Омулевский Иннокентий Васильевич
Ученые разговоры
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Омулевский Иннокентий Васильевич
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1883
Обновлено: 14/05/2019. 42k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Рассказ из путевых впечатлений
И. В. Федоров-Омулевский
Ученые разговоры
Рассказ из путевых впечатлений
Федоров-Омулевский И. В. Проза и публицистика
М., "Советская Россия", 1986.
I
Сумерки. Священник села Рассушинского отец Николай только что восстал от послеобеденного сна; собственно говоря, даже и не восстал еще,-- ибо лежит пока на диване,-- а просто открыл свои заспанные глаза и как-то усладительно почесывает у себя жирную спину.
-- Кваску бы теперь испить знатно было...-- приговаривает его преподобие, не относя, по-видимому, ни к кому своей речи.
Молчание.
-- Поди-ка, Аксинья, принеси...-- обращается он через минуту уже прямо к работнице, греющейся в этой же комнате у печки.
Толстая работница Аксинья, глуховатая, но разбитная бабенка, приносит ему целую муравленую чашку мутно-красноватой жидкости.
-- Знатная штука этот квас! -- говорит отец Николай, залпом выпивая почти всю чашку и ставя ее подле себя на пол.
-- Докуда ты будешь, страмник, эту гущу-то дулить? -- ядовито замечает из другой комнаты золотушная попадья, тоже отдыхающая или, лучше сказать, нежащаяся на высоком пуховике.
-- Нельзя, Нюрочка: жажда...
-- Ты бы еще с утра-то бочку винища выпил!
-- Ну уж, Нюрочка, и бочку! -- обидчиво возражает отец Николай:-- в бочке-то ведь сорок ведер, говорят...
-- Да тебе, страмнику, что! -- тоже вытянул бы, поди, и бочку, кабы поставили...
-- Не может быть, Нюрочка, этого; по медицине невозможно...
-- Дурака-то вот только такого не найдется,-- не выставят тебе бочки-то...
-- Где же мне сорок ведер выпить... чудная ты!
Попадья молчит.
-- Это теперь и по физике даже не приходится...-- аргументирует отец Николай.
Попадья и на это ничего не отвечает; не отвечает, впрочем, только потому, что в физике и медицине она смыслит не больше своей работницы, а способности батюшки -- знает, как свои пять пальцев. Отец Николай на минуту задумывается... должно быть, над любопытным вопросом: может ли он, действительно, не стесняя законов двух помянутых наук, вытянуть один сорок ведер водки, если бы и в самом деле нашелся дурак, рекомендованный ему попадьею.
-- Шнежку бог дает...-- говорит, лениво зевая, снова приютившаяся у печки работница.
-- А что?
-- Да я шойчас на улице была,-- крупной такой шыплет...
-- Сы-ы-плет?.. Так вот видишь оно как!.. А что, ты как теперь думаешь, Аксинья...-- спрашивает он, помолчав: -- снег отчего бывает?
-- Известно, отец Николай,-- от бога...
-- Это-то так, что от бога; да средствами-то какими?
-- Да какими шредствами?.. Надо быть, ангела божии шлют...
-- Ну ты это все так больше; нет, а ты по науке-то... как?
-- И что это у тебя, у страмника, за разговоры такие всегда! -- еще ядовитее замечает попадья, нетерпеливо повертываясь на другой бок.
-- Смерть люблю, Нюрочка, ученые разговоры...
Молчание.
-- И ты, дура этакая, туда же! -- строго обращается попадья уже к Аксинье:-- поди-ка лучше ставь самовар...
Работница уходит, по всему заметно, в крайнем неудовольствии.
-- Ты у меня опять с бабой связался!.. Постой же ты... дай только благочинному приехать! -- говорит злобно попадья, дождавшись ее ухода.
-- Да я что ж, Нюрочка? -- робко басит отец Николай.
-- А то, что как с тебя рясу-то снимут, так ты и узнаешь, как под чужие-то юбки заглядывать!
-- Эка ты, Нюрочка, страмоту какую опять выдумала...-- заметно конфузится отец Николай, несмотря на сумерки.
-- Ладно!.. у тебя ведь все с эдаких разговоров штуки-то твои начинаются... Лукерью-то я на той неделе отчего прогнала?
Молчание.
-- Ну-ка скажи?
Молчание.
-- С крестом-то ходишь,-- небось глаза-то на сторону выворачиваешь...
-- Ты мне этого про религиозное не говори...
-- Молчи уж ты, пока я тебе косу-то не расплела!
И родолжительное молчание.
-- Это, Нюрочка, борение духа одно... То-то вот и есть... ты вот все, Нюрочка, по-своему, а я все... больше по-ученому .... так вот видишь оно как!..
-- Пьешь-то ты, я знаю, что по-ученому...
-- Не-ет; теперь хоть бы насчет снегу...
-- В снегу-то тоже ты не один раз валялся: кто у дьячихи то, на именинах, нос-то себе отморозил?
-- Да не-ет; я то есть хочу сказать: наука такая есть про снег -- метрологии прозывается...
-- Да ты кому эти сказки-то рассказываешь?.. мне, что ли?
Молчание.
-- По-ученому-то, Нюрочка, совсем не так выходит, как по-твоему...
-- Вот сорока-то, прости господи!.. не сядет тебе на язык-то ничего!.. Да ты откуда ученым-то сделался? Я хоть, по крайности, у мадамы одной обучалась, а тебя водка, что ли, врать-то выучила?
Молчание.
-- Я, Нюрочка, в семинарии науки изучал... так вот, видишь, оно как!
-- В семинарии-то тебя по три раза в день драли,-- вот какую ты там науку-то изучал! Мать же ведь мне твоя и сказывала-то, как ты еще женихом-то к нам таскался, в пономарской-то скорлупе...
-- Ну же, Нюрочка, и то три раза!..-- скромно обижается отец Николай.
-- Да тебя, точно что, еще по десяти раз в день пороть-то бы следовало!
-- Чего опять выдумала... чудная ты!
-- Скоро-то тебя проймет, что ли?
Молчание.
-- Этого, Нюрочка, и по физике невозможно допустить...
-- Тебя-то и по физике можно: небось скажешь, не пробовала она моих-то гостинцев?
-- Это действительно, что ты не однажды грешила против моего священнического сану...
-- Сам-то ты праведник: черти-то у тебя только в рукавах не сидят!.. уж молчал бы лучше...
Отец Николай опять задумывается, но не над словами попадьи, вероятно, а над другим любопытным вопросом: мог ли бы он действительно, не противореча законам физики, вынесть ежедневную порку в десять приемов?
-- Ты, Нюрочка, никуды по вечеру не пойдешь? -- спрашивает он через минуту, не придя, должно быть, ни к какому определенному выводу.
Молчание.
-- Дьяконица наша мне давеча пеняла: спесивая, говорит, Анна Митровна наша, никогда ко мне вечерком не зайдет посидеть...
Молчание.
-- Я говорю: матушка, что, может, сегодня в ваши Палестины забредет... так вот видишь, Нюрочка, оно как!
Молчание.
-- А я вот хочу после чаю к новому заседателю наведаться...
Упорное молчание со стороны попадьи.
-- Хороший, говорят, человек...
Попадья раздраженно соскакивает с кровати и торопливо накидывает на себя старый салопишко.
-- Да ты что из меня душу-то вытягиваешь? что ты выпытываешь-то, страмник? По мне, хоть сейчас ступай!.. Хоть век не кажи глаз!..
-- Нет, то-то, я так только, к слову пришлось сказать...
Молчание. Попадья нетерпеливо повязывает голову шалью.
-- Ты уж не думаешь ли у меня нахрюкаться, как по утру?!
-- Я, Нюрочка, теперь смотреть просто не могу на эту жидкость: совсем она меня расстроила давеча... не приведи господь!..
-- Да тебе чего у заседателя-то делать? Благочинный он, что ли, что ты первый к нему с рапортом-то полезешь?
-- Все же начальство гражданское... как это ты не понимаешь?
-- Ты же у меня пониманье-то пропил, беспутный! Да ступай ты, ступай... Сегодня я целовальницу видела: заседатель-то у них еще и водки-то не брал; он, говорит, и в рот-то ее не берет совсем... К ним вчера его писарь, которого он с собой привез, заходил выпить, так сказывает...
-- То-то, Нюрочка, и я слышал, что хороший, говорят, человек: надо сходить...
-- Ты поди да с сестрой-то его шашни и заведи: он тебе пулю в лоб-то и посадит!-- хохлы ведь эти сердитые бывают...
-- Ну уж, Нюрочка, и пулю в лоб! -- еще раз обижается отец Николай.
-- А ты думаешь, за эти дела-то по голове гладят вашего брата?
-- Ну! в моем-то сане?.. чего опять выдумала... чудная ты!
Отец Николай еще раз задумывается, сравнительно, даже очень сильно задумывается, правда, над вопросом, не настолько ученым, как два первые, по во всяком случае -- над любопытным вопросом: можно ли, точно, человеку в его сане посадить пулю в лоб?
Попадья собирается идти.
-- Ты что же лежишь-то? -- иди к заседателю: ночью, что ли, пойдешь?
-- Да ты, Нюрочка, сама-то куда шествуешь?
-- Не бойся, не (провалюсь, па десятой-то улице не очужусь...)
-- Да не-ет; чайком бы ты меня напоила...
-- В гости идешь, да еще и чаем-то тебя пои... Идти, так теперь идти, а то и совсем не пущу!
-- Ну-ну, вот ужо помоюсь да оденусь -- и пойду...
Отец Николай трещит диваном, делая вид, что встает.
Попадья молча уходит. Через минуту на крыльце раздается ее сердитый голос: "Аксинья! Неси самовар -- как скипит, в горницу да ладь чашки: я сичас ворочусь; только к Андреевым схожу на минутку..."
-- Так вот видите оно как...-- ворчит его преподобие, напряженно прислушиваясь к этим звукам и вяло соображая что-то: -- ах, чтоб тебя кошки легали!..
II
Сумерки сгустились до темноты. В поповской квартире нельзя уже рассмотреть ни отца Николая, тревожно вытянувшего короткую шею и еще напряженнее к чему-то прислушивающегося, несмотря на совершенную тишину,-- ни дивана, на котором он испытывает в этом положении, как по всему надобно думать, какое-то сильное "борение духа"...
Проходит так с минуту. Дверь, ведущая из кухни в спальню, слегка скрыпнула,-- "борение духа" в отце Николае усиливается еще на один градус, ибо и диван чуть-чуть треснул почти в тот же момент; стеклянные дверцы шкафа с посудой звякнули еще явственнее,-- и диван трещит уже не так скромно -- значит, "начинает превозмогать" в "борении духа"...
-- Это ты, Оксиньюшка? -- спрашивает его преподобие, ускромняя свой бас до шепота.
-- Я, отец Николай...
-- Ты чего там ищешь?
-- Да швечку: шамовар-от шкипел.
Молчание.
-- Нашла?
-- Нашла.
-- Спички-то здесь у меня,-- возьми-ко поди...
Аксинья молча и ощупью пробирается к дивану.
-- Лоб-от не разбей, смотри...-- снисходительно предостерегает его преподобие, что-то уж слишком неспокойно ворочаясь...
-- Давайте шпичку-то...-- слышится голос работницы у самого дивана.
-- Постой ужо... я их где-то вот тут положил, помню...
Происходит молчаливое искание спичек.
-- Запропастились же вот куда-то... а тут положил, помню...-- суетится отец Николай.
Работница слегка и как-то неопределенно вскрикивает вдруг.
-- Што это, отец Николай... грех какой! -- говорит она в очевидном смущении.
-- Грех-от как грех...-- тревожно успокаивает ее отец Николай, не приводя второпях известной пословицы целиком.
-- Пуштите-ко!.. у ваш матушка ешть...
-- По науке-то теперь выходит, что ты, что она -- все одно...-- наставительно философствует его преподобие.
-- Да... шкажывайте-ко! Пуштите, отец Миколай!
Происходит немая возня. По ней можно только догадываться, что работница упирается и впопыхах хватается руками за стол, а отец Николай удерживает ее за платье. Через минуту слышится обоюдный торопливый шепот, в котором можно разобрать кое-что вроде следующего:
-- Ужо матушка-то... Ай... ворота штучат... пуштите!..
-- Ах, чтоб тебя кошки легали! -- где стучат-то?..
-- Пуштите ужо (не разб.), отец Миколай!..
-- Красной-от платок у меня видела?..
-- И... ни на каки благодати!..
-- Да постой!.. чудная ты!.. я тебе по медицине-то растолкую...
-- Не падыть мне и вашей медячины... ну ее!.. какая она такая и ешть, не знаю... пуштите меня лучше...
-- Эка стрекоза баба!.. да постой!.. чудная ты!.. Ну, я тебе по физике объясню...
-- На кой она мне ляд, фижика-то? -- фижики-то мы эвти жнаем и без ваш!..
-- Озолочу, Оксиньюшка!..
-- Попадью-то твою и озолоти... Ишь какой!.. а еще духовным шлава -- что проживаешься... Пушти!.. а не то жареву...
-- Ах, чтоб тебя кошки легали!..
Происходит новая возня, в размерах еще больших: о "борении духа" уже и помину нет. Работница Аксинья не только что пыхтит, но даже кряхтит, отбиваясь от непрошеных уроков по "физике" и "медячине"; да и сам отец Николай издает какие-то странные звуки, весьма похожие, впрочем, на ту оригинальную музыку, которую можно слышать в кузнице, когда раздувают мехами огонь. Даже синица, заснувшая было в своей клетке у окна -- и та проснулась: так и перебирает тоненькими камышинками, как будто просится, чтоб и ей дали поучаствовать в этой положительно веселой сцене.
-- Ай, чтоб те издохнуть!..-- кричит выбивающаяся из сил Аксинья; делает последнее усилие и, вырвавшись, наконец, из железных пальцев отца Николая, изо всей мочи шлепается мягкими частями на пол.
В эту роковую минуту дверь с улицы отворяется с каким-то особенно азартным шумом, и стремительно влетевшая в комнату попадья, которая только прикинулась, что пошла к соседке, а в сущности сперва постояла у ворот, а потом подслушивала у этой самой двери,-- неистово бросается к дивану.
-- Тут кто?!. Ах ты, мерзавка эдакая?!.-- кричит она, наткнувшись на растянувшуюся на полу неповинную Аксинью и задыхаясь от гнева и ревности:-- страм какой затеяла!.. Сичас тебя, страмиицу, выдрать заставлю старосту!.. Ах, черти вас дери!.. страмники вы эдакие!..
-- Да ты что, Нюрочка, взбеленилась-то: она спички тут искала... так я ей пояснял... по науке-то... как они теперь горят-то... сами-то собой...-- мямлит, до крайности робко, отец Николай.
-- Уж молчи ты лучше!! вот тебе, страмник!.. вот тебе, страмник!.. Не соблазняй!.. не соблазняй других!!.-- расправляется собственноручно попадья с несчастной косой отца Николая.
-- Да, по-сто-ой. Ню... Нюрочка... это ты чу... чудная какая! -- отбояривается его преподобие, чувствуя жгучую боль на голове.
-- Это ты так к заседателю-то пошел?..-- не унимается взбешенная попадья, еще энергичнее нападая на ученого мужа и запуская свою десницу даже в его жиденькую бороду.-- Вот тебе, страмник!.. вот тебе, страмец! Не дури с бабами, не дури!!!
-- Я... Ню... Нюрочка... уче... ученую... то... точку при... приискивал... ззрения... ка... как с за... Ай, что ты это!.. бо... больно ведь!.. с заседателем-то ло... ловчее разговор начать... Ой!.. чудная ты!..-- выпутывается отец Николай чуть не сквозь слезы.
-- Так ты у Аксютки-то ее и искал, точку-то эту, зрения, страмник?.. как у тебя еще твое-то зрение не лопнет!..-- злорадно издевается попадья, без устали продолжая свою ручную лекцию над поповскими волосами.
Но тут уже отец Николай, в своем мученичестве за "ученую точку зрения" решительно достигнув пределов всякого, не только что человеческого, но даже и ангельского терпения,-- вырывается отчаянным движением из рук своего инквизитора и бежит, без оглядки, сперва на двор, а оттуда за ворота... Юркая брань так и сыплется ему вдогонку до самого крыльца.
-- Постой!.. придешь!..-- говорит попадья, задыхаясь и останавливаясь на одно мгновение на этом стратегическом пункте:-- придешь!..-- повторяет она и удаляется в горницу, неистово хлопнув дверью.
III
Проходит этак с полчаса времени. Продрогнувший до костей отец Николай уныло сидит на крылечке и чутко прислушивается к малейшему звуку, доносящемуся к нему из горницы. Как он усердно ни дует в свои покрасневшие кулаки -- все же немного тепла надует; да и один подрясник -- он тоже не бог знает какая шуба... Уж он и по двору-то бегает, и прискакивает-то... а все-таки русский мороз -- чтоб его кошки легали!..-- пробирает так, что и не приведи господи! Но вот опасные звуки начинают затихать мало-помалу; в окошке кухни появляется огонь и мелькает фигура,-- "надо быть, Оксиньюшки" -- полагает отец Николай мысленно. Минуты через две после этого соображения он решается заглянуть в окно, но сквозь намерзнувшие на стеклах узоры не может ничего рассмотреть. Еще через минуту он осмеливается даже чуть слышно приоткрыть дверь в кухню и просунуть туда свой знатно нарумяненный нос. Работница, со слегка припухшей правой щекой, угрюмо сидит в углу на лавке и молча плачет, не обращая никакого внимания на внезапное появление его преподобия...
-- Оксиньюшка!..-- говорит он ей самым робким шепотом.
Молчание.
-- А, Оксиньюшка?..
-- Из-жа ваш вше!..-- угрюмо-укоризненно произносит Аксинья, не переменяя положения и даже не повертывая к нему головы.
-- Принеси ты мне, Оксиньюшка, Христа ради, верхнюю рясу, шапку да трость...-- умилостивляет ее отец Николай все тем же шепотом.
-- Подите-ко шами-то шуньтесь,-- круто разворачивает его Аксинья сквозь слезы.
-- Продрог ведь я совсем... чудная ты!..
-- Хоть шмерть приди -- не пойду!
Отец Николай осторожно вступает в кухню.
-- Да ведь она вот тут, ряса-то... близко... в темненькой,-- дрожно тычет отец Николай пальцем по направлению к двери в горницу.-- Не приведи господи! продрог...
-- Шкажано -- не пойду! -- чего приштал?..
Молчание.
-- Я бы на улице обождал-то...
Молчание.
-- Там у меня в рясе-то, в правом кармане, полтина лежит, так ты ее себе возьми...
-- Шами штупайте и берите...
За комнатной дверью слышатся шорох и шаги. Отец Николай в ту же минуту кубарем вылетает из кухни на улицу, где снова и подвергается, на некоторое время, безотрадному сиденью на крылечке с невеселым дутьем в кулаки. Впрочем, минут через пять работница осторожно вынесла ему лисью шубу, немного погодя -- верхнюю рясу, а еще немного погодя -- шапку и трость.
-- Полтину-то я взяла у тебя...-- все еще мрачно замечает она, вручая ему последние вещи и поспешно удаляется, сообщив таинственно: "Чай, минет..."
Отец Николай начинает уже приниматься "оболокаться" (одевается забавно), ворча себе что-то под нос. Совершив торопливо эту операцию, его преподобие еще торопливее удирает со двора, встретясь у ворот с каким-то долговязым мужиком. Встречный кланяется ему в ноги, подходит к нему под благословение и начинает его о чем-то упрашивать, тоскливо разводя руками.
-- Вот как опростаюсь...-- скороговоркой басит отец Николай и еще поспешнее начинает улепетывать вдоль улицы. Какая-то собака, должно быть соседская, издали следившая за этим объяснением, опрометью бросается догонять его с неимоверным лаем.
"Ах, чтоб вас кошки легали!" -- думает его преподобие и, не оборачиваясь, продолжает свой путь почти бегом.
Мужик так и остается на месте с тоскливо разведенными руками.
IV
В ветхом Рассушинском кабаке, за невзрачной стойкой сидит у стола целовальник с приехавшим к нему из города кумом. Перед ними на столе красуется раскупоренный и до половины разлитый полштоф с надписью: "горькая анисовая", какая-то жареная рыба да соленые огурцы поставлены тут же, на одной тарелке, должно быть, на закуску. Умная и в высшей степени плуговая рожица целовальника с первого взгляда смахивает несколько на жидовскую, но при дальнейшем знакомство с нею оказывается чистокровной русской, без малейшей примеси. Кум -- неопределенная породка, попадающаяся всюду на Руси и не носящая на себе никаких отличительных качеств, впрочем, весьма дородная в сравнении с сухонькой фигуркой хозяина. Целовальница, сидящая поодаль от них в беспредметном созерцании с безвольно сложенными на коленях руками, представляет из себя нечто вроде откормленной свиной туши: даже и физиономия у нее смотрит несколько стаканчиком. Она почти не участвует в беседе мужа с гостем, потому что ей, по собственному ее выражению, "набольши, говорит лень"...
-- Ты што ж, кум? -- дерябни, братец ты мой! -- приветливо говорит целовальник, подвигая гостю уже налитый стаканчик.
-- Многонько будет, Анисим Филиппыч...
-- Ты на меня-то не смотри: мы ведь на этом запаху-то с утра; на нем спим, им и накрываемся,-- часто не успеешь прибрать хорошенько, а от уж ты порки-то дери... Верно?
-- Т-а-ак...
Оба пьют и закусывают.
-- А что, Анисим Филиппыч, как у тебя дело-то справляется? Ладно?
-- Ничего, слава те господи! -- не пожалуемся.
-- Т-а-ак...
-- К примеру тепериче сказать, хоть наш поп... куды, парень, пить вино охоч!
-- Ну-у?
-- Ей-богу -- ну, право. Он, тебе доложу, брат ты мой, прошедшим летом какую штуку удрал... У нас тут заседатель был,-- до этого-то, который нониче приехал,-- пьяница то есть первого сорту. Попили эвто они с нашим попом -- разгулялись в Крутологове,-- станик такой у нас тут есть на трахту, верст тринадцать отседова будет; а тамошний смотритель-от не пьет, только вино от воды не отличат... бедовый дюжина! Нониче он чин получил, так сказывают -- совсем из ума выходит: известно, коли нам четверть -- благородному все полведра надыть,-- это ужо беспременно, по рангу, значит, так приходится. Ну, хорошо. Порядочно, надо быть, они там взъегорили этой благоствени-то; заседателя-то оставила ночевать смотрительша, а попа-то и не могут уговорить: "Подавай тройку!" -- кричит он, и шабаш. А уж там тепериче нашего попа знают; не почему ему нельзя тройки дать в эвтом виде: алибо коней загонит, алибо себя искалечит,-- бывало такое дело-то, трафлялись... Не дали коней. Только совсем уже эдак повечеру, темненько уж стало, схвать-похвать, ищут попа -- нет! Как в воду пошел. Известно, поискали-поискали, да и оставили: у мужика, мол, какого завалился спать. Ну, ладно. Утром встали, трясутся с голубчика-то вчерашнего, а попа все нигде -- всю деревню обыскали. Делать нечего, парень, поехали -- заседатель назад без попа, а смотритель-от проводить его вызвался,-- значит, чтобы по эвтому благому случаю опять дерябнуть важнецки, потому, одно слово -- чуйка. Пьют они таким манером, двоечиньком, а с вечера-то ливень был, так лужицы наделал,-- подъезжают они примерно к эвтакой самой лужице да и глядят, судари: точь-в-точь тепериче человек на кочке спит... в самой-от луже-то. Заседатель поглядел хорошенько-то да и говорит: -- Да это, мол, никак наш отец Миколай? Миколаем зовут нашего-то попа.-- Кажись: он же, тот и есть! -- Это значит, смотритель-то ему отвечает. Подъехали, парень, ближе: поп же и есть спит; сидит, значит, на кочке по колено в воде да и спит... прекрепко таково. Известно, растолкали его. Обрадовался: -- Ах, вы,-- говорит,-- черноносые! Место-то это,-- говорит,-- опасное: зарядить надо; так есть ли, мол, заряд-от? -- А он тепериче, коли пить кто дает -- черноносым того называет; и поговорка у него, значит, такая состоит насчет выпивки. Только они уж его знают, голубчика, наскрозь -- обыскивать тотчас давай; заседатель -- держит, а смотритель-от -- все карманы ему ощупыват -- благо, приятели, значит, закадычные. Известно, как не дастся: конфузится, примерно. А поп, братец мой, здоровенный: четырьмя не осилить, коли заупрямствует. Однако смотритель-от изловчился же как-то, схватил его за один карман-от -- помират со смеху: в кармане-то у него колоколец...
-- То есть как колоколец, Онисим Филинпыч? -- гость с величайшим недоумением в вопросе и глазах.
-- Как есть, я тебе говорю, почтовый колоколец.
-- Ну-у?
-- Да уж так, верно. Поп, известно, заспрашивал шчас: это,-- говорит,-- у меня стакан, черноносые... Вытащили-таки они опосля эвтот стакан-от у него: медный оказался, братец ты мой,-- с язычком... Смехов у нас сколько тут было из-за эвтого самого происшествия...
-- То есть это на что же?.. Колоколец-от что означат?..-- все еще недоумевал гость.
-- А ты, братец ты мой, тепериче понимай это прямо: коли ему не дали тройку-то, он с серцов-то и побеги домой к нам, в Засушинское, значит; а чтоб тепериче немужично было бежать-то одному,-- не мужик ведь пятьнадцать-то верст бресть,-- он колоколец на станции-то и обраболепствуй: бежит да позванивает... славно -- как и взаболь на тройке скачет. Вот такой кульер, братец ты мой!..
-- Т-а-ак... Ловок же он у вас, парень!
-- Я тебе говорю: одно слово попина!
И гость, и рассказчик -- оба разражаются вдруг неистовым хохотом; гостя даже как-то коробит при этом, точно у него судороги в животе. Целовальница тоже не может удержаться -- выпрыскивает из носу порядочный кусочек самородной студени.
В кабак входит слепой отставной солдат низенького росту, шатающийся по миру.
-- Наши вам подштанники, старик! -- весело приветствует его целовальник.
-- Здорово, зубоскал! -- медленно выговаривает "старик" беззубым голосом.
-- Чай, с приятелем (не разб.) пришел? -- острит целовальник.
-- А ты думал с тобой?
-- Вот так, парень, отражение найдешь! -- любезно заключает целовальник, направляясь к "изобилию даров земных", как выразился однажды в разговоре с ним отец Николай насчет полок, изукрашенных ветхой посудиной.-- Тебе который давать (не разб.), поеный али скоромный?
-- Давай хоть скоромный,-- ноне не пост.
-- Перво стретенье было, братец ты мой!
-- Это что же такая за "скоромная", Онисим Филиппыч?- любопытствует кум.
-- А в которой, значит, молочка эвтого самого побольше -- та и скоромная, а где, значит, водное преобладает -- та поеная... Сообразил?-- обязательно помогает целовальник своему гостю.
-- Т-а-ак...
-- Любопытствуй, старина! -- обращается хозяин -- уже к солдату, лихо откупорив косушку и ставя ее перед ним на стойку с каким-то особенным выразительным пристуком: видно, что отлично знает все привычки своего потребителя. "Старина" молчаливо-важно разглаживает мокрые усы и выпивает косушку залпом.
-- Видал ты его?-- относится целовальник к куму, лукаво подмигивая на солдата,-- вот так, братец ты мой, прием... как есть енаральский!
Происходит лихое раскупоривание новой косушки, после чего немедленно повторяется прежний "как есть енаральский" прием.
-- А что, к примеру, тенериче сказать енарал? -- спрашивает целовальник, еще ближе приступая к новой раскупорке: -- котора сильнее берет: всевостопольско ядро али Рассушинска косуха?
-- Пошжи што наравне будут...-- обеззубо говорит уже порядочно осоловевший солдат.
-- Ну, н-нет: ядро-то тепериче тебе алибо руку, алибо ногу оторвет -- когда еще угодит в голову-то; а наша-то завсегды с головы поймат,-- не обижай, енарал! Верно?
-- Оно тошно што будто так выходит...-- не совсем еще соглашается солдат, с расстановкой принимаясь за третью косушку.
-- Это верно, что косуха сильнее,-- подтверждает в свою очередь гость...
-- Вот постой, как третью-то высосет, так сам узнат, каков эвтот выстрел -- отбывает...-- замечает снисходительно целовальник.
Оба хохочут.
-- До баб, алибо до денег он тепериче ныне шибко у нас охоч, опять-от Миколай...-- возвращается успокоившийся целовальник к прежней теме разговора.
-- Ну-у? -- подстрекает кум.
-- Ей-богу -- ну, право. Он мне самому, жаль, что про бабье сказал: "На то,-- говорит,-- и гадина эвта на свете, чтоб ты ее, мол, приколол -- не ползай! значит. Этта у нас по близости деревня есть такая, Жилиха прозывается; так там балованы таки девки все живут: ни комара тепериче, значит, даром тебя не ублаготворят, а все "рубь -- челковой" ей подавай,-- одно слово, как есть -- настоящие городские шлюхи! Надо быть, это здешний исправник наш их так избаловал: они плуты все, братец ты мой, езжал из городу с чесной компанией,-- тоже ребяты были "у черта лапу украли"; как нападут, бывало, так по деревне-то только гам стоял -- шельмец-народ, одно слово! Наш-от поп тоже ерничал с ними не на поеной зуб. Расповадился он это, поп-то, в Жилиху за требами ездить, так есть, к примеру, кажинну неделю туды норовит, а деревня тепериче эта большая, только не село, значит -- пять верст от нас всей и дороги-то к ней. Вот, братец ты мой, как приедет он туды -- сичас ему кралю и проставят: был у него там эдакий благодатный мужичонок. Только у попа денег тепериче на руках скудно, ехать и велит домой, попадью все обират, весьма орудует; так он, парень, на каку музыку поднялся: разорвет рубь-от на четыре части да перва и всучит крале-то своей одну четвертушку,-- прибежишь, мол, сама за другой-то краюхой. Та, известно, и вдругорядь прибежит: зачем ей рубь челковой терять? Так она к нему четыре раза за рублем и выбегает,-- по шести суток, братец ты мой, травлялось проживать ему там из-за эвтого самого. Он про эту комедь-то крутологовскому смотрителю сам сказывал: "Мне, мол, эвто яичко-то, Николай Семеныч, по четвертаку обходится". Так есть, я тебе говорю, одно слово -- чудила-мученик!
Общий хохот.
-- Попадья-то, стало быть, в руках его держит? Т-а-ак...-- замечает глубокомысленно кум.
-- Только она-то будто проходу ему и не дает,-- говорит целовальник, наливая себе с гостем еще по стаканчику,-- а то бы, братец ты мой,-- беда!.. потому человек он "его же не оплатеши". У попадьи с ним разговор недолог: за бороду а либо за волосенки оттаскает,-- это у ней первосортно дело; ты спроси: месяц-от отчего у отца Миколая на маковке-то светит? -- ее все грабли ходили...
-- Злющая, надо быть?
-- Я тебе говорю: как есть писаная смерть!
-- Т-а-к... А сам-от он ее не обижат?
-- Грехи-то тепериче, к примеру, в рай не пущают, а тоже бы надо, теребачку ей важную кабы задал: благочинным же его больше сморочил,-- тоже водь за эвту комедь-от ряску-то у них потрошат. Сообразил?
-- Т-а-ак...
-- Она, к примеру, почище кого другова знает, какой дратвой сапог эвтот подшивать.
-- Благочинный-то ихний сам что же глядит? -- недоумевает кум, с наслаждением "дерябнув" из стаканчика.
-- Благочинный-от, братец ты мой, туды же глядит, куды и наш заседатель,-- в карман: всучил ты ему, примерно, хорошую сигнацию -- лучше тебя человека нет. Мы вот тоже около эвтих делов-то не по опушке хаживали, а по самому, значит, полю, отражение имели,-- наскрозь знаем, каку силу эвта всучка-то над начальством берет... то есть, да сигнацией-то ты как у бога за пазухой сидишь; одно слово -- прелесть! Так ли, енарал?
-- Оно тошно што...-- шамкает как-то неопределенно совсем опьяневший солдат-нищий.
-- Что, енарал? -- видно, Рассушинское-то ядро, опричь головы, еще не по зубам твою милость съездило? -- острит над ним целовальник, подражая движению кума насчет стаканчика.
Входит мизерный мужичок средних лет, озабоченно крестясь на медный образ в переднем углу, и кланяется на все четыре стороны, хотя живыми душами заняты всего только две.
-- Онисиму Филиппычу добро здравствовать! -- проговаривает вошедший, так потирая руками, как будто мерзнет сам.
-- Что, дяденька, погреться? -- спрашивает целовальник, приветливо кивая ему головой в ответ.
-- Вестимо, Онисим Филиппыч, погреться...
-- На "скавалдыжныя" алибо "прямиком"?
Мужичок с минуту застенчиво переминается.
-- Коли милость твоя будет, отпусти уж нонче на "скавалдыжныя"...-- выговаривает он, наконец, томительно почесывая затылок.
-- Ах вы... купцы -- народ! -- произносит с некоторой досадой целовальник: -- эдак и я с вами скавалдыжничать-то научусь...
-- Под Миколу справлюсь -- отдам...
-- Знаю я, что ты парень-от верный, а все прямиком-то благонадежнее выходит было. "Соснячком" алибо "березнячком" принимать-то станешь?
-- "Соснячку" отпусти, Онисим Филиппыч,-- "березнячок"-от нонече нам не по капиталу...
-- Што так, парень?
Мужичок, не отвечая, тяжело вздыхает.
-- Вон у меня енарал, так он все "прямиком" разделывается, даром что сумку таскает...-- говорит целовальник, в виде наказания указывая пальцем на зевающего во весь рост солдата.-- Косуху тебе, поди? -- спрашивает он, помолчав.
Мужик утвердительно трогает головой.