Окрейц Станислав Станиславович
Журналистика 1869 года

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Новые романы старых романистов.)

ЖУРНАЛИСТИКА 1869 ГОДА
Статья I.
(Новые романы старыхъ романистовъ.)

   Журналовъ и газетъ у насъ много, а читать нечего -- вотъ всеобщій приговоръ нашей журналистикѣ за послѣднее время. Читать нечего, интересоваться нечѣмъ, нечему сочувствовать -- вотъ что слышится даже въ той части публики, которая никогда не была и не могла быть взыскательной въ внутреннему достоинству журналовъ. Толстыя книжки ихъ, на которыхъ красуются заглавія: литературныя, ученыя, политическія,-- не заключаютъ въ себѣ ни литературныхъ, ни ученыхъ, ни политическихъ идей; а если онѣ случайно и попадаются, то между ними нѣтъ никакой органической связи, ничего похожаго на опредѣленное направленіе, которое одно даетъ право журналу называться этимъ именемъ. Прежде всякій порядочный органъ дорожилъ своимъ нравственнымъ вліяніемъ на читателей, старался сформировать изъ нихъ кругъ людей, раздѣляющихъ его убѣжденія, и придавалъ своимъ мнѣніямъ значеніе общественнаго мнѣнія. Теперь, напротивъ, журналы стали похваляться тѣмъ, что у нихъ нѣтъ никакого направленія, что у редакторовъ ихъ не только нѣтъ никакихъ опредѣленныхъ идей, ясно сознаваемыхъ симпатій и антипатій, но они отчаиваются имѣть ихъ даже въ будущемъ. Еще недавно общественное и литературное значеніе журнала опредѣлялось достоинствомъ и полезностію его содержанія, а теперь оно опредѣляется тѣмъ спекулятивнымъ характеромъ, который даетъ цѣну и вещи, и человѣку только въ лоскутныхъ рядахъ толкучаго рынка; теперь не спрашиваютъ о томъ, что хочетъ сказать г. Катковъ въ "Русскомъ Вѣстникѣ" или г. Стасюлевичъ въ "Вѣстникѣ Европы", а спрашиваютъ, у кого изъ нихъ больше подписчиковъ?-- Если у г. Стасюлевича -- значитъ онъ и умнѣе, и благороднѣе, и ученѣе г. Каткова. Если г. Коршъ получаетъ отъ своей арендной газеты больше, чѣмъ г. Краевскій отъ своихъ благопріобрѣтенныхъ органовъ -- значитъ первый достойнѣе второго, хотя въ сущности и тотъ и другой совершенные близнецы по своей дѣятельности, и старый лоскутный рядъ г. Корша ничѣмъ не отличается отъ москательной лавочки г. Краевскаго. Эта биржевая игра, это искуственное пониженіе и повышеніе курса сдѣлались въ журналистикѣ главнымъ интересомъ дня и пробномъ камнемъ для оцѣнки литературныхъ, ученыхъ и политическихъ органовъ. Отъ редакторовъ это благородное одушевленіе перешло въ сотрудникамъ, а отъ сотрудниковъ въ самимъ читателямъ, и если нѣтъ пустѣе у насъ органа, какъ "Биржевыя Вѣдомости", то едва ли найдется и болѣе счастливый, въ смыслѣ банкирскаго термина: выигралъ!
   Но отчего же вдругъ упалъ нравственный уровень журналистики, отчего лучшая часть общества относится къ ней холодно и даже презрительно? Неужели ей не о чемъ говорить или общество не нуждается больше въ руководящихъ идеяхъ и, кромѣ пустыхъ романовъ, не интересуется ничѣмъ? Не думаемъ. Если когда нибудь у русской журналистики, было столько серьезныхъ вопросовъ для всесторонняго ихъ обсужденія, то это именно теперь; давно уже общество не переживало такого соціальнаго момента, полнаго самыхъ сложныхъ экономическихъ, гражданскихъ и финансовыхъ комбинацій, какъ въ настоящую минуту; давно не находилось оно въ такомъ смутномъ и критическомъ положеніи въ виду своего будущаго, какъ теперь. Поэтому серьезная, искренняя и честная журналистика ему необходима. Она могла бы быть въ настоящее время проводникомъ того сознанія, которое даетъ неопредѣленному положенію ясный характеръ и вѣрный исходъ; она могла бы, съ одной стороны, поддерживать и ободрять неопытные шаги прогрессивнаго направленія и парализовать вредныя послѣдствія отсталыхъ и свѣтобоязненныхъ традицій, глубоко засѣвшихъ въ нашемъ обществѣ. Къ какой бы отрасли общественной дѣятельности мы ни обратились -- къ законодательной, къ судебной, къ земской -- вездѣ чувствуется необходимость разъясненія, указанія и поддержки со стороны публичнаго слова. Въ немъ нуждаются всѣ, кто не хочетъ закрывать глаза на свое настоящее и будущее. Да, именно теперь лежитъ передъ журналистикой широкое поле самаго благотворнаго труда, самыхъ серьезныхъ общественныхъ задачъ, и никогда у нея не было болѣе обширнаго круга нуждающихся въ ея совѣтахъ, въ ея здравыхъ и честныхъ мнѣніяхъ, какъ въ настоящій моментъ.
   А между тѣмъ передъ обществомъ выставляется журнальное торжище, на которомъ публицисты, готовые измѣнять свои убѣжденія по первому спросу редакторовъ, спекулирующихъ въ литературную игру, выдаютъ себя за руководителей общества, за людей, платонически влюбленныхъ въ свое отечество.
   Перейденъ къ фактамъ, и начнемъ съ недавняго происшествія изъ литературныхъ нравовъ; начало его за кулисами, конецъ -- предъ лицомъ суда.
   Въ прошломъ году явился нѣкій Кашпиревъ и объявилъ: я буду издавать журналъ. Зачѣмъ и для чего? Никто этого не могъ узнать и едва ли зналъ самъ г. Кашпиревъ. Спрашивали только: есть у него деньги?-- Есть. И вотъ Писемскій торопится изъ Москвы и беретъ за ненаписанный еще романъ (такъ, по крайней мѣрѣ, Стебницкій повѣствуетъ) шесть тысячъ наличными деньгами и на шесть тысячъ векселей. Ужъ не лучше ли было бы взять сохранныя росписки, замѣтимъ мы въ скобкахъ г. Писемскому: по сохраннымъ взыскиваютъ строже и отвѣтственности больше. Слишкомъ извѣстный Стебницкій еще прежде захватилъ на свой пай 1,700 руб. за какой-то романъ. Потомъ онъ нашелъ за лучшее не отдавать ни денегъ, ни романа, отсылая. г. Кашпирева получить слѣдуемое ему съ покойнаго Достоевскаго. Кашпиревъ, разумѣется, идти на тотъ свѣтъ не захотѣлъ, а нашелъ дорогу гораздо ближе и короче -- въ окружной судъ. Но дѣло не въ этомъ, не въ томъ даже, что стремленія издателя "Зари" -- продать "письменный столъ и табуретку" великаго беллетриста Стебницкаго не удались и Стебницкій возсѣдаетъ по-прежнему на своей табуреткѣ и за столомъ, на которомъ онъ создалъ "Некуда", на которомъ и теперь создаетъ какія-то каверзы для "Домашней Бесѣды", или для "Биржевыхъ Вѣдомостей" -- не знаю, да это рѣшительно все равно; дѣло не въ томъ, кто кого обошелъ, а въ самыхъ объясненіяхъ Стебницкаго съ г. Кашпиревымъ, открывающихъ тайну, какъ подобные люди смотрятъ даже на свой собственный трудъ. Стебницкій написалъ романъ въ шестьдесятъ печатныхъ листовъ (достало же терпѣнія! чуть не вдвое противъ "Обрыва") съ намѣреніемъ подсунуть его Кашпиреву, но вдругъ оказывается, что у Кашпирева денегъ не хватятъ заплатить за шестьдесятъ листовъ... "Ничего, говорить Стебницкій, не безпокойтесь, я сокращу романъ на тридцать листовъ". Цѣлость, единство и прочія условія разумнаго созданія все это отлагается въ сторону. Авторъ съ редакторомъ рѣжутъ и кроятъ романъ, точно это не литературное произведеніе, а кусокъ парусины или выбойки. Одно условіе соблюдается при этомъ, чтобы тришкина куртка не превысила средствъ молодого издателя, г. Кашпирева.
   Сокращая романъ, Стебницкій вырываетъ главы и печатаетъ ихъ гдѣ попало: у г. Каткова, у г. Краевскаго, въ фельетонѣ "Сына Отечества" и еще гдѣ-то, а г. Кашпиреву предлагаетъ отправиться къ покойному Достоевскому за полученіемъ взятыхъ имъ денегъ. Какая же биржа можетъ представить образчикъ болѣе деликатныхъ отношеній сотрудниковъ къ своему редактору, покупающему идеи на векселя и продающему ихъ на наличныя? Когда же это было въ русской журналистикѣ, чтобы относились къ печатному слову съ такимъ цинизмомъ, какъ отнесся къ нему авторъ "Взбаломученнаго моря?" Но мы только приподняли, для доказательства своего мнѣнія, одинъ краешекъ этого балаганнаго занавѣса, и, признаемся, не безъ особеннаго отвращенія къ подобнымъ явленіямъ.

-----

   Текущій годъ далъ намъ много романовъ: "Обрывъ", "Люди сороковыхъ годовъ", "Своимъ путемъ", "Знаменья времени", "Цыгане", "На судъ", "Панургово стадо" и многіе другіе, которыхъ названія я не перечисляю по той простой причинѣ, что они не только разбора, но даже и простого перечисленія не стоятъ -- напримѣръ, "Семейство Тарскихъ". Вѣдь это не романъ, а дѣтская безсвязная болтовня, въ которой нѣтъ ни характеровъ, ни сценъ, что либо говорящихъ, даже нѣтъ описанія природы, нѣтъ ни мысли, ни цѣли, а есть много словъ и словъ, неизвѣстно для чего соединенныхъ въ отдѣльныя главы. Несмотря на пикантность заглавій и разнообразіе тамъ, ни одному изъ этихъ романовъ не посчастливилось возбудить къ себѣ даже такой интересъ въ публикѣ, какъ въ прошломъ году это удалось роману графа Толстого "Война и Миръ", Райскій, Вихровъ, Стожаровъ, Полояровъ и т. д. до безконечности,-- едва мы успѣли съ ними познакомиться,-- уже сливаются во-едино, застилаются туманомъ своей посредственности и тонутъ въ рѣкѣ забвенья, выражаясь торжественнымъ стилемъ Державина. Имъ не пережить завтрашняго, какъ не пережили его сотни другихъ героевъ, другихъ авторовъ, напримѣръ, Стебницкаго, Авенаріуса, Ахшарумова... Они прошли въ публикѣ безслѣдно, не возбудивъ о себѣ ни толковъ, ни критическихъ разнообразныхъ отзывовъ, ни новыхъ мыслей и чувствъ въ читателѣ. Всѣ эти герои и героини, проданныя на векселя и на наличныя чуть не съ аукціоннаго торга, выведены на свѣтъ божій безъ всякой внутренней потребности со стороны ихъ авторовъ, безъ всякаго живого отношенія къ дѣйствительности; одинъ сочинялъ ихъ ради векселей, другимъ руководило мелкое авторское самолюбіе, а третьяго напечатала редакція по ошибкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть общаго между салонными куклами г. Гончарова и той жизнію, которою живетъ Россія въ настоящую минуту? На что могутъ понадобиться такія маріонетки, какъ герои "Панургова Стада?" Лучшая участь изъ всѣхъ этихъ романовъ выпала, конечно, на долю "Обрыва", и потому мы остановимся на немъ. Подробный разборъ его, помѣщенный въ августовской книжкѣ "Дѣла", освобождаетъ насъ отъ обстоятельнаго анализа этого запоздалаго на десять лѣтъ произведенія, и мы скажемъ только нѣсколько словъ о героѣ его Райскомъ.
   Борисъ Павловичъ Райскій связываетъ отдѣльный эпизодъ Бѣловодовой съ настоящимъ обрывомъ; около него группируются всѣ другія лица, имъ освѣщаются, или служатъ ему для оттѣнка, словомъ -- Райскій альфа и омега романа. Авторъ говоритъ о немъ: "Райскій считалъ себя не новымъ, т. е. не молодымъ, но отнюдь и не отсталымъ человѣкомъ. Онъ открыто заявлялъ, что вѣря въ прогрессъ, даже досадуя на его "черепашій" шагъ, самъ онъ не спѣшилъ укладывать всего себя въ какое нибудь едва обозначившееся десятилѣтіе, дешево отрекаясь и отъ завѣщанныхъ исторіею, добытыхъ наукою, и еще болѣе отъ выработанныхъ собственною жизнію убѣжденій и опытовъ;" далѣе о немъ же говорится: "Онъ добродушно и снисходительно воевалъ съ бабушкою, видя, что подъ старыми, заучеными правилами, таился здравый смыслъ и житейская мудрость, и лежали сѣмена тѣхъ началъ, что безусловно присвоила себѣ новая жизнь, но что было только завалено уродливыми формами и наростами на старой".
   Это говоритъ авторъ о героѣ своемъ, къ которому очевидно лежатъ всѣ его симпатіи. Но съ человѣкомъ лучше всего знакомятъ его дѣла; посмотримъ же, что дѣлаетъ Райскій... ничего не дѣлаетъ во все продолженій пятитомнаго романа. Нельзя же назвать дѣломъ, особенно для человѣка прогрессивнаго образа мыслей, такъ краснорѣчиво толкующаго о развитіи, постоянное ухаживаніе и назойливое ловеласничество за всѣми попадающимися по дорогѣ женщинами. Подъ видомъ просвѣщенія и пробужденія ихъ, онъ занимается ихъ нравственнымъ растлѣніемъ. Райскій совсѣмъ не то, за что старается его выдать намъ авторъ; онъ фланеръ, какихъ было много въ сороковыхъ годахъ. Сытые крѣпостнымъ трудомъ, взлелѣянные во французскихъ пансіонахъ, не умѣя и не желая трудиться, не имѣя въ жизни никакой опредѣленной цѣли, кромѣ заботъ, чтобы ихъ почтенную особу всегда что нибудь развлекало, чтобы имъ не было скучно,-- люди эти вѣчно слонялись изъ угла въ уголъ, безъ дѣла, болтая либеральный вздоръ, которому вовсе не сочувствовали на дѣлѣ и котораго главнѣйшей сути даже не понимали. Женщины были любимымъ содержаніемъ и развлеченіемъ ихъ праздной жизни. Въ печоринскія времена они старались влюблять въ себя разныхъ дуръ, чтобы потомъ бросать ихъ и рисоваться à la Чайльдъ Гарольдъ. Такова тогда была мода, навѣянная, среди нашей полнѣйшей гражданской бездѣятельности, геніемъ Байрона и его талантливыхъ подражателей. Въ сороковыхъ годахъ байронизмъ сдѣлался уже смѣшенъ; въ нашихъ медвѣжьихъ углахъ, въ родѣ идеальной Малиновки Гончарова, среди затхлой тишины крѣпостного быта, мы вдругъ услышали о прогрессѣ, о человѣчествѣ, о правахъ женщины... Эти новыя рѣчи, эти новыя идеи, никогда дотолѣ неслышанныя на русской землѣ, понравились такимъ празднымъ фланерамъ, какъ Райскій,-- понравились, какъ модныя фразы, и они, не понявъ ни глубокаго смысла ихъ, неприготовленные даже задуматься надъ ними, обратили эти рѣчи въ источникъ новаго для себя развлеченія... Они услышали о свободѣ женщины и имъ показалось, что эта свобода развязываетъ имъ руки дѣлать среди божьяго дня то, что дѣлалось ими прежде тайкомъ въ лакейскихъ переднихъ... Поэтому во всѣхъ псевдопрогрессивныхъ ихъ стремленіяхъ полная фальшь, совершенная дисгармонія слова съ дѣломъ. Въ такомъ видѣ представляется намъ герой Обрыва -- Борисъ Павловичъ Райскій. Окончивъ довольно неудачно свои продѣлки съ Бѣловодовой и Наташей, Райскій пріѣзжаетъ въ деревню и сейчасъ же начинаетъ заниматься Марфинькой. И въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ инымъ ему прикажете заняться? Хозяйства онъ не знаетъ; счеты и отчеты по имѣнію онъ рвалъ, не читая. Со старостою ему не о чемъ говорить: староста мужикъ, а онъ, Борисъ Павловичъ -- художникъ, натура высшая, иначе -- фланеръ. Деревня, луга, хлѣба -- онъ ихъ даже не видитъ; они для него только декораціи пейзажа, а не дѣйствительная арена честной, разумной дѣятельности. Пріѣхавъ, онъ сейчасъ начинаетъ врать, такъ -- зря, о томъ, что онъ хочетъ мужикамъ землю подарить. Бабушка называетъ его за это полуумнымъ. Райскій и самъ вскорѣ забываетъ о таковомъ своемъ либеральномъ намѣреніи и затѣмъ уже во все продолженіе безконечнаго романа имъ не занимается. Куда ему думать о чемъ нибудь серьезномъ! Автору кажется, что онъ достаточно придалъ своему герою либерализма, достаточно украсилъ его тенденціями, необходимыми для, и вотъ онъ принимается за главное, по его мнѣнію, дѣло,-- щекотаніе женскихъ нервовъ и любовную блажь. Въ этомъ онъ видитъ драму. Какая это драма? Просто пошлость. Райскій не любитъ Марфиньку, Марфинька не любитъ Райскаго, между ними ничего нѣтъ общаго, между тѣмъ посмотрите до чего доходятъ упражненія господина, который, по словамъ Гончарова, "сочувствуетъ прогрессу, даже сердится за его "черепашій" шагъ." Райскій и Марфинька сидятъ въ саду. Увлеченный близостію здоровой женщины, герой Гончарова начинаетъ горячиться и проситъ поцѣловать, себя. "Она, (Марфинька) привстала немного, оперлась колѣнками на его ноги и звучно поцѣловала его и хотѣла сѣсть, но онъ удержалъ ее... Онъ былъ блѣденъ, сидѣлъ закинувъ голову назадъ, опираясь затылкомъ о дерево, съ закрытыми глазами, и почти безсознательно держалъ ее за руку. Она хотѣла привстать, чтобы половчѣе сѣсть, но онъ держалъ крѣпко, такъ что она должна была опереться рукой ему на плечи.
   -- Пустите, вамъ тяжело, сказала она,-- я вѣдь толстая,-- вонъ какая рука -- троньте...
   -- Нѣтъ, не тяжело, тихо отвѣчалъ онъ, наклоняя ея голову къ своему лицу, и оставаясь такъ недвижно.
   Онъ молчалъ и сидѣлъ съ закрытыми глазами, по губамъ пробѣгала будто судорга... Марфинька разсѣянно играла бородою Райскаго, не подозрѣвая, что пальцы ея, какъ змѣи ползали по его нервамъ и поднимали тамъ тревогу, зажигая огонь въ крови и туманя разсудокъ. Онъ пьянѣлъ съ каждымъ движеніемъ пальцевъ.
   -- Люби меня Марфинька: другъ мой, сестра... бредилъ онъ, сжимая крѣпко ей талію.
   -- Охъ больно, братецъ, пустите, ей Богу задохнусь, говорила она, падая ему на грудь. Онъ опять прижалъ ее щеку къ своей и шепталъ: "хорошо тебѣ".
   -- Неловко ногамъ..."
   Гдѣ же тутъ прогрессивной человѣкъ? Не есть ли это сцена изъ старой крѣпостной дѣвичьей, превращенная авторомъ въ любовную интрижку? Но автору "Обрыва" это не кажется мерзостью. Онъ, какъ вѣрный сынъ эпохи 40-хъ годовъ, выросшій среди ея крѣпостныхъ идеаловъ, не видитъ въ этомъ ничего дурного; онъ, повидимому, упивается вмѣстѣ съ Райскимъ этой художественной картиной проституціи, видя въ ней попытку пробудить женщину къ высшей жизни. Это воззрѣніе проглядываетъ изъ каждой строки романа. Вообще отношенія Гончарова къ своимъ героямъ самое неправильное: онъ сочувствуетъ тому, что стоитъ порицанія, и порицаетъ то, что стоитъ сочувствія. Еще въ "Обломовѣ" мы уже видѣли эту мягкость, легенькое сочувствіе застою, лѣни и безнравственной вялости, которыя олицетворялись въ Ильѣ Обломовѣ. Но тамъ Гончаровъ какъ бы скрылся съ своими задушевными симпатіями, даже пробовалъ въ Штольцѣ вывести настоящій идеалъ. Идеалъ не удался. И вотъ нынѣ авторъ откровенно высказывается: барственность, лѣнивое художничество, крѣпостной обжорливый бытъ, бездѣльное фланерство ему нравятся; онъ прикрываетъ всю эту ветошь отжившей эпохи либеральными фразами, создаетъ изъ этого матеріала своего героя и увѣряетъ потомъ, что герой его доросъ до нашей эпохи, что исторія о его похожденіяхъ годится для нашего чтенія.
   По нашему мнѣнію, Райскій, тотъ же Обломовъ, только гораздо плоше нарисованный, вполнѣ безнравственный фланеръ, годный развѣ только для нагляднаго доказательства, до чего можетъ доводить людей бездѣятельная и мечтательная жизнь, незатронутая ни серьезной мыслію, ни чувствомъ.
   Но является на сцену Вѣра. Райскій, начавшій уже скучать отъ ничего недѣланія, сейчасъ же накидывается на нее. Ему кажется, что самая Малиновка уже совершенно измѣнилась, солнце свѣтитъ ярче и жизнь глухого угла не такъ пошла... И все это отъ того, что мелькнуло новое хорошенькое личико, явилась юбка. Райскій еще не знаетъ, имѣется ли человѣкъ подъ всѣмъ этимъ, но ему собственно человѣка и не надо: ему нужна язвительная красота, бархатные глаза и т. п.; наконецъ явилась женщина, значитъ занятіе для прогрессивнаго человѣка нашлось.
   Надо отдать справедливость г. Гончарову, онъ очень искусно изобразилъ нахальство Райскаго и отчужденіе отъ него Вѣры. Всѣ эти сцены положительно лучшія въ романѣ. Чѣмъ болѣе Вѣра удалялась, тѣмъ сильнѣе распалялся Райскій, такъ оно и быть должно въ животной, или, по Гончарову, въ художественной, натурѣ, на которую вліяютъ только минутныя нервныя раздраженія, а не разсудокъ. Ежедневныя соприкосновенія съ женщиною, не легко и вдругъ доступною для него, начинаютъ Райскаго просто съума сводить. Эпизодъ съ письмомъ на синей бумагѣ и съ его собственнымъ чемоданомъ положительно достойны, описаній дома умалишенныхъ. До конца пятой части онъ продолжаетъ ластиться къ Вѣрѣ, а та, любя Марка, продолжаетъ отталкивать его. Это однакожъ не мѣшаетъ ему, прійдя въ домъ своего друга, учителя Козлова, сотворить съ его женою еще болѣе омерзительный актъ, чѣмъ сотворилъ Маркъ съ Вѣрою въ бесѣдкѣ, за что потомъ авторъ казнитъ своего Марка -- названіемъ "злобнаго волка" и прочими т. п. эпитетами. Райскаго, за поступокъ съ женою Козлова, авторъ не казнитъ потому, видите-ли, что сей художникъ, во время аттаки на него г-жи Козловой, замѣтилъ у ней "римскій профиль"... Оправданіе для художественной натуры!
   Романъ тянется безконечно-утомительнымъ черепашьимъ ходомъ; не встрѣчается въ немъ на цѣлыхъ десяткахъ страницъ ни единаго дѣльнаго мотива, ни одной разумной картины, все только художественность. Любовная блажь, страданья изъ-за того, что вотъ попавшаяся намъ на глаза женщина насъ не любитъ, или страданья женщины изъ-за того, что любимый ею человѣкъ не хочетъ на ней жениться и т. д., натянуты до безконечности. Гончаровъ всѣми силами старается выдать намъ все это блудливое пустословіе, оправленное въ изящныя фразы, за драму, за картину современной жизни. Кого онъ обманываетъ? Гдѣ нынче эти Малиновки, Райскіе, Бережковы?! А если они и имѣются гдѣ нибудь, такъ намъ нѣтъ времени заниматься ими.
   Не подумайте впрочемъ, благодушные читателя, что рисуя пошленькихъ, мелкихъ людей, авторъ въ "Обрывѣ" казнитъ мелочи эпохи. Нѣтъ! каждое слово, каждая сцена убѣждаетъ, что Гончаровъ смотритъ иначе на выведенные ихъ типы: худшіе изъ нихъ, именно и оказываются его идеалами. Для доказательства возмемъ второе важнѣйшее лицо въ романѣ -- Татьяну Марковну Бережкову. Авторъ въ началѣ рисуетъ намъ ее просто, какъ женщину умную, но уже немного несовременную; сначала либералъ Райскій, въ спорахъ съ нею, постоянно правъ. Но это только въ началѣ. Съ развитіемъ романа бабушка восходитъ все выше и выше. Наконецъ, самая Вѣра -- эта "титаническая" сила, эта женщина свободнаго ума, вкусившая отъ прогресса, окончательно и безусловно падаетъ предъ бабушкиной мудростію. Она говоритъ: "я думала, что одной своей воли и ума довольно на всю жизнь, что я умнѣе всѣхъ васъ... но теперь. Возьмите меня отсюда! Вѣры нѣтъ. Я буду вашей Марфинькой..." -- Вспомни, читатель, изъ вышеприведенной нами сцены Марфиньки съ Райскимъ, что Марфинька, по очерку самого Гончарова, болѣе похожа на корову, чѣмъ на женщину. И вотъ теперь "титаническая сила", развитая женщина падаетъ, грѣшитъ и ради спасенія сама желаетъ превратиться въ подобіе Марфиньки. Такова логика и таковы воззрѣнія на женщину у писателя сороковыхъ годовъ. Вамъ это не должно казаться страннымъ, если мы вспомнимъ, чего требовали тогда отъ женщины. Жеманныя модницы и институтки, выходившія изъ своего заточенія болѣе дикими и наивными, чѣмъ новозеландскіе дикари -- вотъ чѣмъ тогда восхищались и чего требовали отъ женщины. Разсудка отъ нея не требовали. Гончаровъ и ведетъ свой разказъ такъ, что въ результатѣ оказывается аксіома: женщина развитая и умная непремѣнно падетъ и для спасенья должна обратиться въ самку.
   Вѣру, когда она покорностію бабушкѣ достаточно искупитъ грѣхъ, авторъ, за кулисами романа, обѣщаетъ осчастливить замужествомъ съ Тушинымъ. Такова мораль "Обрыва." Нельзя же безъ замужества, когда дѣвушка пала.
   Но что такое Тушинъ? Тушинъ -- мертвая фигура, идеальный баринъ. Онъ совершенно лишній въ романѣ; это актеръ на выходъ, съ заучеными, ничего не значущими фразами, вмѣсто роли, долженствующими развязать пьесу. Тушинъ является въ образѣ безкорыстнаго паладина, вящаго контраста съ Маркомъ, котораго, при свиданіи, онъ окончательно и побиваетъ на всѣхъ пунктахъ. Гончаровъ хотѣлъ сдѣлать изъ своего Тушина развитаго, полезнаго и просвѣщеннаго землевладѣльца изъ крупныхъ и нарисовалъ его по рецепту газеты "Вѣсть". Не владѣя совершенно экономическими и хозяйственными познаніями, Гончаровъ впрочемъ только вскользь и кратко говоритъ, что у Тушина имѣются какія-то артели, какіе-то рабочіе, его обожающіе, и крестьяне, блаженствующіе при крѣпостномъ бытѣ. Все это вещи весьма правдоподобныя, напримѣръ, для г. Скарятина и К°. Но мы имъ не вѣримъ. По нашему мнѣнію, Тушинъ есть также неудавшаяся фигура, какъ и блаженной памяти Штольцъ. Оба мертворожденные, высиженные, а не подмѣченные, не созданные типы. Авторъ самъ тяготится Тушинымъ и очень мало имъ занимается, хотя предназначаетъ его, такъ сказать, въ Правдомыслы своего романа.
   Въ "Обрывѣ" дѣйствительную роль играютъ только дворяне-помѣщики. Дворня приводится, какъ аксесуаръ, а мужики -- только декорація. Правда, на сцену выступаютъ иногда чиновники, но за то всѣ въ весьма комичныхъ положеніяхъ. Это все шуты, а не люди. Они цѣликомъ дѣлятся на дураковъ, пьяницъ и на плутовъ. Но чтобы еще яснѣе показать сущность міросозерцанія автора "Обрыва", приведемъ сцену изъ III части, гдѣ самый важный изъ чиновниковъ, генералъ Тычковъ получаетъ воздаяніе за свою дерзость. Тычковъ пріѣзжаетъ въ Малиновку на обѣдъ на имянины къ Татьянѣ Марковнѣ. "На первомъ планѣ, повѣствуетъ авторъ, въ гостиной сидѣлъ Нилъ Андреевичъ, Тычковъ, во фракѣ со звѣздою, важный старикъ... Райскій вошелъ въ гостиную послѣ всѣхъ, когда уже скушали пирогъ и принялись за какой-то соусъ... Все смолкло, перестало жевать и устремило глаза на него".
   "Внукъ мой, отъ племянницы моей, покойной Сонички, сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его. Кое-кто привсталъ и поклонился, Нилъ Андреевичъ благосклонно смотрѣлъ, ожидая, что онъ подойдетъ къ нему... Райекій сдѣлалъ всѣмъ полупоклонъ и сѣлъ возлѣ бабушки прямо на диванъ. Общее движеніе".
   -- "Экъ, плюхнулъ куда! шепнулъ, одинъ молодой чиновникъ другому: а его превосходительство глядитъ на него".
   -- Вотъ, Нилъ Андреевичъ сказала бабушка,-- давно желалъ тебя видѣть (онъ "его превосходительство" не забудь, шепнула она).
   -- Кто эта барынька: какіе зубы и пышная грудь? тихо спросилъ Райскій.
   -- Стыдъ, стыдъ, Борисъ Павлычъ, горю! шептала бабушка.-- Вотъ, Нилъ Андреевичъ, Боринька, сказала она, давно желалъ представиться вамъ..."
   Пояснимъ здѣсь, что Нилъ Андреевичъ -- мошенникъ, воръ всесвѣтный и даже злодѣй, но это не мѣшаетъ житейски-мудрой бабушкѣ сажать его на первое мѣсто и даже легонько подличать передъ нимъ. Нравы эпохи допускали такой компромисъ съ совѣстью. Они же требовали, чтобы либералы грубили генераламъ, даже такъ, зря, безъ всякаго повода. И Райскій грубитъ Тычкову. Сцена разыгрывается такого рода: Тычковъ начинаетъ преслѣдовать насмѣшками одну гостью, Полину Ивановну Крицкую, за ея обнаженныя руки, кисейное платье, бѣлила и желаніе молодиться въ 40 лѣтъ. Осмѣянная барыня уходитъ. Райскій и бабушка молчатъ. Ослѣпленный Тычковъ обращается къ Райскому съ замѣчаніемъ, тотъ, въ отвѣтъ, начинаетъ его просто напросто ругать:
   -- Про васъ, говоритъ онъ Тычкову,-- весь городъ знаетъ, что вы взятками награбили кучу денегъ, да обобрали и заперли въ сумасшедшій домъ родную племянницу -- однакоже бабушка и я пустили васъ".
   Оскорбленный Тычковъ путается и несетъ дичь, Татьяна Марковна сперва его унимаетъ, но когда забывшійся старикъ произноситъ:
   -- "Да какъ вы мнѣ это смѣете говорить?!"
   "Райскій бросился было къ нему (къ старику-то и гостю!? этакій храбрецъ), но бабушка остановила его такимъ повелительнымъ жестомъ, что онъ окаменѣлъ и ждалъ, что будетъ. Она вдругъ выпрямилась, надѣла чепецъ, завернулась въ шаль и подступила къ Нилу Андреевичу. Райскій съ удивленіемъ глядѣлъ на бабушку. Она, а не Нилъ Андреевичъ, приковала къ себѣ его вниманіе. Она вдругъ выросла въ фигуру полную величія, такъ что даже и на него напала робость."
   -- "Ты кто? спросила она: ничтожный приказный, par venu -- и ты смѣешь кричать на женщину, и на столбовую дворянку?!... Отрезвись же и поклонись: передъ тобою стоитъ Татьяна Марковна Бережкова (Каково! рукоплещите, г. Скарятинъ и К°!). Вотъ видишь: здѣсь мой внукъ, Борисъ Павлычъ Райскій, не удержи я его, онъ бы сбросилъ тебя съ крыльца, но я не хочу, чтобъ онъ маралъ о тебя руки -- съ тебя довольно и лакеевъ".
   Еще бы! Тычковъ вѣдь parvenu! замѣтимъ мы.
   Отъ всей этой сцены, въ сущности весьма пустой, вѣетъ "Вѣстью" и доктринами крупныхъ землавладѣльцевъ, но Гончарову кажется, что посредствомъ ея онъ поднялъ своего Райскаго на высоту, что Татьяна Марковна дѣйствительно превратилась въ фигуру, полную величія... И это называется міросозерцаніемъ!
   Вѣра цѣлуетъ Райскаго, Райскій бабушку, бабушка Райскаго. И все это по поводу того, что они изъ своего дома, гдѣ имѣются лакеи на призывъ, обругали, выгнали старика, котораго сами же зазвали и передъ которымъ подличали, пока онъ неосторожно не задѣлъ ихъ столбовой гордости. Поучайся читатель!
   Разсказъ, какъ палъ окончательно въ обществѣ кредитъ Нила Андреевича и всѣ перебывали съ визитомъ у Райскаго, до крайности неправдоподобенъ. Такъ не бываетъ въ дѣйствительной жизни. Гончарову реальная жизнь не дается, не его это сфера.
   Мы почти покончили съ "Обрывомъ", остается сказать слово о Маркѣ Волоховѣ. Авторъ называетъ его "волкомъ" и рисуетъ въ немъ пагубу общества -- молодое либеральное поколѣніе; такова ужь общая доктрина всѣхъ писателей благонамѣреннаго ранга. Но авторъ знаетъ новыхъ людей только по слухамъ, они не жили съ нимъ, и онъ едва-ли ихъ близко видѣлъ. Если мы присмотримся въ Марку, то сейчасъ же окажется, что онъ не новый; онъ такой же фланеръ, какъ и Райскій, только умнѣе, безъ дворянско-художественной закваски и родового имѣнія, но оба они изъ одного матеріала: оба ничего не дѣлаютъ и не имѣютъ никакихъ опредѣленныхъ цѣлей. Новые люди -- люди труда и реальныхъ стремленій; они работаютъ, а не фланерствуютъ. Даже, пиша карикатуру на нихъ въ "Отцахъ и дѣтяхъ", Тургеневъ несравненно чутче отозвался: его Базаровъ эгоистъ, грубый матеріалистъ, но работникъ. Гончарова Волоховъ ничѣмъ не занимается, ни къ чему не стремится, грубитъ, ходитъ въ грязи и употребляетъ цѣлые мѣсяцы на ухаживанье за Вѣрой, съ цѣлью воспользоваться ея довѣріемъ. Это тотъ же Райскій, только изъ простонародья. Базаровъ и Одинцова вѣрнѣе поставлены, потому что въ сферѣ ума Тургеневъ несравненно выше Гончарова. Заставьте Фета или Майкова нарисовать нигилиста, они только тѣмъ и ограничатъ свой анализъ, что сдѣлаютъ его наружно грязнымъ, пожалуй, для эфекта, заставятъ убить отца, или изнасиловать сестру. На иную драму у этихъ искусниковъ ума не хватитъ. Таковъ и Гончаровъ въ своемъ Маркѣ Волоховѣ.
   Вся постановка отношеній Вѣры и Волохова до крайности фальшива и слаба. Прежде всего: на что Волохову Вѣра? Такіе люди какъ Волоховъ ставятъ женщину на равныхъ правахъ съ мужчиною, поэтому никакое "наслажденіе женщиною", никакое "обладаніе" для нихъ немыслимы, какъ цѣль. Любовь, какъ простое раздраженіе и ненормальное состояніе организма, они никогда не считаютъ конечною цѣлью. Къ чему же стремится Маркъ? Вѣчности, любви и наслажденья онъ не признаетъ, значитъ онъ можетъ добиться только разумныхъ отношеній. Но въ такомъ случаѣ зачѣмъ ему прятаться: Вѣра его любитъ и отстояла бы передъ бабушкою. Вѣра отдалась его ученью, она можетъ раздѣлять съ нимъ трудъ житейскій, что же заставляетъ его отказываться отъ Вѣры? Обрядъ бракосочетанія?!
   Если бы Маркъ Волоховъ былъ дѣйствительно человѣкомъ новаго поколѣнія, онъ, можетъ быть, и увлекъ бы Вѣру, не ради наслажденія и обладанія. У него были бы опредѣленныя цѣли, онъ бы къ чему-нибудь стремился и указывалъ бы эти цѣли и стремленія Вѣрѣ. Ничего этого нѣтъ. Маркъ разбиваетъ трактиры, пугаетъ стариковъ, грубитъ полиціи и беретъ деньги безъ отдачи. Всѣми этими качествами обладали разные забубенные герои старыхъ московскихъ трактировъ, которыхъ тоже часто высылали на житье въ глухіе города подъ присмотръ полиціи. Вѣроятно, Гончаровъ съ одного изъ подобныхъ субъектовъ и списалъ своего Марка. Чтобы сдѣлать его новымъ человѣкомъ, онъ приплелъ совсѣмъ не кстати эпизодъ раздачи книгъ, въ томъ числѣ и сочиненій Вольтера...
   Вся сцена надъ обрывомъ до крайности дика и эфектирована à la Поль Феваль. Ночь. Вѣра рвется въ обрывъ, гдѣ похороненъ убійца и гдѣ Маркъ стрѣляетъ изъ ружья. Райскій, влюбленный въ нее, не пускаетъ ее. Она злобно на него смотритъ, горитъ отъ страсти и диспутируетъ на цѣлыхъ двухъ страницахъ. Наконецъ, Вѣра уходитъ къ Марку. Надъ обрывомъ сидитъ Райскій и терзается... Въ чащѣ сходятся Маркъ и Вѣра и начинаютъ диспутъ... они на цѣлыхъ пяти страницахъ толкутъ воду. Расходятся, Маркъ уже уходитъ навсегда, уже сидитъ на плетнѣ. Вдругъ Вѣра его кликнула, онъ бѣжитъ въ ней, схватываетъ ее и уноситъ въ бесѣдку, чтобы совершить насиліе. Что же дѣлаетъ Райскій? Терзается, скучаетъ, что Вѣра замѣшкалась (она забыла вѣрно о немъ?) и, наконецъ, сходитъ съ обрыва; тамъ онъ натыкается на пальто Марка, возлѣ бесѣдки... Позвольте, г. авторъ: когда же Маркъ успѣлъ раздѣться и скинуть пальто? Какая великолѣпная галиматья!
   Вотъ она естественность и правда въ послѣднемъ твореніи Гончарова. Оно въ одномъ отношеніи важно для насъ: въ немъ вѣрнѣе всего выразилось міросозерцаніе и симпатіи писателей 40-хъ годовъ. По внѣшней формѣ всѣ они рисовальщики, терпѣливые копировщики внѣшней природы; по воззрѣніямъ -- это подписчики на газету "Вѣсть" и почитатели ея теорій. По уму и таланту -- посредственные писатели, у которыхъ всегда хромаетъ общая идея, хотя частности имъ удаются.
   Ихъ время прошло; они пережили свою славу. Лучшее, что они могутъ сдѣлать -- замолчать. Не лучше ли было Тургеневу положить перо послѣ "Отцевъ и Дѣтей", чѣмъ дописаться до пасквиля, именуемаго "Дымомъ", до безцвѣтныхъ "Бригадира", "Призраковъ" и "Собаки"?!. Не лучше ли было Гончарову кончить "Обломовымъ", чѣмъ высиживать десять лѣтъ такую художественную безполезность, какъ "Обрывъ".
   Но если "Обрывъ" писался десять лѣтъ, то "Люди сороковыхъ годовъ", вѣроятно, сочинялись г. Писемскимъ не болѣе сорока дней. Весь романъ даетъ чувствовать, что это работа вялаго, поденнаго труда, писанная въ виду векселей г. Кашпирева и безъ всякаго искренняго участія автора въ своемъ произведеніи. Все въ немъ перепутано и насильственно сдѣлано. По обыкновенію, г. Писемскій не понимаетъ, на которомъ изъ выведенныхъ имъ характеровъ, какъ на важнѣйшемъ, слѣдуетъ остановиться подольше, анализировать посерьезнѣе. Характеръ старика Вихрова и генеральши у него задѣты только мимоходомъ, тогда какъ они задуманы съ первыхъ страницъ не дурно. Фланерство и любовныя похожденія, къ которымъ такъ склонны всѣ писатели 40-хъ годовъ, у Писемскаго отнимаютъ очень много мѣста. Но они не составляютъ всей сути романа и не составляютъ для героя "Сороковыхъ годовъ" -- молодого Вихрова. Онъ къ чему-то стремится... Къ чему? Этого и самъ авторъ вѣроятно не знаетъ. Вихровъ не чиновникъ, не помѣщикъ, не либералъ и не ретроградъ. По нашему мнѣнію, это человѣкъ качающійся изъ стороны въ сторону, какъ маятникъ, герой нашей будничной жизни, какихъ у насъ всегда было много. И почему онъ у г. Писемскаго названъ человѣкомъ сороковыхъ годовъ, а не двадцатыхъ или тридцатыхъ -- рѣшить трудно;-- до того безличенъ молодой Вихровъ и всѣ, окружающія и управляющія механизмомъ этой маріонетки, лица. Онъ самъ не знаетъ, куда ему дѣваться; авторъ описываетъ намъ его метанія изъ стороны въ сторону въ довольно плохо-связанныхъ сценахъ, написанныхъ очевидно въ разное время, весьма разнообразныхъ по выполненію и отдѣлкѣ. Нѣкоторыя сцены можно пропустить, не нарушивъ цѣльности сочиненія. "Люди Сороковыхъ годовъ" поражаютъ читателя чрезвычайно слабою общею идеею; это скорѣе рядъ очерковъ, чѣмъ романъ.
   Единственный элементъ въ этомъ вавилонскомъ смѣшеніи языковъ и лицъ, заслуживающій вниманія читателя -- это крестьянскій. Тутъ г. Писемскій остается вѣренъ своимъ инстинктамъ наблюденія. Крестьяне его не механическія фигуры, а живыя лица. Такъ, метко схваченъ типъ артельщика, крестьянинъ-кулакъ, у котораго живетъ Вихровъ, по пріѣздѣ въ Москву, и который услуживаетъ ему потомъ. Полупрезрительный, полупокровительственный тонъ этого крестьянина-кулака къ своему молодому барину авторомъ угаданъ и обрисованъ удачно. Но на этомъ и кончается, кажется, все хорошее въ "Людяхъ Сороковыхъ годовъ". Квартира, гдѣ живетъ нѣсколько студентовъ и гдѣ поселяется Вихровъ, у Писемскаго представлена какимъ-то непотребнымъ домомъ. Дѣвица Анна, любящая Валова, играетъ весьма плохую роль, хотя очевидно, что авторъ предназначалъ ее въ началѣ совсѣмъ для другого. Что это за студенты шуты: Петинъ и Заминъ? Какого циника и мазурика нарядилъ авторъ въ студенческій мундиръ подъ именемъ Салова! Наконецъ, единственно неглупое лицо студента Невѣдомскаго, Писемскій наряжаетъ въ подрясникъ и упрятываетъ въ монастырь... Опять повторяю: или авторъ никогда не видѣлъ кружковъ московской молодежи сороковыхъ годовъ, если выдаетъ намъ толпу дураковъ и плутовъ за эти кружки, или онъ умышленно искажаетъ дѣйствительность съ заранѣе предвзятою мыслію? Послѣднее впрочемъ трудно предположить: весь дальнѣйшій ходъ романа выдержанъ совершенно иначе. По нашему мнѣнію, г. Писемскій просто писалъ, не давая себѣ отчета. Выходили сцены. Что они означали? Какою идеею были проникнуты? До всего этого автору мало была дѣла; лишь бы романъ писался и печатался у г. Кашпирева. Чего же больше?
   Это безсознательное творчество, это отсутствіе мысли, руководящей авторомъ, сгубило г. Писемскаго. Благодаря ему, онъ утонулъ въ тинѣ "Взбаломученнаго моря" и дописался до "Зари". Онъ самымъ нагляднымъ образомъ доказываетъ на себѣ, что беллетристу нашего времени безъ умственнаго развитія, безъ пониманія высшихъ человѣческихъ задачъ, нечего больше дѣлать, какъ сплетать занимательные анекдоты и отдѣльныя сценки. Отрицательная сторона произведеній г. Писемскаго -- это отрицаніе Собакевича. Онъ не знаетъ, что и во имя чего онъ отрицаетъ, и часто оказываетъ своимъ героямъ настоящую медвѣжью услугу. Это фрондерство либеральнаго совѣтника казенной палаты не имѣетъ въ себѣ ни капли искренняго и сознательнаго негодованія, оно походитъ на неопредѣленный гулъ изъ пустой бочки...
   Кромѣ романа Писемскаго, Кашпиревъ въ своемъ періодическомъ сборникѣ печатаетъ еще что-то, называющееся тоже романомъ: "Цыгане" -- Клюшникова. Когда г. Клюшниковъ въ первый разъ появился съ своимъ первымъ романомъ "Марево", въ "Русскомъ Вѣстникѣ", покойный Писаревъ началъ разборъ такъ: "Съ позволенія сказать, писатель Клюшниковъ, съ позволенія сказать, романъ "Марево". По мнѣнію Писарева, всѣ лица этого сочиненія были положительно глупы; онъ очень обстоятельно выяснилъ, почему они вышли глупыми: созданія не могутъ быть совершеннѣе своего создателя. Мы сознаемся, намъ тогда такой строгій приговоръ показался нѣсколько рѣзкимъ и жестокимъ. Но теперь, прочитавъ "Цыганъ", мы приносимъ повинную памяти покойнаго критика. Онъ по первому полету угадалъ, какая выйдетъ птица изъ г. Клюшникова. Въ самомъ дѣлѣ, такой белиберды, такой безнадежной и безталанной вещи, еще никто не печаталъ даже у скромнаго Хана въ его "Трудѣ". Г. Клюшниковъ, воспользовавшись невинностію младенца въ литературѣ, г. Кашпирева, не поцеремонился и перешелъ всякую мѣру и границу; въ "Цыганахъ" столько же литературнаго таланта, сколько его было у извѣстнаго блаженной памяти сѣробумажнаго романиста Кузьмичева; это что-то такое крайне непозволительное, о чемъ можно говорить не иначе, какъ употребляя оборотъ рѣчи покойнаго Писарева: съ позволенія сказать -- Клюшниковъ, съ позволенія сказать -- романъ "Цыгане..."
   Но безсмыслица бываетъ двухъ сортовъ: обыкновенная, безъ претензіи. Такая скромная безсмыслица еще терпима; она часто попадаетъ въ плохіе журналы въ видѣ баласта, ее проходятъ молчаніемъ, заботясь только, чтобы она не слишкомъ часто повторялась и не занимала большого числа листовъ. Что же дѣлать? При недостаткѣ матеріаловъ, въ лѣтніе мѣсяцы печатаютъ иногда и такое, чего нельзя признать за серьезную вещь. Но Клюшниковъ не хочетъ довольствоваться подобною участью, онъ рвется въ великіе,-- и катаетъ громадное сочиненіе, которое дѣлитъ на сѣверъ, югъ и среднюю полосу. Вся Россія вошла въ программу его романа; ждетъ насъ картина русской жизни отъ Чернаго до Балтійскаго моря... Вмѣсто этого выходитъ что-то дикое, непонятное и темное до крайности. Во-первыхъ, въ романѣ нѣтъ ни одного дѣйствительнаго, живого человѣка. Кто помнитъ изъ читателей издѣлія Нестора Кукольника -- его длиннѣйшія драмы-поэмы, гдѣ все изображались художники геніальные, со страстями горячими, какъ лава, своеобразные, до потери всего человѣческаго; изображался міръ вымышленный, горячечный. Тянулись на версту напыщенные монологи, въ которыхъ авторъ силился изобразить какую-то глубину чувства и особенность художественныхъ натуръ... Читателя томила скука отъ безобразно разыгравшейся фантазіи, множество словъ безъ всякаго значенія, дѣланаго пафоса,-- безнадежная скука, скука холодная, все подавляющая, она была вездѣсуща, какъ главный элементъ сочиненія. "Цыгане" живо напоминаютъ забытыя драмы Н. Кукольника; тѣ же задачи изобразить великія, геніальныя натуры, мечущіяся въ водоворотѣ жизни, та же отрывочность, неясность образовъ, точно туманомъ, задернутыхъ. Люди не люди, тѣни не тѣни, но дѣйствительности въ романѣ нѣтъ. Вы не поймете, зачѣмъ авторъ пишетъ цѣлую сцену, часть, наконецъ, цѣлый романъ. Мы привыкли видѣть въ романѣ картину, болѣе или менѣе, вѣрную, извѣстнаго времени, или типъ, выхваченный изъ жизни. "Цыгане" ни съ чѣмъ насъ не знакомятъ -- это просто болтовня съ претензіями на созданіе характера манфредо-кукольниковскаго.
   Мы не беремся передавать содержанія романа г. Клюшникова; его нѣтъ, какъ нѣтъ опредѣленной причины, зачѣмъ герой дѣлаетъ такъ, а не иначе. Ни одна сцена не вытекаетъ изъ другой, разсказъ можетъ быть прерванъ на любой страницѣ, и можетъ быть продолжаемъ до безконечности. Читать, а тѣмъ болѣе разбирать "Цыганъ" серьезно -- нѣтъ физической возможности. Но мы попытаемся познакомить нашихъ читателей съ дѣйствующими лицами въ разсказахъ Клюшникова. Во-первыхъ, всѣ они или графы, князья, потомки древнихъ богатыхъ родовъ, мечущіе деньгами, или артисты, актрисы, цыгане, купцы, любители пѣтушиныхъ боевъ, музыканты и, наконецъ, собачники, удивительно, натаскивающіе собакъ, т. е. дрессирующіе ихъ. Во-вторыхъ, въ романѣ дѣло не идетъ объ обыкновенныхъ интересахъ житейскихъ, нѣтъ -- тамъ все міръ великихъ страстей и величайшей белиберды. Герой No 1 -- Левъ Зарницынъ -- герой вполнѣ помѣшанный, неизвѣстно зачѣмъ послѣ прогулки на яликѣ съ незнакомою женщиною, женящійся на ней въ Петербургѣ, любящій запахъ типографскихъ чернилъ и неизвѣстно зачѣмъ бѣгущій на югъ, а равно также, неизвѣстно зачѣмъ опять возвращающійся въ Москву. Послѣднее, впрочемъ, еще можно объяснить тѣмъ, что Москва любитъ всѣхъ юродивыхъ, начиная съ Ивана Яковлевича и кончая героями Клюшникова. Левъ Зарницынъ -- натура титаническая, геній; онъ даже имѣлъ свой кружокъ между писателями въ Петербургѣ (на Щукиномъ дворѣ, вѣроятно, и то врядъ ли?), по словамъ автора. Этому трудно повѣрить, судя по безпримѣрной глупости Зарницына: сей господинъ не высказываетъ ни одной дѣльной мысли во все продолженіе романа. Но авторъ требуетъ, чтобы мы вѣрили,-- и мы вѣримъ! На югѣ титаническая натура влюбляется въ непонятную женщину; въ Москвѣ идутъ все благородные и неблагородные спектакли, на которыхъ титаническая натура снова влюбляется, на этотъ разъ не вполнѣ счастливо. Что же еще остается въ романѣ для здраваго смысла? Больше ничего не остается: спектакли и любовь титанической натуры, описанныя весьма красиво. Герой No 2 -- князь Бугровъ, тоже натура недюжинная, кутящій отъ начала до конца романа съ цыганками, съ актрисами, съ купцами, съ собачникомъ, но впрочемъ сохраняющимъ свое достоинство. Это спасительный элементъ, по воззрѣніямъ Клюшникова, идеалъ, который противупоставлялъ онъ отъ рукъ отбившемуся Зарницыну. Герой No 3 -- купецъ, любитель пѣтушыхъ боевъ, цыганокъ и т. п., титаническая его натура всего болѣе высказывается во время игры въ горку. Герой No 4 -- наблюдательный и скромный собачникъ... Мы осмѣливаемся думать, что авторъ вѣроятно себя самого изобразилъ подъ видомъ героя 4! Актриса Бельская, цыганка Мара и много, много еще иныхъ лицъ выводитъ г. Клюшниковъ -- всѣ они не отъ міра сего и нѣтъ въ нихъ ничего человѣческаго, даже московскаго мало, все художественныя, титаническія натуры. На вечерѣ у Вольской сходятся двѣ титаническія натуры: герой Зарницинъ и герой князь Бугровъ. Первый сейчасъ же и обнимаетъ колѣни Вольской. Когда же Бугровъ, по просьбѣ атакованной, пытается его оттащить, Зарницинъ вскакиваетъ, блѣднѣетъ и валитъ безмѣномъ въ лобъ князю Бугрову...
   Князь только восклицаетъ: и ты Брутъ (то былъ Левушка) противъ женя?
   -- Ты... ты не вѣрилъ, что на меня порой что-то находитъ, отвѣтствуетъ Левушка Зарницинъ и уходитъ.
   Каково сцена измышлена, читатель? Любая лакейская восхитится.
   Въ "Цыганахъ" все перепутано; авторъ нигдѣ не договариваетъ, ясно не высказывается, вѣроятно потому, что въ его собственныхъ мысляхъ господствуетъ постоянный туманъ. Начавъ что нибудь описывать, не кончаетъ обстоятельно: какіе-то обрывки, полуслова, тряпицы и тьма кромешная, соединенная съ самымъ нестерпимымъ, вялымъ широковѣщательствомъ. Клюшниковъ ничего не умѣетъ дѣлать, не умѣетъ даже толково составить фразы. Приведемъ отрывки для доказательства его искуства во всѣхъ родахъ:
   "У тебя говорятъ бездна народа, говоритъ собачникъ Переволочкинъ Льву Зарницыну, когда тотъ зоветъ его къ себѣ; -- а я куда на это не мастеръ (на что это?) сейчасъ и прилипнетъ языкъ къ гортани; намедни у княгини Анфисы Петровны, вмѣсто паръ форсъ хватилъ прохвостъ". Это видите ли -- остроуміе. Не хотите ли еще: "русскій человѣкъ самъ полѣнится стряпать, а лѣнивыя у него щи выходятъ". Послѣ этого чѣмъ не острота извѣстная рыбья острота графа Сологуба: ласосинъ?
   Клюшниковъ претендуетъ на оригинальность слога. Вотъ образчикъ этой оригинальности: "рѣдкіе фонари влажно отражались на насту; на карету его отовсюда сѣялись капли воды. Зарницинъ опустилъ каретныя стекла и услыхалъ вдали разсыпчатые звуки бубенчиковъ, какъ бы навѣваемые вѣтеркомъ -- не ровнымъ, порывистымъ, какъ полетъ бабочки, но ласковымъ, почти весеннимъ... Бубенцы ближе и ближе, вотъ Зарницинъ весь точно обсыпанъ ихъ рѣзвой игрой: съ угла улицы съ громомъ, свистомъ и лязгомъ (?) копытъ вылетѣло два-три черныхъ кома съ кучею конскихъ и людскихъ головъ -- и гулко рухая (опять новое слово!) по ухабамъ, пронеслось мимо кареты". Вы никакъ не можете понять, какъ это съ какими-то черными комами, вылѣтали изъ за угла конскія и людскія головы, но сочинителю до этого нѣтъ дѣла, и редакція по своей наивности все допускаетъ и всему прощаетъ. Право, жалко намъ г. Капширева. Неужели онъ не нашелъ своему времени и деньгамъ лучшаго назначенія. "Пусть себѣ мое описаніе смахиваетъ на галиматью, думаетъ г. Ключниковъ, но оно своеобразно"... Гдѣ тутъ своеобразность! оно просто глупо. Подмѣчать авторъ тоже мастеръ. "Старые дома пишетъ онъ, часто высыхаютъ, какъ холенныя скрипки, точно также усиливаютъ звукъ и снаружи можно не проронитъ словечка изъ того, что въ нихъ говорится". Это онъ написалъ ради того, чтобы мы повѣрили, что Зарницынъ, стоя на улицѣ, слышалъ весь разговоръ въ домѣ черезъ стѣну. Можно повѣрить, какъ вы думаете? Таковъ весь романъ, и мы навѣрно можемъ предсказать г. Ключникову, что онъ лучше этого ничего и никогда не напишетъ.

------

   Всеволодъ Крестовскій давно уже подвизается на литературномъ поприщѣ. Писалъ онъ много, сугубо писалъ прозой и стихами. Еслибъ существовалъ третій способъ писанія: ни прозой, ни стихами -- Крестовскій, вѣроятно, испробовалъ бы и его. Но таковаго третьяго способа пока еще не открыто, и Крестовскій вынужденъ пока-что довольствоваться вышеупомянутыми двумя способами. За то, упражняясь въ прозѣ и стихахъ, онъ ни передъ чѣмъ не задумывается, ничѣмъ не затрудняется, и доходитъ до такихъ абсурдовъ, до какихъ не доходилъ даже Авенаріусъ, когда сотрудничалъ у г. Хана. Въ эпоху либеральнаго повѣтрія, онъ сердился и ропталъ на стѣсненіе: зачѣмъ названія, которыя дозволены въ медицинскихъ книгахъ, беллетристамъ у насъ употреблять запрещено. По его тогдашнимъ воззрѣніямъ, повѣсть, написанная не вполнѣ наивно-просто, въ родѣ "наставленія повивальнымъ бабушкамъ", очень иного теряетъ и не можетъ быть интересна. Такъ онъ понималъ интересъ!
   Въ эпоху упадка, въ переходные дни журнальнаго безсилія, Крестовскій написалъ "Мазуріаду" (въ противоположномъ Россіадѣ), которую и окрестилъ Петербургскими Трущобами. Всѣ сидѣльцы апраксинскаго рынка, всѣ горничныя, лакеи, половые въ трактирахъ средней руки, всѣ полнокровныя барыни и прочій подобный людъ -- нашли Мазуріаду весьма чувствительной и занимательной книгою. У всѣхъ этихъ читателей она и понынѣ, вѣроятно, остается настольною книгою, вмѣстѣ съ "Дюжиною сердитыхъ свахъ", "Проклятымъ шиньономъ", "Парикмахеромъ подъ кроватью" и другими подобными сѣробумажными твореніями. Чего бы уже кажется?! Это ли еще не слава? Это ли не народность: отъ нея до Россіады Хераскова -- одинъ шагъ... Но нѣтъ! завистливая критика упорствуетъ и не замѣчаетъ даже существованія Всеволода Крестовскаго. Его романа никто серьезно не разбиралъ; такъ только вскользь, мимоходомъ поглумились, точно дѣло шло о какомъ нибудь Евстигнѣевѣ. Когда онъ своей болтовней загромоздитъ какое нибудь плохенькое изданіе (въ родѣ "Отечест. Запис." 1867 г. или "Русскаго Вѣстника" 1869 г.), критика мимоходомъ толкнетъ его ногою съ дороги, и пойдетъ себѣ далѣе, не замѣчая даже всѣхъ тѣхъ, почти нечеловѣческихъ измышленій, которыми злосчастный Трущобный сидится обратить на себя вниманіе.
   Въ своей Мазуріадѣ онъ измыслилъ такую сцену: въ пустую барку зимою, онъ уложилъ свою героиню, Машу, больную и голодную, выгнанную предъ тѣмъ жестокосердыми нѣмцами изъ квартиры, туда же привелъ онъ и своего героя и еще собаку съ улицы съ обглоданною костію. Всѣ трое, лежа въ баркѣ, принимаются грызть кость... Неправда ли, ужасно! Далѣе одного изъ дѣйствующихъ лицъ ужасный авторъ не только уморилъ, но даже закопалъ въ могилу и снова вывелъ на свѣтъ живого и невредимаго. Желая быть драматичнѣе и занимательнѣе, Крестовскій проникалъ на дно самыхъ грязныхъ помойныхъ ямъ, изслѣдовалъ всѣ сорные углы во всѣхъ кабакахъ, чуть не посемейные списки представилъ о всѣхъ петербургкихъ мазурикахъ... Матеріала накопилось достаточно и изъ него онъ склеилъ романъ во сто печатныхъ листовъ, который ужаснулъ самого А. А. Краевскаго и чуть не дорѣзалъ тогдашнихъ "Отечест. Записокъ". Критика не тронулась и тутъ; точно будто Трущобный вовсе и не писатель большихъ романовъ, а какой нибудь мелкій фельетонистъ изъ "Петербургскихъ", или "Биржевыхъ Вѣдомостей", которыхъ писанія живутъ только отъ утра до солнечнаго заката. Ну, не горько ли, не обидно ли это?!
   Одинъ только Стебницкій равенъ Трущобному, по тому холодному и незаслуженному равнодушію, съ которымъ критика относится къ нему. Ее Стебницкій знаетъ, за что его обходитъ порядочная критика. Онъ знаетъ, куда ему слѣдуетъ обращаться съ своими произведеніями, какъ на него должна смотрѣть серьезная часть литературы, и потому мирится съ положеніемъ отверженнаго. Трущобному кажется, что съ нимъ поступаютъ несправедливо. Ему все сдается, что неудачность его произведеній заключается не въ томъ, что онъ самъ, по своей внутренней писательской сути -- таланту, равенъ нулю, что онъ несостоятеленъ и не владѣетъ ничѣмъ, кромѣ выработаннаго слога; что у него нѣтъ ни чувства, ни пытливаго ума, нѣтъ даже признака способности анализировать и создавать характеры. Ему все кажется, что всѣ его злоключенія происходятъ оттого, что онъ доселѣ плохо выбиралъ тэмы. Что такое, въ самомъ дѣлѣ, для современной жизни какіе нибудь испанскіе мотивы? Какое они могутъ имѣть значеніе -- никакого! Такъ -- дѣтскія шалости... Или, что такое "Мазуріада" и ея ужасы, когда нынѣ полиція преобразовала и подчистила всѣ петербургскія трущобы?! "Все это вещи тривіальныя, думаетъ Трущобный, критика вѣроятно потому и не разбирала мой романъ, что въ немъ говорится все о предметахъ невысокихъ, уличныхъ и пошлыхъ. Дай же я возьмусь за тэмы высокія, стану обличать и карать враговъ отечества. Тогда ужь навѣрное оцѣнятъ меня и перестанутъ относиться съ презрѣньемъ..." И вотъ Трущобный уѣхалъ на западъ, такъ какъ, по указаніямъ Михаила Каткова, враговъ отечества тамъ слѣдуетъ искать. На западѣ онъ изучилъ извѣстную или, правильнѣе, никому неизвѣстную книжицу: "Исторію мятежа 1863 года, сочиненную В. Рачемъ. Почерпнувъ изъ сего драгоцѣннаго источника свѣденія о польской интригѣ, о всесвѣтной заговорной организаціи, великомъ будованіи и о томъ, что мы, русскіе -- панургово стадо, Крестовскій состряпалъ новый романъ "Панургово стадо", и преподнесъ оный Каткову, дабы сей, напечатавъ его въ своемъ сборникѣ, поразилъ тѣмъ враговъ отечества, а ему, Трущобному-Крестовскому, выдалъ патентъ благонамѣреннаго.
   Теперь, тогда мы знаемъ, на какихъ данныхъ построенъ новый романъ, загромоздившій "Русскій Вѣстникъ" съ февраля мѣсяца, намъ уже становится понятнымъ, отчего онъ безтолковъ и скученъ, несимпатиченъ и пахнетъ какою-то заказною благонамѣренностію. Талантъ автора "Трущобъ" и "Панургова стада" опредѣлить довольно легко; этотъ господинъ не имѣетъ ни одной собственной мысли, не говоря уже объ идеяхъ или убѣжденіяхъ. Онъ бѣднѣе даже птицы чижика; у того есть собственная пѣсня, хотя онъ обыкновенно и пробавляется подражаніемъ чужимъ пѣснямъ. Крестовскій ничего не имѣетъ своего, вѣчно кому нибудь подражаетъ и вѣчно неудачно. Онъ перефразировалъ всѣ извѣстныя стихотворенія Полежаева, Фета, Майкова, даже Полонскаго. У Полежаева есть превосходное, по своей простотѣ, стихотвореніе "Блудница", Крестовскій тоже написалъ на тему Полежаева, но, Боже правый! что у него вышло; у него блудница выгибаетъ станъ свой змѣею и прочее. Пусть любопытствующіе сами сравнятъ оба стихотворенія и скажутъ, насколько ухитрился опошлить В. Крестовскій простую красоту полежаевскаго образа. Вообще можно сказать, что бы вы ни читали изъ его издѣлій, вы сейчасъ же чувствуете, что оно вамъ какъ будто и прежде было знакомо въ лучшей формѣ. Если вы потрудитесь подумать, вы сейчасъ же вспомните, что совершенно тоже самое имѣется у кого нибудь изъ извѣстныхъ, а часто даже малоизвѣстныхъ писателей. Вы дивитесь и спрашиваете: зачѣмъ Крестовскій пересказалъ своими словами то, что прежде его высказалъ уже другой гораздо удачнѣе? Отвѣтъ не труденъ; у Крестовскаго нѣтъ своей внутренней сути, его мозгъ ничего не изобрѣтаетъ, ничего не выработываетъ. Онъ поневолѣ долженъ заимствовать у другихъ сюжетъ, тонъ и даже форму, перекладывая ихъ только своими словами. Лишенной писательскаго чутья, онъ поминутно впадаетъ въ пошлость. Поверхностная, неглубокая и только чувственная натура его, не понимаетъ внутренней драмы, движенья и интереса жизни. Отсюда у него постоянныя убійства и варварства немыслимыя, когда онъ хочетъ бытъ драматичнымъ; всевозможные курьезы и пошлости, когда онъ хочетъ быть интереснымъ. Всѣ его разсказы -- чисто внѣшніе; кромѣ тѣла, онъ ничего не только описать, не можетъ даже постичь. Въ этомъ кроется причина деревянности и несимпатичности его издѣлій, ихъ малаго интереса, несмотря на множество разнообразнѣйшихъ вещей, о которыхъ говоритъ авторъ. Одна мысль неистощима, всегда разнообразна, жива и интересна въ своихъ измѣненіяхъ. Лишенный мысли, Крестовскій постоянно обрывается, боится, чтобы его сочиненіе не осталось безсодержательнымъ; не производя ничего самъ, онъ вынужденъ все выхватывать у другихъ, подбирать извнѣ.
   Для примѣра возмемъ "Трущобы" -- громаднѣйшую изъ написанныхъ имъ пошлостей; если кто дастъ себѣ трудъ подумать надъ ихъ замысломъ и выполненіемъ, онъ увидитъ, что въ нихъ собственно ничего нѣтъ, что бы исключительно принадлежало автору, подписавшемуся подъ ними. "Парижскія тайны", "Ужасы" Поля Феваля, "Нищіе" Григоровича, типы Помяловскаго -- и тысячи другихъ знакомыхъ вещей сейчасъ же начинаютъ сквозить чрезъ уродливую замазку и разную грязь; слова, только одни слова собственно и принадлежатъ Трущобному, и которыхъ онъ по своей нечуткости и безтактности, клалъ всюду не жалѣя, что называется, щедрою лопатой, желая скрыть свои заимствованія и поддѣлки подъ чужой тонъ.
   Во вновь созданномъ имъ романѣ, ему тоже принадлежитъ очень немногое: міросозерцаніе взято цѣликомъ изъ Рача; оно формулируется слѣдующимъ образомъ: русскіе -- панургово стадо, простаки, чуть не дураки; поляки -- хитрые заговорщики, преданные своему дѣлу, единодушные, покрывшіе сѣтью заговора всю Россію. Русскіе либералы -- тѣже мазурики, съ которыми насъ познакомили уже "Трущобы." Стоитъ ли спорить съ господиномъ, имѣющимъ подобное міросозерцаніе?! Мы не будемъ спорить. Что касается самаго романа, то онъ до крайности дубоватъ, холоденъ и лишенъ интереса, такъ что читатель не сочувствуетъ тому, чему сочувствуетъ авторъ и вовсе остается чужимъ всему, описываемому въ сценахъ, составляющихъ романъ. Злодѣи и добрые, драматическое и комическое -- сливается въ безраздѣльную массу холоднаго резонерства и безучастнаго доношенія, похожаго на изложеніе происшествія въ какомъ нибудь казенномъ рапортѣ. Я увѣренъ, что самого автора не поразилъ, не увлекъ предметъ, избранный имъ для романа; онъ просто безучастно, какъ поденщикъ, сработалъ свое "Панургово стадо," предвидя сбытъ товару на московскій рынокъ. Если бы велѣть толковому, но совершенно неразвитому писарю-солдату описать какія либо сцены подробно и обстоятельно -- выйдетъ разсказъ, похожій на романъ Крестовскаго. Это какая-то деревянная болтовня; какая-то глупая диссертація о томъ, "что красть не подобаетъ, а уважать родителей весьма похвально".
   "Панургово стадо" -- романъ общественной жизни въ минуту перелома; программа его захватываетъ множество важныхъ и интересныхъ событій. Сильный умъ и много чуткости надобно, чтобы освѣтить все темное и хоть отчасти разрѣшить поминутно возникающіе вопросы. Когда мы брались за романъ, намъ крайне было любопытно: какимъ образомъ справился съ такою трудною задачею такой поверхностный и слабосильный по части мышленія авторъ, какъ В. Крестовскій. Онъ справился, по своему обыкновенію, очень просто, не подозрѣвая даже, чего отъ него требуетъ сюжетъ. Встрѣтилась ему необходимость охарактеризовать русскихъ либераловъ, онъ сейчасъ вывелъ Полоярова, выгнаннаго за взятки станового, въ кумачной рубашкѣ, начесаннаго шута, который всѣ свои рѣчи, долженствующія вліять на сбиваемую имъ съ пути молодежь, говоритъ за кулисами, а на сценѣ только показывать кулакъ и предлагать понюхать, чѣмъ это пахнетъ. Самая фамилія Полоярова состоитъ изъ двухъ словъ: половая ярость. Не правда ли, какъ просто разрѣшилъ г. Трущобный важный вопросъ о нашихъ либералахъ и ихъ дѣйствіяхъ въ эпоху перелома: плутъ и воръ-становой, одушевляемый половою яростію, повліялъ на панургово стадо, поляки помогли ради великаго будованія и чуть было не произошла революція и дезорганизація. Каково? Ну, поди же кто другой, разрѣши такъ легко.
   Не будь половой ярости -- не было бы и нигилизма; всѣ были бы добродѣтельны, какъ маіоръ Лубянскій изъ "Панурова стада." Я впрочемъ думаю нѣсколько иначе: не будь половой ярости, можетъ быть, не было бы у насъ нѣкоторыхъ поверхностныхъ и ерундливыхъ писателей. Событія и люди, дѣйствовавшіе въ эпоху перелома, порождены причинами, которыя лежатъ гораздо глубже, чѣмъ видятъ гг. Крестовскій съ Катковымъ и Рачемъ купно; причины, вліявшія на ходъ дѣлъ, настолько сложны, что вѣроятно намъ придется еще долго ждать настоящаго объявителя и рѣшителя всѣхъ недоразумѣній.
   Но возвратимся къ "Панургову стаду!" Полояровъ въ романѣ поступаетъ совершенно такъ, какъ и слѣдуетъ поступать Полоярову; онъ, кромѣ многихъ иныхъ женщинъ, увлекаетъ въ себѣ еще и дѣвицу Анну Лубянскую -- дочь вышеупомянутаго уже нами добродѣтельнаго маіора (радуйтесь маіоры!), на которомъ Крестовскій зиждетъ спасительный элементъ русской жизни, но который однако же въ романѣ, вѣроятно безъ вѣдома автора, оказывается пошлымъ дуракомъ. Переночевавъ съ дѣвицею Анною, Полояровъ просыпается при слѣдующей обстановкѣ: у стѣны, примостившись кое-какъ на составленныхъ креслахъ, спалъ Ардаліонъ Полояровъ. Въ комнатѣ было грязно и безпорядочно, и вся обстановка съ перваго взгляда показывала, что здѣсь живетъ холостякъ, бобыль, бездомовникъ.
   "Ардаліонъ потянулся, почавкалъ губами, зѣвнулъ и, открывъ глаза, приподнялся на локтяхъ съ своихъ стульевъ.
   -- А, матушка, уже проснулась? улыбнулся онъ Аннѣ Петровнѣ.-- А что самоварчикъ? Побаловаться бы горяченькимъ, а, то смерть, какъ скверно.
   Дѣвушка подала ему стаканъ.
   -- Что это? никакъ глазки на слезки? (что это такое?) спросилъ онъ, взглянувъ на смутное, опечаленное лицо дѣвушки.-- О чемъ это? Ужь не о папенькѣ ли стосковались?
   -- О папенькѣ, отвѣчала дѣвушка серьезно.
   -- Э, барышня, это надобно было предвидѣть! Вѣдь рано ли, поздно ли ты все равно должна была оставить его."
   Въ эту минуту докладываютъ, что пришелъ оскорбленный отецъ -- добродѣтельный маіоръ, отыскивающій свою дочь. Полояровъ кричитъ: "Хочу поглядѣть, какъ вы встрѣтитесь; Это тебѣ, матушка, будетъ хорошій оселокъ... что называется проба пера. До сихъ поръ все пустяки были, теперь игра пойдетъ въ серьезную. Вотъ ты и испытай, насколько ты боецъ жизни. Теперь и узнаешь, есть ли въ тебѣ настоящій характеръ или просто ты тряпица, кисейная барышня... А, ну! Анютка... смотри молодцомъ у меня..."
   Постой, читатель, я вижу ты что-то вспомнилъ; да, ты угадываешь: вся эта до невѣроятности глупая сцена пробужденія обольстителя и его жертвы и разговоръ ихъ, есть простая передѣлка извѣстной сцены въ квартирѣ студента-нигилиста изъ "Повѣтрія" Авенаріуса.
   Трущобный безъ церемоніи всѣмъ воспользовался отъ Авенаріуса, только перефразировалъ и опошлилъ и безъ того неловкую сцену. Проведемъ параллель, чтобы показать заимствованіе, а главное, насколько "Панургово стадо" ниже даже "Повѣтрія:"
   У Авенаріуса дѣвушка случайно остается ночевать у студента, мы видимъ ея колебанія и нерѣшительность; ложится спать она, надѣясь, что ее не тронутъ; отдается она обольстителю, думая, что любимый ею человѣкъ любитъ другую и что ей значитъ все равно. Проснувшись на другой день, она бѣжитъ прочь, полная негодованія и стыда... Студентъ Авенаріуса не въ примѣръ умнѣе Полоярова, котораго рѣчи напоминаютъ скорѣе пьянаго полкового писаря, чѣмъ нигилиста. У Крестовскаго дѣвушка прежде ругается съ отцомъ, потомъ убѣгаетъ отъ него ночью, обольститель везетъ ее сперва въ какой-то трактиръ, а затѣмъ уже кладетъ спать съ собою. Внутренняя борьба и особыя побужденія вліяютъ на героиню Авенаріуса; на героиню Крестовскаго ничто подобное не вліяетъ. Она не сама покидаетъ Полоярова, а ее уводить отецъ послѣ долгой и глупой болтовни. Обольститель-либералъ у Авенаріуса еще нѣсколько похожъ на человѣка, обольститель-либералъ Крестовскаго ни на что не похожъ... просто одна половая ярость. Всѣ мерзости, которыя авторъ заставляетъ его совершать передъ вами, не возбуждаютъ въ васъ къ нему особеннаго отвращенія и гнѣва: предъ вами нѣтъ никакого лица, типа, однѣ фразы автора.-- Авенаріусъ описываетъ, предъ сценою паденія, сходку дѣвицъ и студентовъ, Крестовскій, копируя его, тоже описываетъ сходку только гораздо плоше и поверхностнѣе. У Авенаріуса читается, кажется, химія, у Крестовскаго -- Колоколъ. И такъ далѣе, либералы списаны по Авенаріусу, поляки -- по Рачу. Виноватъ! одинъ либералъ-гимназистъ, Шишкинъ, цѣликомъ выхваченъ изъ романа Клюшникова "Марево," а равно и вся гимназія съ колпакомъ-директоромъ, учителями-поляками -- хитрыми интригантами и добродѣтельнымъ русскимъ учителемъ -- цѣликомъ взята изъ "Марева..." Но даже Клюшниковъ -- сей плохой изъ плохихъ, когда его описанія и очерки сравнивать съ его копировщикомъ Трущобнымъ, оказывается великаномъ и дарованіемъ. Трущобный плохъ и дубовато-скученъ до невѣроятія. Но за то онъ благонамѣренъ, очень благонамѣренъ.
   Я прочелъ въ "Русскомъ Вѣстникѣ" "Панургово стадо" съ февраля по май -- и всюду мнѣ попадались знакомыя вещи: Рачъ, Авенаріусъ, Клюшниковъ, Щедринъ (описаніе Славнобубенска предъ баломъ губернаторши), Щедринъ, Клюшниковъ, Авенаріусъ, Рачъ и такъ до безконечности. Всѣ эти милыя вещи растянуты и опошлены до нельзя, и перемѣшаны между собою въ видѣ трактирной селянки. Катковскій патріотизмъ пронизалъ все сочиненіе отъ рыла до хвоста.
   Въ "Панурговомъ стадѣ" всѣ русскіе страхъ просты, такъ что ихъ даже жаль бѣдненькихъ дѣлается. На одномъ вечерѣ въ Славнобубенскѣ (городъ лежитъ въ глубинѣ Россія) всѣ жители изволили одѣться въ трауръ и чуть не единогласно объявили себя поляками. Одна только старуха рѣшилась остаться русскою (спасла, значитъ, отечество!); за это Крестовскій заставляетъ ее выражаться слѣдующимъ образомъ на балѣ, когда къ ней подходитъ одинъ изъ ея знакомыхъ: "А ты, мой батюшка, все шалаберничаешь, погрозила она ему пальцемъ,-- анъ нѣтъ того, чтобы зайти къ старухѣ посидѣть! Приходи что ли! въ бостонъ по старой памяти сыграемъ. А мнѣ кстати изъ деревни медвѣжьи окорока прислали, ты вѣдь любишь пожрать-то?
   -- Это можно, потому на томъ живемъ, отвѣчаетъ Подхалютинъ..."
   Ты какъ, читатель, думаешь; пріятно быть въ числѣ тѣхъ русскихъ, которыхъ изображаетъ Крестовскій?
   Но оставимъ Трущобнаго Крестовскаго; онъ менѣе виноватъ, написавъ слабый романъ (не могъ же Крестовскій написать хорошій); гораздо болѣе виноватъ Катковъ, напечатавшій такую плохую вещь.
   Скажемъ слова два по поводу "Панургова Стада", уже не Крестовскому, а прямо г. Каткову. Конечно, романъ, написанный на тэму вполнѣ жизненную, серьезную, съ цѣлью обрисовать наше общество въ любопытнѣйшую эпоху, по своей задачѣ, несравненно выше всей дребедени, которою инвалидные писатели наполняютъ "Вѣстникъ Европы" и убогую "Зарю". Но, задавая писать такой трудный романъ, намъ кажется, слѣдовало соразмѣряться съ силами автора. Иначе выдетъ не картина современной жизни, а карикатура; подобное что-то вышло изъ работы Крестовскаго.
   Патріотизмъ тоже вещь хорошая, но здравый смыслъ не долженъ забываться при этомъ. Если бы мы, хотя на одну минуту, повѣрили Каткову и Крестовскому, что всѣ поляки -- единодушно, безъ устали и всѣмъ жертвуя, ведутъ борьбу противу насъ; что русскіе простаки, халуеваты, панургово стадо -- намъ бы ничего болѣе не оставалось, какъ придти въ отчаяніе. Къ счастію, мы знаемъ, что дѣла далеко не такъ безнадежны: много есть поляковъ, вовсе недумающихъ враждовать, а панургово стадо не только не объемлетъ всю Россію, но даже едва ли, кромѣ Каткова съ его поклонниками, кого-либо можно зачислить въ оное. Мы имѣемъ основаніе такъ думать.

-----

   Намъ остается еще поговорить о разсказѣ г-жи Ожигиной -- "Своимъ путемъ" и романѣ Мордовцева -- "Знаменья времени". Мы нарочно отложили отчетъ о нихъ подъ конецъ статьи, чтобы хоть немного отдохнуть и перевести духъ, послѣ безконечнаго и утомительнаго странствованія по пустынямъ и дебрямъ трущобной беллетристики. "Знаменья времени" и "Своимъ путемъ" далеко нельзя назвать произведеніями выходящими изъ ряду вонъ; первое изъ нихъ даже неудавшееся произведеніе. Но оба они не клевещутъ и не пачкаютъ рукъ читателя. У авторовъ смыслъ не перевернутъ вверхъ ногами; они не идутъ въ разрѣзъ со всѣми лучшими людьми своего времени, ради того только, что минувшее было ихъ, а настоящее -- чужое, поэтому, первое слѣдуетъ отстаивать, а на второе клеветать. Черное они называютъ чернымъ, бѣлое -- бѣлымъ.
   Разсказъ Ожигиной -- разсказъ безъ особенныхъ претензій; это старая, давно извѣстная исторія бѣдной дѣвушки сироты, дурно воспитанной (въ смыслѣ безполезности даннаго воспитанія), оставшейся безъ средствъ и опеки. Дѣвушка попадаетъ сперва въ швейный магазинъ, оттуда въ аристократическій домъ, въ модный французскій пансіонъ и наконецъ гувернанткою въ семью степного помѣщика. Глубокаго анализа въ этомъ разсказѣ нигдѣ нѣтъ, характеры намѣчены по внѣшнимъ чертамъ и особенностямъ ихъ, всѣ они недорисованы, блѣдноваты; сцены тоже начерчены несмѣлою рукою писателя, обнявшаго уже вполнѣ задуманное имъ, а какъ-то робко, машинально. Г-жа Ожигина набрасываетъ въ свои картины, чтобы придать имъ поболѣе колорита, все, что попадаетъ ей подъ руку, много всего набрасываетъ, сцена удлиняется, характеристика растягивается, но въ концѣ концовъ вы все же видите предъ собою то, что вамъ хотѣли показать, хотя немного и загроможденное. Таково все описаніе швейной мастерской. Дочитавъ, вы и довольны и недовольны; вы видѣли много, но вамъ кажется, что главнаго вамъ не показали. Вы правы: разказчица никакъ не можетъ справиться съ психическою стороною своихъ дѣйствующихъ лицъ. Она знаетъ и наблюдаетъ довольно подробно ту жизнь, которую разсказывала, но только съ внѣшней стороны. Анализа нѣтъ и соразмѣрности въ распланировкѣ лицъ тоже нѣтъ; второстепенныя лица безъ нужды мечутся на первый планъ, занимаютъ болѣе мѣста, чѣмъ слѣдуетъ. Разсказъ напоминаетъ скорѣе любопытные мемуары, чѣмъ романъ. Но читается легко. Одно начало нѣсколько безжизненно и блѣдно. Лучшею частію можно считать пребываніе героини гувернанткою въ семьѣ степного помѣщика Чуфарова. Личность самого Чуфарова почти типъ, еще нѣсколько удачныхъ чертъ -- и образъ былъ бы дорисованъ, но именно этихъ-то чертъ и не сдѣлано. Окончаніе разсказа нельзя одобрить. Чуфаровы похитили у героини ея дневникъ, гдѣ находятъ вещи для себя непріятныя и читаютъ его при авторѣ. Совершенно тоже, что въ комедіи: "На всякаго мудреца довольно простоты". И въ комедіи и въ разсказѣ вы слышите фальшивую ноту.
   Оцѣнить произведеніе г. Мордовцева нѣсколько труднѣе, чѣмъ высказаться о разсказѣ "Своимъ путемъ". "Знаменья времени" напечатано въ "Трудѣ" г. Хана рядомъ съ уродливымъ дѣтищемъ нѣкоего Петра Каратыгина -- "Бараньимъ стадомъ" (у Каткова -- стадо, у Хана -- стадо... Дались имъ эти стада!) Отецъ стада, принадлежащаго "Труду" г. Хана, силится быть юмористомъ, но во всемъ его произведеніи мелькаетъ только поистинѣ комическая фигура -- фигура самого Петра Каратыгина. Но не о немъ наша рѣчь!
   Если вамъ, читатель, случалось бывать въ обществѣ отжившихъ стариковъ, разныхъ ретроградовъ, глупцовъ и деревянныхъ людей, словомъ, въ обществѣ господъ, которыхъ нѣкоторые у насъ почему-то считаютъ за охранительный элементъ,-- и если въ этомъ обществѣ случайно, вамъ попадался на глаза порядочный человѣкъ, вы сейчасъ же его замѣчали, выдѣляли изъ общаго уровня и радостно протягивали ему руку. Вы были рады вашему открытію и готовы на первыхъ порахъ приписать ему ни вѣсть какія достоинства. Точно такое же впечатлѣніе овладѣваетъ рецензентомъ, когда онъ только-что принимается за романъ Мордовцева. Но "Знаменья времени" скоро разочаровываютъ. Такъ точно и порядочный человѣкъ, попавшійся въ обществѣ людей охранительнаго начала, когда вы его ближе узнаете, обыкновенно окажется плохимъ мыслителемъ, хотя и добрымъ малымъ. Иначе и быть не можетъ; иначе онъ бы никакъ не затесался въ среду охранителей.
   Мордовцевъ много читалъ современнаго, особенно разные экономисты повліяли на него. Онъ скорбитъ душою надъ печальной участью человѣческаго рода; онъ изучилъ всѣ проекты -- какъ осчастливить несчастныхъ, и ни на одномъ не остановился, и своего пока тоже не изобрѣлъ. Мордовцевъ помнитъ, что прочелъ и услышалъ, но различить въ этой массѣ мякину отъ зерна ему не дано; отъ этого у него бездна противорѣчій. На одной страницѣ онъ чистѣйшій космополитъ, гуманистъ самыхъ широкихъ взглядовъ, непризнающій ничего существенно-важнымъ, кромѣ людскаго рода и его общихъ житейскихъ страданій. На другой -- узенькій націоналистъ, весь укладывающійся въ рамки воззрѣній Хомякова. Сочиненіе его собственно не романъ; это рядъ сценъ, изъ которыхъ каждая спеціально написана съ цѣлью выяснить извѣстную теорію, или поставить вопросъ. Нѣкоторыя сцены дѣйствительно хороши, но общей идеи въ нихъ нѣтъ. Всѣ лица романа приходятъ и уходятъ на свою сцену, какъ декламаторы, а не какъ актеры, долженствующіе разыграть роль, тѣмъ менѣе, какъ живыя лица.
   Къ чести автора слѣдуетъ отнести рѣдкое обстоятельство: у него почти нѣтъ ненужныхъ и безсмысленно-художественныхъ описаній природы. Если онъ описываетъ берегъ Волги, жизнь на ея берегу, осенній день, то онъ это дѣлаетъ съ единственною цѣлью выяснить этимъ описаніемъ высказанную имъ предъ этимъ мысль; всѣ описанія у него непремѣнно служатъ какой нибудь идеѣ и всецѣло проникнуты ею. Приведемъ лучшее изъ нихъ: "Стоить тихое, теплое, ясное сентябрское утро, какія бываютъ только въ началѣ осени, когда послѣ нѣсколькихъ смурыхъ дней, солнце, какъ бы само радуется, что ему удалось еще хоть разъ выглянуть изъ-за сѣрыхъ сплошныхъ тучь на землю и посмотрѣть еще хоть разъ, и на увядающую чахнущую зелень, которую оно когда-то ростило, лелѣяло, да только все-таки не уберегло отъ старости, и на людей, которые копошатся на землѣ съ своими радостями и печалями, съ своими маленькими человѣческими грѣшками и такими же маленькими человѣческими добродѣтелями,-- посмотрѣть и на эту Волгу, кому матушку родимую, кому мачиху сварливую... Родная природа... Теплое благотворное солнце, зеркальная поверхность Волги, радостно плещущаяся на солнцѣ рыбка, наслаждающаяся жизнію (думалъ Стожаровъ)." Ахъ, вы художники? Все бы вамъ искуство, да искуство... Все бы у васъ наслаждаться жизнію... То-то наслаждается!.. они и эту развалившуюся избушку и эту изрытую водороинами и грязную до безобразія пристань изобразятъ художественно... Вонъ и баба улыбается художественно, гармонично съ природою, протягивая руку съ булкою, что бы эту булку купилъ неосторожный пассажиръ. Взявъ булку, пассажиръ бросилъ бабѣ пятакъ: надула баба пассажира, надулъ пассажиръ бабу. Булка не стоитъ пятака, пятакъ не стоитъ булки: бабу надулъ мучникъ-купецъ -- далъ ей муки не за ту цѣну, какой она стоила, бабу надулъ печникъ, слѣпивъ ей печь не за ту цѣну, какой печь стоила, бабу надули на дровахъ, а баба надула пассажира своей булкой, а онъ надулъ ее пятакомъ, потому что пятакъ этотъ не даетъ бабѣ того, чего бы она желала достать на пятакъ. Круговой обманъ, вынужденный этою улыбающеюся жизнію, подлость узаконенная и этимъ благотворнымъ солнцемъ и историческою необходимостью... Вонъ и та молодуха, что воетъ словно собака выжлятникъ, припавъ безталанной головой къ полѣнницѣ дровъ -- тоже воетъ художественно и наслаждается жизнію, потому что жнецы сказали ей, что мужъ ея, ушедшій на заработки, косилъ двѣнадцать дней чужую нивушку, а на тринадцатый денекъ ему на этой нивушкѣ смерточка приключилася... Вонъ и рыбка радостно плещется на солнышкѣ, наслаждается жизнію, художественно выныряя на зеркальную поверхность Волги, тогда какъ эта рыбка, можетъ, три дня голодна, а теперь изо всѣхъ рыбьихъ силъ, и со всею рыбьею смышленостью и хитростью хочетъ поймать летящую надъ водой козявку, которая тоже другой денекъ голодаетъ, тогда какъ всего житья козявкина десять-пятнадцать денечковъ, а можетъ и менѣе..." Прочитавъ это описаніе и соглашаясь, что оно несравненно ближе къ дѣлу и мысли, чѣмъ подробности безсмысленныя и безцѣльныя нашихъ эстетиковъ вы ждете развитія романа: жизни, драмы, дѣйствія... Въ "Знаменіяхъ времени" этого ничего нѣтъ; идутъ сцены -- умныя и рядомъ глупыя сцены, совершенно риторическія, идутъ описанія въ родѣ вышеприведеннаго, но за ними нѣтъ романа. Мордовцевъ никакою общею идеею не связалъ всѣхъ своихъ положеній, ничѣмъ не разрѣшилъ поставленныхъ вопросовъ. Разсказъ у него постоянно обрывается именно на томъ мѣстѣ, гдѣ собственно слѣдуетъ начаться настоящей сути романа. Онъ ничего не обобщаетъ или, вѣрнѣе, силится, но не можетъ этого сдѣлать. Изложивъ въ сценахъ, въ разговорахъ между разными лицами, изъ которыхъ каждое не человѣкъ, а олицетвореніе какой нибудь утопіи -- положеніе того или другого общественнаго вопроса, Мордовцевъ считаетъ дѣло поконченнымъ и переходитъ въ слѣдующему, часто вовсе не вяжущемуся съ предыдущимъ. Отъ помысловъ пересозданія людского общества на новыхъ соціальныхъ основаніяхъ, онъ вдругъ шагаетъ въ славянофильству. Тургеневъ леталъ надъ міромъ съ женщиною въ своихъ "Призракахъ" -- писатель 40-хъ годовъ безъ женщины не можетъ быть,-- Мордовцевъ летаетъ съ птицею и видитъ "колосса на глиняныхъ ногахъ". Гигантъ -- это необъятное всеславянское тѣло... Голова, сердце и руки гиганта -- это Россія, отъ пролива Беринга до Кракова и отъ Вайгача до Арарата и т. д., вещи все знакомыя намъ давно. Не стоило ихъ повторять!
   Далѣе слѣдуютъ географическіе стихи Хомякова и объясненія, почему у гиганта ноги глиняныя -- цѣлыя страницы разсказовъ въ мистическо-панславистскомъ духѣ. Всѣ неславянскія народности отъ Берингова пролива до Кракова и отъ Вайгача до Арарата панславистъ Мордовцевъ изволилъ просмотрѣть; не можетъ же онъ не знать, что они существуютъ. За что онъ ихъ приноситъ въ жертву будущей Славоніи? Поистинѣ мы не понимаемъ, какъ мыслитъ г. Мордовцевъ, и какъ это онъ вдругъ превращается изъ радикала въ какого-то жреца невѣдомаго и никому неизвѣстнаго бога. Должно быть все это (мистическое) онъ прочелъ въ пророчествахъ графа Медо Пучича. Противу пророчествъ мы конечно спорить не станемъ.
   Въ славянофильскомъ разглагольствованіи мы нашли впрочемъ одну дѣльную мысль. Когда Мордовцевъ плакалъ надъ Славоніею, птица сказала ему: "не слезы твои нужны тому, что тебѣ дорого -- слезъ и безъ того много пролито на всемъ этомъ необъятномъ пространствѣ, которое ты видѣлъ: нужны руки, головы мыслящія, сердце любящее... Любовь безъ дѣла -- мертва!"
   Кто съ этимъ не согласится! но романа все-таки нѣтъ, даже и послѣ летанія съ птицею. Все отдѣльныя сцены, дидактики, риторики, иногда удачная мысль мелькнетъ -- и только!
   Въ послѣдней вышедшей части (іюнь, "Всемірный Трудъ") дѣйствіе происходитъ уже не на берегу Волги, а въ малороссійской деревнѣ; дѣйствующія лица:-- отецъ и мать главнаго героя Стожарова, точеная голова (что это за точеная голова?). Старики Стожаровы принадлежатъ къ прошедшимъ временамъ. Авторъ сидится представить ихъ сочувствующими новому. Намѣреніе хорошее, но оно не удалось: послѣдняя часть самая плохая. Тутъ очевидно автору не могла уже помочь его начитанность, онъ остался при однихъ своихъ авторскихъ силахъ -- и вышло настоящее фіаско.
   Въ "Знаменіяхъ времени" есть нѣкто Кармановъ, санъ богатаго помѣщика-крѣпостника, подписчика на "Вѣсть" и "Новое Время". Кармановъ-сынъ -- радикалъ и правдодумъ, рѣшитель всего въ романѣ; онъ литераторъ, ученый, характеръ, оригинальная села и проч. и проч. Неожиданно сей доблестный мужъ преобразовывается въ паробка-мужика. Зачѣмъ? Развѣ для него нѣтъ другой, болѣе подходящей дѣятельности? Развѣ механическій ручной трудъ удобнѣе для человѣка, который приспособилъ себя работать головою?! Мы думаемъ, что всякій трудъ равно хорошъ, а наиболѣе полезенъ и подходящъ каждому тотъ родъ труда, къ которому онъ наиболѣе способенъ и съ которымъ свыченъ. Карманову,-- писателю, ученому, развитому человѣку, мы не видимъ причины заниматься возкою мѣшковъ на мельницу, тогда какъ онъ можетъ писать дѣльныя книги (если только онъ можетъ?). Послѣдняго за него не исполнитъ работникъ-паробокъ, на мѣсто котораго онъ сталъ. Признаемся, мы не видимъ никакого либерализма въ наряжаньи себя въ свитку и овчины. Народъ -- цѣлина; положимъ такъ. Но дикія племена еще большая цѣлина, отъ чего же никто не хочетъ сдѣлаться дикимъ, а всѣ стремятся сдѣлать дикихъ цивилизованными. Но автору кажется, что его Кармановъ, преображенный въ паробка,-- герой и настоящій, существенный радикалъ. Жалкое понятіе и младенческое воззрѣніе на людей и потребности общества, замѣтимъ мы!
   Разговоръ старика Стожарова съ нанимающимся у него въ работники Кармановыхъ преисполненъ странностей, чтобы не сказать болѣе. Напримѣръ: "Чтобы кажется могло быть честнѣе, говоритъ Кармановъ, занятій литературою, наукою? Тутъ прямое служеніе идеѣ (а кривое служеніе есть?), правдѣ, добру и общечеловѣческой пользѣ; служеніе наукѣ и свободному слову -- святое служеніе, казалось бы. А выходитъ наоборотъ! По мнѣнію напримѣръ "Русскаго Вѣстника", всякій, кто участвуетъ въ "Дѣлѣ", въ "Отечественныхъ Запискахъ", во "Всемірномъ Трудѣ", въ "Вѣстникѣ Европы", въ "Искрѣ", въ "Голосѣ" -- вредный человѣкъ. По мнѣнію "Дѣла" всякій, кто пишетъ въ "Русскомъ Вѣстникѣ", въ "Отечественныхъ Запискахъ", во "Всемірномъ Трудѣ", и т. д.-- болѣе чѣмъ подлецъ и преступникъ, болѣе чѣмъ злодѣй, хуже, чѣмъ воръ, и глупѣе, чѣмъ идіотъ..."
   Кто это вамъ сказалъ?! Помилуйте, г. Мордовцевъ, вы просто зарапортовались! Вотъ вы пишете во "Всемірномъ Трудѣ", а мы васъ не считаемъ ни подлецомъ, ни дуракомъ, ни идіотомъ. По нашему мнѣнію, вы только плохой мыслитель, переметная сума, и потому мы не видимъ въ васъ ни твердыхъ убѣжденій, ни опредѣленнаго міровоззрѣнія..-- Но нельзя же считать благотворнымъ вліяніе такого органа, какъ "Вѣсть", или "Домашняя Бесѣда"; нельзя М. Каткову рукоплескать, когда онъ проповѣдуетъ чуть-чуть не учрежденіе полицейскаго надзора надъ всѣми, кто несогласенъ съ "Московскими Вѣдомостями". У г. Хана пишутъ люди бездарные, но подлецами никто еще ихъ не называлъ. Вы первый такъ ихъ вздумали оскорблять... Помилосердуйте! за что же?
   Грѣхи ихъ имъ отпускаются по писанію, ибо не вѣдаютъ они, что творятъ.
   Старикъ Стожаровъ, слушая белиберду, которую несетъ Кармановъ (Мордовцевъ тожъ), говоритъ ему: "вы больны новымъ временемъ".
   -- Это журналомъ-то Киркора? Нѣтъ, благодарю покорно. "Новымъ Временемъ" болѣнъ мой родитель -- крупный землевладѣлецъ. А я здоровъ.
   Развѣ это отвѣтъ? Это простая игра словъ, а не разрѣшеніе вопроса; острота, достойная фельетона Незнакомца, а ужъ никакъ не серьезнаго сочиненія.
   Чтобы сдѣлать послѣднюю часть своихъ "Знаменій времени", болѣе интересною, г. Мордовцевъ убиваетъ даже безъ всякой надобности какую-то старуху няньку. Передъ этимъ онъ, ради эфекта, утопилъ въ Волгѣ мальчика, но смерть старухи даже не эфектна. Вся часть сочиненія, описывающая деревню стариковъ Стожаровыхъ, до крайности скучна, общая идея выясняется еще менѣе, хотя романъ почти конченъ. Вообще произведеніе Мордовцева -- неудачное произведеніе, задуманное не по силамъ автора. "Знаменія времени" напоминаютъ собою того порядочнаго человѣка въ обществѣ охранителей, который подаетъ большія надежды, но ихъ не оправдываетъ. Самъ Мордовцевъ и его писательскій талантъ суть настоящія знаменія времени: имѣется кое-что, но установищейся идеи, пониманія того, что безсознательно запало въ голову, нѣтъ.
   Такихъ людей много между нами.

Окр--цъ.

"Дѣло", No 9, 1869

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru