Оболенский Леонид Егорович
Что такое новый роман г. Боборыкина?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Что такое новый романъ г. Боборыкина?

(Критическій этюдъ).

I.

   Мнѣ хочется начать свою статью о новомъ романѣ г. Боборыкина разсмотрѣніемъ одного эстетическаго недоразумѣнія, весьма распространеннаго у насъ. Недоразумѣніе это началось съ той поры, когда одинъ изъ выдающихся русскихъ критиковъ 60-хъ годовъ подмѣтилъ въ Тургеневѣ способность улавливать въ нашей интеллигенціи новыя теченія и направленія. Спѣшу оговориться: хотя недоразумѣніе, о которомъ я буду говорить, началось съ этого момента, но виноватъ въ немъ не критикъ, открывшій въ Тургеневѣ вышеупомянутое свойство, а нѣкоторые второстепенные романисты и отчасти второстепенные рецензенты, сдѣлавшіе изъ этой способности Тургенева альфу и омегу достоинства литературно-художественныхъ произведеній. Въ этомъ-то собственно и состояло недоразумѣніе. Мнѣ кажется совершенно очевиднымъ, что самъ Тургеневъ не могъ стремиться только къ амплуа "ловца моментовъ". Такой крупный художникъ не могъ ограничиться ролью отмѣтчика текущихъ мгновеній, т.-е. сводить всѣ свои литературно-художественныя задачи къ талантливому фельетону. У крупныхъ художниковъ цѣли и задачи всегда значительно шире и глубже: они стремятся создавать "типы", живущіе не мимолетныя мгновенія, а цѣлыя столѣтія; они помогаютъ намъ (глубиной захвата этихъ типовъ) понимать причины и условія, создающія ихъ,-- психологическія, историческія, соціологическія и т. д. Это не мѣшаетъ имъ съ замѣчательною чуткостью улавливать и типы даннаго мгновенія, какъ было у Тургенева. Но въ силу того, что не одно это составляло ихъ цѣль, мы ясно понимаемъ данную эпоху не только съ ея внѣшней стороны, но и въ ея внутреннихъ психическихъ мотивахъ, въ ея отдаленныхъ и ближайшихъ условіяхъ."
   Возьмемъ для примѣра гончаровскаго Обломова. Авторъ несомнѣнно рисовалъ намъ въ немъ одинъ изъ господствующихъ типовъ эпохи, но если бы только это было цѣлью Гончарова, то Добролюбовъ не могъ бы написать своего знаменитаго этюда: Что такое Обломовщина, и слово "Обломовъ" не стало бы нарицательнымъ,
   И въ самомъ дѣлѣ, вы видите всѣ важнѣйшія условія, создавшія въ русской жизни этотъ типъ людей, которымъ "суждены благіе порывы, но свершить ничего не дано". Передъ вами и крѣпостное право, съ его обезволивающею обстановкой, и эти старые слуги, Захары, бывшіе няньками своихъ господъ. Вы видите, какъ усердіе этихъ преданныхъ нянекъ уничтожало въ баринѣ всякую самодѣятельность, разслабляло и душу, и тѣло. Вы видите и противуположность этого типа -- нѣмца Штольца, котораго, наоборотъ, отецъ заставилъ съ ранней юности работать и жить самостоятельно...
   Однимъ словомъ, художникъ ставилъ себѣ цѣлью захватить явленіе какъ можно глубже, и вы, дѣйствительно, имѣете нѣчто "вѣчное", хотя, въ то же время, рисующее данный моментъ, эпоху. Обломовъ становится нарицательнымъ именемъ вдвойнѣ,-- и какъ представитель эпохи крѣпостного воспитанія, и какъ болѣе широкій, общечеловѣческій типъ парализованной самодѣятельности, безволія. Это -- Гамлетъ, но только русскій Гамлетъ, съ типичными русскими чертами, и, притомъ, чертами извѣстной эпохи.
   На шекспировскомъ Гамлетѣ мы видимъ другой обращикъ подобнаго же объединенія въ искусствѣ двухъ стремленій: уловить характерныя черты своего времени {Нужно ли говорить о многочисленныхъ комментаріяхъ, доказывающихъ, что Шекспиръ почти въ каждой своей драмѣ имѣлъ въ виду явленія современныя ему?} и придать имъ такую глубину, что онѣ остаются понятными въ теченіе многихъ вѣковъ. Шекспиръ достигаетъ этого иными пріемами, чѣмъ Гончаровъ: мы не знаемъ ничего о воспитаніи Гамлета, о тѣхъ временныхъ и мѣстныхъ условіяхъ, которыя могли образовать такой типъ, но за то намъ даны всѣ тончайшіе душевные изгибы такихъ характеровъ, вся ихъ психологія, ихъ двойственная логика, ихъ внутренняя борьба и мучительныя сомнѣнія. И вотъ почему съ Гамлетомъ мы знакомы больше, чѣмъ съ своимъ ближайшимъ другомъ или братомъ, съ которыми прожили вмѣстѣ всю жизнь.
   Таковы же были, конечно, и стремленія Тургенева, иначе онъ не былъ бы великимъ художникомъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, если бы Тургеневъ ставилъ своею единственною цѣлью -- только "уловленіе моментовъ", т.-е. схватываніе новыхъ людей, направленій, переломовъ и "переваловъ", то не могло бы случиться, что имена большинства его героевъ и героинь сдѣлались нарицательными, не сходящими и до сихъ поръ съ нашихъ устъ. Развѣ Рудинъ не остается и теперь типомъ могучей умственной и моральной энергіи, попавшей въ среду безпредѣльнаго застоя и неподвижности? Развѣ Шубинъ и теперь не является тонкимъ образцомъ художественной натуры, съ ея безконечною подвижностью, впечатлительностью, измѣнчивостью? И таковы почти всѣ выдающіяся лица произведеній Тургенева. Но еслибъ онъ ставилъ себѣ единственною цѣлью "ловить моментъ", его произведенія были бы "моментальными", которыя, какъ фельетонъ, съ большимъ интересомъ читаются сегодня и навсегда забываются завтра. Такимъ образомъ, вполнѣ ясно то недоразумѣніе, о которомъ я началъ говорить: видя въ Тургеневѣ способность ловить моментъ, многіе сдѣлали ее основнымъ закономъ и почти единственною цѣлью художественныхъ произведеній вообще.
   Психологически, это вполнѣ понятно, особенно у романистовъ: легко себѣ представить, какъ ихъ должна соблазнять мечта занять вакантное кресло великаго романиста. Но мы видѣли, что тутъ есть недоразумѣніе, и оно печально тѣмъ, что, быть можетъ, именно ему обязаны нѣкоторые изъ нашихъ романистовъ крайнею фельетонностью, мимолетностью своихъ произведеній.
   Въ числѣ жертвъ такого недоразумѣнія на первомъ мѣстѣ стоитъ, несомнѣнно, П. Д. Боборыкинъ. Онъ обладаетъ безспорнымъ недюжиннымъ талантомъ, но, благодаря своей ошибочной точкѣ зрѣнія на задачи искусства, благодаря своему стремленію только ловить моментъ, онъ самому себѣ подрѣзываетъ крылья, дѣлаетъ свои произведенія крайне эфемерными, не переживающими книжки журнала, въ которой они печатаются.
   Я постараюсь доказать дальше, что причина этой эфемерности лежитъ въ самой задачѣ, которую ставитъ себѣ нашъ опытный и талантливый романистъ.
   Разумѣется, я не могу сказать съ тою же увѣренностью, что г. Боборыкинъ могъ бы выполнить и болѣе широкую задачу. Но я не вижу основаній сомнѣваться въ этомъ, разъ будетъ доказано, что поверхностность, напримѣръ, его новаго романа прямо связана съ его взглядами на задачи романиста.
   

II.

   Г. Боборыкинъ желалъ, какъ показываетъ и самое заглавіе новаго романа, изобразить намъ то переходное состояніе, "перевалъ", въ какомъ, по его мнѣнію, обрѣтается теперь русская интеллигенція.
   Внимательный анализъ содержанія романа указываетъ на то, въ чемъ именно, по мнѣнію автора, состоитъ этотъ "перевалъ". Всѣ его главные "персоналіи", въ первыхъ главахъ, охвачены чѣмъ-то вродѣ простраціи, заставляющей ихъ временно отказаться отъ своихъ прежнихъ идеаловъ и стремленій. Но мало-по-малу это состояніе становится невыносимымъ для нихъ по тѣмъ или инымъ причинамъ, и всѣ они кончаютъ тѣмъ, что возвращаются къ своимъ былымъ стремленіямъ, хотя и въ иномъ видѣ, соотвѣтствующемъ, по всей вѣроятности, новымъ обстоятельствамъ.
   Таковъ Лыжинъ, который передъ нами переживаетъ эту стадію простраціи, а затѣмъ, подъ вліяніемъ различныхъ столкновеній съ жизнью и общаго порыва интеллигенціи, во время голода, ѣдетъ въ деревню устраивать народныя столовыя. Тотъ же процессъ совершился съ Липой Угловой: эта особа была когда-то изъ "идейныхъ", но потомъ попала на сцену и въ любовницы къ великосвѣтскому офицеру. Какъ въ ней совершилась эта метаморфоза -- авторъ не сообщаетъ. За то мы видимъ, какъ произошла метаморфоза обратная: Липа потерпѣла неудачу на сценѣ, а ея великосвѣтскій любовникъ показалъ, что третируетъ ее почти какъ камелію. Она отравляется, но ее спасаютъ отъ смерти, и послѣ-то этого совершается "перевалъ" къ старымъ симпатіямъ, кончающійся бракомъ съ нѣкіемъ "амбарнымъ Сократомъ", какъ называетъ авторъ второго изъ своихъ героевъ. Займемся теперь имъ.
   Паденіе этого "Сократа" началось также неизвѣстно когда и неизвѣстно какъ. Состояло же оно въ томъ, что ученой карьерѣ герой предпочелъ службу у купца-милліонера Кумачева. При этомъ онъ подкрѣпляетъ себя узко-эгоистическою философіей Пицше, хотя она припутана тутъ больше "для моды", такъ какъ, кромѣ болтовни, пересыпанной парадоксами, ни къ чему его не приводитъ. Живетъ онъ и "поступаетъ" какъ ему Богъ на душу положитъ. Наприм., встрѣча съ красивою пѣвицей Угловой рождаетъ въ немъ сразу страстную любовь, заставляетъ его совершить нѣчто вродѣ "подвига", т.-е. съ револьверомъ въ рукахъ отнять у вліятельнаго шантажиста какіе-то документы, компрометирующіе любимую женщину. Послѣ этого, возмущенный поступкомъ Еумачевой противъ Липы, онъ отказывается служить у Кумачева, женится на Липѣ и тоже устраиваетъ гдѣ-то народныя столовыя.
   Наконецъ, въ романѣ есть ученая дама, Акридина, спеціалистка по археологіи; она измѣняетъ и наукѣ, и своимъ взглядамъ, и общественнымъ идеаламъ тѣмъ, что влюбляется въ предводителя дворянства новѣйшаго образца, съ опредѣленно выраженными дворянскими и народническими тенденціями. Ея дальнѣйшій поворотъ къ старому выражается въ томъ, что, оскорбленная недостаточно страстнымъ матримоніальнымъ предложеніемъ своего предводителя, она рѣшается прекратить съ нимъ всякія сношенія и тоже ѣдетъ устраивать столовыя среди голодающихъ. Здѣсь она почти преднамѣренно заболѣваетъ какимъ-то тифомъ и умираетъ. Наконецъ, есть и еще барыня, нѣкая Пда, влюбившаяся въ Парижѣ въ великосвѣтскаго кутилу, отъ котораго она скоро сбѣжала, заперлась въ деревнѣ и здѣсь занялась устройствомъ школъ, а, быть можетъ, и столовыхъ тоже.
   Вотъ и всѣ лица, испытавшія какой-нибудь "перевалъ". Остальные остаются вѣрными самимъ себѣ, наприм., англизированный купецъ-милліонеръ Кумачевъ, его жена, бывшая княжна изъ обѣднѣвшихъ, дядя этой княжны, старый убѣжденный гегеліанецъ, подарившій свою землю крестьянамъ; таковы же его сверстники, профессора университета и, наконецъ, молодой Воденягинъ изъ "идейныхъ" людей предшествующаго десятилѣтія.
   И такъ, чтобы подробнѣе изучить "перевалъ", намъ придется остановиться лишь на лицахъ, упомянутыхъ раньше, т.-е., повидимому, черезъ что-то "перевалившихъ".
   

III.

   Главнымъ представителемъ "перевала" авторъ, конечно, считаетъ своего героя Лыжина. Это доказывается не только количествомъ страницъ, отведенныхъ ему, но, главнымъ образомъ, тѣмъ, что Лыжинъ -- единственное лицо въ романѣ, о которомъ мы узнали не только въ его настоящемъ, но и въ прошедшемъ. О прежней жизни остальныхъ лицъ мы ничего не знаемъ. Между тѣмъ, нельзя характеризовать какой-нибудь "перевалъ", не сообщая, по меньшей мѣрѣ, двухъ его моментовъ (изъ трехъ существующихъ въ каждомъ перевалѣ, а именно: подъемъ, вершина и спускъ). Каждый общественный перевалъ нуждается для своей характеристики въ томъ, чтобы было опредѣлено, чѣмъ жило общество или представители перевала до нею. Затѣмъ: чѣмъ они живутъ въ данный моментъ, въ моментъ самаго перевала. Третій моментъ есть уже будущее, которое авторъ имѣетъ право только намѣтить. Но два первыхъ момента, понятное дѣло, должны быть точно обрисованы. И вотъ мы узнаемъ ихъ только у одного Лыжина^
   Въ прошедшемъ онъ, по словамъ автора, бросался изъ кружка въ кружокъ, съ болѣе или менѣе "передовыми" направленіями: былъ онъ и у радикаловъ, былъ и у толстовцевъ, но всюду кончалъ разочарованіемъ. Высшимъ пунктомъ перевала является состояніе полной разочарованности въ стремленіяхъ прошлаго, незнаніе, куда себя пристроить, апатія и,-- какъ это ни странно,-- рѣшеніе продать свое родовое имѣніе.
   Трудно понять, почему авторъ придаетъ этой продажѣ какое-то значеніе, характеризующее "перевалъ". Можно подумать, что прежніе идеалы Лыжина (радикальные и толстовскіе) требовали очъ него удержанія за собой земельной собственности, а разочарованіе въ этихъ идеалахъ, наоборотъ, соединено съ отрицаніемъ недвижимой собственности и признаніемъ одной движимой, заключающейся въ наличномъ капиталѣ. Впрочемъ, такихъ несообразностей въ романѣ не мало, какъ увидимъ дальше, и причина ихъ, кажется, въ томъ, что авторъ рисуетъ не типы, а портреты, т.-е. индивидуальныя случайности. Иначе трудно объяснить подобныя qui pro quo. Но г. Боборыкину и тутъ хочется подчеркнуть что-то "современное", хотя каждому очевидно, что имѣнія всегда продавались и продаются, и "перевалъ" тутъ ровно не причемъ.
   Третьимъ моментомъ въ "тріадѣ", переживаемой Лыжинымъ, слѣдуетъ считать, вѣроятно, принятіе имъ у милліонера Кумачева должности инспектора его фабрикъ. А, быть можетъ, тутъ все еще продолжается вершина "перевала", а "спускъ" начинается съ того момента, когда Лыжинъ разочаровался и въ этой (легальной) дѣятельности на пользу рабочихъ, разойдясь въ убѣжденіяхъ съ патрономъ, и пошелъ въ деревню устраивать столовыя для голодающаго народа.
   Авторъ, повидимому, хочетъ сказать фигурой Лыжина, что прежнее броженіе русской интеллигенціи (съ характеромъ болѣе или менѣе идеальнымъ и крайнимъ), пройдя черезъ періодъ разочарованія, закончилось стремленіемъ -- примѣнить идеалы своего прошлаго на легальной почвѣ (фабричная инспекція, народныя столовыя).
   Едва ли кто-нибудь станетъ отрицать, что такое стремленіе существуетъ въ наше время, но вопросъ въ томъ, настолько ли оно широко, чтобъ отличать наше время отъ всякаго другого, т.-е. не было ли этого стремленія всегда въ извѣстной группѣ людей и преимущественно, разумѣется, въ группѣ людей, уставшихъ отъ прошлыхъ безплодныхъ попытокъ исканій и метаній изъ стороны въ сторону, какъ у Лыжина?
   Явленіе это было бы лишь въ томъ случаѣ типичнымъ для нашего времени, еслибъ изъ частнаго направленія ("легалистовъ", "постепеновцевъ" и т. д.) оно сдѣлалось бы явленіемъ болѣе общимъ и широкимъ. Но герой г. Боборыкина такъ ничтоженъ, т.-е. представляетъ собою такую безформенную неопредѣленность стремленій и идей, что едва ли годится для характеристики какихъ бы то ни было "переломовъ" и "переваловъ". Только по его громкимъ фразамъ, да по вставкамъ автора "отъ себя" мы можемъ догадаться о роли "представителя перевала", которую ему назначилъ г. Боборыкинъ. Поведеніе же Лыжина даетъ намъ просто фигуру платоническаго дамскаго адъютанта или наперсника разныхъ, тоскующихъ отъ любви, "интеллигентокъ", каковою ролью герой и удовлетворяется болѣе или менѣе въ теченіе всего романа.
   Даже въ выборѣ этого наперстничества Лыжинъ совершенно безличенъ: то ему повѣряетъ свою скорбь дама, прогорѣвшая на любви къ бонвивану, повстрѣчавшемуся ей въ Парижѣ, то онъ отдаетъ свои заботы ученой дамѣ, влюбившейся въ предводителя дворянства "новой формаціи", то неудавшейся актрисѣ Липѣ Угловой, бывшей "радикалкѣ", влюбленной въ великосвѣтскаго барона. Мало этого, Лыжинъ чуть-чуть не дѣлается наперсникомъ купчихи Кумачевой (родомъ изъ аристократокъ), влюбленной въ того же барона и представляющей персону уже совсѣмъ грязную.
   Быть можетъ, этимъ разноцвѣтнымъ, разношерстнымъ наперсничествомъ авторъ хотѣлъ обрисовать положеніе интеллигента, оставшагося "не у дѣлъ", которому только и остается, въ извѣстной средѣ, что роль "дамскаго адъютанта" и сочувственника?
   Но едва ли и это составляетъ особенность нашего времени. Да, кромѣ того, герой и послѣ перевала остается въ той же роли.
   Не менѣе странно считать "переваломъ" переходъ Лыжина отъ благодѣяній народу въ качествѣ частнаго фабричнаго инспектора къ благодѣяніямъ въ качествѣ устроителя столовыхъ для голодающихъ крестьянъ.
   Перевалъ могъ бы быть тутъ только въ томъ случаѣ, если бы дѣятельность перваго рода различалась существенно, по принципу, отъ дѣятельности второго рода.
   Наконецъ, я не вижу перевала даже въ томъ, что человѣкъ отъ идей толстовства перешелъ къ дѣятельности въ народныхъ столовыхъ,-- вѣдь, самъ Толстой былъ весьма дѣятельнымъ ихъ устроителемъ.
   И такъ, единственный герой романа, -- прошедшій, какъ я сказалъ, всѣ стадіи мнимаго перевала,-- въ сущности, не совершаетъ его, а какъ былъ, такъ и остается человѣкомъ, не знающимъ, куда ему броситься отъ скуки. Онъ пристаетъ всюду, гдѣ видитъ собравшуюся кучку, и также быстро уходитъ. Если бы авторъ показалъ намъ, что эти шатанія зависятъ отъ особой глубины г. Лыжина, не удовлетворяющагося работой, увлекающей другихъ, то къ его "переваламъ" стоило бы отнестись серьезнѣе. Но ни на какую глубину натуры и даже просто ни на какую "натуру" въ романѣ нѣтъ указаній. Лыжинъ представляется безцѣльнымъ "шатуномъ", которому просто веселѣе и пріятнѣе утѣшать своихъ "сомнительныхъ" дамъ, чѣмъ, напримѣръ, заняться хотя бы работой толстовцевъ по изданію народныхъ книжекъ. Если идеалы этихъ послѣднихъ не удовлетворили Лыжина, то переходъ отъ нихъ къ роли дамскаго адъютанта еще менѣе долженъ бы былъ его удовлетворить. Но этого не видно изъ романа г. Боборыкина.
   Еслибъ авторъ имѣлъ въ виду просто дать намъ типъ россійскаго "шатуна", мы могли бы только сказать ему спасибо. Типъ такихъ людей былъ всегда распространенъ въ Россіи, и разработать его весьма важно.
   О немъ еще Некрасовъ писалъ:
   
   Что ему книжка послѣдняя скажетъ,
   То на душѣ его сверху и ляжетъ.
   
   Но въ томъ-то и бѣда, что ничего подобнаго не было въ намѣреніяхъ почтеннаго автора. Онъ не заботился о "типѣ", онъ ничего не сообщаетъ намъ о причинахъ, создающихъ этотъ типъ на Руси; онъ, наоборотъ, повидимому, думаетъ, что Лыжинъ -- только знаменіе нашей эпохи, что въ его лицѣ онъ "уловилъ моментъ". И вышло, что авторъ и "момента не уловилъ", и типа не далъ, а далъ набросокъ, портретъ, который ничего намъ не говоритъ, кромѣ того, что авторъ -- хорошій портретистъ.
   Дѣйствительно, онъ уловилъ не только внѣшнія черты, манеры и костюмъ своего "оригинала", но отчасти показалъ и его характеръ. Но какое намъ дѣло до г. Лыжина и его портрета? Почему и чѣмъ онъ можетъ насъ интересовать въ томъ видѣ, въ какомъ данъ г. Боборыкинымъ?
   Если исключить пока женскіе персонажи Перевала, то въ романѣ не окажется ни одного лица, которое характеризовало бы хотя какой-нибудь "переходъ", а не только "перевалъ". Я уже сказалъ, что, кромѣ "амбарнаго Сократа", остальныя лица остаются и въ прошедшемъ, и въ настоящемъ совершенно вѣрными себѣ. Поэтому разсмотримъ нѣсколько подробнѣе, что же удалось автору сказать своимъ "амбарнымъ Сократомъ"?
   Ничего новаго, т.-е. характеризующаго нашу эпоху, нѣтъ и въ этомъ героѣ. Авторъ сдѣлалъ его университетскимъ магистромъ, философомъ, поклонникомъ Ницше и, въ то же время, заставилъ служить у купца Кумачева. Никакого "перевала" амбарный Сократъ въ романѣ не переживаетъ, если не считать переваломъ того, что онъ съ философіи Ницше "свалился" въ законный бракъ.
   Влюбляются и женятся безъ всякихъ переваловъ. Безъ нихъ же служатъ у Кумачевыхъ и увлекаются философіей Ницше. Что тутъ характернаго для эпохи? Развѣ то, что употребляется имя Ницше, а не Спенсера или Бокля, или Шопенгауэра, какъ было бы прежде?
   Не характернѣе ли купецъ Кумачевъ, устроившійся лордомъ и мечтающій добиться высокаго поста въ администраціи? Посмотримъ.
   Такіе господа есть теперь, но они были и прежде.
   Всѣ помнятъ еще въ пятидесятыхъ годахъ нѣсколькихъ такихъ богачей изъ тогдашнихъ откупщиковъ: иногда ихъ не отличили бы отъ самыхъ кровныхъ русскихъ баръ -- ни по манерамъ, изученнымъ на заграничныхъ курортахъ, ни по обстановкѣ, ни даже по образованію, полученному въ русскихъ университетахъ и дополненному иногда въ заграничныхъ. Правда, Кумачевъ отличается "сознательнымъ консерватизмомъ", а тѣ (по крайней мѣрѣ, на словахъ) -- либеральничали. Этотъ готовъ благодѣтельствовать рабочимъ, но упрямо отказывается "по принципу" дѣлать какія-либо "попущенія"; къ этому онъ патріотъ и крайній юдофобъ. Черты -- болѣе или менѣе новыя, однако, изображеніе ихъ въ романѣ имѣло бы значеніе только тогда, еслибъ авторъ показалъ, какъ и почему они явились въ наше время, какъ и почему исчезъ прежній либерализмъ такихъ англизированныхъ буржуа. Но для этого нужно было обрисовать Кумачева поглубже, дать его "нутро", его прошлое, а не одно описаніе его внѣшности и обстановки.
   Быть можетъ, наиболѣе характеристичнымъ для нашего времени является въ романѣ молодой и убѣжденный предводитель дворянства. Онъ ставитъ высоко "народныя начала" (какія именно -- неизвѣстно, но, по нѣкоторымъ признакамъ, можно думать, что quasi-славянофильскія). Въ то же время, онъ высоко ставитъ и роль дворянства въ жизни народа. Но, опять-таки, мы совершенно не знаемъ, въ какой формѣ онъ полагаетъ это значеніе. Мы видимъ въ немъ,-- несмотря на его молодость,-- личность уравновѣшенную; взгляды его прочны и непоколебимы, а его поступки, повидимому, строго вытекаютъ изъ его взглядовъ. Но дальше этихъ, чистовнѣшнихъ, чертъ авторъ васъ не ведетъ и здѣсь. Вы прекрасно видите внѣшній обликъ этого героя, видите даже отраженіе въ этомъ обликѣ внутренней силы и стойкости; но откуда пришла эта сила, какъ она развилась въ этомъ субъектѣ изъ дворянской среды,-- обойдя, напримѣръ, Лыжина, вышедшаго изъ той же среды,-- почему онъ одинъ вышелъ "цѣльнымъ" изъ общей расшатанности,-- объ этомъ не задавайте вопросовъ романисту.
   |0нъ остается вездѣ портретистомъ. Захватить явленіе глубже, чтобъ оно стало вамъ понятно, онъ не желаетъ. Для его цѣлей совершенно достаточно, если портретъ носитъ нѣкоторыя умственныя черты, которыми всѣ привыкли теперь характеризовать нашу эпоху.) Черты эти мы давно встрѣчали и въ фельетонахъ газетъ, и въ хроникахъ журналовъ, и въ литературной полемикѣ. Какъ раньше мы видѣли, что на страницахъ романа мелькаетъ имя Ницше, также долженъ мелькать мимоходомъ "дворянскій принципъ","народничество","юдофобство", англизированная буржуазія, "оскудѣніе" etc., etc. Этимъ и ограничивается "улавливаніе момента".
   

IV.

   Но, быть можетъ, болѣе характеристичны женскія лица? Разсмотримъ ихъ ближе.
   Первое мѣсто занимаетъ жена Кумачева, княжна по происхожденію, "оскудѣвшая" аристократка, вышедшая за купца. Портретъ этой особы нарисованъ, что называется, во весь ростъ: вы ее видите, начиная отъ завитковъ волосъ до каблука ботинки,-- видите во всевозможныхъ туалетахъ и костюмахъ, видите со всѣми "аксессуарами",-- какъ говорятъ художники-портретисты,-- т.-е. и въ саняхъ, запряженныхъ кровными рысаками, и за торжественнымъ обѣденнымъ столомъ ея мужа, и въ роскошномъ будуарѣ, рядомъ съ блестящимъ свѣтскимъ офицеромъ. Аксессуары нарисованы даже тщательнѣе самого портрета, "выписаны" до мелочей, до маленькихъ жилокъ и рефлексовъ на рукахъ, вискахъ и носу. И, несмотря на это, вы не видите типа, а находите только хорошій портретъ, въ которомъ схваченъ отчасти и характеръ. Этотъ характеръ, однако, ничего не говоритъ намъ объ особенностяхъ нашей эпохи!) Такія барыни были всегда -- пустыя, безсердечныя, жадныя.
   Въ остальныхъ женскихъ лицахъ есть одна весьма странная и общая черта, которая у нихъ и является вершиной перевала: всѣ онѣ до безумія влюбляются въ мужчинъ съ убѣжденіями и стремленіями, противуположными ихъ собственнымъ взглядамъ. Такова Акридина, полюбившая предводителя; такова идеальная Ида, полюбившая жуира, прокаженнаго до костей; такова же и Липа Углова, полюбившая великосвѣтскаго барона, третирующаго ее какъ кокотку. Если г. Боборыкинъ подмѣтилъ, дѣйствительно, такую черту въ "идейныхъ" женщинахъ нашей эпохи, то слѣдовало бы хотя немножко ее освѣтить. Но это -- не его дѣло. О томъ, какъ и почему увлекалась Углова барономъ, мы ничего не знаемъ, но увлеченіе Акридиной происходитъ на нашихъ глазахъ и, однако, ровно ничего не уясняетъ. "Принципіальный" предводитель дворянства завоевалъ ея сердце сразу, ex abrupto, "пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ", самъ того не подозрѣвая, даже болѣе: открещиваясь отъ своей неожиданной обожательницы, пока та не "расцѣловала" его почти насильно и не вынудила этимъ сдѣлать "предложеніе".
   Право, эта Акридина ведетъ себя у г. Боборыкина какъ только что выпущенная институтка, никогда не видѣвшая мужчинъ. Но ей уже за 30 лѣтъ, и отъ этого получается гадливое впечатлѣніе пожилой психопатки, одержимой эротизмомъ. Однако, вовсе не этого желалъ, повидимому, г. Боборыкинъ. Онъ старается сдѣлать ее симпатичною, выдающеюся женщиной, настоящей "героиней". Значитъ, надо было объяснить, что же такъ "ошарашило" ее, бѣдную? Вѣдь, встрѣчала же она, въ теченіе своей тридцатилѣтней жизни, мужчинъ, стремящихся къ тому, къ чему стремилась она, и мыслящихъ съ нею одинаково? Почему никто до тѣхъ поръ не производилъ на нее такого "поразительнаго" впечатлѣнія, какъ этотъ "идейный" врагъ и противникъ?
   Быть можетъ, авторъ просто хотѣлъ провести довольно распространенную мысль, что въ любви,-- особенно женской,-- идейный элементъ отходитъ на задній планъ. Но я не думаю, чтобы г. Боборыкинъ, ставящій себѣ цѣлью "ловить моментъ", задавался такою общею идеей. Я нахожу гораздо болѣе вѣроятнымъ предположеніе, что и тутъ онъ руководился однимъ изъ пріемовъ Тургенева -- оттѣнять сравнительное значеніе героевъ-мужчинъ при помощи женскаго выбора. Тургеневъ, напримѣръ, заставляетъ свою Елену въ Наканунѣ обойти Шубина, Берсенева, Паншина и избрать Инсарова. Елена Акридина находится въ самой интимной дружбѣ съ Лыжинымъ, но для любви выбираетъ "принципіальнаго" предводителя. Я не хочу видѣть въ этомъ дворянскую тенденцію г. Боборыкина; хотя, какъ увидимъ ниже, возможно и такое предположеніе. Я думаю, что онъ просто хотѣлъ сказать: "Лыжиныхъ нельзя любить серьезно, потому что это -- люди безъ воли, безъ опредѣленной физіономіи, а женщины ищутъ цѣльныхъ характеровъ". Вотъ почему, быть можетъ, и Липа Углова полюбила своего барона, представляющаго цѣльность, по меньшей мѣрѣ, Скалозубовскую. Не потому ли и мечтательная Пда избрала своего прокаженнаго паралитика? Вѣдь, онъ тоже, въ своемъ родѣ, представлялъ "цѣльность" (негодяя, разложившагося и физически, и морально). Но если такова была задняя мысль автора (а какая же другая могла руководить имъ въ изображеніи такого противуестественнаго любовнаго подбора?), то не слѣдовало ему ставить ничтожнаго Лыжина въ центрѣ романа. Странно избирать носителемъ "перевала" такое лицо, которое тутъ же признается самимъ авторомъ настолько мизирнымъ, что не заслуживаетъ даже женской любви.
   Можно бы тутъ поговорить и о самой теоріи любовнаго женскаго подбора, но едва ли она стоитъ того.
   Это опять модный плодъ модной теорійки парижскихъ бульваровъ, погоня за новымъ словомъ, за "моментомъ".
   Въ Липѣ Угловой поражаетъ и еще несообразность. Послѣ неудавшагося самоотравленія, она, повидимому, собирается что-то "дѣлать" въ направленіи прежнихъ идеаловъ, но вдругъ соглашается стать женой "амбарнаго Сократа". Что же у него общаго съ ея новымъ "поворотомъ"? Авторъ не счелъ нужнымъ объяснить намъ, перемѣнилъ ли "Сократъ" свои взгляды, отрицавшіе какую бы то ни было дѣятельность для общества. Его "подвигъ" съ шантажистомъ совершенъ подъ вліяніемъ чисто-личнаго чувства къ Липѣ, а послѣ онъ могъ остаться поклонникомъ Ницше, вышучивающимъ все. Что же такое сама Липа, избравшая его такъ же легко, какъ и великосвѣтскаго офицера? Что общаго между этимъ послѣднимъ и "амбарнымъ Сократомъ"? А, между тѣмъ, она избираетъ сперва одного, потомъ другого. Ужь это черезъ-чуръ не разборчивая особа. Подобнымъ лицомъ можно характеризовать что угодно, но только никакъ не сливки современной русской интеллигенціи, хотя бы и въ эпоху перевала.
   Всѣ эти абсурды были бы совершенно необъяснимы, если бы мы не знали обычая г. Боборыкина -- рисовать портреты, вмѣсто типовъ, и навязывать или пришпиливать къ нимъ свои мысли и намѣренія, иногда совершенно ни къ селу, ни къ городу.
   

V.

   И такъ, прежде всего мы видимъ въ романѣ г. Боборыкина ни больше, ни меньше, какъ рядъ портретовъ. Правда, портреты написаны мастерски: вы видите каждый волосокъ, каждую жилку, видите, какъ отливаетъ кожа на носу или вискахъ у героя или героини, видите, какъ они кланяются, ходятъ, сидятъ, знаете, какія словечки и обороты рѣчи они употребляютъ. И этого мало: за внѣшними чертами намѣчаются отчасти и характеры дѣйствующихъ лицъ, но, къ сожалѣнію, для романа этого мало, и особенно, если этотъ романъ разсчитываетъ обрисовать эпоху, изобразить моментъ.
   Поясню примѣромъ: у Крамского есть превосходные портреты бывшаго министра Толстого, писателя Григоровича, есть портретъ дамы въ черномъ бархатномъ корсажѣ, дамы въ блестящемъ экипажѣ и т. п. Всѣ эти портреты относятся приблизительно къ одному времени и превосходно изображаютъ не только внѣшность "оригиналовъ", но и ихъ характеры.
   Однако, если собрать даже всѣ портреты Крамского, дадутъ ли они вамъ понятіе, напримѣръ, объ эпохѣ министра Толстого?
   Конечно, нѣтъ.
   Ну, вотъ такъ же точно безсильны изображать эпоху и "улавливать моментъ" романы г. Боборыкина.
   Я уже упомянулъ отчасти о томъ, къ какому пріему прибѣгаетъ авторъ, чтобы сдѣлать свою "галлерею" выразительницей "момента". Онъ пришпиливаетъ къ своимъ портретамъ новѣйшіе ярлычки, отчасти въ видѣ характеристикъ отъ себя, отчасти въ формѣ разговоровъ дѣйствующихъ лицъ другъ съ другомъ. Но это выходитъ такъ поверхностно, до такой степени напоминаетъ обозрѣнія, составляемыя для сценъ, что становится тяжело за почтеннаго автора. Чувствуешь, что онъ могъ бы дать и болѣе глубокое произведеніе,-- чувствуешь это по той силѣ, точности и яркости, съ какой онъ рисуетъ свои портреты, обличающіе въ немъ тонкую наблюдательность,-- и видишь, что ошибочная теорійка связала автора по рукамъ и ногамъ.^
   Но я боюсь показаться голословнымъ и потому постараюсь доказать, что вся та сторона романа, которая должна характеризовать эпоху, "моментъ", прицѣплена къ роману извнѣ, не составляетъ его плоти и крови, не имѣетъ прямого отношенія къ выведеннымъ лицамъ, а виситъ на нихъ въ качествѣ ярлычковъ, намековъ и "упоминаній", какъ въ настоящихъ сценическихъ "revues".
   Авторы подобныхъ "обозрѣній" стараются только о томъ, чтобы какъ-нибудь "упомянуть" обо всемъ, что интересовало публику извѣстной эпохи. Былъ, напримѣръ, какой-нибудь скандалъ въ думѣ, разбирался какой-нибудь крупный процессъ, пѣлъ на сценѣ теноръ, чарующій дамъ,-- все это должно быть "упомянуто", кстати или не кстати, въ разговорахъ, въ куплетахъ, и чѣмъ больше захвачено "текущихъ явленій", тѣмъ "обозрѣніе" лучше.
   То же самое мы видимъ въ романѣ г. Боборыкина: все, о чемъ говорила печать, "упоминается" въ немъ, но только именно упоминается, мелькомъ, à propos. При этомъ самыя важныя особенности и вопросы эпохи чередуются съ такимъ же легкимъ упоминаніемъ о новой дамской модѣ или словечкѣ, вращающемся въ обществѣ, или даже о модномъ способѣ уходить изъ гостей ("не прощаясь съ хозяевами, по-французски",-- поясняетъ авторъ раза три въ теченіе романа). Введены даже такія явленія, которыя къ "современной эпохѣ" никакого отношенія не имѣютъ, но о которыхъ много говорили "на-дняхъ" въ обществѣ и газетахъ,
   Такъ, выведенъ одинъ князь (портретъ, конечно), смерть котораго вызвала общественное вниманіе къ нему и къ его весьма давнему подвигу -- отдачѣ земли крестьянамъ. И этому князю отведено даже больше мѣста, чѣмъ остальнымъ явленіямъ, которыя могли бы характеризовать текущій "моментъ", еслибъ авторъ ихъ больше обработалъ. Другой примѣръ: въ обществѣ и печати говорилось много о паденіи газетной прессы. Г. Боборыкинъ считаетъ нужнымъ упомянуть объ этомъ, но какъ? Дѣйствующія лица говорятъ о какомъ-то негодяѣ-фельетонистѣ, но ни этого фельетониста, ни другихъ представителей "паденія" прессы г. Боборыкинъ намъ не рисуетъ. Точно также признакомъ эпохи, переживаемой нами, считаютъ въ обществѣ юдофобство; ну, вотъ, и о немъ упоминается, и тоже вскользь, на обѣдѣ у Кумачева. "Дворянскій принципъ", соединенный съ специфическимъ "народничествомъ", былъ также предметомъ общественнаго вниманія, и для него авторъ отвелъ даже особое дѣйствующее лицо; но мы не видимъ, какъ дѣйствуетъ это лицо, руководясь этимъ принципомъ. Мы читаемъ о немъ только въ видѣ "спора" этого лица съ влюбленною въ него дамой. Выходитъ нѣчто, напоминающее маскарады, въ которыхъ являются маски съ ярлыкомъ или надписью, называющей какое-нибудь общеинтересное явленіе,
   Такая "маска", конечно, старается говорить отъ имени даннаго явленія и съ его точки зрѣнія. Но вотъ и все. Мы уже видѣли, что такимъ же способомъ выведена и философія Ницше: въ эту маску авторъ нарядилъ своего "амбарнаго Сократа". Также мелькомъ -- и исключительно только въ разговорахъ,-- мы узнаемъ о стачкѣ рабочихъ Кумачева и даже о голодѣ и народныхъ столовыхъ. И вотъ тутъ особенно ясно и наглядно выступаетъ пріемъ г. Боборыкина, т.-е. пріемъ такъ называемыхъ "revues" или "обозрѣній", введенныхъ въ моду парижскими бульварными театрами: онъ, напримѣръ, заставляетъ нѣсколькихъ своихъ героевъ ѣхать въ голодающія губерніи, чтобы тамъ устраивать столовыя. И мы видимъ, какъ они ѣдутъ и какъ пріѣзжаютъ, и какъ, пріѣхавъ туда, ложатся спать, встаютъ, умываются, пьютъ чай и т. д. Но только ни самый голодъ, ни народныя столовыя не обрисованы авторомъ хотя бы въ одной сценкѣ или картинкѣ.
   Авторъ превосходно рисуетъ даже портреты почтовыхъ лошадей, на которыхъ ѣдетъ герой, его ямщика, даже дугу и колокольчикъ, но ни голодающаго народа, ни столовыхъ. вы не видите. И такъ -- все, т.-е. вся "современность", прицѣпленная къ роману!
   Нужно ли еще доказывать, что мы имѣемъ дѣло не съ серьезнымъ произведеніемъ? Воображаю, что сдѣлалъ бы Золя, напримѣръ, изъ этой поѣздки героя въ голодающія деревни!
   Впрочемъ, одна изъ особенностей новаго романа въ томъ, что у г. Боборыкина нигдѣ, ни единымъ словомъ не нарисованъ "мужикъ" {Если не считать передачи "слуховъ" о томъ, какъ нелѣпо растратили крестьяне землю, подаренную имъ великодушнымъ княземъ, упомянутымъ выше.}. Авторъ изобрѣлъ даже особый терминъ для народниковъ, которые стремились въ народъ, чтобы ближе изучить его. Онъ называетъ это стремленіе весьма не изящнымъ терминомъ: "пущать себѣ вошь въ ухо". Понятно послѣ этого, почему народъ или мужикъ изгнанъ изъ изящнаго произведенія, благоухающаго модными духами, сверкающаго шелками, бархатомъ, бронзой...
   Принимая во вниманіе эту особенность романа и косвенное возвеличеніе (указанное мною ранѣе) нѣкоторыхъ лицъ, выдѣляющихся своею цѣльностью и благородствомъ среди другихъ (старый князь, баронъ, "принципіальный" предводитель и т. д.), а также явную брезгливость относительно "разночинцевъ", -- я готовъ думать, что въ общемъ настроеніи романа, пожалуй, и отразился "духъ" нашего времени, но только не съ той стороны, съ какой бы этого хотѣлось почтенному автору.

Л. О.

"Русская Мысль", кн.XI, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru