Окулов Алексей Иванович
Саяны

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

САЯНЫ.

Очерки.

I.
Легенда.

   Это было на золотомъ пріискѣ. Его назвали Ласковымъ. Пріискъ затерялся въ Саянскихъ горахъ. Но никого не ласкалъ онъ.
   Рабочіе возвращались изъ ортъ, забрызганные сѣрой грязью. На свислыхъ, опущенныхъ плечахъ они несли кайлы, лопаты, желѣзные ломы для разворачиванія твердыхъ породъ.
   Они медленно плелись одинъ за другимъ къ темнымъ казармамъ.
   Крѣпкое тѣло какъ будто распалось на слои, и каждый слой пѣлъ объ усталости щемящимъ голосомъ.
   Они шли понурившись. Надъ головой больше не было жалкихъ, обманчивыхъ крѣпей, стиснутыхъ пластами земли. Она давила на черепъ, эта земля, гнула спину, пригнетала такъ, чт'о грудная клѣтка мялась.
   Крѣпей больше нѣтъ. Надъ головой синѣетъ небо, а на немъ -- раскиданныя звѣзды. Онѣ горятъ обѣщаніемъ, будто вырастутъ въ великія солнца.
   Обманъ синяго неба.
   Рабочіе идутъ усталыми шагами, скрываются одинъ за другимъ въ темномъ пятнѣ двери.
   Длинныя казармы изъ толстыхъ чернѣющихъ бревенъ тяжело стоятъ на землѣ, точно дерево налито металломъ, точно лежитъ грузъ великихъ вѣковъ, отзвуки дивно-древняго лѣса, когда ходили несказанные звѣри, когда влачились по землѣ бронтозавры, сдирая въ клочья влажный зеленый мохъ, и стебли папоротника ломались съ трескомъ подъ ихъ тяжелою стопою, когда застилали небо птеродактили, щелкая костями крыльевъ, обтянутыхъ складчатой кожей, и надъ всѣмъ висѣли нары тепло-влажной чашей.
   Рабочіе скрываются въ казармахъ, хлопая тяжелой дверью.
   Тамъ, въ казармахъ, ихъ женщины. Онѣ сидятъ на нарахъ, поджавъ ноги. Онѣ перекликаются звонкими голосами, смѣются. Онѣ курятъ тяжелый табакъ и плюютъ на полъ прозрачной слюной сквозь крѣпкіе зубы.
   Женщинамъ мало труда на пріискахъ. Сѣрые камни просятъ силы, широкихъ плечей, несокрушимо крѣпкихъ пальцевъ.
   Женщины! Это прихоть. Чьи онѣ? Общія. Ихъ привозятъ сюда тѣ, кто имѣетъ больше денегъ. Ими владѣютъ всѣ, чье тѣло кричитъ горячимъ голосомъ.
   Рабочіе ставятъ въ уголъ кайлы, лопаты. Сѣрая глина таетъ на нихъ и комьями падаетъ на полъ.
   Тускло горятъ сальныя свѣчи. Пламя ихъ окружено мѣдно-краснымъ вѣнчикомъ. Грязноватый свѣтъ разливаетъ въ стороны, но онъ не доходитъ до далекихъ угловъ. Онъ покорно ложится среди пола неяснымъ трепетомъ.
   Рабочіе вяло снимаютъ мокрую отъ сырости и пота одежду. Они останавливаются, опустивъ руки, безнадежно уронивъ ихъ... Тогда бываетъ минута молчанія. Тогда колышутся въ воздухѣ призраки великаго труда, памятники страданій. Тогда возстаютъ видѣнія сѣрыхъ гранитовъ, тяжкихъ, какъ грѣхъ, развороченныхъ рабочими руками, встаютъ снѣговыя горы съ обнаженнымъ блистающимъ сердцемъ, шевелятся острогранныя глыбы, покрытыя красной кровью труда... Тогда они прилетаютъ сюда, великія видѣнія, они громоздятся одно на другое, растутъ и уходятъ въ небо, они слагаютъ великую гору, на вершинѣ которой -- освобожденіе.
   Такъ стоятъ рабочіе...
   Потомъ встряхиваются. Могучіе соки льются въ ихъ жилахъ. Они отдыхаютъ, дѣлатели золота, они накопляютъ силы для того, чтобы пережить свое завтра. Они оживаютъ, они живучи, какъ сама жизнь. Они ловятъ жадными губами глотки отдыха -- и возрождаются... И вотъ въ глазахъ ихъ загорается насмѣшка, ихъ руки тянутся къ радостямъ жизни, они зализываютъ раны, нанесенныя трудомъ, чтобы зализывать раны, нанесенныя любовью... Мохнатые сыны лѣса съ густыми волосами.
   Пестрѣютъ цвѣтными платьями бабы, суетятся. Онѣ завариваютъ чай, рѣжутъ хлѣбъ на толстые ломти. Веселые глаза... Онѣ стрѣляютъ ими, глаза мечутся, ласкаютъ мужчинъ, перекидываются отъ одного къ другому.
   -- Утромъ опять полѣзай въ шахту... О. Господи...-- такъ стонутъ старые.
   Въ шахтахъ прозрачная студенистая плѣсень на мокрыхъ крѣпяхъ. Пахнетъ прѣлой корой. Въ щели видно облизанную, влажную землю... Воздухъ, густой и мертвый, обнимаетъ, проникаетъ всюду.
   -- Шахты... О, Господи...
   -- Ежели ты хочешь работать безъ устали, животъ крѣпко затягивай. Въ животѣ матерая сила спрятана. Потуже стянешь его -- повалитъ сила въ руки. Зуди, размахивай! Нѣтъ тебѣ устали, нѣтъ ослаблѣнія!
   Бабы разсѣлись на нарахъ. Онѣ близко сдвинулись, чинятъ рубахи, портки, одна на другую посматриваютъ. Руки съ иголками быстро мелькаютъ въ воздухѣ, щелкаютъ кедровые орѣшки.
   Ѳомка Тюринъ все ластится, все пристаетъ къ Машѣ. А у Маши свѣтлые, самые свѣтлые волосы, какъ будто сдѣланные изъ лучей -- ихъ долго обвѣвалъ вѣтеръ, такъ долго, что они чуть свѣтятся.
   Ѳомка пристаетъ къ ней, онъ не даетъ пройти ей, подставляетъ ей ноги въ узкомъ проходѣ, ловитъ ее.
   -- Да взгляни, красавица...
   А Маша мимо проходитъ.
   Бабы кричатъ:
   -- Ты пошибче. Приголубь покрѣпче. Спѣсивая!...
   Онѣ хохочутъ, смотрятъ съ завистью на дѣвичье твердое тѣло. Онѣ оглядываютъ себя, свои высокія груди и крутыя бедра. Ихъ тѣло колышется, размягченное жаромъ жизни. А она -- вся твердая...
   -- Эй, юбка отъ дыръ къ субботѣ свалится!
   Онѣ злобно смотрятъ въ лицо ей, ничьей. Ненавидятъ ее за то, что никому не сдалась она, за то, что она дѣвушка, и еще потому, что за ней неотступно слѣдятъ мужичьи глаза и жадно поблескиваютъ.
   -- Бѣловолосая... Эй, францужёнка!
   Ѳомка Тюринъ загородилъ ей дорогу, разставилъ руки и ловитъ.
   -- Синица, заморская птица...
   Маша скользитъ. Она неслышно дѣлаетъ свои маленькія женскія дѣла, точно ведетъ домовитое хозяйство въ этой черной казармѣ.
   -- Ахъ ты, любезная...
   Тогда подходитъ къ нему Григорій, Машинъ отецъ.
   -- Будетъ, побаловалъ. Видишь -- наскучило.
   Беретъ его за плечи и отводитъ въ сторону. И шевелитъ своими сѣдѣющими бровями.
   А Маша -- одна, отвернулась въ уголъ, мигая глазами, изъ которыхъ катятся слезинки. Въ горлѣ у ней тяжелый комокъ, какъ будто щекочетъ и пѣнится.
   -- Не дадутъ тебѣ, Маша, проходу. Не души ты теплаго тѣла -- поблѣднѣетъ оно, зачахнетъ. Тихонько уйдетъ весна твоя.
   Беременная Анна со стономъ встаетъ, морщится. Она гладитъ животъ свой.
   -- Проткни.
   Ѳомка отъ радости фыркаетъ.
   -- Дуракъ ты, Ѳомка,-- говоритъ ему Анна спокойнымъ голосомъ.-- Ребенокъ тамъ, человѣкъ. Богъ благословляетъ. А ты зубы скалишь. Думаешь, прятать животъ буду? На, гляди.
   -- Видѣлъ.
   -- Безстыдникъ ты.
   Анна отходитъ къ себѣ и долго ложится, долго устраивается, чтобы ребенку ея было спокойнѣе, чтобы росъ онъ сильнымъ, съ крѣпкими руками, чтобы вышелъ онъ въ жизнь и взялъ кайлу съ тяжелымъ ломомъ, сокрушалъ утробу земную могучими ударами.
   -- Золото... Золото! Будь оно проклято!
   -- А у насъ въ просѣчкѣ вода гнилая... Золото...
   Старикъ растираетъ рукой посинѣлую, распухшую ногу.
   --...И вотъ раскололась земля на двое... А на Западѣ Бѣлый Царь, бѣлъ-бѣлешенекъ...
   И стала дикая Чудь помирать, кочевряжиться. Стала она въ зеленые лѣса уходить. А Бѣлый Царь послалъ впередъ кудрявое воинство -- бѣлую березу.
   Куда ни придетъ береза, тамъ ржавыя болота сохнутъ, тамъ лѣсныя дебри какъ дымъ расползаются. Вымираютъ тамъ лѣсовики -- упадетъ на спину, потрепещется и духъ вонъ туманомъ выпуститъ...
   Горько Чудь объ нихъ плакала, а силы помочь не было.
   И повалила Чудь, пошла въ горы, тучей раскинулась. Войдетъ въ лѣсныя дебри, а береза за ней слѣдомъ... Пойдетъ Чудь на вольныя вершины, а береза за ней по уступамъ взбирается... Горько Чудь плачетъ каменными слезами... Все далѣ, все далѣ въ дебри скрывается...
   -- Золото. Нѣтъ у меня его. А я его, можетъ, десять пудовъ выкопалъ.
   На нарахъ храпятъ.
   Молится Богу старикъ Григорій... Въ углу цѣлуется баба, она жарко припадаетъ къ кому-то, ластится.
   -- Брось ее...
   -- Брось. Она -- поганая...
   -- Милый, брось ее...
   -- Золото. Найду золотникъ, спирту выпью.
   Спятъ рабочіе.
   

II.
Тепловъ.

   Вечернія тѣни трепетали на узкой полянѣ. Около домиковъ пріисковаго "стана" высились кедры, одинокіе, оставленные при порубкѣ. Они какъ будто ждали отъ людей чего-то, какъ будто ихъ послали съ опушки зеленые братья, чтобы они сказали людямъ:
   -- Уйдите... Или мы двинемъ несмѣтныя рати, раздавимъ васъ...
   И высокіе кедры смотрѣли на край поляны, гдѣ толпились стѣной ихъ братья, кивали имъ:
   -- Подождите, мы скоро...
   Избушка Теплова пристроилась сбоку. Она точно отброшена звонкой пощечиной, наклонилась. Тамъ, подъ свѣтомъ шипящей, тусклой лампочки, неяснымъ квадратомъ сѣрѣетъ подъ. Онъ устланъ мягкимъ войлокомъ.
   На узкой кровати -- Марѳа. Она лежитъ, какъ звѣрь, лѣниво и спокойно. Смотритъ на пылающій румянецъ раскаленной докрасна печи.
   Тепловъ выпиваетъ рюмку.
   Марѳа чутъ шевелится.
   -- И мнѣ бы... Не вредно.
   -- Голова закружится.
   Тепловъ обшиваетъ оленьей шкурой нарты, длинныя охотничьи сани, тонкія, какъ скелетъ, изъ рыбьихъ костей. Онъ высоко вскидываетъ молотокъ и крѣпко забиваетъ гвозди.
   Поблескиваетъ стволъ ружья на стѣнѣ, когда пламя колеблется.
   Марѳа покойно распрямляется, раскидывается, точно постель тянетъ каждый кусочекъ ея большого тѣла.
   Тепловъ взглядываетъ на нее. Его это раздражаетъ.
   -- Что разлеглась... Кошка.
   Марѳа тихонько подбираетъ ноги и садится на корточки.
   -- Эхъ, ты!... Кошка...
   Она долго тянетъ это слово, она всплескиваетъ руками и хлопаетъ себя по бедрамъ, она смѣется, складывая руки на груди.
   -- Что я, любить не умѣю? Цѣловать не умѣю? Обнимать не умѣю? Ты -- деревянный...
   Медленно подходитъ къ нему, переваливаясь.
   -- Дерево... Елочка... Вѣрочка...
   И низко наклоняется надъ нимъ.
   Тепловъ хватаетъ свой молотокъ, взмахиваетъ.
   -- Отстань!
   Тогда она говоритъ ему тихо и ласково, складывая свои руки вмѣстѣ:
   -- Вася, убери молотокъ... Ну, зачѣмъ?
   На глазахъ у ней навертываются слезинки.
   -- Скучно же, Вася. Собаки кругомъ, а не люди. Ты лучше всѣхъ. Ты добрѣй. Зачѣмъ ты гонишь меня? Что я сдѣлала?
   Тепловъ подымаетъ голову и долго смотритъ на нее равнодушными глазами.
   -- А сколько человѣкъ знаетъ, изъ чего твоя рубаха сдѣлана?-- и опять начинаетъ работать, колотить молоткомъ.
   Она рукой отводитъ его слова далеко въ сторону, она тянется къ нему, и опять видитъ его тутъ, близко, подлѣ себя.
   -- Посмотри на меня... Вася?... А?...
   Молотокъ стучитъ, забивая желѣзные гвозди съ темными шляпками.
   -- Вася?... Послушай?...
   Теплову скучно.
   Марѳа ходитъ, руки въ бока. Она гордо покачивается въ таліи, и ноздри ея вздрагиваютъ.
   -- Ты -- глупый. Прильни къ тебѣ шибче, и ты потеплѣешь. Ужъ такъ насъ матери родятъ. Всѣхъ грѣетъ солнышко, всѣхъ тянетъ, всѣ ему дань отдадутъ.
   И опять потухаетъ:
   -- Вася...
   Неистребимый трепетъ крови. Онъ обнимаетъ душу и близко припадаетъ къ ней, онъ наклоняется къ уху и шепчетъ, шепчетъ... Душа бьется, тоскуетъ безъ выхода, хлопаетъ безумными крылами.
   -- Вася...
   -- Послушай!-- кричитъ онъ.-- Перестань, говорю тебѣ! Противно. Хозяйская... Ты опротивѣла мнѣ!
   Она вся сжимается, смѣется короткими смѣшками.
   -- Гордишься?
   -- Гордишься? А при хозяинѣ ты кроткій? Я бы выдала тебя, смирненькій, да не къ чему.
   А сама сжимаетъ руки, такъ, что хрустятъ ея пальцы, сама дрожитъ съ головы и до ногъ.
   Тепловъ кладетъ молотокъ. Она ему шепчетъ торжествующимъ шопотомъ:
   -- Ты по ночамъ къ рабочимъ въ казармы ходишь... Ты имъ сладкія сказки разсказываешь, въ головахъ у нихъ мысли кружатся...
   Вся выпрямляется.
   -- Когти у нихъ расправлены! Искалѣчатъ хозяина! Сожрутъ его! Сожрутъ его безъ остатка... Ни косточки!
   И звонко хохочетъ.
   Тепловъ подымаетъ руку и толкаетъ ее тихо.
   -- Убирайся... Уйди.
   Но она кричитъ ему:
   -- Только смѣй дотронуться! Я разобью твою голову. Только смѣй!...
   Онъ широко улыбается и опять чуть толкаетъ ее.
   Горячій блескъ злобы въ ея глазахъ сверкаетъ острыми искрами. Губы прыгаютъ и корчатся, а сердце такъ часто колотится въ груди, изнеможенное. И руки сжимаются.
   -- Только смѣй...
   Но онъ тихонько толкаетъ ее.
   -- Проклятый... Дьяволъ...
   А сама она все еще жадными глазами смотритъ на него, все еще тянется къ нему, любуется имъ.
   -- Только смѣй!...
   И вдругъ онъ хватаетъ ее и высоко подымаетъ на своихъ рукахъ. Она яростно махаетъ кулаками, полная гнѣва, она барахтается, извивается, рвется.
   -- Ты не даешь мнѣ работать,-- сквозь зубы говоритъ онъ.
   Онъ складываетъ ее вдвое и уноситъ за дверь. Оставляетъ тамъ, заложивъ дверь на желѣзный крючокъ.
   Марѳа воетъ отъ сладкой боли. Она хватаетъ кусокъ льда, твердаго, какъ камень, и швыряетъ его въ окно. Онъ падаетъ вмѣстѣ со звономъ разбитыхъ стеколъ.
   И она кричитъ изъ тьмы морозной, вѣтряной ночи:
   -- Замерзни, глупое дерево! Пусть меня чортъ убьетъ, если я загляну хоть разъ въ твое подлое логово!
   Лицо ея пылаетъ и брови движутся, она припала близко къ рамѣ, а сзади тьма тайги обнимаетъ ее.
   Тепловъ беретъ полушубокъ и плотно затыкаетъ дыру въ стеклахъ. Марѳа отшатывается, тонетъ въ холодномъ мракѣ.
   Онъ поетъ и работаетъ. Онъ гладитъ рукой блестящій мѣхъ оленя, онъ туго растягиваетъ его на тонкихъ нартахъ. Поетъ, съ любовью забиваетъ каждый гвоздикъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Дикіе олени. Изъ густого лѣса они выходятъ на елани съ зеленымъ мхомъ. Они идутъ безшумно, медленно мигаютъ кроткими глазами. Останавливаются, поводятъ головой. Царственная корона рогъ описываетъ широкіе круги... Такъ они стоятъ, облитые жаркимъ солнцемъ... Скрываются въ зеленомъ воздухѣ лѣса...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Марѳа долго стучится, шаритъ во тьмѣ невѣрными руками.
   Тепловъ отворяетъ ей.
   Она уходитъ разбитой походкой въ далекій уголъ. Тамъ тихо плачетъ. И вдругъ вскакиваетъ. Она говоритъ быстро, такъ быстро, что слова набѣгаютъ одно на другое, сталкиваются. Она дрожитъ отъ тяжелой, темной злобы:
   -- Проклятое мѣсто! Будь оно проклято! Всѣ ненавидятъ хозяина, служащихъ. Всѣ -- какъ псы каторжные... Жить нечѣмъ! Думать не о чемъ!... И ты, песъ, безъ сердца! Скотъ, какъ всѣ. Пинай меня!... Бей прямо въ зубы, чтобы я плевала ими!...
   Тепловъ спокойно отвѣчаетъ ей:
   -- Ты, Марѳа, совсѣмъ ошалѣла здѣсь. Сколько разъ я говорилъ тебѣ: брось мнѣ на шею вѣшаться,-- друзьями будемъ. Ничего изъ этого не вышло. Потому что съ тобой и чортъ не сладитъ.
   А она плачетъ, вытираетъ глаза досуха, третъ ихъ, но они снова наполняются слезами.
   -- Куда я дѣнусь... Что сдѣлаю?... Нѣтъ мнѣ радости, нѣтъ утѣшенія...
   -- Если ты будешь выть, Марѳа, я опять тебя за дверь...
   Подходитъ къ столу и пьетъ водку рюмку за рюмкой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   

III.
Горы.

   Когда работы въ ортахъ кончились, Тепловъ вернулся къ себѣ въ избушку. Онъ осмотрѣлъ свои длинныя, узкія лыжи. Минуту постоялъ и подумалъ. Потомъ долго застегивалъ сумку съ сушенымъ мясомъ.
   Онъ улыбался, полный удовольствія. Винтовка съ длиннымъ стволомъ выглядывала изъ-за его широкихъ плечей.
   Онъ еще разъ осмотрѣлъ себя и пошелъ.
   Когда онъ на лыжахъ проходилъ по пріисковому стану, въ окнахъ казармъ и избушекъ загорались огни. Они играли золотыми пятнами на бѣломъ снѣгу.
   Тепловъ шелъ лѣвымъ уваломъ. Онъ бралъ все выше по скату хребта, все вверхъ, все дальше, все ближе къ вершинѣ. Онъ съ силой водилъ крѣпкими ногами, взбираясь на кручу. Лыжи тихонько взвизгивали, шуршали. А въ груди у него ласково билось сердце, почуявшее просторъ, оно тихо вздрагивало отъ радости, пріостанавливалось, и вдругъ неудержимо билось, рвалось впередъ и все выше... Тогда Тепловъ весело вскрикивалъ и крѣпко налегалъ на лыжи, онъ быстро лавировалъ среди кедровъ, пихтъ и елей, онъ взбѣгалъ на стволы упавшихъ деревьевъ, скатывался съ нихъ, размахивая длинной палкой. Иногда онъ съ силой ударялъ ею по столѣтнему кедру, кедръ твердо дрожалъ, рокоталъ недовольно, разбуженный. А Тепловъ подымался все выше.
   Иногда онъ стоялъ и смотрѣлъ назадъ, шумно вдыхая воздухъ.
   Тамъ лѣсъ черными струями сбѣгалъ въ долины и тонулъ въ лунномъ мракѣ, сливаясь въ черно-иглистое море. Между двухъ гигантскихъ, великановыхъ елей, острыхъ, какъ стрѣлы, онъ видѣлъ прорѣзъ покойнаго неба. Оно струилось въ безпредѣльность, лилось потокомъ къ невѣдомымъ мірамъ, струилось въ молчаніи.
   Тепловъ садился и думалъ, улыбаясь заблудившейся улыбкой.
   Если бы взять и обнять красоту всего міра? Она бы сожгла сердце.
   Если бы взять и собрать всѣ драгоцѣнности міра? О, глаза бы ослѣпли, подернулись бѣлой пленкой незрѣнія.
   Еслибы взять и собрать все счастье міра? Оно раздавило бы душу несмѣтной тяжестью.
   И Тепловъ сидитъ, улыбается, расправляя крѣпкія руки, полный наивной радости, что у него такъ много силъ и такъ много любопытныхъ, красивыхъ мыслей.
   Онъ встаетъ и идетъ дальше, взбираясь на высокую вершину.
   Тамъ, внизу, смолкли звуки пріиска. Тамъ молчаніе, ночь. Теперь нѣтъ хозяевъ и нѣтъ работниковъ.
   Ночь... Но жадный, невѣдомый Звѣрь все такъ же стоитъ надъ пріискомъ, онъ сторожитъ, косыми глазами онъ глядитъ неотступно на маленькихъ темныхъ людей, мохнатыми лапами давитъ ихъ... Стоитъ въ темнотѣ, неясный, утопая вихрастой своей головой въ черномъ небѣ, терзаетъ ихъ...
   А эти темныя и маленькія, шершавыя фигурки. Какъ дикіе звѣрьки, взнузданные въ стальныя удила, они брыкаютъ, бьютъ тонкими и сильными ногами. Но падаютъ, изнеможенные... Невидящіе глаза тухнуть...
   ...Нельзя этого вынести. Потому что смѣшно быть сильнымъ и маленькимъ, потому что смѣшно.
   Тепловъ подымается, заглушаетъ боль быстрымъ движеніемъ.
   Сильный и маленькій... Почему не родился онъ слабымъ и наленькимъ? Почему не родился великимъ и сильнымъ? Тогда бы... О, тогда бы...
   И онъ взбѣгаетъ все выше, онъ трясетъ головой, какъ быкъ подъ жаркимъ солнцемъ. Онъ стряхиваетъ мысли, какъ больно кусающихъ слѣпней, полный мучительнаго нетерпѣнія.
   Могучими толчками сильныхъ ногъ онъ кидаетъ себя все выше по скату кручи... Онъ бѣжитъ и бьетъ направо и налѣво длинной палкой по твердымъ стволамъ...
   И выбѣгаетъ на вершину.
   Страсть простора струистымъ потокомъ заливаетъ душу. Какъ вода весенняго разлива хватаетъ щепки, корни и бросаетъ ихъ на берегъ, такъ страсть простора съ размаха откидываетъ тусклыя мысли, всѣ огорченія, все горе, отбрасываетъ ихъ далеко въ сторону, швыряетъ все ненужное, все маленькое...
   Вотъ она -- Земля... Нисходящими грядами гранита, сѣрыхъ порфировъ она уходитъ далеко, гдѣ небо прильнуло къ ней, далеко, гдѣ живутъ люди, гдѣ шумная жизнь, разряженная райскими цвѣтами.
   Вотъ она -- Земля... Она разстилается, покойно-прекрасная.-- Смотри на меня,-- говоритъ она, и недмпо мигаетъ царскими, ласковыми, влажными глазами. И ей нѣтъ дѣла до твоей души, потому что она сознаетъ, какъ она прекрасна. И ей нѣтъ дѣла до всего земного міра, потому что съ иныхъ міровъ, плывущихъ въ голубомъ просторѣ неба, ее ласкаютъ взгляды восхищенія.
   Пестрыя твари, ея разноголосыя дѣти... Онѣ ползаютъ у ея боковъ, встрѣчаются, ненавидятъ одна другую, страстно плодятся, рождаютъ маленькихъ, мохнатыхъ звѣрковъ съ веселыми глазами.
   -- Вотъ она -- Земля...
   Тепловъ тихо усмѣхается, удивленный,
   Онъ достаетъ изъ сумки сушеное мясо и рѣжетъ его острымъ ножомъ на тонкіе ломтики. Ѣстъ, не спуская глазъ съ земного простора.
   На востокѣ восходитъ бѣловатый, мигающій свѣтъ. Онъ подымается надъ гранитными горами и медленно обижаемъ небо беззвучнымъ объятіемъ.
   Въ лѣсу просыпаются поползни, пестрые дятлы звонко стучатъ въ толстую кору старыхъ, смолистыхъ пихтъ. Кедровка собираетъ молодыя метелки хвои на стройныхъ кедрахъ.
   Бѣлый свѣтъ расходится, разливается. Изъ-за гребня горы, покрытаго чернымъ кружевомъ елей, солнце посылаетъ тонкіе, ломкіе лучи, блѣдные отъ робости.
   Прыгаетъ рыжая бѣлка. Вѣтви подъ ней сгибаются и трепещутъ.
   Тепловъ кричитъ ей:
   -- Бѣлочка! Бобка! Иди ко мнѣ...-- и манитъ ее большой рукой, поводитъ пальцами.
   Онъ говоритъ ей ласково:
   -- Бобка, иди... Посмотри, какой я...
   И смотритъ на себя съ удивленіемъ.
   -- Какой я... красивый.
   -- Бобка.
   Но она убѣгаетъ.
   -- Какой я...
   И видитъ передъ собой пушистаго звѣря съ жадно блестящими глазами.
   -- Вотъ какой я...
   И шевелитъ его, щекочетъ за ухомъ пушистаго звѣря. Звѣрь весело морщится, уморительно весело корчитъ рожи.
   -- Такъ вотъ какой...
   И тихонько щиплетъ звѣря у бедеръ. Звѣрь щетинится.
   -- Ишь, сердитый...-- говорятъ Тепловъ.
   -- Я -- сердитый?
   Онъ ложится на спину и смотритъ въ блѣдное небо. Хохочетъ, вздрагивая широкой грудью.
   -- Вотъ какой я... забавный!
   

IV.
Золото.

   Сквозь окна пріисковой конторы влазятъ сумерки, расползаются и мягкой, пушистой лапкой стираютъ всѣ краски. Краски потухаютъ.
   Кажется, что мебель въ углахъ неясно шевелится, потягивается, собираясь заснуть.
   Марѳа давно играетъ въ карты съ мальчишкой, блѣднымъ и болѣзненнымъ. Онъ служитъ лакеемъ у пріисковаго хозяина и зовутъ его Казькой.
   Марѳа насмѣхается надъ нимъ. Отставивъ ногу далеко въ сторону, она разсматриваетъ его блещущими глазами.
   -- Сдавай, сдавай... Чего въ окно уставился?
   И онъ сдаетъ, цѣпляясь одной картой за другую. Онъ проигрываетъ. У Казьки свои мысли, блѣдныя, хромоногія и странныя. Онѣ плохо ворочаются въ головѣ, какъ длинныя, неудобныя палки. Онѣ во что-то хотятъ сложиться, но опять разсыпаются.
   Марѳа играетъ съ нимъ въ носы. И глаза у ней горятъ азартомъ. Иногда она вдругъ фыркнетъ и трясется отъ хохота.
   Она слюнитъ грязныя карты и звонко отбиваетъ удары по носу мальчишки.
   Онъ безпомощно шевелится на мѣстѣ.
   -- Да больно же...
   -- А ты думалъ, я тебѣ носъ буду медомъ мазать?
   И отбиваетъ еще звончѣе, высоко взмахивая рукой.
   -- Сдавай, сдавай... Не отвиливай.
   А сама смѣется.
   Мальчикъ сдаетъ, механически перебираетъ руками и думаетъ свои мысли.
   И опять:
   -- Да больно же...
   Приходитъ конторщикъ Викторъ. Онъ еще молодой и маленькаго роста.
   Въ дверяхъ онъ останавливается, морщится тягуче и съ болью.
   -- А, эта здѣсь!...
   Эта -- его сестра. Онъ братъ Марѳы.
   Онъ проходитъ къ столу и зажигаетъ лампу.
   Что-то считаетъ на счетахъ и долго думаетъ.
   Марѳа взглядываетъ на него, точно ей нужно о чемъ-то сказать ему. Но слова лежатъ неподвижно въ ея душѣ.
   Мальчикъ бросилъ карты и смотритъ, онъ затерялъ свои взгляды во тьмѣ далекихъ, неосвѣщенныхъ угловъ.
   Викторъ вынимаетъ записную книжку. Пишетъ въ ней: -- "Марта, 15-го. На увалахъ видѣлъ безхвостаго соболя. Вѣрно, рысь поймала"...
   Неподвижно держитъ перо въ рукѣ. Потомъ вдругъ перевертываетъ съ шумомъ страницу и быстро пишетъ:-- "Сегодня хозяинъ купилъ золота полфунта. Спиртоносы продали. Краденое".
   Долго смотритъ на это слово, написанное крупными чертами.
   -- Книга грѣха. Я все запишу сюда. Я подведу свои счеты. За мной не забудется. Здѣсь не замажешь лисьими словами. Каждому -- все и за все.
   Кровавая радость мести...
   Марѳа видитъ его холодное, злобное лицо. И разсыпаетъ пестрыя карты по полу.
   -- Братъ! Викторъ...
   Онъ вздрагиваетъ, однотонно говоритъ ей:
   -- Успокойся, Марѳа, и отойди отъ меня подальше. Подальше отойди отъ меня.
   Марѳа смолкаетъ, а онъ стоитъ у стола и трогаетъ вещи одну за другой. Задѣваетъ за томикъ какихъ-то стиховъ...
   -- Ишь, образованный...
   И хохочетъ, навалившись на столъ грудью, заливается на высокихъ потахъ, захлебывается.
   -- Умный малый... Вотъ она, дорогая сестрица, вотъ... На радость братскому сердцу... Распутница!... Грязная!...
   И онъ хохочетъ. Онъ ищетъ на днѣ души самыя тяжелыя мысли, налитыя злобой, и дрожащей рукой вкрапляетъ ихъ на страницѣ своей записной книжки глубоко вдавленными чертами.
   Этого онъ никогда не забудетъ ему -- этой Марѳы, съ легкой руки его принадлежащей каждому.
   -- Вы знаете, у меня сестра распутная?
   Такъ говоритъ онъ знакомымъ. Но это они давно знаютъ.
   -- Отойди отъ меня подальше,-- такъ всегда отвѣчаетъ онъ ей ровнымъ голосомъ.
   И живетъ, ожидая отмщенія, и дышитъ имъ, и мечтаетъ о немъ въ безсонныя ночи, когда вѣтеръ пролетаетъ по вершинамъ лѣса, и кедры скрипятъ, и молчаливая луна играетъ лучами на щекахъ заснувшей красавицы-Земли.

-----

   Звучатъ глухіе шаги, и двери широко раскрываются.
   Это возвратились съ работы запоздавшіе, усталые работники. Впереди ихъ -- Свѣтловскій, хозяинъ. Онъ долго стряхиваетъ грязь съ большихъ сапогъ, стянутыхъ ремнями. Сбрасываетъ полушубокъ изъ мягкаго, пушистаго барана.
   Марѳа крутится около него, но онъ ее не замѣчаетъ.
   -- Сейчасъ будете чай пить?-- спрашиваетъ она.
   -- Да, я буду чай пить.
   Отворяетъ желѣзный шкафъ и высыпаетъ въ мѣдную банку принесенное въ бумажкѣ золото. Оно найдено сегодня въ шахтѣ, когда вышли на первичную почву.
   Потомъ оборачивается къ Теплову.
   -- Опять вы въ просѣчкѣ почву внизъ опустили, гуляете по верху!
   И онъ со стукомъ бросаетъ окаченный камень на столъ.
   -- Это -- ребровикъ? Да? Или ваши глаза не видятъ? И что дѣлаютъ ваши руки?
   -- Почва оказалась ниже.
   -- Ниже... Опять пропащая работа? Опять дурака валяемъ?
   -- Что до меня, то я не валяю,-- говоритъ спокойно Тепловъ, и пожимаетъ плечами.
   Рабочіе столпились въ дверяхъ. Тѣ, что сзади, тянутся, колышутся, смотрятъ черезъ головы впереди стоящихъ.
   -- То ниже, то выше. Почему ниже? Почему выше?
   -- Потому что у меня двадцать просѣчекъ, а я одинъ. Я съ осени говорилъ вамъ: я не въ силахъ, я ухожу, потому что все это мнѣ ненавистно. И вы не отпустили меня.
   Лицо Свѣтловскаго краснѣетъ, багровѣетъ, наливаясь безсильной злобой.
   -- Вы получаете въ годъ шестьсотъ на всемъ готовомъ... Такъ не дѣлаютъ честные люди!
   Тогда Тепловъ разставляетъ широко ноги и смотритъ темными глазами. Брови на лбу у него сходятся и расходятся.
   -- Если вы посмѣете еще разъ сказать мнѣ такую фразу, я ухожу.
   Свѣтловскій подбираетъ плотно свои губы, онѣ вдругъ дѣлаются узкими и блѣдными. Онъ трясется.
   -- Куда же? Дороги портятся, рѣки вскроются, ни пройти, ни проѣхать... Кто вамъ дастъ сейчасъ службу?... Куда же?...
   -- Куда?...
   Тепловъ широко поводитъ рукой и тычетъ въ пространство.
   -- Туда.
   Въ заднихъ рядахъ рабочихъ шелестятъ смѣшки и шопотъ. Федька-галечникъ сѣлъ на полъ и корчится въ припадкѣ беззвучнаго хохота.
   -- А вѣдь уйдетъ... Уйдетъ Тепловъ...
   -- Примите золото,-- говоритъ Свѣтловскій, стискиваетъ зубы, куритъ сигару, шумно сдувая пепелъ.
   Звонкіе голоса бабъ на станѣ. Звякаютъ ведра. Проводятъ распряженныхъ лошадей на конюшни. Копыта стучатъ по деревянному помосту. Звуки затихающаго пріиска...
   У стола начинаютъ развѣску золота. Рабочіе выдвигаются впередъ тѣсной гурьбой. Они развертываютъ засаленныя тряпочки, куда завернутъ найденный металлъ.
   -- Вотъ: съ породой... Гляди: ровно обнялась съ камешкомъ золотинка... Желтая.
   Викторъ усмѣхается.
   -- Говорятъ, спиртоносы-негодяи ходятъ вокругъ... Тутъ, по близости... Съ золотомъ... И кто бы у нихъ покупалъ его?-- вздыхаетъ онъ.
   Всѣ молчатъ. А Викторъ стоитъ, заложивъ руки за спину, и дерзко смотритъ.
   Рабочіе переступаютъ съ ноги на ногу, покашливаютъ, косятся, скользя взглядами по чернымъ стѣнамъ.
   -- Порцію... Выпить бы. Крѣпко промокли. Холодно.
   Свѣтловскій бросаетъ черезъ плечо Теплову:
   -- Выдайте.
   Всѣ подходятъ, мальчики, взрослые. Одинъ за другимъ выпиваютъ крючокъ спирту, вытираются. Спиртъ большимъ глоткомъ врывается въ горло. Онъ раскатомъ прокатывается по всему тѣлу, подгоняя красную кровь. Тѣло бодрится и выпрямляется.
   -- Въ казармахъ сыро, мокро, Арсеній Ивановичъ,-- говорить негромко Прохоръ Васильевъ.
   -- Вотъ, приду завтра, высушу тебѣ.
   -- Арсеній Иванычъ, вѣдь, работаемъ. Отдохнуть придешь -- знобитъ. Зубы стучатъ. Арсеній Иванычъ...
   Тогда Свѣтловскій кричитъ бѣшено:
   -- Молчать!
   Молчаніе. Секунда неподвижности. За ней неясный шелестъ общаго движенія, точно ручей перелилъ черезъ плотину и журчитъ все громче.
   Старикъ Григорій отворачивается и говоритъ тяжело и медленно:
   -- Не кричи. Тутъ, въ лѣсу, всѣ равны. Всѣ, дастъ Богъ, сравняемся.
   Лица рабочихъ кривятся отъ невеселыхъ усмѣшекъ. Тяжелая, злобная дымка нависаетъ.
   Свѣтловскій говорить, чтобы сказать что-нибудь:
   -- Вотъ, намойте пять пудовъ золота, осенью казармы исправимъ.
   Выходитъ впередъ, переваливаясь, Бабинскій и мѣряетъ его глазами.
   -- Пять пудовъ золота... Ты добудешь его? Ты ворочалъ сто пудовые камни? Вотъ онѣ, руки наши...
   И расправляетъ могучія руки забойщика.
   -- Ты работаешь? Что ты работаешь?
   Спиртъ легкимъ туманомъ кружитъ голову. Глаза поблескиваютъ, сверкая маленькими, спрятанными внутрь зрачками.
   Козыревъ, маленькій и толстый, расплывается, хвастливо охарашиваясь.
   -- Ха!... Работаетъ! Кукуреку кричитъ. Чтобы мы не нѣжились, четырехъ часовъ утра не проспали. Кукуреку!... Бери лопату... ковыряй мнѣ денежки!
   Рабочіе раскатисто смѣются. Изъ тѣсной кучи они расходятся все шире. Не казалось, что ихъ такъ много въ этомъ стадѣ.
   Свѣтловскій оборачивается къ нимъ.
   -- Довольно. Уходите. Порцію выпили -- маршъ!
   Но Бабинскій накрываетъ его сильнымъ голосомъ.
   -- А почему мяса нѣтъ?!... Волки... Отчего мяса нѣтъ? А-а? Кто это вамъ позволилъ?
   -- Арсеній Иванычъ, выпить бы. Вотъ... подыму золотникъ.-- лепечетъ Ѳедька-галечникъ.
   Но Бабинскій не унимается. Его глаза наливаются яростью.
   -- Почему мяса нѣтъ? Кто позволилъ кормить дохлятиной?!
   -- Лжешь! Ты мясо получаешь по выпискѣ. Всѣ получаете!
   -- Мясо... Мясо!-- кричитъ тонкимъ голосомъ старикъ-отвозчикъ.
   Онъ тянется впередъ, душа его рвется, трепещется, но безъ силы волочатся ноги.
   -- Мясо, говоришь ты...
   Онъ дрожащими пальцами разрываетъ рукавъ рубахи и открываетъ голую руку. На сгибѣ -- мокрое, слизкое пятно, какъ изъ бархата.
   -- Что это?...
   И всѣ замолкаютъ. Всѣ молчатъ, и ничего не слышно.
   -- Это -- цынга...-- шепчетъ старый отвозчикъ и глотаетъ рыданія.
   -- Это цынга... Такъ-то ты кормишь насъ жирной бараниной? Вотъ, пощупай...
   Онъ суетъ руку Свѣтловскому, подымаетъ ее къ самому его лицу, тянется.
   Плачетъ старческими, полупьяными слезами.
   -- Все отъ Бога... Отъ Бога... И ты отъ Бога...
   Всѣ молчатъ.
   Вдругъ онъ срывается, захлебывается, брызжетъ слюнами.
   -- Отъ Бога... Да когда же онъ съ неба треснетъ васъ!...
   Шумъ и крики.
   Рабочіе толпятся тѣсной грудой. Они сверкаютъ глазами, взгляды глубоко вонзаются въ душу, подымаютъ ее,-- она пылаетъ.
   -- Братцы, требуйте!
   -- Требовать!
   -- Къ чорту ихъ! Къ дьяволу!
   Руки подымаются вверхъ, пальцы корчатся, комкаютъ мертвый воздухъ.
   -- Требовать!...
   Тогда Свѣтловскій сгибается, прыгаетъ. Какъ кошка.
   -- Маршъ!
   И бьетъ рабочаго.
   Въ толпѣ хохочутъ. Въ толпѣ хохочутъ громче... Въ толпѣ хохочутъ все громче... Они трясутся отъ хохота. Они стоятъ и держатся руками за бока. Они припадаютъ другъ къ другу на плечи, и хохочутъ... Животы трясутся, подымаются, падаютъ.
   -- Какъ онъ подпрыгнулъ!
   Они хохочутъ такъ, что грудь разрывается. Взрывы смѣха душатъ, толпятся въ горлѣ, вырываются, болтая по воздуху ногами, кувыркаются.
   Они садятся на полъ, качаясь отъ хохота. Они выходятъ на улицу и хохочутъ въ голубомъ свѣтѣ лунной ночи. Они расходятся по стану, заходятъ въ казармы, обнимаютъ женщинъ, и хохочутъ.
   -- Разгнѣвался...

-----

   Послѣ всѣхъ остается Бабинскій.
   Онъ стоитъ и молчитъ.
   Свѣтловскій съ шумомъ дышитъ, глубоко вбирая воздухъ.
   -- Любовницу взялъ,-- говоритъ Бабинскій и сплевываетъ на бокъ.
   -- Думаешь, красота ты писаная? Сосулька ты.
   Медленно поворачивается, и уходитъ съ развалкой.
   Свѣтловскій шумно дышитъ.

-----

   Они ушли, рабочіе, всѣ до единаго.
   Опустѣвшая контора.
   Свѣтловскій ходитъ изъ угла въ уголъ. Онъ отбрасываетъ ногами клочки бумагъ, уроненныхъ на полъ. Онъ упорнымъ усиліемъ воли втискиваетъ въ свою душу спокойствіе. Чего бы ни стоило -- спокойствіе...
   Викторъ щурится изъ дальняго угла.
   -- Что же вы не прогоните ихъ? Выгнать бы ихъ, подлецовъ. Дерзкіе люди. Я бы выгналъ.
   И у него дрожатъ уголки губъ отъ радости. Онъ сладко потягивается.
   -- Выгнать...
   Свѣтловскій глубоко запускаетъ руки въ карманы.
   -- Они весну носомъ слышатъ. Недѣли двѣ-три, и рѣки пойдутъ. Они разсчитали это. Что я буду дѣлать одинъ? Два мѣсяца мы отрѣзаны, не дойдешь до деревни. Кто мнѣ поможетъ здѣсь?
   И онъ подходитъ къ Виктору.
   -- Они разсчитали это. Будемъ, молъ, царствовать, будемъ блаженствовать.
   И самъ кривитъ лицо въ улыбку.
   -- Вѣдь правда, Викторъ, вы такъ разсчитали? А? Дорога портится... Къ чорту Свѣтловскаго!...
   И самъ раскатисто смѣется.
   -- Да-съ,-- говоритъ онъ,-- прекрасная погода.
   Кусаетъ свои усы, точно вспоминаетъ о чемъ-то.
   -- Да-съ. А я казаковъ, знаете, выписалъ, Викторъ Васильичъ. Съ прошлымъ почтаремъ. Черезъ недѣльку, къ Пасхѣ подъѣдутъ. Какъ вы думаете, мысль удачная?
   Викторъ молчитъ.
   -- Г. Теплова губернаторомъ сдѣлаемъ и войска къ присягѣ приведемъ,-- начинаетъ снова Свѣтловскій.
   Викторъ все щурится.
   -- Дорога портится. Казаки ваши... не опоздаютъ ли?
   Но Свѣтловскій высоко вскидываетъ голову.
   -- Успѣютъ,-- говоритъ онъ увѣренно.
   Онъ сидитъ и смотритъ на свѣтъ сквозь граненый стаканъ съ темнымъ, пахучимъ чаемъ. Чай колышется.
   Изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ глаза Виктора все такъ же горятъ ровнымъ и тусклымъ блескомъ, сужаются въ узкія щели.
   Вдругъ Свѣтловскій фыркаетъ, давится смѣхомъ.
   -- Республики, вишь, захотѣлось!...
   Смѣется. Смѣется и Викторъ, безшумно вздрагивая плечами.
   Блѣдный Казька приноситъ дрова и подкладываетъ ихъ въ желѣзную печку. Онъ слѣдитъ, какъ они разгораются. Чиркаетъ лучиной по раскаленному боку печи и долго смотритъ на дымящійся конецъ щепы.
   -- Вотъ дорога будетъ, уѣду...-- говоритъ Марѳа.
   Лампа кидаетъ кругъ краснаго свѣта съ желтымъ ободомъ. Она освѣщаетъ наклоненную голову Свѣтловскаго, густые волосы его золотятся отъ свѣта.
   -- Веселый день. Бунты, ссоры...
   Вдругъ задумывается.
   -- Скверная каша...
   Шевелится на мѣстѣ, хочетъ сѣсть удобнѣе, но не можетъ этого. Что-то безпокоитъ его тѣло, мѣшаетъ ему.
   -- И ты тоже, Марѳа... Знамя возстанія. Каждый продаетъ посвоему.
   И въ отвѣтъ раздается металлическій, холодный голосъ:-- Да, благодаря Бога... Всѣ торгуемъ, понемножку...
   -- Марѳа?
   Но она уходитъ, не оглянувшись.
   -- Весну чуетъ...
   Усмѣхается.
   Печь трещитъ, пощелкиваетъ...-- Ту-ту-ту...-- играетъ, стучитъ дверка, точно колеса парохода, тамъ, на далекой рѣкѣ, подъ солнцемъ родины.
   Свѣтловскій куритъ и ходитъ.
   -- Что ты дѣлалъ сегодня, мальчишка?
   -- Я?...
   -- Я... Я чистилъ вашу шубу... Я... Я бѣгалъ въ тайгу, вырѣзать шомполъ для васъ. Я нашелъ глухарей -- тутъ, за лѣвымъ уваломъ.
   -- Ага.
   Свѣтловскій садится у печи.
   -- И мои ноги промокли. Совсѣмъ мокрыя... Мальчикъ, сними сапоги.
   Мальчикъ долго пыхтитъ и трудится. Онъ тянется изъ всѣхъ своихъ силъ, но руки срываются съ ослизлой кожи.
   -- Что говорятъ на пріискѣ?
   -- Ругаются... Все ругаются.
   -- Меня ругаютъ?
   -- Да, ругаютъ.
   -- Знаю.
   Молчаніе.
   Мальчикъ сидитъ у его ногъ со снятыми сапогами. Онъ мечтательно возится съ ними, затягиваетъ ремни, снова распускаетъ ихъ. Ставитъ сапоги рядомъ, опять ихъ роняетъ.
   -- Скоро весна, мальчишка. Дотянемъ до осени, а тамъ ихъ всѣхъ погонимъ къ чорту? А? Всѣхъ, начистую. Новыхъ найдемъ.
   Свѣтловскій вздрагиваетъ.
   -- Дай мнѣ водки.
   Мальчикъ приноситъ.
   -- Ихъ тупымъ головамъ не понять. Золото... Когда я пришелъ сюда, здѣсь ревѣлъ медвѣдь въ высокихъ хребтахъ, и летали глухари. Больше никого не было. Знаешь ли, пусто было. Это я, я нашелъ это золото. Я увидѣлъ его сквозь землю. И вотъ -- оно течетъ желтымъ ручьемъ и сливается съ моремъ богатствъ всего міра. А? Мальчишка?
   Свѣтловскій наклоняется къ нему и кладетъ тяжелую руку на худенькое плечо.
   -- Камни... Отъ сотворенія міра они лежали подъ гнетомъ могучихъ пластовъ, и вотъ они выходятъ на свѣтъ отъ моей руки, видятъ солнце. Сотни тысячъ лѣтъ они пылали расплавленнымъ, нестерпимо-блестящимъ моремъ -- тамъ, въ древности, они остывали въ великія глыбы кристалловъ, пронизанныхъ золотыми вѣтвями...
   -- Эхъ, мальчикъ!
   Онъ встаетъ, выпрямляется, онъ блѣдной рукой проводитъ по лбу, прикасается къ влажной кожѣ.
   -- Мальчикъ! И я достаю эти камни, и на нихъ еще не исчезъ слѣдъ творившей природы. Она громоздила ихъ, прикладывая кристаллъ къ кристаллу. Она посылала вѣчныя рѣки, и онѣ размывали ихъ... И вотъ прошли тысячелѣтія. И вотъ теперь, во тьмѣ, подъ землей, я собираю то, что уронила изъ рукъ могучая природа. Я собираю листки золотыхъ лавровъ, тяжелые пуды благороднѣйшаго въ мірѣ металла. Я! Это и, мальчишка!
   Викторъ вошелъ и смотритъ неподвижными глазами.
   Онъ протягиваетъ руку къ темной ночи.
   -- Поютъ... Вы слышите?
   Слушаютъ. Больныя пѣсни.
   Тогда Свѣтловскій кричитъ:-- Казаки! Казаки заставятъ ихъ!
   -- Ждите казаковъ,-- усмѣхается Викторъ.
   Свѣтловскій замолкаетъ.
   Такъ проходитъ долгая минута. Печь трещитъ, пощелкиваетъ:-- Ту-ту-ту...-- играетъ, стучитъ дверка, точно колеса парохода, тамъ, на далекой рѣкѣ, подъ солнцемъ родины...
   -- Мальчишка, куда ты дѣлъ водку? Гдѣ она?
   -- Да она тамъ же...
   -- Налей мнѣ.
   Марѳа поворачивается, чтобы уйти къ себѣ.
   -- Марѳа, гдѣ ты была?
   -- Я -- здѣсь. Смотрѣла.
   -- Надо спать ложиться. Приготовь постели.
   -- Нѣтъ ужъ, не хочется. Я пѣсни пѣть пойду.
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Да. Давно не пѣла. Соскучилась.
   -- Марѳа! Вернись обратно! Марѳа...
   Она смѣется въ дверяхъ, качается.
   Онъ за руку хватаетъ ее, тащитъ. Жметъ ей кисти рукъ, ломаетъ ихъ.
   А она садится и хохочетъ, полная радости.
   -- Язва!-- швыряетъ онъ каменнымъ звукомъ.
   Уходитъ, круто повернувшись.
   За нимъ, точно лунатикъ, идетъ мальчишка. Онъ спотыкается и смотритъ въ даль невидящими глазами.
   

V.
Маленькій Казя.

   Когда Свѣтловскій проснулся ночью, чтобы посмотрѣть, выходятъ ли на работу рабочіе, Марѳа сказала ему:
   -- Казька совсѣмъ сломался. Онъ такъ боленъ, что не узнаетъ меня. Голова у него пылаетъ, а въ глазахъ огоньки бѣгаютъ. Конецъ приходитъ Казькѣ...
   Свѣтловскій подошедъ къ сундуку, на которомъ спалъ мальчишка. Онъ сѣлъ рядомъ и сталъ смотрѣть на него.
   Красное пламя свѣчи извивалось и тянулось кверху. Сквозь узкія щели въ ставняхъ чуть сѣрѣлъ робкій, усталый свѣтъ зимняго утра.
   Казька ходилъ въ тайгу со Свѣтловскимъ. Они искали мѣста, гдѣ токуютъ красноглазые глухари. Приходилось брести по лужамъ, глубоко погружаться въ снѣгъ, когда блестящій настъ не выдерживалъ и трещалъ. Такъ они бродили цѣлый день, ноги ихъ промокли отъ ледяной воды.
   Вечеромъ Казька началъ блестѣть глазами, и щеки его запылали. Онъ скоро потерялъ свои блѣдныя мысли и сталъ носиться въ неясномъ туманѣ, который колебался. Казька точно порхалъ среди молочнаго простора, точно подкидывалъ себя вверхъ на легкихъ крыльяхъ, какъ трясогузка съ веселымъ хвостомъ, онъ выбирался все выше, или летѣлъ внизъ, гдѣ все было такъ же окутано теплымъ, молочнымъ туманомъ, ровнымъ и ласковымъ.
   Свѣтловскій смотрѣлъ на него. Потомъ онъ вздрогнулъ:-- Послѣдній другъ умираетъ... Маленькое, хрупкое тѣло.
   Онъ взялъ Казьку изъ пищенски-бѣдной польской семьи, эту смѣшную бразильскую обезьянку. Казька ходилъ за нимъ, какъ собака, слушалъ его слова, моргалъ большими рѣсницами и плелся сзади, задѣвая за каблуки его сапогъ.
   -- Мальчикъ!-- шепчетъ Свѣтловскій, и чуть трогаетъ его рукой.
   Но Казька неслышно летаетъ въ бѣломъ, молочномъ туманѣ.
   -- Казя...
   Свѣтловскій опускаетъ руки и думаетъ.
   Блѣдный свѣтъ дрожитъ за окномъ, трепещетъ неясными отблесками. Точно тонкой паутинкой тянется и рвется одна только нота, одинъ только звукъ великаго, далекаго Сѣвернаго Сіянія.
   И -- дума, тоска...
   ...Нѣмая ночь въ степи, на которую навалился морозъ ледяной грудью. Сѣрые волки прыгаютъ, перебираютъ лапами, лязгаютъ блестящими зубами. Они сбиваются въ тѣсную кучу, повернувъ въ одну сторону круглыя головы съ закинутыми назадъ ушами. Они стоятъ сѣрой грудой, съ поднявшейся шерстью, и лязгаютъ, лязгаютъ зубами... Н противъ нихъ-бѣлый волкъ съ хвостомъ, дрожащимъ отъ ужаса...
   Бѣлый волкъ -- это онъ, Свѣтловскій... А сѣрые волки -- всѣ.
   -- Казя!...
   Но Казя не слышитъ.
   -- Мальчикъ, ты слышишь меня?
   Шумъ дыханія...
   "Если бы можно достать сюда доктора,-- думаетъ Свѣтловскій.-- Но это невозможно, нѣтъ дороги..."
   Каждый -- одинъ съ своей силой,-- думаетъ Свѣтловскій.
   Онъ вздрагиваетъ, ходитъ изъ угла въ уголъ, мечется.
   Сѣрые волки... У нихъ холодная, скользкая, страшная сила. Куда уйти отъ нея? Ему -- некуда.
   Но -- жалость?
   Свѣтловскій вдругъ распрямляется:-- Никогда. Этого онъ никогда не попроситъ... Бабинскій выйдетъ впередъ, заложитъ руки за свою зеленую опояску:-- Отпустимъ сосульку на всѣ четыре стороны...-- И всѣ захохочутъ, хлопая себя по крѣпкимъ животамъ...
   Свѣтловскій скрипитъ зубами. Онъ хочетъ успокоить себя, но не можетъ. Тогда онъ беретъ книгу, чтобы забыться. Онъ низко наклоняется надъ ней, крѣпко читаетъ слово за словомъ, чтобы собрать свои мысли, но мысли носятъ, какъ кони въ зеленой степи, распустивъ хвосты и гривы. Прядаютъ острыми ушами -- и носятся, дикія лошади... Мысли... Мысли или дикія лошади? Онѣ сплетаются въ одну дикую гирлянду, онѣ скользятъ надъ зеленымъ просторомъ, онѣ блещутъ стальными подковами... или это мысли, горятъ отъ боли? Носятся мысли, дикія лошади надъ ровно-зеленымъ просторомъ...
   Мальчикъ таетъ. Геній уходящей жизни стоитъ передъ нимъ съ палитрой и кистями. Онъ рисуетъ для него послѣднія картины. Онъ беретъ на волшебную кисть прозрачную, чистую краску и переноситъ ее на занавѣсъ молочнаго тумана. Онъ долго думаетъ, что бы нарисовать ему. И разсѣянно водитъ кистью. Полосы, точки, круги изъ лучистыхъ, небесныхъ красокъ. Послѣдній подарокъ генія жизни...
   Казя силится что-то вспомнить. Онъ ищетъ чего-то въ молочныхъ мягкихъ складкахъ, перебираетъ ихъ блѣдными пальцами. О чемъ онъ вспоминаетъ? Ни о чемъ. У него нѣтъ воспоминаній. Какъ будто онъ родился отъ утренней росы, упавшей съ неба.
   И геній жизни не знаетъ, что рисовать ему волшебными кистями. Онъ водитъ ими и долго думаетъ. Потомъ взмахиваетъ легкой рукой и стираетъ полосы, точки, круги изъ лучистыхъ, небесныхъ красокъ. И снова водитъ волшебными кистями.
   Марѳа плачетъ. Она всхлипываетъ тяжело, съ надрывомъ, захлебывается слезами и кашляетъ. Потомъ снова плачетъ надъ Казей. Нѣту матери родной, нѣту братьевъ, нѣту сестеръ у него. Зароютъ въ мокрую, холодную могилу, неполитую слезами. И обрастетъ она зеленой травой, и никто не вспомнитъ, что былъ Казя, сынъ своей матери, онъ родился въ далекой сторонѣ... Ахъ, Казя, ты умрешь на чужой сторонѣ...
   И Марѳа цѣпляется за его платье, она шепчетъ молящимъ голосомъ:-- Тише... Ой, тише же... Смерть ему не пугайте... Смерть приходитъ. Къ мальчику смерть подходитъ.
   Казя стонетъ и движется. Онъ никакъ, никакъ не можетъ перевернуться бокомъ, онъ подымаетъ голову, какъ умирающій козелъ, и снова роняетъ ее на жесткую подушку, и голова подскакиваетъ, безсильно шевелится на вялой шеѣ.
   -- Ой, тише же!...
   Казя стонетъ, Казя все мечется, тоскуетъ, чего-то ищетъ въ послѣднемъ томленіи.
   Геній жизни встряхиваетъ бѣлыми крылами. Онъ улетитъ сейчасъ въ голубое, грустное небо. Онъ будетъ забирать рѣзвыми крылами все выше, выше. Пока не станетъ бѣлой сверкающей точкой, облитой розовыми лучами утренней, нѣжной зари.

-----

   Это былъ ликующій день съ раздѣтымъ солнцемъ. Оно сняло свой зимній тусклый вуаль. Оно показало міру свое лицо, вѣчно сіяющее.
   Земля, стройная, стояла передъ нимъ. Она сзывала своихъ тварей, большихъ и маленькихъ, она манила ихъ пальцами, она кликала ихъ серебрянымъ голосомъ. И онѣ собирались вокругъ нея, онѣ стояли, вытянувъ мордочки, большія и маленькія, онѣ смотрѣли въ глаза полногрудой земли, проснувшейся. Онѣ ловили приказанія царственныхъ глазъ ея, онѣ раскрывали рты съ розовыми языками, чтобы грянуть великій гимнъ жизни. И -- ждали. И земля подняла свою руку и опустила ее... Тогда загремѣлъ великій гимнъ, зарокоталъ ропотъ вѣчной жизни. Онъ разливался среди горъ и ласкалъ. Остроглазымъ орломъ онъ подымался къ небу и рѣзалъ его широкими крылами. Метнувшись книзу, онъ вздымался все выше, пьянѣлъ, загорался, кричалъ исполинскимъ крикомъ...
   А внизу на лѣсной проталинѣ росъ кустъ жимолости. Синица, пестрая тварь, качалась на голой вѣткѣ. Она качалась и жалостно пѣла тонкимъ голосомъ, плакала... Но никто не слышалъ ея.
   Хоронили Казю въ этотъ день.
   Вода журчала, она бѣжала внизъ, уносила въ долину былинки, оторванные корни. Камешки звонко стукали, обгоняя одинъ другого.
   Казю несли въ гробу изъ бѣлыхъ пихтовыхъ досокъ. Его несъ старикъ Григорій, Машинъ отецъ. Онъ несъ гробъ подъ правой рукой и шагалъ старческими, узловатыми ногами. Его голова наклонилась книзу. Сапоги глубоко давили въ талую землю.
   -- Разрыхлѣла земля, разнѣжилась... Затеплѣла грудь ея теплымъ румянцемъ.
   Григорій шелъ по тропинкѣ къ лѣсу.
   Тамъ, подъ вѣтвями, мелькали кресты. Они наклонились въ разныя стороны. Они пестрѣли среди зеленой хвои, точно горсточка бѣлыхъ снѣжинокъ, упавшихъ съ неба.
   Пріисковое кладбище... Одна, двѣ, три могилы... И еще, и еще. Зарыты рабочіе. Зачѣмъ же тяжелымъ взмахомъ никто не воткнулъ желѣзной кайлы въ ихъ могилу? Зачѣмъ же никто не вдавилъ тяжелой ногой острую лопату? Всѣ бы видѣли, всѣ бы знали: здѣсь зарыты, это они зарыты, тѣ, что искали золото. Это они безрадостные годы ложились теплой грудью на желѣзныя лопаты, это они желѣзной лопатой разорвали теплую грудь, это они убили сердце... Это они лежатъ, одинокіе, это имъ шелеститъ вѣчный лѣсъ, это для нихъ поютъ пестрыя птицы, веселыя.
   Но кресты стоятъ молчаливые. Могильныя насыпи густо обрастаютъ травой и кустарникомъ. Онѣ питаютъ блѣдные корни, ласкаютъ ихъ, растятъ жизнь, и забыли про своихъ покойниковъ.
   Григорій несетъ гробъ, и гробъ качается. Онъ баюкаетъ тѣло Кази, мальчика:
   -- Спи, Казя. Спи крѣпко, мальчикъ маленькій. Спи, Казя, въ теплой землѣ.
   Марѳа идетъ за гробомъ, спотыкается. Она идетъ шагъ за шагомъ, точно на землю падаетъ. Она плачетъ, Марѳа. Она смотритъ красными, больными глазами, и не видитъ солнца.
   Григорій несетъ гробъ, и гробъ качается... Григорій подходитъ къ бѣлымъ крестамъ. Среди нихъ могилка въ талой землѣ. Онъ ставитъ гробъ у самой могилы.
   Лучи солнца чуть шелестятъ въ вѣтвяхъ, пробираясь въ хвоѣ. Они стекаютъ на землю, какъ желтая смола. Они доходятъ до гроба изъ бѣлыхъ пихтовыхъ досокъ, они играютъ на крышкѣ его, какъ зайчики на ровной полянкѣ.
   Григорій стоитъ, высокій и тонкій. Чистая рубаха виситъ прямыми складками. Онъ достаетъ книгу, старую, древнюю. И раскрываетъ ее.
   Тогда бабы въ пестрыхъ платьяхъ торопливо зажигаютъ свѣчи. На нихъ льется желтое солнце съ высокаго неба надъ синими горами. Языки огней всѣ вразъ въ одну сторону кланяются.
   И вотъ -- Григорій читаетъ ровнымъ голосомъ. Онъ читаетъ слова добраго сердца, слова, прошептанныя устами надежды. Онъ читаетъ о надзвѣздныхъ чертогахъ исходящаго лучами Блага, онъ читаетъ о красотѣ Вѣчнаго и о правдѣ Святого, онъ поетъ мѣрнымъ голосомъ пѣсню восхваленія, рожденную душой, омытой въ одинокихъ родниникахъ пустынной дубравы. Онъ низко припадаетъ къ землѣ:
   -- Великій Господи, позволь мнѣ славословить Тебя недостойными устами... О, Господи, услышь въ вѣчномъ небѣ слабую хвалу мою... Праведный Господи, прости мнѣ великую дерзость мою...
   Потомъ онъ оборачивается:
   -- Други, проститесь съ нимъ вѣчнымъ прощаніемъ... Други, цѣлуйтесь послѣднимъ цѣлованіемъ.
   И всѣ подходятъ, одна за другой, роняютъ слезы на бѣлую крышку гроба.
   -- Уходитъ... Уходитъ отъ насъ... Уходитъ малымъ мальчикомъ. Уходитъ туда, и нѣсть тамъ печаль, нѣсть воздыханіе. Праведный Господи, Ты прими его въ бѣлоснѣжныя руки свои...
   Григорій бросаетъ талую землю заступомъ. Земля шуршитъ и падаетъ. Влажной пеленой она ложится на гробъ, обнимаетъ его, кутаетъ, прижимаетъ къ себѣ съ матерпиской лаской. И молчитъ, обнявшись съ нимъ, и вѣчно между ними будетъ молчаніе. И вѣчно будетъ обнимать земля мертваго, блѣднаго младенца своего.
   Бабы расходятся, пестрѣя цвѣтными платьями. Слѣдомъ за ними идетъ Григорій. Онъ думаетъ.
   Горы лежатъ на землѣ, въ небо синими глазами щурятся. Онѣ подставляютъ свои румяныя щеки золотымъ лучамъ. Онѣ медленно шевелятся и раскрываютъ утробу свою, чтобы съ солнца стекала на нихъ золотая смола плодородія. Онѣ посылаютъ въ небо медленные вздохи, и вздохи туманятъ легкимъ паромъ вѣчное зеркало глубины небесной.
   Марѳа -- одна подъ вѣтвями высокихъ кедровъ. Она осталась одна среди бѣлыхъ крестовъ.
   Она сидѣла на талой землѣ. Она раскрыла мокрыя губы, и онѣ слабо дрожали.
   -- Что я сдѣлала съ своей жизнью... Что я сдѣ-ла-ла...-- такъ протяжно рыдала она у могильной насыпи. Она сжимала холодными руками пылающія огнемъ щеки.
   Въ дали ей казались черныя тѣни... Покрывала, черныя съ бѣлымъ, развѣвались... И синій кадильный дымъ расходился пряными, липко-сладкими струями.
   -- Ахъ, что я сдѣлала... Что съ своей жизнью я сдѣ-ла-ла...
   Черныя тѣни струились, прятались... Колебались легкимъ облакомъ.
   Гдѣ нѣсть печаль, воздыханія,-- такъ рыдалъ невидимый хоръ, такъ дрожали невидимыя груди, и пѣли натянутой струной, надрываясь, исходя щемящей, одинокой тоской.
   -- Навѣки... навѣки... Да, навѣки... Навсегда... Никогда,-- стонали онѣ страшнымъ, невыносимымъ стономъ.
   И покрывала развѣвались, и дымъ расходился струями... И солнце издѣвалось съ безбрежной синевы ликующаго неба.
   

VI.
Мхи зеленѣютъ.

   Небо задернуто бѣлымъ, матовымъ пологомъ тучъ.
   Надъ зелено-черными елями тянетъ большой лѣсной воронъ съ угрюмыми, крѣпкими крылами. Онъ кричитъ, и низкіе крики падаютъ, замирая въ повисшихъ вѣтвяхъ елей.
   Снѣгъ синѣетъ, пропитанный водой. Онъ лежитъ, безсильный и вялый, слушаетъ шепотъ земли, чуткимъ ухомъ припадаетъ къ ней и ловитъ шелестъ великаго движенія. Движеніе, движеніе... Тамъ, у сердца, въ теплой пазухѣ земли... Оно течетъ, шелестящее движеніе, какъ кровь, оно растекается, расходится, оно струится тепленькими струями. Вѣки спящей земли тихонько вздрагиваютъ, она сладко дышитъ бѣлымъ, влажнымъ паромъ, она чуть шевелится, полная сонной истомы.
   Шумикъ -- веселый ключъ. Онъ летитъ съ камня на камень, кувыркается и поспѣшными губами выкрикиваетъ: "Развѣ... развѣ... развѣ можно... Развѣ можно -- жить и спать? Развѣ можно засыпать?" -- и летитъ дальше, кувыркаясь черезъ кудрявую голову.
   Тепловъ легъ на снѣгъ, лежитъ внизъ лицомъ, подложивъ руки. Онъ не шевелится и отдыхаетъ. Около правой щеки у него таетъ комъ снѣга, щекочетъ ее шипящими струйками.
   Тѣло выдавливаетъ плотную форму на рыхломъ снѣгѣ и кажется статуей, застывшей въ мгновеніи.
   А Тепловъ не шевелится, отдаваясь покою.
   Шумикъ пробѣгаетъ поспѣшно у самыхъ ногъ его и брызжетъ водой: "Вотъ разскажу... вотъ разскажу про тебя, лѣниваго..." -- и будитъ дремлющій лѣсъ мальчишескимъ говоромъ.
   Лѣсъ сладко ежится.
   Матовый пологъ тучъ колеблетъ бѣлыми кружевами.
   Раздается шелестъ шаговъ.
   Тепловъ оглядывается и садится.
   Къ нему подходитъ Маша медленными шагами. Она смотритъ на Теплова долгимъ, серьезнымъ взглядомъ. Коричневый армякъ у ней въ таліи стянутъ пестрой опояской.
   Маша подходитъ молча, потому что: о чемъ она вдругъ заговоритъ съ нимъ, сразу? Она молча подходитъ, садится, молча смотритъ на него.
   Такъ они сидятъ рядомъ и молчатъ нѣсколько мгновеній.
   Потомъ Тепловъ спрашиваетъ ее:
   -- Ты почему пришла сюда, Маша? Увидѣла?
   -- Да, я тебя увидѣла.
   -- Ты хочешь со мной поговорить?
   -- Да.
   -- Ну, тогда ты разскажи мнѣ, въ чемъ у тебя дѣло?
   Но она молчитъ.
   Черный лѣсной воронъ летитъ обратно, беззвучно помахивая крылами. Онъ опустилъ книзу свой тупой клювъ и смотритъ на землю.
   -- Да ну же, Маша!... Ну, разсказывай.
   Она роняетъ неожиданно и скороговоркой:
   -- Да что!... Такіе подлые волосы...
   Выдергиваетъ изъ-подъ платка прядь свѣтлыхъ, самыхъ свѣтлыхъ волосъ.
   -- Отчего они такіе... нелюдскіе?
   И вдругъ горестно плачетъ.
   Тепловъ встаетъ на колѣни и стоитъ съ раскрытыми губами.
   -- А какихъ же тебѣ хотѣлось бы? Черныхъ, какъ вороньи перья? Или зеленыхъ?-- говоритъ онъ, и лицо его краснѣетъ отъ подавленнаго смѣха.-- Ахъ, какая ты забавная!
   Но Маша негодующе вскакиваетъ:
   -- Вы думаете... мнѣ нужно... Вы думаете, о красотѣ я? Да нѣтъ же...
   И опять садится съ нимъ рядомъ и плачетъ.
   -- Всѣ мужики пристаютъ ко мнѣ. Все -- съ любовью. Все ласковыя слова говорятъ. Такъ пристаютъ, что нельзя больше... О волосахъ говорятъ. Ахъ, хоть бы обрѣзать ихъ, мужики бы отстали. Я бы не плакала!...
   Тепловъ смотритъ на нее и собираетъ свою бороду въ толстый пучокъ.
   -- Маленькая, золотенькая... А можетъ, и не такъ тебя называютъ.
   Потомъ дѣловито потираетъ руки, поднявъ глаза къ небу.
   -- Такъ ты хочешь, чтобы волосы были у тебя черные?-- говоритъ онъ строгимъ голосомъ.
   -- Какіе угодно, только бы не такіе. Василій Григорьичъ! Вы все знаете. Помогите мнѣ. Богу за васъ молиться буду... Голубчикъ вы мой!...
   И довѣрчиво тянется къ нему.
   Тепловъ важно киваетъ головой.
   -- Такъ. Сдѣлаю тебѣ волосы черные.
   Маша радостно морщится, улыбается, полная удовольствія.
   -- Вотъ, вотъ такъ есть. Вы поможете. Все у васъ приготовлено.
   -- Такъ, видишь ли... Найди ты одно первое куриное яйцо и другое первое куриное яйцо. Приходи ты съ ними на быстрый ключъ, когда разсвѣтъ чуть-чуть забѣлѣется. И стань ты надъ гремучимъ ключомъ. Свѣтлый бѣлокъ по ключу спусти, а желтый желтокъ на волосы вылей. И смотри ты въ воду, какъ онъ фигурами стекать будетъ. Хорошо смотри на фигуры, можетъ, еще и будущее свое увидишь... И все приговаривай: Были бѣлые, шутъ васъ подери, станьте черными, шутъ васъ подери... Такъ все и приговаривай, и приговаривай... и при-го-ва-ривай!-- говорить Тепловъ, задыхаясь отъ сдавленнаго смѣха.
   А Маша шепчетъ: "Были бѣлые, шутъ васъ подери..." И качаетъ сомнительно головой:
   -- Это вы нарочно. Зря вы говорите. Я просто желткомъ попробую волосы въ ключѣ вымыть. Можетъ, потемнѣютъ.
   Тепловъ хохочетъ.
   На западѣ кружевной пологъ отрывается. Онъ медленно свертывается бѣлымъ валькомъ и открываетъ блѣдное небо. Заходящее солнце разсѣяно зубцами елей, которыя смотрятъ въ далекую синеву. Солнце опускается ниже и ниже, попыхивая розовыми лучами, и смѣется, заглядывая въ стеклышки подтаявшаго снѣга.
   Тепловъ смотритъ на свои длинныя ноги.
   -- Вотъ, видишь... Какіе лосины изъ кожи сшилъ, -- говоритъ онъ.
   -- Да, крѣпкіе,-- отвѣчаетъ Маша.
   -- Знаешь ли. Когда я былъ совсѣмъ маленькій, такой совсѣмъ коричневый травяной клопъ, толстый... По вечерамъ я ложился спать, раздѣвался и бѣгалъ въ одной рубашонкѣ къ бабушкѣ прощаться. У меня была этакая рубаха, разрѣзанная съ боковъ. Спереди она висѣла мѣшкомъ и болталась, когда я бѣжалъ. Бабушка называла этотъ мѣшокъ колокольчикомъ.
   Тепловъ кладетъ голову на руки и смотритъ, какъ черныя ели опустили вѣтви внизъ.
   -- Да... Бабушка говорила: прибѣжала бѣготня безштанная съ колокольчикомъ... Очень она меня обижала этимъ.
   И онъ смотритъ, прислушиваясь къ шелесту воспоминаній.
   -- А меня на станѣ хватятся. Тятя искать будетъ,-- говоритъ Маша. Она щурится на быстрыя струйки Шумика.
   -- Ты грамотная, Маша?
   -- Да. Только плохо.
   -- А зачѣмъ ты говоришь -- тятя?
   -- Такъ мать учила, въ дѣтствѣ.
   -- Ага. Да. Такъ и говори. Это ничего, что такъ не говорятъ разные господа, и въ книжкахъ.
   Маша слѣдитъ за его пальцами, какъ онъ крутитъ папиросу изъ желтаго табаку.
   -- Разскажи мнѣ о чемъ-нибудь, Василій Григорьичъ.
   Тепловъ качаетъ головой.
   -- Вотъ вѣдь ты какая, Маша... Ты глупая, ты все мнѣ въ ротъ смотришь. А что тамъ? Одни зубы.
   Онъ оглядывается кругомъ -- на горы, на лѣсъ, на солнце, отъ котораго угасаютъ послѣднія полоски розовыхъ лучей, тамъ, за переваломъ высокаго Чокура.
   -- Почему на васъ хозяинъ опять кричалъ, Василій Григорьичъ?...
   -- Да, кричалъ. Оттого я и ушелъ съ работы. Онъ кричитъ, а я ухожу отъ этого. Нѣтъ у меня надъ собой настоящей власти.
   Тепловъ встаетъ, встряхивается.
   -- Нѣтъ власти, нѣтъ власти!-- говоритъ онъ сильной грудью, и ловитъ ухомъ свой низкій, рокочущій голосъ.
   А звуки летятъ и падаютъ среди чернаго лѣса, точно сраженные сладкимъ сномъ.
   -- Нѣтъ власти!...
   Онъ вдругъ становится на колѣни, близко отъ Маши. Онъ говоритъ ей быстро и ласково:
   -- Уйду я съ пріисковъ. Понимаешь ты это, Маша? Ты понимаешь?
   Она блѣднѣетъ подъ его горячими глазами, смотритъ на его лобъ, гдѣ брови движутся, мечутся и не находятъ себѣ мѣста.
   -- Я уйду, безъ оглядки. Поставлю все верхнимъ концомъ да внизъ и уйду. Тѣсно! Противно! Маша!-- хватаетъ онъ ее крѣпкими пальцами.-- Вотъ, у тебя глаза раскрываются. Вотъ -- посмотри на него, на Божій міръ. Сколько въ немъ мѣста, чтобы ногами его измѣрять! Сколько горъ и рѣкъ, чтобы посмотрѣть на нихъ! Сколько городовъ, чтобы жить, чтобы радоваться, веселиться! Сколько тяжестей можно поднять на плечи!
   Тепловъ широко поводитъ руками.
   -- Вонъ онѣ, горы... Горы, долины, рѣки... люди... снѣга, вершины... звѣри... птицы... Охъ, Маша!
   Онъ вскакиваетъ. Онъ движется, поворачиваясь вправо и влѣво, быстро переставляетъ ноги съ мѣста на мѣсто.
   -- Жить я хочу!... Ой, Маша!...
   Съ размаха падаетъ вплоть къ ней, хватаетъ ее и жарко, крѣпко ее цѣлуетъ.
   А она слабо упирается въ грудь его и откидываетъ голову назадъ, съ полузакрытыми глазами.
   -- Какъ вы... Господи!-- и смолкаетъ.
   И лежитъ, какъ раненая птица, съ полузакрытыми глазами. Чуть розовѣютъ у ней поблѣднѣвшія щеки.
   Но вдругъ онъ роняетъ ее изъ рукъ. Охваченный неистребимой потребностью движенія, онъ идетъ, бѣжитъ внизъ, къ долинѣ, высоко прыгая черезъ камни и торчащіе изъ снѣга стволы.
   -- Горы... долины... птицы...-- носится въ его головѣ.-- Какая теплая...
   И онъ прыгаетъ, высоко взмахивая руками.
   На станѣ послѣднія фигуры рабочихъ выходятъ изъ ортъ на воздухъ. Онѣ чернѣютъ на бѣломъ снѣгу, медленно расползаются.
   Маша идетъ къ долинѣ. Она усмѣхается себѣ, она идетъ тамъ же, гдѣ только что пробѣжалъ Тепловъ.
   Она попадаетъ въ слѣды его большихъ, тяжелыхъ сапогъ. Подъ ними снѣгъ сжался и сдѣлался твердымъ.
   -- Снѣга, вершины... Птицы, звѣри...-- твердитъ она въ ритмъ движенію, и ея тоненькія губы шепчутъ.

-----

   Тепловъ иногда вспоминалъ о Машѣ. Не разсердилась ли она, когда онъ цѣловалъ ее? И почему ея нѣтъ нигдѣ?
   Онъ производилъ измѣренія въ шахтѣ, провѣрялъ по компасу, уходилъ пить чай, обѣдать, возвращался.
   Долго разговаривалъ съ рабочими, говорилъ имъ о разныхъ разностяхъ.
   Весь вечеръ въ субботу онъ просидѣлъ дома и совсѣмъ поздно зашелъ въ казармы. Но Маши тамъ не было.
   Онъ вернулся въ свою избушку, быстро раздѣлся и легъ.
   Шло время. Проходили минуты, часы. А сна не было.
   Чтобы занять время, онъ сталъ вспоминать весь день отъ утра и до вечера. Но воспоминанья обрывались. Ничего въ нихъ не было влекущаго.
   Тогда онъ сталъ думать о Машѣ. Это -- забавно, что онъ поцѣловалъ ее.
   И онъ улыбался въ темнотѣ.
   -- Поблѣднѣла, испугалась... Вотъ такъ вылѣчилъ... "Были бѣлые, шутъ васъ подери!" -- вспоминаетъ онъ, и хохочетъ, задравъ кверху ноги отъ удовольствія.
   -- Взялъ, обнялъ... Зачѣмъ? Развѣ онъ когда-нибудь думалъ о ней? Зачѣмъ же обнялъ?
   Такъ идетъ время.
   Тепловъ садится на постели, думаетъ, ничего не понимая.
   Сонъ неслышно входитъ, долго ощупью ищетъ его, пока слѣпыя руки не задѣваютъ за большую курчавую голову. Тогда сонъ мягкими пальцами гладитъ его, все гладить, гладитъ...
   Мысли мѣшаются, обнимаютъ одна другую, ложатся рядомъ, чтобы было имъ теплѣе. Щурятся, дремлютъ.
   Тепловъ кладетъ свою голову на подушку, храпитъ, широко раскинувъ руки. И говоритъ съ кѣмъ-то, далеко отдувъ свои губы, точно студитъ горячій чай въ фарфоровомъ блюдцѣ.
   Такъ онъ спитъ, ворочаясь, и кровать трещитъ подъ нимъ всѣми гвоздями и скрѣпами.
   Потомъ за бѣлымъ разсвѣтомъ приходитъ солнце.
   Тепловъ вскакиваетъ и долго смотритъ въ одну точку, ничего не видя. Голова полна горячей крови. Кровь глухо шумитъ, стучится, просится на волю, течетъ навстрѣчу струя струѣ, подымается и застилаетъ все краснымъ облакомъ.
   Тепловъ обливается холодной, ледяной водой, крякаетъ, разминаетъ шею крѣпкими пальцами, ударяетъ себя сжатыми кулаками въ грудь, и руки отскакиваютъ.
   Потомъ онъ пьетъ чай, суетъ стаканъ мимо блюдца, видитъ это и улыбается въ густую влажную бороду.
   -- Надо идти, разыскать Машу!
   "Глупо", говоритъ онъ самъ себѣ, но не слышитъ этого.
   И онъ идетъ, забросивъ на плечи короткій полушубокъ.
   -- Съ праздникомъ!-- гудитъ онъ, заглядывая въ казармы.
   -- Лѣто выдумалъ!-- кричитъ на него остроглазая Агаѳья и хохочетъ.
   Тепловъ плотно закрываетъ за собой двери.
   -- Разсердилась... Сердитая.
   Его обступаютъ, о чемъ-то говорятъ съ нимъ. Всѣ въ чистыхъ рубахахъ, причесаны, съ ласковымъ говоромъ.
   -- А и красивый же ты, Василій Григорьичъ,-- скалитъ зубы Агаѳья.
   Но Маши нѣтъ. Скучно.
   -- До свиданія. Зайду вечеромъ, -- говоритъ онъ печально и уходитъ въ двери, согнувшись, чтобы не задѣть за притолоку.
   Долго бродитъ по стану, блуждаетъ вокругъ пріиска, заглядывая за деревья, на всѣ тропинки и дорожки. Взбирается по высокому валу надъ долиной, смотритъ тамъ въ пролеты чащи.
   Но Маши нѣтъ.
   Тогда онъ останавливается и хлопаетъ себя по лбу ладонью такъ, что изъ глазъ снопомъ брызжутъ пламенныя искры.
   -- Дуракъ косолапый! Собака! Жирный трутень!
   Со злости рветъ себѣ волосы и летитъ внизъ по тропинкѣ къ стану.
   -- Она же на Шумикѣ... Это ясно! Это же ясно!... Ясно!-- кричитъ онъ себѣ въ восторгъ, задѣваетъ за корень и тяжело шлепаетъ въ талый снѣгъ.
   Сидитъ минуту, осматривается,-- мѣста знакомыя...
   Срывается и бѣжитъ дальше.
   Маша съ серьезнымъ лицомъ стоитъ, наклонившись къ ключу. Она льетъ желтокъ себѣ на волосы, и онъ застываетъ золотыми слезами на длинныхъ, соломенно-нѣжныхъ прядяхъ.
   Она трогаетъ пальцемъ золотыя слезинки и не знаетъ, что ей дѣлать.
   Она опускаетъ волосы въ ключъ, но онъ подымаетъ ихъ на поверхность, играетъ ими, шалитъ, и пряди плавно вьются въ холодныхъ струйкахъ.
   Тепловъ минуту глядитъ на нее, прикрытый старымъ кедромъ. Онъ сжимаетъ воздухъ, чтобы грудь не такъ громко шумѣла. Но потомъ выбѣгаетъ къ ней, прыгаетъ, подбирая ноги, то одну, то другую, присѣдаетъ отъ радости.
   -- Вымыла, вымыла... Вотъ такъ вымыла!... Ахъ, какъ ты вымыла!...
   -- Какъ вымыла...
   И хохочетъ, заливается, закатывается.
   Маша краснѣетъ, уронивъ руки книзу.
   Тогда онъ подходитъ къ ней, тяжело переваливаясь.
   -- Ты извини меня, Маша... Пожалуйста.
   Протягиваетъ ей большую руку.
   Она не знаетъ, что сдѣлать съ ней, и отводитъ руку тихонько въ сторону. И стоитъ, неподвижная.
   -- Маша, да ты прости,-- говоритъ онъ упавшимъ голосомъ.
   Но она молчитъ.
   -- Маша, честное слово... Какъ я тебѣ скажу, почему это?... Самъ не знаю -- случилось! Я же не думалъ, не хотѣлъ.
   Онъ разводитъ руками и опускаетъ голову, придавленный. Потомъ начинаетъ съ новымъ жаромъ:
   -- Да Маша же! Ну, посмотри сама въ мою глупую грудь. Ничего тамъ не видно, ничего не поймешь... Ужасно трудно разсказать тебѣ,-- опять говоритъ онъ глухо. Замолкаетъ.
   Маша смотритъ на горы, на лѣсъ, на небо. Она хмурится, но сердце радостно постукиваетъ. Уголкомъ лѣваго глаза она видитъ его, большого, какъ онъ опустилъ свою голову.
   -- Пойми же, Маша! схватилъ и обнялъ. Такъ было близко... Сердце у тебя билось-билось. Я слышалъ это... Ну, можно же захотѣть и сдѣлать!-- кричитъ онъ низкимъ голосомъ и нагибаетъ голову, какъ будто хочетъ отразить ударъ.
   Маша пугается. Ей становится страшно отъ его яростныхъ глазъ.
   И солнце тускнѣетъ на блѣдномъ небѣ.
   -- Зачѣмъ случилось... Хорошо вѣдь было...
   И пожимается, смотритъ въ даль, перебираетъ пряди волосъ, отрываетъ отъ нихъ золотыя слезинки.
   -- Мнѣ никогда не разсказать этого,-- шепчетъ Тепловъ и гнетъ, и ломаетъ молодую, зеленую пихту.
   -- Ну, хочешь? Ну, хочешь, я разобью свою голову?-- снова кричитъ онъ, и на глазахъ у него блестятъ слезы.-- Хочешь, сейчасъ разобью?
   Маша роняетъ пряди волосъ изъ ослабѣвшихъ пальцевъ.
   -- Ой, Василій Григорьичъ!...
   И съ ужасомь смотритъ на его мокрыя рѣсницы.
   -- Ой, Василій Григорьичъ...
   И дрожитъ, полная жалости.
   Онъ вытираетъ слезы изъ глазъ, а она гладитъ его плечо теплыми руками.
   -- Ой, перестань... Ой, перестань...
   Садятся рядомъ на бѣломъ камнѣ.
   Ели блестятъ, мокрыя. Капли воды сбѣгаютъ съ нихъ, прячутся въ таломъ снѣгѣ. Стволы внизу почернѣли, кора пропиталась оттаявшей влагой, надулась, набухла весенними соками. Кончики вѣтокъ свѣтлѣютъ метелками свѣжей, зелено-желтой хвои.
   -- Вотъ... Хочется мнѣ говорить,-- начинаетъ Тепловъ нерѣшительнымъ голосомъ.-- Самыя свои лучшія мысли, которыя умнѣе. Но что я сдѣлаю съ мыслями? Я не умѣю разглядѣть ихъ.
   И онъ смотритъ, какъ пробирается капля зигзагами внизъ по вѣткѣ и тонетъ въ снѣгу.
   -- Знаешь, птица летитъ. Машетъ крыльями. Крыльевъ не видно. Какія перья у ней? И какіе глаза? Кто ихъ знаетъ. А сѣла птица -- смотри на нее. Все стало видно -- и крылья, и перья. Все, до послѣдняго пятнышка.
   Маша ближе придвигается къ нему. И слушаетъ.
   Онъ глубоко вздыхаетъ.
   -- Мои мысли летаютъ. И никогда не садятся. Онѣ все летаютъ, летаютъ. У нихъ, будто, никогда не устаютъ крылья. Все летаютъ и летаютъ.
   И Маша повторяетъ за нимъ:
   -- Онѣ все летаютъ. Все изъ рукъ вырываются, а поймай ихъ потомъ? Гдѣ ужъ?
   Тепловъ киваетъ ей.
   -- Вѣрно вѣдь. И у тебя такъ бываетъ? И у тебя улетаютъ мысли?... Эхъ, Маша,-- вздыхаетъ онъ и смотритъ на нее сбоку,-- Хитрая... На меня, небойсь, сердилась... У-у, хитрая!...
   Но не говоритъ ей этого, боится.
   Они сидятъ рядомъ и смотрятъ въ небо.
   "Это хорошо -- сидѣть рядомъ", думаетъ онъ.
   Потомъ они встаютъ и идутъ. Они обламываютъ вѣтки молодого кедровника и чуть прикусываютъ ихъ зубами -- тамъ, гдѣ выступаютъ пучочки мягкой хвои. Отъ этого на языкѣ остается острый вкусъ хвойнаго масла, и пахнетъ зеленымъ лѣсомъ.

-----

   Тепловъ замѣтилъ, что рабочіе скрываютъ что-то отъ него и шепчутся. Это его обидѣло. Онъ такъ ласково поступалъ съ ними и такъ старался помочь имъ. И они не вѣрятъ ему.
   И еще онъ замѣтилъ, что появилось много пьяныхъ на пріискѣ, и каждый день не всѣ выходятъ на работу.-- Если пьютъ, значитъ крадутъ золото, продаютъ его бродячимъ спиртоносамъ.
   Тепловъ рѣшилъ осторожно провѣрить это.
   Встрѣтившись вечеромъ съ Машей, онъ сказалъ ей:
   -- Ты пойдешь ночью въ шахту со мной?
   -- Отчего не пойти? Пойду.
   -- А ты не боишься?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, пойдемъ,-- сказалъ онъ и внимательно посмотрѣлъ въ лицо ей, чтобы увидѣть, нѣтъ ли страха въ ея глазахъ. Но страха не было видно.
   Тепловъ довольно усмѣхнулся.

-----

   Когда онъ ночью подошелъ къ шахтѣ, онъ тихонько спросилъ:
   -- Ты здѣсь?
   Маша отдѣлилась отъ столба и спустилась къ нему, осторожно ступая. Она крѣпко складывала руки на груди, чтобы онѣ не дрожали, и такъ сильно не билось сердце.
   -- Ты взяла съ собой свѣчку?
   -- Да.
   Тепловъ дотрогивается до ея плеча.
   -- Дрожишь, золотенькая. А, пришла. Молодецъ. Вотъ всегда такъ дѣлай. Шагай шире.
   Онъ долго возился въ темнотѣ, снимая печати. Шахта запечатывалась на ночь, чтобы украдкой не добывали въ ней обнаженнаго за день золота.
   Потомъ онъ открылъ входные ставни и скрылся въ черномъ провалѣ. Онъ гдѣ-то шевелился -- тамъ, ниже, безформенный и страшный. А Маша лежала у края шахты, прильнувъ къ землѣ грудью. Пальцы ея быстро, торопливо перебирали камешки, гальки, разсыпанные изъ бадьи. Она широкими глазами смотрѣла внизъ, въ темноту. Но не могла дойти до дна ея. Темнота лежала неподвижно, густымъ какъ сиропъ слоемъ, какъ будто она заснула, спала здѣсь цѣлую вѣчность, какъ будто ея черная грудь никогда не колебалась дыханіемъ.
   Тепловъ зажегъ свѣчку. Желтая капелька разгорѣлась, расползлась въ маленькій кружокъ и задрожала.
   -- Иди,-- сказалъ онъ Машѣ.
   Она теперь видѣла его спокойное лицо, освѣщенное снизу. Онъ стоялъ на шаткой лѣсенкѣ изъ тонкаго накатника. Лѣсенка упиралась въ другую, другая -- въ третью... А дальше ничего нѣтъ, темное.
   -- Я боюсь,-- сказала Маша.
   Тепловъ передергиваетъ нетерпѣливо плечами.
   -- Иди!
   Тогда Маша осторожно спускаетъ одну ногу и долго ищетъ скользскую перекладину. Кажется, что внизу пусто, что она сорвется туда и будетъ летѣть, летѣть безъ конца, будетъ задыхаться отъ страшнаго полета.
   Такъ они начинаютъ спускаться.
   Тепловъ идетъ впереди, медленно, со ступеньки на ступеньку. Къ его лицу то подходитъ, то опять скрывается гдѣ-то вверху нога Маши.
   Когда нога близко у глазъ, онъ видитъ, какъ она гнется въ щиколоткѣ, какъ она несмѣло качается на тонкой перекладинѣ лѣстницы.
   Тепловъ начинаетъ улыбаться. Онъ беретъ Машу крѣпкой рукой за пятку.
   -- Ишь, трусиха -- твоя нога! Какъ молодой воробей прыгаетъ.
   Онъ останавливается и долго держитъ ногу въ рукѣ. Онъ перебираетъ ее пальцами и улыбается. Нащупываетъ косточку сбоку и опять улыбается.
   -- Вотъ такъ нога,-- говоритъ онъ.-- Хорошая нога.
   А Маша успокаивается. Она переводитъ дыханіе и вытираетъ лобъ, покрытый отъ страха капельками пота.
   -- Ты крѣпко держишь. Теперь не боюсь.
   Спускаются дальше.
   -- Ишь, проворнѣе стала перебирать ногами-то. Ну-ну. Ты не бойся шахты. Чего ея бояться? Такъ себѣ шахтишка, самая плюгавая.
   И Тепловъ идетъ все скорѣе. Иногда поглаживаетъ широкой ладонью Машу.
   -- Ну-ну.
   Внизу блеститъ угрюмыми глазами черная, жидкая гладь. Это вода. Она покрываетъ дно шахты. Отъ лѣсенки идутъ тонкія доски, проложенныя въ боковыя просѣчки. Маленькій лабиринтъ переходовъ, коридоровъ и комнатъ внутри земли. Стѣны выложены накатникомъ, потолокъ гнется.
   -- Пришли,-- говоритъ Тепловъ.
   Онъ зажигаетъ фонарь и тушитъ свою свѣчку. Она долго чадитъ нагаромъ. Дымъ бѣжитъ тонкой струйкой, все къ одному мѣсту, точно цѣлуется, здоровается съ глубиной земли. Фонарь желтымъ глазомъ смотритъ въ темноту, вытаращившись и не мигая.
   Тепловъ обводитъ имъ. Жидкій снопъ свѣта переливается съ камня на камень замкнутымъ, волшебнымъ кругомъ.
   -- Вотъ дворецъ Турундая, царя земли. Онъ по ночамъ ходитъ, расхаживаетъ, толстый, мохнатый, съ рыжими рѣсницами. Онъ подойдетъ къ тебѣ и протянетъ морду, близко къ лицу, такъ что слышно жаръ дыханія. Онъ понюхаетъ мокрымъ носомъ, пофыркаетъ и опять пойдетъ, переваливаясь. Онъ -- ласковый...
   -- Эй, Турундай! Принимай гостью!-- кричитъ Тепловъ и садится на опрокинутую тачку.
   -- Ну, отдохни. Пойди ко мнѣ.
   Маша неловко подходитъ. Онъ садитъ ее рядомъ съ собой, чтобы слышать ея дыханіе.
   -- Турундай... Онъ бы тебя принялъ. Обрадовался бы. Все бы кричалъ изъ земли: гдѣ моя бѣловолосая маленькая?
   Смѣется и обнимаетъ Машу.
   -- Отдохнула? Пойдемъ.
   Они идутъ узкими переходами. Подъ настилкой изъ досокъ булькаетъ, хлюпаетъ вода и журчитъ.
   Тепловъ задѣваетъ головой за шаткую крѣпь. Падаетъ круглый блестящій камень.
   -- Вотъ такъ крѣпятъ пріятели. Кокнетъ камнемъ -- и до свиданья Тепловъ, служащій.
   Они сворачиваютъ въ сторону. Они идутъ, снова сворачиваютъ.
   -- Тѣсно,-- говоритъ Маша.
   -- Вотъ тебѣ седьмая просѣчка. Отецъ твой работаетъ. Загляни.
   Маша смотритъ на толстыя ребра развороченнаго камня. Онъ влажно сочится, точно плачетъ.
   Тепловъ беретъ на палецъ желѣзную влагу.
   -- Это кровь земли. Отъ нея богатыри родятся, страшные., могучіе воины.
   Онъ беретъ влагу въ ротъ и задумчиво ловитъ языкомъ ея вкусъ.
   -- Вотъ, если найдется человѣкъ, который обниметъ землю и все, что въ ней, крѣпко прижметъ къ себѣ, и не разрѣжетъ груди объ острые камни, богатырь будетъ.
   -- Послушай! Посмотри, какая грудь у меня.
   Онъ раскрываетъ передъ ней свою широкую грудь. На груди два полушара упругихъ, точеныхъ мышцъ. Какъ будто они шевелятся отъ фонарнаго пламени.
   -- Ты видишь? И вотъ, я подходилъ къ забою, чтобы приложить ее къ холодному камню. Хорошо мнѣ было.
   Потомъ спрашиваетъ Машу:
   -- Какъ ты думаешь, я сильный?
   -- Ты? Ты очень сильный,-- говоритъ она и киваетъ.-- Ты очень сильный. Я знаю.
   -- Ага. А, можетъ быть, я -- здоровый?
   -- Ты здоровый.
   -- А, можетъ быть, я могу что-нибудь дѣлать въ жизни?
   -- Ты можешь.
   -- Ага.
   Такъ они стоятъ у седьмой просѣчки.
   -- А какая ты, Маша? Я знаю, какая ты.
   Онъ долго смотритъ на нее.
   -- Ты вотъ какая. Ты еще ничего не умѣешь. А когда будешь умѣть, тяжело мнѣ будетъ.
   -- Отчего?
   -- Ты много думаешь, головой. Я говорю, а ты думаешь. Ну, и вотъ.
   -- Что?
   Какая-то мысль бьется у ней въ душѣ, какъ жилка...
   -- Спасибо тебѣ, Вася.
   -- За что?
   А она не умѣетъ отвѣтить ему:
   -- Такъ.
   И трогаетъ его за плечо, не находя словъ.
   -- Ну, пойдемъ, если ты отдохнула.
   Идутъ. Онъ сбоку взглядываетъ на нее и пожимается. Иногда ограждаетъ ее рукой, чтобы она не ушиблась о наваленные камни.
   -- Удивительно...
   -- Отчего -- удивительно?
   -- Чортъ во мнѣ спитъ. Спитъ и спитъ, не просыпается.
   -- Какой чортъ?
   -- А, вотъ, такой. Машино горе его называютъ.
   Маша не понимаетъ. Она немножко отодвигается въ сторону изъ-за неяснаго опасенія.
   -- Да ты не бойся. Онъ же спитъ, говорю тебѣ. Храпитъ во всю носовую завертку. Жуетъ со сна губами.
   Тепловъ простодушно смѣется. Отъ этого Машѣ легко и свободно. Она опять идетъ къ нему ближе, чтобы не поскользнуться на мокрыхъ доскахъ.
   -- Небойсь, спитъ онъ -- такъ ты къ Теплову ближе,-- усмѣхается онъ.
   И вдругъ дѣлается серьезнымъ.
   -- Третья просѣчка. Тутъ посмотрѣть мнѣ нужно. Посвѣти фонаремъ мнѣ.
   Онъ беретъ кайлу и со всего размаха всаживаетъ ее въ каменистый грунтъ. Желѣзо звенитъ и искрится, ударяясь о камень. Онъ снова подымаетъ кайлу и снова глубоко всаживаетъ ее. Толчокъ удара гудитъ въ груди, глухо отдается, расходится по всему тѣлу и бодритъ его. Тепловъ ударяетъ въ третій разъ, онъ ложится на кайлу грудью и напрягаетъ всѣ мускулы. Онъ разворачиваетъ камни, они раздаются во всѣ стороны съ глухимъ стукомъ, какъ будто падаютъ въ воду. Онъ бьетъ въ четвертый разъ, въ пятый, въ десятый, разгорается, лицо его краснѣетъ отъ напряженія.-- А-ахъ!-- кричитъ и поводитъ плечами.-- А-ахъ!-- бьетъ онъ, и искры сыплются, осколки летятъ, шуршатъ, падая...
   Маша сторонится. Она прислоняется къ мокрымъ крѣпямъ и радуется, веселится, глядя на него.
   -- Вотъ сильный... Еще сильнѣе... Ахъ, да какой онъ сильный!
   Тепловъ бросаетъ кайлу. Онъ дошелъ до ребристой почвы. Онъ беретъ лопату и собираетъ развороченный грунтъ въ ендовку, деревянное корыто, куда берутъ пробы.
   Онъ тутъ же въ желѣзной водѣ плещется, промываетъ, выбрасывая куски пустой породы. Маша работаетъ рядомъ съ нимъ. Ихъ руки встрѣчаются въ ледяной водѣ, иногда онѣ сплетаются пальцами, снова расходятся.
   Но лицо Теплова молчитъ отъ чуткаго вниманія.
   Ендовка все пустѣетъ и пустѣетъ. Тамъ, на днѣ, лежитъ нѣсколько мелкихъ галекъ среди сѣрой мути.
   Тогда они наклоняютъ корыто на бокъ, чтобы вылить воду.
   Черные шлихи, спутники золота... Нѣсколько маленькихъ желтыхъ капелекъ. Золотники.
   Тепловъ вскакиваетъ. Онъ пинаетъ корыто ногой такъ, что оно летитъ и бьется о крѣпи.
   -- Подлые! Они моютъ золото. Они ковыряютъ его! Они не сказали мнѣ. Хитрые люди! Обманули меня...
   Тепловъ совершенно убитъ своимъ открытіемъ. Онъ безпомощно двигаетъ бровями и чуть не плачетъ.
   -- Маша, зачѣмъ они обманули меня? Ну, зачѣмъ? Развѣ я не былъ хорошимъ другомъ имъ? Развѣ я не старался изъ всѣхъ силъ помочь имъ? Ну, Маша?
   Но Маша не можетъ найти отвѣта.
   Тепловъ хватается за голову, качается изъ стороны въ сторону.
   -- Ой, Маша, какъ они крѣпко мнѣ по душѣ ударили!... Теперь какъ я имъ вѣрить буду? Какъ имъ въ глаза смотрѣть?... Ой, какъ больно, больно меня по сердцу ударили!...
   Маша стоитъ, опустивъ руки.
   -- А много тутъ золота?-- робко спрашиваетъ она.
   Тепловъ подымаетъ голову.
   -- Розсыпь. Много... Тутъ вышли на розсыпь...
   -- Блуждали, блуждали -- и вышли, -- говоритъ онъ.-- Теперь знай, работай, выкатывай пески на свѣтъ Божій... Вотъ тутъ можно бы жить рабочему. Маша, ахъ, какъ хорошо тутъ можно жизнь устроить рабочему... Да, вѣдь, какъ устроить? Все будетъ по-старому.
   Но Тепловъ морщитъ свой лобъ. Онъ думаетъ.
   -- Что я сдѣлаю? Если обманули меня, не вѣрятъ мнѣ, что я сдѣлаю?...
   -- Если мнѣ лгутъ, что я сдѣлаю?...
   Онъ смотритъ передъ собой. Руки его ласкаютъ Машу. Но онъ не чувствуетъ этого.
   -- Пойдемъ-ка, Маша, со мной,-- говоритъ онъ грустно.-- На свѣтъ Божій...
   И они выходятъ изъ шахты подъ небо, усѣянное серебряными звѣздами. Свѣтъ Божій обнимается съ темной ночью, молча цѣлуется.
   А въ хозяйскомъ домѣ плачетъ Марѳа въ тысячный разъ надъ великой обидой своей. И въ казармахъ спятъ рабочіе и тяжко стонутъ, утомленные. И медленно текутъ серебряныя свѣтила по темносинему небу.

-----

   Тепловъ прощается съ Машей, уходитъ лѣсомъ въ сторону.
   На душѣ у него усталость.
   Зачѣмъ не уѣхалъ онъ? Все надоѣло и все опостылѣло.
   -- И всѣ лгутъ, и лгутъ. И нѣтъ конца этому, и нѣтъ границъ, и нѣтъ больше терпѣнія...

-----

   Время шло.
   Точно вѣтеръ принесъ съ собой сладкій, упоительный хмель изъ-за далекихъ синихъ горъ.
   Жизнь на пріискѣ бурлила и пѣнилась, тайная, спрятанная въ широкія груди жизнь. Тамъ она сверкала прищуреннымъ, пламеннымъ сверканіемъ, тамъ она извивалась, широко раздвигала легкія, чтобы больше хватали они вольнаго воздуха дикихъ заоблачныхъ горъ.
   Гомонъ великаго говора докатился. Вмѣстѣ съ лучами весенняго солнца пролетѣлъ онъ черезъ ржавыя болота, вмѣстѣ съ ними ласкалъ онъ тонкія рябинки, вмѣстѣ съ лучами отдыхалъ онъ на мощныхъ вѣтвяхъ тысячелѣтнихъ кедровъ. И вмѣстѣ съ лучами солнца упалъ на широкую грудь суровыхъ забойщиковъ. И дрогнула грудь. Заволновались рабочіе. Неясная, жаркая страсть запѣла въ груди. Такъ гордо ходятъ вольные дикіе гуси осенью, они ходятъ, они поводятъ зоркими глазами изъ стороны въ сторону, они безпокоятся и мечутся. И -- срываются, покорные дикой страсти, и -- летятъ въ невѣдомую даль, навстрѣчу солнцу и гибели. Такъ порывались впередъ рабочіе.
   И Тепловъ чуткимъ ухомъ услышалъ ихъ.
   Громадные, великіе вопросы вставали передъ нимъ. И не было отвѣта.
   И нестерпимо было ждать его.
   И жизнь мѣшала ему думать, эта каждодневная жизнь. Она подходила и говорила ему:
   -- Но что же дѣлать? Что сейчасъ нужно дѣлать тебѣ?
   И Тепловъ замиралъ въ мучительномъ недоумѣніи.
   Когда рабочіе ложились спать послѣ всѣхъ дневныхъ работъ, къ нему приходила Маша. Онъ ей разсказывалъ все, что думалъ самъ, мысль за мыслью. Онъ напрягалъ всѣ свои силы, чтобы дойти до самаго тайнаго, неуловимаго, Онъ разыскивалъ самыя ясныя слова, и отъ этого съ каждымъ разомъ онъ все больше понималъ себя, отъ этого его мысли яснѣли, выходили изъ тумана и въ длинный рядъ становились передъ нимъ: смотри, какія мы... И онъ смотрѣлъ на нихъ. Онъ держалъ руку Маши и ровнымъ голосомъ говорилъ ей о нихъ. А она вся устремлялась къ его мыслямъ, она разглядывала ихъ во тьмѣ, ловила ихъ искорки и собирала ихъ въ своемъ сердцѣ.
   Такъ они искали и мучились. Они обмѣнивались глубокими и странно-серьезными словами. Они далеко заходили по тропинкамъ мысли, уходили въ зеленые, весенніе луга. Они находили тамъ первые блѣдные цвѣточки пробужденія. Стояли рядомъ надъ ними и смотрѣли. Потомъ они шли дальше. И уставали отъ большихъ неясныхъ мыслей...
   По праздникамъ Теплову было легче.
   Утромъ онъ просыпался и радостно потягивался.
   Праздникъ. Значитъ, нѣтъ работы, нѣтъ безпокойныхъ толчковъ жизни. Онъ можетъ ходить по горамъ до вечера,-- убѣжать отъ жизни... Онъ можетъ подняться къ вершинамъ и стать тамъ, всего себя подставить подъ ласки весенняго лѣса, расправлять свое тѣло, вытягивать его и грѣться, безъ конца грѣться подъ теплымъ дыханіемъ. И забыть гнетъ непонятнаго...
   Тепловъ быстро встаетъ. Онъ радуется и веселится. Потомъ съ размаха вскакиваетъ въ свои лосины.
   -- Ловко. Я -- ловкій мальчикъ!
   И онъ подмигиваетъ себѣ правымъ глазомъ.
   -- Нужно патроновъ, патроновъ... Набить патроновъ... "Ахъ, да, вабить патроновъ..." -- напѣваетъ онъ.
   И вспомнилъ:-- Пойду съ Машей -- зачѣмъ мнѣ патроны? Все равно ни разу не выстрѣлю.
   -- Ага. Машу учить буду. Пусть стрѣляетъ. Каждый день буду ее на стрѣльбу водить. И патроны пусть сама заряжаетъ.
   Онъ одѣлся и крикнулъ Аксинью.
   -- Сходи, голубушка, къ Машѣ. Позови ее. Дѣло есть.
   Аксинья хитро улыбается.-- Безпремѣнно, дѣло есть.
   До полдня Тепловъ обучаетъ Машу.
   -- Когда ты кладешь пистонъ, задавливай крѣпко. А то осѣчка будетъ.
   И показываетъ ей патронъ.
   -- При отливкѣ пули нужно смотрѣть, чтобы не было въ ней пузырьковъ съ воздухомъ. Ты должна умѣть это дѣлать. Чтобы я бралъ въ руки твой патронъ и говорилъ себѣ: Маша готовила, тутъ не можетъ быть ошибки... Приложился -- и разъ! Безъ промаха.
   -- Ты покажи мнѣ, какъ пулю въ патронъ вставляютъ. Ужъ я поняла это. Это же просто.
   -- Ты не спѣши. Тутъ -- искусство. Порохъ нужно хорошо утряхивать, чтобы ложился ровно...Ты сама знаешь, что ты должна быть готова. Должна, понимаешь ли ты?...
   И -- помолчалъ.
   -- А ты черезъ заборы прыгаешь?Бѣгать умѣешь? Лазить умѣешь?
   -- Лазила. Да вотъ -- юбки.
   -- Юбки -- что? Надо будетъ, снимешь. Юбки -- прахъ земной. Сегодня я буду учить тебя на деревья лазить.
   -- Ладно,-- говоритъ она и серьезно киваетъ ему.
   -- Видишь ли, быть готовой... Ну-ка, вытяни руку. Такъ. Сожми ее крѣпче.
   Пробуетъ, какъ у ней твердѣютъ мускулы.
   -- Ничего, терпимо. Видишь ли, я, вѣдь, шутя, смѣюсь. Разное можетъ быть въ будущемъ. Можетъ страшное сдѣлаться. Впрочемъ, ты -- шустрая,-- улыбается онъ ей.
   Такъ они болтаютъ, кончая свою работу. Потомъ идутъ вмѣстѣ подъ зеленѣющими деревьями. Встрѣчные рабочіе шутятъ съ ними.
   -- Ты, Маша, куда отправилась?Ты смотри, не обидь намъ Васю. Онъ -- добрый.
   И смѣются.
   Тепловъ съ Машей доходятъ до Шумика. Они переходятъ его по камнямъ, обросшимъ зелеными водорослями.
   Шумикъ встрѣчаетъ ихъ ласковымъ ропотомъ. Онъ -- такой же веселый, онъ все такъ же плещетъ среди скалистыхъ обломковъ. Онъ попрежнему брызжетъ свѣжей водой и дразнитъ тишину лѣса.-- Эй, сонливая!...-- и кажетъ ей языкъ...-- Брысь -- проспись...-- и пугаетъ ее звонкимъ рокотомъ.
   Маша долго смотритъ въ прозрачную воду. Она видитъ пестрыхъ хайрюсовъ -- форелекъ, какъ они скользятъ на быстрыхъ перекатахъ, сильными толчками взбираются на маленькіе водопады, какъ покойно играютъ перьями въ зеленоватыхъ котловинкахъ, наполненныхъ ключевой водой.
   -- Что ты смотришь на нихъ?
   -- Красивые. Они сами не знаютъ, какъ они быстро бѣгаютъ. Такъ легко это имъ.
   Они идутъ дальше. Синій водяной воробей провожаетъ ихъ веселымъ свистомъ. Онъ сидитъ на зеленомъ камнѣ, топорщится, онъ потираетъ длинный носъ свой и смотритъ на солнце хитрымъ глазомъ.-- Припекай, красное... Думаешь, страшно мнѣ?...-- и кувыркается въ воду, ныряетъ, плыветъ подъ поверхностью.
   Ели стройно тянутся вверхъ, какъ будто подымаются на кончики пальцевъ, чтобы быть еще ближе къ солнцу. Онѣ ложатся другъ другу на плечи, наваливаются, давятъ одна другую и тянутся вверхъ, все выше, все дальше въ небо. Онѣ стоятъ тѣсной грудой, сплелись крѣпкими вѣтвями, и нѣтъ силы, которая раздѣлила бы ихъ. Такъ онѣ рвутся къ небу.
   Тепловъ и Маша идутъ по обнаженнымъ корнямъ. Корни глухо звучатъ, когда сапогъ стукнетъ о нихъ.
   -- Все думаетъ. Горы думаютъ, лѣсъ думаетъ. Большія мысли...
   -- Когда я иду по лѣсу, его мысли подбираются ко мнѣ, онѣ тихо прокрадываются въ душу. Оглянусь я, а онѣ уже взяли душу въ крѣпкія руки. Не отпускаютъ. И я вмѣстѣ съ лѣсомъ думаю. Онъ -- умный.
   -- Что теперь на пріискѣ дѣлаютъ?
   -- Что дѣлаютъ?...
   Ниже, въ ключѣ надъ болотомъ, токуетъ дупель. Онъ трепещетъ въ вечернемъ воздухѣ. Онъ распластываетъ свои крылья, виситъ, вольный въ вольныхъ горахъ. Онъ тонетъ въ синей безбрежности, его не видно. Онъ тонетъ, роняетъ оттуда свои призывы, онъ разсыпаетъ ихъ. Они катятся, они зовутъ. Они стучатся въ грудь притаившейся самки, раздвигаютъ теплыя перышки и стучатся:-- Гдѣ ты... Гдѣ ты скрылася? Ахъ, посмотри на меня въ вольномъ небѣ, какъ быстры мои крылья. Какъ я жарко люблю тебя. Я упаду съ высоты на землю... Ты посмотри на меня, маленькая... Я убью себя.
   -- Дупель токуетъ, Маша,-- говоритъ Тепловъ и отираетъ свой горячій лобъ.
   -- Весна, Маша. Она безпокоитъ меня. Она обнимается со мной, весна эта. Она не знаетъ пощады. Кого обняла она, крѣпко прижметъ его, не выпуститъ. Бейся, толкай ее, а она прижмется еще жарче...
   -- Крѣпко прижалась ко мнѣ весна эта...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Бѣлая полоска вечерней зори надъ краемъ горъ. Она блеститъ серебромъ, она манитъ. Она стелетъ серебряныя одѣяла на мягкомъ мхѣ, она разстилаетъ ихъ бѣлыми руками и уходитъ. Тамъ, здѣсь... На горѣ, въ долинѣ... Она раскидываетъ ихъ, она зажигаетъ фонари жуткаго полумрака, оставляетъ ихъ. Они чуть мерцаютъ, они вздрагиваютъ сверху до низу и мерцаютъ. Шелестятъ серебряныя одѣяла.
   -- А на пріискѣ... На пріискѣ волнуются, замышляютъ, они драться будутъ... Убивать... О, Вася!...
   Но Тепловъ не слышитъ. Онъ смотритъ на западъ за синія горы.
   -- А тамъ? Тамъ какіе люди, на западѣ? Желѣзные. Они на смерть идутъ съ раздольными пѣснями. Щедро льютъ они красную кровь на землю. Упали преграды, нѣтъ на землѣ невозможнаго... Люди запѣли могучими грудями. Великіе! Наши любимые!...
   И онъ стоитъ съ Машей на скатѣ горы. И передъ ними даль, за синими горами.
   -- Эхъ, Маша! Жить бы. Вонъ... Посмотри.
   -- Весна подходитъ. Она зажигаетъ. Она -- страшная.
   -- Вонъ -- старики дряхлые грѣются. Крадутъ, прячутъ тепло въ остывшее сердце...
   И Тепловъ смѣется.
   -- Вы, статные молодцы! Вы, красныя дѣвушки!-- кричитъ онъ полной грудью.
   -- Идите пѣть вольной свободѣ славу!
   Къ намъ прилетѣли птицы-глашатаи.
   Статные молодцы! Красныя дѣвушки! Брызжетъ жаркое солнце алыми брызгами, кропитъ поля людского счастья.
   Цѣлуйтесь крѣпко, прижимайтесь близко!
   Вы, робкія дѣвушки... Плачьте! Слезами молодцевъ въ даль провожайте. Они не вернутся. Нѣтъ, они не вернутся къ вамъ...
   

VII.
Бунтъ.

   Послѣ работъ къ Теплову подошелъ Бабинскій и сказалъ ему таинственно:
   -- Приходи сегодня въ казарму. Важное дѣло есть. Мы надумали...
   Онъ тряхнулъ головой и скрылся.
   Вечеромъ Тепловъ пришелъ къ рабочимъ.
   Они всѣ стянулись тѣснымъ кольцомъ, стояли, сидѣли, сдвинувъ головы вмѣстѣ, и красное пламя свѣчи освѣщало ихъ.
   Они разговаривали. Лился шуршащій шопотъ или вдругъ врывался густой, негодующій звукъ голоса и замиралъ.
   Въ серединѣ стоялъ Бабинскій. Онъ оборачивался ко всѣмъ, надменно смотрѣлъ на нихъ.
   -- Слушайте! Золото мы нашли, богатое золото. Мы, забойщики. Богъ знаетъ, сколько его тамъ напрятано!
   -- А, можетъ, только гнѣздышко... Малое...-- безнадежно шепчетъ старикъ-отвозчикъ.
   Бабинскій злится:
   -- Нѣтъ, не гнѣздышко! Я не сегодня на свѣтъ родился... Розсыпь!
   Радостный гулъ идетъ у рабочихъ. Всѣ шевелятся и волнуются.
   -- Золото...
   -- И много его?
   -- И опять копать для Свѣтловскаго?
   -- Братцы, родимые...
   Григорій стоитъ рядомъ съ Тепловымъ. Думаетъ.
   -- А что же съ золотомъ дѣлать теперь?-- спрашиваетъ онъ его.
   Тепловъ широко расплывается. Онъ улыбается, морщитъ носъ, показываетъ бѣлые, ровные зубы.
   -- Мыть его будемъ. Сами для себя. Довольно на другихъ поработали.
   -- Правильно! Вѣрно! Достаточно поработали.
   -- Мы это дѣло прикончимъ. Мы новыя колеса подведемъ. Сѣли -- поѣхали!
   Василій взволнованно встаетъ. Всѣ собираются вокругъ него. Они всѣ смотрятъ на него горячими глазами, они начинаютъ дрожать мелкой дрожью радости.
   -- Вотъ что скажу я вамъ. Воистину мы забиваемъ нашу жизнь въ камни, крѣпко туда заколачиваемъ. И стонетъ она тамъ, и молитъ, и плачется, а нѣтъ ей выхода. Отдыхъ пришелъ, счастье большое приходитъ къ намъ. Давай помолимся!
   Хочетъ креститься. Но старый отвозчикъ дребезжитъ разбитымъ голосомъ:
   -- Оставь, дьяконъ. Не морочь намъ голову. Били кайлой, да не меньше поклоновъ били!
   Василій отходитъ, растерянный. Онъ торопливо крестится въ темный уголъ и шепчетъ:
   -- Господи, прими молитву мою! Прости насъ, грѣшныхъ.
   -- Эй, слушайте!-- кричитъ Бабинскій,-- Надо все дѣло крѣпко обдумать, какъ гвоздемъ пригвоздить.
   Но думать некогда. Крикъ наполняетъ грудь, радостный. Онъ разливается ревущимъ половодьемъ. Онъ бурлитъ, простора проситъ, плещетъ о черныя стѣны казармы.
   -- Сами работаемъ!
   -- Бей въ камни крѣпче!
   -- Ворочай!
   -- Наваливай!
   -- Развернись, моя душенька! Сами работаемъ!
   Смѣхъ и хохотъ.
   Ѳедька кубаремъ катится внизъ, подъ ноги мѣшается. Онъ руками, ногами размахиваетъ.
   -- Довольно меня по мордѣ били!
   -- Мяса накупимъ!
   -- Вонъ Свѣтловскаго!... Вонъ его!...
   -- Гнать всѣхъ прихвостней!
   Въ дверяхъ стоитъ Викторъ. Онъ стоитъ и щурится, неподвижно застылъ, слушаетъ.
   Крики растутъ. Они колышутся и плещутъ игривыми волнами. Они переливаются цвѣтами радости. Они качаются, поблескиваютъ.
   Тепловъ встаетъ на нары:
   -- Товарищи!...
   Но не можетъ покрыть ихъ, голосъ тонетъ, плаваетъ въ шумѣ, окунается.
   -- Товарищи! Я ничего не умѣю. Я ничего не знаю, я необразованный. Но я отдамъ за васъ мою голову. Вѣрьте, товарищи!
   -- Вѣримъ! Вѣримъ!
   -- Вѣримъ, Григорьичъ!
   Голосъ Теплова ломается, звенитъ чистымъ стекляннымъ звономъ.
   -- Дорогіе товарищи, есть счастливые люди на свѣтѣ. Приходятъ далекія вѣсти. Въ городахъ всѣ рабочіе стали свободными. Знаете!... Власть въ ихъ рукахъ. Знаете, они царствуютъ! Они владыки! Широко разливается радость рабочаго... Старики отъ счастья плачутъ, а молодые къ великой борьбѣ готовятся. Они заканчиваютъ великое дѣло! Дорогіе мои товарищи...
   Онъ наклоняется ниже къ нимъ, ниже, и голосъ его дрожитъ теплотой и счастьемъ.
   -- Всюду встаютъ рабочіе. Всюду встаютъ, какъ горы. Они все выше, а богачи все ниже. Товарищи, подымайтесь и вы, вставайте! Захватимъ пріискъ въ наши руки! Усталую спину свою разогнемъ! Вставайте, товарищи!-- кричитъ онъ могучимъ голосомъ, и ликуетъ, и радуется, и огонь бросаетъ изъ широко раскрытыхъ глазъ.
   -- Вѣрно!
   -- Вѣрно!
   -- Вѣрно сказано!
   Гулъ растетъ, звучный, мѣдный какъ набатъ, шатаетъ стѣны, качаетъ ихъ.
   Всѣ гордо осматриваются. Они закинули назадъ свои головы, они подняли ихъ отъ черной земли къ синему небу, они бросили взглядъ въ бездонный просторъ, и просторъ захватилъ ихъ въ себя, въ глубину, онъ закружилъ ихъ страстно пляшущимъ вихремъ, опалилъ ихъ огненными вскриками. И души ихъ ринулись къ бездонному простору, онѣ опрокидывали все на пути, летѣли стремительной, страстной стаей.
   -- Вѣрно!-- рокочетъ надъ всѣми Бабинскій,-- Онъ правду сказалъ. Правда, что мы товарищи. Кровопійцевъ къ дьяволу! Берись за топоры и кайлы! Къ чорту-дьяволу!
   -- Берись за кайлы!
   -- Бей ихъ!
   -- Кроши! Потроши ихъ навыворотъ!
   Бабы визжатъ и прыгаютъ. Ихъ юбки широко развѣваются. Губы пылаютъ, груди ходятъ и вздрагиваютъ.
   -- Бей! Бе-ей! Ахъ, бей, не жалѣй!-- визжатъ онѣ и тискаются, толкаются въ воспламененной толпѣ.
   Тепловъ тщетно останавливаетъ ихъ, онъ протягиваетъ руки, проситъ молчанія, но никто не видитъ его.
   Вскакиваетъ Викторъ, кричитъ тонкимъ, звенящимъ голосомъ:
   -- Торопись! Ой, торопись! Казаки ѣдутъ! Казаки ѣдутъ!
   И вдругъ -- молчаніе.
   Лица у всѣхъ темнѣютъ. Улыбки злобы корчатся на губахъ. Всѣ сжимаютъ въ рукахъ оружіе, тянутъ воздухъ дрожащими ноздрями.
   Одинъ Козыревъ трусливо суетъ лопату въ уголъ.
   -- А они... еще не пріѣхали?-- и гнетъ по привычкѣ спину.
   Викторъ кричитъ, надрывается:
   -- Братцы, спѣши. Хозяинъ казаковъ выписалъ. Бейте его, бейте! Ой, не ждите, пройдетъ наше времечко... Спѣшите потѣшиться... Ой, не ждите!
   И всѣ отвѣчаютъ ему:
   -- Вѣрно! Правду сказалъ. Идемъ, товарищи! Живо. Правда сказана...
   -- Бей чертей!
   -- Рѣзать ихъ, дьяволовъ!
   -- Ой, лупи!...
   Дрожащими руками они заряжаютъ ружья, они махаютъ топорами, они смотрятъ жадными глазами на острыя кайлы и не могутъ оторваться. Оружіе, оружіе. Оно блеститъ, оно сверкаетъ.
   Тепловъ среди нихъ, какъ снѣгъ, бѣлый.
   -- Товарищи...
   Но его не слушаютъ. О немъ позабыли въ дико-страстномъ порывѣ мести. Онъ не нуженъ имъ.
   -- Товарищи!...
   Только Маша жмется къ нему, да Василій крестится.
   А Викторъ кричитъ:
   -- Ой, шибче! Шибче! Помоги вамъ, Господи! Ой, помоги!
   Тогда Тепловъ набираетъ воздуху и кричитъ во всю грудь:
   -- Стой, товарищи! Стойте!
   Онъ вырываетъ доску изъ наръ и со страшнымъ трескомъ объ столъ ее раскалываетъ.
   -- Стойте...
   Молчаніе.
   Онъ подходитъ къ Бабинскому, весь дрожитъ, потрясенный.
   -- Долой ружье!...
   Вышибаетъ его ударомъ ноги.
   Ружье со стукомъ катится, отлетаетъ въ сторону.
   Маша -- какъ онъ. Подходитъ къ рабочему.
   -- Отдай лопату. Ну, отдай же,-- говоритъ она ровнымъ голосомъ.
   Ходитъ, отбираетъ лопаты, кайлы, ставитъ ихъ въ уголъ.
   Тепловъ хватаетъ Бабинскаго за плечи, трясетъ его.
   -- Ни одной капли крови, понимаешь ли ты! Ни одной капли!
   Онъ всаживаетъ ему въ душу каждое слово съ невыразимымъ напряженіемъ.
   -- Не смѣй. Не трогай хозяина. Ни капли, ни красной капельки!
   И отвертывается.
   -- Ноздри дрожатъ... У, животное!-- толкаетъ его.
   Бабинскій отходитъ. Изъ-подъ опущенныхъ бровей онъ тяжело и холодно смотритъ вокругъ себя. А пальцы страстно крючатся, корчатся.
   Григорій плачетъ, положивъ голову на нары. Плечи его колышутся.
   Маша тихонько шевелитъ его за рукавъ.
   -- Тятя... Тятя...
   Но онъ плачетъ.
   Рабочіе толпятся. Они вытираютъ лбы, влажные отъ страсти. Они тяжело переводятъ дыханіе и думаютъ, думаютъ. Свободныя, необузданныя думы.
   Ѳомка Тюринъ хохочетъ:
   -- Большую смуту мы вдругъ забуровили!
   Только Викторъ одинъ кричитъ:
   -- Бей! Бей кровопійцу-хозяина!
   Но Тепловъ гладитъ его рукой по плечу тихонько, и рука у него трясется отъ бѣшенства.
   -- Ты хочешь, чтобы они Свѣтловскаго ограбили? На гибель толкаешь ихъ? Берегись меня, Викторъ. Я съ тобой разсчитаюсь за нихъ. Раз-счи-таюсь, Викторъ.
   Григорій успокаиваетъ всѣхъ:
   -- Завтра успѣемъ. Ужъ если рѣшимъ, сдѣлаемъ. Это твердо, какъ камень. До утра не развалится. Ну, и завтра, значитъ, рѣшать будемъ.
   -- Успѣется,-- соглашаются съ нимъ.
   Молодежь кричитъ:
   -- Не идемъ на работу! Не идемъ!
   -- Завтра рѣшимъ.
   -- Завтра!
   И всѣ шумно двигаются, говорятъ одинъ съ другимъ, улыбаются. Всѣмъ весело, всѣ довольны.
   Кузька хватаетъ гармонику.
   -- Эхъ, развеселая жизнь пріисковая.
   Наигрываетъ. Онъ наигрываетъ весело, широко, вольно. Гармоника захлебывается отъ хохота, переводитъ духъ на мгновеніе, снова трещитъ веселой дробью. Она всхрапываетъ на басахъ отъ хохота, визжитъ на высокихъ нотахъ, она трепыхается въ дикомъ танцѣ.
   А Викторъ говоритъ Теплову:
   -- Тряпица. Трусъ. Ты отнимаешь у нихъ послѣднюю радость, радость мести. Одну въ сто лѣтъ...
   А гармоника стонетъ. Она все корчится, она горитъ отъ страсти, она исходитъ дрожащими стонами.
   Ѳедька не выдерживаетъ. Онъ топчется, какъ въ ступѣ, быстро перебираетъ ногами.
   -- На работу не пойду... На работу не пойду...
   Матрена раскатисто хохочетъ, присѣдаетъ передъ нимъ.
   -- Не ходи... Не ходи...
   А гармоника страстно стонетъ.
   И вотъ входитъ Бабинскій.
   -- Вы!... Курицы... Жирныя!...
   И онъ шевелитъ широко плечами.
   -- А-ну?... Ай-а-а...-- заводитъ высокой нотой.
   И вдругъ круто бьетъ ногой въ полъ, такъ что полъ трясется. И широко взмахиваетъ руками. А голова откинута.
   Маленькая Агашка жадно смотритъ на него, выскакиваетъ.
   -- А-ахъ!-- обрываетъ она, и пляшетъ, быстро кидая стройныя, красивыя ноги.
   Водка явилась откуда-то, звякаютъ стаканы. Ловятъ рабочіе минуту счастья. Хохочутъ всѣ, довольные. Хохочутъ все больше.
   -- Наддай! Подсаживай.
   И бьютъ отъ восторга себя по бедрамъ.
   -- Пошли наши бабы.
   И смотрятъ на нихъ.
   -- Охъ, наддай! Наваливай -- вали!
   Толпа веселится.
   -- Гуляй, бергалы... Гуляй, пропащіе!
   -- Веселись до смерти!
   Хохотъ. Мужики ходятъ, теребятъ бабъ. Бабы взвизгиваютъ.
   -- Охъ, укололъ.
   -- Не трогай... Ай, не трогай...
   Бабы трутся среди толпы, заглядываютъ въ глаза мужикамъ, ударитъ -- спрячется. Тутъ онѣ загораются, говорятъ глазами, условливаются.
   -- Ой, приходи.
   -- Приду... послѣ осени.
   Тепловъ сидитъ въ сторонѣ, не спускаетъ глазъ съ нихъ, думаетъ.
   И Маша смотритъ на него. Она стоитъ близко, ловитъ его мысли на лицѣ, въ его глазахъ, въ его вздохахъ.
   -- Малыя дѣти. Пляшите, пляшите больше. Пляшите такъ, чтобы грудь задыхалась и въ легкихъ не было воздуха. Пляшите до смерти... Малыя мои дѣти... Любимыя...
   И онъ почти плачетъ.
   Викторъ щурится на него, злобно толкаетъ къ нему Машу.
   -- Чего выпялилась? Подойди ближе. Нечего глазами конфетки ѣсть.
   И толкаетъ ее. Она съ размаха набѣгаетъ на Теплова. Тогда онъ подымаетъ голову, взглядываетъ, беретъ ея руку и держитъ.
   Потомъ выпускаетъ, весь захваченный.
   -- А-ахъ!-- кричитъ онъ и бросается.
   -- Куда ты?
   А онъ ужъ пляшетъ, дико кричитъ низкимъ голосомъ, выбиваетъ страстную дробь сильными ногами. Онъ жарко дышетъ, машетъ пылающей головой, сверкаетъ глазами.
   И вотъ Маша плыветъ передъ нимъ, ласкаетъ его молодымъ, прекраснымъ тѣломъ.
   Она манитъ его за собой, подзываетъ его, обѣщаетъ, потомъ отсылаетъ въ даль.
   -- Милый, приди... Нѣтъ, не ходи... Милый, тоскую... Нѣтъ, не нужно... Милый, приди же...
   И всѣ смотрятъ на нихъ.
   -- Такъ. Это такъ,-- шепчетъ Григорій.-- Вотъ такъ пляшутъ... Какъ младенцы малые.
   А бабы ходятъ въ обнимку. Съ пѣснями. Нѣсколько пѣсенъ заразъ поютъ.

-----

   Это было въ воскресенье, когда спиртоносъ Парфенъ проскакалъ мимо на своей сивой лошадкѣ.
   Рабочіе сидѣли у казармы. Тепловъ разсказывалъ имъ разныя разности -- о татарахъ, и о Наполеонѣ, и о томъ, какъ въ разныхъ мѣстахъ люди живутъ. И всѣ его чутко слушали. Они отдыхали. Они взяли пріискъ у Свѣтловскаго, крѣпко зажали его въ узловатыхъ рукахъ и нещадно работали, упоенные. Они увлекались свободной работой, какъ пѣсней, и не скупились на силы. Теперь отдыхали.
   -- Принимайте гостей!-- крикнулъ Парфенъ.-- За мной казаки!
   Онъ лихо, раскатисто гикнулъ, хлестнулъ лошадь и, навалившись на правый бокъ, круто скрылся за угломъ конторы. Только подковы его лошади глухо звякали.
   Рабочіе поднялись одинъ за другимъ. Вдругъ все исчезло -- мысли о прошломъ, радостный отдыхъ, куда-то пропало беззвучное журчаніе лучей весенняго солнца. И придвинулось только одно, съ широкой грудью, пустой и твердой какъ камень. И нужно было идти навстрѣчу каменной груди. И она приближалась, ширилась, она расходилась все дальше и преграждала дорогу. И становилось жутко. Дрожь медленно-медленно скользила по спинѣ, задѣвала холодными пальцами, мокрыми и липкими.
   -- Къ оружію,-- сказалъ Тепловъ глухо и медленно и тряхнулъ головой.
   Но изъ рабочихъ никто не шелохнулся.
   Солнце опять залило горы горячими лучами. Опять заиграло веселую пѣсенку.
   -- Къ оружію!-- закричалъ онъ.-- Къ Петровскому броду! Къ оружію, товарищи!
   И бросился въ свою избушку.
   Тогда вдругъ всѣ забѣгали въ разныя стороны. Всѣ торопились, хватали топоры, пороховницы отъ старыхъ ружей, дрожащими руками застегивали ремни погоновъ, вытрясали на влажную отъ волненія ладонь пистоны и надѣвали ихъ. Точно вверху надъ ними плавала въ безоблачномъ небѣ страшная невѣдомая птица, готовая ринуться, терзать, разрывать на части. Точно она дѣлала плавные круги, собираясь ударить.
   Забойщики вмѣстѣ съ Тепловымъ побѣжали къ броду.
   -- Приготовь перевязки!-- на ходу крикнулъ Тепловъ Машѣ.
   Бабы садились на землю. Онѣ схватывались за голову, раскачивались и выли тонкимъ, щемящимъ воемъ.
   Одна Марѳа, оборванная, пьяно и тупо ходила отъ одной избушки къ другой, спотыкалась и останавливалась. Долго смотрѣла на солнце круглыми глазами.
   Пробѣжала Маша со сверткомъ корпіи. Внутри у ней все дрожало, и на глазахъ были слезы. Бинты развертывались, разсыпались, цѣплялись за вѣтки деревьевъ. Маша подхватывала ихъ, собирала ихъ около груди въ одинъ безформенный общій комокъ. Бѣжала дальше.
   -- Скорѣе... Скорѣе бы все... Ужъ теперь скорѣе бы...

-----

   На Петровскомъ бродѣ все покойно. Голубая вода журчитъ, огибаетъ камни, крутится серебряными воронками. Камни, покрытые ржавыми лишаями, все такъ же равнодушно смотрятъ въ небо тусклыми глазами. И чирикаютъ какія-то маленькія птички.
   Тепловъ и забойщики стояли, опираясь на ружья. Нѣсколько минутъ они осматривались, а потомъ двинулись разомъ. Гулко застучали топоры, зашуршали вѣтвями срубленныя деревья. Ихъ стаскивали въ кучу и громоздили тамъ, гдѣ тропинка подымается вверхъ узкой выемкой.
   Когда высокая груда преградила дорогу, опять все смолкло. Опять было слышно журчаніе воды, опять стали порхать маленькія птицы. Онѣ высоко вскидывали крыльями и перелетали рѣчку, подымались выше, терялись въ скатѣ хребта, который надвинулся темнымъ срывомъ. Эхо перебрасывалось звуками, шалило ими. Тихонько качались вѣтви.
   Рабочіе взялись за ружья.
   Ежеминутно подходили отсталые. Они торопливо садились въ тѣсную группу и сдержанно разговаривали.
   На пріискѣ пусто. Уныло причитаютъ бабы. И старики сидятъ и ждутъ -- чего?-- это имъ неизвѣстно.
   Свѣтловскій исчезъ, нѣтъ его. Спрятался. И нѣтъ еще Виктора.
   Но бабы не всѣ остались на пріискѣ. Агаѳья пришла за Бабинскимъ. Она все смотритъ на него, подперевъ рукой щеку, или идетъ къ нему подложить хвойныхъ вѣтокъ, чтобы сидѣть ему было мягче. А онъ въ отвѣтъ только хмурится, молодцевато сплевываетъ набокъ.
   -- Не вертись... Суета.
   А у самого маленькая черточка безпокойной тоски лежитъ между бровями.
   -- Пріѣдутъ? Не пріѣдутъ сегодня?-- спрашиваетъ Прохоръ, и смотритъ черезъ рѣчку.
   -- Значитъ, пріѣдутъ.
   Тепловъ сидитъ на вершинѣ нагроможденной груды стволовъ. Онъ куритъ, медленно выпуская дымъ большими клубами.
   Ожиданіе... Солнце заходитъ? Или нѣтъ? Или утро? Можетъ быть, вечеръ? Или теперь день, и солнце поднялось на самый верхъ неба? Или, быть можетъ...
   Но пока ничего, ничего нѣтъ... Потомъ -- все опять наладится. А пока...
   Ожиданіе... Чуткіе шорохи лѣса. Трескъ.
   Сердце останавливается, отъ глубокой дрожи содрогается тѣло. И опять горячимъ потокомъ разливается кровь въ жилахъ.
   Тепловъ смотритъ на лица рабочихъ. Серьезныя... Это веселье... Сколько скучающихъ... Ѳедька. У него лѣнивое,-- думаетъ онъ, я долго не сводитъ глазъ съ Ѳедора. Сильный будетъ,-- мелькаетъ въ головѣ у Тепдова.
   Рабочіе изрѣдка шевелятся, чтобы размять затекшее тѣло.
   -- Невыносимо... Долго,-- уныло говоритъ Прохоръ.
   Бабинскій усмѣхается.
   -- Успѣется. Не торопись.
   И опять всѣ замолкаютъ.
   Тепловъ вспоминаетъ: Всѣ сразу... не стрѣляйте. Застелетъ.
   -- Знаемъ, всѣ знаютъ... Чего ужъ? Ужъ что...
   И опять молчаніе.
   -- А, можетъ, намъ не придется... Можетъ, не тронутъ насъ.
   -- Да, они ѣхали... посмотрѣть въ твою бороду.
   Кривыя усмѣшки насупленныхъ лицъ.
   И опять молчаніе.
   Тепловъ спускается внизъ и садится рядомъ съ Машей. Она вскидываетъ на него глазами и ничего не говоритъ ему.
   Гдѣ-то на рѣчкѣ пищатъ утята, полощутся. Вѣтка упавшаго въ воду дерева раскачивается въ стороны, когда серебряная воронка захватываетъ ее и кружитъ. Знакомыя, старыя горы.
   -- Маша...
   Но сказать нечего. Тепловъ открываетъ замокъ винтовки, закрываетъ его, щелкаетъ. И ловитъ себя на этомъ. Тогда онъ откладываетъ ружье въ сторону и смотритъ вдаль прищуренными глазами.
   -- Господи, прости меня, грѣшнаго.
   Вздыхаетъ Григорій, Машинъ отецъ.
   Тепловъ выпрямляется. Онъ застываетъ. Затаилъ дыханіе, чтобы сердце не билось такъ.
   -- Товарищи...-- говоритъ онъ какъ можно спокойнѣе.
   -- Тамъ казаки!-- киваетъ ему Бабинскій.
   Но всѣ уже вскочили, всѣ ждутъ, приготовивъ ружья. Они встаютъ за груду стволовъ, на тропинку.
   Копыта звякаютъ громче. Щелкаютъ плетки.
   Тепловъ хочетъ встрѣтиться взглядомъ съ Машей. Но она не видитъ его.
   -- Первый...-- шепчетъ Бабинскій.
   -- Т-сс... Ждать!
   Руки трясутся. Нѣтъ силъ, нѣтъ возможности остановить ихъ. Трясутся, ружье тихонько прыгаетъ, колеблется.
   Казаки ѣдутъ одинъ за другимъ, извиваются вмѣстѣ съ тропинкой. Тревожно смотрятъ. Они ищутъ глазами. И вдругъ -- находятъ. Они видятъ груду нарубленныхъ кедровъ.
   -- Бабинскій!... Спрячься...
   Но уже поздно. За рѣчкой расходится маленькій шаръ синяго дыма.
   -- Т-ту...
   Пуля врѣзается въ дерево.
   -- Сволочь!-- кричитъ Бабинскій.
   Ружье на прикладъ.
   Оглушительно хлопаетъ выстрѣлъ.
   Лошади у казаковъ пляшутъ, сбиваются тѣсной грудой. Онѣ толкаются, скользятъ по откосу книзу.
   Офицеръ командуетъ спѣшиться.
   -- Залпъ!-- говоритъ Тепловъ.
   Частой дробью хлопаютъ выстрѣлы.
   -- Разсыпьтесь въ стороны!
   -- Огонь!
   -- Ко мнѣ обратно!
   Что-то лежитъ на землѣ, тамъ, за рѣчкой. Высоко взмахнувъ блестящими подковами, гнѣдая лошадь ринулась въ рѣку, плыветъ, фыркаетъ, уплываетъ все дальше.
   Рабочіе торопливо заряжаютъ винтовки.
   -- Огонь!-- говоритъ Тепловъ.
   Опять полоса синяго дыма.
   Прилетаютъ казачьи пули.
   -- Отступаютъ! О-го! Отступаютъ!...-- изступленно кричитъ Бабинскій и въ догонку стрѣляетъ.
   Дымъ расползается, разрываясь на клочья.
   На другомъ берегу -- пусто. Лежитъ мертвая лошадь, и еще что-то, дальше... На сѣромъ камнѣ забытая винтовка.
   И ждутъ.
   Тишина.
   -- Немножко... хватило,-- тихо говоритъ Прохоръ и зажимаетъ правую сторону груди.
   Розовая кровь сочится между пальцевъ, скатывается слезинками, уходитъ въ землю.
   -- Хватило, я говорю.
   Всѣ оглядываются. Подбѣгаетъ Маша. И -- бинтъ.
   Тогда всѣ отвертываются, и больше не смотрятъ.
   -- Ты мнѣ... легонько, Маша...
   На другомъ берегу у самой воды стоитъ великановъ кедръ. Онъ уходитъ въ небо почти до попроста горы. Что-то копошится у его корня. Мелькнетъ и опять исчезнетъ.
   -- Товарищи... Около кедра.
   -- Попробуемъ...
   Хлопаетъ выстрѣлъ. Движенія нѣтъ.
   -- Хватило...
   Тогда начинается стукъ топора. Молодая елочка падаетъ внизъ вершиной -- туда, гдѣ высится кедръ. Кто-то сзади толкаетъ ее, направляетъ внизъ обрубомъ, и она ползетъ по скату срыва. За елью валится другая. Ползетъ за ней слѣдомъ.
   -- У кедра...
   -- Не пускайте, товарищи, -- говоритъ Тепловъ.
   Грохочутъ выстрѣлы. Но ели ползутъ одна за другой. Въ ихъ вѣтвяхъ ничего не видно. Только тамъ, на верхней... Казакъ налегъ грудью, толкаетъ. И вдругъ сунулся всѣмъ тѣломъ впередъ, перевалился черезъ стволъ, раскинулся на камняхъ, не движется.
   -- Кончился.
   Подъ великановымъ кедромъ движеніе, стукъ топора. Лихорадочно-быстро работаютъ. Иногда мелькнетъ бѣлая щепка.
   Рубятъ его.
   Тепловъ мучительно думаетъ. Кедръ упадетъ черезъ рѣчку. Онъ прикроетъ, если пойдутъ за нимъ... Промахъ.
   -- Огонь! Огонь, товарищи!
   Часто, часто трещатъ выстрѣлы. Стволы ружей нагрѣваются. Тогда смолкаетъ стукъ топоровъ.
   Проходитъ минута. Не видно. Кедръ стоитъ. Сѣрый поползень суетливо перелетаетъ черезъ рѣку. Скрывается въ хвоѣ.
   -- Тах-та... Тах-та...-- опять звучатъ топоры.
   Вѣтви кедра вздрагиваютъ.
   Тепловъ вспоминаетъ. Онъ отводитъ въ сторону Ѳедора.
   -- Бѣги въ станъ. Скажи, чтобы лошадей сѣдлали. Нагружайте на нихъ припасы. Скоро!
   Ѳедоръ скрывается.
   А Тепловъ сидитъ, обхвативъ лобъ руками.
   -- Чортъ ихъ подъ кедромъ достанетъ,-- говоритъ Бабинскій.-- Не вѣкъ просидятъ тамъ, выйдутъ.
   Съ глухимъ трескомъ валится великановъ кедръ. Шумъ и грохотъ осыпи. Вершина кедра отъ берега къ берегу.
   И вдругъ съ гикомъ и крикомъ казаки одинъ за другимъ бросаются въ воду. Они закрыты толстымъ стволомъ, они быстро мѣняютъ вѣтки одну за другой, выглянутъ, спрячутся. Только солнце играетъ серебряными точками на концахъ винтовокъ.
   -- Огонь!-- кричитъ Тепловъ.
   Безпорядочная стрѣльба. Грохотъ. Онъ врывается въ уши, онъ доходитъ до дна души.
   -- Бей ихъ! Бей ихъ!
   -- Іуды!
   -- Проклятые!
   Дымъ вырывается клубами. Нѣтъ мыслей... Патронъ, замокъ... На цѣликѣ сѣрая фигура... Выстрѣлъ. Опять патронъ, замокъ, выстрѣлъ. Быстро, сухо, отчетливо.
   Передній казакъ скачетъ на берегъ, и падаетъ, широко распластавъ руки.
   -- За мной, товарищи!-- кричитъ Тепловъ низкимъ ревомъ.
   Бѣжитъ къ вершинѣ кедра. Забойщики съ нимъ, они забредаютъ въ воду, цѣлятся.
   И вдругъ рокочущій снопъ огня. Рабочіе падаютъ.
   -- Огонь!...
   Но они все падаютъ. Они корчатся, хватая скрюченными пальцами ребристыя гальки откоса.
   -- Огонь!...
   Но никто не слышитъ.
   -- Бей ихъ! Молодцы ребята! Бей ихъ!
   Одинъ за другимъ, низко припавъ къ землѣ, бѣгутъ рабочіе, прячутся сзади прикрытія.
   -- Бей ихъ!
   Казаки валятъ тѣсной грудой, они окутаны огнемъ и дымомъ. Скорострѣльныя ружья. Трескъ. Трещатъ. Такъ, что лопнетъ черепъ. Желтая лента огня.
   -- Бей ихъ!
   Не спасло прикрытіе. Рабочіе бѣгутъ. На землѣ лежатъ ружья, у ногъ волочатся ремни.
   -- Стойте!
   Неудержимое бѣгство.
   -- Маша, за мной!...
   Хлещутъ вѣтви. Темные стволы, обросшіе мохомъ... Кустарники, глубокія ямы безъ дна.
   Зубы стучатъ холодной дрожью.
   -- О, Маша...
   Тяжело въ груди, тяжко. И мало воздуха.
   -- Гдѣ они? Гдѣ они?...
   Кровь съ разсѣченнаго лба застилаетъ глазъ алой пленкой, катится.
   Трескъ валежника.

-----

   -- Пошелъ!... Къ рѣчкѣ Синей!... Пошелъ!...-- кричитъ Тепловъ, и скачетъ на конѣ изъ конца въ конецъ пріисковаго стана.
   -- Живо, товарищи!...
   Но никого не видно. Стоятъ засѣдланныя лошади, да кучка забойщиковъ издали гонитъ за Тепловымъ.
   Всѣ разбѣжались, попрятались.
   -- Сюда, товарищи!...
   Сухой трескъ огня съ опушки. Падаютъ лошади.
   -- Разбѣжались...-- шепчетъ Тепловъ, и жестоко хлещетъ лошадь.
   Она выноситъ его на лѣвый увалъ и хрипло дышитъ. Летятъ осколки камней. Рядомъ скачутъ забойщики.
   -- Маша...
   Но она близко.
   Колеблются вьюки на лошадиныхъ спинахъ.
   -- Вынеси, милая... Вынеси...
   Горы.

-----

   Съ утра пріискъ оглашался криками, гиканьемъ. Казаки ловили рабочихъ, какъ зайцевъ, они вытаскивали ихъ за ноги изъ-подъ наръ, съ чердаковъ, съ сѣноваловъ. Они окружали ихъ и хлестали нагайками. Не сходя съ лошади, они хватали за волосы бабъ и волочили ихъ до конторы. И здѣсь начинался судъ-расправа. Здѣсь ихъ брали, кому онѣ нравились, здѣсь ихъ били, кому онѣ наскучили.
   Рабочихъ пороли. Казаки стояли по два въ рядъ, пара противъ пары. И били.
   Потомъ уносили избитыхъ къ стѣнѣ казармы. Тамъ бросали. Отлежаться. И били второй разъ. И еще, и еще...
   Козыревъ стоялъ на колѣняхъ.
   -- И вотъ... Подговаривали...
   -- Кто?
   -- Тепловъ... Все онъ... Онъ всегда.
   -- Тепловъ. Это вѣрно,-- говорятъ забойщики, и смотрятъ въ землю.
   -- Еще кто?
   -- Васильевъ, Прохоръ... Бабинскій... Бунтовали забойщики. Это они.
   -- Покажите забойщиковъ.
   Но всѣ молчатъ.
   -- Покажите забойщиковъ!-- кричитъ офицеръ.
   Козыревъ кланяется низко, до самой земли.
   -- Нѣту... Съ Тепловымъ они... Бѣжали.
   -- Сволочи! Убрать эту сволочь! Осталась одна дохлятина!
   -- Ослы!-- кричитъ офицеръ.-- Только бабъ захватили, суслики. Свѣтловскій сидитъ на крыльцѣ, придавленный и безпокойный.
   -- Простите, пожалуйста. Можетъ быть, вы пойдете обѣдать?
   Но офицеръ не унимается.
   -- Привести тѣхъ, кто взятъ съ оружіемъ.
   Но такихъ не находится. Тамъ, на берегу Петровскаго брода остались они. Они лежатъ на галькѣ, головами въ разныя стороны. А въ прибрежномъ лѣсу причитаютъ бабы, не смѣя выйти, не смѣя закрыть имъ потускнѣвшіе глаза. И лежатъ они рядомъ съ оружіемъ. А на другомъ берегу угрюмо стоятъ казаки, караулятъ своихъ убитыхъ товарищей. И смотрятъ на этихъ -- своихъ и на тѣхъ -- чужихъ, но не видятъ разницы. И темный лѣсъ кругомъ подымается, и щебечутъ птицы, и рокочетъ голубая вода.
   -- Привести зачинщиковъ!
   Ихъ приводятъ -- тѣхъ, что молчатъ.
   Они опустили избитыя прикладами лица и смотрятъ въ землю.
   Изрѣдка вытираютъ сгустки крови.
   -- Молчите?
   Молчатъ.
   -- Кто васъ подговаривалъ? Эй?...
   -- Что сдѣлано, сдѣлано,-- говоритъ одинъ изъ нихъ.
   -- Бейте ихъ,-- приказалъ офицеръ.
   И бьютъ. Стоны, шумъ, хрипѣніе.
   Но тѣ, что молчатъ, молчатъ.
   Сдѣлано -- сдѣлано.

-----

   Вечеромъ всходитъ луна, и долго не можетъ оторваться отъ зубчатыхъ елей. Коростель кричитъ. И мягкія ночныя птицы безшумно носятся зигзагами, шарахаются, опять взлетаютъ кверху.
   У костровъ стоятъ патрули. Ни говора, ни криковъ. Только стоны, протяжные, глухіе. Они точно ползаютъ по росистой травѣ, гдѣ-то у корня, у земли извиваются.
   Свѣтловскій въ конторѣ.
   Горитъ свѣчка. Ее колеблетъ вѣтеръ. Такъ около гроба всегда качается пламя свѣчей.
   Раскрытое окно.
   И Викторъ.
   -- Радостное счастье...
   Но Свѣтловскій не движется.
   -- Вы должны быть счастливы...-- шепчетъ Викторъ, и долго, глухо хохочетъ, закатывая вверхъ глаза.
   -- Марѳа... Ее брали всѣ. Я видѣлъ... Здоровые, больные, зараженные... Она смазливая.
   И онъ скользитъ по комнатѣ съ кошачьей, липкой нервностью.
   -- И я убилъ ее... Лежитъ въ канавѣ...
   И скалитъ зубы, душитъ рыданія.
   -- Помогите!...-- кричитъ Свѣтловскій.
   Но Викторъ бросается къ нему. Длинный, медвѣжій ножикъ.
   Свѣчка падаетъ.
   Лунные лучи расползаются по полу, ищутъ, заглядываютъ. Растекаются серебряной, дрожащей сѣткой.
   И опять коростель.

-----

   Это было тамъ, гдѣ рѣчка Синяя клубится, падаетъ съ горъ въ долину.
   Въ той самой густой чащѣ Унюкскаго хребта расположились станомъ Тепловъ и забойщики.
   Костры потрескивали. Лошади ходили на приколѣ и звякали удилами.
   А люди собрались тѣснымъ кружкомъ. Они тихо разговаривали. Теперь вѣдь ужъ можно подсчитать потери.
   Убитые... Сколько ихъ? Если всѣ, кого нѣтъ здѣсь, это много. Такъ легко сосчитать всѣхъ на рѣчкѣ Синей... Пятнадцать-двадцать забойщиковъ, Агаѳья и Маша... Вотъ все, что осталось. А гдѣ остальные?
   Тепловъ смотритъ на всѣхъ, и глаза его поблескиваютъ.
   -- А что, если мы вернемся? Врасплохъ... Казаковъ выбьемъ?
   Забойщики переглядываются.
   -- Это надо обдумать, Василій Григорьичъ.
   Тепловъ шевелитъ губами.
   -- Ночью съ огнемъ, съ грохотомъ. Взорвать старый сарай... для страха. Лошади скачутъ... На полномъ ходу окружить ихъ. Отнять оружіе...
   Забойщики одинъ за другимъ подымаются.
   -- Товарищи!-- говоритъ Бабинскій.-- А мы вѣдь можемъ? Вѣдь можемъ?
   И взволнованно берется за свой патронташъ. Всѣ смотрятъ на Теплова, разогнувъ усталыя спины. Всѣ выпрямляются, затягивая туго ременные пояса.
   Но онъ говоритъ имъ:
   -- Нѣтъ, не выйдетъ, товарищи.
   И садится. И смотритъ на нихъ блестящими глазами. Какъ они гордо стоятъ. На рѣчкѣ Синей. Когда сзади лежатъ одни обломки. Когда впереди зіяетъ тьма неизвѣданнаго.
   -- Товарищи,-- говоритъ онъ имъ.-- А сколько нашихъ пало?
   Тогда Прохоръ Васильевъ подымаетъ голову.
   -- Всѣ падаютъ, всѣ встаютъ. А не всталъ -- царство ему небесное.
   Всѣ крестятся.
   Тепловъ улыбается, непонятной улыбкой.
   -- Отняли пріискъ у насъ...-- роняетъ онъ.
   Но Бабинскій кричитъ ему:
   -- Отняли! Отняли!
   -- И пусть отняли!-- реветъ онъ на цѣлый лѣсъ, и потрясаетъ руками.-- Близится время! Скоро подходитъ! Ой, близится! Страшное время близится!
   -- И вскроется тайное, станетъ явнымъ,-- шепталъ Григорій, Машинъ отецъ.
   -- Мы страшную клятву сказали!-- кричитъ Бабинскій.-- Сзади у насъ -- пустыня! Впереди -- царство... Кто остановитъ насъ? Что отымутъ у насъ? О чемъ мы будемъ плакать? Кто остановитъ меня!-- кричитъ онъ, и рветъ на груди рубашку.
   -- Гдѣ эта сила? И гдѣ мои дѣти, жена, имѣнье? Гдѣ она, развѣ я знаю?... Слушай! Ты хочешь -- до края свѣта?-- Иду. Хочешь на смерть?-- Иду! Всюду иду. Я иду!-- кричитъ Бабинскій.
   А Тепловъ сидитъ и думаетъ, и слезы щекочутъ его горло, и застилаютъ глаза теплой, прозрачной дымкой... И онъ все ниже, ниже наклоняетъ свою голову, пока она не ложится на руки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тепловъ все плачетъ. И слезы катятся.
   -- Милые товарищи, завтра намъ нужно уѣхать отсюда. Но мы вернемся. Однажды вернемся...
   И плачетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Алексѣй Окуловъ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru