Lib.ru/Классика: Огнёв Николай. Девочки

Н. Огнев

Девочки

(Из 2-й части романа "Великая кривая")

Кривая исключительных мировых, страшных и величайших в своей красоте событий, потрясших мир и перевернувших шестую его часть для того, чтобы в недалеком будущем перевернуть и остальные пять шестых, и вместе с тем кривая мысли, переживаний, чувств, чувствишек, резиньяций не очень даже мелкого российского человека, прихлопнутого событиями, и вместе с тем выбарахтывающегося из-под них, чтобы хоть одним легким вздохнуть -- пусть не в настоящее, а в прошлое, в будущее -- куда-нибудь, куда ни попало.

Вот -- в самых кратких чертах основное романа.

Сюжетно -- так: из смерча девятнадцатого года бывший экспроприатор Борис Кондратьев попадает в прошлое самым наичудеснейшим, конечно, образом. Попадает по своему желанию, с целью отыскать в этом прошлом следы любимой своей девушки Аги. В прошлом переживает вновь уже однажды пережитое, но сквозь двойное зрение, сквозь призму пережитого в девятнадцатом. Не выдерживает того страшного, что таилось в прошлом, и тем же чудесным порядком переносится в будущее -- в последнюю грандиозную схватку народов и классов. В схватке этой погибает, так и не разыскав свою невесту.

В предлагаемом отрывке Кондратьев накануне своей первой экспроприации встречается с руководителем "экса" капитаном.

Н.О.

Москва пылала ядовитыми лиловыми огнями, гробы домов вертелись прыгали, неслись в вечность на пламенных колесах реклам; Тверская вставала от Трухмальных до Охотного неизбываемой, незабываемой во все времена, пространства и сроки мученической, крестной, женской голгофой, огненно-желтым билетом капитала, -- клейменым билетом, сифилитическим билетом, прожженным гноем на три аршина под камни мостовой.

В ресторане Козлова, наверху, размашисто шагая, в белых подштанниках под Тестова, услужали официанты. Гремел орган, но и оркестр. В ресторане было, как всегда к вечеру, после странно-сонного утра с клопами на залитых скатертях, после тяжелого трудового дня с обедами а ля карт и похмельной руготней метрдотеля, как всегда к ресторанному вечеру, с перетертыми в тысячный раз рюмками на стойках, с барабанным оркестром автомобилей за окнами, с виолончельным аккомпанементом вентиляторов под потолком.

Капитану кланялись, на Борьку косились. Вентиляторы не только виолончелили, но и услужливо -- наравне с подштанниками -- подносили в зал второй и третьей свежести уличный воздух, порциями, навстречу чадным котлетным запахам кухонь. Коньяки с лимоном и сахарной пудрой иных уже разогрели: оглядывались победоносно, искали девочек. Подштанники подбегали, услужали. Девочки -- тут же -- на лестнице в третий и четвертый этажи, там, где взлет на крышу -- вполне соответствовали, обмана быть не могло, это тебе не биржа на углу Тверской и Нарышкинского -- электричество-с, культурное освещение с ног до головы. Электрический свет проверяет, обнаруживая недостатки: так улыбка удостоверяет наличность зубов.

Эжен Этьенович Грандье, русский женевец, брат знаменитого часовщика, сидел в общей зале, дожидался, скучал. Вскинул навстречу глаза: черные, глянцевитые, даже с огоньком, но казалось, что и огонек был ресторанный, поддельный: словно вставные были глаза -- так отделялись они ото всего остального, так выделялись они на притертой румянами с фиолетинкой изможденной, страдальческой маске лица. Маска была тоже отдельная, святочная, не из тех, что для детского испуга, а из тех, что для смеху; и даже кок, словно сливочным маслом на масках обычно приглаженный, -- и он был тут, налицо, и тоже отдельный. Потом руки -- не руки, а куски, концы рук, брошенные на скатерть, довершали рисунок подвижничества: такими Серафимы и Зосимы кормят медведей; жилы синие и багровые, с чернейшими прорезями земли. Да, да, страдалец, подвижник, аскет, уже при жизни разложившийся на составные части, на готовые мощи. Руки, скажем, в Чернигов, в раку, в монастырь. Маску, то есть лицо, предположим, в Кашин. Глаза -- ведь, бывают мощевые глаза? -- в город Петербург, услаждать царей и цариц. Кабы не запонки в синих манжетах с голыми раскарячившимися бабами на них; но, нет, и запонки не мешали: тоже в мощи, в подмосковные монастыри, монахам на услажденье, рассматривать после вечерней выпивки и хвастаться с гыканьем перед купчихами с Балчуга. Святость она святость и есть, она везде святость.

-- Нет, знакомься, Борька, -- запыхался капитан. Капитан почти каждую фразу начинал словом нет. -- Вот, ты спрашивал, где самые верхи удовольствия, вот, они тут и есть, у самого этого чертушки. Приехал ругаться. Что ж ты, в самом деле, Женька?! Нет, свинья ты после этого, а не друг!

-- Сла-а-ава тебе, тетереву, мохнатые ножки, -- проскрипел худой, тоже землистый, тоже отдельный от лица рот, а большой палец с блестящим порошком поднялся к носу. -- Я же еще и свинья, порк на Нью-Йорк! Тебе стараешься, как другу, как, можно сказать, товарищу, а ты же еще и ругаться! Это никакой сифилитической возможности нет. Ты что: шутишь или смеешься? Человек, дай ему коньяку, да-да, Мартеля четвертинку, чтоб он не ругался. Свинья! Какие ты, Антоша, слова выговариваешь! Абер, Володя, ви коммен зи дацу?

-- Нет, ты, когда обещался прислать свежую девочку?

-- Как когда? Вчера, -- скрипнуло из черного рта.

-- Я зря прождал, кипятился -- и ничего. Нет, так не делают!

-- Ну-ну, не сердись, Юпитер. Девочка здесь, идем в кабинет.

-- Коньяк туда прикажете? -- моментально подштанники.

В кабинете на диване сидела Маня. Борька замер у двери. Ну да, конечно, Маня, сестра Пальца, работница парфюмерии Дралле. Да, сидела, сияла печально, как всегда, как закат.

-- Маня... вы?

-- Нет, знакомая твоя? -- тревожно капитан.

-- Пустяки: знакомая -- незнакомая, один чорт, все там будем, -- запрыгало веселым скрипом по кабинету. -- Человеки, давайте коньяки и шампаньяки, будем играть в забияки...

-- Погоди, Женька. -- Шопотом: -- Нет, Борис, ты может любишь ее?

-- Да он меня и не знает совсем! Он с братом все ходит, -- успокоила Маня. -- Я замужняя.

Вот, такая же она ходила каждый день в обед мимо борькиных окон -- разве шляпа прибавилась. Всегда казалось: гордая, заговорить боялся. Был на вечеринке как-то: шутили, смеялись, танцовали в тесной сторожке, и Борьке выпало в игре целовать... эти губы. Потом она пела... звонким, сильным и чистым голосом. Замужняя? Ну да, конечно, замужняя -- мужа знает Палец, кажется, муж наборщик.

Коньяк обжег пищевод и нутро, стало легко, приятно, свободно; только вот запахи стали резче и неприятней: запах маниных духов преобладал: это был уже не тот аромат, что оставляла после себя на улице, уходя на обед с парфюмерии Дралле. Тот был общий, едкой волной присущий всем работницам. Этот был порочный, волнующий, пронизанный пудрой и всем тем, чем влечет доступная за деньги женщина. Другой запах выбивался из-под двери -- котлетный, ресторанно-уборный, с гарью. И еще были запахи: -- капитанского шипра и запах трупа, шедший от подвижника Грандье. Все это вместе составляло аккорд запахов, а когда на столе появились живые цветы, то получилась симфония, плававшая и игравшая над скатертями и красными лицами людей.

Капитан присосался к Мане; Грандье без умолку болтал, и его слова, колтыхаясь, ассоциировались с его запахом. Но у Борьки, как всегда после коньяку, явилось желание разговаривать с собой, добиваться от себя главного, единственного.

-- Чего тебе здесь нужно? -- спросили запахи, взявшись под руки и танцуя. -- Здесь не твое место, здесь все чужое.

-- Хочу быть героем, -- ответил борькин мозг. -- Завтра иду на экс.

-- Тогда нужно молиться и поститься.

-- Я и молюсь и пощусь -- здесь.

-- Не лучше ли пойти к Аге? Она любит человечество.

-- Или любовь или борьба. Я выбрал борьбу.

Запахи затанцовали и скрылись; люди, сидевшие рядом, стали на мгновение милыми, дорогими, незабываемыми. Может, в последний раз...

-- Девочки-то?! Специальность моя, душечка, -- прыгал по кабинету голос такой же отдельный от подвижника, как голос чревовещателя. -- Вот уже двадцать пять лет по этому делу хожу, сла-ва тебе, тетереву, мохнатые ножки! Должность, можно сказать, официальная: в хоры поставляю по ресторанам. Все через меня проходят! Мимо Грандье ни одна не пройдет... Летите вы, пташечки, на призыв мамашечки. И француженки! И негритянки! И аргентинки! И бразильянки! И-их у нас есть -- тысяча шесть! Это из Дон-Жуана. Все сорта перепробовал -- могу похвалиться. Выпьем коньяку? Пролили? Пустяки! Где пьют, там и льют. Негритянки в работе хороши. Страстные очень! Как же, как же! Орденов сколько получил -- у персидского шаха столько нет...

-- Надо бы дать ему в рожу, -- внезапно сообразил борькин мозг. -- Девочки, про которых он говорит, ведь это Маня и другие такие же. И про ордена понимаю. Но я, конечно, не могу. Я раб. И поскольку я раб -- за рабыню вступиться не могу. Получу удар бичом.

-- Получу удар бичом. -- Конец мысли борькин язык выпалил вслух.

-- Нет, ты что, Борька, влюблен, что ли? -- обеспокоился капитан. -- Чего в одну точку установился, как ишак тыфлысский?! Пей коньяк!

-- Пол-лучу удар бичом, -- запинаясь, Борька.

-- Это вы про что, жантильом? Шутите или смеетесь? Плюньте, пустяки! Хотите, девочку приведу? Я у них на положении отца, брата, хозяина, подрядчика, дедушки, бабушки и всех прочих родственников. Придет, первым долгом -- раздевайся! В постель! В работу! Показывай, какова ты есть. Эти разные фигли-мигли навешаны, этому я не верю. Мне давай в натуре! Как же, как же, все сорта перепробовал.

"Вот он отчего такой худой, -- про себя Борька. -- Постельный подвижник". И вслух:

-- А вот, по Тверской ходят? Этих -- тоже вы?

-- То есть, что я? Эти нам не подходят. Безголосые! Почти все сифилитички. Это уж, знаете, конец, Тверская-то. С Тверской не в хор, а под забор! С Тверской...

Так вот почему Маня попала к нему в руки: голос у нее! Уже давно борькин мозг стал жарким, не своим, настороженным. Потом пламя из тела запыхало все выше и выше, и мозг вспыхнул багровым пожаром, опрокидывая все расчеты, построения и рабскую гнусь. Борька встал, кабинет качнулся:

-- Маня! Мммманя! Уйдите отсюда!

-- Это куда же? -- удивилась Маня.

-- Вон! Вввон! Шшштобы духу твоего не было! Вввон!

-- Боррька! -- Это капитан откуда-то из глубины, из маниных юбок.

-- Да что вы, шутите, или смеетесь, жантильом? -- схватил сзади, подмышки, Грандье. -- Сидел-сидел цирлихь-манирлихь и вдруг -- сла-ава тебе, тетереву, мохнатые ножки...

-- Пррочь, ги...гиена!

-- Гигиена? Абер, Володя, ви коммен зи дацу? Идем-ка в уборную, там нашатырь найдется. Идем, идем, мой жантильом...

Сунули в нос белое, мокрое, едкое; Борька задохнулся колючим, пронзающим запахом, проглотил, закашлялся, зачихал; а стены неслись кругом каруселью; под самый рот выхватился откуда-то стакан; пришлось еще глотать, давиться чихать; голову схватили, стали мять, тискать; отрадный лед лег на темя, на виски, к затылку...

И в отрезвевшую голову Борьки внезапно вошел образ девятнадцатого года: очереди, общность карточек и душ; Борьке стало жалко себя теперешнего...

Потом... потом по обеим сторонам распроширочайших саней закрутились желтые, красные, синие, зеленые огни реклам; темные гробы домов засвистали вместе со снежинками в бесконечность; а рекламы вертелись, кричали, крутились, завывали, бешенели, бешенели и вдруг лопнули, ухнули, нырнули с размаху в бездонный какой-то провал вместе с гробами домов. Над Борькой, взгрозив мгновенным падением, встала мрачная Трухмальная арка; но вот уже нет ее, засвистала ровная аллея, смутный снег рельсами проносился под ковром саней, больно швыряясь комьями. Впереди в мутных деревьях мглело смутное, серое, синее небо; сзади заревом уносилось вдаль лживое сияние Тверской, ресторанов, электротеатров... Борька внезапно полез в карман: браунинг был на месте -- тяжеловатый, ласково-холодный...

-- Капитан, ты куда меня везешь?

-- В Яр, душенька.

-- Зачем?

-- Ты же сам просил показать тебе верхи. Вот мы и порхаем по верхам. -- Нагнулся к самому уху: -- Тебе может оказаться полезно: скрыться, например...

-- Их у нас есть тысяча шесть... -- скрипуче пропело сзади.

Борька оглянулся: в санях темнели еще фигуры: ну, конечно, постельный подвижник, а с ним... с ним Маня. И браунинг в кармане. И завтра -- экс.

Но сани уже ворвались в голубое сияние, в ослепляющее озарение, в молочный, но нестерпимо яркий свет фонарей, ламп, лампионов, рефлекторов; подбежали люди в синих поддевках с белыми полосками у шей, подхватили Маню, подвижника.

-- Капище Молоха, вылезай, Борька, -- сказал капитанов голос, -- приехали.

Мелькнул на мгновение ослепительный зал -- музыка вошла в уши ласково и вкрадчиво, как будто не пьяные, а чинные люди -- такие маленькие в величавости потолка, словно червяки, налипшие к золотисто-красной мишуре стен, потом монументальные, солидные лестницы, и все это в сопровождении лордов-лакеев, в мгновение -- налету -- перестающих быть лордами и сгибающихся чуть не до пола -- стоит только спросить что-нибудь; и вот наконец кабинет -- большой и строгий, с камином, с цветами, с тяжелыми занавесами, с дверью на балкон, а оттуда -- все та же ласковая и вкрадчивая музыка.

В кабинете были капитан, Маня и Борька. Подвижник куда-то исчез. Но появился метрдотель -- стриженный Петр Великий, слабым манием руки указал на план битвы -- карточку вин и закусок; потом ловкие фрачные лакеи уставили стол бутылками в серебряных ведрах -- исчезли; все это время Маня стояла у тяжелой партьеры, слушала музыку. Маня не была уже закатно-вечерней, она насторожилась, тонкие ее ноздри раздувались, она втягивала новый, словно сладкий и особенный воздух, словно дышала вот этой, в ее представлении высшей жизнью.

"Все это завтра останется, останется... -- думал Борька. -- И Маня останется, а мне, может, придется погибнуть. Но все-таки я не поддамся -- ни роскоши не поддамся ни капитану не поддамся, я ведь хорошо понимаю, что он не наш... Или уж он дураком меня считает? Возит по кабакам, швыряется деньгами, водится с подвижником, заказывает девочек... Никогда он меня не уверит, что это нужно организации!"

Борька раздвинул портьеру, заглянул вниз, в зал. Там было едва уловимое движение голов, рук, плеч -- черных и розовых плеч на ярко белых скатертях; нежно блистал, переливаясь в тысяче огней, хрусталь. Музыка замирала только затем, чтобы сейчас же вспыхнуть каскадами наигранной чувственности, притворной страсти, лживой, угарной тоски. И тут же вошла в Борьку второе зрение: как в тумане, увидел он в этом же яровском зале детский праздник, красные знамена, радость, подъем, восторг... Борькина рука сама собой нащупала в кармане гашетку браунинга; пистолет был закрыт. "Поставить разве на feu? -- с ненавистью подумал Борька, -- да начать полыхать отсюда по залу. Да нет, дела не сделаешь, и сам ни за что ни про что на вешалку попадешь. Но пить больше не буду. И так насилу отдышался. Интересно: что сказала бы Ага? Какие слова в этом вертепе принадлежат христианской моральке?"

-- Цип-цип-цип-цип, -- заскрипело сзади.

Борька оглянулся, увидел подвижника; Грандье пятился задом в кабинет, дверь в коридор была открыта, и в эту дверь входили женщины. Одна смеялась и закрывала муфтой лицо; другая была необычайно толста. Капитан вскочил стал усаживать, изображая любезного хозяина. Смеявшаяся была в глухом черном платье, с единственным украшением -- золотым браслетом на руке. Толстая -- в обычном ресторанно-бордельном декольте, в блестках, бриллиантах, позументах, мишуре. Белый жир ее плеч назойливо пер из тугого голубого корсажа; белыми же удавами свисали по сторонам руки; грудь горой лезла в тройной, четверной подбородок; лживо блистающая диадема сидела на неестественных темнорыжих волосах.

-- Представляю, -- указывая на нее, величественно проскрипел Грандье, и большой его палец с порошком предательски приблизился к носу. -- Королева лапландская, главная командирша, старая, извините за выражение, ветеранка. В постели, можно сказать, не-за-ме-ни-ма. Это -- фэн дю сьекль! Этто... это что-нибудь особенное... божественное! Участвовала в оччень многих сражениях. Двадцать лет практики...

-- По-шел, -- неожиданно пискляво ответила королева лапландская. -- Угостил бы, чем трепаться! Только я этих помоев пить не стану. Мне давай водки!

Бесшумно появился лорд-лакей, захлопали пробки, зазвенели бокалы, а подвижников голос продолжал тарахтеть, словно он только один и существовал в кабинете, словно не было от него спасения никому и никогда.

-- Здесь вы видите перед собой, можно сказать, сливки общества, прекрасный ассортимент, джентльмены. Заметьте, что они приглашены сюда не из интереса, они не собираются от вас поживиться, а это мно-о-ого значит! Жантильом, а вы почему не пьете? Без возражений, без вся-ких возражений! Не желаете? Абер, Володя, ви коммен зи дацу?! Ну, не хотите, чорт с вами! Муська, алле!

Грандье неожиданно схватил подмышки женщину в черном платье она оттолкнулась от пола и вскочила на стол -- один из бокалов зазвенел, падая.

-- Позвольте представить, -- скрипуче-галантно шаркнул Грандье. -- Муська-Брильянт, десятилетняя практика, специалистка по французскому способу, спала с сиамским королем и наследным принцем германским. Муська, монтре во жамб!

-- И-и-иххх, -- взвизгнула Муська-Брильянт, размашистым пьяным жестом взвила юбки кверху, прищелкивая рукой на отлете, прошлась по столу и спрыгнула вниз.

-- А слыхал, Женька, -- наливая себе водки в бокал, спросила королева лапландская, -- фифишка-то наша так от сифона и померла.

-- Да нууу? -- удивился Грандье. -- Ну, царство ей небесное! Хорошая была девочка! И ведь, кажется совсем молодая?.. Ну, ничего, ничего... Вон уж и молодое поколение растет. -- Кивком указал на Маню.

-- Это лохмушка-то? -- презрительно королева. -- Мы всех новеньких лохмушками называем... А голос есть?

-- Голос есть, остальные статьи -- в порядке. Да она сегодня покажет. Знаешь что, ваше величество? Будь другом, можно сказать -- товарищем: покажи нам данс а-ла-труа.

-- Да ну тебя к чортовой матери, Женька! -- пискляво крикнула королева лапландская. -- Что, на экзамент ты нас, что ли, притащил? Выпьем вот лучше.

Женщины быстро пьянели. Маня подсела к столу -- вся горела и сияла, вся была с ними. Капитан любезно подливал, и подливал, подвижник тарахтел свои прибаутки, музыка уже не ласково, а тоскливо извивалась где-то там, внизу в зале, за портьерой, а Борька в стороне, в кресле, сжимал рукоятку браунинга и хмуро думал, думал... Давешний хмель прошел, и осталось, чуть слышное, медленное горение мозга и сердца.

-- А что же студэнт не пиет? -- пискнула королева и направилась к Борьке покачиваясь, с шампанским в руке. -- Студэнт что вы не пиете? Здесь не думать надо, а пить! Хотите, барышню приведу?

-- К чорту! -- хмуро ответил Борька, не глядя на противный хмельной белый жир, горой нависший над ним.

-- Нет, что, правда, Борька, не пьешь? Пей! Не ломай компании! -- крикнул из-за стола капитан.

-- Они в мерехлюндии, -- вертя исполинским задом, отвернулась от Борьки королева лапландская. -- Муська, хошь? -- И мигнула.

И вот уже рядом с Борькой села... какая-то. Борька знал, что если сейчас подастся -- погибнет, ухнет во власть капитана, запутает его паутина, не будет возврата -- поэтому глядел в сторону.

-- Ну, студентик, ну миленький, -- ласковый-ласковый голос и прикосновение мягкой и горячей женской руки. -- Ну, чего вы? Идите за стол! Пейте с нами! -- И шопотом: -- А ночевать -- ко мне поедем? Хотите? Хотите? Мне денег не надо. Мы сегодня гуляем!

Борька глянул -- к нему вплотную прижалось женское лицо. Брови были густо намазаны карандашом, а из-под слоя пудры виделась несомненно красная, бледнокирпичного цвета кожа; над губой, пудрой и помадой была тщательно замазана не то родинка, не то прыщик, не то язвочка. Нагая рука легла на борькин рукав, вот уже и ноги, шелково шурша, придвинулись к борькиным коленам... Дыхание резко пахнуло водкой.

-- Уйдите, вы пьяны, -- двинул локтем Борька. -- Я здесь не за тем.

-- А зачем же, миленький... студентик?

-- Уйдите, говорю! -- рассвирепел сам на себя Борька. -- Еще немного -- и...

Рука в кармане судорожно, до боли, стиснула браунинг, ногти впились в ладонь. Вспомнилась Ага, любовь к ближнему... хха!

Женщина встала, качнулась, пошла к столу:

-- Ну его к чертям, блаженный какой-то. Водки налейте!

-- Что корчишь Иосифа прекрасного? -- крикнул капитан.

-- Святой он у нас, Анкундин беспятый, -- заломался Грандье, крестясь и сюсюкая. -- Помилуй мя, боже, помилуй мя! Слава тебе, те-те-ре-ву мохна-а-атые но-о-ожки! Что же, девочки, давайте танцовать?! Музыку, музыку!!

И в углу внезапно, словно из-под пола, возник скрипач. Прижав подбородком скрипку, он вызвал резкий и чистый звук, все замолкли, звук длился несколько мгновений, замирая, и вдруг сорвался вниз, запрыгал, заскакал, заплясал, безудержное веселье прыснуло из скрипки, комната закружилась, тоже запрыгала, пьяный пляс взвихрился по углам, по столу, заскакали, падая, бутылки и ведра.

-- Канкан! -- скрипуче крикнул Грандье.

И вот уже плясали, взявшись за руки, все вместе, ноги взлетали, падали, скрипка рвалась, пьяная бешеная скрипка ускоряла темп... В комнате ураганил дикий ведьмовской шабаш -- полуголый, растрепанный. Резко запахло потом, водкой, трупом, пудрой, кожей, чем-то еще невыразимо противным, похожим на запах трудно больного человека...

-- Ийййега! Ийййега! -- заорал ни с того ни с сего капитан. -- Ай, дух! Ай бог-бог-бог! Ай дух-дух-дух!

Борька нагнулся над Маней. Она сидела на диване, широко раскрыв восторженные, совсем детские глаза.

-- Маня, уходите отсюда! Вам здесь не место.

-- Да что вы всамделе, господин Кондратьев? Что это такое? Вы мне не учитель, я вам не ученица.

-- Говорю уходите. Не то...

-- Не боюсь я вас, вот и все! Муж, скажете?! Тьфу мне муж! Он что, меня одевает?! Брат? И на брата плевать хотела! И на вас плевать хотела! И на всех плевать хотела. Тьфу!

Возбужденное лицо горело. Глаза сияли под стиснутыми бровями. Но Борька шагнул к капитану, схватил его налету за рукав:

-- Слушай капитан... Если Маня сейчас же не уйдет отсюда, то я... я за себя не ручаюсь...

Плотное капитаново лицо пыхануло жаром; глаза уставились на Борьку.

-- Знаешь что, Борис Андреич?.. Нет, ступай-ка ты сам отсюда ко всем чертям! А то надоел ты мне, как... Нет, здесь веселятся! Понимаешь, веселятся?! А проповедывать ступай в церковь!

Капитан качнулся и перевел дух. Язык его заплетался. Кругом буйными парами взвивалось и неслось в стремительной пляске пьяное безумие. Потные тела вились и извивались с хрипом с визгом, со стенаниями вдогонку бешеной, немыслимой скрипке.

"Теперь или никогда", -- решил Борька.

-- Если сейчас же Маня не уйдет отсюда, то, капитан... все будет известно организации.

-- Ааа, Дон-Кихот проклятый! -- Капитан, покачиваясь, подошел к Мане, что-то ей сказал, она покорно наклонила голову, мельком глянула на Борьку и ушла.

Перед Борькой возник Грандье:

-- Вы что же это, жжжантильом?! Д-девочек разгонять?! Абер, Володя, ви коммен зи дацу?! Порк на Нью-Йорк вы после этого! Его позвали, как джентльмена, а он... он... слава тебе тетереву... -- И высыпал себе на ноготь горку блестящего порошка.

Борька отпихнул подвижника локтем, налил в бокал шампанского, выпил залпом, потом двинулся к капитану:

-- Завтра вечером, на квартире.

Капитан молчал. Борька открыл дверь в коридор. Затворяя ее, услышал визгливый смех пьяной королевы лапландской:

-- Девочки, лохмушку-то выставили! Ох, умру! Она пришла, сидит, как дура, а ее выставили!..

Разыскав шинель, Борька, вышел наружу. У освещенного подъезда пустынно жалась темная фигурка. Борька прошел мимо, к Башиловке. Но фигурка двинулась за ним, и вдруг обиженным тоскливым криком, оскорбленным женским самолюбием, едкой фабричной руганью -- ему в спину:

-- А еще студент! А еще образованный! А еще ученый! Сволочь какая! Просили тебя?.. Дрянь ты эдакая! Студент прогорелый!.. -- В голосе послышались жалкие слезы. -- Да я, может, давно гуляю... Куда ж мне теперь? На бульвар?!

-- Хотите -- домой провожу? -- спросил Борька, не оборачиваясь.

-- Да что я там делать-то буду? Они от меня отказались совсем! Они думают зараженная я... Насилу-то, думала, выбилась в люди... А он незванно-непрошенно, пришел... Сволочь проклятая!..

"Зачем я это сделал? -- внезапно подумал Борька. -- Во имя какой-то кисло-сладкой любви к ближнему? Капитан прав: дон-кихотство".

Обернулся к Мане.

-- Перестаньте, Маня. Меня, может, завтра на свете не будет.

-- Никто не заплачет.

Тогда новый Борька -- старый поступил бы по-иному -- взял ее под руку, ввел в вестибюль "Яра", сказал швейцарам строго:

-- Проводите эту даму в кабинет господина Грандье. -- И ушел.

Аллеи Петровского парка были темны, смутнели снегом. Голова горела, холод был ласков и приятен.

"Нет, борьба, борьба... -- неслись в голове мысли. -- К чорту христианские моральки Аги... Все, все взорвать нужно, до самого конца... Только с оружием в руках, только через трупы, через кровь -- к победе!"

Борька зажег спичку, глянул на часы: была половина третьего, артельщик выезжал из банка в десять утра; до экса оставалось семь с половиной часов жизни.

Источник текста: (Перевал: Литературно-художественный альманах. Сборник. М.; Л. Гиз. 1928. Сб. 6)

Комментарии: 2, последний от 19/09/2018. Огнёв Николай (yes@lib.ru) Год: 1928 Обновлено: 28/10/2015. 27k. Статистика. Глава: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Из 2-й части романа "Великая кривая")

Огнёв Николай Девочки

Н. Огнев

Девочки

Огнёв Николай
Девочки