Lib.ru/Классика: Окс Виктор Борисович. Нина Атлас

Нина Атласъ

(Разсказъ).

Вчера я встрѣтилъ Нину Атласъ. Ее зовутъ теперь Антониной Осиповной, и у нея двое дѣтей,-- почти такія же большія, какъ мы были тогда... Она худенькая и стройная, и глаза у нея еще молоды... Но на вискахъ выбѣгаютъ изъ тяжелыхъ черныхъ волосъ двѣ сѣдыя пряди. Моя голова почти совсѣмъ бѣлая... Это было давно, давно. Но я помню все, до мелочей, и вспоминать радостно и жутко: прошлаго не вернешь!-- Я спросилъ Нину, помнитъ-ли она? Она вздрогнула и улыбнулась.

-- Все можно забыть,-- тихо сказала Нина,-- только не то время, когда дѣтство превращается въ юность.

I.

Въ то утро, ясное майское утро, мой отецъ, содержатель единственной въ городѣ по-европейски устроенной гостинницы -- "Петербургской", Иванъ Ивановичъ Бакаловъ, вошелъ ко мнѣ въ комнату съ телеграммой въ рукахъ.

-- Угадай-ка, Митька, кто ѣдетъ?-- сказалъ онъ мнѣ,-- и не дожидаясь отвѣта, воскликнулъ:

-- Атласъ!

Я вскочилъ съ кровати, на которой лежалъ съ толстымъ томомъ "Донъ-Кихота" въ рукахъ, и вырвалъ изъ рукъ отца телеграмму. Въ ней было только три слова: "Приготовьте комнаты. Атласъ".

-- И Нина пріѣдетъ?-- спросилъ я, возвращая депешу.

-- Вѣроятно. Видишь -- "комнаты", значитъ двѣ комнаты. А ты помнишь Нину?

Помнилъ-ли я? Прошло восемь лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ тяжелый пароходъ австрійскаго общества увезъ эту тоненькую дѣвочку съ большими глазами, и я успѣлъ превратиться почти въ юношу. Но я помнилъ ее, потому что она была единственнымъ другомъ моего дѣтства, и лучшаго друга у меня никогда не было.

Когда ее привезли къ намъ, худенькую, почти прозрачную, съ черными кругами подъ глубокими, синими глазами, привезли поправляться отъ только-что перенесеннаго воспаленія легкихъ, -- ей было восемь или девять лѣтъ. Мнѣ тоже было тогда девять лѣтъ. И за всѣ девять лѣтъ моей жизни я никогда не видѣлъ такой дѣвочки. Знакомыхъ у насъ не было, и товарищами моихъ игръ были полууличные и вовсе уличные мальчишки и дѣвчонки изъ сосѣднихъ домовъ. Вся эта загорѣлая, грязная и вольная толпа турченятъ и маленькихъ турчанокъ, грековъ и болгаръ была совсѣмъ не похожа на нѣжную и грустную дѣвочку съ черными локонами, которую на рукахъ вынесли изъ фаэтона и уложили въ креслахъ, на бѣлыхъ подушкахъ, въ тѣни олеандровъ на южной террасѣ. Я смотрѣлъ на нее удивленными глазами, спрятавшись въ своемъ любимомъ убѣжищѣ, въ пушистыхъ вѣтвяхъ развѣсистой шелковицы. Я смотрѣлъ на нее, какъ дикарь, никогда не видавшій бѣлаго, смотритъ на европейца. Это не могла быть дѣвочка, простая, смертная дѣвочка, какъ тѣ, что носились со мною по берегамъ залива и по пыльнымъ улицамъ. Она была скорѣе похожа на фею, на маленькую принцессу-эльфу. Но въ девять лѣтъ я уже не вѣрилъ ни въ фей, ни въ эльфовъ!.. Оставалось предположить, что глубокіе синіе глаза и пушистые черные локоны принадлежатъ не принцессѣ-эльфѣ, а просто принцессѣ. Тому, что принцы и принцессы не похожи на остальныхъ людей, я еще вѣрилъ въ девять лѣтъ...

Долго я разсматривалъ пріѣзжую принцессу только издали, по большей части изъ своего зеленаго убѣжища, потому что отецъ строго-на-строго запретилъ мнѣ показываться въ комнатахъ новыхъ жильцовъ, а дѣвочка долго не покидала своей террасы во второмъ этажѣ. Она поправлялась. Наше щедрое солнце уже опалило здоровымъ загаромъ ея блѣдныя щечки. Она начинала двигаться безъ посторонней помощи по балкону. Я слѣдилъ за ней съ бьющимся сердцемъ, и странная, нѣжная преданность къ этому хрупкому существу охватывала меня. Мнѣ хотѣлось взять ее въ свои сильныя, привыкшія къ греблѣ, руки и бережно носить и качать. Она, вѣроятно, была не тяжелѣе маленькой кошечки.

Однажды, воспользовавшись тѣмъ, что на террасѣ никого не было, я спустился туда съ нависшихъ вѣтвей моей шелковицы и положилъ на столикъ, около дѣвочки, цѣлую охапку розъ и магнолій. Я страшно рисковалъ: если-бъ меня увидѣлъ отецъ, мнѣ досталось-бы не на шутку. Но я не думалъ объ опасности. Я былъ такъ счастливъ, что могъ прикоснуться къ вещамъ принцессы. Я робко и осторожно потрогалъ бѣлую подушку въ батистовой наволочкѣ съ кружевами; заглянулъ въ лежавшую на стулѣ книжку, буквы которой были французскія, но слова не французскія, непонятныя; благоговѣйно поднялъ упавшую на полъ бѣлую ленточку и быстро, оглянувшись, какъ воръ, спряталъ ее у себя на груди... Шаги на лѣстницѣ прервали мое блаженство. Двумя сильными движеніями я поднялся на вѣтви шелковицы и исчезъ въ листвѣ. За то, какъ я былъ вознагражденъ за свое опасное похожденіе, когда увидѣлъ радостную улыбку моей принцессы и услышалъ ея восклицанія! Она погрузила свое милое личико въ кучу цвѣтовъ и нѣжно перебирала пальчиками бѣлые лепестки магноліи...

На другой день, послѣ прогулки, она нашла на своемъ столѣ перламутровыя раковины и мелкія ракушки -- самыя красивыя, какія только были на нашемъ берегу...

Между дѣвочкой и мною установилась связь, хотя мы ни разу не говорили другъ съ другомъ, а она даже не видала меня. Но каждый день она находила на своемъ столикѣ какой-нибудь подарокъ и удивлялась: уходя изъ комнаты, ея мать закрывала дверь на ключъ, не довѣряя греческой прислугѣ, и въ комнаты никто не могъ войти. Мои немудреные подарки доставляли дѣвочкѣ тѣмъ больше радости, что появлялись таинственно, какъ въ сказочномъ замкѣ. Ея мать улыбалась, слушая пылкія фантазіи своей дочурки. Вѣроятно, она давно уже догадалась, откуда приходили таинственныя приношенія, но молчала, потому что таинственность забавляла ребенка.

Какъ-то разъ мнѣ посчастливилось. Мой ближайшій товарищъ, сынъ кучера, девятилѣтній Гасанъ, нашелъ красивую зеленую ящерицу. Онъ позвалъ меня, надѣясь хоть на такую приманку заманить меня въ садъ, къ морю, потому что среди моей банды живо чувствовалось мое долгое и постоянное отсутствіе. Но бѣдный парень ошибся. Ящерица не вернула меня въ покинутое лоно товарищества; напротивъ, она-то и послужила причиной моего окончательнаго исчезновенія съ этого лона. Я взялъ ящерицу, даже не поблагодаривъ Гасана, который въ сердцахъ обозвалъ меня за это гяуромъ и гагаузомъ {Гагаузы -- смѣшанное племя, живущее въ Болгаріи. Въ ихъ жилахъ течетъ и болгарская, и греческая, и турецкая, и цыганская кровь, но ни болгары, ни греки, ни турки, ни даже цыгане не признаютъ ихъ своими. Въ ихъ устахъ слово "гагаузъ" -- презрительная кличка.}. Въ другое время это стоило-бы Гасану серьезнаго поединка на кулакахъ или даже на палкахъ, но теперь мнѣ было не до того. Я бѣгомъ отправился домой, добылъ шелковыхъ нитокъ и полѣзъ на свое дерево. Черезъ пять минутъ ящерица уже бѣгала по столу принцессы, привязанная за ножку длинной шелковинкой.

Дѣвочка поднялась на террасу одна, безъ матери, которая замѣшкалась внизу, и первымъ дѣломъ направилась къ столу. Но едва она приблизилась къ нему, какъ пронзительно взвизгнула, отскочила къ двери и, вся дрожа, стала звать мать. Ея личико побѣлѣло и перекосилось, а большіе испуганные глаза, казалось, вотъ-вотъ выскочатъ изъ орбитъ.

Видя неожиданный эффектъ, произведенный моимъ подаркомъ, я забылъ объ опасности, которая, въ виду такого происшествія, становилась особенно грозной, и камнемъ упалъ съ вѣтвей шелковицы на земляной полъ террасы.

-- Не бойся, не бойся!-- воскликнулъ я,-- и, забывъ о робости, схватилъ принцессу за руки,-- она не кусается, она безвредная... Я хотѣлъ сдѣлать тебѣ удовольствіе... Это -- ящерица!

Дѣвочка сразу успокоилась и перестала кричать. Она улышулась лукаво и привѣтливо, при чемъ ея зубки сверкнули, какъ у хорька.

-- Откуда ты взялся, мальчикъ?-- спросила она. И, не дожидаясь отвѣта, прибавила:

-- Ты упалъ съ неба?

Она весело засмѣялась, при чемъ густые черные локоны запрыгали по плечамъ.

-- Мальчикъ, какой ты смѣшной!-- воскликнула она.-- Зачѣмъ у тебя якорь?

Она прикоснулась своимъ бѣленькимъ пальчикомъ къ синему якорю, который былъ вытравленъ на моей лѣвой рукѣ, повыше запястья. Это была настоящая татуировка, которую мнѣ сдѣлалъ поваръ англійскаго консула, китаецъ; она стоила мнѣ немалыхъ страданій и составляла мою гордость. Я хотѣлъ разсказать все это принцессѣ, но она не дала мнѣ раскрыть рта и снова заговорила.

-- Это ты подарилъ мнѣ раковинки? И цвѣты тоже ты принесъ? И соловья въ клѣткѣ? И все, что здѣсь было? Да? И эту гадкую ящерицу?

-- Это не соловей -- это простой щегленокъ,-- сказалъ я, глядя на носки своихъ сапогъ.

-- Щегленокъ?-- протянула дѣвочка,-- а гдѣ ты его взялъ?

-- Въ гнѣздѣ.

-- У! Разбойникъ!-- воскликнула принцесса, грозя мнѣ пальчикомъ.-- Впрочемъ, всѣ мальчики должны быть разбойниками. По-моему, всѣ мужчины должны быть разбойниками или рыцарями. Какъ ты думаешь? А то еще хорошо быть морякомъ? А?

-- Морякомъ хорошо,-- отвѣтилъ я.-- Я буду морякомъ.

-- Мой папа -- морякъ,-- сказала дѣвочка.-- Меня зовутъ Нина, Нина Атласъ. Тебѣ нравится имя Нина? А тебя какъ зовутъ?

-- Митькой.

-- Митькой? Это хорошо. Митькой звали! Моя няня когда что-нибудь пропадетъ, всегда говоритъ: Митькой, звали! А у тебя есть няня?

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я,-- у меня не было няни.

-- Значитъ, ты всегда съ мамой. Это хорошо.

-- У меня мамы тоже нѣтъ,-- отвѣтилъ я, упорно глядя на свои сапоги:-- моя мама умерла, когда я родился.

На мгновеніе установилось молчаніе. Потомъ я почувствовалъ, какъ нѣжная ручка погладила мою татуированную лапу, и нѣжный, дрожащій голосокъ тихо произнесъ:

-- Бѣдненькій! Сиротка!

Я быстро поднялъ глаза и встрѣтилъ ласковый, теплый взглядъ большихъ, синихъ глазъ. Въ нихъ сіяли слезинки. И мнѣ сдѣлалось такъ жалко самого себя и въ то же время такъ сладко, что защемило въ горлѣ и подозрительно защекотало въ носу. Но плакать, да еще при дѣвочкѣ, я считалъ для себя позоромъ.

-- Ты долго будешь у насъ жить?-- спросилъ я.

-- До зимы,-- отвѣтила Нина,-- я пріѣхала на виноградъ.

Это показалось мнѣ страннымъ. Я понялъ-бы еще, еслибъ люди пріѣзжали за чѣмъ-нибудь диковиннымъ. Но такая обыкновенная вещь, какъ виноградъ! Мое изумленіе было слишкомъ очевидно, и Нина постаралась мнѣ объяснить, въ чемъ дѣло:

-- Отъ винограда я совсѣмъ выздоровѣю и сдѣлаюсь сильная.

-- Развѣ виноградъ -- лекарство? спросилъ я.

Мое недовѣріе сообщилось Нинѣ.

-- Большіе такъ говорятъ,-- сказала она, пожимая плечами.

-- Большіе тоже много врутъ,-- съ убѣжденіемъ возразилъ я.

Нина удивленно и почтительно посмотрѣла на меня. Мое отрицаніе авторитетовъ вызвало въ ней уваженіе къ моей особѣ. Съ этого мгновенія она молчаливо признала мое превосходство.

II.

Скоро мы сдѣлались неразлучны. По цѣлымъ днямъ мы бродили съ Ниной по нижнимъ дорожкамъ сада, гдѣ густой чащей разрослись акаціи и высоко поднимались надъ ними бѣлыя колонны тополей. Я знакомилъ мою новую подругу со своимъ царствомъ, обширнымъ царствомъ стараго запущеннаго сада, начинавшагося у самаго моря, тамъ, гдѣ прибрежная полоса золотого песку переходила въ жирную черноземную почву, и лѣпившагося широкими террасами, словно ступенями гигантской лѣстницы, до самаго гребня горы, на которой стояла гостинница. Давно, можетъ быть, еще въ прошломъ столѣтіи, этотъ садъ составлялъ владѣніе знатнаго стамбульскаго паши. Въ тѣ времена, надо думать, онъ содержался съ царственной роскошью: объ этомъ говорили оставшіяся кое-гдѣ, полуобросшія мхомъ, скамейки изъ бѣлаго мрамора; теперь онѣ едва выглядывали изъ густой зелени лопуховъ, но еще можно было разобрать великолѣпную рѣзьбу, еще можно было угадать подъ комьями земли и пушкомъ дерна изящныя, гнутыя линіи сидѣнія и локотниковъ. О былой роскоши говорили остатки мраморныхъ бассейновъ, изсякшіе фонтаны, сохранившіяся частями легкія, витыя колоннады исчезнувшихъ павильоновъ и бесѣдокъ. Говорили о ней и богатѣйшія дамасскія розы, какимъ-то чудомъ поднимавшія свои пунцовыя и палевыя головки среди бурьяна и всякой дряни.

И на каждомъ шагу въ аллеяхъ, заросшихъ травами, среди перебитыхъ рамъ парниковъ, на днѣ пересохшихъ бассейновъ и въ самой чащѣ одичавшаго винограднаго лозняка попадались слѣды тѣхъ событій, которыя привели всю эту былую роскошь въ ея теперешній видъ разрушенія: весь садъ былъ усѣянъ чугунными шарами и обломками чугунныхъ шаровъ. Старыя бомбы, неразорвавшіяся при паденіи, лишенныя своей разрушительной начинки и безформенные осколки разорвавшихся бомбъ, нѣкогда сѣявшіе въ этихъ мѣстахъ смерть и ужасъ, а теперь жалкіе и покрытые ржавчиной, попадались во множествѣ по всему побережью, въ особенности же на валу и около вала. Ихъ было такъ много, что долгіе годы послѣ войны собираніе этихъ чугунныхъ воспоминаній страшнаго прошлаго было выгоднымъ промысломъ, и этимъ дѣломъ были заняты всѣ дѣти окрестной бѣдноты. Въ концѣ концовъ, бомбы и гранаты сдѣлались рѣдкостью; только въ нашемъ саду, гдѣ ихъ не собирали и не продавали, ихъ было попрежнему много.

Для меня и моей банды старыя бомбы замѣняли игрушки. Развѣ могло быть что-нибудь восхитительнѣе, чѣмъ играть въ войну, защищая настоящій валъ и настоящую крѣпостную стѣну настоящими бомбами? Мы смѣло могли смотрѣть съ горделивымъ презрѣніемъ на блестящую мѣдную пушечку въ окнѣ единственнаго въ городѣ игрушечнаго магазина. Пусть эта пушечка была для насъ недоступной роскошью,-- что до того! Мы имѣли свою артиллерію, цѣлую баттарею изъ четырехъ орудій! Они грозно стояли на той части поросшей мхомъ и травою крѣпостной стѣны, которая составляла границу нашего сада. Пускай дула этихъ орудій были не изъ блестящей литой мѣди, а два изъ нихъ имѣли скромные обрѣзки водосточныхъ трубъ, два же другія -- деревянные желоба; пускай наши пушки не могли стрѣлять ни вверхъ, ни передъ собою, а только внизъ, по склону вала,-- за то эта баттарея, эти четыре орудія были сдѣланы нашими собственными руками! Около каждаго изъ нихъ возвышалась правильно сложенная пирамидка бомбъ, нанесенныхъ изъ сада, и во время боя эти запасы снарядовъ непрерывно пополнялись подносимыми изъ парниковъ и виноградниковъ. Правда, вытолкнутыя изъ дула не взрывомъ пороха, а простою палкой,-- эти бомбы не всегда хотѣли катиться внизъ, къ непріятелю, карабкавшемуся по валу на приступъ, но зато покатившіяся заставляли непріятеля сторониться, падать и даже обращаться въ бѣгство! Правда и то, что наши бомбы никогда не разрывались, но это имѣло свою выгоду: послѣ счастливо отбитаго приступа мы спускались внизъ, подбирали истраченные снаряды и приносили ихъ обратно. При такомъ способѣ дѣйствій мы не рисковали оставить свою артиллерію безъ снарядовъ, какъ это случается съ настоящей артиллеріей...

Мое сердце учащенно билось отъ гордости, когда я видѣлъ горящіе восторгомъ и удивленіемъ глазки моей принцессы. А ея удивленію и восторгу не было предѣловъ. Крѣпко сжимая мою руку своими длинными розовыми пальчиками, она ходила со мною по всему обширному саду, по валу, по крѣпостной стѣнѣ и по золотистой прибрежной полосѣ. Для дѣвочки, выросшей въ тѣсныхъ улицахъ большого города, среди каменныхъ стѣнъ и чахлыхъ деревьевъ подстриженныхъ скверовъ, нашъ просторъ, наша богатѣйшая растительность, наши магноліи и олеандры, тополи и кипарисы, наше море,-- были чудомъ, откровеніемъ новаго, невиданнаго и волшебнаго міра.

А мои разсказы о нашихъ играхъ, о полной свободѣ, которою мы пользовались, о прогулкахъ на парусномъ баркасѣ безъ большихъ, о верховой ѣздѣ звучали для маленькой горожанки, какъ увлекательная сказка. Нина не уставала слушать, я не уставалъ разсказывать. Цѣлые дни мы были вмѣстѣ, цѣлые дни бродили подъ жгучими лучами майскаго солнца. Сначала наши прогулки тревожили г-жу Атласъ. Когда мы появлялись съ Ниной на гребнѣ стѣны, къ намъ торопливо бѣжала посланная изъ дому горничная: Нинина мама боялась, чтобы дѣвочка не упала съ откоса; когда мы забирались въ море, перепрыгивая съ камня на камень, горничная прибѣгала на берегъ и звала насъ обратно: Нинина мама боялась, чтобы ея дѣвочка не промочила ножекъ... Но Нина была не изъ покорныхъ, а мое общество меньше всего могло пріучить ее къ послушанію. Она сердилась, красиво хмурила свои черныя брови, топала каблучкомъ и отказывалась повиноваться. Эта борьба продолжалась недолго. У насъ были такіе могучіе союзники, какъ солнце и свѣжій воздухъ; они сдѣлали то, что Нина крѣпчала и розовѣла не по днямъ, а по часамъ. Ея мать воочію убѣдилась, что тревоги напрасны, что наше блужданіе по саду и по берегу не только не вредны дѣвочкѣ, но напротивъ -- полезны. Она успокоилась, и намъ была предоставлена полная свобода.

Наша дружба росла. Утромъ, проснувшись, Нина спѣшила выпить свое какао и съѣсть неизбѣжную тарелку надоѣвшей овсянки, потому что знала, что я уже жду ее внизу, у садовой калитки. Иногда я забирался, по старой памяти, на шелковицу и оттуда слѣдилъ за завтракомъ своей принцессы. Но теперь я не прятался робко въ зелени вѣтвей, а смѣло окликалъ Нину. Моя пріятельница поднимала свою курчавую головку, и большіе глаза смѣялись задоромъ.

-- Я знаю, гдѣ ты, Митька!-- звонко говорила она,-- ты на деревѣ!

-- A y меня ящерица!-- отвѣчалъ я.

-- Я не боюсь, я теперь ничего не боюсь!

И въ доказательство Нина подбѣгала къ шелковицѣ. Я наклонялся, она тянулась на цыпочкахъ, и мы здоровались. Нѣсколько минутъ спустя, крѣпко взявшись за руки, мы бѣжали полузаросшей дорожкой къ морю...

Мы любили забраться далеко-далеко, перепрыгивая съ камня на камень. Мѣстами, гдѣ Нининой храбрости не хватало для прыжка, я лѣзъ въ воду и переносилъ дѣвочку на плечахъ. Принцесса гордо сидѣла на моей шеѣ и довольно безцеремонно постукивала каблучками своихъ бѣленькихъ туфель по моей груди. Но зато, когда я опускалъ ее на плоскую верхушку какого-нибудь далекаго камня, окруженнаго со всѣхъ сторонъ моремъ, и между нами и прибережной грядою камней зеленѣла вода пролива, одолѣть который Нинѣ было бы не по силамъ,-- тогда дѣвочка нѣжно прижималась ко мнѣ и, чувствуя себя безпомощной, говорила:

-- Ты храбрый, Митька, ты сильный!

Она признавала мое превосходство, становилась послушной и кроткой. Солнце обдавало насъ горячею лаской, чуть замѣтный морской вѣтерокъ бросалъ, словно пригоршнями, маленькіе всплески волнъ на подножье нашего камня. Я намачивалъ въ соленой влагѣ платокъ и покрывалъ имъ, несмотря на протесты, черныя кудри Нины, чтобы предохранить ее отъ солнечнаго удара. Лежа на животѣ, подпирая руками подбородокъ, мы смотрѣли на уходящій вдаль полукругъ. Синее вдали, вокругъ камня, море было зеленое, какъ малахитъ. Вдали, въ синевѣ, то и дѣло вспыхивали яркія звѣздочки, словно чья-то шаловливая рука стряхивала съ поверхности моря тысячи блестящихъ, рыбьихъ чешуекъ. А вблизи, между камней, жидкій малахитъ прорѣзывали то тутъ, то тамъ неожиданныя бѣлыя струйки. Небо было высокое, высокое, горизонтъ далекій. И когда мы пристально вглядывались въ то мѣсто, гдѣ свѣтлая синева неба и темная синева моря сливались таинственной, колеблющейся дымкой,-- тогда, словно по волшебству, дуга отступала, глазу открывалась еще отдаленнѣйшая даль безграннаго моря... И наши дѣтскія сердца бились радостно и весело, потому что мы чувствовали передъ собой безконечность!.. А въ воздухѣ рѣяли рѣдкія, рѣзвыя чайки; далеко, за нами, поднимались горы. Кругомъ держалась чуткая тишина, изрѣдка нарушаемая рѣзкимъ крикомъ чайки или далекимъ гудкомъ парохода въ гавани... Мы смотрѣли на море и разговаривали.

Если мои разсказы о нашихъ похожденіяхъ, объ играхъ на крѣпостномъ валу, о морскихъ прогулкахъ были для Нины интересны, какъ новая сказка,-- то и мнѣ въ свою очередь было о чемъ послушать, когда дѣвочка принималась разсказывать прочитанныя книжки. Какъ для нея былъ совершенно невѣдомъ, страненъ и заманчивъ живой міръ, съ которымъ я ее знакомилъ, такъ для меня былъ новъ и привлекателенъ чудесный міръ, встававшій передо мною въ ея разсказахъ.

Милая Нина! Потомъ, когда я читалъ о приключеніяхъ капитана Гаттераса и о мрачномъ, ушедшемъ отъ людей въ морскія глубины, капитанѣ Немо; когда я читалъ о благородномъ Айвенго и о бѣдномъ маленькомъ Оливерѣ Твистѣ,-- все это было уже мнѣ знакомо. Изъ устъ маленькой синеглазой волшебницы я познакомился съ очаровательнымъ міромъ героевъ, смѣльчаковъ-изслѣдователей, рыцарей и разбойниковъ. И никогда потомъ, въ ясныхъ, красивыхъ повѣствованіяхъ, которыя я читалъ, не было столько захватывающей прелести, сколько въ наивныхъ, сбивчивыхъ пересказахъ моей подруги!

III.

Дни бѣжали для насъ незамѣтно. Они всѣ были похожи одинъ на другой, и всѣ были очаровательны. Въ моихъ воспоминаніяхъ, такъ ярко всплывшихъ въ памяти по поводу извѣстія о возвращеніи Нины, все это время представлялось чѣмъ-то сплошнымъ, солнечнымъ, теплымъ и мягкимъ. Никакихъ подробностей, никакихъ особенныхъ праздниковъ или развлеченій я не могъ припомнить, да ихъ и не было. Мы никуда не ѣздили, нигдѣ не бывали. Вся наша жизнь протекала въ тѣнистыхъ чащахъ стараго сада, на залитомъ солнечнымъ сіяніемъ крѣпостномъ валу, среди омываемыхъ ропчущимъ моремъ мшистыхъ камней. Въ этомъ замкнутомъ міркѣ, какъ въ волшебномъ замкѣ, развертывались для насъ длинныя вереницы іюньскихъ, іюльскихъ, августовскихъ дней, долгихъ дней, начинавшихся съ утренней зарею и кончавшихся съ вечерней; дней, завороженныхъ палящими лучами южнаго солнца; обвѣянныхъ торопливой лаской морского вѣтра, приносившаго живую свѣжесть соленыхъ испареній; дней, напоенныхъ густымъ благоуханіемъ розъ, магнолій, миртовъ, быстро отцвѣтшихъ бѣлыхъ черешенъ и вишенъ, медленно назрѣвающимъ янтарнымъ виноградомъ! Незабвенныхъ дней, полныхъ одно образными и все-таки радостно-новыми впечатлѣніями! Моя память сохранила ихъ всѣ вмѣстѣ, какъ нескончаемый, свѣтлый, праздничный день. И только одинъ день, вѣрнѣе, одинъ вечеръ, среди всей этой длинной вереницы, отпечатлѣлся въ моей душѣ особеннымъ, острымъ и болѣзненнымъ воспоминаніемъ.

Около полудня этого жгучаго іюльскаго дня ударило грозою. Грозъ и дождей давно не было. Уже нѣсколько недѣль стояли такія жары, что зелень тополей и магнолій посѣрѣла, а лапчатые виноградные листья опускали къ землѣ свои края, выгибаясь куполомъ, чтобы какъ-нибудь защитить пріютившіеся подъ ними гроздья. Морской песокъ былъ такъ горячъ, что мы съ Ниной пекли въ немъ картофель. Въ прозрачномъ темно-синемъ небѣ солнце висѣло, какъ раскаленный мѣдный шаръ, и безконечно-медленно подвигалось къ западу. Ни малѣйшаго вѣтерка. Ни одинъ листъ высокихъ тополей не шевелился, ни одна острая верхушка мачтовыхъ кипарисовъ не дрогнула. Парило такъ сильно, что даже привычные къ зною буйволы искали тѣни; объ остальныхъ животныхъ и говорить нечего. Птицы попрятались. Ни одинъ звукъ не нарушалъ мертвой, неподвижной тишины. Люди, полураздѣтые, лежали въ комнатахъ съ прикрытыми жалюзи и ставнями и ничего не могли дѣлать. Льду не было, а вода, пока ее доносили изъ фонтана, становилась теплой и противной. Кто-то посовѣтовалъ купаться. Но и купанье не облегчало. Вода въ морѣ была неподвижная и теплая, совсѣмъ теплая, словно въ нагрѣтой ваннѣ. На берегу сильно пахло терпкимъ запахомъ подгнившихъ и пересохшихъ водорослей, камыша и тины, и отъ этого запаха кружилась голова. А на тѣлѣ, едва оно выставлялось изъ воды, осѣдали крупныя зерна соли, и это раздражало и жгло кожу... Часы тянулись, а въ воздухѣ все такъ-же парило, и все такъ-же медленно ползло по крутому синему небу неумолимое, пылающее солнце...

Неожиданно раздался ударъ грома. Одинъ, короткій и отрывистый, словно гдѣ-то далеко оборвалось и упало что-то большое и тяжелое. Никто не замѣтилъ, откуда и когда появилась туча, а уже половина неба была охвачена черной, густой тѣнью. Но было еще жарко, потому что туча не закрыла солнца, и оно, попрежнему, обжигало землю прямыми, отвѣсными лучами. И воздухъ еще былъ неподвиженъ. Но море оживилось. Къ берегу стали подбѣгать мелкія и круглыя волны, безъ гребней, а вдали уже забѣлѣли и запрыгали барашки, рожденные за горизонтомъ приближавшейся бурей. Изъ потемнѣвшаго неба камнемъ упали внизъ одна за другой двѣ-три чайки и закружились надъ самой водой, срѣзая крыльями жемчужную пѣну. Второй раскатъ грома прозвучалъ длиннѣе и гулче. Въ темнотѣ тучи пробѣжала, изогнувшись двойнымъ колѣномъ, быстрая молнія. Въ то же мгновеніе откуда-то прилетѣлъ вѣтеръ, зашелестѣлъ верхушками сада. Тополи и кипарисы, повеселѣвъ, закивали вершинами, словно привѣтствуя бурю. По дорожкамъ взметнулись кверху, закружились и побѣжали сухіе листья. Наверху хлопнуло окно. За домомъ жалобно замычалъ буйволенокъ. Крупныя тяжелыя капли упали, какъ зерна изъ рѣдкаго сита. Но это продолжалось только мигъ, одинъ короткій мигъ. Сейчасъ, же прокатился третій громъ, медленный, тяжелый, то наростая, то затихая; молнія охватила небо заревомъ, а туча окутала и остальную часть свода, и солнце; дождь хлынулъ потоками, такъ обильно и мощно, что нельзя было различить отдѣльныхъ струекъ, а казалось, что вода льется съ неба сплошнымъ занавѣсомъ. На морѣ теперь уже взбѣгали крутыя и частыя волны, съ острыми, рѣзко очерченными, вспѣненными гребнями. Онѣ съ воемъ набѣгали на камни, и буруны долго еще ревѣли въ мшистыхъ воронкахъ, когда волны давно уже отбѣгали назадъ. Удары грома сыпались все чаще и были все длиннѣе и раскатистѣе. Они почти сливались другъ съ другомъ, и казалось, что небо гремѣло непрерывно; море также непрерывно стонало ему въ отвѣтъ.

Тамъ у насъ, на югѣ, грозы могучи и страшны. Но онѣ коротки. Онѣ уходятъ такъ-же быстро и неожиданно, какъ приходятъ. Мы не успѣли опомниться, какъ черная громада, затѣнившая солнце и пологомъ скрывшая небо, разорвалась. Въ голубое окно брызнули ликующіе лучи, торжествуя побѣду. Еще нѣсколько мгновеній, и небо опять стало почти совсѣмъ чистымъ; только на краю горизонта видна была, вытянувшаяся змѣей, косматая туча, уносившая бурю къ западу.

Все ожило. Напоенная земля запахла маслянистою сыростью; листва магнолій и тополей, омытая дождемъ, ярко зазеленѣла; виноградные листья потянулись къ солнцу; буйволы съ веселымъ мычаньемъ бросили свои черныя тѣла въ огромныя глинистыя лужи передъ фонтаномъ; птицы зазвенѣли на сотни голосовъ въ чащѣ сада; люди стали выглядывать на свѣтъ Божій и радостно вдыхать мягкій, полный душистой влаги, живительный воздухъ... И мы съ Ниной побѣжали къ морю.

Оно было все покрыто рѣзвыми барашками. Гроза ушла, гроза была уже далеко. Но море, сколько глазъ хваталъ, было взволновано и съ протяжными стонами билось о длинную, высокую гряду камней. Широкая полоса бѣлой пѣны лежала между бурунами и берегомъ. А за бурунами море было бурое, почти черное. И подъ этимъ синимъ, облитымъ солнечнымъ свѣтомъ, сіяющимъ небомъ -- темное, взволнованное море казалось грознымъ и таинственнымъ.

Мой баркасъ колебался у пристани. Гасанъ развернулъ намокшій парусъ, и онъ весело бѣлѣлъ на солнцѣ, просыхая.

-- Покататься-бы, Митька!-- протяжно, глубоко вздохнувъ, сказала Нина.

Она стояла на краю вала и протягивала къ морю свои худенькія ручки, сжимала кулачки, словно хотѣла захватить и притянуть къ себѣ его вскипѣвшія волны.

Но баркасъ былъ единственнымъ удовольствіемъ, котораго Нина не могла себѣ отвоевать. Госпожа Атласъ такъ рѣшительно и настойчиво потребовала отъ меня обѣщанія не увозить Нину въ море, что я принужденъ былъ дать ей слово. Съ своей стороны отецъ заявилъ мнѣ тономъ, который не допускалъ сомнѣній, что, если я увезу Нину на лодкѣ, онъ мнѣ задастъ порку, какая не снилась даже Гасану. Угроза была серьезная, ибо всему городу было извѣстно, что отецъ Гасана, пожилой и сердитый турокъ, поретъ его нечеловѣческимъ образомъ. Тѣмъ не менѣе страхъ передъ поркою меня-бы не остановилъ, но мысль, что меня высѣкутъ, и моя принцесса будетъ объ этомъ знать, была для меня страшнѣе плети. Мнѣ казалось, что послѣ такого позора я не смогу уже посмотрѣть въ ея глубокіе, дрожащіе затаенной насмѣшкой глаза. И я далъ себѣ слово (а это было надежнѣе слова, даннаго госпожѣ Атласъ) устоять противъ соблазна покатать Нину на собственномъ баркасѣ.

Въ отвѣтъ на ея восклицаніе я дернулъ головой кверху и щелкнулъ языкомъ -- жестъ и звукъ, выражающіе у турокъ и болгаръ рѣшительное отрицаніе. Чтобъ уйти отъ соблазна, я взялъ Нину за руку и спустился съ нею въ садъ. Мы забрались въ полуразваливінуюся каменную бесѣдку, обросшую розами и виноградомъ. Тамъ мы просидѣли долго, долго...

Когда мы вышли оттуда, садъ былъ полонъ гостями.

Въ нашемъ городѣ стоялъ русскій пѣхотный полкъ, одинъ изъ тѣхъ полковъ, которые были оставлены въ Болгаріи послѣ освободительной войны. Офицеры полка, воспользовавшись тѣмъ, что жара спала, пріѣхали къ намъ, на гору; наша гостинница, съ ея тѣнистымъ садомъ, стоявшая почти за городомъ, чисто служила цѣлью для пикниковъ и прогулокъ, предпринимавшихся полковой молодежью. Была еще другая цѣль -- такъ называемый Греческій садъ, на другомъ концѣ города. Но тамъ нельзя было ничего достать, кромѣ мастики, скверной, мутной водки, да чириса, маленькой, сушеной рыбки съ острымъ и непріятнымъ запахомъ. Офицеры предпочитали гостинницу отца.

Садъ былъ полонъ бѣлыми и чесучовыми кителями. На площадкѣ, передъ домомъ, были разставлены длинные столы, накрытые бѣлыми скатертями. Вокругъ нихъ суетились шесть человѣкъ -- вся прислуга гостинницы и мой отецъ. Помню, какъ сейчасъ, меня непріятно поразила суетливая угодливость отца, съ которою онъ подбѣгалъ къ толстому полковнику Лунду, распоряжавшемуся пикникомъ. Мнѣ стало неловко, почти стыдно, и я, заторопившись, увлекъ Нину подальше отъ этой сцены.

Мы попробовали бродить по саду, попробовали занять другъ друга разсказами въ бесѣдкѣ, попробовали забраться по мокрымъ камнямъ подальше отъ берега... Но въ саду до насъ доносились громкіе голоса гостей; разсказъ Нины о путешествіи къ центру земли былъ до того отрывоченъ и сбивчивъ, что я ничего не понималъ, а камни были скользки и непривѣтливы. Любопытство неудержимо влекло насъ назадъ, къ площадкѣ съ длинными столами и пирующими офицерами...

Вечерѣло. Сумерки сгущались быстро, какъ всегда бываетъ въ лѣтніе дни на югѣ. Въ глубинѣ сада уже загнѣздилась плотная тьма, которую издали прорѣзывали желтые огоньки свѣчей, поданныхъ на столъ. Вокругъ колпаковъ кружились, опускаясь и поднимаясь, рои мотыльковъ и мошекъ, обжигая крылышки о горячее стекло.

Множество бутылокъ стояло на столахъ; множество пустыхъ бутылокъ валялось въ пескѣ, вокругъ сидѣвшихъ. Шло чудовищное пьянство.

Полковникъ Лундъ, толстый, съ грубымъ, мясистымъ лицомъ, сидѣлъ во главѣ стола. Онъ былъ красенъ, и его тяжелый, складчатый подбородокъ опирался на красную грудную вышивку малороссійской сорочки. Снятый китель висѣль на спинкѣ стула. Изъ-за кустовъ гдѣ мы притаились съ Ниной, не говоря ничего другъ другу, но дѣйствуя, словно по уговору, мнѣ было хорошо видно лицо полковника. Я всматривался въ это пьяное лицо съ маленькими, холодными глазками (я зналъ, что они сѣры и остры, какъ штыки), и на сердцѣ у меня было какое-то тяжелое предчувствіе. Весь этотъ столъ съ пьяными людьми кругомъ казался мнѣ враждебнымъ станомъ, изъ котораго должно было выйти что-то страшное и противное...

Мы сидѣли въ кустахъ, тѣсно прижавшись другъ къ другу. Не отрывая глазъ, мы смотрѣли на странное и незнакомое зрѣлище и чувствовали, что надо уйти, что смотрѣть не хорошо. Но именно потому смотрѣть было интересно, и мы оставались.

Гости шумѣли, бранились, пробовали пѣть, кричали "ура"; нѣкоторые изъ нихъ выходили изъ-за стола и плясали. Но пляска не удавалась, потому что ноги плохо слушались. Они возвращались на мѣста, грузно падали на стулья и пили... пили безъ конца!

Не только Нина, даже я въ первый разъ видѣлъ такъ безобразно-пьяныхъ людей. Но самое ужасное было то, что всѣ эти пьяные люди были мнѣ хорошо знакомы, что каждаго я зналъ въ лицо и по имени, зналъ, какая у кого лошадь и что про каждаго изъ нихъ говорятъ солдаты. Зналъ, что Лунда солдаты зовутъ Дубягой, и что онъ больно бьетъ солдатъ въ строю; зналъ, что капитанъ Кущъ -- добрый, что у него двѣ дочки, Тася и Ася, и что онъ можетъ, раздѣливъ свою черную бороду на-двое, повязать ею горло, какъ шарфомъ. И вотъ именно то обстоятельство, что эти хорошо знакомые люди были такъ не похожи на себя, какими я ихъ обыкновенно видѣлъ, именно это и было всего страшнѣе... и всего любопытнѣе!

Вдругъ Нина тихонько тронула меня за плечо и робкимъ шепотомъ сказала:

-- А твоего папы больше нѣтъ!

Эти слова рѣзнули меня по сердцу. Я понялъ, что давеча и Нина замѣтила унизительное положеніе моего отца, и мнѣ сдѣлалось обидно и досадно. Я почувствовалъ, какъ слезы невольно выдавились у меня изъ глазъ.

-- Какіе они противные!-- сказала Нина.-- Развѣ это весело?

-- Они пьяны,-- отвѣтилъ я, тоже шопотомъ.

-- Развѣ это весело, быть пьянымъ?-- упорно спрашивала Нина.

Я замолчалъ. На душѣ у меня сдѣлалось такъ скверно, что еще черезъ минуту я-бы не выдержалъ и ушелъ. Но какъ разъ въ это время полковникъ ударилъ ножомъ по столу и закричалъ:

-- Бакаловъ!

Я вздрогнулъ. Я зналъ, что онъ зоветъ отца, и всѣмъ своимъ существомъ захотѣлъ, чтобы отецъ не приходилъ. Нина, вѣроятно, переживала то-же, что и я, потому что она прошептала:

-- Боже! Пусть онъ не придетъ!

А полковникъ опять крикнулъ, и такъ громко, что его хриплый, басистый голосъ прокатился по всему саду:

-- Бакаловъ!

-- Митька, уйдемъ,-- сказала мнѣ Нина.

-- Уйдемъ, отвѣтилъ я.

Но мы не двигались, и словно прикованные, не отводили глазъ отъ столовъ съ залитыми краснымъ виномъ смятыми скатертями, опрокинутыми тарелками и разсыпанными фруктами; мы не отводили глазъ отъ этихъ опустившихся, полусонныхъ фигуръ, сидѣвшихъ вокругъ столовъ, отъ толстаго, багроваго полковника.

-- Бакаловъ!-- въ третій разъ прокатилось по саду.

Мой отецъ вышелъ изъ дому и торопливо направился къ полковнику. Лицо его было блѣдно и разстроенно.

-- Что изволите, ваше превосходительство?-- спросилъ отецъ. Лундъ любилъ, чтобы его величали превосходительствомъ, хотя онъ былъ только полковникъ. Я зналъ это, и слова отца показались мнѣ униженіемъ.

-- Мороженаго!-- крикнулъ Лундъ.-- Вѣдь я-же заказывалъ тебѣ мороженое, -- прибавилъ онъ, заканчивая фразу ругательствомъ.

-- Я докладывалъ вашему превосходительству -- отвѣтилъ отецъ,-- что мороженаго нѣтъ.

-- Какъ такъ -- нѣтъ!-- закричалъ на весь садъ полковникъ.-- Я приказалъ -- и нѣтъ? Начальникъ части, первое въ городѣ лицо дѣлаетъ твоей скверной корчмѣ честь своимъ посѣщеніемъ, а ты вдругъ -- нѣтъ! Мерзавецъ!

Отецъ поблѣднѣлъ еще больше и сталъ извиняться, говоря, что мороженое невозможно было приготовить.

Нѣсколько офицеровъ обступило его. Они говорили всѣ разомъ, кричали, махали руками и страшно сердились. Особенно лѣзъ на отца молодой подпоручикъ Ивановъ, съ розовымъ, безусымъ, почти дѣтскимъ лицомъ. Я зналъ, что у этого Иванова мать была во время войны сестрой милосердія, и что ее убило турецкимъ ядромъ подъ Систовымъ. За это я всегда любилъ Иванова и жалѣлъ его. Теперь онъ былъ неузнаваемъ, красный, съ хриплымъ голосомъ, кричалъ, плевался и лѣзъ на отца съ кулаками.

-- Да поймите-же, ваше превосходительство,-- чуть не плача, восклицалъ отецъ, продолжая обращаться къ полковнику,-- ну, какъ можно сдѣлать мороженое безо льду? Вы, вѣдь, сами знаете, что во всей Варнѣ нѣтъ ни кусочка льду!

-- Врешь!-- заоралъ Ивановъ.-- Я почувствовалъ, какъ Нина вздрогнула при этомъ крикѣ, и еще разъ въ моемъ мозгу смутно промелькнула мысль, что намъ лучше уйти.

-- Врешь!-- закричалъ Ивановъ, -- въ аптекѣ есть, въ больницѣ есть!

-- Такъ въ больницѣ не даютъ,-- оправдывался мой отецъ,-- да и больница на другомъ концѣ города.

-- Чего вы разговариваете съ нимъ, Аѳанасій Мартыновичъ,-- крикнулъ полковникъ, -- смажьте ему, физіономію горчицей!

Среди пьяныхъ офицеровъ раздался смѣхъ. Ивановъ схватилъ судокъ и полѣзъ къ отцу. Отецъ закрылъ лицо руками.

-- Злодѣи, -- завопилъ онъ, -- креста на васъ нѣту! За что терзаете! Уходите, вонъ изъ моего дому!

-- А! ты вотъ какъ!-- грозно заревѣлъ Лундъ, поднимаясь во весь свой громадный ростъ и схвативъ отца за плечо.-- Ты насъ гнать! Насъ, почетныхъ посѣтителей!..

И онъ оторвалъ своей сильной рукой руки отца. На одно мгновеніе я увидѣлъ обезумѣвшіе глаза отца на бѣломъ, какъ мѣлъ, лицѣ и потомъ уже ничего не видѣлъ. Я почувствовалъ, какъ судорога перехватила мнѣ горло, я хотѣлъ закричать -- и не могъ; хотѣлъ броситься впередъ -- и не могъ! Я испытывалъ такое состояніе, какое бываетъ во снѣ, когда надвигается что-то грозное, ужасное, и надо только сдѣлать маленькое движеніе, чтобы проснуться, но нѣтъ силъ сдѣлать это маленькое движеніе...

Черезъ мгновеніе я услышалъ крикъ, скорѣе вопль отца;

-- Лучше утоплюсь!

И въ то-же мгновеніе онъ вырвался изъ разомкнувшагося кольца офицеровъ и большими, неловкими прыжками бросился въ садъ.

Мы съ Ниной выскочили изъ кустовъ, опять словно по уговору, оба разомъ и бросились бѣжать ему наперерѣзъ.

Нина первая добѣжала до него и схватила его за руку.

-- Иванъ Ивановичъ!-- воскликнула она.-- Иванъ Ивановичъ, добрый, хорошій! Вы хорошій, успокойтесь, милый Иванъ Ивановичъ, а они злые, они гадкіе, я ихъ ненавижу!

Отецъ мой остановился и упалъ ничкомъ въ еще мокрую отъ недавняго дождя траву. Мы съ Ниной ласкали и цѣловали его въ затылокъ. Плечи его вздрагивали; онъ всхлипывалъ, какъ ребенокъ. И оттого, что этотъ пожилой человѣкъ, всегда немного суровый, былъ такъ безпомощенъ и жалокъ, и такъ по-дѣтски плакалъ,-- наши маленькія сердца таяли отъ почти непереноснаго чувства нѣжности и состраданія.

Съ отцомъ сдѣлалась истерика. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Этотъ вечерній часъ былъ для насъ съ Ниной часомъ познанія добра и зла. Не то, чтобы до этого случая мы не знали, что бываютъ на свѣтѣ зло и злые люди. Мы слишкомъ хорошо знали объ этомъ изъ книжекъ, изъ разговоровъ. Но мы знали это головой. Душой, сердцемъ, чистымъ дѣтскимъ сердцемъ, мы никогда не ощущали зла. Мы знали о немъ, но мы не чувствовали его, не сознавали его внутреннимъ своимъ существомъ. А въ этотъ вечеръ мы его почувствовали. У каждаго человѣка бываетъ въ жизни такая минута, когда онъ не головой только, не словами узнаетъ, что есть зло на свѣтѣ, а узнаетъ это всѣмъ своимъ существомъ, всѣми струнами души. Для насъ съ Ниной эта минута познанія зла наступила въ тотъ вечеръ. И вотъ почему я не могу забыть этого вечера, вотъ почему я не могъ забыть Нины Атласъ: мы узнали съ ней мѣстѣ, въ одномъ общемъ мгновеніи остраго страданія и состраданія, что есть зло.

0x01 graphic

IV.

Не знаю, что билось въ то майское утро сильнѣе: мелкая и частая зыбь о крутую грудь моей яхточки, или мое шестнадцатилѣтнее сердце о мою грудь. Было еще 8 часовъ утра; пароходъ, по росписанію, приходилъ въ 11, а въ дѣйствительности рѣдко раньше полудня. Мой цейссовскій бинокль, прошлогодній рождественскій подарокъ англійскаго консула, жадно пробѣгалъ отъ одного конца горизонта до другого -- отъ густыхъ дубовыхъ верхушекъ оконечности Галаты до острой, врѣзающейся въ море, скалистой косы Княжескаго мыса. Но на чистомъ, бирюзовомъ небѣ не было желанной черной струйки: пароходъ былъ далеко, пароходный дымокъ еще не поднялся надъ горизонтомъ.

Я готовился встрѣтить Нину Атласъ. Еще съ вечера я прибралъ свою яхту, которая уже два года какъ замѣнила полуразбитый, старый баркасъ. Я вымылъ палубу, потомъ натеръ ее. Узенькія дощечки блестѣли, какъ паркетъ, черныя линіи просмолки вырисовывались четко и рѣзко. Мѣдь на румпелѣ, на уключинахъ и гуськахъ сверкала, какъ золото. Кливеръ {Названія парусовъ.}, большой, косой гротъ {Названія парусовъ.} и стаксель {Названія парусовъ.}, выстиранные и даже выглаженные, были бѣлы, какъ снѣгъ; снурки рифовъ, аккуратно подвязанные петельками, выдѣлялись на холстѣ парусовъ, какъ сѣрыя жесткія перышки въ бѣлыхъ крыльяхъ чайки. Такалажъ былъ вытянутъ и закрѣпленъ, какъ струны. Якорный канатъ {Такъ на морскомъ жаргонѣ называютъ якорную цѣпь.} уложенъ роликомъ на бакѣ, у праваго борта, а маленькій, стальной якорь съ широкими лопастями, поднятъ и принайтовленъ въ клюзѣ. На сидѣнье, въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ я владѣлъ своимъ пловучимъ сокровищемъ, были положены щегольскія суконныя подушки, а рѣшетчатый полъ покрывалъ купленный мною вчера на послѣднія сбереженія резиновый матъ, такой же, какъ на двухмачтовой "Электрѣ" англійскаго консула. Красно-зелено-бѣлый болгарскій флагъ на гафелѣ и русскій трехцвѣтный вымпелъ на стеньгѣ {Верхняя приставная часть мачты.} единственной мачты, въ честь Нины, были такъ прилажены на тросахъ, что мнѣ не нужно было оставлять румпеля для салюта при встрѣчѣ парохода... Я ждалъ.

Яхта вздрагивала, словно нервничая; ея дубовый планширъ съ блестящими мѣдными шляпками винтовъ то поднимался, то опускался, то на мгновеніе замиралъ, прижавшись къ четыремъ пузатымъ кранцамъ {Веревочные мѣшки, набитые обрѣзками.} предохранявшимъ бортъ отъ тренія. Кливеръ хлопалъ и повременамъ надувался, словно желая сказать: "пора"! Я не выдержалъ, спряталъ бинокль въ карманъ, отдалъ швартовы {Причальные канаты.} и подобралъ лѣвой рукой шкоты, какъ всадникъ подбираетъ узду, прежде чѣмъ вскочить въ сѣдло. Весело звякнули колечки развернувшагося грота, гикъ перекинулся на лѣвый бортъ такъ быстро, что я едва успѣлъ согнуться и пропустить его надъ головой; парусъ взялъ вѣтра, надулся, словно напрягая могучія мышцы, мачта скрипнула, и яхта, легонько подпрыгнувъ на подкатившейся зыби, легла на бортъ и прянула впередъ, какъ живое существо. Соленыя брызги обдали мое лицо знакомымъ и вѣчно новымъ ощущеніемъ свѣжести и веселья; море залюлюкало и зазвенѣло подъ килемъ. Окрыленная береговымъ вѣтромъ, яхточка быстро понеслась впередъ!

О, это утро! Мало ли было въ моей жизни свѣтлыхъ майскихъ дней съ горячимъ солнцемъ, свѣжимъ вѣтромъ и быстрой зыбью смѣющагося моря? Почему же это утро такъ ярко живетъ въ моей памяти?..

Два часа я крейсировалъ въ морѣ, не теряя изъ виду Варны. То я быстро уходилъ такъ далеко, что городъ и гавань съ десяткомъ турецкихъ феллукъ и двумя пароходами австрійскго Ллойда, и оба мыса, одинъ съ дубовымъ лѣсомъ, другой съ недостроеннымъ Евксиноградомъ, дворцомъ князя, и длинная, какъ змѣя, скелла -- деревянный молъ съ желѣзнодорожными путями, по которымъ никогда не ходили поѣзда,-- все сливалось въ одно черное, едва видное пятнышко; то, перетянувъ кливеръ и перекинувъ гикъ, я мѣнялъ галсъ и, лавируя большими зигзагами, медленно, имѣя вѣтеръ въ лобъ, возвращался къ заливу; повременамъ я ложился въ дрейфъ и, мягко покачиваясь на мелкой зыбцѣ, замиралъ почти на мѣстѣ, настойчиво ощупывая горизонтъ своимъ биноклемъ. Здѣсь, въ морѣ, мнѣ легче было ждать. Журчанье струекъ подъ килемъ, шуршаніе паруса, поскрипыванье мачты и повизгиванье блоковъ,-- все это сливалось въ мою любимую музыку, которую я никогда не уставалъ слушать. Небо было синее, море зеленое! Солнце сіяло, отъ волнъ вѣяло солеными испареньями, сорванная вѣтромъ пѣна падала бодрящей пылью на горячее лицо, яхта, какъ хорошо выѣзженный конь, повиновалась каждому движенью моей руки, я ждалъ друга, единственнаго друга моего дѣтства, и мнѣ было шестнадцать лѣтъ!.. Мудрено ли, что я такъ помню это утро?

Несмотря на все свое нетерпѣніе, я вздремнулъ. Вчера, возясь съ яхтой, я усталъ и легъ поздно. Солнце, покачиваніе зыби и музыка моря сморили меня. Я не замѣтилъ, какъ соскользнулъ на дно, какъ выпустилъ изъ рукъ румпель, какъ кливеръ, почуявшій свободу, нѣсколько разъ хлопнулъ поспѣшно и безтолково. Но вдругъ я услышалъ рѣзкій гудокъ парохода и вскочилъ, протирая глаза. Огромный "Корниловъ", со своими тремя мачтами и двумя трубами, былъ совсѣмъ близко. Высокій черный форштевень приближался съ угрожающей быстротой. Учащавшіеся тревожные гудки, очевидно, относились ко мнѣ.

Быстрѣе, чѣмъ я могу разсказать объ этомъ, собралъ я шкоты, вытянулъ гикъ, привелъ яхту къ вѣтру и, положивъ руль на бортъ, далъ крутой поворотъ въ двухъ саженяхъ отъ "Корнилова", потомъ обошелъ его за кормой, потомъ нѣкоторое время держался у его лѣваго борта.

На палубѣ было довольно много публики, и столпившись, она слѣдила за моими маневрами. Я салютовалъ, приспустивъ до половины подъ русскимъ вымпеломъ болгарскій флагъ; публика зааплодировала. Я жадно искалъ въ этой кучкѣ Нину. Я былъ увѣренъ, что узнаю ее, несмотря на восьмилѣтнюю разлуку. Но Нины не было. Тогда я снова обошелъ "Корнилова"; пользуясь тѣмъ, что перемѣнившійся вѣтеръ хотя и не былъ для меня попутнымъ, но и не билъ теперь мнѣ въ лобъ, я умудрился держаться рядомъ съ кораблемъ. Онъ шелъ уменьшеннымъ ходомъ. На правомъ бортѣ, около шлюпъ-балокъ, я, наконецъ, увидѣлъ тоненькую, стройную фигуру въ бѣломъ платьѣ. Это была Нина, Нина Атласъ. Я не могъ сомнѣваться ни на минуту. Я узналъ мою принцессу по нѣжнымъ, почти неизмѣнившимся чертамъ лица, по чернымъ кудрямъ, выбившимся изъ-подъ большой соломенной шляпы съ развѣвающейся назади синей вуалью. Я узналъ ее, я хотѣлъ видѣть ее поближе и съ безумной дерзостью прижималъ свою яхточку почти къ самому борту парохода.

Вдругъ съ мостика раздался сердитый и взволнованный голосъ.

-- О-о -- на яхтѣ! Съ ума вы сошли, что-ли! Не подходите съ вѣтромъ, чортъ возьми!

Чортъ возьми! Я и самъ зналъ, что нельзя подходить съ навѣтренной стороны къ пароходу, но что было мнѣ дѣлать, когда Нина не понимала этого и не уходила съ навѣтреннаго борта.

-- Буксиръ, бу-у-уксиръ!-- крикнулъ я во всю мочь своего молодого горла.

На мостикѣ меня услышали и съ минуту совѣщались; но вотъ вахтенный начальникъ отдалъ какое-то приказаніе вѣстовому и потомъ закричалъ, обращаясь ко мнѣ:

-- Держите подъ вѣтеръ! Дадимъ!

Я не заставилъ себя просить. Яхта снова повернулась на пяткѣ, чиркнувъ планширемъ по водѣ, потомъ легла на другой бортъ и стала нагонять пароходъ, забирая вѣтеръ все круче, подходя къ кормѣ "Корнилова" съ лѣвой стороны. Черезъ мгновеніе ко мнѣ подъ ноги упалъ мѣшочекъ съ пескомъ. Я ухватился за привязанный къ нему тоненькій тросъ и сталъ вирать {Тянуть.}. Еще черезъ нѣсколько мгновеній яхточка шла за "Корниловымъ", поднявъ кверху свой носъ, на вытянутомъ, какъ струна, буксирѣ. Вокругъ меня разбѣгались бѣлыя и зеленыя струйки волнъ, разбитыхъ лопастями могучаго пароходнаго винта.

Вмѣстѣ съ другими пассажирами, Нина стояла теперь на кормѣ и смотрѣла на меня. Закрѣпивъ буксиръ и вытеревъ мокрыя руки, я сталъ на носу. Нина наклонилась впередъ, замахала платкомъ и крикнула:

-- Я узнала, я узнала!

-- Я тоже, я узналъ сразу! Я такъ радъ! Надолго?

-- На все лѣто!

-- Съ мамой?

-- Да!

-- Не надо каика {Лодка -- по-турецки.}! Какъ застопорятъ, я приму васъ къ себѣ!

-- Хорошо!

И я, и Нина говорили, избѣгая мѣстоимѣній; мы не знали, какъ говорить другъ другу: ты или вы. Мы узнали другъ друга. Но мы оба такъ перемѣнились! Вмѣсто худенькой дѣвочки съ локонами передо мной была высокая, стройная дѣвушка; я тоже не былъ, вѣроятно, похожъ на мальчишку, прятавшагося въ вѣтвяхъ шелковицы: у меня была широкая грудь, въ голосѣ уже слышалась густота, а надъ верхней губой чернѣлъ пушокъ... Мы глядѣли другъ на друга и радостные, и смущенные.

"Корниловъ" застопорилъ машину и сталъ отдавать якоря. Онъ не подходилъ къ скеллѣ и останавливался на рейдѣ. Туча каиковъ, какъ комары, окружили его высокіе, черные борта; смуглые, оборванные гамалы {Носильщики.} съ набитыми сѣномъ или овечьей шерстью торбами на спинѣ забѣгали по трапамъ, засновали по палубамъ. Шумно сбрасывались крышки съ трюмныхъ люковъ, зашипѣли лебедки, залязгали цѣпи; паровые краны заработали, то поворачиваясь вмѣстѣ съ площадкой, на которой стоялъ машинистъ, къ трюму и протягивая надъ нимъ свою стальную лапу, словно за добычей, то съ тяжелымъ грузомъ, подхваченнымъ этою лапой за цѣпь, поворачивались къ морю и съ веселымъ треньканьемъ опускали свою добычу въ неуклюжія, черныя барки. То и дѣло изъ глубины трюмовъ доносился, точно изъ преисподней, крикъ:

-- Вира! {Тяни, поднимай!-- на морскомъ жаргонѣ.}

Лебедка или кранъ начиналъ втягивать въ свою пасть бряцающую цѣпь, пока многопудовый тюкъ или ящикъ не повисалъ въ воздухѣ, надъ головами испуганныхъ пассажировъ. Потомъ кранъ дѣлалъ поворотъ, грузъ, качнувшись, описывалъ въ воздухѣ дугу, и изъ-за борта, съ барки, раздавался другой голосъ:

-- Майна! {Спускай.}

Торопливо выбѣгала обратно изъ пасти крана проглоченная цѣпь...

-- Стопъ!

Внизу отцѣпляли грузъ. Мгновенное затишье, потомъ опять:

-- Вира!

-- Майна!

-- Стопъ!

Пассажиры, торопясь, разсаживались по каюкамъ, наскоро прощались другъ съ другомъ, недовѣрчиво поглядывая на дюжихъ гамаловъ, таскавшихъ безъ спросу ихъ багажъ, и отплывали къ скеллѣ, гдѣ ихъ ждали фаэтоны. Словомъ, началась та дѣловитая, спѣшная суета, которая всегда поднимается на кораблѣ во время разгрузки.

Я отдалъ буксиръ и въ свою очередь подошелъ къ трапу. Два гамала живо перетащили въ мой маленькій люкъ багажъ Нины и г-жи Атласъ -- около полудюжины хорошенькихъ кожаныхъ чемодановъ, нѣсколько картонокъ и мѣшечковъ.

Нина ловко сбѣжала по трапу. Я протянулъ обѣ руки, чтобы помочь ей сойти на палубу яхты. Она остановилась на послѣдней ступенькѣ. Въ это мгновеніе, освѣщенная солнцемъ, вся въ бѣломъ, съ развѣвающимися черными кудрями, со сдвинутыми густыми бровями и смѣющимися глубокими глазами, со своимъ высокимъ бѣлымъ лбомъ, протянутыми впередъ тонкими руками съ розовыми, длинными пальчиками,-- она была похожа на мою принцессу. И чтобы сходство было еще полнѣе, она, смѣясь, указала на мою протянутую руку, высунувшуюся изъ-подъ широкаго рукава матросской блузы:

-- Мальчикъ, зачѣмъ у тебя якорь?

И спрыгнувъ на палубу яхты, она обвила мою шею руками и поцѣловала меня.

-- Нина, ты такая же!-- въ восторгѣ воскликнулъ я,-- ты нисколько, ну, вотъ нисколько не перемѣнилась!

Госпожа Атласъ тоже сошла на яхту, дружелюбно со мной поздоровалась и спросила про отца. Я отвѣтилъ ей, должно быть, не совсѣмъ внимательно, потому что она разсмѣялась и сказала:

-- Ну, болтайте, я вамъ не мѣшаю. Вѣдь вы старые друзья!

Но смущенье уже опять овладѣло нами, и мы не могли болтать. Мы только поглядывали другъ на друга и безо всякой причины смѣялись.

Яхточка, накренясь, летѣла къ берегу. Старый, запущенный садъ съ валомъ и полуразвалившейся крѣпостной стѣной плылъ намъ на встрѣчу...

-- Какъ хорошо!-- сказала г-жа Атласъ. Нина схватила меня за руку и воскликнула:

-- Я все помню! Тутъ стояла твоя баттарея. Гдѣ она?

-- Не знаю,-- отвѣтилъ я,-- ты забыла, что я давно уже не маленькій мальчикъ.

-- А Гасанъ!-- спросила Нина.

-- Онъ въ Стамбулѣ.

-- Это въ Константинополѣ?-- спросила г-жа Атласъ.

-- Ахъ, мама, конечно! Неужели ты не помнишь, что здѣсь говорятъ -- "Стамбулъ". А твой баркасъ! Теперь и мнѣ можно будетъ на немъ кататься!

-- Баркасъ давно разбился. У меня теперь яхта,-- прибавилъ я не безъ гордости,

-- Это ваша яхта?-- сказала г-жа Атласъ, оглядываясь.-- Славная яхта.

-- А какъ она называется,-- спросила Нина.

Я молча указалъ ей на два маленькихъ спасательныхъ круга, привѣшенныхъ къ вантамъ. На ихъ бѣлизнѣ чернѣло по четыре крупныхъ, красиво нарисованныхъ буквы. Моя подруга прочла:

-- "Нина",-- и зарумянилась.

Смущенье опять овладѣло нами. Къ счастью, "Нина" подходила къ мосткамъ, и я занялся своимъ маневромъ.

V.

Приблизительно черезъ недѣлю послѣ пріѣзда Нины, мы бродили съ нею по валу, только что вернувшись изъ длинной морской прогулки. Вечерѣло. Легкій вѣтерокъ гналъ по небу волокнистыя, почти прозрачныя облака. На западѣ, надъ городомъ, эти облака сгрудились и красиво розовѣли въ лучахъ заходившаго солнца. Внизу, въ камняхъ, весело напѣвалъ чуть замѣтный вечерній прибой, а на горизонтѣ, гдѣ было уже почти темно, вздрагивали, мелькали и пропадали рѣдкіе зайчики. Въ воздухѣ носилась та нѣжная истома, которою дышатъ на Югѣ вечера первыхъ жаркихъ весеннихъ дней.

Мы съ Ниной успѣли уже привыкнуть другъ къ другу и опять были неразлучны. То смущенье, которое мы испытали при первой встрѣчѣ, правда, иногда еще овладѣвало нами, и притомъ безъ всякой видимой причины; правда, по временамъ, мы вспоминали, что мы уже не дѣти, что у меня чернѣетъ верхняя губа, а Нина носитъ почти длинное платье. Но это нисколько не вредило нашей дружбѣ.

Мы сидѣли на дерновой скамьѣ. Не помню, конечно, о чемъ мы говорили, но помню, что разговоръ шелъ о чемъ-то важномъ и глубоко волновавшемъ насъ. Въ ту пору волновали разные вопросы, которые всѣ рѣшаютъ для себя и которыхъ еще никто не разрѣшилъ для всѣхъ: о Богѣ, о цѣли жизни, о человѣческихъ страданіяхъ и о насъ самихъ, о томъ, что мы могли и должны были сдѣлать въ будущемъ, чтобы внести свою долю въ борьбу людей за счастье...

Говорила больше Нина, я изрѣдка вставлялъ свое слово. Она много читала, и на многіе вопросы у нея были готовые отвѣты. Бѣда была только въ томъ, что всѣ книжки предлагали разные отвѣты, и надо было дѣлать выборъ. Мы спорили и горячились.

Вдругъ Нина примолкла и тронула меня за плечо, показывая на берегъ. Тамъ шелъ торопливой и нервной походкой молодой человѣкъ въ бѣломъ офицерскомъ кителѣ.

-- Вотъ не люблю офицеровъ!-- тихо сказала Нина.

Я почувствовалъ, что та старая исторія съ моимъ отцомъ осталась ей такъ же памятна, какъ и мнѣ.

-- Ты знаешь,-- сказалъ я, не отвѣчая прямо на ея восклицаніе,-- у насъ не стоятъ больше русскія войска.

-- Кто же это?-- спросила Нина.

-- Болгаринъ. Офицеръ здѣшняго полка, подпоручикъ Станчевъ. Хочешь я позову его?

-- Не надо...

Но прежде, чѣмъ Нина успѣла сказать это, я уже всталъ, приложилъ рупоромъ руки къ губамъ и крикнулъ:

-- Господинъ поручикъ!

Станчевъ вздрогнулъ, поднялъ голову и нахмурился, недовольный, что его потревожили. Но, увидѣвъ, что я съ барышней, онъ вѣжливо снялъ фуражку, поклонился и привѣтливо спросилъ:

-- А что?

-- Поднимитесь къ намъ, г. поручикъ.

-- Слушаюсь,-- отвѣтилъ Станчевъ.

Онъ сталъ быстро карабкаться по склону, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда Гасанъ съ толпою турченятъ шелъ брать приступомъ мою баттарею изъ водосточныхъ трубъ. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ былъ около насъ и еще разъ вѣжливо поклонился Нинѣ. Я ихъ познакомилъ.

-- Отчего вы такой печальный, г. Станчевъ,-- сказала Нина.-- Вамъ было непріятно, когда мы васъ позвали?

Я думалъ, что подпоручикъ смутится и поспѣшитъ сказать что-нибудь пріятное Нинѣ. Но Станчевъ спокойно и коротко отвѣтилъ:

-- Я ушелъ изъ лагеря, чтобы побыть одному. Но теперь я не жалѣю, что вы позвали меня. Я люблю молодежь.

Нина слегка покраснѣла и незамѣтно потянула платье, чтобы оно было длиннѣе.

Станчевъ говорилъ по-русски правильно, но съ замѣтнымъ гортаннымъ акцентомъ. У него было некрасивое, но пріятное лицо, съ энергичными черными глазами, густыми, прямыми бровями и высокимъ лбомъ. Маленькіе черные усы не мѣшали видѣть губы -- тонкія, блѣдныя, плотно-сжатыя, съ прямыми черточками въ углахъ.

-- Чѣмъ же вы опечалены, г. поручикъ, если можно узнать,-- повторила Нина.

-- Болгарину есть о чемъ горевать, милая барышня,-- улыбаясь одними глазами, отвѣтилъ Станчевъ.-- Наша родина очень несчастна.

Нина невольно посмотрѣла вокругъ себя, на эту ликующую, праздничную природу. Станчевъ поймалъ ея взглядъ.

-- Да, наша родина прекрасна! Можетъ быть, во всемъ свѣтѣ нѣтъ страны прекраснѣе и богаче одаренной природою. Но болгаре все-таки несчастливы!

-- Послѣ освобожденія!-- горячо воскликнула Нина.

Станчевъ разсмѣялся, потомъ вдругъ сдѣлался серьезенъ и заговорилъ немного рѣзкимъ голосомъ.

-- Насъ освободили отъ турокъ! Но развѣ нѣтъ злодѣевъ, которые готовы угнетать родину хуже турокъ. И ради чего? Ради денегъ, ради мелкаго честолюбія! Патріоту тяжело смотрѣть на это.

-- А вы патріотъ?-- съ любопытствомъ спросила Нина. Мнѣ сдѣлалось неловко отъ этого вопроса, словно Нина сказала что-то неприличное. Но Станчевъ снисходительно улыбнулся и тихо сказалъ:

-- Развѣ можно не любить свою родину? Вы, милая барышня, вы развѣ не любите своей родины?

Нина задумалась. Она опустила голову и чертила носкомъ своей туфельки по песку.

Вечеръ совсѣмъ уже наступилъ, солнце скрылось за Галатой, но небо еще пылало яркимъ пожаромъ. Вверху, въ сгустившейся синевѣ, зажглись двѣ-три звѣздочки. Пѣсня прибоя въ камняхъ становилась все медленнѣе и протяжнѣе.

-- Нѣтъ, я люблю родину,-- тихо и съ разстановкой сказала Нина,-- я люблю ее. Но мнѣ кажется, это не то. Именно потому я и спросила васъ. Быть патріотомъ -- это не только любить родную страну, это еще что-то другое... Только вотъ я не знаю, что.

-- Вы правы,-- отвѣтилъ Станчевъ,-- любить мало; надо страдать за родину, бороться за нее и, если нужно, погибнуть!

-- Вотъ-вотъ!-- вскричала Нина, вставая, -- вотъ именно: бороться и погибнуть! Какъ это хорошо! Какъ вы хорошо это сказали, Станчевъ!.. Можно васъ звать просто Станчевъ?

-- Можно.

-- Вотъ, Станчевъ,-- продолжала Нина, вдругъ затуманясь,-- а я этого не чувствую, этого главнаго, про что вы говорите,-- бороться и погибнуть. Почему это?-- съ внезапной тоскою спросила она.

-- Потому что вы еще не почуяли страданій своего народа, они еще не прошли по вашей душѣ, вы еще молоды. Но это придетъ.

-- Придетъ?

-- Конечно. Только уроды, только изверги могутъ не чувствовать страданій своей родины, не болѣть ея болями, не плакать ея слезами.

-- Ахъ, Станчевъ, Станчевъ!-- вскричала Нина, восторженно протягивая ему обѣ руки.-- Приходите къ намъ, почаще! Мы будемъ говорить съ вами, вы научите меня любить родину. Какъ вы сказали: бороться и погибнуть! О, это хорошо, это такъ хорошо! Приходите, мы будемъ друзьями всѣ трое!

-- Хорошо, я приду,-- отвѣтилъ Станчевъ.

-- Вы не думайте,-- зарумянившись сказала Нина, бросая украдкой быстрый и смущенный взглядъ на свое платье,-- мы вѣдь не дѣти. Мы много думаемъ обо всемъ этомъ, о томъ самомъ, про что вы говорите... Такъ хорошо имѣть старшаго друга.

-- Я приду,-- повторилъ Станчевъ, любуясь ея волненіемъ и тревогой,-- у васъ хорошее сердце, русская барышня. А съ Дмитріемъ мы друзья, хотя я и старѣе его на цѣлыхъ десять лѣтъ.

Станчевъ поднялся со скамейки, и, вздохнувъ, сказалъ.

-- Надо возвращаться въ лагерь. Знаешь, прибавилъ онъ, оборачиваясь ко мнѣ,-- у насъ тоже стало неспокойно. Солдаты волнуются.

-- Неужели!-- воскликнулъ я.

-- У нихъ вездѣ есть свои эмиссары. Развѣ они постѣснятся, остановятся передъ чѣмъ-нибудь. Я говорю тебѣ, что мы наканунѣ междоусобія!

И, повернувшись къ Нинѣ, онъ продолжалъ съ такимъ выраженіемъ захватывающей скорби, что становилось жутко:

-- Да, милая барышня, наша родина прекрасна. Но шайка разбойниковъ захватила власть въ странѣ, сосетъ изъ нея кровь и душитъ все живое, смѣлое и благородное.

-- А князь?-- спросила Нина.

-- Нашъ князь Александръ хорошій и честный солдатъ,-- отвѣтилъ Станчевъ,-- онъ хочетъ добра Болгаріи, но Стамбуловъ {Болгарскій министръ восьмидесятыхъ годовъ прошлаго столѣтія.} съ компаніей держатъ его подъ своей лапой. Да, да, это такъ! И если князь вздумаетъ проявить свою власть, чтобы спасти Болгарію, эти бандиты пойдутъ противъ князя. Вотъ вы увидите, мы доживемъ до того!

-- А народное собраніе? Вѣдь Болгарія сама управляетъ собою черезъ своихъ выборныхъ? Отчего же собраніе не прогонитъ Стамбулова.

Станчевъ печально улыбнулся.

-- Собраніе послушно ему, какъ стадо погонщику...

-- Значитъ народъ любитъ и вѣритъ Стамбулову?

-- Народъ ненавидитъ его всѣми силами души, какъ я ненавижу его, видитъ Богъ!-- съ силою вскричалъ Станчевъ.-- Развѣ можетъ жертва вѣрить своему палачу? А онъ палачъ, палачъ родины.

-- Почему же собраніе...

-- Ахъ, барышня, барышня! Вотъ и видно, что вы, какъ дитя, ничего не понимаете въ политикѣ. У Стамбулова въ рукахъ власть, всѣ полицейскіе, всѣ чиновники, даже многія части арміи. Понимаете, что это значитъ? Это значитъ, что народъ не можетъ выбирать въ собраніе, кого хочетъ, а выбираетъ, кого прикажутъ стамбуловцы. Вотъ Дмитрій видѣлъ выборы въ Варнѣ, онъ вамъ разскажетъ, какъ играется эта музыка. Стамбуловскіе агенты палками гнали народъ на выборы и палками заставляли выбирать стамбуловцевъ. По всей странѣ шли избіенія. Всѣхъ, кто посмѣлѣе, кто рѣшался протестовать, засадили въ тюрьмы... Что же удивительнаго, если собраніе послушно Стамбулову.

Разгорячившись, Станчевъ еще долго и много говорилъ о страданіяхъ Болгаріи. Онъ разсказывалъ, какъ стонетъ народъ подъ двойнымъ гнетомъ тяжелыхъ налоговъ и незаконныхъ поборовъ, которые вымогаютъ стамбуловскіе чиновники; онъ разсказыватъ, какъ разорены крестьяне, какъ тучныя болгарскія нивы перестали приносить хлѣбъ, какъ стонутъ по деревнямъ жены и дѣти затравленныхъ стамбуловцами патріотовъ. Его короткія, жгучія фразы падали на наши сердца, какъ раскаленная лава, и выжигали въ нихъ неистребимый слѣдъ. Страстная, пламенная и нѣжная любовь къ измученному и запуганному народу живымъ ключомъ била въ каждомъ гнѣвномъ и угрожающемъ словѣ, которое молодой патріотъ бросалъ по адресу угнетателей родины...

-- Но часъ придетъ!-- воскликнулъ Станчевъ,-- часъ придетъ и на нихъ. Мы свергнемъ съ отечества иго проклятой стамбуловщины. Самъ князь будетъ съ нами заодно!

И поспѣшно простившись, словно жалѣя, что наговорилъ лишнее, Станчевъ пошелъ къ. лагерямъ. Нина и я смотрѣли ему вслѣдъ. Онъ шелъ по берегу торопливой походкой, слегка опустивъ голову, но бодро и энергично. Глядя на него, Нина тихо сказала:

-- Онъ вотъ такъ и подъ пули пойдетъ.

-- Пойдетъ! съ убѣжденіемъ подтвердилъ я.-- Станчевъ -- хорошій патріотъ.

-- Патріотъ! повторила Нина,-- патріотъ! Бороться и погибнуть,-- вѣдь онъ такъ говорилъ, Митька?

-- Да, такъ.

Синіе, глубокіе глаза Нины вспыхнули восторгомъ.

-- Бороться и погибнуть, погибнуть за родину! Да, вѣдь, это и есть величайшее счастіе!

Мы пошли домой, задумчиво перекидываясь рѣдкими фразами...

Съ тѣхъ поръ Станчевъ сдѣлался частымъ гостемъ въ нашемъ саду. Все откровеннѣе и дружелюбнѣе становились наши бесѣды; благодаря молодому офицеру, мы оба научались любить угнетенный и загнанный народъ и благоговѣть передъ патріотами, которые, рискуя головой, готовили ему освобожденіе. Съ каждымъ днемъ передъ нами раздвигались все новые и новые горизонты. Зажженные пылкимъ патріотизмомъ Станчева, мы вмѣстѣ съ нимъ переживали смѣлую, но тайную борьбу, которую вела маленькая кучка преданныхъ родинѣ людей противъ всесильнаго временщика. Время отъ времени Станчевъ давалъ намъ возможность оказать "дѣлу" ту или иную услугу. Мы выполняли его порученія съ восторгомъ, счастливые хоть чѣмъ-нибудь помочь борьбѣ за свободу. Вмѣстѣ съ тѣмъ наша дружба, нашъ "тройственный союзъ", какъ говорилъ Станчевъ, все крѣпчалъ. Молодой патріотъ обращался съ нами, какъ съ равными, и, благодаря этому, самая разница въ лѣтахъ была незамѣтна.

Шли дни и недѣли. Прошло уже болѣе двухъ мѣсяцевъ со дня пріѣзда Нины. Вечера стали жарче, звѣзды въ черномъ бархатномъ небѣ гуще и свѣтлѣе, а прибой въ камняхъ горѣлъ и разбивался тысячами фосфоресцирующихъ искръ. Давно отцвѣли бѣлыя черешни и пушистыя акаціи. Въ саду алѣли роскошныя розы и наливались гроздья винограда. Лѣто было въ разгарѣ.

И вотъ однажды Станчевъ пришелъ поздно вечеромъ. Онъ былъ взволнованъ, говорилъ мало, но сказалъ, что близко время дѣйствовать.

-- Что же случилось?-- тревожно спросила Нина.

Но Станчевъ не отвѣтилъ. Онъ сталъ прощаться, и прощался дольше и нѣжнѣе обыкновеннаго. Мы оба были встревожены, а Нина не могла скрыть слезъ. Станчевъ взялъ ея узкія, длинныя ручки въ свои крѣпкія руки и ласково сказалъ:

-- Не надо плакать. Въ жизни нѣтъ ничего лучше какъ отдать жизнь за родину. Помните это!

И, вырвавъ руки, онъ быстро зашагалъ къ обрыву.

Съ того вечера Станчевъ пропалъ. Онъ не приходилъ и не давалъ о себѣ знать. Я справился у знакомыхъ солдатъ: въ полку ничего о немъ не знали; было извѣстно только, что онъ подалъ рапортъ о болѣзни и уѣхалъ.

Затѣмъ начались событія... Тревожныя и страшныя вѣсти приходили каждый день. Мятежъ вспыхивалъ то въ одномъ концѣ страны, то въ другомъ, и подавлялся съ невѣроятной жестокостью, не успѣвъ разгорѣться. Вскорѣ газеты принесли сообщеніе о возстаніи въ самой Софіи, о расколѣ въ войскахъ, наконецъ, пришло извѣстіе объ отреченіи князя Александра и его поспѣшномъ отъѣздѣ... Потомъ наступилъ тотъ страшный, вѣчно памятный августовскій день!

VI.

Еще наканунѣ никто въ городѣ не предполагалъ, что такъ близокъ этотъ день. Почему-то казалось, можетъ быть потому, что такъ хотѣлось, что событія, разыгрывавшіяся по всей странѣ, минуютъ Варну. Но волна братоубійственной вражды поднялась слишкомъ высоко; все кипѣло, какъ въ котлѣ; пожаръ бушевалъ отъ Старой Планины до Чернаго моря, отъ Тырнова до сосѣдней съ Варной Проводіи: мудрено-ли, что искры долетѣли до Варны.

Рано утромъ, около 6 часовъ, Нина постучала въ мое окошко. Я торопливо одѣлся и вышелъ. Нина была блѣднѣе, чѣмъ бѣлое утреннее платье, которое было на ней надѣто. На безкровномъ лицѣ горѣли глубокіе, синіе глаза, казавшіеся почти черными. Губы были сжаты вплотную.

-- Митька,-- сказала она,-- весь городъ бѣжитъ къ фонтану. Тамъ происходитъ что-то необыкновейное...

Повыше Балыкъ-базара, въ самомъ центрѣ города, была площадь, и на ней большой водоемъ съ непрерывно бьющей струей ключевой воды.

Когда мы пришли туда, на площади, дѣйствительно, былъ уже весь городъ: трудно было протолкаться сквозь толпу къ фонтану, гдѣ нѣсколько человѣкъ, въ томъ числѣ самъ кметь {Городской голова.} Варны, раздавали какіе-то бѣлые листы. Толпа гудѣла и волновалась; вокругъ добывшихъ листы собирались кучки и жадно прислушивались къ чтенію. По временамъ громкіе крики негодованія и гнѣва вырывались изъ толпы и, прорѣзавъ общій глухой гулъ, улетали къ синему, безмятежному небу. И тогда казалось, что страдающая и мятежная земля хочетъ вовлечь въ свои распри самое небо. Но синее небо было равнодушно. По немъ медленно всплывало радостное и щедрое лѣтнее солнце.

Съ чрезвычайными трудностями мы съ Ниной пробрались сквозь возбужденную разношерстную толпу. Наконецъ, мнѣ удалось выхватить изъ рукъ кметя одинъ экземпляръ, и я сталъ читать его и тутъ же переводить Нинѣ. Это было извѣщеніе объ отреченіи князя и объ его отъѣздѣ. Отреченіе было названо добровольнымъ, а отъѣздъ -- бѣгствомъ. Населеніе призывалось оставаться спокойнымъ и ждать всенародныхъ выборовъ новаго князя. До тѣхъ же поръ стамбуловскіе министры оставались у власти и грозили принять "серьезныя мѣры" при первой попыткѣ нарушить порядокъ.

Если бы хотѣли нарочно взволновать народъ, нельзя было бы придумать ничего лучше этого "успокоительнаго" воззванія. Искра упала въ пороховой погребъ Еще кметь съ чиновниками, раздававшими воззваніе, не успѣли уйти съ площади, какъ на барьерѣ фонтана стали появляться одинъ за другимъ ораторы. Они приглашали народъ не вѣрить стамбуловцамъ, объясняли, что отреченіе князя вынужденное, и призывали свергнуть ярмо ненавистнаго министра, произвести новые, свободные выборы въ народное собраніе и вернуть князя. Толпа отвѣчала восторженными криками.

Вдругъ Нина крѣпко сжала мою руку и тихо вскрикнула:

-- Онъ!

На фонтанѣ стоялъ Станчевъ. Онъ говорилъ, какъ всегда, страстно и горячо. Молодой, слегка охрипшій отъ напряженія голосъ, отчетливо разносился по площади.

-- Гдѣ друзья народа Нетко Каравеловъ и Драганъ Цанковъ? {Либеральные министры, противники Стамбулова.} Въ тюрьмѣ! Кто владычествуетъ въ Болгаріи?-- Разбойники, палочники! Князь хотѣлъ вручить власть старому Драгану! Гдѣ князь? Граждане!, еще есть время, еще не поздно! Здѣшніе солдаты готовы заступиться за народъ. Но безъ васъ они безсильны!..

Слова падали въ толпу, какъ вспышки молніи, и зажигали пожаръ.

-- Это Станчевъ,-- тихо проговорилъ чей-то голосъ сзади насъ,-- онъ отростилъ бороду и снялъ мундиръ, но его все-таки нетрудно узнать.

-- Надо арестовать его, а то, чего добраго, онъ и въ самомъ дѣлѣ взбунтуетъ полкъ,-- отвѣтилъ другой голосъ.

Нина слышала этотъ разговоръ, какъ и я. Она сказала мнѣ на ухо:

-- Впередъ.

Я понялъ ее, и мы снова стали пробиваться къ фонтану, отъ котораго толпа успѣла оттѣснитъ насъ. Но, чѣмъ ближе къ фонтану, тѣмъ гуще была толпа. Плечо къ плечу, напирая грудью на спины переднихъ, тѣснились тысячи людей къ фонтану, гдѣ билъ живой ключъ страстнаго слова, гдѣ звенѣлъ призывъ къ борьбѣ за честь и свободу отечества. Жадно ловила толпа каждое слово и, какъ одинъ человѣкъ, отзывалась громкими восклицаніями.

Осторожно расталкивая взволнованныхъ гражданъ, я медленно подвигался впередъ, ведя за собою Нину.

Мы не говорили другъ съ другомъ, но и безъ словъ понимали, что надо дѣлать. Общая тревога за судьбу нашего друга; радость, что наступилъ моментъ освобожденія, о которомъ онъ мечталъ вмѣстѣ съ нами; увѣренность въ побѣдѣ, которую внушало каждое его слово, зарницей вспыхивавшее надъ толпою; гордость, что это онъ, Станчевъ, нашъ Станчевъ, стоитъ тамъ, на фонтанѣ, и владычествуетъ надъ всею этой громадной толпой,-- все это зажгло меня и Нину какимъ-то жуткимъ и сладкимъ восторгомъ. Мы чувствовали себя сильными и неуязвимыми, не думали объ опасности. За плечами у насъ росли крылья, и эти крылья несли насъ впередъ, сквозь взволнованное человѣческое море... Мнѣ вспомнилось въ эти минуты, что я уже испытывалъ подобное чувство: это бывало во время сильнаго шторма, когда я, подобравъ шкоты и крѣпко сжавъ румпель, мчался съ головокружительной быстротой на крыльяхъ бури. Теперь насъ несло такое же дыханіе бури.

Вдругъ изъ глубины толпы, изъ самыхъ нѣдръ бушевавшаго моря, раздался вопль;

-- Полиція!

Въ южномъ концѣ площади, со стороны Балыкъ-базара, въ толпу врѣзались полицейскіе. Страшные удары палокъ съ привязанными къ ихъ концамъ маленькими мѣшечками песку сыпались на спины, головы, лица и плечи толпившихся. Крики боли и ярости, свистки полицейскихъ, возгласы старавшихся остановить панику и устроить сопротивленіе,-- все это смѣшалось въ одинъ невообразимый вопль.

Толпа хлынула отъ фонтана къ боковымъ улицамъ, и мнѣ едва удалось увлечь за собою Нину, чтобы бѣгущіе не смяли ея. Теперь нечего было думать пробраться къ Станчеву. Чтобы насъ не раздавили, оставалось только бѣжать вмѣстѣ съ толпою. Но мы еще слышали, какъ сзади насъ раздался крикь Станчева, на мгновеніе покрывшій хаосъ звуковъ, носившійся надъ площадью.

-- Граждане, къ оружію!

Я оглянулся на бѣгу: Станчева уже не было на фонтанѣ. Но когда мы завернули за уголъ, я увидѣлъ, что его призывъ былъ услышавъ: толпа разбирала оружіе въ магазинѣ Карловскаго.

Лавочники торопливо закрывали свои лавки, жители закладывали ставнями окна; кое-гдѣ уже стояли словно патрули, кучки, молодыхъ людей, по три-четыре человѣка, съ оружіемъ въ рукахъ.

Переулками добрались мы до моря и только здѣсь остановились передохнуть. Кругомъ было тихо и безлюдно.

-- Нина,-- сказалъ я,-- тебѣ нужно вернуться домой.

Она отрицательно покачала головой и отерла рукавомъ крупныя капли пота, выступившія на высокомъ, бѣломъ, какъ мраморъ, лбу.

-- Госпожа Атласъ съ ума сойдетъ отъ безпокойства,-- сказалъ я.

-- Надо предупредить Станчева. Я не вернусь домой, пока это не будетъ сдѣлано,-- рѣшительно заявила Нина.

-- Я сдѣлаю это безъ тебя,-- отвѣтилъ я,-- ты можешь вернуться отсюда одна.

Въ это время раздался выстрѣлъ наверху, въ городѣ. Нина вздрогнула и встала съ камня, на которомъ сидѣла. Нѣсколько мгновеній мы молча прислушивавались, взявшись за руки и глядя другъ другу въ глаза... Я никогда не забуду неподвижный, острый взглядъ синихъ остановившихся глазъ!

Раздался второй выстрѣлъ, потомъ третій, а затѣмъ выстрѣлы посыпались часто, какъ горохъ.

-- Видишь,-- Нина,-- тихо сказалъ я,-- тамъ стрѣляляютъ: ты должна вернуться.

-- Его ищутъ, за нимъ гонятся!-- воскликнула Нина, не отвѣчая,-- мы должны его предупредить.

-- Я пойду,-- сказалъ я.

-- И я съ тобой,-- сказала Нина.

-- Но тамъ стрѣляютъ...

-- Вотъ именно потому, что стрѣляютъ: если тебя убьютъ, я отыщу Станчева и скажу ему. Все-таки, шансовъ вдвое больше.

Ни я, ни Нина не сообразили, что теперь безполезно было искать Станчева. То, что было вполнѣ разумно полчаса тому назадъ, на площади, было безсмысленно теперь. Станчевъ или былъ уже схваченъ своими полковыми товарищами, которые узнали его, или успѣлъ увлечь за собою полкъ, и тогда все зависѣло отъ исхода уличнаго сраженія. Но обо всемъ этомъ мы подумали только позднѣе; тогда же намъ казалось необходимымъ отыскать Станчева и предупредить его, что онъ узнанъ.

-- А ты не будешь бояться?-- робко спросилъ я, боясь, чтобы Нина не связала меня.

-- Не знаю, не думаю,-- отвѣтила Нина, и съ силой прибавила:-- знаю только, что тамъ (она кивнула по направленію къ гостиницѣ), въ четырехъ стѣнахъ, я или умру или съ ума сойду.

Мы стали снова взбираться по крутымъ, каменистымъ переулкамъ. Выстрѣловъ больше не было слышно, но надъ городомъ разносился надтреснутый, неровный гулъ набата. Казалось, реветъ самый воздухъ, раскаленный и душный, какъ въ печи.

-- Это звонятъ въ русскомъ соборѣ,-- сказалъ я.

-- Оттуда недалеко до лагерей,-- воскликнула Нина.

Я понялъ ее. Этотъ звонъ могъ означать, что полкъ присоединился къ возставшимъ: тогда Станчевъ былъ въ безопасности. Да, но набатъ могъ означать и то, что попытка его не удалась. Тогда...

Мы старались не думать объ этомъ и, взявшись за руки, бѣжали по узенькой улицѣ, мощеной крупнымъ и неровнымъ булыжникомъ. Вдругъ на поворотѣ, около мечети, Нина остановилась и вскрикнула.

На мостовой, раскинувъ руки и повернувъ къ небу лицо, лежалъ трупъ молодого болгарина. Вышитая рубаха была вся пропитана кровью на лѣвой сторонѣ груди. Губы было полуоткрыты, словно на нихъ застыла улыбка удивленія. Большіе, черные глаза не мигая глядѣли на солнце. По правой брови ползла большая назозная муха.

Нина поблѣднѣла и зашаталась. Я едва успѣлъ поддержать ее. Медленно, словно крадучись, обошли мы трупъ, прижимаясь къ стѣнкѣ мечети и, когда очутились за нею, вздохнули, словно избавясь отъ опасности. Мы невольно ускорили шаги. Но не успѣли мы пройти и десяти саженей, какъ Нина опять остановилась.

-- Митька,-- сказала она дрожащимъ голосомъ,-- это стыдно, что мы такъ убѣжали. Можетъ быть, онъ живъ еще.

И поспѣшно, не дожидаясь моего отвѣта, Нина побѣжала назадъ къ мечети. Когда я догналъ ее, она уже стояла на колѣняхъ надъ трупомъ.

-- Нѣтъ, Митька,-- печально сказала она, поворачивая ко мнѣ свое прекрасное, блѣдное лицо съ остановившимися синими глазами, -- для этого уже все кончено.

Она осторожно закрыла ему глаза, потомъ отогнала муху и прикрыла своимъ платкомъ лицо, которое съ закрытыми глазами не казалось уже удивленнымъ, но строгимъ.

Потомъ мы вернулись къ мечети, обошли ее и стали спускаться внизъ, къ городскому саду. У насъ не было опредѣленнаго плана дѣйствія, но инстинктивно мы направлялись къ центру города.

Верхнія улицы и переулки были безлюдны. Но по мѣрѣ того, какъ мы приближались къ центру, намъ все чаще попадались кучки людей, безоружныхъ и вооруженныхъ. Они шли торопливо и озабоченно, останавливались и разговаривали другъ съ другомъ. На насъ никто не обращалъ вниманія.

Прислушавшись къ разговорамъ, я понялъ, что стычки между возставшими и стамбуловцами сосредоточились въ западной части города, и что солдаты еще не появлялись на улицахъ. Кромѣ того я узналъ, что кметь арестованъ возставшими и запертъ въ буфетѣ городского сада. Это подтвердило мое предположеніе, что главная квартира повстанцевъ должна быть именно въ городскомъ саду.

Мы добѣжали съ Ниной до сада; онъ былъ полонъ вооруженныхъ людей и у воротъ стоялъ караулъ. Насъ не хотѣли впустить, но когда я назвалъ Станчева, часовые разступились.

У одного изъ тѣхъ зеленыхъ столиковъ, за которыми недавно пили мастику и ѣли рахатъ-лакумъ, сидѣлъ Станчевъ съ двумя или тремя товарищами. Повидимому, они обсуждали планъ дѣйствій.

Нина бросилась къ молодому офицеру.

-- Станчевъ!-- вскричала она,-- мы ищемъ васъ съ самаго утра! Васъ узнали еще у фонтана ваши полковые офицеры, и они собирались арестовать васъ.

-- Это не такъ просто, -- съ улыбкой отвѣтилъ Станчевъ, показывая на вооруженныхъ людей, наполнявшихъ садъ,-- но вы-то зачѣмъ здѣсь, милая барышня? Здѣсь каждую минуту можетъ начаться стрѣльба. Идите домой.

-- Станчевъ, есть-ли надежда?-- робко спросила Нина.

-- Все зависитъ отъ поведенія солдатъ. Но, если полкъ пойдетъ съ нами -- черезъ десять дней мы завоюемъ всю Болгарію. Идите же!-- рѣзко сказалъ онъ,-- Дмитрій, ты взялъ великій грѣхъ на душу, приведя сюда этого ребенка. Отведи ее къ матери!

Въ это время къ Станчеву подошелъ какой-то солдатъ, въ рубашкѣ и съ погонами, но безъ ружья, и шепнулъ ему что-то на ухо.

-- Ну, друзья,-- воскликнулъ Станчевъ,-- держитесь и ждите меня!

Потомъ, обернувшись ко мнѣ, онъ быстро сказалъ:

-- Отведи ее домой, братъ.

-- Станчевъ, вы въ лагерь?-- спросила Нина.

-- Да, -- отвѣтилъ молодой офицеръ, -- вернитесь, прошу васъ.

Лицо его вдругъ затуманилось. Не обращая вниманія на присутствующихъ, онъ взялъ дѣвушку за руки, притянулъ къ себѣ и поцѣловалъ:

-- Прощайте, Нина, -- тихо сказалъ онъ, впервые называя ее по имени,-- можетъ быть, вы никогда уже не увидите меня...

И, слегка оттолкнувъ ее ко мнѣ, онъ вышелъ изъ сада, вскочилъ въ фаэтонъ и уѣхалъ... Станчевъ ошибся. Нина видѣла его еще разъ, вечеромъ того-же дня...

Мы провели нѣсколько часовъ въ смертельной тревогѣ. Отрѣзанные отъ города значительнымъ разстояніемъ, за каменной стѣной нашего сада, мы были въ совершенной безопасности. Но тѣмъ большимъ ужасомъ наполняла насъ возобновлявшаяся время отъ времени трескотня выстрѣловъ.

Нина ходила по саду, какъ потерянная. Она ломала руки, по-временамъ вздрагивала и тихо стонала. Каждый разъ, когда возобновлялись выстрѣлы, она схватывала меня за руку, и такое выраженіе неподвижнаго ужаса принимали ея темнѣющіе глубокіе глаза, что мнѣ становилось страшно, страшно за нее.

-- Пойми, Митька,-- говорила она тихимъ, задыхающимся голосомъ,-- тамъ люди умираютъ за родину, за свободу, а мы спрятались у себя въ саду и радуемся, что въ безопасности. Это противно, это подло... Не могу я!-- со стономъ вскрикивала она, и снова бросалась въ глубину сада, и снова принималась ходить по дорожкамъ скорыми, нервными шагами. Въ ея словахъ я чувствовалъ упрекъ себѣ, несправедливый упрекъ, потому что я выбѣгалъ въ городъ разъ десять въ теченіе этого злополучнаго дня за новостями. Я былъ на улицахъ, гдѣ шла перестрѣлка, гдѣ полиція и солдаты выбивали повстанцевъ изъ домовъ, въ которыхъ тѣ укрѣпились. Я видѣлъ, какъ стамбуловцы врывались въ дома и избивали своихъ противниковъ, не щадя ни дѣтей, ни женщинъ, ни стариковъ. Я зналъ, что къ четыремъ часамъ уже были потеряны всѣ надежды, что за Станчевымъ пошла только одна рота -- его рота; я зналъ, что они засѣли въ зданіи мужской гимназіи и чтобы выбить ихъ оттуда былъ посланъ цѣлый батальонъ... Но обо всемъ этомъ я не рѣшался сказать Нинѣ.

Наконецъ, въ восьмомъ часу я принесъ изъ города послѣднюю, страшную новость. Когда противъ гимназіи выдвинули пушки, Станчевъ приказалъ своей ротѣ выкинуть бѣлый флагъ. Онъ сдавался подъ условіемъ, что вся отвѣтственность ляжетъ на него, и что солдаты останутся безнаказанными. Командиръ гарнизона согласился. Черезъ 1 ¹/₂ часа военно-полевой судъ закончилъ разбирательство дѣла о "подпоручикѣ Петко Станчевѣ" и приговорилъ его къ смертной казни.

Этого я не могъ скрыть отъ Нины. Противъ моего ожиданія, она не заплакала, не лишилась чувствъ. Она только поблѣднѣла еще больше, сдвинула брови и сказала:

-- Гдѣ?

Я понялъ, что она спрашиваетъ, гдѣ будетъ казнь.

-- Не знаю,-- отвѣтилъ я.

-- Ну, такъ я узнаю,-- спокойно сказала Нина, направлялась къ выходу.

Я бросился за нею.

-- Нина, постой!-- крикнулъ я.

Она остановилась, обернулась и вопросительно посмотрѣла на меня своими неподвижными глазами.

-- Я провожу тебя,-- сказалъ я, чувствуя, что ничѣмъ не смогу сломить этой непреклонной воли.

-- Пойдемъ,-- просто отвѣтила Нина. Но въ голосѣ ея зазвучала мольба.

-- Хорошо, пойдемъ.

Мы пошли садомъ, какъ нѣкогда, въ дѣтствѣ, крѣпко взявшись за руки. Нина была блѣдна, но рука ея не дрожала, и шаги были тверды. Сквозь листву пробивались косые, уже закраснѣвшіеся лучи солнца, и лицо Нины казалось залитымъ заревомъ пожара.

Мы не дошли еще до вала, какъ издали, со стороны моря раздался сухой и короткій залпъ. Нина рванулась впередъ, но не сдѣлавъ и двухъ шаговъ упала, какъ подкошенная, въ глубокомъ обморокѣ...

-----

На другой день госпожа Атласъ увезла ее въ Одессу, воспользовавшись гостепріимствомъ крейсера "Память Меркурія", зашедшаго въ Варну за вещами и архивомъ русскаго консула...

Я далеко провожалъ крейсеръ на своей яхточкѣ, но не видѣлъ Нины: она лежала въ каютѣ, въ бреду. Молодые нервы не выдержали впечатлѣній послѣднихъ дней, и она заболѣла горячкой... Съ тоскою смотрѣлъ я вслѣдъ уходившему кораблю. Вмѣстѣ съ милой подругой моего дѣтства -- онъ уносилъ мое отрочество. Я не былъ боленъ, какъ она, но я чувствовалъ, что и для меня этотъ страшный августовскій день былъ роковымъ днемъ. Если въ тотъ памятный вечеръ, когда пьяные и глупые люди оскорбили моего отца, моя душа утратила дѣтское невѣдѣніе зла,-- то въ эти послѣдніе дни моя душа научилась чувствовать общее страданіе окружающаго міра, научилась любить родину... Эти дни окончательно разлучили меня съ отрочествомъ и сдѣлали меня взрослымъ...

Да, Нина Атласъ права: нельзя забыть того времени, когда изъ ребенка превращаешься въ юношу!

Викторъ Оксъ.

СПБ. 29 іюня 1906 г.

"Юный Читатель", NoNo 19, 21, 1906

Оставить комментарий Окс Виктор Борисович (yes@lib.ru) Год: 1906 Обновлено: 28/09/2018. 94k. Статистика. Рассказ: Проза, Детская Проза Иллюстрации/приложения: 2 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Разсказъ). текст издания: журнал "Юный Читатель", NoNo 19, 21, 1906.

Окс Виктор Борисович Нина Атлас

Нина Атласъ

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Окс Виктор Борисович
Нина Атлас