрываю глаза и, кажется, начинаю дремать от усталости.
-- Я не слишком долго? -- появляется шах.
-- Слишком скоро!.. Я -- без ног!
-- Ничего,-- бодрит он,-- сейчас отдохнем на "Эскильетупе".
Шведы -- чудесные. Я болтаю по-немецки и почти что не протестую, когда они накладывают мне по пять кусков сахару на чашку какао. На столе два бисквита. Как единственной даме их кладут мне. Бедному шаху -- nichts! {Ничего (нем.)}
-- Делили горе, так уж и радость давайте делить,-- великодушно передвигаю я один из них шаху. Небеса награждают героинь! Шведы лезут под сидение, достают целую пачку бисквитов и дарят мне целый мешочек какао.
Были вдвоем в Исаакиевском соборе, где любимая икона Корсунской Божьей матери.
Мы на цыпочках пошли к свечнику. И в то время, как мы с двух сторон ставили свечи, мне показалось, что есть надежда на благословенный отъезд, что возможно избавление, что Она не оставит. Хотелось приложиться, но было стыдно шаха, покосилась на него, стоит смирно, полу грустно... Я набралась мужества, быстро взошла по ступеням, а когда сходила вниз, шах крестился по-католически, и я подумала, что и он, бедный, молится об отъезде.
15 июня 1919 г.
Ночью был обыск. Ходили какие-то типы с огарками и рылись в вещах, ничего не нашли и ушли, оставив хаос и беспорядок.
28 июня 1919 г.
А ночью опять был обыск.
3 июля 1919 г.
Комиссариат. Обыск и никого не выпускают... Обыск кончен. Можно расходиться. От ухаживаний шаха вооружилась большим китайским костяным ножом в железной оправе, который мы нашли с Доброславским в каком-то старом шкафу и который во время обыска был очень долго и подозрительно осмотрен и потом забыт на столе.
Д.И.Богданов-Березовский8, Джон и я отправились на концерт,
14 июля 1919 г.
Мы опять уезжаем. На этот раз окончательно! Я бы хотела быть уже на месте. Ввиду скромности наших капиталов и нескромности нашего багажа дорога меня пугает /.../ Я боюсь отъезда, и мама права, называя меня "тормозом". Оставаться -- гибель.
-- Шах, прощайте! Уезжаю в милую старую Литву.
Мы сидим и тихо говорим о "наших" краях. Мы ведь земляки.
-- Когда увидите первую литовскую сосну -- обнимите и поцелуйте ее от меня... Когда вы будете стоять на зеленом холме, поклонитесь на все четыре стороны и скажите, что это я кланяюсь земле Жмудской. А когда вы доживете до глубокой осени и будете знать, что в Петрограде все по-старому, без перемен, вспомните, что меня уже нет в живых.
Милый мой шах!
23 июля 1919 г.
Шах нашел нам покупателя на Стрельну, и я отправилась с ним показать ему печальные останки наших владений.
/.../
Погода стояла чудесная. Мы ехали с Дав.Дав. Поташинским, покупателем, в трамвае и чудесно болтали. На даче мы встретили кусты крапивы выше тальи, хаос и запустение. -- О, поле, поле, кто тебя усеял? -- вздыхал Д.Д. Поташинский. В углу, в чаще розовых кустов распустилась одна красная роза, Д.Д. кое-как добрался до нее.
-- Вашим добром бью челом! А как у вас относительно денег на дорогу?
-- Же бы бардзо, то не!
29 июля 1919 г.
Взяла отпуск на две недели... Никак не уехать!
2 августа 1919 г.
Наши финансы поют романсы, больше, чем когда-либо. Живем одним днем! Наскребем 200 р. на ужин, а вместо обеда глотаем гнусный коммунистический суп. Сейчас отправляюсь на Покровку9 торговать разным хламом. Делала это уже два раза. Это далеко не так страшно, как кажется. Но сегодня, по случаю пустоты в желудке, что-то очень не хочется. Если бы папа знал, чем придется заниматься его дочке. Если бы Коля видел!
Отъезд назначен на восьмое, но такая масса "но", что я даже не пытаюсь верить в его возможность. Настроение не плохое, нет: смесь апатии и любопытства. Для более активных чувств положительно нет сил!
9 августа 1919 г.
С отъездом порядочная канитель. То не хватает того, то другого. Оказалось нужно еще какое-то разрешение, которое можно получить через Чудина, с которым шах знаком по какой-то комиссии. Маруська пристала: -- Пойдем к нему, пойдем!
-- Ну, ладно! Твоя инициатива, ты и докладывай, а то я заговорю блеющим голосом.
На двери красуется No 50, и я стучу. Шах, изумленный, взъерошенный, типично холостяцкий:
-- С Чудиным у меня чисто деловые отношения!
-- Ну, Бог с Вами, дайте мне обстриг "Постановления"10 из газеты и мы побежим.
Но он останавливает мой пыл.
-- Это казенная газета и может еще пригодиться и другим. Спишите себе.
-- Нет, спасибо.
25 августа 1919 г.
Скука! Хандра! Белые не идут! Где же интересные люди?.. Хоть бы взорвали Петроград и нас отправили в преисподнюю...
15 сентября 1919 г.
Начали мои дамы сетовать на уплотнение. К Паппе11 хотят устроить какую-то матросню, а нам каких-то глухонемых старушек, что почти что равноценно. Пошли смотреть их квартиру. Крюков канал, 4, на углу Мойки. Чудесный вид в окно. Деревья, вода, руина Литовского замка, Голландия12.
17 сентября 1919 г.
Вчера я явилась на службу в час. В лучезарном настроении, т.к. по случаю повышения ставок купила себе новую шляпу.
Марианна, взволнованно и любопытно сверкая глазами, подает мне письмо. Разрываю конверт и читаю стихотворение, написанное аккуратными полупечатными буквами:
"Ах, если бы на цветы да не морозы,
И зимой бы цветы расцветали.
Ах, если бы на нас да не коммуна,
Ни о чем бы мы не тужили!"
Ничего не понимаю.
-- Нет, ты посмотри! -- И Марианна тащит меня в угол, где лежит огромный букет хризантем13.
20 сентября 1919 г.
Совсем запарились с переездом. Каждый вечер таскаем вещи, спускаясь с 5-го этажа и поднимаясь на 4-ый и адски устаем14.
Тетрадь No 9 (с 23 сентября 1919 по 17 августа 1920 г.)
12 октября 1919 г.
Я отправляюсь в самую заднюю комнату /.../.
Луна заливает бледной лавой развалины Литовского замка и полуголые деревья. И чудится, что уже выпал снег. Я щурюсь, улыбаюсь и впадаю в транс. Рифмы легкие, скользящие, слишком быстрые роятся и кружатся вокруг. Я не записываю, стараясь просто запомнить, не хочется вылезать из кресла, выползать из мрака.
18 октября 1919 г.
Белые взяли Красное Село. Положение серьезное, Троцкий пишет о возможных сражениях на улицах города.
20 октября 1919 г.
"Красная газета" гласит, что положение Петрограда угрожающее. Можно ходить только до восьми часов. Театры и кино закрыты. Цены выросли до безумия: масло 1200 р., капуста 75 р., мука 300 р., яйца 500 р. У нас запасов нет, и поэтому положение тоже угрожающее.
/.../ Тяжелый, как взрыв, выстрел. Через десять минут второй... Очевидно, стреляют с красных судов из Морского канала. Это шестнадцатидюймовки. Небо все в красных и желтых полосах, жуткое, зловещее. Белые отвечают легкой артиллерией.
21 октября 1919 г.
В пять тридцать меня разбудила канонада. Были видны в окно желтые вспышки.
На рынке хоть шаром покати. Я с трудом достала 13 фунтов капусты по 60 рублей.
За два часа сверхурочных дают один фунт черного хлеба. А у нас в комиссариате ничего.
25 октября 1919 г.
Вчера красные взяли Царское Село15. Петроград ершится баррикадами, проволочными заграждениями и т.п.
7 ноября 1919 г.
Коммунисты справляют свою вторую годовщину. Есть от чего всем увериться в справедливости на земле! /.../
А вчера у Джона было два билета на "Разбойников", но я потеряла свой. Без билета меня не впустили. Выйдя из театра, я собралась, конечно, домой... Но очутилась на Николаевском мосту. Нева спала платиновым сном, и дремали черные силуэты кораблей, разукрашенных флагами. По небу, словно светлые мечи, скрещивались и расходились лучи прожекторов.
14 ноября 1919 г.
Уволена по сокращению штатов. И я гуляю по Петрограду наперегонки с ветром в поисках нового места. Ничего не может быть кошмарнее "нанимания". Вечером сносно живется. Мы все трое спим в одной комнате, разделенные занавеской. Эту одну комнату мы топим каждый день, и в ней царит рай земной, то есть 8о. В столовой -5о, а в бывшей спальне Джона -3о.
Предлагают работу на книжном складе у Николаевского вокзала, а трамваев с будущей недели не будет. Зима предстоит такая, что те, которые выживут, могут конкурировать на бессмертие! Я надеюсь, что мы будем в их числе.
20 ноября 1919 г.
Я завинтилась в платок, повязалась передником и погрузилась в стряпню. Темнота, клубы пара, наши фигуры, вечно сталкивающиеся, обжигающиеся, мешающие,-- все напоминало чертову кухню.
22 ноября 1919 г.
За эти дни я буквально сбилась с ног и не только в переносном смысле, т.к. валенки собственноручного производства (из войлока гладильной доски) колоссальных размеров. Между рынком и самоваром сыграю четыре такта вальса, между стряпней ужина и чисткой картошки проглочу главу "Фарера"16, на ходу, мимолетно! Леониду Николаевичу Куну во вторник я доставила удовольствие, взвалив на него 48 фунтов тыквы.
18 января 1920 г.
У Кунов говорили о снятии блокады /.../ представляли гаммы нарастающего счастья в виде электрического света на весь день, прислуги, белой булки с маслом etc.
25 января 1920 г.
Нашего начальника П.А. Оцупа17 и начальника части снабжения Альшванга арестовали за участие в собрании эсеров. Через некоторое время мы узнали, что они оба расстреляны. Было грустно представить себе дон-кихотскую фигуру Оцупа с полубезумными голубыми глазами и встрепанной бородкой и четырехугольную злую челюсть Альшванга, нервный тик и властолюбивую походку, а затем стенку, пули и конец. Были люди, работали, действовали, а их взяли и уничтожили так просто, так легко. Вскоре, чуть ли не на следующий день был отменен расстрел!
27 января 1920 г.
Открытка от Маруси. Первая открытка была от 1 января, полная отчаяния. Умерла Бронислава Игнатьевна!
Вторая от 17-го была написана из теплушки перед отъездом на родину к Янусю18.
29 января 1920 г.
Еще открытка от Маруси. На этот раз уже с границы. Последний привет. Одинокая, печальная, измученная, едет она к жениху, а жених этот -- только Янусь!.. Несносно добродетельный, близорукий Янусь! Но все-таки она на границе. Какой ценой! Это другой вопрос... Когда и как встретимся мы снова?
2 февраля 1920 г.
Пища св. Антония. Температура Северного полюса. Настроение пойманной форели /.../В роковое утро 28 января я попала на облаву и была "приговорена" к принудительным работам в воскресенье 1 февраля.
Исторический документ при сем прилагается.
"Циркулярное распоряжение.
Настоящим объявляется, что распоряжение [так. -- Публ.] Чрезуптопа сотрудники Райлескома задержанные военным караулом 28 сего января у входов в здание занимаемое Райлескомом, как опоздавшие к началу занятий, должны в воскресенье 1-го февраля с.г. к 10 ч. утра явиться в Райлеском для отправления на принудительные работы.
К неявившимся будут применены самые строгие репрессивные меры. Явке подлежат следующие 29 сотрудников /.../"