Окрейц Станислав Станиславович
Отживающие русские Вальтер-Скотты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Богдан Хмельницкий. Соч. Н. Костомарова. Издание 3-е. Спб. 1870 г.

   

ОТЖИВАЮЩІЕ РУССКІЕ ВАЛЬТЕРЪ-СКОТТЫ.

Богданъ Хмельницкій. Соч. Н. Костомарова. Изданіе 3-е. Спб. 1870 г.

   Когда намъ приходится встрѣчаться въ нашемъ журналѣ съ тѣмъ или другимъ изъ русскихъ историковъ, то мы чувствуемъ непреодолимое желаніе говорить не о томъ, о чемъ они повѣствуютъ, а о нихъ самихъ, какъ о предметѣ самомъ интересномъ и, въ своемъ родѣ, самомъ историческомъ. И дѣйствительно, какая ископаемая рѣдкость можетъ сравниться съ такимъ историкомъ, какъ М. П. Погодинъ; какая древность можетъ быть древнѣе такого почтеннаго ученаго, какъ г. Сергѣй Соловьевъ? Что можетъ быть курьезнѣе изъ самыхъ курьезныхъ пергаментовъ г. Семевскаго? Наконецъ намъ хотѣлось бы искренно узнать отъ г. Костомарова, на какое служеніе онъ пристроилъ въ послѣднее время свою историческую музу и для чего онъ дождитъ своими монографіями? Чему и кого поучаетъ его плодовитая Кліо? Назадъ тому лѣтъ тридцать или сорокъ, когда естественныя науки и экономическіе вопросы народной жизни не соприкасались ни однимъ пунктомъ съ исторіей, была школа историковъ-разсказчиковъ, анекдотистовъ, въ родѣ Бантышъ-Каменскаго, и казенныхъ исторіографовъ, въ родѣ г. Устрялова, для которыхъ наука ихъ была тѣмъ же ремесломъ, какимъ занимались древніе авгуры... Одни изъ этихъ историковъ разсказывали ради самого разсказа, т. е. переливали изъ пустого въ порожнее, другіе писали ради выгоднаго гонорара и заслуженной пенсіи, третій наконецъ, но ограниченности своей, искали въ исторіи убѣжища для своей неспособности мыслить и для своей умственной косности. Для этого послѣдняго разряда исторія была именно та наука, которая не требуетъ ни образованія, ни серьезнаго труда, а только памяти -- для чтенія лѣтописей и умѣнья все это потомъ изложить другими словами и подъ другими рубриками. Всякій нищій духомъ претендовалъ на званіе историка, потому что ничего не могло быть легче, какъ разказывать съ чужихъ словъ и изъ одной кучи матеріаловъ переносить ихъ въ другую, подъ собственнымъ именемъ. Публика слушала ихъ охотно, зачитывалась и романами Вальтеръ-Скотта и Иліадой русскаго государства Карамзина; она одинаково восхищалась и "Ледянымъ домомъ" Лажечникова и повѣствованіемъ о семи богатыряхъ г. Буслаева, и не знала, какая именно разница между романомъ и исторіей. Собственно говоря, ея и не было. И романистъ и историкъ имѣлй въ виду одну цѣль -- плѣнить, растрогать и увлечь читателя своимъ разсказомъ -- касался ли онъ могучаго богатыря Еруслана Лазаревича или щедушнаго конюха Бирона. Но эта школа давно уже вымерла и только послѣдніе ея представители еще кое-какъ влачатъ свое никому ненужное существованіе. Отъ исторіи, какъ отъ науки, давно потребовались серьезныя цѣли, сознательная мысль, такое знаніе прошлаго, которое бы проливало дѣйствительный свѣтъ на прожитую жизнь человѣчества. Опредѣленное міросозерцаніе, критическое отношеніе къ фактамъ, подтвержденіе ихъ самыми строгими доводами изъ другихъ наукъ сдѣлались необходимыми условіями исторіи, такъ что она должна быть уже не убѣжищемъ ограниченности, а дѣломъ мыслящаго человѣка, стоящаго въ уровень съ современнымъ знаніемъ. Повидимому, какое дѣло историку до такой спеціальной науки, какъ статистика, а между тѣмъ, онъ ни шагу не можетъ ступить безъ нея; какое дѣло ему до антропологіи, а между тѣмъ она ему необходима, какъ воздухъ. Но всѣ эти требованія перескочили черезъ головы нашихъ историковъ; они не только не усвоили ихъ, но даже не пришли къ сознанію ихъ необходимости. Они продолжаютъ потѣшать публику своими разсказами, не думая осмыслить ни своей дѣятельности, ни своей такъ называемой науки. Ихъ читаютъ, на ихъ лекціи идутъ, монографіи ихъ покупаютъ, и они довольны и своимъ безмятежнымъ призваніемъ и улыбающейся перспективой казенной пенсіи. Чего же, въ самомъ дѣлѣ, больше русскимъ Вальтеръ Скоттамъ!
   Къ числу этихъ историковъ относится и г. Костомаровъ. "Богданъ Хмельницкій" его есть произведеніе не историка, а романиста, несмотря на третіе изданіе этой книги, исправленное и дополненное по новымъ источникамъ, какъ увѣряетъ насъ самъ авторъ. Не знаемъ, какіе новые источники были подъ рукой г. Костомарова, но положительно знаемъ, что послѣднее изданіе ни на волосъ не лучше перваго. Г. Костомарову кажется, что если онъ въ третьемъ изданіи пересчиталъ по именамъ всѣхъ казацкихъ и польскихъ начальниковъ, положимъ дравшихся при Жолтыхъ водахъ, то онъ уже сдѣлалъ важныя дополненія къ своему труду, а книжонки въ родѣ "Лѣтописи Самуила Велички", "Лѣтописи самовидца о войнахъ Хмельницкаго", или рукописи "Исторія о презѣльной брани..." -- суть важные источники, которыми стоило воспользоваться побольше, и главное -- оповѣстить объ этомъ публику. Жалкое заблужденіе! оно доказываетъ только, что г. Костомаровъ не хочетъ понять, въ чемъ состоитъ существенное достоинство всякаго историческаго сочиненія и въ чемъ главный недостатокъ его монографій вообще, а "Богдана Хмельницкаго" въ особенности.
   Конечно, читать "Богдана Хмельницкаго", несмотря на его сказочный элементъ, у насъ многіе станутъ. Монографія эта писана чуть не діалогами, интересъ сосредоточенъ на лицахъ, какъ въ романѣ; она исполнена описаній, кровопролитій и пытокъ, взятыхъ цѣликомъ изъ преувеличенныхъ свидѣтельствъ современниковъ обѣихъ сторонъ; колоритъ мѣстами заимствованъ даже изъ пѣсенъ и былинъ. Хмельницкій и казацкіе начальники изображены совершенными рыцарями; жиды очень жалки, поляки-паны задорливы, трусливы и глупы; персонажъ огуломъ списанъ съ гоголевскихъ типовъ, выведенныхъ въ "Тарасѣ Бульбѣ." Очевидно, г. Костомаровъ хотѣлъ плѣнять, увлекать и раздражать своего читателя à la Лажечниковъ и Загоскинъ. Не говоря уже о томъ, что кромѣ повѣствовательной -- чисто беллетристической стороны, въ трудѣ г. Костомарова нѣтъ ничего, статистика, экономическіе вопросы, идеи, выводы и отношенія ко времени, мѣсту и духу разработываемой эпохи -- все это оставлено безъ вниманія, пройдено молчаніемъ или разрѣшено какими нибудь двумя-тремя ничтожными фразами. Богданъ Хмельницкій не можетъ быть названъ историческимъ трудомъ, потому что въ немъ нѣтъ ни серьезной разработки источниковъ, ни критической оцѣнки той эпохи, которая создала Хмельницкаго. Если сравнивать первыя изданія, оказывается, что съ каждымъ новымъ г. Костомаровъ болѣе и болѣе отклонялся отъ настоящей своей задачи, болѣе и болѣе останавливался на беллетристическомъ интересѣ и его выдвигалъ на первый планъ. Въ послѣднемъ изданіи "Богдана Хмельницкаго", кромѣ вполнѣ уже беззастѣнчиваго пристрастія къ одной сторонѣ, къ казакамъ, кромѣ громаднаго количества басенъ, на что мы ниже укажемъ, авторъ съ замѣчательною близорукостію проводитъ вездѣ идею, что бунты Хмельницкаго были борьбою за вѣру. Послѣ этого, конечно, онъ и въ крестовыхъ походахъ ничего не увидитъ, кромѣ религіозной идеи, въ реформаціи тоже найдетъ одну духовную догматическую Полемику. Все, что сдѣлано историками Запада въ послѣднія двадцать лѣтъ, для г. Костомарова очевидно ну существуетъ. Не менѣе странно, что онъ рѣшается приводить постоянно подлинныя рѣчи Хмельницкаго, Киселя, Вишневецкаго, Кривоноса и сотни другихъ даже второстепенныхъ дѣятелей; при этомъ онъ весьма серьезно ссылается на разныхъ лѣтописцевъ и самовидцевъ того времени, на разныя думки и пѣсни...
   Но кому же теперь неизвѣстно, что всѣ почти лѣтописцы, даже сухіе хроникеры-монахи, описывая какое нибудь происшествіе, обыкновенно вкладывали въ уста дѣйствующихъ лицъ рѣчи никогда ими непроизносимыя, или говоренныя совсѣмъ иначе? Кому неизвѣстно, что пѣсни и думки передаютъ событія далеко не такъ, какъ они происходили, не говора уже о рѣчахъ героевъ пѣсенъ -- всегда, всецѣло принадлежащихъ тому, кто складывалъ пѣсню, а не историческому дѣятелю, выведенному въ пѣснѣ? Можно ли все это простымъ сырьемъ влагать въ историческую, quasi-ученую монографію, имѣя для оправданія одну только жалкую фразу: съ такими украшеніями Богданъ Хмельницкій будетъ интереснѣе. Можно ли переписывать страницами -- лѣтопись Велички,-- О презѣльной брани, посланія раввина о бѣдствіяхъ, постигшихъ евреевъ отъ казаковъ, когда у этого послѣдняго самая цифра побитыхъ евреевъ до того преувеличена, что нѣтъ возможности не только ему вѣрить, но даже указывать на него, какъ на историческій документъ? Можно ли цитировать пѣсни и думки, брать цѣликомъ изъ Бантышъ-Каменскаго, изъ пресловутой Historia belli cosacco-polonici и другихъ подозрительныхъ лѣтописцевъ, не подвергая сказанія ихъ критическому анализу? Не оговорившись, напримѣръ, ни однимъ словомъ касательно очевидной нелѣпости и вранья лѣтописца, г. Костомаровъ серьезно повѣствуетъ о событіи, будто бы "случившемся при осадѣ Хмельницкимъ Львова", а именно, какъ бернардмпы придумали уменьшить число этого опаснаго для нихъ народа (православныхъ мѣщанъ). Монахи устроили въ субботу обѣдъ и поставили два стола: на одномъ кушанье было мясное, на другомъ постное; такъ какъ католики наблюдаютъ въ субботу постъ, то монахи, сзывая людей, говорили: "идите, кто изъ васъ русинъ, пусть садится и ѣстъ мясо, а кто полякъ, для того трапеза съ рыбою и масломъ". Православные, не подозрѣвая уловки, сѣли за, особый отъ католиковъ столъ. Тогда монахи стали вызывать ихъ по одиночкѣ подъ предлогомъ, что хотятъ что-то сказать, и выводили за ворота. Тамъ въ глухомъ дворѣ былъ колодезь, называемый Бардышъ. Подлѣ колодца стоялъ бернардинъ. Монахъ подводилъ русскаго къ колодцу и говорилъ: "посмотри туда, русинъ!" Русскій наклонялъ голову и стоявшій подлѣ колодца бернардинъ рубилъ его по шеѣ, а тѣло сбрасывалъ тотчасъ въ колодезь. Вотъ уже нѣсколько человѣкъ такимъ образомъ пошло вслѣдъ за монахомъ; никто не зналъ, что сдѣлалось съ тѣмъ, который вышелъ прежде него; всякъ добровольно наклонялъ голову подъ топоръ. Наконецъ обѣдающіе стали безпокоиться, что братья ихъ невозвращаются, нѣкоторые встали и подсмотрѣли, что дѣлаютъ монахи". (T. II, ст. 21 и 22.)
   Не говоря уже о томъ, что эта басня о бернардинахъ, нигдѣ, ни однимъ серьезнымъ источникомъ не подтверждается, нелѣпость ея сама по себѣ очевидна: зачѣмъ берпардины, желая перебить православныхъ, будутъ избирать для этого многолюдный обѣдъ, выводить жертвы по одиночкѣ, ставить надъ колодцемъ и рубить имъ головы?! Избавиться отъ опасныхъ православныхъ монахи могли гораздо легче, рисковать же на подобное убійство, въ виду осаждавшихъ городъ казаковъ, въ виду цѣлаго населенія Львовскихъ православныхъ мѣщанъ -- было бы совершеннымъ безуміемъ. Наконецъ раздѣленіе поляковъ и русиновъ посредствомъ мясного и постнаго столовъ до послѣдней крайности неправдоподобно: въ субботу постились въ то время какъ католики, такъ и православные; обычаи этотъ и до сихъ поръ сохраняется въ западномъ краѣ. Только младенческая наивность можетъ повѣрить этой баснѣ. Удивительно, какъ можно такъ морочить публику.
   Г. Костомаровъ можетъ намъ отвѣтить: отъ чего же нельзя, если я это дѣлаю? Я лучше васъ понимаю наше общество и литературу, не вѣрю ея либеральной болтовнѣ, не вѣрю, чтобы европейскіе мыслители и идеи ихъ были у насъ поняты и сдѣлались нашимъ достояніемъ; поэтому-то и не пытаюсь даже создавать что либо похожее на серьезную историческую работу. Мои беллетристическія побасенки -- какъ разъ по плечу пониманію большинства, а литература такъ бѣдна критическимъ умомъ, такъ робка передъ авторитетами, хотя бы авторитеты эти достались случайно, что навѣрное не обмолвится ни однимъ словечкомъ противъ меня. Другого, какого нибудь Андреева, она бы пожалуй заклевала за твореніе, подобное третьему изданію "Богдана Хмельницкаго", а меня не тронетъ. Самое большее: критика не станетъ вовсе разбирать моихъ изданій (это такъ и было), но это еще полбѣды: книга моя все-таки распродастся; на в 23;съ число трудовъ моихъ увеличится; партія Каткова и А. Краевскаго найдетъ многое для своего сердца любезное въ тонѣ и подробностяхъ моей книги -- и стану я поживать спокойно, кропать неутомимо, даже оставлю за собой имя ученаго историка, благодаря тому, что ночью всѣ кошки сѣры.
   Если г. Костомаровъ останется недоволенъ нами за то, что мы влагаемъ въ его уста такія рѣчи, то мы ему замѣтимъ: влагалъ же онъ еще болѣе странныя рѣчи въ уста историческихъ дѣятелей, сочиняя свою историческую монографію. Мы убѣждены, что если онъ не высказываетъ, то чувствуетъ въ душѣ справедливость нашихъ словъ. Строго судя, онъ даже и не виновенъ въ своемъ плохомъ продуктѣ -- виновато общество, которое привыкло смотрѣть на историка, какъ на цехового поставщика побасенокъ... Тѣже причины, которыя даютъ ходъ произведеніямъ плохихъ мануфактурныхъ издѣлій, которыя позволяли столько лѣтъ держаться "Вѣсти", главенствовать "Московскимъ Вѣдомостямъ", расходиться тысячами экземпляровъ "Петербургскимъ трущобамъ", тѣ же причины, повторяемъ, позволяютъ являться въ серьезной литературѣ "Послѣднимъ годамъ рѣчи Посполитой", "Богдану Хмельницкому" и тому подобнымъ издѣліямъ литературнаго рынка. Время ихъ еще не прошло. Давно ли г. Костомаровъ смутилъ русскій міръ своею литовскою теоріею; давно ли онъ проповѣдывалъ "свободный университетъ", какъ ему объ этомъ нынче весьма кстати напоминаетъ г. Спасовичъ? Давно ли все это было? чуть не вчера. Нынѣ онъ какъ тургеневскій Рудинъ:
   
   Сжогъ все, чему прежде поклонялся,
   И поклонялся тому, что сжигалъ.
   
   Надолго ли? спросимъ мы. На этотъ разъ, однакожъ, смѣемъ увѣрить его, онъ уже никакимъ парадоксомъ русскій міръ не смутитъ. Время его прошло.
   

I.

   Приступая къ подробному разбору "Богдана Хмельницкаго", мы прежде всего должны заявить, что повѣствованіе это, довольно, впрочемъ, обстоятельное о всѣхъ битвахъ казаковъ съ поляками, предисловіемъ г. Костомарова вовсе не объясняется. Читатель остается въ полномъ недоумѣніи: отчего же это вдругъ казаки начали бунтовать? Жили, жили и вдругъ забунтовали. Наконецъ, что это такое -- самый казацкій людъ? Возможно ли возникновеніе подобнаго явленія теперь, или украинское рыцарство -- продуктъ жизни уже изчезнувшей? Вольныя степи и теперь есть, бѣглыхъ много, слѣдовательно казачество и нынѣ, повидимому, могло бы образоваться, а родись геніальный человѣкъ въ родѣ Богдана -- снова вспыхнула бы борьба. Съ кѣмъ?-- да хотя бы съ установившемся порядкомъ жизни государственной, противъ которой старые казаки всегда враждовали. Но подобное предположеніе очевидно нелѣпо. Никакіе казаки теперь не образуются вновь, даже существующіе -- не могутъ существовать въ прежнемъ видѣ и должны слиться съ остальнымъ обществомъ. Даже на Амурѣ, на Байкалѣ нынѣшняя жизнь не вызываетъ казачества. Г. Костомаровъ полагаетъ, что вольныя степи, обиліе бѣглыхъ и рыцарскій духъ -- единственные виновники образованія казачества. Рыцарство, народность (это у казаковъ-то, которые складывались изъ разношерстной вольницы?) и страстная приверженность къ православію побудили ихъ возстать на поляковъ, притѣснявшихъ русскую народность и православіе, окончательно и безповоротно рѣшаетъ г. Костомаровъ. Объяснивъ въ своемъ предисловіи такъ категорически появленіе казаковъ и ихъ разрывъ съ Польшею, онъ выводитъ Хмельницкаго на сцену и окончательно посрамляетъ ляховъ. Такъ все это у него просто и легко. Запутаннѣйшее историческое событіе, вполнѣ тождественное съ нашею разиновщиною и пугачевщиною, объясняется слѣдующимъ нравоученіемъ: хорошихъ людей угнетали дурные, тѣ возстали за правду и банальный конецъ, привязываемый къ каждому плохому роману, повторился въ историческомъ примѣрѣ. Чтобы придать своему введенію видъ серьезной работы, г. Костомаровъ переписываетъ давно извѣстныя и къ дѣлу неотносящіися вещи: кто въ древнія времена обиталъ на украинскихъ степяхъ. Потомъ старается выяснить, когда, т. е. въ которомъ году появились первые казаки, какъ они назывались и гдѣ жили Но если бы г. Костомарову, послѣ безконечныхъ, безполезныхъ изысканій, и удалось наконецъ узнать не только годъ, даже день появленія перваго казака въ Украйнѣ, если бы даже удалось отыскать, какъ назывался по имени сей знаменитый родоначальникъ и откуда былъ родомъ -- рѣшилъ ли бы онъ этими открытіями вопросъ о казачествѣ? Разумѣется, нѣтъ. Повторяемъ, вольныя степи, бѣглые люди, храбрость, даже религіозныя преслѣдованія есть и въ настоящее время, отчего же невозможно образованіе казацкихъ обществъ? Было очевидно что-то особенное въ жизни XIII, XIV и XV вѣковъ, что способствовало образованію казачества, и чего въ XIX вѣкѣ нѣтъ; было что-то особенное въ польскомъ обществѣ и государствѣ въ XVI и XVII вѣкѣ, что довело борьбу съ народомъ малороссійскимъ до такого ожесточенія. Эти-то особенности минувшихъ вѣковъ, бывшаго польскаго общества и государственнаго строя одни могутъ осмыслить и объяснить вопросъ о казачествѣ и борьбѣ Хмельницкаго. Прежде всего въ борьбѣ Хмельницкаго, какъ это на первый взглядъ ни странно, казачество играло второстепенную роль: первую роль занималъ угнетенный народъ, обезземеленная и полукочевая толпа крестьянъ, добивавшаяся свободы и хлѣба. Поляки того времени очень хорошо это понимали, стараясь во всѣхъ договорахъ съ Богданомъ отдѣлить чернь, хлоповъ отъ казаковъ. Экономическіе и соціальные вопросы стояли и тогда на первомъ планѣ: должна ли земля Украйны принадлежать помѣщикамъ -- полякамъ, или народу; должны ли низшіе классы быть крѣпостными, или вольными? На этихъ вопросахъ сосредоточивался весь интересъ борьбы -- Хмельницкій былъ не властенъ уступить ляхамъ. Суть вопроса была вовсе не въ ляхахъ, а въ свободѣ народа. Что это было такъ, а не иначе -- видно изъ самаго разрѣшенія козацко-польскихъ смутъ: поляки были побиты, смуты однакожъ продолжались. Религіозный элементъ въ польско-казацкихъ битвахъ игралъ едва ли болѣе видную роль, чѣмъ національный. Самъ Кисель, защитникъ казацкихъ правъ, говоритъ на сеймѣ въ Варшавѣ: "Наше дѣло не о вѣрѣ, а о мѣрѣ, не о богословскихъ вопросахъ, а о политическихъ правахъ"; православные депутаты не идутъ совѣщаться съ диссидентами Литвы и Польши. Ихъ цѣли совсѣмъ разныя. Мы знаемъ, что даже въ борьбѣ за реформацію въ Германіи на первомъ планѣ была отнюдь не религія, а политика; дала торжество идеямъ реформаторовъ не абсолютная правда ея, даже не злоупотребленіе и развратъ римскаго духовенства, а желаніе имперскихъ духовныхъ ленниковъ секуляризовать свои владѣнія; желаніе бароновъ и городовъ воспользоваться землями духовенства, а народъ былъ вовлеченъ въ реформацію стремленіемъ избавиться отъ матеріяльнаго гнета католицизма и отъ феодальнаго произвола, лишавшаго ихъ всѣхъ человѣческихъ нравъ. И здѣсь экономическій вопросъ, поднятый Мюнцеромъ, былъ на первомъ планѣ. Польскіе помѣщики-магнаты, державшіе власть въ Рѣчи Посполитой, дрались за свое достояніе: за тысячи душъ крѣпостныхъ и за десятки тысячъ хорошей земли; съ казаками, даже съ равноправіемъ православнаго духовенства они готовы были мириться, только бы сохранить крѣпостной трудъ и земли Украйны за собою. Олигархическая республика не могла только примириться съ свободою народа. Крестьянская война въ Германіи -- таже казацкая брань за Хмельницкаго. Разинъ на Волгѣ, Пугачевъ на Уралѣ -- второй и третій актъ разыгравшейся въ славянскомъ мірѣ печальной трагедіи, порожденной закрѣпощеніемъ народа и захватомъ земель въ руки привилегированныхъ сословіи. Въ восточной Россіи централизація московскаго княжества положила начало крѣпостному праву; на Украйнѣ и въ Польшѣ вліяніе нѣмецкихъ порядковъ опрокинуло древне-славянское общинное владѣніе и народную свободу. Чтобы уразумѣть борьбу Хмельницкаго и всѣ ея особенности, необходимо изучить сперва ходъ закрѣпощенія народа въ Польшѣ и ея русинскихъ провинціяхъ. Къ чему мы теперь прямо и перейдемъ.
   

II.

   Польша была государствомъ славянскимъ. Въ славянскихъ общинахъ всѣ члены были равны, для всѣхъ былъ одинъ судъ, одни обычаи. И у польскихъ славянъ члены сельскихъ общинъ: лехиты -- личные поземельные собственники и кмети -- не владѣвшіе поземельною собственностію, въ правахъ не разнились между собою. Первые короли Польши Пополи и Пясты, по своему происхожденію, были кмети. Очевидно, первоначально не право, а только образъ занятій давали славянскому обществу раздѣленіе на классы. Каждый кметь, пріобрѣтавшій землю, становился лехомъ (Lech, zlechcicsie), т. е. человѣкомъ, занимавшимся земледѣліемъ, получая свое названіе отъ лохи, гряды, борозды на вспаханномъ полѣ. Мы назвали лехитовъ личными поземельными собственниками на томъ основаніи, что у древнихъ славянъ существовало повсемѣстное общинное владѣніе землею. Порядки измѣнились со введеніемъ христіанства, принесшаго съ собою нѣмецкія понятія о различіи классовъ, по ихъ правамъ, строгое понятіе о собственности римскихъ законовъ и т. п. особенности, невѣдомыя доселѣ славянскому міру. Лелевель въ своемъ сочиненіи "Праводавство славянъ" (ст. 128, 130 и 292) говоритъ: "въ XIV вѣкѣ, а можетъ быть уже и раньше, въ Польшѣ не встрѣчается болѣе земледѣльцевъ, владѣющихъ землею на правахъ собственности; всѣ земли принадлежатъ либо частнымъ лицамъ (шляхтѣ и духовенству), либо королю." Общинное владѣніе изчезло. Теодоръ Вала, въ своей исторіи князей и королей польскихъ говоритъ: "славяне, разливаясь по греческимъ и нѣмецкимъ землямъ, обращались въ грековъ, или нѣмцевъ; общинное устройство ихъ пропадало и мало-по малу они дѣлались крѣпкими землѣ." Католическій абсолютный догматъ долженъ былъ нравиться высшимъ и сильнѣйшимъ родамъ въ краѣ: власть начальника онъ преобразовалъ въ священную власть короля; богатаго землевладѣльца дѣлалъ привилегированнымъ барономъ. Что же касается сельскаго населенія, то оно на первыхъ порахъ относилось къ новой религіи крайне враждебно. Вага былъ ксендзъ-піаръ; его нельзя заподозрить въ желаніи говорить что либо противъ римской церкви, а между тѣмъ онъ пишетъ: "славянское населеніе долго не было расположено отказаться отъ своей народной (языческой) религіи; оно предчувствовало въ этомъ погибель своего народнаго начала... Проповѣдники латинскаго обряда проповѣдовали вмѣстѣ съ тѣмъ и единство церкви и имперіи (римско нѣмецкой) такъ, что служившій церкви служилъ и имперіи, и ему было всего лучше, если его причисляли къ нѣмецкому государству въ качествѣ графа, маркграфа или герцога -- императорскаго ленника, какъ это оказалось удобнымъ и выгоднымъ для чешскихъ князей. Начало общинное этимъ уничтожилось. Знатные и могущественные роды поднимались, притѣсняли сельское населеніе, принимая цивилизацію, идеи и стремленія нѣмецкой аристократіи, а власть королевская находила въ этомъ средство для устройства и укрѣпленія государства. (Ст. 77 Hist. К. і k. Р.) Прежде всего, на развалинахъ древней общины выросла власть духовенства. Болеславъ I, по словамъ хроникера Мартина Галла, "не садился въ присутствіи епископовъ и ксендзовъ, и во всѣхъ дѣлахъ духовенства былъ всегда самъ его защитникомъ и судьею." Вмѣстѣ съ духовенствомъ возрасла власть аристократіи; въ католическомъ мірѣ всегда такъ бывало. Аристократія духовная въ союзѣ съ свѣтскою аристократіею начала забирать въ свои руки управленіе страною. Въ новомъ польскомъ государствѣ стали утверждаться понятія о личной зависимости отъ верховной власти. Болеславъ III, по примѣру франковъ и подъ вліяніемъ аристократіи, даже раздѣлилъ свое государство между сыновьями на удѣлы, что можно усмотрѣть изъ многихъ мѣстъ хроники Длугоша. Духовенство и князья-аристократы поддерживали выгодный для себя новый порядокъ. Когда Владиславъ, князь краковскій, задумалъ уничтожить удѣльное дробленіе, архіепископъ гнѣзненскій Яковъ наложилъ на него проклятіе, а возставшіе аристократы выгнали князя съ женою и дѣтьми изъ Польши. При Казимірѣ III, въ 1352 году, высшая шляхта великопольская, собравшись въ Познани, устроила между собою первую конфедерацію, обязуясь стоять другъ за друга противъ всѣхъ и каждаго, кромѣ короля.
   Съ усиленіемъ духовенства и аристократіи, съ переходомъ въ ихъ руки владѣнія землею, съ окончательнымъ уничтоженіемъ общинныхъ порядковъ, измѣняется и строй польскаго государства: оно мало-по-малу дѣлается олигархическою республикою, въ которой власть, богатства и права политическія составляютъ достояніе немногихъ, а народъ (большинство) все болѣе и болѣе отходитъ на задній планъ, попадаетъ въ зависимость и наконецъ совершенно превращается въ безправную чернь. Совершилось это не вдругъ. Чтобы понять причины жестокихъ. потрясеній, колебавшихъ Польшу съ начала XVII вѣка и доведшихъ ее до окончательнаго упадка и разложенія, мы прослѣдимъ здѣсь вкратцѣ, насколько позволяетъ намъ размѣръ журнальной статьи, любопытную исторію закрѣпощенія земледѣльцевъ, лишенія правъ жителей городовъ, и покажемъ, какъ въ результатѣ всего этого излучалось обѣдненіе страны, упадокъ земледѣлія, торговли и промысловъ, а затѣмъ упадокъ просвѣщенія, олигархія, деморализація и наконецъ наступила неизбѣжная политическая смерть государства.
   Начнемъ съ крестьянина при Казимірѣ Великомъ. Положеніе кметя при немъ было довольно сносное, несравненно даже лучшее, чѣмъ въ сосѣдней Германіи, не говоря уже про Россію, въ которой въ то время не только крестьяне, но даже сами князья-рюриковичи были подъ игомъ Великаго Хана. Кмети лично были совершенно свободны. За пользованіе землею несли разныя повинности и давали дани какъ владѣльцамъ земель, такъ и правительству. Крестьянинъ могъ переселяться помимо воли помѣщика, уплативъ только опредѣленное вознагражденіе. Оставившаго землю и незаплатившаго вознагражденія помѣщикъ могъ отыскивать втеченіи года. Повинности не могли быть увеличены противъ условія; пока крестьянинъ выполнялъ условіе, землевладѣлецъ не имѣлъ права прогнать его съ земли. У Бантке и Маціевскаго можно найти подробное опредѣленіе тогдашнихъ отношеній между земледѣльцами и помѣщиками. Кмети подчинялись вѣденію общихъ судовъ страны. Тогда только немногія частныя лица, особенно духовныя, имѣли право частной юрисдикціи. Земледѣльцы, управляемые магдебургскимъ судомъ, освобождены были отъ всѣхъ повинностей и даней, и платили только чиншъ за занимаемую ими землю, право свое на эту землю они могли отчуждать. Бантке говоритъ, что разрѣшено было частнымъ лицамъ вводить у себя во владѣніяхъ магдебургское право. Въ то время въ актахъ крестьяне называются "ignobiles," "rusticani" и "plebei." Мартинъ Галлъ, Длугошъ и другіе историки разумѣютъ подъ этими названіями всѣхъ непринадлежащихъ къ рыцарству или духовному сословію-были ли то горожане, или жители деревень. Только въ позднѣйшее время начали называть крестьянъ хлопами. Бантке поясняетъ (ст. 17), что слово хлопъ происходитъ отъ слова халупа (изба). Халупниками называли крестьянъ, недержавшихъ земли. Слово это древне-славянское и первоначально не имѣло того презрительнаго значенія, какое ему впослѣдствіи придано. Въ польскомъ языкѣ до сихъ поръ уменьшительное отъ слова хлонъ -- хлонакь означаетъ просто только юношу, ребенка.
   Кмети-земледѣльцы временъ Казиміра Великаго пользовались еще двумя великими преимуществами, которыя всегда отличали свободнаго человѣка отъ раба: они пользовались равенствомъ предъ закономъ и другими сословіями государства и судились съ ними однимъ судомъ; они не были прикрѣплены къ землѣ и владѣли имуществомъ. Изъ многихъ мѣстъ статута вислицкаго видно, что крестьянинъ могъ явиться на судъ въ качествѣ свидѣтеля. За убійство или нанесеніе ему увѣчій полагалась денежная пеня, также какъ и за убійство рыцаря, только въ меньшемъ размѣрѣ: десять гривенъ вмѣсто тридцати, опредѣленныхъ за рыцаря.
   Послѣ Казиміра Великаго закрѣпощеніе идетъ чрезвычайно быстро: около двухъ столѣтій только потребовалось, чтобы обратить обезземеленнаго крестьянина въ раба. Обезземеленіе было самою трудною эволюціей), затѣмъ дѣло пошло уже гораздо легче. Прямо не было издано ни одного постановленія противъ свободы крестьянъ, но такъ какъ вмѣстѣ съ тѣмъ права землевладѣльцевъ постоянно разростаясь, въ XVII вѣкѣ равнялись правамъ независимыхъ и неограниченныхъ государей, то, очевидно, населеніе ихъ имѣніи не могло очутиться ни въ какомъ иномъ положеніи, какъ только въ положеніи совершенно безправныхъ холоповъ.
   При Владиславѣ Ягеллѣ и Людовикѣ Венгерскомъ шляхта собирается на сеймы еще только для обсужденія одного вопроса о податяхъ. Казиміръ IV, въ статутѣ 1454 года, обязывается уже не издавать новыхъ законовъ и не начинать войны безъ общаго согласія. но какъ подъ общимъ согласіемъ разумѣлось согласіе сеймовъ, на которыхъ депутаты отъ городовъ участвовали только номинально, а крестьяне, какъ безземельные и безправные, вовсе не участвовали, то и явствуетъ, что права законодательства, войны и мира начинаютъ съ этого времени зависѣть отъ землевладѣльцевъ-дворянъ. Въ 1496 году, въ статутѣ Іоанна Альбрехта, мы уже находимъ рѣзкіе слѣды этого сосредоточія законодательной власти въ рукахъ дворянства. Статутъ этотъ содержитъ цѣлый рядъ постановленій, стѣсняющихъ свободный переходъ крестьянина, т. е. его личную свободу. Самое право перехода изчезаетъ; для перехода необходимо уже имѣть missionem владѣльца. Законъ говоритъ уже не о правѣ кметя оставить землю по желанію, а только о правѣ владѣльца отпустить своего крестьянина. По этому же статуту, всѣ лица, непринадлежащія къ шляхетскому сословію, не имѣютъ права владѣть землею на основаніи земскаго нрава. Горожане и крестьяне, владѣвшіе землею, обязывались продать оную. Статутъ 1496 года, лишивъ окончательно крестьянина правъ на землю, лишилъ его вмѣстѣ съ тѣмъ права вести тяжбы. За долгъ крестьянина къ суду является владѣлецъ. Между закономъ и крестьяниномъ уже поставлена личность его помѣщика.
   Отъ полнаго безправнаго раба польскій крестьянинъ начала XVI вѣка отличается только тѣмъ, что не вполнѣ подлежитъ еще юрисдикціи владѣльца. Новое законодательство Полыни тогда уже дѣлятъ крестьянъ на земельныхъ и безземельныхъ; правъ не имѣли ни тѣ, ни другіе, но положеніе первыхъ было гораздо лучше. Безземельныхъ крестьянъ продаютъ, дарятъ, завѣщаютъ непосредственно, какъ скотъ и другую движимость. Статутъ 1503 года идетъ еще дальше и запрещаетъ дѣвушкамъ выходить замужъ за крестьянъ чужого имѣнія. Права раздѣла наслѣдства, опека, отдача въ работники, распредѣленіе работъ -- все это уже подчинено волѣ помѣщика, или его управляющаго.
   Съ уничтоженіемъ самостоятельнаго класса земледѣльцевъ, съ превращеніемъ ихъ въ рабовъ безправныхъ, самый образъ хозяйства совершенно измѣняется. Въ первые вѣка существованія государства почти вся удобная воздѣланная земля находилась если не во владѣніи, то въ непосредственномъ пользованіи крестьянъ. Впослѣдствіи дворянство лишило понемногу кметей всѣхъ правъ нетолько гражданскихъ, но и естественныхъ, человѣку присущихъ, обративъ ихъ въ простую рабочую силу, съ другой--оно захватило въ свои руки всю землю и завело большіе фольварковыя хозяйства, вмѣсто прежнихъ мелкихъ крестьянскихъ. Чиншъ повсемѣстно уступаетъ мѣсто панщизнѣ. Въ 1520 году постановлено было для всего королевства одинъ день панщизны въ недѣлю. Чинши при этомъ не уменьшены. Въ конституціи 1596 г. мы находимъ предписаніе опекунамъ отдавать отчетъ по опекаемымъ имѣніямъ не съ однихъ чиншей, но и съ произведеній земли, которыя даютъ несравненно большій доходъ (Vol. leg. I т., ст. 394, и II т., ст. 692). Постановленіе это говоритъ ясно о развитіи помѣщичьяго хозяйства, которое само собою могло разширяться только насчетъ крестьянскаго. Въ началѣ XVII вѣка мы встрѣчаемъ указанія на громадное большинство малоземельныхъ и вовсе безземельныхъ крестьянъ: поморниковъ (бобылей), Загородниковъ (владѣвшихъ одной усадьбою), холупниковъ и т. п. Въ это время крестьянинъ подпалъ окончательно подъ доминіальный судъ своего владѣльца. Для государства онъ утратилъ уже личность гражданина. Каждый владѣлецъ, а за нимъ управляющій, или арендаторъ, могъ поступать съ обвиненнымъ, какъ ему угодно, и судить его по своему усмотрѣнію. Въ мемуарахъ, актахъ и другихъ документахъ того времени мы находимъ, что фольварочныя должностныя лица за обманъ, воровство, или даже за лѣнивое исполненіе обязанностей, наказывались смертью. Имъ иногда обрѣзали уши, половину носа и клеймили въ лобъ. За прелюбодѣяніе наказывали мужчинъ смертью, женщинамъ рѣзали носъ и уши. Розги, палки, кнутья употреблялись, какъ атрибуты взысканій за небольшіе проступки. Конецпольскій въ 1664 г. осудилъ въ своемъ имѣніи нѣкую Агнешку за дѣтоубійство -- пробить коломъ... Виновныхъ колесовали, четвертовали, привязывали къ хвосту лошадей, топили и жгли по приговорамъ доминіальныхъ судовъ. Для крестьянъ королевскихъ имѣній существовалъ референдарскій судъ, распоряжавшійся не лучше.
   Право неограниченнаго доминіальнаго суда было поистинѣ самымъ ужаснымъ правомъ. Политическое и имущественное безправіе крестьянина блѣднѣетъ предъ тою безпомощностію, въ которую былъ онъ поставленъ въ концѣ XVI и въ началѣ XVII вѣка. Государство совершенно перестало признавать въ немъ человѣка. Имущественно и нравственно онъ совершенно зависѣлъ отъ владѣльца. У толковаго и разсчетливаго владѣльца онъ былъ также сытъ и обезпеченъ, какъ лошадь у заботливаго хозяина. Но немного было хорошихъ хозяевъ въ Польшѣ въ то время. Разгульная и роскошная жизнь дворянства требовала денегъ. Панщизна росла, росли фольварки, сокращались крестьянскія хозяйства, увеличивалось число безземельныхъ и наконецъ къ концу XVII и къ началу XVIII вѣка, въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Рѣчи Посполитой, панщина достигла размѣра: шести дней въ недѣлю. Только одно воскресевье крестьянинъ работалъ на себя.
   

III.

   Когда польское войско было подъ Сборажемъ окружено татарами и казаками, эти послѣдніе такъ издѣвалась надъ осажденными панами: "Когда же вы, паны, придете собирать чиншъ въ Украйну? Цѣлый годъ уже прошелъ, какъ мы вамъ ничего не платили. Не прикажете ли какую нибудь барщину исполнить?! Со скота вы тоже давно не брали десятины: кони ржутъ, скотъ іюшалѣлъ и самъ просится на ярмарку въ Вроцлавль? Что же вы, паны?!" Костомаровъ заимствовалъ этотъ отрывокъ изъ "Исторіи о презѣльной брани", изъ источника, какъ мы уже замѣтили, крайне пристрастнаго. Авторъ "Презѣльной брани" вездѣ бранитъ поляковъ, преувеличиваетъ ихъ потери, выставляетъ язвительно ихъ ошибки, но и онъ, говоря о дѣлываемыхъ имъ малороссійскими крестьянами упрекахъ, ничего не говоритъ о національной враждѣ, а тѣмъ менѣе о вѣрѣ. Если теперь читатель потрудится вспомнить, что Украйна но обоимъ берегамъ Днѣпра составляла часть провинцій (собственно Польши), въ которыхъ ужасное положеніе крестьянъ мы только-что очертили, тогда ему вполнѣ сдѣлаются ясны причины возстанія Украйны и присоединенія всего крестьянскаго населенія къ казакамъ Хмельницкаго. Собственно, это была крестьянская воина, такая же, какая была въ собственной Польшѣ еще въ XI вѣкѣ. Но въ коронныхъ польскихъ провинціяхъ духовенство, идя объ руку съ дворянствомъ, совершенно поработило крестьянина, а въ русскихъ провинціяхъ духовенство православное оказалось непригоднымъ для такой работы. Отсюда стремленіе помѣщиковъ украинскихъ ввести унію, т. е. тоже римское духовенство, но опыту уже извѣстное своимъ умѣньемъ дѣлать рабовъ изъ свободныхъ людей. Отсюда горячая приверженность польскихъ помѣщиковъ къ уніи. Они рискуютъ многимъ для уніи, видя въ ней средство закрѣпостить украинцевъ. Вѣра и русская народность не мѣшаютъ Киселю и всѣмъ инымъ православнымъ помѣщикамъ держать сторону Польши въ кровавой борьбѣ. Съ своей стороны, казаки неособенно разбираютъ, какой народности или вѣры попавшійся имъ въ руки панъ; Костомаровъ самъ приводитъ множество примѣровъ грабежа и убійства, совершеннаго возставшимъ народомъ надъ православными помѣщиками. О народности тогда весьма мало заботились, а вѣра во всей борьбѣ Хмельницкаго играла едва второстепенную роль. Чтобы объяснить это рельефнѣе проведеніемъ параллели, мы скажемъ: Хмельницкій и казаки играли въ украинской крестьянской войнѣ роль совершенно такую же, какую играли яицкіе казаки въ поволжскомъ бунтѣ въ царствованіе Екатерины. Несмотря на кажущуюся разность исхода обоихъ крестьянскихъ волненій, результаты ихъ замѣчательно сходственны: и на востокѣ, и на западѣ въ XVII п`XVIII вѣкѣ возставшая толпа не добилась чего желала,-- свободы. Отдѣлавшись отъ Польши, Украйна не избавилась отъ крѣпостного права. Крѣпостныя отношенія составляли общее правило для того времени, вытекая изъ тогдашняго экономическаго и соціальнаго устройства страны. Протестовать толпа могла, но избавиться не могла, какъ не могла она прямо перейти изъ семнадцатаго вѣка въ жизнь и формы девятнадцатаго вѣка.
   Что же такое были собственно казаки? Костомаровъ увѣряетъ, что это были рыцари. "Простота жизни, готовность на всякую опасность, благочестіе, цѣломудріе, совершенное братство между собою и строгое повиновеніе волѣ начальства -- то были нравственныя основы запорожской братчины"; "суровые и безчеловѣчные въ войнѣ, запорожцы казнили смертью своихъ товарищей, дѣлавшихъ насилія и разбои въ мирныхъ христіанскихъ селеніяхъ" (Предисловіе ст. XXV и XXVI). Характеристику эту г. Костомаровъ почерпнулъ изъ своего любимаго источника, изъ "Исторіи о презѣльной брани." Мы бы могли легко доказать ему неосновательность его словъ свидѣтельствомъ серьезныхъ польскихъ историковъ, но во избѣжаніе обвиненія въ пристрастіи ихъ къ своимъ, ограничимся указаніями на Соловьева, который въ своей статьѣ: Малороссійское казачество до Хмельницкаго, говоритъ: "казакъ искалъ въ степи, чрезъ бѣгство изъ общества только личной свободы... онъ бѣжалъ для того, чтобы быть вольнымъ казакомъ, а не мужикомъ, ибо съ понятіемъ о трудѣ соединялось понятіе о мужичествѣ; вольный казакъ-молодецъ вовсе не хотѣлъ работать, хотѣлъ жить на чужой счетъ, на счетъ чужого труда. Такимъ образомъ выходъ казака въ степь изъ государства вовсе не былъ шагомъ впередъ въ общественномъ развитіи, по скорѣе шагомъ назадъ."
   Въ сужденіи о поведеніи и нравственныхъ основахъ казачества г. Соловьевъ также расходится съ Костомаровымъ; онъ повѣствуетъ, напримѣръ, что казаки въ мирную стоянку въ Могилевѣ, городѣ съ православнымъ населеніемъ, въ 1603 г. "чинили великое своевольство; кто что хотѣлъ, то и дѣлалъ. Пріѣхалъ посланецъ отъ короля и пановъ радныхъ, напоминалъ, грозилъ казакамъ, чтобы они никакого насилія въ городѣ и по селамъ не дѣлали. Къ этому посланцу приносилъ одинъ мѣщанинъ на рукахъ дѣвочку шести лѣтъ, прибитую и изнасилованную, едва живую; горько, страшно было глядѣть. Всѣ люди плакали, Богу Создателю молились, чтобы такихъ своевольниковъ истребить навѣки. А когда казаки домой на Низъ поѣхали, то великіе убытки селамъ и городамъ дѣлали, женщинъ, дѣвицъ, дѣтей и лошадей съ собою много брали; одинъ казакъ велъ лошадей 8, 10, 12, дѣтей трое-четверо, женщинъ или дѣвицъ четверо или трое."
   "Понятно, прибавляетъ г. Соловьевъ, что такое поведеніе казаковъ не могло возбуждать къ нимъ сочувствія въ людяхъ земскихъ."
   Лѣтописи того времени наполнены разными описаніями варварства и грабежей бѣглой вольницы приднѣпровскихъ степей. Г. Костомаровъ самъ не отрицаетъ, что казаки были одинаковы и на Днѣпрѣ" и на Дону, и на Уралѣ. Мы же имѣемъ неоспоримыя свидѣтельства, что нигдѣ въ вышеозначенныхъ мѣстностяхъ казаки не отличались тѣми качествами, какія имъ приписываютъ малодостовѣрныя малороссійскія хроники, въ особенности исторія Конійскаго... Объ этомъ послѣднемъ сочиненіи, г. Соловьевъ отзывается, что цитируя изъ него, никогда нельзя считать разсказъ достовѣрнымъ, по слѣдуетъ добавлять "говорятъ". Г. Костомаровъ, напротивъ, признаетъ его важнымъ и цитируетъ, какъ самое достовѣрное, хотя и не признается, откуда заимствуетъ свои свѣденія. Съ какой стати онъ это дѣлаетъ, мы не знаемъ, по тѣмъ не менѣе постараемся доказать здѣсь же фальшивость нѣкоторыхъ его ссылокъ и выводовъ.
   "Послѣ Федора Богданко, пишетъ г. Костомаровъ, преемникъ его Ганъ Подкова овладѣлъ Молдавіей). Оттоманская Порта просила къ усмиренію его содѣйствія Польши. Стефанъ (Баторій) приказалъ хитрымъ образомъ схватить его и казнить. Казаки выбрали гетманомъ друга Подковы -- Шаха и начали мстить за Подкову. Тогда-то было начало столѣтней вражды южно-руссовъ съ поляками, къ которой принадлежитъ эпоха Хмельницкаго и смутное время по смерти его." (T. I, ст. XXXIII.)
   Свѣденія эти показаны заимствованными изъ "Лѣтописи самовидца."
   Г. Соловьевъ въ "очеркахъ Малороссіи" пишетъ: "къ 1577 году относятъ избраніе въ гетманы Павла (Ивана) Подковы (у Костомарова -- Гана). Узнавъ, что валахи недовольны стоимъ господаремъ Петромъ, Подкова съ шапкою преданныхъ ему казаковъ, задумалъ овладѣть Валахіей и счастливо исполнилъ свое предпріятіе, изгналъ Петра и утвердился на его столѣ. Баторій, боясь султана, тотчасъ послалъ войско выгнать Подкову изъ Валахіи; послѣдній не хотѣлъ сражаться съ поляками, спокойно оставилъ завоевавшую страну, и пошелъ назадъ съ королевскимъ войскомъ; во тѣмъ дѣло не кончилось: въ угодность султану, въ присутствіи его посла, Подковѣ отрубили голову въ Львовѣ." Такъ разсказываютъ, добавляетъ Соловьевъ, писатели безпристрастные и достовѣрные; такъ разсказываетъ и лѣтописецъ малороссійскій; но не то у Конискаго, у него мы читаемъ сказку, въ которой Подкова дѣйствительно погибаетъ отъ хитрости.-- Послѣ Подковы гетманомъ казацкимъ былъ не Шахъ -- другъ Подковы, а Іона Петрежицкій. Только въ 1582 году гетманомъ казаковъ мы находимъ Якова Шаха. Шахъ отправился въ Валахію, а королю (Стефану Баторію) сказалъ, что идетъ охранять границы. Султанъ снова потребовалъ удовлетворенія: Шахъ былъ преданъ суду, сверженъ и заточенъ въ монастырь. Гдѣ тутъ начало столѣтней вражды южноруссовъ съ поляками, какъ увѣряетъ публику г. Костомаровъ? Кому Шахъ могъ идти мстить въ Валахію, когда другъ его былъ низвергнутъ польскимъ войскомъ, а не валахами?! Все это не болѣе, какъ сказка, взятая у Георгія Коннскаго, у котораго своевольные набѣги запорожцевъ являются государственнымъ дѣломъ, предпринятымъ всѣмъ малороссійскимъ войскомъ. Но сослаться на Конискаго г. Костомаровъ почему-то не захотѣлъ и взвалилъ свою историческую побасенку на плечи ничѣмъ не повинной "Лѣтописи самовидца."
   Остранинъ или Остраница названъ у Костомарова полтавскимъ казакомъ, тогда какъ онъ только вербовалъ въ полтавщинѣ шапку для Павлюка, а самъ былъ кіевскій казакъ, гдѣ и было конфисковано его имущество, послѣ бѣгства его на Запорожье, по приказанію короля въ пользу шляхтича Доманскаго. (Архивъ Юго-западной Россіи III. ст. 372.)
   На ст. LXXXXV І-го тома, Костомаровъ говоритъ, что послѣ заявленія казацкими послами требованій, особенно о допущеніи ихъ участвовать въ избраніи новаго короля (Владислава IV), поляки сильно негодовали на нихъ. Далѣе онъ цитируетъ слѣдующія слова, впрочемъ осторожно, не указывая, откуда взята цитата: "Казаки называютъ себя членами Рѣчи Посполитой -- говорили тогда въ посольской избѣ:-- правда, они члены, но такіе, какъ ногти и волосы, которые обрѣзываютъ". Цитата неправильна и искажена съ умысломъ. Въ посольской избѣ тогда говорили: "казаки называютъ себя членами рѣчи Поеполитой, но вѣдь и волосы ногти тоже члены, однакоже ихъ стригутъ." Конечно, собственно говоря, фраза эта маловажна; заниматься ею не стоитъ, но мы привели ее для показанія точности, съ которою авторъ Богдана Хмельницкаго позволяетъ себѣ цитировать источники.
   Все его повѣствованіе, заключающееся въ I томѣ, не содержитъ собственно ничего новаго,-- ни одной мысли, ни одного оригинальнаго взгляда, если не считать за таковой какое-то странное отношеніе къ казачеству, нѣкоторомъ, безъ всякихъ серьезныхъ основаніи г. Костомаровъ видитъ рыцарей, чуть не классическихъ героевъ. Это пристрастіе заставляетъ его постоянно ставить на второй планъ собственно народъ южно-русскій, игравшій главную роль въ возстаніи. Хладнокровному изслѣдователю какъ нельзя болѣе яснымъ представится весь ходъ крестьянской войны, въ которой Хмельницкій почти невольный исполнитель, въ которой казаки не болѣе, какъ орудіе, религіозная рознь -- предлогъ, а главная суть -- для поляковъ -- имѣнія, земли и крестьяне въ Украйнѣ, для. народа южно-русскаго его свобода. Кромѣ этой главной ошибки, отнимающей у труда г. Костомарова его существенное достоинство, трудъ преисполненъ неточностей и искаженій, на которыя мы отчасти уже указали, отчасти укажемъ въ дальнѣйшемъ разборѣ; встрѣчаются даже басни, до того наивныя, что невольно приходится думать, что онѣ попали туда завѣдомо. Къ числу такихъ басенъ мы относимъ разсказъ о томъ, какъ Комаровскій (зять Чаплинскаго) приказалъ меньшого сына Богдана Хмельницкаго, десятилѣтняго мальчика, высѣчь за какую-то грубость "и слуги такъ немилосердно исполнили приказаніе, что дитя умерло на другой день". Мы ссылаемся на исторію Кветковскаго, гдѣ прямо указывается на факты, говорящіе, что младшій сынъ Хмельницкаго былъ живъ нѣсколько времени спустя послѣ наѣзда на его хуторъ и расправы Комаровскаго. Чаплинскій на сеймѣ прямо заявилъ, оправдываясь во взводимомъ на него обвиненія въ убійствѣ мальчика, назвавъ все это клеветою и безстыдною ложью и вызываясь представить свидѣтелей. Самъ Хмельницкій въ дальнѣйшихъ своихъ жалобахъ противъ поляковъ, когда уже былъ казацкимъ гетманомъ и побѣдителемъ, рѣшительно не говоритъ объ убійствѣ своего сына Комаровскимъ. Онъ впослѣдствіи требовалъ выдачи ему Чаплинскаго, но о Комаровскомъ не упоминалъ, чего не могло бы случиться, если бы тотъ засѣкъ его сына. Самъ г. Костомаровъ, во II томѣ на ст. 69, 70 и 71, описывая переговоры въ Кіевѣ комиссаровъ польскихъ съ Хмельницкимъ о взаимныхъ обидахъ, нигдѣ не приводитъ подтвержденія объ убійствѣ, взводимомъ на Комаровскаго.
   Мы остановимся на этомъ и не станемъ болѣе утомлять читателя приведеніемъ длиннаго ряда иныхъ искаженій и басенъ въ "Богданѣ Хмельницкомъ"; считаемъ это, по малой мѣрѣ, безполезнымъ: сочиненіе все цѣликомъ имѣетъ весьма малое значеніе по своей беллетристической легкости и недостовѣрности, а затѣмъ трудъ касательно возстановленія частныхъ неправильностей -- непремѣнно пропащій трудъ. Намъ остается заняться собственно личностію Богдана Хмельницкаго, какою она является въ монографіи, что мы и сдѣлаемъ въ слѣдующей статьѣ.
   Если нашъ приговоръ объ историческомъ значеніи работъ г. Костомарова покажется кому либо черезчуръ рѣзкимъ, хотя онъ и основанъ на неоспоримыхъ фактахъ, мы на такое заявленіе отвѣтимъ: подобная оцѣнка работъ г. Костомарова уже не первая, и не намъ однимъ принадлежитъ. Въ 1864 году имъ напечатана была монографія: "Кто былъ первый Лжедимитрій"? Работа эта, если ее сравнивать съ послѣдними работами: "Послѣдніе годы рѣчи Послолитой" и съ третьимъ изданіемъ "Богдана Хмельницкаго",-- имѣетъ за собою больше преимуществъ: написана она безпристрастно и имѣетъ всѣ признаки работы обдуманной и труда основательнаго. Если монографія "Кто былъ первый Лжедимитрій"? вышла неудачна и неполна, то виновато не желаніе писавшаго, а его способности, какъ историка. Всякій дѣлаетъ, что можетъ. Между тѣмъ въ одномъ изъ нашихъ журналовъ (Отечест. Записки, октябрь, 1864) помѣщенъ разборъ, очень снисходительный, впрочемъ, для автора, кончающійся такими словами: "мы имъ (сочиненіемъ г. Костомарова) весьма недовольны и не можемъ себѣ дать отчета: съ какою цѣлью онъ писалъ его? Будто онъ самъ не видѣлъ слабости своихъ доказательствъ? По нашему мнѣнію, нужно имѣть много охоты обманывать себя, чтобы не видѣть этой слабости. И относительно полноты изслѣдованія, сочиненіе г. Костомарова представляетъ много недостатковъ. Подобныя монографіи могутъ имѣть смыслъ только въ такомъ случаѣ, если онѣ, и послѣ самаго полнаго изученія предмета, обсудятъ его со всѣхъ сторонъ самымъ тщательнымъ образомъ. А очевидно, сочиненіе г. Костомарова не представляетъ ни одного изъ этихъ качествъ. Онъ не обозрѣлъ порядочно даже русскихъ сочиненій, не говоря объ иностранныхъ..." Все это можно цѣликомъ отнести и къ Богдану Хмельницкому, присовокупивъ развѣ, что въ своей послѣдней работѣ авторъ обнаружилъ странное пристрастіе къ менѣе достовѣрнымъ источникамъ; напримѣръ: къ Величкѣ, Презѣльной брани и т. п.; важнѣйшія же свидѣтельства и работы при этомъ имъ оставлены совсѣмъ безъ вниманія. Такъ въ первомъ томѣ онъ цитируетъ околи ста разъ одну "Исторію о презѣльной брани" и, вѣрно, не менѣе того -- сказаніе Велички. Авторъ, помѣстивъ статью въ "Отечественныхъ Запискахъ") 1864 года, въ заключеніи пишетъ, что даже "будущій историкъ не найдетъ въ сочиненіи г. Костомарова облегченія своему дѣлу. Все-таки ему за каждымъ мелочнымъ извѣстіемъ нужно будетъ обращаться въ первоначальные, мало доступные источники. Монографія г. Костомарова не будетъ имѣть для него значенія даже и по полнотѣ собранныхъ матеріаловъ").
   Мы совершенно убѣждены, что всякій, прочитавъ внимательно "Богдана Хмельницкаго" въ его новомъ изданіи, придетъ къ такому же заключенію. Три объемистые тома, составляющіе монографію о казацкихъ войнахъ, могутъ быть только названы: Вальтеръ-Скоттовскими романами въ области исторіи.

С. С. Окр<--цъ.

"Дѣло", No 6, 1870

 
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru