Новосильцева Екатерина Владимировна
Искушение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Т. ТОЛЫЧЕВА (Е.В. НОВОСИЛЬЦЕВА)

ИСКУШЕНИЕ

   

I.
НОВОСЕЛЬЕ.

   Толпа теснилась, по обыкновению, в одиннадцатом часу утра на вокзале Николаевской железной дороги. Все ждали, считая минуты. Если кто вынимал часы из кармана, то мог быть заранее уверен, что один из соседей обратится к нему с вопросом:
   -- Позвольте узнать, который час?
   Человек лет шестидесяти, скромно одетый и скромной, вообще, наружности, подошёл к одному из служащих и спросил:
   -- Или поезд опоздал?
   -- Никак нет, -- отвечал тот, -- сейчас будет; уж вышел из Химок.
   Человек скромной наружности, которого звали Александром Петровичем Вороновым, отошёл в сторону и устремил упорный взгляд по направленно, откуда ждали поезда. Поезд скоро показался. Он приближался, замедляя ход, пыхтя и фыркая, и остановился наконец при звуке оглушительного свистка.
   Пассажиры со своими корзинами, чемоданами и саквояжами высыпали толпой на платформу. Александр Петрович, прокладывая себе с трудом между ними дорогу, озирался нетерпеливо вправо и влево. "Андрюша!" -- крикнул он наконец с просиявшим лицом, и молодой человек лет двадцати пяти бросился к нему на шею.
   -- Ну, бери скорей чемодан, -- заговорил старик, расцеловавши его, -- и пойдем; извозчик готов.
   -- А что, папа, -- спросил приезжий, -- доволен ты квартирой?
   -- Хороша, хороша. Вот увидишь.
   Получивши чемодан, они уселись в дрожки, и лошадь побежала крупной рысью.
   -- Книжные шкафы все установились в моей комнате? -- спросил опять Андрей.
   Старик улыбнулся, помялся и поглядел в сторону.
   -- Что ты, папа? -- сказал с удивлением сын.
   -- Ведь вот какой у меня глупый нрав! Хотел умолчать до поры до времени, да не вытерплю. Ты говоришь: квартира, какая квартира! Мы едем в собственный дом.
   -- Как, в собственный дом?
   -- Да так же: я его купил.
   -- Как! Купил дом! Вот не ожидал! Да как ты решился? Много ль заплатил?
   -- Сколько было, то и заплатил. Ведь что мы получали с наших денег, всё шло на квартиры. Да и с этими квартирами немало мы побились. А тут земли много, можно её отдавать под огороды, -- ведь дом требует тоже издержек. Палисадник у нас. И дом такой прочный, каменный и не мал: шесть комнат. Да главное: уж знаю, что тебе по душе придётся.
   -- Наверно, это для тебя главное, -- отвечал с нежной улыбкой молодой человек, -- ну, расскажи, как он расположен?
   -- Ни слова не скажу, -- отозвался, смеясь, -- Александр Петрович. -- Сам увидишь.
   Отец и сын, весело болтая, скоро очутились в Замоскворечье. Эта часть города, благодаря купечеству, которое в ней преимущественно живёт, сохранила особый характер и не мало памятников старины. Пред глазами наших путников замелькали каменные дома массивной архитектуры, переходившие от отца к сыну, тенистые сады и красивые церкви с высокими чугунными решётками. Вот храм папы Климента, обращающий на себя внимание иностранцев, вот церковь Живоначальной Троицы, построенная, по обещанию стрельцов, с благословения святейшего патриарха Иоакима. Вот, наконец, богатая Ордынка, напоминающая о скорбных временах Татарского ига, и Вороновы остановились в Спасоболвановском переулке.
   На этом месте, которое не входило тогда в городскую черту, наши князья являлись пешком на встречу послов Золотой Орды, подносили им с поклоном кубок кобыльего молока, преклоняли колена перед басмой, или ханским изображением, и подстилали, для слушанья царской грамоты, соболий мех под ноги чтеца. Тут Иван III, по низвержения ига, соорудил Спасителю церковь, известную под именем Спаса на Болвановке, так как народ называл басму не иначе как болваном.
   Андрей выпрыгнул из дрожек, позвонил у двери и осмотрел с любопытством дом, пока старик расплачивался с извозчиком. Кухарка отперла, и хозяева вошли.
   Стрельчатые своды, поставцы в стенах, старинная мебель, узкие окна, печи из фигурных узорочных изразцов -- всё говорило о давно минувших днях и приводило в восторг Андрея -- страстного археолога. Он обнимал отца, переходил из комнаты в комнату, везде останавливался, всем восхищался, а старик следовал за ним с детскою радостью.
   -- Уж я знал, что на тебя угодил, -- сказал он, -- а теперь усядься, и позавтракаем; самовар скоро погаснет, да велел я Аксинье испечь к твоему приезду пирог с капустой, и он, пожалуй, остынет. Закусим-ка и пойдём взглянуть на кухню и палисадник. В хозяйский сад тоже зайдём: точно лес.
   Отец и сын жили душа в душу. Всё их имущество состояло из маленького капитала, который пошёл на покупку дома, и из пенсии Александра Петровича, вышедшего в отставку после двадцатипятилетней службы. Кроме того, Андрей, окончивши университетский курс, давал уроки в ожидании казённого места и провел лето на вакации, по принятому выражению.
   -- Как ты напал на это сокровище? -- спросил он, принимаясь за чашку чая.
   -- Да совсем я измучился с этими квартирами; хотелось всё нанять в этой местности, -- что на уроки-то тебе здесь ближе ходить. Вот и забрёл я в этот переулок. Вдруг вижу: идёт ко мне навстречу знакомое лицо. Я, всматриваться: ба! Любовь Алексеевна Селезнёва. Сколько лет, сколько зим не видались! Да ты её, я чай, помнишь? Ещё мы в одном приходе с ней жили, лет двенадцать тому назад. Она нанимала квартиру у священника, так как у неё в это время переменяли здесь накатники.
   -- Помню, -- отвечал Андрей, -- сухая старуха! Я её тогда побаивался.
   -- Пожалуй, и сухая на вид, а предобрая. Ну, сейчас меня признала и зазвала к себе. Ведь это её дом, а сама-то она вот где живёт, -- продолжал Александр Петрович, подходя к окну и указывая на большой каменный дом, замыкавший широкий двор. -- Угостила она меня чаем, и разговорились мы.
   -- Что, говорит, тебе за охота по чужим-то квартирам таскаться? Купил бы ты свой домишко.
   -- И рад бы, говорю, Любовь Алексеевна, в рай, да грехи не пускают. У нас с Андрюшей всего капитала шесть тысяч в бумагах. Что на них купишь? Призадумалась она. Я, говорит, свой флигелёк продаю, и должно, он для тебя удобен. По правда сказать, хотелось бы мне за него подороже, да боюсь какого-нибудь соседа -- озорника. Вот, с той стороны купцы Синицыны, так житья от них нет. Ведь моё дело женское. Уж ты хоть купчую на свой счёт прими.
   Рассказал я ей про наши делишки; сами, мол, видите, кроме этих шести тысяч, копейки нет, да и рассмеялся. "Что ж, -- говорю, -- торгуемся, а товара-то я и не видал".
   Пришли мы сюда. У меня, признаться, глаза разбежались. То-то, думаю, мой обрадуется! Потолковали мы ещё об этой купле; заупрямилась было моя старушка, а там махнула рукой, ну, говорит, так и быть, твоё счастье! И на другой же день мы всё покончили.
   -- Сегодня, -- сказал в заключение старик, -- Любовь Алексеевна свои именины празднует; звала меня обедать и просила, чтоб я тебя тоже привёл. Ну, а теперь пойдём на палисадник взглянуть; до обеда ещё долго.
   

II.
ИМЕНИНЫ.

   Любови Алексеевне Селезнёвой было около семидесяти лет. Она носила неизменно шерстяное платье, в будни коричневого, а по праздникам дикого цвета, большую шаль, приколотую у подбородка, и тюлевый чепец с широкою оборкой, из-под которой выглядывали седые волосы. Морщинистое лицо старушки, желтоватое и худое, поражало сухостью выражения. Нос у неё был горбатый, широкий рот улыбался редко, серые глаза смотрели пристально и холодно.
   Она была единственная дочь богатого купца. Разорившийся мот из мелких дворян посватался за неё, рассчитывая на её приданое. Он был умён, красив, и ему скоро удалось вкрасться в доверенность отца и дочери. Любовь Алексеевна вышла за него замуж и души в нём не чаяла. Она отдала в его распоряжение всё своё состояние, а он тратил деньги, не стесняясь, но умел скрыть от неё своё мотовство. К несчастью, несколько месяцев после свадьбы она похоронила отца, который скоро бы разгадал зятя, и жила совершенно спокойно и довольная судьбой, среди обманчивой роскоши своего дома. Муж потешал её разными безделками, в которых она видела доказательство его внимательной любви, и не подозревала своего постепенного разорения. Промотав окончательно весь её капитал, Селезнёв, за несколько дней до своей смерти, продал для расплаты долгов доходный дом, который у неё был в центре города, и умер скоропостижно. Но не все долги были ещё выплачены, и заимодавцы обратились ко вдове. Бедная женщина не успела ещё опомниться от горя, поразившего её внезапно, когда узнала, что человек, в которого она так сильно верила, которого так горячо оплакивала, обманывал её в продолжение пятнадцати лет и оставил чуть не в нищете. От всего её состояния у неё не уцелело ничего, кроме дома в Спасоболвановском переулке и бриллиантов. Заимодавцы стали требовать, чтобы она уступила им свой дом, но она не допускала мысли расстаться с этим домом, где жила со дня своего рождения. Всякое другое место показалось бы ей местом ссылки, но здесь всё ей было дорого, всё мило: сад, где она бегала ребёнком, каждый угол, где её нянчил на коленах старый дед, церковь, украшенная окладами её семейства. "Отдать кому этот дом, -- думала вдова, -- всё равно что отдать в чужие руки могилы своих. Легче было бы мне его сжечь собственными руками. Отстою его! Всякое приму лишение, голодать буду, а его отстою".
   Она пустила его по найму, продавши для уплаты долгов свои бриллианты, своё серебро и перешла во флигель, купленный теперь Вороновыми. В продолжение двадцати пяти лет она стеснялась всячески, чтоб возвратиться и умереть среди стен, где стояли её колыбель и отцовский гроб, и, накопивши маленький капитал на прожиток, переселилась наконец в палаты, принадлежавшие ещё её прадеду. Великий был день в её жизни, день, купленный дорогою ценой! Старушка, со слезами на глазах, обошла все комнаты, заглянула во все уголки, вспомнила всё былое и сказала, отслуживши молебен на новоселье: "Авось, я теперь не выйду отсюда заживо!"
   Лишь за несколько месяцев до начала нашего рассказа осуществились так долго лелеянные ею мечты, но со флигелем, напоминавшим ей одни годы лишений и печальной жизни, она рассталась без сожаления.
   У Любови Алексеевны было доброе любящее сердце, но горькие испытания подавили её мягкую природу. Ещё при жизни мужа она взяла на воспитание, за неимением собственных детей, сиротку, которую любила как дочь. Молодая девушка звала её не иначе как матерью и, вышедши замуж, продолжала к ней ездить с обычными изъявлениями признательности и любви. Но с той минуты, когда разорилась Селезнёва и объявила, что если ей удастся отстоять единственное своё имущество, дедовский дом, она оставит его, как родовое наследие, двоюродному племяннику, сирота, ею пригретая и жившая в богатстве, не заглядывала уже к ней. Любовь Алексеевна, разочаровавшись разом в самых горячих своих чувствах, пришла в глубокое отчаяние. Чем полней она им доверялась, тем болезненнее поразил её удар. Она оставалась одна в мире, и если б встретила какую-нибудь привязанность, то удалилась бы от неё, как от нового источника страданий. Время смягчило её горе, но разбитое сердце зачерствело. Она продолжала делать добро, по привычке, по чувству долга, но без веры в людей, без прежнего увлечения, старалась даже подавить в себе все горячие порывы, видела обман в изъявлениях благодарности, не терпела их, и ей случалось не раз оскорбить холодным словом самое искреннее чувство признательности. Очень немногие навещали старушку в её скромном флигельке. Она не жалела о прежних знакомых и говорила иногда: "Уж не угощу их теперь хорошим обедом; из чего ж им ко мне ездить?" Но она находилась давно в приятельских отношениях с Александром Петровичем, который навещал её в самые печальные дни её жизни, чего вдова никогда не забывала. В последние годы он её потерял почти из вида, потому что жил в большом расстоянии от Замоскворечья, и по слабости здоровья должен был отказаться от дальних выездов.
   -- Так вот твой молодец! -- сказала старушка, когда он ей представил, улыбаясь, сына, и спросила, обращаясь к Андрею:
   -- Ну что, полюбилась ли тебе батюшкина-то покупка?
   -- Я просто в восторге, Любовь Алексеевна, этот дом живая старина!
   -- Ну, и здесь на старину полюбуйся. Александр Петрович, показал бы ты сынку-то другие комнаты.
   Осмотревши их, Вороновы вернулись в гостиную, куда входила немолодая, болезненного вида женщина. Она нарядилась для именинного обеда в синее платье и жёлтую мантилью. Крепко накрахмаленная рюшка чепца окаймляла лицо гостьи, волосы спускались низко на щеки и подслеповатые глаза смотрели тупо. За ней шла молодая девушка лет восемнадцати.
   -- Здорово, Марья Петровна, -- сказала хозяйка дома, -- здорово, Варя, -- прибавила она, целуя мать и дочь.
   -- А каково у нас придел-то поновили! -- заметила, пришепётывая, Марья Петровна и уселась около Селезнёвой. -- Говорят, правда ли, нет ли, что старик Синицын десять тысяч на него пожертвовал.
   Завязался по поводу придела разговор, в котором Александр Петрович принял живое участие, а Андрей обратил всё своё внимание на Варю. Всё в ней улыбалось: карие глаза, розовые щёки, алые губы. Тёмное платье ловко сидело на стройном стане.
   -- Вы, кажется, любите старину? - спросил Андрей.
   -- Очень люблю, -- отозвалась она, -- да толку в ней не знаю; я так рада, когда мы ходим с мамашей в Кремль.
   -- Вы туда ходите древности смотреть?
   -- Нет, молиться, а я, разумеется, всё смотрю; как терема хороши!
   -- А хотелось бы вам родиться в то время, когда строились эти красивые терема, и жить в них, как наши бабушки?
   -- Ни за что! Если б можно выбрать время своего рожденья, я выбрала бы другое.
   -- Можно спросить, какое именно?
   Лицо её приняло серьёзное выражение; она посмотрела пристально на своего собеседника и отвечала:
   -- Мне бы не хотелось этого сказать. Может быть, вам покажется странным... Мне очень больно, когда смеются над иными вещами.
   -- Вам нечего бояться со мной: я ненавижу насмешки и знаю по опыту, как больно слышать глумление над тем, что нам дорого.
   -- Так страшно оскорбить кого-нибудь! -- заметила Варя.
   -- А вы меня оскорбили, полагая, что я способен это сделать.
   -- ...Нет... право... -- отвечала она, красная, -- но я не знала, что вы на это так смотрите.
   -- Да, я на это смотрю совершенно так же, как и вы. Вот мы сошлись уже в одном; может, и в другом сойдёмся, если вы решитесь мне сказать, в какое время вы желали бы жить.
   -- Я желала бы... Вы, разумеется, найдёте, что я недостойна Я и сама знаю... но меня преследует одна мысль: что если б я жила, когда проповедовал Христос! Какое было бы блаженство ходить за Ним с толпой, Его слушать, Его видеть!..
   -- Мне никогда не приходило этого в голову, -- отозвался Андрей, -- но вы правы: счастливы те, которые пережили великие дни, когда мир был обновлён Его словом!
   -- Неужели вы об этом никогда не думали? -- воскликнула она с увлечением. -- А мне так часто мерещится Генисаретское озеро; по нём плывёт лодка, а в ней Спаситель со своими учениками... или ещё: высокая гора, народ теснится около неё, а Он проповедует.
   -- Да, -- отозвался Андрей, увлекаясь вместе с ней, -- блажен кто тут был!
   -- Сколько раз хотела я себе представить, какой был Спаситель на земле, -- начала опять Варя. -- И когда я закрою глаза и думаю об этом, мне всё кажется, что он носил белую одежду, и я вспоминаю стихи графа Толстого. Помните?
   
   Ложась в круг уст Его прекрасных
   Слегка раздвоена брада -
   Таких очей, благих и ясных
   Никто не видел никогда.
   
   Её глаза горели восторгом. Андрей смотрел на неё и думал о мучениках первых времён христианства. "У них был такой же взор и такой же голос, когда они молились пред пыткой", -- говорил он себе. Но вдруг горничная с салфеткой в руке отворила дверь и доложила, что кушать готово.
   Когда уселись около стола, хозяйка дома обратилась к Варе с вопросом:
   -- Ну что, привыкаешь ты хозяйничать?
   -- Да уж привыкла: весь дом у неё на руках, -- отозвалась поспешно Марья Петровна, обрадованная предлогом поговорить о дочери, -- да и за маленькими-то детьми она же смотрит и учит их. Уж подлинно, всякую заботу с меня сняла.
   -- Дело хорошее, -- заметила Селезнёва.
   -- Могу сказать, Любовь Алексеевна, всячески я себя обрывала, чтобы в пансион-то за неё платить, ну, я теперь не жалею. Благодарю за неё Господа. Ещё что? Своих-то хлопот ей видно мало, так она пономарёвых детей на обучение взяла: жаль, мол, их, они сироты. Каждый день к ней ходят -- право!
   -- Мамаша!.. -- пролепетала умоляющим голосом Варя, которая зарделась как маков цвет.
   -- Так что ж такое? Отчего не сказать? -- отозвалась Марья Петровна.
   -- И это хорошо, пусть их учит, -- сказала хозяйка, -- Бог велел бедных призирать, да только от них-то спасиба не жди, а того и гляди: подрастут, и тебе же насолят, где смогут.
   -- Ах, что вы, Любовь Алексеевна, -- воскликнула Варя, -- они такие миленькие и любят меня.
   -- Ещё б не любили, коли ты их балуешь, да ещё, может, пряниками кормишь.
   -- Кормит! Кормит! - подхватила, смеясь, Марья Петровна. -- Какой у нас кусок от обеда останется, им прячет.
   -- Этак тебя, пожалуй, всякий полюбит, -- сказала Селезнёва.
   -- Какие у вас грустные понятия о человечестве! -- заметил Андрей.
   -- Поживи с моё, батюшка, может, ещё не такие будут.
   -- Надеюсь, что не такие. Возможно ли подводить всех под один уровень и не отличать честных от бесчестных!
   -- Честных! -- повторила Любовь Алексеевна. -- Да где они? Разумеется, не все в чужой карман полезут, а таких честных, чтоб не продали совести за хорошую цену, -- я их не знаю.
   -- И не верите, что есть такие?
   -- И не верю. Об святых говорить нечего: те на мирские блага не попользуются, подкупить их нечем, а нас грешных -- дело десятое! Только одному надо больше, другому меньше -- вот тебе и всё.
   -- Вы не отнимите однако у иных права ручаться за себя.
   -- У иных! Да на словах-то все ангелы во плоти, а посмотришь: иной-то ещё вчера в дырявых сапогах ходил, а нынче только что не во дворце живёт, а всё про честность толкует.
   Андрей вспыхнул.
   -- Сознайтесь, что такие слова могут показаться оскорбительными каждому, -- воскликнул он.
   -- Напрасно ты, батюшка, горячишься. Вот кабы я себя выгораживала -- дело другое: я, мол, лучше вас всех. А ведь я и про себя скажу: живу, по милости Божией, хорошо, а приди чёрный день, приди искушение, -- я за себя не ручаюсь.
   -- Да полноте, Любовь Алексеевна, -- вмешался в разговор Александр Петрович, -- немало вы чёрных дней видали, а остались и честными, и добрыми.
   -- Нет, уж пожалуйста, обо мне нечего, -- отвечала она сухо, -- я этого терпеть не могу; а почём тебе знать мою совесть?
   -- Да не со вчерашнего дня, кажется, познакомились. Вы всегда своё отдавали, а только от вас и слышишь, что все готовы чужим попользоваться. Досадно право!
   Бледные её щёки зарумянились. Она посмотрела на него пристально и спросила:
   -- А что я видела от тех, кому своё-то отдавала?
   -- Вы могли ошибиться в них, -- заговорил Андрей, -- но я позволю себе спросить: на каком основании вы судите весь род человеческий по этим неудавшимся личностям?
   -- А может быть, -- возразила она запальчиво, -- я поручилась бы за них скорей, нежели за себя. В них обманулась, так уж и себе не доверяю, а себе не доверяю, так не прогневайся: ни за кого не поклянусь.
   Андрей хотел возражать, но отец взглянул на него так значительно, что он не продолжал разговора, а Любовь Алексеевна задумалась. Горькие воспоминания шевельнулись в её сердце, и она вдруг сказала, как будто отвечая на собственные думы:
   -- Никому, никому верить нельзя, да и привязываться-то очень не след, коли не хочешь горя нажить.
   Потом старушка окинула глазами стены своего дома и продолжала:
   -- Люблю этот дом, знаю, что он-то меня не обманет.
   Между тем доели сладкий пирог с яблоками; она поднялась со своего места, примолвив:
   -- Не взыщите, коли голодные остались, -- помолилась на образ, висевший в углу, и все последовали за ней в гостиную.
   Марья Петровна ушла первая к себе. Андрей накинул плащ на плечи Вари и спросил, пожимая её руку:
   -- Убедила ли вас Любовь Алексеевна, что не надо никому доверяться?
   -- Как, должно быть, горько жить с такими понятиями! -- отвечала молодая девушка. -- Жаль её бедную!
   -- А мне её не жаль, -- возразил он, -- признаюсь, что она меня глубоко возмутила.
   Возвращаясь домой с отцом, Андрей разразился против неё.
   -- Какая сухая, какая бездушная старуха! -- воскликнул он. -- Погибай я, да могла бы она меня спасти одним словом, и тут я бы, кажется, не обратился к ней.
   -- Да полно! Уж я тебе говорил, что сердце у неё доброе, -- отвечал Александр Петрович, -- она всё так: стелет жёстко, а спать мягко.
   -- Ах, папа, для тебя все добрые! А для неё, вот видишь, и честного человека не существует. Не доверяет себе и всех меряет на свой аршин! Да с какого права?
   -- Легко сказать: с какого права? Она бедная-то выстрадала!..
   -- Знаю, ты мне как-то сказывал. Очень верю, что её ожесточило горе, ну, так и не живи с людьми, коли так на них смотришь. Она никого не любит и любить не может. На что ей люди?
   -- Узнаешь её поближе, так, может, другое скажешь.
   -- Нет, -- возразил Андрей, -- меня ничто с ней не помирит. Я ещё мальчиком удалялся от неё инстинктивно.
   Он был немного утомлён дорогой и скоро после чая простился с отцом, ушёл к себе и лёг. Но он долго ещё любовался своей хорошенькой комнатой, освещённой ярким месяцем, потом ему вспомнилась красивая девушка, которая мечтала о том времени, когда Спаситель ходил по земле, и Андрей заснул, мысленно повторяя прочитанные ею стихи Толстого.
   

III.
ГОРЕ.

   Прошел месяц с именин Любови Алексеевны, и многое изменилось в домике Вороновых. Он видел страдание, слёзы, малиновый гроб с золотыми кистями, священника в чёрных ризах, и слышал заунывный напев "Вечной памяти!"
   Андрей схоронил отца. Старик сильно простудился несколько дней после приезда сына, слёг и уже не вставал. Любовь Алексеевна навестила его, лишь только узнала о болезни.
   -- Что отец? -- спросила она у Андрея, входя и снимая платок, надетый сверху чепца.
   Андрей был поражён заботливым её тоном, глубоко тронут участием её к отцу и отвечал с чувством, не смотря на свое предубеждение:
   -- Вы к нему пришли по этому дождю! Как я вам благодарен!
   -- Не за что, батюшка, -- отвечала она сухо, -- я не Бог весть откуда. За десять вёрст, разумеется, не пошла бы. Можно отца-то видеть?
   Он отвёл её в спальню и подумал: "Она, кажется, боится, чтоб её не заподозрили в человеческом чувстве".
   Любовь Алексеевна уселась около больного, который скучал в постели, втянула его в разговор, развеселила своими шутками и ушла, обещая, что скоро возвратится. Андрей проводил её и холодно ей поклонился.
   На другой день она пришла в ту минуту, когда доктор выходил из спальной.
   -- Скажите, ради Бога, как вы находите отца? -- спросил его Андрей.
   Медик повертел в руках шляпу и отвечал, пожимая плечами:
   -- Я не говорю, чтоб положение было безнадёжное... но признаюсь, я очень рассчитывал на действие моих порошков, а ночь была так тревожна!.. Посмотрим завтра.
   С этими словами он поклонился и вышел, а Андрей ничего уже не видал. У него потемнело в глазах; он упал в кресло. Прошло несколько минут, и чья-то рука опустилась на его плечо. Перед ним стояла Любовь Алексеевна и тихо молвила:
   -- Нечего отчаиваться, все под Богом ходим. А надо бы его приобщить.
   Он не заметил выражения её лица. Такое мягкое выражение принимали черты старушки, когда она отдавалась безотчётно порывам своего сердца и не "присматривала" за собой, как говорил Александр Петрович. Но молодому человеку было не до неё. Он слышал лишь голос, говоривший ему об отце и отвечал робко:
   -- Боюсь!
   -- Чего боишься? Его испугать?
   Он кивнул головой.
   -- Уж это моё дело: не испугаю.
   Селезнёва вошла в комнату больного, весело болтала, сидя около него, и вдруг воскликнула, подавая ему лекарство:
   -- Ах я, старая дура! Угощаю тебя этой дрянью, а о главном-то и не подумала. Ещё мне вчера следовало тебе сказать, когда узнала, что тебе нездоровится: приобщись-ка.
   -- Я бы рад, -- отвечал он, -- да как бы Андрюша не подумал... пожалуй, испугается. А я ничего... вот и боль в боку прошла.
   -- И слава Богу, что прошла. Из чего ж пугаться-то? Что Господь посылает человеку благодать? Да вот я, грешная, как занемогу, так и за священником.
   Александр Петрович приобщился. Его страдания совершенно прекратились, и он не замечал ухудшения своего состояния. А Любовь Алексеевна приходила с утра во флигелёк и приказала, чтоб её будили ночью в случае надобности. Она забавляла Александра Петровича своими рассказами, когда он был в силах её слушать, приносила ему варенья, просфорки, вынутые за его здоровье, подавала лекарства и говорила вслух Андрею, когда замечала, что он глотает слёзы:
   -- Ведь ты сказывал, что у тебя дело есть; нечего тут торчать. Ступай займись. Я здесь посижу.
   Болезнь продолжалась недели три, и в это время старушка и молодой человек сблизились незаметно для них самих под влиянием общей заботы. Андрей совершенно забыл о своих прежних предубеждениях, и глубокая признательность наполняла его сердце, когда он глядел на Селезнёву, а Селезнёва была исключительно занята приближением страшной минуты смерти и состраданием к горю бедного сына. В сущности, она никогда не могла помириться со своим одиночеством и говорила часто: "Господь забыл меня на земле, я никому не нужна". Но теперь она была нужна. Её заботливый уход услаждал последние дни умирающего, доставлял Андрею единственное его утешение. Возможность плакать на свободе и это сознание, в котором она не отдавала себе, может быть, отчёта, согревало сердце старушки.
   Больной радовался её сближению с сыном.
   -- А ты, кажется, помирился с Любовью Алексеевной, -- сказал он ему раз, слабо улыбаясь.
   -- Уж не говори, папа, я так перед нею виноват! -- отозвался Андрей, целуя его бледную руку.
   Александр Петрович скончался на руках Селезнёвой, которая проводила его до кладбища. После похорон она возвратилась с Андреем в опустевший флигелёк, где они напились вместе чаю. Тут все былые недочёты, все горькие воспоминания шевельнулись вдруг в её сердце при мысли, что не существует уже связи, соединявшей её с молодым человеком, к которому она успела привязаться, и что он забудет её, как забывали её многие.
   -- Ну, прощай, -- сказала она, вставая, -- попомнишь меня, заглянешь когда ко мне, милости просим, а нет -- ведь мне не привыкать стать.
   -- Ах! Полноте, ради Бога, Любовь Алексеевна, -- отозвался он с досадой, -- точно у меня и так мало горя!
   -- Ну, ну, не буду, не буду, -- молвила Селезнёва и потрепала его по плечу.
   В первые дни, последовавшие за похоронами, Андрей решительно не знал, куда деваться. Он бродил из угла в угол своего дома и находил везде воспоминания, навевавшие ему тоску на душу. Ему случалось также сидеть по целым часам неподвижно на одном месте. "Давно ли, -- думал он, -- нам было вдвоём так хорошо, так уютно!" И первое время, проведённое с отцом среди этих стен, воскресало так живо в его воображении, что ему мерещилось, будто за ним звучит знакомый голос: "Андрюша!" Воронов вздрагивал и принимался плакать как ребёнок.
   Любовь Алексеевна была его единственной отрадой и постоянно его журила:
   -- Плачь, -- говорила она, -- как не плакать об таком отце? Да отчаиваться грешно. Послал Господь испытание -- покорись. Опять же, ведь пить-есть надо: садись-ка за работу.
   Он сознавал сам необходимость преодолеть своё горе, чтоб горе не одолело его. Кроме того, надо было, действительно, позаботиться о материальной стороне жизни. Ему приходилось теперь существовать исключительно своим трудом. Осень стояла ясная, все зажились на дачах или в деревнях, и он не начинал ещё уроков, но ему удалось достать работу из журнальной редакции, и он принудил себя приняться за дело.
   Очень было ему трудно на первых порах, и много делал он усилий над собой. Иногда он задумывался над недописанной фразой, глаза его устремлялись бессмысленно на бумагу, лежавшую перед ним, перо выпадало из руки, и скорбные думы теснились в его голове. Сколько раз отказывался он от обеда потому только, что место отца оставалось пустым, сколько раз уходил он из дома и бродил без всякой цели по улице, чтоб размыкать чем-нибудь свою тоску! Но мало-помалу стал редеть мрак, в который он был погружён, и, несмотря на печаль, наполнявшую его сердце, Андрей начал возвращаться понемногу к жизни. Он работал, гулял в ясные дни и проводил вечера у Любови Алексеевны; умная старушка, много видевшая на своём веку, рассказывала ему о давно минувших днях её молодости и втягивала его в разговор.
   -- Любовь Алексевна, -- спросил он её раз, -- а помните ли, что вы мне говорили на ваших именинах, при нашей первой встрече?
   -- Так что ж? Иль, ты думаешь, я теперь другое скажу? Напрасно!
   -- Как! Вы мне и теперь ни в чём не доверите.
   -- Да что об этом! Может, мне горько про иное и толковать-то. Не насолишь ты мне за мою привязанность -- спасибо; а насолишь -- скажу: сама виновата. Зачем полюбила его, старая дура, точно мне мало уроков в жизни было!
   -- Ну, теперь говорите, что угодно. Досадно разве будет, а не обижусь.
   -- Хорошо, что так, а тогда-то ты бы рад был меня съесть.
   -- Пожалуй, и рад бы. Теперь не съем, а надеюсь, что заставлю вас когда-нибудь верить в честных людей.
   -- Дай Бог! Да только не хвались вперёд, а моли Господа, чтоб он тебя от искушения избавил. Человек слаб!
   -- Человек слаб -- это верно, но удивляюсь, как с таким взглядом на людей вы могли к кому-нибудь привязаться.
   -- Ведь говорю: глупа. Сколько лет крепилась, удалялась ото всех, а ты на беду подвернулся; опять же, в горе -- жаль стало, а теперь уж делать нечего.
   -- Да, -- заметил, улыбаясь, Андрей, -- дали маха! Уж помиритесь с этим; авось, между нами дело обойдётся без бед.
   Раз ему вздумалось пойти в Кремль, ясным февральским утром. На дворе было тихо, снег искрился золотом под лучами солнца, и древний Детинец сиял во всей своей красе. Андрей зашёл ко Спасу-на-Бору, где обедня ещё не отошла. Он любил особенно эту церковь, которая слышала столько молений, видела столько слёз, и переживал мысленно целые века, глядя на её старые, низкие своды. Около мощей св. Стефана стояла на коленах молодая девушка, в которой Андрей узнал немедленно Варю. После их первой встречи он её видел мельком в церкви, куда приходил служить панихиду по отце, и не обратил на неё внимания. Светлое впечатление, которое она ему оставила, было подавлено его горем, но теперь, при первом взгляде, брошенном на неё, оно возникло опять в его воображении, яркое и сияющее.
   -- Дорого бы я дал, -- думал он, стоя за ней, -- чтоб видеть выражение её лица, когда она молится, вероятно, то же выражение, которое меня поразило тогда...
   Но из боязни нарушить её душевное настроение он не решился выдвинуться вперёд, чтоб на неё взглянуть, а подошёл к ней по окончании обедни и спросил:
   -- Узнали ли вы меня, Варвара Сергеевна?
   -- Как же! Как же! -- отвечала Варя, подавая ему руку. -- Я здесь с мамашей.
   Марья Петровна показалась из-за одного из массивных столбов, поддерживающих храм. За ней шли два мальчика, один семи, другой восьми лет.
   -- Ах, Андрей Александрович, -- сказала она, -- мы слышали о вашем горе и как пожалели о вас! Кто б мог подумать? Он казался таким бодрым!
   -- Душевно благодарю за участие, -- отозвался Андрей.
   -- А мы пришли сюда всей семьёй, -- заговорила поспешно Варя. Она боялась, чтоб её мать не пустилась в разговор, который мог отозваться болезненно в сердце молодого человека, и продолжала, указывая на мальчиков:
   -- Эти шалуны мои братья.
   -- Вы мне говорили, -- сказал с истинным чувством признательности Андрей, который понял её мысль, -- что любите старину; если вы не торопитесь домой, я могу вам показать много любопытного.
   -- Ах, мамаша, пожалуйста, -- воскликнула Варя, -- Андрей Александрович всё здесь знает и нам объяснит.
   -- Ну, что ж! -- отозвалась Марья Петровна. -- Я сама рада. Ведь ходишь здесь дура дурой, прикладываешься к мощам, а ничего не знаешь про святых угодников. Ведь здесь Стефан мученик почивает? -- продолжала она, указывая на раку Святителя.
   -- Нет, он не мученик, он скорей апостол, -- отвечал Андрей и стал рассказывать о подвигах Пермского проповедника. Варя знала Русскую историю лишь из учебника Устрялова, по которому учились в пансионе, и слушала не переводя духа, а он воодушевлялся, глядя на неё. Он говорил о раннем отречении молодого Стефана от мирских благ, о его мечтах ознакомить с христианством дикое племя, о мужественной его борьбе со жрецами, о восторженной его речи, увлекавшей толпу, о торжестве Христова слова в идолопоклонной Перми. Когда он замолчал, Варя положила земной поклон пред гробницей, приложилась и сказала, обернувшись к братьям:
   -- Помолитесь и вы.
   Из церкви Спаса пошли в соборы, где Андрей пускался на каждом шагу в рассказы и объяснения. Выходя из Архангельского храма, он заметил, что Варя отстала, и вернулся за ней. Она молилась пред гробницей Грозного.
   -- Что это вам вздумалось? -- спросил Воронов.
   -- На нём много грехов, -- отвечала Варя, -- за него надо молиться.
   -- Какая чистая душа у этой девушки! -- подумал Андрей.
   Он предложил осмотреть в другой раз дворец и патриаршую ризницу, так как все бы-ли утомлены. Семейство, пришедши пешком на богомолье, было принуждено нанять извозчиков, чтоб возвратится домой.
   -- Как же мы усядемся? -- спросила Марья Петровна.
   -- Поезжайте вдвоём, -- сказал Андрей, -- а мне отдайте своих молодцев.
   -- Сделайте одолжение, Андрей Александрович, да уж и к нам зайдите чайку напиться.
   Дорогой дети болтали без умолка. Андрей уз нал от них, что Варя учит их читать и писать, рассказывает им о проповеди и страданиях Спасителя, что она добрая и ещё недавно подарила одному из них лошадку, а другому барабан.
   Приехавши домой, Варя пошла немедленно хлопотать о завтраке, а Марья Петровна заняла гостя.
   -- Какая у вас хорошенькая квартира! -- заметил он.
   -- И тёплая какая! -- отвечала хозяйка. -- Здесь ещё большая комната, перегороженная надвое: ведь я сплю с мальчиками, а там уголок Вари, -- продолжала она, вставая, -- не хотите ли посмотреть?
   Она показала ему сперва свою, а потом Варину комнату. Андрей оглянул её с любопытством. Кровать под белым одеялом, письменный стол, плетёные стулья, растенья под окном, драпированным кисейными занавесами, этажерка с книгами, а в углу шкапчик, на котором стояли образа и лежало Евангелие, составляли скромное убранство этого маленького уголка. Молодой человек подошёл к этажерке: вся библиотека состояла из Пушкина, полученного Варей при выпуске из пансиона, нескольких наших и французских поэтов и самых известных романов Вальтера Скотта.
   -- Я так себе и воображал её комнату, -- подумал Андрей, -- здесь всё светло и ясно, здесь живёт Божия благодать.
   Вернулись в гостиную, куда не замедлила прийти Варя. Она покрыла стол салфеткой и вынула из шкапа чайный прибор. Скоро кухарка принесла самовар, свежие баранки и горячие ватрушки. Молодая девушка заварила чай, и все приступили с аппетитом к завтраку. Между тем разговор шёл оживленный: говорили о Кремле. Вставши из-за стола, Варя принесла рабочий ящик и принялась за шитьё, а мальчики стали к ней приступать с просьбой помочь им сложить домик из чурочек. Андрей вызвался её заменить в этом деле, сложил домик и пожелал видеть вновь подаренный барабан и лошадку, чем скрепил окончательно свои дружеские отношения с детьми.
   Он разговорился с Варей о её чтениях и предложил ей книг. Все были довольны гостем, а Марья Петровна, прощаясь с ним, объявила, что будет скоро его ждать, и просила их не забывать.
   

IV.
ПУГАНАЯ ВОРОНА КУСТА БОИТСЯ.

   С этого дня Андрей бывал всё чаще у Марьи Петровны и сделался у неё скоро своим человеком. Кухарка, отворяя ему дверь, кланялась, как знакомому лицу, мальчики вешались к нему на шею, спрашивая, во что он будет играть с ними сегодня, Марья Петровна сообщала ему все новости, слышанные ею от соседей, а Варя дружески улыбалась при его появлении.
   Он подавал ей советы насчёт уроков её братьев, с которыми занимался иногда сам, и объявил, что через несколько месяцев возьмёт на своё полное попечение старшего из них Мишу, которого пора уже будет приготовлять к гимназии. Часто он приносил книгу и читал вслух; Варя слушала, забывая свою работу, а Марья Петровна слушала, не всегда понимая и не выпуская вязанья из рук.
   С каждым днём Воронов привязывался всё больше к Варе, и мысль о женитьбе всё зрела в его голове. "И отец говорил, что пора, -- думал он обыкновенно, возвращаясь от своих друзей, -- может, его молитвами послал мне Бог такое сокровище. Какая женщина способнее её составить семейное счастье!"
   Наступила ранняя весна, высохли улицы, зазеленели и заблагоухали сады. Никогда ещё пробуждение природы не наполняло такой светлой радостью сердца Андрея. Он работал каждый день в своём палисаднике и выбирал заранее место, где поставить скамейку и столик для Вари. Он мечтал также о том, чтоб отделать свой дом, в угоду будущей хозяйке, когда заведутся лишние деньги.
   Однажды он решил, что нечего далее откладывать и, отобедавши дома, собрался к Марье Петровне. За воротами ему встретилась старушка, которая продавала букеты ландышей.
   -- Не купите ли, барин? -- спросила она умоляющим голосом. -- С утра хожу даром, а обещала ребятишкам, что поесть принесу.
   Андрей взял букет.
   -- Уж я, так и быть, по три копейки уступлю, -- сказала торговка.
   У него было так весело на душе, что ему хотелось обрадовать кого-нибудь; он подал рубль старушке и удалился быстрым шагом, но до него долетели слова её восторженной благодарности и мольбы о его долголетии и благоденствии.
   -- Счастливое предзнаменование! -- подумал Воронов. -- Я отнесу эти ландыши Варе.
   Шедши мимо палисадника Марьи Петровны, он увидал молодую девушку, сидевшую под окном своей комнаты, отворил калитку и подошёл к окну с намерением сказать несколько слов о цели своего посещения. Но неожиданная робость на него напала, он не знал решительно, с чего начать, разбранил себя мысленно дураком и подал молча свой букет.
   -- Мои любимые цветы, -- воскликнула Варя, вдыхая их аромат, -- и ваш букет у меня первый.
   Андрей продолжал стоять перед ней молча и не спускал с неё глаз. Она смутилась и сказала, чтоб выйти из затруднительного положения:
   -- Посмотрите, Андрей Александрович, какое мне подарили хорошенькое колечко.
   Он взял её маленькую ручку, украшенную сердоликовым кольцом, крепко пожал её и промолвил вполголоса:
   -- Вы мне позволите переговорить с Марьей Петровной?
   Она покраснела, кивнула утвердительно головой и скрылась, а он присел на скамью, чтоб успокоиться от радостного волнения, потом вошёл на двор и позвонил у двери. Кухарка отворила.
   -- Кто это у вас? -- спросил он, входя и неприятно поражённый видом капора и пальто.
   -- Матушка-попадья пришла к нам вечерок посидеть, -- отвечала кухарка.
   Он вошёл в гостиную, взглянул довольно угрюмо на матушку-попадью и, чувствуя себя совершенно неспособным поддерживать пустой разговор, объяснил, что хотел лишь узнать о здоровье Марьи Петровны, которая жаловалась на головную боль, что придёт завтра, и вернулся домой.
   Не смотря на необходимость отложить ещё на несколько часов объяснение, он чувствовал себя в самом счастливом расположении духа. Ему улыбались все уголки его дома. Каким блестящим отливом солнце обрисовало на полу решётки оконных рам. Как весело заглядывали в окна деревья палисадника!
   Не сиделось ему на месте; он побродил по своим комнатам, потом вышел опять из дома, заглянул за ворота, потом в хозяйский сад и придумал наконец идти к Селезнёвой.
   Умная старушка догадывалась давно, что недаром ходит он каждый день к Марье Петровне, и улыбнулась при виде его сияющего лица.
   -- Ты что такой сияющий, -- сказала она, -- или тебя женихом поздравить?
   -- А вы почём знаете?
   -- Нашёл дуру!
   -- Поздравлять ещё рано, Любовь Алексеевна, подождите до завтра.
   Он обрадовался возможности поделиться с кем-нибудь своим счастьем и разговорился о Варе.
   -- Что ж, она, точно, девушка хорошая, -- заметила старушка. -- Дай Бог в добрый час.
   Простившись с Любовью Алексеевной, Андрей вернулся домой и лёг, но золотые мечты роились в его голове и отгоняли от него сон. Заснувши на рассвете, он поднялся рано и пошёл к Марье Петровне, рассчитывая, что она уже на ногах. Варя смутилась, услыхавши его голос из передней, и убежала в свою комнату, а хозяйка дома встретила его со своим обычным радушием.
   -- Я к вам по делу, Марья Петровна, -- сказал он, усаживаясь около неё.
   -- По какому, батюшка?
   -- Благословите жениться.
   Она поглядела на него вопросительно. Воронов продолжал:
   -- Я пришёл у вас просить руки Варвары Сергеевны.
   -- Вари? -- сказала Марья Петровна. -- Вот оно и вышло, что я права, ещё вчера говорила матушке-попадье: боюсь, мол, как бы не приглянулась ему Варя!
   -- Боитесь!-- воскликнул с замиранием сердца Андрей.
   -- Я знаю, Андрей Александрович, вы хороший человек, и я бы радостью рада, да чем жить-то будете?
   -- Как чем жить? У меня дом, я работаю.
   -- Так что ж, что дом? Только за квартиру не платить, а на работу рассчитывать нельзя. Ведь я сама тоже шла на мужнину работу, да на его домишко, а пришёл чёрный день, занемог мой покойник, пролежал целый год, да дети тоже разболелись, наделали мы долга, домишко-то продали, и чего-чего мы не натерпелись! Да чтоб я Варю отдала на такое житьё!
   -- Помилуйте, Марья Петровна, что ж всякие беды-то предвидеть! Будь я богачом, вы бы и тут сказали, что богачи нищают, и точно: бывает!
   -- Кто ж говорит! Всё во власти Божией, а всё-таки коли деньги есть, так дело спокойнее. Ведь пуганая ворона куста, батюшка, боится. Мы чуть по миру не пошли, да уж дядя -- дай ему Бог царство небесное -- не обидел меня, отказал деньжонок, ими мы и живём. Будь у вас капитал, дело другое, а я её на горе да на слёзы не отдам. Вот матушка-попадья вчера сказывала, что у неё женишок -- хоть он и старенек и невзрачен: больно, говорят, рябоват -- да человек смирный, и тысяч, говорят, у него двадцать пять - ну, это дело подходящее.
   -- И вы её принудите выйти за какого-нибудь противного старика!
   -- На что принуждать? Ведь я ей не мачеха, а уговаривать её буду, чтоб она не отказывалась от своего счастья. Успокой, мол, меня, Варя, чтоб я тебя хоть при себе-то пристроила, хоть умерла-то бы я спокойно.
   -- Да это то же принуждение, -- воскликнул Андрей.
   -- Какое же тут принуждение? Я мать, я ей дурного не посоветую, а вы не взыщите, Андрей Александрович, я вас попрошу уж к нам больше не жаловать, не то её, пожалуй, с толку собьёте. Что она ещё смыслит?
   Андрей, истощивши напрасно всё своё красноречие, ушёл от неё в полном отчаянии.
   

V.
ИСКУШЕНИЕ.

   Настали опять для молодого Воронова дни без рассвета. Ему всё опротивело: и его дом, и занятия, и самая жизнь. "Видно, не было мне на роду написано счастье, -- думал он, -- и лучше бы не родиться". Когда что-нибудь напоминало ему о необходимости добывать средства к существованию, он удалял докучную мысль, отделывался перед самим собой бессмысленным словом: "Проживу как-нибудь!", и написал к родителям своих учеников, что нездоров, а так как уже все на отъезде, то просит прекратить уроки до осени.
   -- Долго ли ты будешь слоняться-то из угла в угол? -- говорила ему Любовь Алексеевна. -- Не просидишь век руки сложа; уж от этого легче не будет.
   -- Я не в силах приняться за дело.
   -- Принудь себя. Не ты первый, не ты последний переживаешь чёрные дни.
   -- Добро бы Бог послал горе, а то всё моё счастье пропадает из-за глупой женщины. Вынь да положь ей капитал. Откуда я его возьму?
   В первые дни после случившегося мальчики ходили к Андрею и спрашивали, отчего его не видать. Он отговаривался недосугом и узнал из их болтовни, что к ним стал ездить гость вместе с матушкой-попадьёй, что гость старый и рябой, что они его не любят, потому что им велят сидеть смирно, когда он у них, что и Варя его не любит, зато очень его полюбила Марья Петровна, что Марья Петровна всё сердится на Варю, а Варя всё плачет.
   Вдова задалась, действительно, мыслью устроить во что б ни стало задуманную свадьбу. Она была убеждена, что не принуждает дочери, но журила её с утра до ночи, не спускала с глаз, не позволяла ей даже, из опасения встречи с Андреем, гулять без себя в палисаднике, и по воскресеньям всё семейство ходило к обедне в отдалённую церковь.
   Но посещения братьев вдруг прекратились, что лишило его последней отрады. Как ни грустны были известия, которые доходили до него о Варе, совершенное неведение о её судьбе казалось ему ещё мучительней. Он придумал стеречь мальчиков на улице, и ему удалось их встретить раз игравших в лошадки около церковного погоста. Они бросились на шею приятеля.
   -- Что ж вы так давно у меня не были? -- спросил он их.
   -- Мамаша не велела к вам ходить. Она на вас тоже сердится.
   -- А на кого ж она ещё-то сердится?
   -- Да всё на Варю, -- сказал Миша, и прибавил вполголоса, -- мамаша хочет, чтоб Варя шла замуж за Ивана Самсоныча -- за рябового-то старика, а Варя не хочет, и всё плачет. Она уж с нами совсем не играет. Так скучно! Поиграйте хоть вы.
   -- Мне некогда, -- отвечал Андрей и возвратился домой. Совсем наболело его бедное сердце. Он долго сидел в креслах, уставя бессмысленные глаза на печные изразцы и не замечая, что солнце село и что стемнело совершенно в комнате. Наконец, кухарка принесла свечу и поставила перед ним налитой чай, который он выпил машинально. Через несколько минут Аксинья вернулась за чашкой и спросила:
   -- Прикажете ещё?
   -- Не хочу.
   -- Вы бы мне, Андрей Александрович, деньжонок пожаловали на расход, да жалованья я не получала за последний месяц.
   Он открыл свой порт-моне. В нём лежали всего три рубля. Андрей задумался.
   -- У меня теперь нет больше ни гроша, -- сказал он наконец, -- но завтра я достану денег.
   Ему вспомнилось, что накануне объяснения с Марьей Петровной он дописал статью. Можно было отнести её в редакцию и попросить часть денег до напечатанья. Но он не помнил, куда девал свою тетрадь, и искал её долго на бюро, заваленном бумагами и книгами. Тетради не оказалось, и Воронов принялся обшаривать бесчисленные ящики старинного бюро. Один из них был набит клубками шерсти и начатыми женскими работами. "Любовь Алексеевна их здесь забыла, -- сказал себе Андрей, -- отнесу ей завтра". Он придавил ладонью весь этот хлам, чтоб задвинуть свободней ящик, и что-то щёлкнуло под его рукой.
   -- Наделал ещё бед, -- подумал он, -- раздавил, пожалуй, что-нибудь!
   Он стал выкладывать на бюро найденные им вещи. Оказалось, что отскочила задняя стенка опорожненного ящика и обнаружила другой еще ящик -- потаённый. Андрей сунул в него руку и вынул вышитый шёлком бумажник, который открыл. В бумажнике лежал ломбардный билет в сорок тысяч рублей.
   Объясним, каким путём он сюда попал. Читатель помнит, может быть, что Селезнёв, незадолго до своей смерти продал для уплаты долгов дом жены. Некоторых из должников он удовлетворил, но остальные находились тогда вне Москвы, и в ожидании их возвращения он положил в ломбард предназначенный для них капитал, спрятал билет в своё бюро и умер скоропостижно. После его смерти Любовь Алексеевна перешла из дома во флигель, куда перенесла часть мебели, которая там и осталась. В записной книжке бумажника находился аккуратный счёт денег, полученных за продажу, уплаченных сумм и, наконец, список остававшихся долгов.
   -- Что это? -- подумал Воронов, взглянув на билет, и, не веря глазам, он поднёс его быстро к свече и прочел: "Сорок тысяч" -- и остолбенел.
   -- Господи помилуй, -- мелькнуло у него в уме, -- или я в бреду?
   И он осмотрел опять билет.
   -- Сорок тысяч!.. Безымянный билет!.. Да он мой!.. Я нашёл его здесь у себя... в собственном доме... Он мой! Я богат! Я женюсь на Варе!
   Задыхаясь от волненья, он не мог устоять на ногах, опустился в кресло и словно замер. Он долго сидел не шевелясь, и если б кто взглянул на него, то спросил бы: что с ним? Неужели он перешёл в одну минуту от отчаяния к радости? Он не похож на счастливого человека!
   Что же происходило в сердце Воронова? В нём начиналась борьба страсти с совестью. "Не честно! Не честно!" -- шептал ему внутренний голос, а Андрей повторял себе, как бы желая его переспорить: "Эти деньги мои", дом был куплен "со всем, что в нём находится"; так и в купчей сказано. Деньги мои и Варя моя!" -- "Купить её руку нечестным делом! Это святотатство!" -- говорил в ответ тот же таинственный голос. Но Андрей не желал обратить на него внимания: "Варя моя! -- продолжал он, и я ей скажу: я честный человек, я нашёл деньги у себя: дом был продан со всем, что в нём находится... А другим я скажу... скажу, что наследство получил... умер родственник, в Киеве, в Иркутске... так и скажу..." -- "А почему ж, -- спросил опять кто-то, -- почему ж ты скроешь, что нашёл здесь эти деньги?" -- "Почему?.. Почему?.." -- повторил Андрей, совершенно растерявшись и избегая прямого ответа на собственные мысли, -- "Но ведь я их нашёл в моём доме, дом мой, отец его купил". Он остановился на имени отца, и всё тот же неотвязчивый голос шепнул опять: "Отец отдал бы деньги!"
   Андрей, взбешённый на самого себя, прошёлся несколько раз по комнате: "Отец! - повторил он, -- да отец был святой, и кому я отдам эти деньги?.. Безымянный билет!.. Ну, может быть... ну, положим: он принадлежал старухе Селезнёвой. Да на что он ей?.. Она так стара, а передо мной полная жизнь..."
   Он вернулся к своему месту, сел, ударил кулаком по бюро и произнёс вслух, как человек, принявший окончательно решение: "Мои деньги!"
   Он повертел в руках билет, разглядывая его внимательно, и всё перечитывал: сорок тысяч, от неизвестного, 10 мая, 1853 года. Мёртвая тишина царила в комнате. Вдруг мышь завозилась в подполье: Андрей задрожал и вскочил со своего места.
   -- Что же это со мной? -- подумал он, проводя холодной рукой по лбу. -- Точно я, право, с ума схожу!
   Он поднял билет, который уронил в испуге, опустился опять в кресло и сказал себе:
   -- Завтра же пойду к Марье Петровне. Как Варя будет рада!.. И мальчики обрадуются... бедняжки! Они не любят Ивана Самсоныча...
   Андрей попробовал рассмеяться, но если бы он взглянул на себя в зеркало, то испугался бы своей улыбки.
   -- Хорошо мы заживём! -- повторял он себе. -- Хорошо! Как весело будет завтра!.. А Варя-то совсем не ожидает!..
   Он старался отогнать докучные думы и увлечься картиной будущего счастья, но сердце его билось болезненно, и руки дрожали. Он чувствовал, что им овладевает необъяснимый страх, и озирался во все стороны, как будто боясь, чтоб кто-нибудь не подглядывал за ним, не подслушивал его мыслей.
   -- Этот дом был куплен со всем, что в нём находится, -- повторял он себе в сотый раз, пытаясь успокоить этими словами тревожную совесть, и вдруг ему показалось, что перед ним стоит Любовь Алексеевна. Но не та добрая Любовь Алексеевна, которую он любит и уважает, а сухая старуха, возмущавшая его своими безотрадными понятиями. Она глядела ему прямо в глаза, с холодным презрением и насмешливой улыбкой.
   -- Что мне до её презренья! -- воскликнул он с ожесточением. -- Я честный человек!
   -- Честный, продашь совесть, да ещё будешь уверять, что чист, -- точно заговорила над ним с той же презрительной улыбкой и тем же холодным взглядом старуха.
   -- Да, чист! Да, не имею права жертвовать чужой жизнью, не имею, -- повторял настойчиво, с возрастающим раздражением Андрей, -- мало того: я должен, я обязан спасти Варю и спасу!
   Петухи давно уже пропели; свеча, стоявшая на бюро, догорала, и начинало светлеть на дворе. Нервная дрожь пробегала по всем членам Воронова, капли холодного пота выступали на его лбу, и зуб не попадал на зуб. Андрей бросился, не раздеваясь, на кровать и пытался заснуть, чтоб спастись от собственных мыслей, но эти мысли не давали ему покоя, они преследовали его, они жгли его сердце. Он долго метался по постели, перевёртываясь с боку на бок, и наконец утомлённый, измученный внутренней борьбой закрыл лицо руками и громко зарыдал.
   Перелом совершился, совесть победила. Андрей встал, положил билет в бумажник, а бумажник в свой карман, потом он отворил окно и облокотился на подоконник. Жаркие лучи солнца обогревали уже землю, тень молодых деревьев трепетала под дуновением ветерка по свежей зелени дёрна, птички чирикали среди пахучих берёзовых ветвей. Воронову показалось, что красота Божьего мира наполняла новой грустью его сердце.
   -- Бедная Варя! -- промолвил он, и отошёл от окна.
   Скоро явилась Аксинья с рукомойником в руках.
   -- А вы уж поднялись, барин, -- заметила она, и продолжала, взглянувши на него, -- да что с вами? На вас лица нет! Накушались бы чайку.
   -- Дай, -- сказал Андрей. У него пересохло в горле, и губы его запеклись. Он облил голову и лицо холодной водой, чтоб освежиться немного, выпил чашку чая и пошёл к Любови Алексеевне.
   Она собиралась к обедне и выбирала из кошелька мелочь на свечку и церковный сбор. Появление гостя в такой необычный час её удивило.
   -- Что это ты сегодня так рано? -- спросила она.
   -- Я так зашел... я хотел вам сказать... -- проговорил с трудом Андрей и остановился: борьба подымалась опять в его сердце; судорога стесняла горло.
   -- Да что с тобой? Что случилось?
   -Ничего... ничего... я вам скажу... - пролепетал он, пытаясь опять приступить к объяснению, но печальный образ Вари промелькнул внезапно перед ним и наполнил его сердце такой тоской, что задушил опять его голос. Рука Андрея, опущенная в карман, замерла на бумажнике.
   -- Ты уже давно сам не свой, а не случилось ничего, так приходи после обедни, у меня сегодня пирожок испекли, -- сказала Селезнёва и направилась к двери.
   -- Любовь Алексеевна! -- крикнул Воронов. Он понимал, что настала решительная минута, что если он ей не воспользуется, то возврата уже не будет, и боялся сам себя.
   Селезнёва обернулась, а он вынул порывистым движением бумажник из кармана и бросил его на стол.
   -- Откуда ты его взял? -- спросила старушка. -- Это я вышивала мужу в подарок.
   Она его открыла и вынула билет, на который посмотрела с удивлением.
   -- Это что? Ломбардный билет? -- воскликнула она.
   Билет был вложен в записную книжку. Селезнёва села, пробежала глазами счёт и молвила с расстановкой:
   -- Так и есть! Сорок тысяч от 53-го года. За проданный дом. Уж теперь капитал удвоился. Вот ни думала, ни гадала!
   Наступило минутное молчание. Любовь Алексеевна взглянула вдруг на Андрея и спросила:
   -- Где ты это взял?
   -- Нашёл в своём бюро.
   Старушка встала и быстро к нему подошла.
   -- Ты нашёл этот билет в своём бюро?
   -- В потаённом ящике.
   -- Ты нашёл в своём бюро безымянный билет и принёс его ко мне!
   -- Как видите.
   -- Молодец! -- крикнула она, и ударила его по плечу. -- Ну, поделимся: бери себе половину. Андрей раскрыл широко глаза. Лицо его просияло.
   -- Да, -- сказала старуха, -- эта половина принадлежит тебе и по праву и по моему сердечному расположению, у меня нет близких, кому бы я могла оставить состояние.
   -- Любовь Алексеевна, -- воскликнул он, -- да научите же меня, как вас благодарить!
   -- Нет, -- отозвалась старушка, -- уж дай лучше я тебя поблагодарю. Снял ты у меня тяжёлый камень с сердца, тяжёлый грех с совести: клеветала я на добрых людей, гневила Господа, и довелось мне по твоей милости образумиться на старости лет. Видно, Бог мне простил мои прегрешения, что послал тебя мне...
   Она на него взглянула с материнской нежностью, и слёзы навернулись на её глазах. Андрей к ней бросился и обнял её.
   -- Ну, ступай к своей Варе, -- молвила Любовь Алексеевна, -- и скажи, что мешкать нечего: уж и посажёная мать, мол, готова.

"Детский Отдых", No 9, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru