После кончины царя Феодора Алексеевича, малолетний Пётр был избран на царство помимо старшего брата своего Ивана, и правление было вверено Наталье Кирилловне, матери отрока-царя. Но царевна Софья не мирилась с мыслью, что власть перешла в руки ненавистной мачехи, и задумала произвести переворот в свою пользу. Её приверженцы бродили среди народа, в особенности в Стрелецкой слободе, распространяя всюду слух, что Нарышкины, братья Натальи Кирилловны, замышляют извести царевича Ивана. Тем легче было поднять на бунт стрельцов, что они были недовольны своим начальством; к тому же им обещали богатые милости, если правление перейдёт в руки Софьи.
Нелепые басни волновали толпу: на улицах и площадях толковали о злых замыслах Нарышкиных и передавали друг другу, что один из них надевал царский наряд и венец и садился на трон, намекая, что здесь его место.
В утро 15 мая 1682 года один из приверженцев царевны и Милославский, близкий родственник её по матери, проскакали по стрелецким полкам с криком, что Нарышкины задушили царевича. Стрельцы ударили в набат и двинулись с распущенными знамёнами в Кремль, при барабанном бое.
В эту минуту царица Наталья принимала любимца её покойного мужа, воспитателя своего, престарелого боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Он был сослан царём Феодором и лишь за два дня перед тем возвратился из ссылки. Правительница рассчитывала на него, как на верного друга, на опытного советчика и на опору, необходимую при трудных обстоятельствах, в которых находилась.
Лишь только достигли до её покоев набат и неистовые голоса стрельцов, которые приближались с криком, что царевич удушен, она, по совету Матвеева, вывела обоих царевичей на Красное крыльцо. Рядом с ними шёл патриарх. Десятилетий Пётр обратил смелые глаза на непокорную чернь, и многие были поражены его повелительным и бойким видом. Но Иван стоял безмолвно около мачехи и глядел словно бессознательно на толпу. Ему было около шестнадцати лет. Из-под шапки, надвинутой на брови, выглядывали его болезненное лицо и безжизненный взор. При их появлении толпа внезапно стихла. Однако несколько стрельцов, боясь обмана, подставили лестницу к крыльцу, влезли на неё и спросили: "Точно ли ты царевич Иван Алексеевич, и кто тебя изводит?"
-- Я точно царевич, -- отвечал он, -- и меня никто не изводит.
Приверженцы Софьи, смешавшиеся с толпой, поняли, что необходимо воспользоваться удобною минутой, и закричали, что, хотя царевич жив, он окружён недоброхотами, желавшими его извести, и что народ не разойдётся, пока ему не выдадут изменников.
Тогда Матвеев сошёл с крыльца и начал уговаривать стрельцов. Он им напомнил их прежние заслуги и умолял не налагать пятна на свою добрую славу.
Давно привыкли в народе любить и уважать старика; его почтенный вид, седые волосы и кроткие слова сильно подействовали на толпу. Все слушали молча, и, по окончании его речи, стрельцы просили, чтоб он заступился за них пред царём, так как начальники их обижают.
Матвеев обещался исполнить просьбу и возвратился к царице. Но в эту минуту выступил вперёд князь Долгорукий, один из стрелецких полковников, и обратился к народу с бранными и угрожающими словами.
При виде ненавистного начальника бунтовщики загорелись новою яростью. В толпе пробежал зловещий гул; несколько человек вломились на крыльцо, схватили князя, сбросили его вниз, а другие его приняли на свои копья и потом изрубили бердышами.
Опьянела чернь, как голодный зверь, от первой капли крови. Масса двинулась вперёд и очутилась в одно мгновение на Красном крыльце. Бросились на Матвеева. Царица обвила его дрожавшими руками, но он был вырван из её объятий и умерщвлён на её глазах. Она не вспомнила себя от ужаса; схватила сына и увлекла его в Грановитую палату. Обезумевшая ватага ринулась во дворец, рассыпалась по Кремлю, отыскивая Нарышкиных и требуя, чтоб их выдали.
Возмутители составили заранее и вручили стрельцам список всех обречённых на смерть. Бунтовщики бегали по дворцу, заглядывали в чуланы, под кровати и врывались в церкви, отыскивая Нарышкиных. Одного из братьев царицы они нашли под престолом храма, поволокли на крыльцо и сбросили на копья. Много жертв пало в этот день. Стрельцы не разбирали уже тех, которых считали виновќными, и не давали никому пощады. Они вытаскивали на Красную площадь изувеченные тела, между тем как несколько человек, шедшие впереди, громко кричали:
Не мыслима была оборона безоружных бояр против вооружённых убийц. Бояре, находившиеся в Кремле, вверяли себя милости Божией и ожидали смерти. В числе их молодой человек, по имени Никита Романович Беловодский, бродил целый день по Кремлю, пытаясь напрасно проложить себе дорогу, чтобы выбраться из крепости. Наконец, в сумерки ему удалось достигнуть Никольских ворот; но едва успел он пройти несколько шагов по Красной площади, как верховая лошадь, сбросившая с себя седока, наскакала на Никиту Романовича и повалила его. Он сильно расшибся и лишился чувств.
Стрельцы разошлись по домам, лишь когда настала ночь, и поставили крепкий караул у кремлёвских ворот. Опустели улицы, и всё утихло в окровавленном городе.
Целый день стояла ясная погода, и солнце село в безоблачном небе. Но вдруг завыл ветер, и поднялась страшная буря, о которой наши летописцы упоминают с ужасом. Она вырывала с корнями деревья и сносила крыши с домов. Жители Москвы, ещё под свежим впечатлением дневных событий, видели кару Божию в раздражении стихии, a многие ожидали конца света, и все молились в домах.
Между тем Беловодский, пролежав долго без чувств, очнулся и поднялся на ноги; но первый порыв бури поверг его опять на землю. Взвились столбы густой пыли. Покатились на площади брёвна, лежавшие около стен, и истерзанные тела, над которыми ругалась поутру чернь. Один из трупов, приподнятый ветром, упал на Беловодского.
Наконец стихла буря. Тогда появились с разных сторон люди, пришедшие отыскивать среди умерщвлённых друзей или родных, чтобы предать их земле. Они ходили, скользя в крови, и громкие рыдания раздавались по широкой площади.
-- Сюда! Сюда! Словно кто-то вздохнул! -- сказал вдруг чей-то голос. -- Под этим трупом кто-то лежит.
Слуги, сопровождавшие боярина, который произнёс эти слова, нагнувшись над Беловодским, сняли мертвое тело, а боярин, расстегнув живо кафтан Никиты Романовича, приложил руку к сердцу раненого и молвил опять:
-- Жив! Сердце бьётся; несите его на наш двор, да осторожнее.
Слуги повиновались; но лишь двинулись они со своею ношей, толпа других холопей с ними столкнулась.
-- Тише! Куда лезете? -- крикнул боярин, шедший за своими людьми.
-- Прощенья просим у твоей милости, -- заговорили провинившиеся. -- Не остереглись второпях. Идём своего боярина отыскивать.
И один из них, взглянув на Никиту Романовича, воскликнул:
-- Да это он! Он, наш батюшка!
-- Ну, и слава Богу! -- отозвался боярин. -- Берите же его, а вы назад, за мной, -- продолжал он, обращаясь к своим людям, -- может, Господь поможет ещё кого спасти.
-- Дай тебе Бог много лет здравствовать! Пошли Бог всякое благополучие твоей милости! -- заговорили холопы и, приняв своего господина из рук его спасителей, понесли домой.
II. Никита Романович Беловодский.
Сорок лет слишком прошло с тех пор. Двадцатилетний Никита Романович превратился в бодрого, свежего старика, и мы находим его теперь в отдалённой приволжской вотчине, куда он был сослан по повелению царя Петра.
Никита Романович лишился рано отца и был воспитан матерью, которая внушила ему с детства глубокое уважение к дедовским преданиям и непобедимую ненависть к малейшему нововведению. Бояќрыня сильно косилась на Матвеева, который убрал свой дом по-европейски, украшал его картинами иностранных мастеров и устроил у себя театр, на котором играли немцы и его крепостные люди. Но когда царь Алексей Михайлович, под влиянием того же Матвеева, завёл "комедийную палату" у себя в Кремле, в двух шагах от святых соборов, боярыня дошла до последних пределов негодования.
-- Уж чего царь Иван, -- говорила она, -- о сю пору вспомнить о нём страшно, да и не дай Бог вспомнить на ночь! И на восьми-то жёнах он был женат, и проливал, что воду, неповинную христианскую кровь, самого святителя Филиппа не пощадил, а такого соблазна не творил, не потешал бесов комедийною палатой.
В таких понятиях рос молодой человек; он громко порицал правительство, но по долгу людей родовитых служил ему верой и правдой. Не по душе ему пришёлся переворот, отдавший правление в руки царевны. Ни отцы, ни деды не видывали, чтобы во главе царства стояла молодая девушка; но её власть была признана, и он поставил себе долгом, скрепя сердце, служить царевне.
Беловодская завещала, умирая, сыну хранить ненарушимо боярскую честь и не прельщаться никакими "новшествами". И его ненависть к "новшествам" росла с каждым днём. Для восстановления древних обычаев он рассчитывал на царя Петра и основывал свои надежды на враждебных отношениях царевны к своему брату. Он полагал, что, не любя сестры, не взлюбит Пётр и обычаев, введённых ею.
"Орёл, настоящий орёл!" -- думал он иногда, любуясь благородною и породистою красотой юного государя: "Придёт время, он сумеет заступиться за свои права, недолго оставит царство в бабьих руках; его не проведёшь! Он поправит отцовскую ошибку, не позволит никому себя одурманить, как одурманил Матвеев царя Алексея Михайловича; возвратит нас к прежнему благочестию".
А когда юный царь, вступив в своё законное наследие, смело пошёл дорогой, на которую так робко вступил его отец, отчаяние овладело боярином. Он был нрава крутого, не воздержен на язык, и резкие его слова доходили не раз до государя. Наконец, Никита Романович подвергся серьёзным подозрениям и получил приказание ехать в свои отдалённые вотчины. Он женился рано, и жена его скоро умерла бездетною. Ему было уже за сорок лет, когда он вступил в новый брак, и царский указ удалил его из Москвы с молодою женой и новорождённою дочерью.
В деревенской глуши Беловодский составил себе кружок из соседей, ненавистников, как и он, Петровской реформы, ездил с ними на охоту и любил угощать их у себя. Не замечая того сам, он отступил поневоле в своей ссылке от дедовских преданий. В провинции не знали теремного заключения, и Никита Романович был принуждён подчиняться обычаям страны, где ему пришлось жить. Соседи привозили к нему своих жён; из уважения к гостеприимству Анна Лукьяновна Беловодская обязана была ездить, в свою очередь, к ним, и они её принимали в присутствии своих мужей и сыновей.
В блаженные времена, о которых вздыхали противники Петровской реформы, женщина не знала общества, и никто не знал семейной жизни. Дети были поручены с рождения попечению мамок, а женщины проводили время в хозяйственных хлопотах или рукоделии и искали себе развлечения лишь в среде домашних сказочниц и шутих. Но в изгнании у Никиты Романовича не оставалось ничего, кроме семейных связей. Любовь, весёлость, молодость пригожей жены услаждали его горькую долю, и жена с дочерью были постоянно около него. Женившись, он желал страстно иметь сына, но горячо привязался к девочке, выросшей на его глазах, гордился её умом, любовался её красотой и говорил иногда своей боярыне:
-- А ведь в былое время сам царь взял бы, пожалуй, за себя нашу Олюшку.
Но прибавлял со вздохом:
-- А здесь нет ей жениха. Не отдам я её за какого-нибудь смерда, и придётся ей, видно, просидеть в девках по царской милости.
Семейные привязанности значительно смягчили суровый нрав Никиты Романовича; однако его воля была единственным законом в доме, и, начиная с жены и дочери, все должны были ей покоряться. Когда он находился в весёлом расположении духа, то всё смотрело весело около него; но его часто преследовала неотвязчивая грусть. Он никому её не поверял, но срывал сердце на всех домашних. Ни песни, ни пляски его шутов и скоморохов, ни сказки, которые рассказывал в длинные зимние вечера старик, сидевший, поджав под себя ноги, на полу, ни беседы с соседями, ни псовая охота, ни даже счастливая жизнь, не могли заглушить тоску по родимом городе в сердце изгнанника. Ему иногда мерещились, и во сне и наяву, давно опустевшие дедовские хоромы с их надворными строениями, с тенистым садом, и Москва-река, протекавшая у их подножия. И вспомнилось Никите Романовичу, как, быв ребёнком, он любовался при закате солнца на пестрые Кремлёвские башни, на церкви и царские терема, отражённые в светлых волнах, и не мог себе объяснить, почему они стоят в реке вверх ногами. Вспоминал он ещё, с глубоким вздохом, о скромной приходской церкви Софии Премудрости Божией, "что в Средних Садовниках". Сюда он хаживал к обедне с мамкой, которая давала ему по окончании службы медных денег для нищих, толпившихся около паперти. Здесь стоял он два раза под венцом, здесь совершились креќстины его дочери, здесь покоится прах его родителей.
"Всю остальную жизнь отдал бы, чтобы только взглянуть на своё родимое гнездо, -- думал он, -- чтобы поклониться матушке Москве, и смерть была бы отрадна, если бы знал, что похоронят меня на моей сторонке, там, где родился!"
III. Перемена судьбы.
Иногда судьба баловала Никиту Романовича приездом какого-нибудь московского приятеля, и трудно передать, с какою радостью встречал он появление гостя.
-- Словно мёду напился, -- говорил боярин, обнимая, с сиявшим лицом, дорогого гостя.
Анна Лукьяновна приказывала немедленно истопить баню и приготовить на славу обед или ужин. Все усаживались около приезжего, который являлся всегда с обильным запасом усердных поклонов от родственников, друзей и знакомых Беловодских и с бесконечными подробностями о новых порядках.
Никита Романович слушал с неудержимым негодованием рассказы о напудренных головах, о безбожных пиршествах, о французских танцах и о возрастающем могуществе князя Меньшикова.
-- В вельможи попал! -- говорил он, со своею горькою усмешкой. -- А я чай, мои же Фильки да Митьки его за волосы таскали, когда он блинами-то торговал. Эх, батюшка наш Пётр Алексеевич, во чью ты только головушку куролесишь!
Боярыню интересовали больше всего современные моды.
-- Как же это волосы-то мукой обсыпают? -- спрашивала она.
-- Обсыпают! Взобьют их, на голову-то положат подушку, да на подушку их вздёрнуть, и обсыплют мукой.
-- Уж и на подушку! -- говорил боярин. -- Это ты нас морочишь, приятель.
-- Честное слово! Да без подушки и нельзя, когда на голове-то целый аршин нагородят. А женщины навьючат ещё на эту башню золотых цепей, и жемчугов, и брильянтов.
"А может, они и красивы; хоть бы посмотреть", -- думала боярыня.
-- Стало, они без покрывала на улицу показываются? -- спрашивала она.
-- Уж какое покрывало, когда шея и плечи на виду.
-- Ну, а как же они пляшут на балах-то? Так ты, кажется, сказал: на балах?
-- Да полно тебе про бесовские-то игрища расспрашивать, -- перебивал её боярин.
-- Погибла, видно, матушка Русь, вот оно что!
Когда весть о кончине Петра разнеслась по всей России, Никита Романович обратился письменно к бывшему своему приятелю, князю Голицыну, с просьбой выхлопотать ему разрешение возвратиться в Москву.
Более полугода он ждал ответа и отчаивался уже в успехе своей попытки, когда нежданно-негаданно, в ту минуту, как семейство сидело за обедом, доложили о приезде Голицынского гонца.
Изменился в лице боярин и молвил торопливым, но смущённым голосом: "Сюда его!"
Гонец подал грамоту, в которой князь Голицын писал, что покойный царь даровал, умирая, прощение всем ссыльным, и что он, князь Голицын, напомнил о Беловодском, вследствие чего Беловодскому разрешается возвратиться в Москву.
Никита Романович пробежал глазами грамоту, между тем, как жена и дочь устремили на него взоры, горящие от любопытства и ожидания, но не смели поставить ему вопроса, а он не скоро заговорил, не скоро ему удалось одолеть своё смущение настолько, чтоб оно не прозвучало в его голосе. Наконец он перекрестился, и молвил: "В Москву! Разрешили!"
Между тем, как боярыня и её дочь шумно выражали свою радость, он богато одарил гонца, приказал накормить его праздничным обедом, и на другой же день начались приготовления к отъезду.
Уезжая из Москвы, Никита Романович оставил при своём дворе многочисленные семьи холопей, а надзор за ними доверил одному из своих родственников. Не рассчитывая на долгую ссылку, он не вывез из своих хор;м драгоценных вещей, составлявших украшение жилищ наших предков; к тому же тогдашняя деревенская жизнь отличалась крайнею простотой: жили в бревенчатых избах, среди стен, ничем не украшенных ни внутри, ни снаружи, и довольствовались мебелью плотничьего изделия, за неимением в глуши столяров и токарей.
Никита Романович, отправляя обратно в Москву гонца князя Голицына, послал с ним и своего гонца, которому приказал убрать и приготовить хоромы к приезду семейства.
IV. Возвращение изгнанника.
Путешествие длилось около трёх недель. За боярскою колымагой тянулся целый обоз с сундуками, перинами и разным домашним добром, и около сотни дворовых сопровождали господ. Бесконечный поезд добрался до Москвы ясным сентябрьским утром. Боярыня и её дочь поглядывали с любопытством вправо и влево и обменивались, не умолкая, своими замечаниями. Но Никита Романович не проронил ни слова с той минуты, когда кучер, наклонившись на козлах, промолвил:
-- Боярин, Москва видна; вон, справа-то, светится на солнце глава Ивана Великого.
Боярин выглянул из закрытой колымаги, окинул взором панораму города, которая обрисовывалась ещё бледно на горизонте, широко перекрестился, и слеза заблестела на его ресницах.
Вот въехали, наконец, в город, сворачивали не раз то направо, то налево, спустились к "Средним Садовникам" и остановились на набережной пред высокими хоромами. Над воротами стояла икона, как и в былое время. Никита Романович снял шапку и вошёл с обнажённою головой в жилище своих предков. Дворовые, остававшиеся в Москве, сбежались мгновенно из своих изб и повалились с плачем к ногам своих господ.
В сопровождении дочери и жены он обошёл все комнаты, но остановился около опочивальни, махнул рукой, чтоб его оставили одного, вошёл и притворил за собою дверь.
Долго стоял он, оглядываясь во все стороны и как бы не доверяя ещё мысли, что миновала пора ссылки, что он в Москве, на месте своего рождения, в своих родных хоромах. Пред ним воскресла вся жизнь, проведённая среди этих стен, все призраки прошлого, все тени отживших. Ему мерещилось, что из всех углов на него смотрят ласково давно угасшие взоры, в его ушах раздавались давно умолкнувшие голоса. Наконец, он поднял глаза к иконе, висевшей в углу, упал на колени и приник к дубовому полу поседевшею головой.
Между тем, повара усердно хлопотали на кухне, готовя наскоро обед для проголодавшихся господ; а боярыня с дочерью забрались на вышку, откуда любовались величественным видом Кремля. Солнце уже на закате освещало косыми лучами бесчисленные здания, разбросанные на вершине горы в живописном беспорядке. Со всех сторон сияли, в виде шатров или бочек, кровли, расписанные яркими красками и украшенные разными гребнями, флюгерами и позолоченными решётками; а между ними возвышались зеленые деревья и куполы храмов. Над древними соборами возносился крест великана-Ивана звонаря, и каменная зубчатая стена, пересечённая пёстрыми башням, охватывала весь Кремль, повинуясь неровностям почвы и понижаясь громадными ступенями к реке, бегущей у подножия крепости.
Молодая девушка, выросшая в глуши, среди скромной обстановки деревенского отцовского дома, стояла в неописанном восторге у окна. Она не понимала, чтобы в этих волшебных чертогах могли жить люди, созданные из плоти и крови, не понимала, как прохожие, сновавшие по набережной, не останавливались, поражённые красотой зданий, заключённых в этих стенах.
-- Матушка, родная, -- проговорила она, наконец. -- Помнишь, Афоня рассказывал про дворец царя Салтана? Должно быть, он такой.
И в её воображении вертелись напевы каких-то чудных песен и отрывки сказок, порождённых народною фантазией. Ей казалось, что вот-вот отворится окно одной из этих башен, и вылетит из него жар-птица, что распахнутся широко ворота позолоченной решётки, и выедет из них Иван-царевич на вороном коне, а к нему навстречу придёт красная девица, только что проснувшаяся после десятилетнего сна, на который обрёк ее злой колдун.
Голос матери пробудил Ольгу от её волшебных грёз.
-- Сойдём-ка вниз, -- сказала она, -- отец скоро обедать спросит, да ты и хор;м порядком не видала.
Стоило посмотреть на хоромы. Они принарядились к приезду хозяев, чтобы встретить их с почётом. Драгоценные кубки и разные затейливые безделушки, хранившиеся так долго в подклетях, красовались на горках, на вислых полках и поставцах. Окна были украшены резьбой, потолки -- изображеньями святых по золотому фону, а стены обтянуты красными сукном. Около стен стояли скамьи или лавки, обитые тоже сукном или золотистым сафьяном. На печах -- разных форм -- круглых, четырёхугольных, красовались колонки, карнизы и городки наверху, а изразцы были расписаны, и на каждом можно было прочесть поучительную надпись, соответствующую содержанию рисунка: "На чужой коровай рта не разевай", "Конь и о четырёх ногах да спотыкается", "Не плюй в колодец, как бы не пришлось из него воды испить", и тому подобное.
Пока женщины стояли в приёмной горнице, и Ольга всё рассматривала и всем восхищалась, к ним подошёл с сиявшим лицом Беловодский.
-- Ты, должно быть, проголодался, мой голубчик, сейчас обед соберут, -- сказала ему Анна Лукьяновна.
-- Что ты, жена! В своём ли уме? Да я ничего в рот не возьму, пока здесь не отслужат молебна и не окропят хором святою водой. Иль ты не догадалась за батюшкой-то послать?
-- Сейчас, сейчас, родимый, я немножко засуетилась... -- начала она робко.
В другое время ей пришлось бы выслушать довольно строгое замечание, но счастливое настроение духа располагало боярина к снисхождению.
-- Уж ты, видно, на радостях-то и впрямь рехнулась, -- сказал он и потрепал её ласково по щеке.
Пока один из холопей побежал к бывшему духовнику семейства, отцу Ионе, в красном углу приёмной накрыли скатертью стол, на который поставили икону, церковные свечи и серебряную чашу для водосвятия. Священник не замедлил явиться. Он остановился на пороге и окинул глазами хозяина дома, а хозяин его, и старики горячо обнялись.
-- Слава Богу, слава Богу! -- молвил отец Иона, и слёзы задрожали в его голосе. Он благословил боярыню и её дочь, и прибавил, останавливая взоры на Ольге:
-- Боярышня-то ваша расцвела в деревне, что маков цвет, а давно ли, кажется, я её в купель погружал.
-- А мне это время не коротко показалось, батюшка, -- сказал боярин. -- Да помолимся сперва, а там милости прошу нашего хлеба-соли отведать, тогда и потолкуем.
После молебна, на котором присутствовала вся дворня, пошли в столовую, отделённую сенями от прочих горниц, и сели за обед.
-- А где же кубок, что царь Иван Васильевич пожаловал моему предку после взятия Казани? -- спросил боярин. -- Иль ты забыла, жена, что из него всегда пили круговую на всех семейных пирах? А уж у меня давно такого пира не было!
Анна Лукьяновна поспешно встала и скоро возвратилась с массивным серебряным кубком, украшенным двуглавым орлом.
-- Благослови, батюшка, -- сказал Беловодский, наполнив кубок искристым вином, -- да выпей первый, а там и мы за тобой. В былое время многих угощал я за этим столом, -- заметил он, когда круговая была выпита. -- Кто-то из них в живых остался? Что прихожане? Ведь со всеми хлеб-соль водил. Что Селехонский?
-- Недавно жену схоронил.
-- Жаль. А дети есть?
-- Был сынок, да ребёнком тоже помер.
-- Опять бы ему жениться... Что он ещё за стаќрик! Он годов на десять, коли не больше, моложе меня.
-- Ему всё-таки за пятьдесят, опять же уж больно он невзрачен, -- заметил отец Иона, -- совсем не смотрит женихом.
-- Ну, а другие все что?
Священник рассказал, что такой-то умер, другой женил сына или выдал дочь замуж, и заметил в заключение:
-- Да, немало произошло перемен с твоего отъезда, боярин!
-- Немало, -- повторил боярин, -- да и Москва-то уж не та. Ехали мы, так я заметил, сколько выстроилось домов ни на что не похожих, и по улицам встречали мы кареты немецкого изделия, уж, видно, на дрова пришлось изрубить наши рыдваны да колымаги, а в каретах-то сидят какие-то заморские обезьяны, все мукой обсыпанные. Срамно глядеть.
-- А ты опять за старую песню, -- заметил отец Иона, покачивая головой. -- Не укатали, видно, бурку крутые горки.
-- Да и ты, батюшка, видно, от старой своей песни-то не отказался. Мало ли мы с тобой ещё тогда спорили?
-- Нельзя же всё хулить да хулить, боярин. Ведь всяк человек ошибается. Точно, было дурное, зато много было и хорошего при покойном царе. Попомни моё слово: ещё помянут его.
-- Да чем помянут-то? Ты говоришь: много было хорошего. Укажи же на хорошее.
-- А флот? А армия? А промышленность? Да что далеко ходить? Уж и то не плохо, что он тебя простил, умирая.
-- Простил! -- воскликнул запальчиво Никита Романович. -- Да за что он меня наказывал-то? Нет, батюшка, люблю я тебя и почитаю, как отца духовного, а ты мне в этом не перечь.
-- Ишь! Не перечить тебе! -- отозвался священники, рассмеявшись добродушным смехом. -- А когда ты царю перечил, ему, небось, следовало от тебя терпеть? Нескладно сказано, боярин.
Беловодский понял, что действительно "нескладно" сказал, и, вместо ответа, наложил себе на тарелку огромную порцию рыбной солянки, до которой был большой охотник.
-- Много, много было хорошего при покойном царе, -- повторил отец Иона.
-- Да и крови немало было пролито, -- отвечал Никита Романович.
-- Что и говорить: не мало! Да когда же она не проливалась? Уж родитель-то его куда были кроток сердцем, а крови тоже при нём довольно пролилось, хоть бы в Соловках. А насчет Петра Алексеевича -- он служили родной земле и царём и рабом, и если её ради какой грех на душу взял, нам не осуждать, а молиться за него следует.
-- Ну, уж нет, молиться не буду! Видит Бог: я на него не за себя зол, а молиться не буду, хоть ты на меня, батюшка, епитимью наложи.
-- И наложу; вот увидишь, что наложу, -- отозвался с улыбкой священник. С этим словом он встал, помолился и продолжал, кланяясь:
-- Спасибо тебе и твоей боярыне за вашу хлеб-соль, Никита Романович, а о покойном царе лучше нам не толковать, а не то и впрямь поставлю на поклоны.
V. Жизнь в Москве.
Из всех друзей, о которых он вздыхал в своей ссылке, Никита Романович был особенно привязан к отцу Ионе и к двоюродной своей сестре и ровеснице, боярыне Ирине Ильиничне, крёстной матери Ольги. Он вступал с ними часто в спор насчёт ненавистных ему чужеземных порядков, введённых Петром Великим, но его дружеские отношения к ним не пострадали от различия понятий. Никита Романович очень дорожил старыми связями, а священник и Ирина Ильинична были из умеренных. Она покорялась необходимости и духу времени, надевала французское платье и напудренный парик, когда императорское семейство было в Москве, и ей приходилось представляться ко двору, но при первой возможности возвращалась к сарафану и повойнику. Бездетная вдова была весёлая, радушная хлебосолка, искренно благодарная покойному царю за уничтожение тюремного заключения, и принимала без разбора поклонников новых порядков и приверженцев старых, лишь бы они пришлись ей по душе. Зато она выезжала в дедовских рыдванах, и её хоромы сохранили всецело свой первобытный характер. В них не было мебели нового фасона или мифологических изображений на стенах, и стояла, как в былые времена, около печки прялка, за которою любила сидеть боярыня, осторожно вытягивая тонкую нитку и думая весёлую думу под пляску веретена. Когда Беловодский упрекал свою двоюродную сестру в отступлении от древних обычаев, она отвечала:
-- Может, иное мне самой не по душе, да один в поле не воин. С волками жить -- по-волчьи выть.
И прибавляла иногда, смеясь:
-- Может и ты, голубчик, завоешь -- дай срок!
Это предсказание наполняло негодованием душу боярина; однако, ему пришлось скоро сознаться, что он точно "завыл", по выражению Ирины Ильиничны. От своих понятий он не отступал ни на волос, однако должен был во время своей ссылки сделать много уступок обычаям, принятым в провинции. С этими уступками мирилась его совесть, потому что деревенские соседи давали известную свободу своим жёнам и дочерям не ради перемены, а ради того, что в глуши "спокон века так водилось". "В чужой монастырь со своим уставом не ходят", -- говорил Беловодский и думал, возвращаясь в Москву, что там будет другое, что там Анна Лукьяновна с дочерью будут жить "на своей половине", как жила его первая жена. Однако он скоро убедился, что в какой бы ни попал монастырь, приходится подчиниться его уставу.
В это время родственные связи были очень уважаемы: необходимо было, чтобы боярыня с дочерью, после возвращения, объехали всех близких и дальних родственниц, которые принимали их не на "своей половине", но точно так же, как деревенские соседки, в приёмной горнице, где их мужья беседовали со своими гостями. Не по душе пришлось боярину такое нововведение, и сильно ворчал он на первых порах.
-- Что? Видно моя правда, -- говорила ему Ирина Ильинична, -- уж как ни хорохорься, не бывать по-твоему. Опять же, что правда, то правда: об тереме нечего горевать. Насиделась я в нем, и знаю, каково там живётся. Скука, бывало, такая разберёт, что станешь с досады сенных девок по щекам трепать. А теперь вот никого пальцем не трону. Что за важность -- добрых людей посмотреть да с ними поболтать.
Эти доводы не убеждали Никиту Романовича, но он должен был уступать, скрепя сердце, и лишь редко стеснял жену и дочь. Они были в восторге от Москвы, и скоро протекла для них осень, да и сам боярин не видал, как бежало время в его излюбленных хоромах, среди прежних приятелей.
Подкралась будто невидимкой зима, и наступило Рождество. В старину проводили, обыкновенно, праздники у старшего из родственников. Никита Романович был не старший среди своих, но, из уважения к долгой его ссылке, все собрались к нему. Обед был приготовлен на славу, и когда гости разъехались, поблагодарив хозяев за угощенье, Ирина Ильинична села к жарко-натопленной печке.
-- Приезжай ко мне со своими вечеринку скоротать под Новый год, -- сказала она. -- У меня соберётся молодежь на подблюдные песни.
-- Какой тебе Новый год? -- возразил боярин. -- Я справлял Новый год на Семёна.
-- Может, и мне бы Семёна вернуть хотелось, мой батюшка, да руки коротки.
-- А кто ж тебе велит новолетие на Василья справлять?
-- Кто велит? Царь велел. Аль не знаешь?
-- Как не знать, да он по-своему, а я по-своему. Мало ли что он коверкал? Слыхано ли дело, -- продолжал боярин, подымая внушительно к носу указательный палец правой руки, -- год в четыре месяца свернуть!
-- Да ведь уж дело сделано, не вернёшь. Меня в первые-то года тоска даже разбирала на Семёнов день, да видно, не наша с тобой воля.
-- Год в четыре месяца! -- повторил боярин. -- Ведь блажь-то какая! Помню, как теперь: подходил к концу год, готовились все встретить по православному обычаю новолетие; вдруг вышел царский приказ: не сметь, мол, и проводить Семёнов день по-будничному. Все мы диву дались, что за притча такая? Накануне Семёнова дня сидим мы с матушкой в её опочивальне, и говорит покойница: "Хоть всенощную прочитать, авось на это запрета не будет". Не успел я положить церковные книги на аналой да свечи зажечь пред иконами, слышим, колотятся палками в окна. Так мы и обмерли.
Изменилась в лице покойница, перекрестилась и молвила: "С нами сила крестная!" Я побежал узнавать, что такое. Царские, говорят, дозорные, приказывают, именем царя, чтобы гасили огни и ложились спать. Что прикажешь делать? Так и легли, лба не перекрестивши.
-- Ну, сам же ты говоришь: что прикажешь делать? Уж мы этих порядков не переменим. Пускай хоть молодёжь-то потешится, и нам стариками веселей будет, на них глядя. Приезжай-ка со своими!
-- А у тебя, я чай, сестра, все будут напудренные да намазанные, да платья на проволоках, так что иной чучеле повернуться в нём нельзя?
-- Как кто хочет, так и одевайся, да только меня потешай. До смерти люблю, как они пляшут да подблюдные песни поют, как бывало мы сами в старину. А уж нынешних плясок у меня не увидишь. Я всегда говорю: "На ваше веселье поглядеть, мои дорогие, так челюсть свихнёшь зеваючи. Хоть бы ваш минавет!"
Боярыня встала, вышла на средину комнаты и стала медленно приседать. Все рассмеялись.
-- Да ещё, -- продолжала она, возвращаясь на своё место, -- когда они ко мне соберутся, прошу при мне языка не коверкать: ваша достоуважаемая персона, да презентую вам мой решпект, да мой салют, да мой комплимент. Ведь с непривычки подумаешь, право, что они ругаются.
Боярин продолжал смеяться, и Ольга, видя весёлое расположение отца, обратилась к нему:
-- Родимый, поедем к крёстной, -- молвила она.
Её умоляющий голос и умоляющий взор смягчили окончательно сердце боярина. Он отвечал, подмигнув с усмешкой на молодую и красивую ещё жену, которая любила и принарядиться и повеселиться:
-- Да, может, мать на пляске-то да на песнях соскучится?
-- Куда ни шло -- поскучаю! -- отозвалась Анна Лукьяновна, лукаво улыбаясь в свой черёд.
-- Ну, поскучать, так поскучать, так и быть, поедем, -- решился Никита Романович.
VI. Святки.
Ольга не спала от радости несколько ночей сряду, и в назначенный день принялась наряжаться, как только встала из-за стола. Она походила на тех красавиц, в честь которых слагались наши древние песни: стройная, русая, румяная, голубоглазая, с тонкими бровями и алыми губками. Около неё хлопотали усердно старая мамка и целая дюжина сенных девушек, которые ждали лишь отъезда господ, чтобы затянуть песни и погадать.
Наряд молодой девушки состоял из кисейной рубашки, застёгнутой богатыми запонками, и шёлкового голубого сарафана, вышитого золотом. Из-под бархатного повойника, унизанного жемчугом, падала ниже пояса тяжелая коса.
-- Уж все заглядятся на тебя нынче, моя кралечка, -- сказала мамка, окидывая её гордым взором. -- Боюсь до смерти лихого глаза: будешь почивать ложиться, я тебя с уголька умою.
Никита Романович собирался также к Пронской, но угорел поутру в бане и лёг рано спать; а мать и дочь, нарядившись на славу, надели меховые шубки и спустились с лестницы. Полетели по набережной санки, запряжённые шестериком в цуг, и захрустел, заискрился промёрзлый снег под копытами лихих коней. Со всех сторон горели огни, и синеватый снег лежал белою пеленой на реке. Быстрые кони, промчавшись по Каменному мосту, повернули направо и въехали Боровицкими воротами в Кремль. Месяц, уже всплывший на тёмном небе, обливал его своим блеском и придавал ему таинственный характер. Иные здания были ярко освещены, другие погружены в полумрак. Их очертания, неуловимые для глаза, принимали странные фантастические формы. Казалось, что в каждом углублении, на каждом выдающемся углу стоит в неусыпном бдении над древнею крепостью чья-то тень, какой-то призрак, покинувший вековую могилу. Золотые кресты и куполы храмов сияли. Великолепен Кремль ясным летним днём, но ещё великолепнее зимнею, месячною ночью.
В одно время с санями Беловодских подъехали к крыльцу хором Ирины Ильиничны несколько других ещё саней, и все гости вошли вместе с громкою песней, унаследованной с незапамятных времён от предков:
Первый терем -- светел месяц,
Другой терем -- красно солнце,
Третий терем -- часты звёзды.
Хозяйка встретила, низко кланяясь, дорогих гостей. Видно было с первого взгляда, что она не поскупилась, чтобы принять их с почётом. Горницы были освещены восковыми свечами, и на столах возвышались грудами короваи, яблоки, орехи калёные или варенье в меду, пастилы, разные пряники, и красовались серебряные кубки и чарки для вина, кваса, мёда и наливок.
Вошедши, гости стали в кружок и затянули хором другую ещё песню, с которой начинается всегда святочный пир.
Слава Богу на небе,
Слава!
Государю нашему на земле,
Слава!
Чтоб нашему государю не стареться,
Слава!
Его цветному платью не изнашиваться,
Слава!
Его добрым коням не изъезживаться,
Слава!
Его верным слугам не измениваться,
Слава!
Чтоб правда была на Руси,
Слава!
А эту песнь мы хлебу поём,
Слава!
Хлебу честь воздаём,
Слава!
-- Крестница, -- сказала Ирина Ильинична, когда песня замолкла, -- бери блюдо и обходи кругом.
Ольга взяла заранее приготовленное блюдо, в котором уже лежали кусок обгорелой глины, кусок хлеба и угли. Накрыв его шёлковым платком, она обошла с ним всех гостей, и каждый опускал в него серёжку, кольцо или запонку. Потом начались подблюдные песни и гаданья, сопровождаемые смехом и весёлыми восклицаниями.
-- Ну, отдохните, полакомьтесь теперь, -- крикнула вдруг хозяйка дома, -- а то, пожалуй, и горло пересохнет.
Молодёжь ринулась резвым роем к угощению. Но раздался шум на лестнице; все взоры обратились к дверям, и толпа ряженых вошла в горницу. Тут были самые разнообразные одеяния: косматый бука, с огромными рогами на голове, шёл рядом с турком; баба-яга с чёрными зубами и мочальным хвостом держала метлу в руках. Молодой человек был одет в женское французское платье. Его вёл под руку воин, с опущенным забралом и в древнем доспехе. Многие были замаскированы.
Радостные крики приветствовали появление новых гостей; все их обступили.
-- Вот спасибо! Вот уж потешили, -- говорила Ирина Ильинична, оглядывая маски. -- Да хотелось бы знать, кто вы такие, добрые люди; лица закрыли, хоть словечко молвите.
-- Здорово, матушка Ирина Ильинична! Многие вам лета, боярыня, -- заговорили разом несколько искажённых голосов.
-- Ишь, нашли дуру! - воскликнула боярыня. -- Уж как ни коверкайте языки, а узнаю, -- и она стала называть одного за другим замаскированных. -- Ну, долой личины! А ты, Митя, -- продолжала она, обращаясь к воину, -- подыми-ка забрало да снимай шлем; ведь жарко в них, небось.
Воин снял шлем и обнажил красивую, мужественную голову, покрытую чёрными кудрями. Быстрый его взор скользнул по всем присутствующим и остановился на Ольге. Молодой человек был поражён её красотой и подошёл к ней.
-- А ты, боярышня, узнала ли кого из нас? -- спросил он.
Ольга, выросшая на деревенской свободе, была не застенчива, однако смутилась неожиданным вопросом незнакомца и отвечала, потупившись:
-- Да я никого не знаю, я не здешняя.
-- Поведай, как тебя величать по имени и отчеству, да скажи, откуда ты?
-- Зовут меня Ольгой Никитичной.
-- А кто твой родитель?
-- Боярин Никита Романович Беловодский.
-- Имя известное; а разве он не москвич?
-- Он долго жил в ссылке, и недавно вернулись мы в Москву. Покойный царь сослал его в нашу вотчину.
-- А за что он его сослал?
-- Да не полюбились батюшке новые порядки; он говорит: жили без них наши деды, -- отвечала Ольга, приободрившись немного и разгрызая волоцкий орех.
-- А, так вот за что он с царём не поладил! А ты, Ольга Никитична, не утруждай жемчужных зубов, -- сказал воин, взяв щипцы со стола. -- Дай, я тебе наколю.
Он начал колоть орехи, которые подавал ей один за другим, и спросил:
-- А тебе хотелось бы жить, как жили наши деды?
-- А что ж? Жили они хорошо.
-- Спросить бы у них! Может, разве на старости жили хорошо, а кто дожил до старости, уж и позабыл, как горька была его молодость, потому и похваливает прежние порядки.
-- А почему же горька была их молодость?
-- Да с чего бы ей сладкой-то быть, когда женили добра молодца помимо его воли, а красную девушку выдавали за постылого? Сама посуди: ведь женились, не видав друг друга в глаза, и приходилось иному всю жизнь маяться.
-- Да, это что говорить, -- отозвалась Ольга, втягиваясь понемногу в беседу, -- уж какое тут счастье с постылым.
-- То-то и есть! Вот хоть бы теперь о себе скажу. Всех своих перехоронил, живу один, что былинка в поле. Пошлёт Господь жену по душе, значит Он оглянулся на меня, а попадётся недобрая, совсем мне погибнуть надо.
-- Стало, ты рано сиротой остался? -- спросила с участием Ольга.
-- Еще двадцати трёх лет мне не минуло, а я в один месяц отца и мать похоронил, -- отвечал он, и лицо его приняло грустное выражение. -- Живу я один в своих хоромах, так что тоска сердце гложет. Дай Бог здоровья Ирине Ильиничне, приголубила меня. Кабы не она, совсем бы затворником жил. Я и на песни к ней сегодня ехать не хотел, да она меня больно понудила. Вот и приехал, спасибо ей, -- заключил он, бросая взгляд на молодую девушку.
Она смутилась и спросила, чтобы переменить разговор:
-- А зачем же царь хотел нашу землю в Немечину переделать?
-- Он хотел взять из Немечины, что нам пригодно, а там много хорошего, ведь я там был.
Она поглядела на него с изумлением, как бы удивляясь, что не узнала с первого взгляда человека, побывавшего в Немечине.
-- Что ж ты так на меня смотришь? -- спросил он, улыбаясь. -- Иль тебе страшно?
-- Не то что страшно... а мне диковинно, как ты туда попал... ведь оно, чай, далеко.
-- Что и говорить! Не рукой подать!
-- А как тебя звать по имени и отчеству? -- спросила она с любопытством. Её сильно заинтересовало имя человека, побывавшего в басурманской земле.
-- Дмитрий Борисович Дубровский.
Ольга опять на него взглянула пытливо; ей казалось, что она откроет в его лице какую-нибудь особенность, не поразившую её в первую минуту, и спросила наконец:
-- И ты выучился говорить по-тамошнему?
-- Выучился.
Ольга посмотрела на него с любопытством.
Оба замолкли. Молодой человек глядел на красавицу и думал:
-- Должно быть, добрая душа: окинет взором -- сердце елеем обдаст, говорит -- словно малиновка поёт, а смеётся, что младенец непорочный.
Между тем, гости, насытившись, собрались приступить к новому гаданью. Поставили на пол чашу с водой, положили рядом кусок хлеба и два кольца -- одно медное, другое серебряное, всыпали в них овса, потом принесли петуха.
Известно, что если петух пьёт воду, судьба сулит гадальщице мужа пьяницу, примется ли он за хлеб, он предвещает мужа бедняка, клюёт ли он из серебряного кольца -- молодая девушка будет счастлива в брачной жизни, клюёт ли он из медного -- выпадет ей горькая доля.
Несколько молодых девушек гадали поочерёдно. Когда настала очередь Ольги, сердце её сильно забилось. Что-то сулит ей будущее? Она не спускала глаз с петуха, который, уже напившись и наевшись, прохаживался важно по полу немного озадаченный множеством лиц, обступивших его, и ярким светом, разлитым по комнате. Наконец, он остановился около медного кольца и нагнул к нему голову. Ольга изменилась в лице и чуть не вскрикнула от страха. Но петух, как бы одумавшись, ступил ещё шаг вперёд и принялся бодро клевать из серебряного кольца. Молодая девушка почувствовала, что у неё отлегло от сердца.
-- Видно, на твою долю выпадет светлая судьба, боярышня, -- сказал Дубровский, подходя к ней. -- Пожелай и мне того же: авось посчастливится сироте горемычному с твоего доброго слова.
-- Пошли тебе Господь свою милость, -- отозвалась она вполголоса.
VII. Приступают к делу.
Возвращаясь домой, мать и дочь успели во время короткого пути обменяться лишь отрывочными речами; но боярыня, понимая, что Ольга приглянулась Дубровскому, ждала с нетерпением минуты, когда останется с ней наедине, чтобы расспросить её обо всём, а молодую девушку начинал уже разбирать сильный страх. Что, если отец узнает, что она беседовала так долго с незнакомым, с приверженцем покойного царя, да ещё вдобавок с человеком, который побывал за морем и говорит по-басурмански? А между тем, образ этого человека являлся ей таким милым, таким родственным. Ей казалось, что они уже давно-давно знакомы.
Сенные девушки раздели, уложили боярынь и ушли к себе, загасив свечи и оставив опочивальню, освещённую лишь лампадами, горевшими пред иконами. Тогда Анна Лукьяновна приподнялась на своей кровати, оперлась локтем в подушки и спросила:
-- Ну что, Олюшка? Что тебе говорил этот Дубровский? Ирина Ильинична очень его хвалит, говорит: умный такой и добрый.
Ольга понимала, с какою тайною надеждой её мать интересуется им. Она сбросила с себя одеяло, накинула душегрейку на плечи, быстро перебежала комнату разутыми ножками, села на кровать матери и глубоко вздохнула.
-- Ну, рассказывай же, -- настаивала боярыня.
-- Ох, матушка родимая! Уж не знаю, как и рассказать. Правду говорит крёстная: умён он на диво и собой такой красивый, точно писаный, и видно, что добрый; да ведь он говорит: не хороши были прежние порядки, а теперь лучше. И был он в Немечине, и по-тамошнему говорить умеет. Батюшка-то очень прогневается, если узнает, что я с ним беседу вела.
Призадумалась боярыня; Пронская успела уж ей сообщить, что Дубровский думает жениться, что ему хотели сватать красивых и богатых невест, но он ищет жену по душе, и что она, Ирина Ильинична, позвала его собственно с тем, чтоб он видел Ольгу.
-- Твоя крёстная мне об этом не сказывала, а к отцу страшно с этим и приступать, -- промолвила, наконец, Анна Лукьяновна, отвечая на собственную мысль, -- а всё же власть Божия. Может, Ирина Ильинична как-нибудь... ведь иной раз и отец слушает; а ты ему ничего не говори.
-- Как можно! Как можно, родимая! А он точно - хороший. Сказывал, как он сиротой остался и тоскует один в своих хоромах. Так его жаль!
Она передала матери свой разговор с Дубровским, и долго беседовали вполголоса обе женщины. Наконец, Ольга возвратилась на свою постель, но не скоро ещё могла заснуть. Лишь пред рассветом одолела её дремота, и молодой девушке мерещились поочередно во сне: подблюдные песни, Кремль при месячном сиянии, петух, бродивший по полу, разгневанный отец и незнакомые хоромы, где живёт один, с тоской на сердце, добрый молодец.
Мать и дочь грустно провели следующий день: боярыня понимала, как шатки её надежды на брак дочери с завидным женихом, и ждала нетерпеливо возможности переговорить с Ириной Ильиничной, а Ольга боялась, как бы не узнал отец об её беседе с поклонником Петровских порядков, вздыхала, невольно думая о грустной доле молодого боярина, и говорила себе:
-- Уж он, верно, будет любить жену, а его как кажется не полюбить, хоть за его сиротство!
К тому же Никита Романович был не в духе. Его сердили ёлки, украшавшие дома, и гости, которые являлись к нему с пожеланиями всякого счастья на Новый год. Он отвечал неизменно, что справлял Новый год на Семёна, и придирался ко всему, чтобы нападать на новые порядки.
На другой день мамка пошла к обедне. По окончании службы, в ту минуту, когда она выходила из церковных ворот, с ней поравнялся человек пожилых лет и спросил вполголоса, нагибаясь к ней:
-- Старушка Божья, ты ли Акулина Козьминична, мамка боярышни Беловодской?