Новосильцева Екатерина Владимировна
Исторические рассказы, анекдоты и мелочи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Екатерина Владимировна Новосильцева (Толычова)

ИСТОРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ, АНЕКДОТЫ И МЕЛОЧИ

   

ЧАСТЬ 1.

1.

   Когда князь Николай Григорьевич Репнин был Полтавским губернатором, он получил жалобу на городничего одного из уездов его губернии. Жалоба состояла в следующем. Офицер, ехавший из Петербурга с казенной подорожной, требовал лошадей; но городничий, который праздновал в этот день именины дочери, обрадовался случаю представить своим гостям блестящего Питерца и вместо лошадей послал проезжему приглашение на вечер. Молодой человек отказался воспользоваться оказанной ему честью и повторил свое требование. Тогда рассерженный городничий посадил под арест непокорного юношу. Князь Репнин, разобравши дело, отрешил виновного от должности.
   Наступили Рождественские праздники, и весь город съехался по обыкновению встречать Новый год на бале у губернатора. Пир шёл горой, и всем было весело, благодаря радушному гостеприимству хозяев дома. Один лишь из гостей, Котляревский, автор "Энеиды на изнанку", напоминал собою рыцаря печального образа. Лицо его необычайно вытянулось; он смотрел угрюмо и вертелся постоянно около губернатора с видимой целью обратить на себя его внимание. Уловка удалась. "Что ты такой пасмурный?" -- спросил его князь. -- "Думку думаю, ваше сиятельство". -- "Какую думку?". -- "Хочу писать историю Малороссии". -- "Хорошее дело; да унывать-то не из чего". -- "Я не то чтоб уныл, ваше сиятельство, а стараюсь припомнить эпизод о вашем предке: он был в немилости и потом прощен после Полтавской битвы... Что-то такое, да подробности путаются у меня в голове". -- "Я расскажу тебе, как дело было, -- возразил князь, который любил семейные предания. -- Предок мой, личный враг Михайла Михайловича Голицына, попал в немилость у Петра и был разжалован в солдаты. В первых минутах упоения после Полтавской победы, когда ожидаемые награды и повышения были ещё впереди, царь обратился к Голицыну и сказал ему: "Проси у меня чего хочешь, ни в чём тебе не откажу на радости". "Простите князя Репнина", -- отозвался Голицын, и Пётр простил". -- "Так вот как дело-то было, -- сказал Котляревский. -- Что ж, ваше сиятельство, в память вашего предка, помилованного по ходатайству врага, не помилуете ли вы бедного городничего Н...ского уезда?". -- "Как! -- крикнул князь. -- Так это ты мне ловушку подставил?". -- "А вы попались, ваше сиятельство, так уж делать-то нечего". Князь рассмеялся. "Ну, быть по-твоему, -- сказал он, -- городничего я прощаю, но не возвращу его на прежнее место, а дам ему такое, где нельзя ему будет сажать под арест добрых людей, когда они отказываются справлять именины его дочери".
   Мы передаем этот анекдот, который выставляет в ярком свете характер князя Николая Григорьевича; но за истину семейного предания, дошедшего до него, мы не отвечаем, потому что не нашли нигде указаний о князе Репнине, разжалованном Петром и помилованном вследствие великодушия князя Голицына. В документах же о Полтавской битве упоминается лишь о том князе Репнине, который выказал воинскую доблесть не в качестве солдата, а генерала, и получил в награждение кавалерию и поместья.
   

2.

   Когда Лермонтов жил на Кавказе, кружок его приятелей собрался раз на вечер, если не ошибаюсь, к князю Валерьяну Михайловичу Голицыну. Но поэт не являлся, и его отсутствие начинало беспокоить общество, тем более что один из гостей слышал, будто Лермонтов попал в неприятную историю. Пока шла речь о том, чтоб навести справки, хозяину дома подали, от имени Михайла Юрьевича, записку следующего содержания:
   
   Когда легковерен и молод я был,
   Браниться и драться я страстно любил.
   Обедать однажды сосед меня звал;
   Со мною заспорил один генерал.
   Я света не взвидел... Стакан зазвенел
   И в рожу злодея стрелой полетел.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мой раб вечерком, как свершился удар,
   Ко мне, на гауптвахту, принес самовар.
   (Слышано от князя В. М. Голицына).
   

3.

   Мне довелось слышать от бывшего попечителя Московского университета, Дмитрия Павловича Голохвастова, следующий анекдот, переданный ему, как семейное предание, бабушкой его, княгиней Мещерской. Её дед служил при Петре Великом и, стоя раз за ним во время обеда, увидал таракана, ползущего по спине Императора. Всем известно болезненное отвращение Петра к тараканам: их вид доводил его иногда до последних границ бешенства. Князь Мещерский, сотворивши мысленно молитву, поймал непрошенного гостя и сжал его в руке. Петр обернулся: "Зачем ты меня тронул?" -- спросил он. "Вам, должно быть, показалось, ваше величество, -- отвечал князь. -- Я до вас не касался".
   Император не отозвался, но после обеда пошёл отдыхать и потребовал к себе Мещерского. "Говори сейчас, зачем ты меня трогал?" -- спросил он опять. "Я не посмел вам доложить в первую минуту, что по вашей спине полз таракан, и я его снял". -- "Хорошо сделал, что смолчал давеча, -- отозвался Пётр. Видно, не твой рок, не мой грех".
   

4.

   Опочинин не мог помириться с мыслью, что Наполеон овладел Москвой, и говорил всегда с отчаянием о занятии столицы.
   "Утешьтесь, -- сказал ему раз кто-то, -- может, и мы займём Париж".
   "Если мы его займём, -- отозвался Опочинин, -- я не только утешусь, но схожу пешком в Киев".
   В 1815 году, во время пребывания своего за границей, император Александр узнал о патриотической выходке Опочинина и приказал ему сказать, что ждёт исполнения его обета. Опочинин поморщился, но побывал в Киеве.
   

5.

   Шатров обладал способностью импровизировать, и его экспромты нередко потешали его современников. Раз у него спрашивали мнения о стихах Жуковского: "Певец в стане Русских воинов" и "Певец в Кремле". Он отвечал:
   
   В стане Русских певец
   Удалой молодец;
   Хоть и много он пьёт,
   А ни слова не врёт.
   Но в Кремле наш певец,
   Что болтливый скворец,
   Хоть ни капли не пьёт,
   А что слово, то врёт.
   

6.

   Николай Филиппович Павлов, сосланный в Пермь в Апреле 1852 года, написал на 1-е Мая, день рождения Алексея Степановича Хомякова, следующие стихи:
   
   Первый день весны мгновенной,
   Лучший праздник у Москвы,
   Где премудро и смиренно,
   В этот час шумите вы.
   Но не прелестью своею,
   И не тем он сердцу мил,
   Что сбираться в ассамблею
   Немец Русского учил,
   Что Сокольничее поле
   Сохранило память дел,
   Как наш предок поневоле
   Забавлялся, пиль и ел.
   Что мне эти все преданья,
   Говор славы, иль позор:
   Первый крик твой, крик страданья,
   На земле твой первый спор!
   Этот день за то мы чтили,
   И за то нам дорог он,
   Что тебя благословили
   Златоуст и Аполлон.
   Сердца скорбные усилья
   Ограничили мой мир;
   Где бы взять для воли крылья,
   Чтоб примчаться к вам на пир?
   На пространстве тесной рамы
   Обозначен мой предел;
   Я ходил на берег Камы,
   Долго в быструю глядел,
   И в волнах её глубоких
   Видел множество чудес,
   В бездне вод её широких
   Чуял таинство небес.
   Я хотел, смятенья полный,
   Наклоняяся над ней,
   Лечь на ласковые волны,
   К цели донестись скорей.
   Но пленительных для глаза
   От меня не жди даров,
   Не для перлов и топаза
   В край попал я Пермяков.
   И корысти жадной рану
   На душе я не таил,
   И за золотом к шайтану
   Я с молитвой не ходил.
   В эту землю роковую,
   Сердца вечную грозу,
   Внес я дань недорогую:
   Примешал и я слезу.
   

7.

   У императора Павла было два адъютанта: князь Николай Григорьевич Волконский (впоследствии Репнин) и граф Несс. Первого он очень любил, а второго, хотя и держал при себе, но не жаловал за невзрачность, и говорил обыкновенно: "Видеть не могу этой рожи". Когда Павел звонил, то, по его приказанию, к нему входил князь Волконский. Граф Несс, показывался лишь за отсутствием своего товарища. Однако он мирился с незавидной ролью и не думал о том, чтобы покинуть двор.
   Раз, поздним вечером, Император уже лег, а оба адъютанта сидели в соседней комнате. Вдруг раздался звонок, и князь Волконский вошел в спальню. Павел послал его с приказанием к Императрице. Невозможно было, особенно в ночную пору, скоро обойти Зимний дворец и получить, через камер-фрау, ответ на данное поручение, и молодой человек не успел ещё возвратиться, когда Император позвонил снова. На этот раз вошёл граф Н.
   Павел вспыхнул (он уже забыл о поручении, данном князю Волконскому) и крикнул громовым голосом: "Ты зачем? Где Волконский?". В эту минуту князь показался в дверях. "Как! -- загремел Павел. -- Я звоню, а ты не идёшь!..". -- "Ваше Величество"... -- "Оправдываться! В Сибирь!..". -- "Ради Бога, Ваше Величество! -- промолвил мнимый виновный. -- Позвольте мне, по крайней мере, проститься с семейством". -- "Можешь, и прямо в Сибирь!".
   В доме Волконских ложились поздно, и князь застал своих за ужином. Объяснивши придуманной наперёд басней своё появление в неурочный час, он подал знак своей бабушке и скользнул в соседнюю комнату. Старуха последовала за ним. Рассказав ей о своём горе, он прибавил: "Надо приготовить мать: я еду сейчас". Она открыла, рыдая, бюро, откуда вынула тысячу рублей, которые вручила внуку; потом отёрла глаза и пошла к невестке. Но как ни старалась она смягчить удар, бедная мать пришла в отчаяние. Обнявши сына и благословив его, она упала в обморок. Молодой человек поцеловал её руку и выбежал из комнаты.
   Не успел он ещё выехать из ворот, как кто-то крикнул его имя на улице. Он отозвался. "Вас требует Император, -- сказал незнакомый голос, -- ступайте к нему".
   На пути во дворец князь встретил нескольких посланных, которые требовали его от имени Павла; наконец в ту минуту, как он сбрасывал шубу с плеч, камер-лакей кричал, спускаясь с дворцовой лестницы: "Его Величество приказали узнать, приехал ли князь Волконский".
   Князь уже чуял счастливую перемену в своей судьбе, и сердце его было спокойно, когда он вошёл в спальню Императора, который встретил его словами; "Что я наделал? Ведь совсем забыл, что сам тебя послал. Прости ты меня, Христа ради, -- продолжал он, приподымаясь на постели и низко кланяясь. -- Ну, а теперь ступай!".
   "Ваше Величество, -- сказал князь, -- позвольте мне возвратиться на минуту к моим: мать была без памяти, когда я уехал из дома".
   "Что я наделал!" -- повторил Павел. Он опять приподнялся и поклонился. "Я сей час кланялся тебе, -- прибавил он, -- а вот этот поклон передай от меня матери. Попроси её, чтоб и она меня простила".
   Когда князь вбежал с сияющим лицом в комнату, где плакали, обнявшись, его мать и бабушка, все бросились к нему. Он рассказал о своих похождениях и заключил, обращаясь к бабушке:
   "Воля ваша, а тысячи рублей я вам не возвращу: вы мне их подарили!".
   "Твоё счастье", -- отвечала, смеясь, старушка.
   

8.

   Прасковья Александровна Волкова (впоследствии Миллер), фрейлина императрицы Марии Феодоровны, была очень жива, весела и ни при ком не стеснялась, начиная с императора Павла, которого очень потешали её бесцеремонные выходки. Он находил, что она похожа на него, и прозвал её своим портретом.
   Был приём во дворце. Когда г-жа Волкова вошла вместе с другими фрейлинами, Император поклонился ей и примолвил. "А! мой портрет!". -- "Je suis donc bien laide, Sire", -- возразила она. Он рассмеялся и отвечал: "C'est que j'еtais joli gargon dans ma jeunesse" [1].
   В другой раз он увидал двух фрейлин, которые перешептывались, вспылил и объявил, что впредь проучит по-своему того, кто вздумает говорить шёпотом во дворце. На другой же день, входя к Императрице, он застал Прасковью Александровну разговаривающею вполголоса со своей сестрой.
   "Зачем вы шепчетесь?" -- крикнул он. -- "Нам нельзя говорить вслух, Ваше Величество, -- отозвалась Прасковья Александровна. -- Мы говорили о вас". -- "А что ж вы обо мне говорили?". -- "Что вы очень курносы". - "Сами вы курносые", -- отвечал, смеясь, Павел.
   Ему вздумалось приказать, чтоб экипажи не подъезжали к дворцовому крыльцу, но останавливались у въезда на площадь, а мужчины и дамы, являвшиеся во дворец, обязаны были идти пешком по площади. Кучеру Прасковьи Александровны не было ещё известно новое постановление, и он ехал смело обыкновенною дорогой, когда полицейские погнались за ним с криком: стой! Кучер остановился. Прасковья Александровна должна была выйти из кареты и добраться пешком до дворца, а кучер был, по приказанию полиции, отослан на съезжую вместе с лошадьми.
   В этот день Император был в самом счастливом расположении духа. При появлении г-жи Волковой он приветствовал её милостивой улыбкой и самыми любезными словами.
   "Ne me parlez pas, Sire, -- крикнула она, -- car je suis furieuse contre vous". "Et pourquoi?" -- спросил он. "Car mon cocher et mes chevaux ont ete saisis par la police et que par la pluie et la boue j'ai du traverser toute la grande place a pied. Ce n'est pas de quoi mettre les gens en belle humeur!" [2].
   Император извинился перед ней и приказал, чтоб освободили немедленно её кучера и лошадей.
   

9.

   Известно, с какой любовью императрица Мария Феодоровна занималась своими заведениями. Была между прочим больница, состоявшая под её покровительством, и медик являлся к ней каждый день с рапортом во дворец. Раз он доложил, что одной из больных надо отнять ногу, и что дело не терпит отлагательства.
   "В таком случае, -- сказала Императрица, -- сделайте сегодня же операцию".
   На следующий день она встретила его словами:
   "Что эта бедная женщина? Хорошо ли удалась операция?".
   Доктор немного сконфузился: операция не была ещё сделана, и он пытался извинить своё замедление недостатком времени и заботой о других больных. Но Императрица была недовольна. "Предупреждаю вас, -- сказала она, -- что я не намерена выслушивать завтра подобные объяснения, и требую, чтобы дело было покончено сегодня же".
   Однако на другой день оказалось, что к операции ещё не приступали. Императрица вспыхнула от гнева. "Как! -- вскрикнула она. -- Несмотря на мои приказания!". -- "Умоляю вас не гневаться на меня, -- отвечал медик. -- Я право не виноват. Эта женщина просто сошла с ума: она объявила, что допустит операцию лишь в присутствии Вашего Величества. Я не посмел вам об этом доложить вчера". -- "Как вам не стыдно! -- заметила Императрица. -- За что вы её промучили даром?".
   Она приказала немедленно подать карету, взяла с собой доктора, поехала в больницу и присутствовала при операции.
   

10.

   После Венского конгресса вышла во Франции остроумная карикатура: представлена была карета, на козлах сидел император Александр, форейтором был Меттерних, на запятках стоял король Прусский. За экипажем бежал Наполеон с криком: Arretez, arretez, on m'a jete dehors! А император Австрийский кричал, высунувши голову из опущенного стекла: Arretez, arretez, on m'а mis dedans [3].
   

11.

   Когда граф Остерман-Толстой переселился в Женеву, он держал при себе Русского камердинера, который выучился говорить немного по-французски, и Швейцарца Фрица. В продолжение своего долгого пребывания за границей граф составил себе довольно обширный круг знакомых, и они часто к нему съезжались. Ему коротко были известны слабые стороны нашей жизни, но он не позволял никогда иностранцам резких суждений о России в его присутствии. Когда же к нему являлся новый посетитель, и речь заходила о крепостном праве, хозяин дома предоставлял часто полную свободу высказывать своё негодование на унижение Русского народа и на общепринятый помещиками обычай бить своих крепостных. Выслушавши молча, граф звонил и спрашивал у вошедшего камердинера:
   "Depuis quand etes vous a mon service?". -- "Depuis mon enfance, m. le comte". -- "Vous ai-je jamais frappe?". -- "Dieu garde, m. le comt!". -- "C'est bon. Faites moi venir Fritz". Фриц являлся: "Je me sens aujourd'hui d'humeur massacrante, citoyen d'un peuple libre, -- говорил ему граф Остерман, -- et la main me demange pour vous souffleter" [4].
   Швейцарец подходил, получал пощечину и скрывался. Граф держал его исключительно для того, чтоб угощать его, от времени до времени, пощечинами при своих гостях, и Женевский гражданин жил у него припеваючи и ел с большим аппетитом дёшево-заработанный хлеб.
   

12.

   Князь Александр Александрович Шаховской, человек умный, добрейший, глубоко-религиозный, взбалмошный и вспыльчивый, казался созданным для комических положений, чему способствовала самая его наружность. Высокий, толстый старик был неловок, неуклюж и сильно картавил; глаза у него были узки как щёлки, голова совсем почти лысая, и огромный, горбатый нос напоминал птичий клюв. Князь приходил в неистовое отчаяние при малейшей безделице, раздражавшей его, бил себя в грудь или в лысину, проклинал всех и, угомонившись наконец, уходил в свою комнату, где, по его же выражению, он замаливал свое окаянство и клал земные поклоны до синяков на лбу. Любовь его к сценическому искусству составляла одно из главных элементов его жизни и главных источников его терзаний. Он был в дружеских отношениях с театральными директорами [5], разбирал с ними пьесы, предназначенные для Московской сцены, распределял роли, являлся на репетиции, кричал, шумел и приводил актёров в отчаяние. Раз, сцена представляла комнату при вечернем освещении. Князь был недоволен всем и всеми, волновался и бегал по сцене. Наконец он обернулся к лампе, стоявшей на столе посреди сцены, и крикнул: "Матушка! Не туда светишь!".
   Ему случилось провести лето в Москве с дочерьми своего брата. Он с утра отправлялся на репетицию, возвращался домой к ожидавшему его обеду, потом пил кофий и, отдохнувши, ехал опять в театр. Молодые девушки очень любили добряка, ухаживали за ним и строго наблюдали за домашним порядком, чтоб ничем не нарушить привычек дяди. Но в один роковой день дедовские дрожки князя остановились, дребезжа, у подъезда, а стол не был ещё накрыт. В доме поднялась суматоха: буфетчик прибежал со столовой посудой, и одна из княжон помогала ему расстанавливать приборы, когда князь показался на пороге.
   "Не готово! -- крикнул. -- Опоздаю! Без ножа зарезали! Непременно опоздаю, а без меня душегубы-то мои утопят мою комедию!".
   Пока он бурлил, суп был принесён, и буфетчик, желая изгладить свою вину, быстро принял стул, на который князь собирался уже садиться, и подставил на место покойное кресло. Старик грузно в него опустился, и ужас! -- кресло провалилось под ним с треском. Тучное тело увязло в рамке сиденья, а голова и ноги торчали сверху.
   "Злодей! -- вопил Шаховской, подразумевая под этим именем услужливого буфетчика. -- Тебя подкупили мои театральные враги! Дай вылезу, в Сибирь упеку!".
   Он употреблял всевозможные усилия, чтоб ухватиться за край стола, болтал ногами и орал на весь дом. Люди сбежались; один из них взял его за руки, другой за ноги, между тем как третий, ставши на колени, выпихивал его из дубовой рамки кресел. Операция продолжалась довольно долго, так что суп успел остыть. Кроме того, обед был заказан не по вкусу князя: ему решительно не везло в этот день.
   Когда собрали со стола, одна из княжон, боясь, чтоб на беду, не опоздал ещё кофий, побежала в буфет, схватила поднос, на котором стоял уже весь кофейный прибор, и отнесла его дяде. Её появление вызвало улыбку на устах старика, который был большой охотник до кофию. Он поставил перед собой дымящуюся чашку, потом взял молочник, но как его ни нагибал, из молочника не показалось ни малейшей струйки сливок. Шаховской взглянул на племянницу:
   "Матушка, -- сказал он, -- у меня только и отрады, что кофий, только над ним и отвожу душу, а ты мне принесла пустой молочник! Уж если вы решились меня извести, отравите меня разом. Ради самого Бога, отравите меня!". Он остановился, потом поднял глаза к образу, висевшему в углу, всплеснул руками и крикнул: "Господи! Прости меня грешного; не допусти, чтоб моя окаянная душа попала в ад!".
   Наконец появились сливки, князь напился кофию и пошёл отдыхать, к великому удовольствию молодёжи, которая тотчас дала волю долго сдержанному смеху.
   

ЧАСТЬ 2.

   

I.

   Так как даже мелочные подробности, относящиеся к Пушкину, имеют значение для Русской публики, то я привожу здесь всё, что мне случалось слышать о нём. Первый рассказ принадлежит Сергею Николаевичу Гончарову, брату жены поэта.
   Когда Пушкин женился, Гончаров, бывши тогда очень молодым человеком, жил у него. Гончаров говорил, что у Александра Сергеевича был самый счастливый характер для семейной жизни: ни взысканий, ни капризов. Одним могли рассердить его не на шутку. Он требовал, чтоб никто не входил в его кабинет от часа до трех: это время он проводил за письменным столом или ходил по комнате, обдумывая свои творения, и встречал далеко не гостеприимно того, кто стучался в его дверь.
   Его кабинет, рассказывал С.Н. Гончаров, был над моей комнатой, и в часы занятия или уединения Пушкина, мне часто слышался его мерный или тревожный шаг. Но раз, к моему удивлению, раздались на верху звуки нестройных и крикливых голосов. Стало быть, Пушкин был не один. Однако я не решился идти к нему и узнать, почему он допустил нарушение привычки, которой так строго держался. Когда все собрались к обеду, я спросил у него, что происходило сегодня в его кабинете.
   -- Жаль, что ты не пришёл, -- отвечал Пушкин. -- У меня был вантрилок [6].
   Тут он распространился о его выходках. По окончании обеда он сел со мною к столу и, продолжая свой рассказ, открыл машинально Евангелие, лежавшее пред ним, и напал на слова: "Что ти есть имя? Он же рече: легеон: яко беси мнози внидоша в он" [7]. Лицо его приняло незнакомое мне до тех пор выражение; он поднял голову, устремил взор вперед, и, после непродолжительного молчания, сказал мне:
   -- Принеси скорей клочок бумаги и карандаш.
   Исполнивши поручение, я сел против Пушкина и не спускал с него глаз. Он принялся писать, останавливаясь, от времени до времени задумываясь и часто вымарывая написанное. Так прошёл с небольшим час; стихотворение было окончено. Александр Сергеевич пробежал его глазами, потом сказал мне: слушай! Слова Евангелия вдохновили поэта; он взял их эпиграфом, а стихи относились к вантрилоку. Я пришёл в восторг, но попросить стихотворения, чтоб его списать, не посмел, потому что Пушкин этого никогда не дозволял. Он выдвинул ящик стола, у которого сидел и бросил в него исписанную бумагу. Вечером, когда семейство разошлось, я вернулся в гостинную с надеждой, что найду стихотворение в столе и перепишу его, но ящик был пуст.
   

*

   Имение, где Пушкин жил в Нижнем, находится в нескольких верстах от села Апраксина, принадлежавшего семейству Новосильцовых, которых поэт очень любил, в особенности хозяйку дома, милую и добрую старушку. Она его часто журила за его суеверие, которое доходило, действительно, до невероятной степени. Г-жа Новосильцова праздновала свои именины, и Пушкин обещался приехать к обеду, но его долго ждали напрасно и решились, наконец, сесть за стол без него. Подавали уже Шампанское, когда он явился, подошел к имениннице и стал перед ней на колени:
   -- Наталья Алексеевна, -- сказал он, -- не сердитесь на меня: я выехал из дома и был уже недалеко отсюда, когда проклятый заяц пробежал поперёк дороги. Ведь вы знаете, что я юродивый: вернулся домой, вышел из коляски, а потом сел в неё опять и приехал, чтоб вы меня выдрали за уши.
   

*

   Пушкин участвовал в одном журнале и обратился письменно к издателю, с просьбой выслать деньги, следующие ему за участие, но получил в ответ:
   -- Когда желаете получить деньги, в Понедельник или во Вторник, и все ли двести рублей вам прислать разом, или сто?
   На этот запрос последовал следующий лаконический ответ:
   "Понедельник лучше Вторника, а двести рублей лучше ста".
   

II.

   Я слышала от В.Н. Рукавишникова любопытный анекдот, сообщенный ему Суворовским адъютантом Петром Ерофеевичем Роговым. Пока бой кипел под Нови, Французский отряд бросился на один из наших полков и привёл его в бегство. Можно легко себе представить, с каким чувством Суворов увидал Русских своих солдат бежавших. Однако он не растерялся, и когда они поравнялись с ним, он ударил свою лошадь и поскакал также в их рядах, приговаривая: "Молодцы, ребята! Заманивай их, заманивай! Спасибо, ребята, что догадались". Промчавшись таким образом с полверсты, он крикнул: "Ну, пора! Назад, ребята, и хорошенько их!". Он круто повернул свою лошадь, полк бросился за ним и погнал в свою очередь неприятелей.
   

III.

   Вот рассказ М.Ф. Орлова. Людовик XVIII, во время своего пребывания в Митаве, прислал к нашему двору шевалье де Блакаса, который был большой охотник до карт. Он имел привычку, играя, сидеть на краю стула, тихо покачиваясь и обдумывая свои ходы. Раз, среди многочисленного общества, молодой человек, подстрекаемый дамой, выдернул стул из-под Блакаса и убежал. Блакас тяжело упал навзничь и, поднявшись, спросил, окидывая глазами присутствующих:
   -- Je voudrais savoir qui m'a joue un si mauvais tour.
   Ответа не было.
   -- Je voudrais savoir au moins, -- спросил он опять, -- si c'est un homme ou une dame.
   И на этот раз никто не отозвался.
   Pas de reponse, -- сказал Блакас. -- Il est donc evident que c'est une dame. Je la prie de croire que je suis charme d'avoir pu servir a son amusement [8].
   -- С этими словами он поднял свой стул и принялся опять за карты.
   

IV.

   Княжны Волконские, сестры князя Петра Михайловича [9], были фрейлинами императрицы Марии Феодоровны. Император Павел очень их любил, в особенности Анну Михайловну, которая рассказывала много анекдотов о своём пребывании при дворе. Раз бедная женщина, у которой отнимали имение по несправедливому иску, обратилась к ней с просьбой замолвить за неё слово Государю. Анна Михайловна воспользовалась хорошим расположением его духа, чтоб изложить ему дело. Он обещал, что прикажет его пересмотреть и забыл. Через несколько времени просительница явилась опять с челобитной к своей покровительнице. Но как быть? Павел находился в раздраженном состоянии, и обратиться к нему было нелегко; однако княжна обещала, что не пропустит первого удобного случая напомнить ему о данном обещании.
   Дело было на Масленице. В Воскресенье Государь обошёл, по обычаю, дворец, прося у всех прощения. Когда дошла очередь до княжны Волконской, он поклонился ей и примолвил: "Простите меня, ради Бога, если я в чём перед вами виноват".
   Княжна отвечала:
   -- Нет, В. В., я простить вас не могу.
   -- Почему? -- спросил он с удивлением.
   -- Потому, что вы ввели меня в грех, который мне не простится. Я обещалась вашим царским словом бедной женщине, что вы прикажете пересмотреть её дело, но вы забыли о нём, и её притесняют.
   -- Хорошо, что вы мне напомнили, -- воскликнул Павел, -- я сию же минуту этим займусь, и тогда вы меня простите?
   -- Тогда прощу.
   Дело было пересмотрено, и просительница его выиграла.
   

V.

   Фрейлинские комнаты Зимнего дворца были все рядом, в коридоре, и сёстры Волконские жили вместе. Раз, пришедши к себе вечером, они разделись и отпустили свою горничную, но не торопились ложиться и беседовали, сидя на своих постелях. Анна Михайловна взяла со стола свечу, чтоб поднять что-то на полу и загасила её, нагнувшись неосторожно. В то время спички не были ещё изобретены, и надо было обратиться за огнём к соседке. Но дверь оказалась запертой снаружи. Княжна постучалась в стену и крикнула:
   -- Quelqu'un a eu la fantaisie de nous enfermer, ma chere; donnez vous la peine d'ouvrir, car la clef est, sans doute, a la porte, et apportez votre bougie, car j'ai eteint la notre.
   Минуты через две соседка воскликнула:
   -- Mon Dieu! Ma porte est aussi fermee! Qu'est-ce que cela signifie? Je vais frapper plus loin x [10].
   Они стучались напрасно одна к другой: все двери были заперты. "Мы провели страшную ночь, -- говорила Анна Михайловна, -- не понимая решительно, что нас ожидает. Счастливей всех были те, которые не загасили огня: темнота наводила новый ужас на сестру и на меня. Мы отыскали ощупью свои платья и оделись, на всякий случай. Никто не смыкал глаз во всю ночь; мы молились или перекликались друг с дружкой через стену. Когда проглянула заря, у меня отлегло немного от сердца, и мы с сестрой попытались лечь, но заснуть всё-таки не могли. Вдруг слышим осторожные шаги по коридору: меня обдало холодным потом. Кто-то подошёл к нашей двери и повернул ключ в замке. Все двери были, таким образом, отперты одна за другой. Кто именно сыграл с нами эту шутку, я не узнала.
   Часа через два нам повестили, чтоб мы собирались к панихиде, потому что Император скончался в эту ночь".
   

VI.

   Толковали в Петербурге о гадальщице, обратившей своим искусством внимание дам и в особенности молодых девушек. Княжны Волконские загорелись желанием её видеть, но боялись отца, который был человек очень крутой и ненавидел гаданья. "Эта обманщица свела всех с ума, -- сказал он дочерям, -- но вы знайте, что если я её застану у вас, то разделаюсь с вами по-своему, да и ей не поздоровится".
   Но любопытство, постоянно подстрекаемое новыми рассказами, взяло верх над страхом, и встреча с гадальщицей сделалась любимой мечтой сестёр. Устроить свидание с нею у которой-нибудь из знакомых они не смели из опасенья, чтобы нескромное слово не дошло до отца, и решились наконец принять её у себя. Они выбрали час, когда отец никогда их не навещал, и лишь только пифия к ним вошла, объявили ей, что её посещение должно остаться строгой тайной между ними, прибавляя, что и она может дорого поплатиться, если князь о том узнает. Напуганная их словами, она дала клятвенное обещание не проговариваться даже перед своей тенью, вынула из кармана колоду карт и попросила стакан воды. Одна из княжон отворила дверь, чтоб позвать горничную, и вдруг отбросилась назад бледная и промолвила, едва внятно: "Батюшка!". Князь показался, нежданно-негаданно, в конце длинного коридора.
   Пространная комната сестёр была разделена надвое аркой: в первой половине они устроили себе кабинет, а в другой спальню. "Сюда!" -- крикнула Анна Михайловна, приподымая занавес своей кровати. Гадальщица бросилась в неё поспешно, а молодые девушки успели сесть к столу и взяться за книгу, когда отец вошёл в комнату.
   Он ничего не подозревал, объяснил очень просто своё посещение в неурочное время, и спросил, почему они обе как будто не в своей тарелке. Одна из них отвечала, что они угорели и страдают головной болью. К несчастью, князь не боялся угара, и его визит длился долго.
   "Не могу вспомнить до сих пор без ужаса, -- рассказывала Анна Михайловна, много лет спустя, -- через какую пытку мы прошли, и не понимаю, как батюшка в чем-нибудь не догадался. Просидевши у нас часа полтора, он наконец ушёл, и когда мы его проводили до конца коридора и вернулись к себе, сестра упала в кресла, что стояли у дверей, потому что колени её дрожали, а я подошла к кровати и отдёрнула занавес. Можете вообразить мой ужас: гадальщица лежала передо мной бледная, с искажённым лицом; увидавши меня, она страшно застонала и заговорила через силу: она была беременна и чувствовала приближение преждевременных родов, но мы её так напугали отцом, что она не пикнула, несмотря на все свои страданья".
   В первую минуту молодые девушки растерялись совершенно, но Анна Михайловна бросилась к одной из дам, занимавших важную должность при дворце, и рассказала ей всё дело, умоляя прийти к ним на помощь. Гадальщицу довезли в карете домой; и к счастью её, дело обошлось без трагической развязки.
   

VII.

   Князь Никита Иванович Репнин, дед Екатерининского фельдмаршала, отправил на службу в Ливонию сына своего Василья и приставил к нему неизбежного в те времена дядьку, которому было поручено отдавать старому князю отчёт в поведении молодого человека. Достигнув цели своего путешествия, Василий Никитич нанял квартиру у бедного пастора Поля, подружился с ним и стал ухаживать за хорошенькой его дочкой. Она принимала его вниманье с таким явным удовольствием, что взаимное их расположение не ускользнуло от дядьки, и он счёл нужным уведомить князя Никиту Ивановича, что его сын сильно занят дочерью их хозяина.
   Князь собрался в путь немедленно по получении его письма. Немало удивил он сына своим приездом и стал его расспрашивать о его житье-бытье. Василий Никитич рассказал о своей службе, о круге знакомых и упомянул также о пасторе.
   -- А что ж ты молчишь об его дочери? -- спросил отец. -- Разве не правда, что ты ею занят?
   Сын сконфузился и сознался, что она, действительно, ему нравится.
   -- Ты думаешь на ней жениться? -- спросил опять князь Никита Иванович.
   Молодой человек не понял смысла его слов, и спешил его успокоить, уверяя, что не забывал никогда, до какой степени подобная женитьба для него невозможна, и не мечтал о ней.
   -- Как? -- крикнул отец. -- Ты думаешь не жениться и пользоваться гостеприимством и доверием её отца, чтоб вскружить ей голову и запятнать её честное имя! Нет! Этому не бывать, и я требую, чтоб ты ей сделал предложение.
   Василий Никитич посватался на другой же день, скоро сыграл свадьбу, и от этого брака родился князь Николай Васильевич.
   (Слышано от родной правнуки фельдмаршала, княжны В.Н. Репниной).
   

ЧАСТЬ 3.

   Василий Иванович Киреевский жил с женой и малолетными детьми в Калужской губернии, в родовом своём селе Долбине [11]. Усадьба, поставленная его отцом, уцелела ещё до сих пор и может служить образцом роскоши наших дедов. Огромный, на высоком фундаменте дом с мраморною внутреннею облицовкою стен, со множеством надворных строений[12], и великолепные сады свидетельствуют о днях, которые сохранились ещё живо в человеческой памяти, но кажутся уже так отдалёнными от нас.
   Василий Иванович (отец известных писателей) был человек очень умный и замечательно образованный по тому времени. Он знал несколько иностранных языков, много читал, занимался химией, медициной и устроил себе лабораторию [13].
   При императоре Павле, вышед в отставку с чином секунд-майора, он сохранил до конца жизни деятельность, привычную военной службе, и даже некоторые мелочные привычки своей первой молодости; так, например, он не хотел изменить причёске, давно вышедшей из моды, и носил пучок на затылке.
   В 1807 году Киреевский был выбран в ополчение и поставил двадцать ратников, которых обучал сам, в ожидании минуты, когда придётся выступить в поход. Дело было зимой, и каждое утро ратники являлись, вооружённые пиками, в большую залу Долбинского дома и маршировали по команде барина. "Чур, не робеть, ребята, когда дойдёт до дела, -- говорил он им, -- смело идти за мной, хотя б в огонь вас повел! А меня убьют, другой командир будет; точно также и его слушаться".
   -- Нет, барин, -- отвечал ему раз какой-то невзрачный мужичок, -- где твоя голова ляжет, там и мы головушки положим.
   Этот ответ полюбился Василию Ивановичу, который приказал дать мужичку четверть ржи.
   По весне все ратники Калужской губернии должны были съезжаться в Мосальск. К назначенному времени поднялся и Василий Иванович со своими молодцами. Перед отъездом он приказал отпереть кладовую, где покоились, под крепкими замками, дедовские мундиры и наряды, -- с золотым шитьём, работы бабушек. Там же хранились чепрак и седло, низанные бирюзой и жемчугом. Эту богатую сбрую надели на боевую лошадь Киреевского. Когда все сборы были окончены, он сел в экипаж с женой, которая хотела проводить его до Мосальска; за ним вели его лошадь и шли ратники. Но вскоре караван возвратился домой: в Мосальске было получено известие о заключении Тильзитского мира.
   В эти времена, когда общественная жизнь была ещё так слабо развита, когда и речи не было о публичных интересах, помещики, поселившиеся в своих именьях, имели мало сообщения с остальным миром. Газет не получал почти никто в провинциях. Что касается до частных известий, то почта приходила в уездные города лишь раз в неделю, и по неаккуратности почтмейстеров письма частёхонько пропадали, или лежали у них по целым месяцам. Но вздумается какому-нибудь Тульскому, Калужскому или Орловскому помещику узнать, что делается в Москве, и он прикажет одному из своих крепостных встать на другой день пораньше и идти в Белокаменную, к такому-то; при сем ему вручалось письмо и от 30-ти до 50-ти копеек на дорогу "в один конец" (так как считалось неосторожным вверить ему слишком большую сумму). Письмо заключалось обыкновенно в просьбе сообщить какую-нибудь весточку и дать посланному денег на обратный путь.
   Но лишь только известие о вторжении Наполеона в наши пределы разбудило всех от сладкой полудремоты, неведение о дальнейших судьбах России сделалось настоящей пыткой, и оказалось невозможным довольствоваться принятым до тех пор патриархальным средством сообщения.
   Но как быть однако? Каждый прислушивался жадно к толкам, ходившим в народе, а доверяться им не смел. Известно было лишь то, что после Смоленского дела Наполеон идёт по Московской дороге; но думает ли он о занятии столицы, или повернёт на Юг? Последнее предположение казалось вероподобнее, и Калужане сильно встревожились. Киреевский переговорил со свояченицами Юшковыми [14], жившими в нескольких верстах от него, в имении своём Мишенском, и было принято следующее решение. Тётка Юшковых, Екатерина Афанасьевна Протасова поселилась в Орловской губернии. Оставить её одну с двумя молоденькими дочерьми, в такое опасное время, было невозможно, и Киреевские должны были собраться к ней и уговорить её ехать дальше вместе с ними. Но куда именно? Приходилось ждать, чтоб обстоятельства решили этот вопрос. Между тем Юшковы должны были отправиться в Москву и разузнать, что там делается. Время было дорого: уже наступила вторая половина Августа. Живо закипели приготовления к отъезду, и оба семейства пустились с Богом, по разным дорогам.
   Добравшись до Москвы, девицы Юшковы остановились на Девичьем поле, у тётки своей Алымовой. Тут они узнали, что лишь немногие оставили Москву, но большинство жителей не верит в возможность занятия столицы неприятелем, тем более, что генерал-губернатор ручается за её безопасность. Однако умы волновались, каждый день приносил новые беспокойства; на улицах и площадях останавливали друг друга и спрашивали, какие известия. Вдруг разнёсся слух, что партия французских пленных, под русским конвоем, остановилась на Поклонной горе. Всё московское общество собралось их посмотреть. Улицы города превратились в место гулянья; цуги катились одни за другими; в открытых колясках сидели разряженные дамы. Один из любопытных, бывши тогда одиннадцатилетним мальчиком, живо помнит свою прогулку на Поклонную гору. В детском его воображении пленные представлялись ему людьми униженными, пристыженными, но не такими оказались они в действительности. Они собрались толпой около костра, разложенного в поле: мундиры их были в лохмотьях, из дырявых сапог торчала солома; но ребёнок был поражён гордым видом и молодцеватостью этих людей. Приезжие предлагали им своё посильное пособие, и они принимали деньги, приговаривая, каждый раз без малейшего смущения и с чувством достоинства: "Merci, madame, или monsieur".
   Однако город постепенно пустел. Народ поглядывал с недоброжелательством на экипажи, теснившиеся у застав, и роптал против дворян, которые покидали столицу на поругание нехристей. 26 Августа гул пушечных выстрелов долетал глухо до Москвы и приводил в ужас её жителей. На другой день узнали о Бородинском сражении, и многие Москвичи поняли, что за ним может легко последовать сдача города. Юшковы объявили, что едут немедленно, но ехать одним, при таком усложнении обстоятельств, им было страшно. Один из их родственников О-в пригласил их и тётку их Алымову в своё Рязанское имение, куда собирался сам с престарелой матерью и двумя сёстрами. Но отъезжающих тревожила новая забота: неудовольствие народа постоянно усиливалось, так что мужчины, покидавшие Москву, подвергались неприятностям и даже опасности. Что если О-в будет задержан? Тогда придётся шести женщинам и ребёнку, который был им поверен, совершить одним далёкое и небезопасное путешествие. Оставалось единственное средство к устранению беды: уговорили О-ва надеть чепчик.
   За ночь всё было уложено, и 28-го Августа поутру путешественники уселись в линейку и выехали благополучно за заставу, благодаря шляпке с лентами и шали, которою О-в прикрывал гладко выбритый подбородок. Но дальше они встретили толпу ратников, которые остановили их вопросом: "Куда едете?". -- "К себе в имение", -- отвечала Анна Петровна Юшкова [15]. "Так уж видно все Москву покидают, -- заговорили в толпе, -- видно, не жаль выдать её врагу на разграбление!..". -- "Добрые люди, -- возразила Анна Петровна, ведь вы видите, мы женщины, да ребёнок с нами; мы помощи никакой принести не можем". -- "Да вас-то мы не держим, а этих нам оставьте". Они указывали на кучеров и лакеев. -- "Как же нам кучера отдать? Кто ж на козла сядет?". -- "А нам что за дело? Хоть сама полезай! Мы этих молодцев не отпустим", -- и все обступили коляску. -- "Пошёл!" -- крикнула Анна Петровна. Кучер ударил по лошадям, добрая шестерня двинулась, толпа расступилась, и экипажи покатились.
   Путешествие совершилось, сверх ожиданий, без особых приключений. Поселившись около Рязани, Юшковы узнали, что Екатерина Афанасьевна Протасова отказалась наотрез покинуть село своё Муратово, на основании слухов, может быть пустых, и уговорила Киреевских остаться в её соседстве, так как у них было небольшое имение около Орла.
   В первых днях Сентября приехал также к О-вым один из близких их родственников, с тремя товарищами. Когда неприятельское войско вошло уже в Москву, они из неё выехали на одной лошади, в дрожках, на которые садились поочерёдно, и погоняли лошадь носовыми платками, из которых свили бич. Но им посчастливилось найти дорогой, в каком-то селе, телегу и тройку, которую они наняли. Между прочими новостями они привезли забавный рассказ об одном из старых своих приятелей. В народе ходил слух, что Шведы идут к нам на помощь, и когда Наполеоновские солдаты показались на Московских улицах, бедный старичок, обманутый народной молвой, поспешил к ним навстречу, приветствовал на ломаном Французском языке офицера взвода, пошёл с ним рядом, попотчевал его табаком, и подивился, что Швед говорил так бойко по-французски. Наш старик вернулся домой под самыми приятными впечатлениями; но каково же было его разочарование, когда он узнал, что неприятели в Москве, и что он же потчевал табаком одного из них!
   Юшковы прожили несколько месяцев у своих родственников и получили у них грустное известие о кончине зятя своего, Киреевского. Они желали бы навестить овдовевшую сестру, которая переселилась к тётке своей Протасовой, но не решались покинуть старушку Алымову. Она же, со своей стороны, не могла ехать в Муратово, потому что между нею и сестрой её Екатериной Афанасьевной возникла размолвка. Нельзя было, однако, употреблять во зло гостеприимство О-вых, и лишь только наступила весна 1813 года, Юшковы пригласили Алымову переселиться в село их Мишенское. Но недолго пришлось им там пожить: вскоре после их приезда Алымова тяжко занемогла и скончалась. Схоронивши её, сёстры уехали в Муратово.
   Интересны подробности о смерти Киреевского. Поселившись в своей скромной усадьбе под Орлом, он позаботился немедленно о том, чтоб изобрести себе деятельность. Городская больница обратила на себя его внимание; он поехал её осмотреть и нашёл в ней страшный беспорядок. Страдавшие заразительными болезнями не были отделены от прочих больных; раненые, которых привозили из нашей армии, лежали вповалку на полусгнившей соломе; одна палата казалась грязней другой; воздух был везде заражён. Василий Иванович принял на себя, немедленно и совершенно самовластно, попечение над больницей; распустил всех служивших при ней, приказал всё привести в порядок и распорядился, чтоб из его имения доставляли свежую солому. Он знал толк в медицине: мало того, что все предписания медиков проходили через его контроль, он прописывал сам лекарства. Каждое утро его встречали в больнице как начальника и ожидали его приказаний. Раз аптекарь отпустил ревеню больному, которому следовало принять другое; Киреевский вышел из себя, потребовал виновного и приказал ему выпить большую склянку ревеню. Проглотивши половину, аптекарь просил помилованья, но Василий Иванович был неумолим. Мужеством и твёрдостью воли он подчинял себе всех, в том числе и городские власти. Число больничных кроватей он увеличил на свой счёт, не жалея ни денег, ни труда. Всё кипело под его руками, но дорого пришлось ему поплатиться за свою деятельность. Он вернулся раз домой в сильном лихорадочном состоянии: медики объявили, что он заразился больничным тифом, и не оказалось возможности его спасти.
   Протасовская деревня Муратово населялась всё более и более. Екатерина Афанасьевна была рада каждому приращению своего семейства; она привыкла жить среди многочисленного кружка, и в эту тяжёлую эпоху придерживалась более чем когда-нибудь поговорки, что на людях и смерть красна. Однако туман, стоявший над Россией, начинал редеть; известия о наших победах за границей разгоняли понемногу общее уныние, особенно для тех, которые не имели близких в рядах войска. Жуковский, принужденный, вследствие тяжкой болезни, оставить военную службу, приехал также в Муратово, куда его влекла, кроме родственных связей, любовь к одной из дочерей Екатерины Афанасьевны. Общество постоянно увеличивалось. Наши помещики принимали охотно к себе пленных, и несколько Французов жило у Протасовых. Все старались облегчить участь этих несчастных, многие с ними дружились; часто природная их весёлость брала верх над горькими обстоятельствами, и они оживляли общество своими разговорами и остротами. Из числа тех, которых приютило Муратово, двое постоянно вели междоусобную войну. Один был Мену, племянник известного генерала того же имени, который принял в Египте начальство над армией по смерти Клебера, перешёл в исламизм, чтоб угодить мусульманам, женился на мусульманке, был разбит Англичанами, и по возвращении во Францию принят с почётом Наполеоном и назначен губернатором в Пьемонт. Племянник гордился незавидной славой дяди и был ярым Бонапартистом. Политический его враг, генерал Бонами, получивший под Бородиным двенадцать ран штыком, не скрывал, наоборот, своей ненависти к Наполеону и предсказывал, что "этот самозванец" загубит окончательно Францию. Раз за обедом, на который Екатерина Афанасьевна пригласила многих соседей, предложили тост за здоровье императора Александра. Бонами выпил молча, но Мену встал и сказал, подымая свой бокал:
   "Je bois a la sante de l'empereur Napoleon" [16].
   Эта вызывающая выходка сильно подействовала на присутствующих. Все сочли себя оскорблёнными, послышались с разных сторон раздражённые голоса, мужчины окружили Мену. Дело приняло бы, вероятно, неблагоприятный оборот, если б в него не вмешался вечный примиритель -- Жуковский: он напомнил всем о снисхождении, которое заслуживало положение пленных, находившихся под Русским кровом, и успокоил раздражённых.
   Декабрь подходил к исходу; собирались встретить весело Новый год. Жуковский приготовил стихи. Увеселенья начались с игр и жмурок. Бегая друг за дружкой, молодые люди поглядывали, в ожидании сюрприза, на таинственный занавес, прикреплённый между двух колонн, поддерживавших переходы верхних этажей через большую высокую залу. В данную минуту занавес поднялся, и перед зрителями явился Янус. На его затылке была надета маска старика, голову окружала бумага, вырезанная короной; надо лбом было написано крупными буквами число истекавшего года 1813; над молодым лицом стояла цифра 1814. Обе надписи были освещены посредством огарка, прикреплённого к голове Римского бога. Его роль исполнял один из крепостных людей, которому приказано было переносить, не морщась, боль от растопленного воска, если он потечёт на его макушку. Старик Янус поклонился обществу и примолвил:
   
   Друзья, я восемьсот
   Увы! тринадесятый,
   Весельем не богатый
   И очень старый год.
   
   Потом он обернулся к публике молодым своим лицом и продолжал:
   
   А брат, наследник мой,
   Четырнадцатый родом,
   Утешит вас приходом
   И мир вам даст с собой.
   
   В ответ на слова Януса прозвучала полночь, выпили шампанское и сели за ужин.
   Наконец пришлось праздновать взятие Парижа: мир казался ненарушимым, и все вздохнули свободно. Пора было разъезжаться по углам и приниматься за покинутый образ жизни. Юшковы и молодая вдова Киреевская с семейством собрались домой: Жуковский ехал с ними. Один из Муратовских соседей, Алексей Александрович Плещеев, пригласил их погостить на перепутье у него и отпраздновать день рожденья его жены.
   Плещеев был человек богатый, славился хлебосольством, мастерством устраивать parties de plaisir в великолепном селе своём Черни, держал музыкантов, фокусников, механиков, выстроил у себя театр, сформировал из своих крепостных труппу актеров и обладал сам замечательным сценическим искусством. Он не мог жить без пиров и забав: каждый день общество, собиравшееся в Черни, каталось, плясало и играло в Secretaire [17]. Отличившийся особенным остроумием был провозглашаем: le roi ou la reine du Secretaire [18]. Королевская роль выпадала чаще всего на долю Анны Петровны Юшковой. Лишь только её избрание было решено общим советом, она надевала самый лучший свой наряд, и остальные члены общества обращались в её придворных. Они принимали её приказания, вели её торжественно к обеду и носили на себе надписи, означавшие их должности: тут были телохранители, пажи и пр. Француз mr. Visard, гувернер маленьких Плещеевых, играл обыкновенно роль хранителя печатей (канцлера), и на его груди красовалась надпись: Garde des sots, вместо sceaux; каламбур относился к его воспитанникам [19], с которыми он не умел ладить.
   Хозяйка дома, Анна Ивановна Плещеева, рожденная графиня Чернышева, была красавица. Муж очень ей угождал, что не мешало ему ухаживать за другими. В день её рожденья он задал пир, который сохранился ещё в устных преданьях и даёт понятие об образе жизни богатых помещиков того времени. После обедни, на которую съехались ближние и дальние соседи, хозяин предложил прогулку. Пошли в рощицу, где, к общему удивлению, стояла выросшая за ночь роща. Когда виновница пира к ней приблизилась, роща склонилась перед ней, и обнаружился жертвенник, украшенный цветами; возле него стояла богиня, которая приветствовала Анну Ивановну поздравительными стихами. Потом богиня и жертвенник исчезли, и на место их явился стол с роскошным завтраком. По выходе из-за стола Плещеев спросил у жены и гостей, расположены ли они воспользоваться хорошею погодой, и привёл их к канавке, за которой возвышалась стена. Вход в ворота был загорожен огромной женской статуей, сделанной из дерева. "Madame Gigogne, voulez-vous nous Iaisser entrer?" -- закричал хозяин [20]. Но негостеприимная madame Gigogne размахивала руками вправо и влево и кивала грозно головой. Тогда явился монах и стал творить над ней заклинанья, разумеется, по-французски. Побеждённая madame Gigogne упала во весь рост через канаву, и спина её образовала мост. Со своей стороны монах превратился в рыцаря и приглашал гостей войти. Когда они перешагнули за ворота, целый город пред-ставился их взорам. Тут возвышались башни, палатки, беседки, качели. Между ними стояли фокусники со своими снарядами и сновали колдуньи, которые предсказывали каждому его будущность. Под звук военной музыки маневрировал полк солдат. На их знамёнах и киверах стояла буква Н, так как Плещеев звал жену свою Ниной. Лавочники приглашали посетителей взглянуть на их товары и подносили каждому подарок. Для крестьян были приготовлены лакомства всякого рода. У одной из башен стоял молодец, который зазывал к себе гостей. "Voulez-vous entrer, mesdames et messieurs, -- кричал он, -- voulez-vous entrer: nous vous ferons voir de belles choses" [21]. У него была устроена камер-обскура; все входили и глядели поочерёдно сквозь стёклышко, вставленное в ящике, на портрет Анны Ивановны, вокруг которого плясали амуры [22].
   Обед был, разумеется, роскошный; потом общество получило приглашение на спектакль. Давали "Филоктета", трагедию Софокла, переложенную на Французский язык, потом трагедию-фарс, под заглавием: "Le Sourd, ou l'auberge pleine" [23]. На этом представлении отличался сам Плещеев, который дополнял комедию своими остротами, и морил со смеху публику. За спектаклем следовали иллюминация, танцы и ужин.
   Но этот день, посвящённый таким блестящим забавам, чуть не навлёк неприятностей на амфитриона. Из числа его гостей нашлись люди, которым показалась сомнительною буква Н., стоявшая на знамёнах и киверах солдат, маневрировавших в импровизированном городе. В этой злосчастной букве прочли не имя Нины, а Наполеона. На счёт Плещеева стали ходить такие неприятные толки, что губернатор счёл долгом пригласить его к себе. Плещеев объяснил ему дело и обещался быть осторожнее.
   
   Генеалогическое подтверждение.
   Письмо к Издателю Русского Архива.
   
   М. Г. Вы желаете знать, верен ли рассказ г-жи Толычовой, напечатанный в вашем Русском Архиве, о женитьбе князя Василья Никитича Репнина, и точно ли жена его была дочь бедного лютеранского пастора, тогда как в Родословной Книге (князя Долгорукова) женою его показана графиня Марья Ивановна Головина. На этот счёт сомнений быть не может. Рассказ совершенно верен и записан с моих слов. Мать фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина была дочь пастора Поля; память её очень уважается в нашем семействе.
   Примите и пр.

Княжна Варвара Репнина.

   Мы слышали также, что кто-то из Репнинского семейства, намереваясь вступить в брак с особою ниже себя по общественному положению, ссылался именно на то, что князь Василий Никитич не противодействовал подобному союзу своего сына. П. Бартенев.
   

ПРИМЕЧАНИЯ:

   1. И так, я больно невзрачна, Государь. -- А в молодости я был красивым мальчиком.
   2. Не говорите со мною, Государь; потому что я взбешена против вас. -- Это отчего? -- Кучер мой и лошади задержаны полицией, и я должна была, под дождём и по грязи, пройти всю большую площадь: после этого поневоле взбесишься.
   3. Стой, стой! Меня выбросили вон. - Стой, стой! Меня посадили сюда.
   4. С которых пор ты у меня служишь? - С самого детства, ваше сиятельство. - Бил я тебя когда-нибудь? - Сохрани Бог, ваше сиятельство. - Ну, хорошо. Позови Фрица. - Гражданин свободного народа! Сегодня я в раздражённом состоянии, и рука у меня чешется, чтобы дать тебе пощечин.
   5. Ф.Ф. Кокошкин, потом М.Н. Загоскин. В их время Московский театр был совершенно независим от Петербургской дирекции.
   6. Чревовещатель.
   7. Луки. VIII, 30.
   8. Я бы желал знать, кто так зло подшутил надо мною. -- Я бы желал, по крайней мере, знать, мужчина ли это или дама. -- Нет ответа. Несомненно, что дама. Прошу её верить, что я рад, что мог послужить к её увеселению.
   9. Одна из них, княжна Анна, вышла впоследствии за Грессера, а другая, Екатерина, за Кожина.
   10. Кому-то вздумалось запереть нас, моя милая. Потрудитесь отворить, потому что ключ наверно в замке, и принесите вашу свечу, потому что наша погасла. -- Боже мой! Моя дверь тоже заперта, что это значит? Я постучусь дальше.
   11. Лихвинского уезда, но близь Тульского города Белева. Долбино находится в непрерывном владении Киреевских со времен Василия Шуйского. Дальнейший рассказ об ополчении напоминает допетровские времена, когда помещики являлись на государеву службу конны, людны и оружии. П. Бартенев.
   12. При Василии Ивановиче было в Долбине до пятидесяти дворовых изб.
   13. Сын его, покойный Иван Васильевич, передавал нам, что отец его, перед смертью, говорил ему о необходимости заниматься химиею и называл её "божественною наукою". В.И. Киреевский питал отвращение к Французским философам-энциклопедистам. П. Б.
   14. Он был женат на Авдотье Петровне Юшковой. После его кончины она вышла за Алексея Андреевича Елагина. У неё было три сестры: одной из них, Офросимовой, не было уже на свете в 1812 году; две другие были тогда ещё не замужем.
   15. Впоследствии известная писательница г-жа Зонтаг. В 1812 году ей было уже лет под тридцать.
   16. Пью за здоровье императора Наполеона.
   17. Игра секретаря состоит в следующем: все играющие садятся около стола, каждый пишет, какой ему вздумается вопрос на клочке бумаги, который свёртывает потом трубочкой. Эти записки кладутся в корзину или ящик; всякий берёт, на удачу, которую-нибудь из них и пишет ответ на предложенный вопрос.
   18. Королём или королевою секретарей.
   19. Sceaux и sots произносится одинаково по-французски, но первое значит печати, а второе дураки, и надпись, которую Француз носил на груди, значила: хранитель дураков.
   20. Мадам Жигонь, позволите ли нам войти?
   21. Не угодно ли вам войти, милостивые государыни и государи, не угодно ли вам войти; мы вам покажем прекрасные вещи.
   22. Этот фокус был устроен очень искусно: на отдалённом лугу был начерчен круг, и крестьянские дети, превращённые в амуров, плясали около него, а портрет был поставлен так, что занимал пространство круга.
   23. Глухой, или наполненная гостинница.
   
   Исторические рассказы, анекдоты и мелочи // Русский архив. 1877. Кн. I. No 2. С. 262--270; Кн. II. No 5. С. 98--103; Кн. II. No 7. С. 361--368. Подпись: Толычова.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru