Оленин-Волгарь Петр Алексеевич
Из Китая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Картинки с натуры).

   Пётр Алексеевич Оленин

Из Китая

(Картинки с натуры)

I

   Ясное октябрьское утро. В земской школе, обширной комнате с бревенчатыми стенами, заседает присутствие по воинской повинности. Ученики по этому случаю распущены по домам, и в "храме науки" водворились за большим столом уездные особы. Посредине, в предводительском мундире, небрежно расстёгнутом, председает уездный предводитель, немолодой человек с особым выражением глаз, какое бывает у людей, считающих, что в данную минуту им необходимо показать особый "престиж", Справа, перед огромной книгой, -- списком призываемых, -- сидит местный исправник, на обязанности которого лежит не только ведение этой книги, но и руководительство предводителем: дело в том, что предводитель по русской барской замашке не успел за полтора трёхлетия освоиться с многочисленными статьями законов, относящихся к тем учреждениям, где ему приходится председательствовать. Поэтому он легко может "напутать", а в таком важном деле, как приём новобранцев, путаница "Боже сохрани!.." Это не административный съезд, не земское собрание... Роль исправника очень трудна, так как требует особой тактичности: руководительство не должно быть заметно. По другую сторону стола уселся воинский начальник. Рядом с ним член управы; оба они заняты "верчением жеребьёв". Уездный и земский врачи, от нечего делать, помогают им. Член от "местного населения", седой старик с проницательным взором, "дедушка", как его привыкли звать все, так что даже редко величают по имени-отечеству, прохаживается по комнате, останавливаясь иногда у окна, в которое виднеется его родное село. Перекинувшись словом-другим с кем-нибудь из старшин, он усаживается к столу и прислушивается к ходу занятий. Старшины выстроились "ширинкой" около печки и стоят на вытяжку с выжидательным выражением лиц. Подле каждого точно прирос к полу писарь. Писаря делают стоя отметки в своих списках, внимательно следя за решениями присутствия. Хотя около старшин и писарей стоят скамьи, но они поставлены только для видимости, т. к. этим должностным лицам сидеть "не разрешено", и они целыми часами упражняются в "твёрдости ног". Одному из них, семидесятипятилетнему белому старику с оригинальным крупным носом и смышлёными глазами, такое стояние не под силу и он нет-нет да и нырнёт через толпу призываемых в другую комнату. Это местный старшина, до известной степени достопримечательность всего уезда: расторопный, смышлёный, он прозывается "Бисмарком". Это не мешает ему быть неграмотным. Он старшинствует чуть ли не с самого "Положения".
   От дверей и до половины "присутствия" толпятся призываемые и их родня; между ними есть и "улогие", приведённые для освидетельствования, чтобы своей "улогостью" сохранить работника семье.
   За отдельным столиком поместился секретарь присутствия, его "альфа и омега", знающий почти наизусть всё "Положение" и ориентирующийся в деле, как в своих пяти пальцах.
   На улице целые толпы народу; особенно много баб в белых платках -- это жёны и матери призываемых; они убраны "по печальному". В народе снуют ребятишки. Получая подзатыльники, они вылетают из толпы и смешиваются с другими ребятишками, собравшимися в кучу. Этот маленький народ глазеет в окна школы. Кому-кому, а ребятишкам набор -- праздник.
  

II

   Сделав перерыв и покурив, "присутствие" продолжает свои занятия -- поверку прав призываемых. Предводитель делает знак старшине, и тот "бросается" в дверь. Исправник подмигивает предводителю глазом и шепчет: "Орёл". Предводитель сперва недоумевает, но потом, спохватившись, водружает снятого орла на зерца́ло.
   -- Объявляю заседание открытым, -- скороговоркой говорит он.
   В комнату вваливается новая "волость". К столу бросается старая старуха, таща за собой худенького мальчика. Вырвавшись из рук урядника, старуха опускается на колени, держа кверху бумагу.
   -- Встань, старуха! Что тебе? -- спрашивает предводитель.
   -- Явите божескую милость, -- лепечет просительница.
   -- Встать! Встать! Богу кланяйся... -- строго говорит предводитель.
   Старуха упорствует и уряднику приходится поднять её насильно.
   -- Явите божескую милость... вот как перед Истинным!.. По миру идти на старости лет...
   -- Да что тебе?
   -- Ванюшку-то моего...
   -- После, после, -- говорит предводитель, -- когда черёд дойдёт, тогда и скажешь, в чём твоя просьба... Убрать старуху, -- приказывает он.
   Урядник ловким движением отодвигает старуху в толпу.
   -- Призываемые, -- возглашает предводитель, -- сейчас присутствие займётся поверкой ваших прав... Если кто из вас неправильно получил льготу, или наоборот по ошибке записан безльготным, или не с той льготой, какая ему приходится по закону, вы можете заявлять об этом присутствию, и оно разберёт... И можете заявлять не только за себя, но и за других ваших товарищей. Теперь подходите, кого я буду вызывать... Артюшин Михаил... Льгота второго разряда...
   -- Всякие жалобы и прошения принимаются только теперь, а после жеребьёвки уже нельзя, -- говорит исправник будто про себя.
   Начинается вызывание призываемых. Один за другим они подходят к столу, предводитель объявляет каждому его запись в призывном списке. Выслушав совершенно равнодушно, как нечто известное, решение своей участи, призываемые проходят в двери и смешиваются с толпой. Изредка заявляются жалобы.
   -- Неверно меня записали...
   -- В чём дело? У тебя льгота третьего разряда.
   -- Так точно, ваше благородие...
   -- У тебя брат на службе?
   -- На службе...
   -- Вот тебе и дали льготу...
   -- Обидно, будто!..
   -- Ступай!
   -- Слушаю-с...
   Иногда кто-нибудь просит освидетельствовать отца, брата: они "улогие", или "неработники". Засвидетельствование их неспособности к труду может освободить от "рекрутчины" счастливца. "Улогие" торопливо раздеваются, и урядник подводит их к докторам. Докторов двое: один "уездный", так сказать сроднившийся с набором за многолетнюю практику, другой -- молодой "земский". Этот злится, что его оторвали от дела: "Помилуйте, больницу на фельдшера бросил"!
   -- Что болит? -- спрашивает "уездный" "улогого".
   -- Вздых у ево чажолый, -- объясняет призываемый.
   -- Тебя не спрашивают. Работать можешь? Пахать, косить?..
   -- Какой уж я пахарь, ваше высокое благородие... Звание одно, что пахарь.
   Доктор "слушает" его. "Здоров", говорит он.
   -- Вот ещё, родимый, поясницу к погоде разогнуть нет силы-возможности. -- лепечет свидетельствуемый.
   -- Коллега, прошу, -- говорит "уездный" "земскому", передавая трубочку.
   Тот слушает. Оба доктора минуту смотрят друг на друга.
   -- Батюшка, отец родной, благодетель, -- жалобно заявляет свидетельствуемый, -- явите божескую милость, будьте настолько любезны... Улогий я как есть... Ноги вот ещё у меня.
   -- Что у тебя с ногами? -- спрашивает земский врач, -- разденься...
   "Улогий" раздевается совсем. "В чём мать родила" он представляется жалким и тщедушным. Тело жёлтое, ноги совсем не соответствуют телу, они толстые, точно чем-то налитые.
   -- Эге... -- говорит уездный доктор, -- чего же ты молчал?
   -- Циррозис гепатис, -- произносит земский доктор, -- безусловно к работе не способен...
   -- Ну, счастлив ты, братец, -- добродушно замечает предводитель призываемому, не замечая всей горькой иронии своих слов. -- Льгота тебе... льгота...
   -- Первого разряда, -- подсказывает исправник.
   -- Первого разряда, -- говорит предводитель. -- Ступай себе с Богом...
  

III

   -- Алдошин Иван, -- вызывает председатель присутствия... -- Курить как хочется... -- добавляет он шёпотом...
   -- А у старшин, я думаю, ноги отекли не меньше, чем у этого "улогого", -- иронизирует член управы, предлагавший "посадить" старшин, на что ему было юмористически сказано, что их и так "сажают", когда нужно, в кутузку.
   -- Алдошин Иван, -- повторяет предводитель.
   Из толпы выдвинулся бравый молодец с русыми кудрями. Вслед за ним рванулась давешняя старуха с мальчиком. Пред самым столом она опять стала на колени, призываемый же как-то странно улыбался.
   -- Я велел встать! Велел встать! -- загорячился предводитель, -- пока не встанешь и говорить не буду.
   -- Батюшка-а!.. Отец ты на-аш, -- заголосила старуха.
   Её подняли и поставили перед столом. Она стала совать предводителю прошение.
   -- Не надо бумаги... На словах объясни...
   -- Царица Ты наша, небесная заступница!.. Пожалей хоть Ты нас, горемычныих!.. -- причитала старуха, размашисто крестясь и колотя пальцами свою иссохшую грудь.
   -- Да в чём твоя просьба, бабушка? -- спросил исправник, -- он кто тебе, Иван-то?..
   -- Ванюшка?.. Внучек, батюшка, внучек он мне!..
   -- У тебя брат есть? -- обратился исправник к призываемому, просмотрев его семейное положение в списке.
   -- Есть, ваше высокородие.
   -- Ну, так о чём же ты просишь? Льготы тебе не полагается, раз у тебя брат работник.
   -- Какой же он работник, ваше благородие... Сделайте такую милость...
   -- Представь его: он будет освидетельствован.
   -- Да откеда ж я его приставлю, коли он третий год, беспашпортный, в "степе" шляется?..
   -- Это, братец, не причина. Не давайте ему паспорт... Обратитесь к вашему земскому начальнику...
   -- Нужо́н ему наш пачпорт! Он и вестей-то о себе не даёт. Так, слушок был, что с наложницей где-то у моря живёт. Жена по миру ходит, побирается...
   -- Ничего, братец, не поделаешь...
   -- Явите Божескую милость, ваше благородие... Семейство большое: мать, бабушка вот, две сестры девчонки, да вот брательник, глупой он...
   -- Ты женат?
   -- Женат, ваше благородие: ребёнок у меня, да вот другим баба тяжела...
   -- Жаль тебя, а делать нечего...
   -- Ступай! -- уныло сказал предводитель.
   На всё присутствие положение этого призываемого произвело тяжёлое впечатление. Резко бросилось в глаза несоответствие "печатного" закона с жизнью.
   -- Действительно, положение отчаянное, -- заметил член управы.
   -- Никак нельзя, -- сказал исправник...
   -- И как нарочно: кровь с молоком. Прямо в гвардию просится, -- вставил воинский.
   -- Может быть, брат в безвестной отлучке? На этом основании... -- начал и не докончил член управы.
   -- Пожалеть бы надо, -- вздохнув сказал "дедушка", -- семейству без него пропадать остаётся...
   -- Ничего сделать нельзя. Иди! -- сурово сказал предводитель.
   Старуха, глядя какими-то потерянными глазами на всё присутствие, начала причитать. Мальчишка, очевидно, неясно соображая, тихо всхлипывал и размазывал слёзы по лицу. Парень простоял ещё несколько минуть, потом резко махнул рукой и с тоской, произнёс:
   -- Эх-ма! Видно, участь наша такова! Бери, ваше благородие... Рассее-матушке послужить приходится... Пропадай вся семейства!
   С этими словами призываемый ударил шапкой о пол и вприпрыжку бросился в толпу. Старуха стояла и голосила до тех пор, пока урядник не подхватил её снова почти в охапку и не увёл из "присутствия"...
  

IV

   Занятия продолжались. Окончив "поверку", присутствие в полном составе стало доканчивать "верчение жеребьёв". Скоро их на столе образовалась целая куча. Подтащили "колесо", и предводитель, став подле него и несколько засучив рукава, ловким взмахом руки стал бросать в колесо по одному "жеребью". По окончании этого занятия были наложены печати, и присутствие тронулось обедать.
   Вечером происходила жеребьёвка и продолжалась до поздней ночи. Это было самое скучное занятие. Предводитель, которому почти не было никакого дела, так как списки "вели" исправник и воинский, боролся с одолевавшей его дремотой и не всегда выходил победителем. Совершенно некстати школу истопили, и банный воздух особенно клонил ко сну. Свеча тускло горела точно в тумане. Призываемые апатично подходили к жеребьёвому колесу и, засучив рукав, вытаскивали свою "участь". По-видимому, на это они смотрели больше как на проформу, зная, что "счастливчиков" окажется немного, так как предстояло набрать почти полторы сотни, а всех было налицо, с льготными, немного более четырёхсот призываемых; писаря даже делали, "умственно" морща лбы, неприятные предположения: не дойти бы до "льготных"!
   На следующий день закипела работа: начался "приём". Сперва осматривались "прошлогодние", получившие отсрочку по невозмужалости. Большинство из них, по-видимому, мало воспользовались "поправкой" и выглядели по прежнему плохо. Смотря на иного из них, смешно было предположить защитника отечества в тщедушном мальчике, беспомощно стоящем "в чём мать родила" перед присутствием. "Поправились" и были приняты сравнительно очень немногие, остальных или забраковали, или оставили до следующего года, несмотря на протест члена управы и "дедушки", тщетно убеждавших присутствие, что такие отсрочки больно отзываются на крестьянском кармане, лишая возможности призываемых, находящихся в неведении своей судьбы, устроиться как следует, идти на заработки, иногда жениться, не говоря уже о расходах по набору.
  

V

   За прошлогодними и третьегодняшними пошли новые, вызываемые по порядку вынутых ими жеребьёв.
   Один за другим подходили к "присутствию" призываемые, отделялись от толпы, в которой они кучились, полуголые, в одних рубашках. Нимало не смущаясь присутствием в комнате нескольких женщин, протискавшихся "с воли", они сбрасывали на ходу рубашку, которую ловко подхватывал урядник, и останавливались растерянные у стойки. Воинский с помощью урядника мерил рост, говоря при этом: "Не надувайся!" Затем он объявлял результат присутствию. Призываемый недоумевал и беспомощно смотрел вокруг, но тот же урядник ловко поворачивал его к докторам. "Уездный" мерил сперва размер груди, потом схватывал каждого призываемого за нос и говорил: "Надуйся!" Призываемый надувался "до краски". Это делалось с целью проверить целость барабанной перепонки. "Здоров?" -- спрашивал доктор. "Всем здрав", -- отвечал призываемый и выпячивал грудь. "Уездный" свидетельствовал рукой некоторые части тела и, тихонько толкнув осмотренного, начинал измерять грудную клетку следующего; также брал его за нос и говорил: "Надуйся". За "спешкой", конечно, ему некогда было умывать руки, но призываемые, по-видимому, этого антигигиенического обстоятельства не замечали. Иногда призываемый заявлял про разные свои недуги: по большей части оказывался или "вздых чижолый", или "сердце больное". Очень многие болезни являлись воображаемыми или выдуманными, но, употребляя на смотр "больного" минуту-две, доктор вряд ли мог быть в этом уверен. В "сомнительных" случаях "уездный" просил своего коллегу, земского, также осмотреть призываемого. Некоторые болезни бросались прямо в глаза: у того, когда он "надувался", слышался свист, вследствие прободения барабанной перепонки, у другого на ногах выступали синие вздувшиеся вены... Таких браковали. Иногда в случае разногласия постановляли отправить призываемого на испытание в больницу; тогда призываемый начинал (но уже поздно) доказывать, что он "всем здрав". Испытание в больнице лишало его последних дней в родной деревне. Были и явные симулянты, например, притворяющиеся глухими. Этих обязательно посылали на испытание. На второй день был принят и Алдошин Иван, взявший средний жребий. Он апатично отнёсся к осмотру; по-видимому, он примирился уже с мыслью, что "семья в разор придёт", и видел вмешательство свыше в том, что несоответствие писанного закона с жизнью отрывает его от родной семьи, обрекая её биться без него "впроголодь".
   При приёмке Алдошин оказался "всем здрав" и, когда предводитель объявил, что он принят, он кивнул присутствию головой и сказал: "мерси" -- словцо, подслушанное где-нибудь в городе!
   Судьба Алдошина решилась...
  

VI

   Прошло три года. Замолк уже победоносный гром русских пушек, выступивших в защиту европейской культуры в Поднебесной империи. Гром этот мешался с громом чужих пушек, прибывших в далёкий Китай со всего света и впервые гремевших целую кампанию в унисон. "Люди с косами" получили следуемое возмездие за то, что осмелились в просвещённом XX веке отстаивать свои "варварские" обычаи, свою собственную тысячелетнюю культуру и своих нелепых "богов". Китайские поля были удобрены человеческою кровью, и оставалось ждать теперь обильных урожаев в будущем.
   Китай был основательно усмирён и узнал, как "работает штык", как далеко "бьёт" пуля и что такое европейский солдат в новом "крестоносном" походе. Старики, дети, женщины, девушки основательно познакомились с германским "броненосным" кулаком.
   Война кончилась, и часть войск была отправлена на родину, в запас. В числе этих счастливцев был и Алдошин Иван, уже унтер-офицер. Он "сделал" всю кампанию и остался цел и невредим.
   В одно прекрасное утро он распростился с "товарищами", с которыми свершил путь в много тысяч вёрст и вышел из товарного вагона на маленьком полустанке в двадцати верстах от родного села. Этот путь ему пришлось сделать пешком и ему много было времени вспомнить прошлое. Уже давно не имел он известий от родных, а последние, полученные ещё перед Китаем, были грустные. Семья, действительно, в разор пришла. Старуха побиралась, доживая свой век, жена ушла в город в "куфарки", так как дома делать было нечего, и землю убирать было некому.
   Путь Алдошина близился к концу. По обеим сторонам дороги волновалась рожь; "цвет" лёгкой дымкой стоял над ней, и от лёгкого ветерка словно волны ходили. Серые жаворонки взлетали на верх и, остановившись в воздухе, трепыхали крылышками, щебеча свои милые песенки.
   Вдали виднелась тёмная полоса леса. Солнце, поднявшееся из-за него, точно брызнуло сверху золотом лучей. Белые тучки плыли в бездонном синем небе... Было хорошо, светло... Природа лаской привета встречала странника.
   По мере приближения к своему "месту" сердце Алдошина щемило всё более и более, и походка была не твёрдая, не солдатская. Вот показался вдали родной храм, сейчас, за пригорком, выглянет и очутится как на ладони всё село... Алдошин пошёл скорее, что-то захватывало ему дух. Вот и околица... вот и родная изба виднеется, но что это? Словно, она заколочена? У самых прясел навстречу Алдошину попалась девчонка лет восьми, грязная и оборванная, с сумочкой за плечами.
   -- Подайте Христа ради! -- сказала она, протягивая ручонку.
   Что-то знакомое почудилось Алдошину в лице девочки:
   -- Апроська, это ты? -- не своим голосом спросил он.
   Девочка испуганно взглянула и вдруг заплакала: очевидно, она испугалась.
   -- Апроська, да ведь это я, брательник твой, Иван солдат, -- заговорил Алдошин, -- Мать где? Бабушка?..
   -- Мамка по миру пошла, -- залепетала девчонка скороговоркой, не глядя на Ивана, -- бабушка Лукерья на зимнего Миколу померла...
   -- Царство небесное! -- сказал Иван, крестясь...
   -- Все по миру ходим, тем и питаемся... Мы-тка думали вас китаец убил, -- продолжала девочка, -- живу я у тётки Пелагеи, "улогая" она... вот за кусочками хожу.
   Алдошин молча смотрел на ребёнка, и что-то подступало ему к горлу.
   -- А тётинька Марфа в городу живёт... сказывали: в дорогом обряде ходит, -- говорила Апроська, -- вишь, по какому-то жёлтому билету теперь проживает... а девочку вашу, Саньку, в люди взяли... дядинька Сидор... а другая, маленькая, та в одночасье померла...
   Но Алдошин уже не слушал: прислонившись к пряслам, он закрыл лицо руками и вздрагивал всем телом. Солнце пекло его обнажённую голову, а на груди блестела китайская медаль.
  
  
   Источник: Оленин П. А. На вахте. -- СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. -- С. 41.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2011 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru