Новиков-Прибой Алексей Силыч
В бухте "Отрада"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Силыч Новиков-Прибой
В бухте "Отрада"

   В волнах Балтийского моря мерно покачивался наш пароход, преодолевая встречный ветер и ночной мрак, держа курс к далеким берегам Англии, а в кают-компании при свете электрической лампочки пожилой и полный механик рассказывал мне свою историю.
   ...Я, если хотите знать, -- человек мирный. Во время каких-нибудь скандалов и столкновений других люблю держать нейтралитет. Это уж в моем характере. О политике люблю только послушать, но почти не занимаюсь ею. Для этого, я полагаю, есть другие люди, которые могут протанцевать на острие ножа и не обрезаться. А мое дело -- знай работай. Это у меня с детства, из деревни, где вместе с отцом я немало земли переворочал.
   Должен сказать, что на военной службе мне везло. Начал я с матроса второй статьи, как полагается нашему брату, а на второй год уже плавал кочегаром. Потом благодаря своему старанию добился, что меня назначили в школу машинистов самостоятельного управления. Через два года успешно кончил ее. Дальше пошло само собой: дослужился до судового кондуктора, а после революции получил звание механика. Правда, для этого мне пришлось потратить двадцать с лишним лет упорного труда. За это время много судов переменил. Плавал на броненосцах, крейсерах, миноносцах, подводных лодках. И, не хвастаясь, скажу, что всю судовую механику на практике прошел и знаю ее так, как едва ли знает любой мусульманский мулла свой коран.
   При царском режиме я не особенно любил власть -- она всегда казалась чужой, не народной. Правда, воевал за нее, но только потому, что нельзя было не воевать. А тут еще об измене заговорили. Под яростным натиском немцев ломалась Россия, слезами и кровью истекал народ. Наконец всплыл Гришка Распутин. Все это очень раздражало меня, но не настолько, чтобы я мог зашипеть, как волна у скалы, и стать революционером... Нет, я честно исполнял свою работу.
   А революция все-таки пришла, пришла помимо меня. Ураганом налетела она и развеяла всю старую власть, как мусор. Скажу откровенно -- в груди моей загорелось новое солнце. Вместе с другими я чувствовал себя перерожденным. Дальше этого мне не хотелось идти. Однако недолго продолжались медовые месяцы. Истории неугодно было справляться с моими желаниями, и она продолжала разворачиваться по-своему. В революционной стране еще раз произошла революция. Потом, как вам уже известно, началась гражданская война.
   Все это очень не нравилось мне. Я насторожился.
   Еще раз повторяю, что я человек мирный, люблю тишину и покой. И все-таки циклон революции одним крылом захватил и меня. До сих пор не могу без дрожи вспомнить об одном случае, какой выпал на мою долю.
   В то время я находился на далекой окраине России -- в царстве белых. Отсюда именно поднимались "спасители" отечества. Забряцали сабли, засияли разные погоны, до генеральских включительно. К восставшим присоединились попы, благословляли их на ратный подвиг золотыми крестами и усердно служили молебны. Везде, бывало, только и слышишь:
   -- За возрождение родины!
   Хотели и меня мобилизовать, но этот номер не прошел: я уже отпраздновал сорок девятые именины. Поступил механиком на коммерческий пароход "Лебедь". Судно это было небольшое, в тысячу тонн, и годами чуть ли не ровесник мне.
   По-прежнему я строго держался своего правила -- сохранять во всем нейтралитет. От политики подальше, а труд, где бы он ни происходил, всегда останется только на пользу человечества. Так, по крайней мере, я думал тогда.
   Мобилизовали моего старшего сына Николая. Прослужил он несколько месяцев, а потом, не будь дурным, взял да и дезертировал из армии. Явился голубь домой.
   -- Здравствуйте, папа и мама!
   Так мы и ахнули с женою. Сколько хлопот наделал нам, сколько страху нагнал на своих родителей.
   Что, думаем, теперь делать?
   Далеко на севере есть приятель у меня, верный друг -- Саим. Решаю отправить сына к нему. Иначе пропадет парень. А там -- сам черт его не найдет!
   Говорю:
   -- Поезжай, Николай, к Саиму. Дам денег. Переждешь у него, пока вся эта кровавая суматоха не кончится. А там, глядишь, и домой благополучно вернешься.
   Парень он у меня работящий и послушный. Против родителей никогда и ни в чем не возражал. Грех пожаловаться. Любимец мой. А тут заупрямился.
   -- Не для того, -- говорит, -- я из армии убежал, чтобы прятаться, как налим под камнем. Я хочу сражаться за правду...
   -- Какая, -- спрашиваю, -- тут правда, когда поднялся брат на брата и кровь на свою кровь пошла?
   Нет, не уговорить его. Одно -- стоит на своем. До слез ведь довел нас с женою.
   Ушел в сопки к партизанам.
   Тяжелое горе свалилось на мою седую голову. Задумался я. Сделаю рейс, вернусь домой, и что же? Чувствую безотрадную пустоту в своей собственной квартире. Жена в слезах, увидит меня -- начинает пилить:
   -- Брось ты на этих лиходеев работать. Как тебе не стыдно против родного сына идти?
   Она у меня из простых, малограмотная, но женщина хорошая.
   Возражаю ей:
   -- Мое судно не военное, а коммерческое. Ты это сама знаешь. Значит, я сохраняю нейтралитет.
   -- Подумать только, какое слово выдумал! А мне наплевать на твой нейтралитет...
   Есть у меня сынишка, Павлик, черноглазый крепыш, такой шустряга, каких мало на свете. Ему тогда только что на пятнадцатый перевалило. Услышав наш разговор с женою, заявляет самым серьезным образом:
   -- Идем, папа, к партизанам, и больше никаких.
   Смотрю на него, сдвинув брови.
   -- Откуда это тебе в голову пришло?
   Обиженно отвечает:
   -- Егоркин отец вместе с партизанами сражается. А мы что глядим? Буржуям, что ли, продались?
   Егорка Сурков на год старше моего сына, дружит с ним. А отец его -- бывший токарь из Петрограда, служил машинистом на "Лебеде" и за месяц до этого сбежал с парохода.
   Постучал я по столу кулаком.
   -- Вот что, Павлик, такие мысли выкинь из головы. Чтобы я больше не слыхал об этом. Тебе учиться надо. Слышишь?
   Мальчонка насупился, как галчонок в ненастье, и басит.
   -- Слышу. Я, поди, не глухой.
   -- Еще что скажешь?
   -- Трусишь ты...
   Обидно мне стало. Щелкнул я его раза два по голове. И что же вы думаете? Вместо того, чтобы испугаться, выпалил мне:
   -- Я все равно к красным убегу.
   Ну, думаю, все на свете пошло вверх торманом. Революция запутывает в хитроумный узел и мою семейную жизнь -- не распутать.
   Дошло до того, что свет стал не мил. И чуяло сердце, что этим беда не ограничится.
   Так и случилось.
   Выбрали меня в правление союза моряков. Не хотелось идти на такой ответственный пост и в такое грозное время. Отказывался, долго упирался, -- уговорили.
   Продолжаю плавать на своем "Лебеде", а после каждого рейса хожу на собрания, общественные дела выполнять. Присматриваюсь вокруг -- власть круче и круче заворачивает вправо. А тут еще иностранные войска появились, помогают нашим генералам творить черное дело. Вся жизнь в наморднике, как будто никогда и не было революции. И морякам плохо -- прижимают. Работы по горло.
   Получаю сведения от Николая. Жив и здоров он. Сообщает, что сила их увеличивается, растет. Я все чаще начинаю задумываться о целях моего сына.
   Грозовые тучи нависли над Россией. И вся она -- в пожарах и дыму, в крови и в слезах, распинаемая гражданской войной. Шарахается народ из стороны в сторону, от одной власти к другой, добивается своего счастья. А кто доподлинно знает, где скрывается солнце правды? Я только одно замечаю, что история идет своим чередом, движется вперед -- не прямо, а с какими-то громаднейшими зигзагами. Куда приведут эти запутанные пути?
   Позднее у меня началось прояснение. Правда, я не очень-то восторгался красными. Я понимаю так: пусть в прошлом человек был только кладбищенским сторожем, а революция может поставить его во главе государства, если соответствует у него голова. А тут слишком просто поняли слова из "Интернационала": "Кто был ничем, тот станет всем..." Отсюда -- был баран, стал барон: на автомобиле запузыривает. Другой никуда больше не годен, как только быкам хвосты накручивать, а он в кабинете заседает, и без доклада к нему не входи. Много и других уродств замечал я. Но наряду с этим среди красных есть действительно головы.
   Неужели, думаю, они не выведут народа на путь лучшей жизни? Сравниваю: а что среди белых? Одна мутная пузырчатая пена. Что это за "спасители" родины, которые опираются на штыки иностранных войск? Таким образом, постепенно, под влиянием разных событий, мой нейтралитет изветшался и не мог уже больше спасать меня от революции, как дырявый зонтик от дождя. Куда-то нужно примыкать. Мое сочувствие переходит на сторону, где находится старший сын. Я начинаю увлекаться общественной работой. И все чаще произношу: мы, что пришли от полей и фабрик, от рудников и заводов, и они, что спустились с парадных подъездов и нарядились в золотые погоны. Сквозь кровавую мглу уже стала мерещиться другая жизнь, обновленная в купели революции.
   Однажды прихожу в союз моряков, а там -- засада. Схватили меня, скрутили.
   -- Механик еще, а негодяем заделался, -- говорит один из охранников.
   Обычное мое спокойствие взорвалось.
   -- Я никогда негодяем не был и вам не советую быть.
   -- Молчать! -- кричит тот и браунингом размахивает. -- А то сразу заткну глотку свинцом!..
   Никогда я раньше не думал, что могу так разозлиться. Выпячиваю грудь, налезаю:
   -- Не испугаешь. Я уже пожил на свете. Бей!
   -- Посмотрим, что через несколько дней запоешь.
   -- Подумайте лучше о том, как бы вам не пришлось запеть вавилонскую песню.
   Вот ведь до чего сорвался -- сам в петлю полез.
   Засадили меня в трюм железной баржи. Нас там набралось человек с полсотни. А с арестованными тогда расправлялись очень просто: уводили баржу в море и выбрасывали людей за борт -- рыбам на пищу.
   Смотрю на своих товарищей -- обреченность в их глазах. И у самого остро ноет сердце. Думается, как теперь дома, знают ли, в каком положении я нахожусь? Никнет моя седая голова, копошатся безотрадные мысли, как пойманные раки в ящике, -- нет выхода. Начинаю раскаиваться, что напрасно отступил я от своего постоянного правила -- во всем быть осторожнее.
   Однажды на военной службе я так же вот сорвался, но сейчас же все дело поправил. В то время я был машинным квартирмейстером. Дело произошло пустяковое. Один мой приятель, тоже машинный квартирмейстер, спрятал на судне бутылку водки, принесенную с берега. Никто об этом не знал, кроме меня. И бутылка все-таки пропала. Встретился я с приятелем на шкафуте. Он вдруг на меня набросился.
   -- Ты бутылку взял?
   Я загорячился.
   -- Ты что -- обалдел? Знаешь ведь, что водку совсем не пью.
   Слово за слово -- схватились. Он мне два зуба вышиб, а я ему нос набок своротил. Не знаю, до каких пор мы лупили бы друг друга, если бы не услыхали грозный оклик:
   -- Стойте! Что вы делаете?
   Глянули -- перед нами старший офицер. Сразу оба вытянулись.
   -- Играем, ваше высокоблагородие! -- первый ответил я.
   -- Играете? -- переспросил старший офицер и посмотрел строго на наши окровавленные физиономии.
   -- Так точно -- играем, ваше высокоблагородие, -- подтвердил и мой приятель.
   Что оставалось старшему офицеру делать? Расхохотался, схватившись за живот, а нас послал умываться. Таким образом мы избавились от карцера.
   С тех пор за всю военную службу у меня ни одного скандала не было.
   Однако я отвлекся. Вернусь к своей барже. Два дня просидел я в ней, а на третий вызвали меня на допрос в охранку.
   -- Что вы, господин Раздольный, делали в правлении союза моряков?
   Следователь, штабс-капитан Аносьев, сидит по одну сторону стола, а я по другую. В его лице ничего нет зверского, о чем я понаслышался от других. Напротив, самое безобидное лицо с маленькой русой бородкой и короткими усами. На голове -- прямой пробор, такой ровный, точно бритвой по линейке проведен.
   Я показание даю спокойно, не торопясь, обдумываю каждое слово. Упираю больше всего на то, что политикой, мол, мы не занимались, что наши задачи чисто экономические. Наворачиваю так складно, точно веревочку вью. Следователь подпер руками голову, слушает устало и смотрит на меня так, как будто во всем со мною соглашается. А потом вдруг спрашивает тихо, почти дружески:
   -- А где находится ваш старший сын, Николай?
   Во рту у меня сразу стало сухо.
   -- До сих пор в армии служил. Вам об этом лучше знать.
   Следователь откинулся на спинку стула и повысил голос:
   -- Да, мы лучше знаем. Мы знаем, что одно время он скрывался у вас на квартире, а теперь разбойничает вместе с партизанами.
   Я почувствовал, что следователь свалил меня в гроб.
   -- Может быть, господин Раздольный, вам неизвестно и то, что правление моряков -- и вы в том числе -- снабжало партизан оружием?
   Надо мною захлопнулась крышка, и нечем стало дышать.
   Только и мог я ответить:
   -- Ничего не знаю.
   Раздался новый звонок. Явились вооруженные люди. Штабс-капитан Аносьев, кивнув в мою сторону головой, спокойно приказал:
   -- Уберите его.
   Опять я очутился в железной барже. Таскали и других на допросы. Целую неделю так продолжалось. А потом началась сортировка -- кого на свободу, кого в тюрьму. На барже нас осталось всего пятнадцать человек. С этих пор в нашем мрачном трюме поселилась смерть. Люди перестали есть, быстро чернели, часто вскакивали по ночам. Безнадежно было, хоть вдребезги расшиби свою голову. Днем у выходного люка беспрерывно сторожили часовые, а на ночь, кроме того, он закладывался тяжелыми лючинами и запирался на замок. Что нам оставалось делать? Мы ждали-ждали, когда баржу возьмут на буксир и поведут в море. С поразительной ясностью представлялось, как на шею каждого из нас привяжут мешок с углем и начнут выбрасывать за борт. А родственникам сообщат, что арестованных выслали в Советскую Россию. Так, по крайней мере, поступали со всеми, кто попадал в трюм этой страшной баржи до нас. Об этом мы хорошо знали и заранее до дрожи ощущали на себе холод глубокой бездны.
   Все съежились и притихли перед неизбежностью. Особенно мучительны были те моменты, когда к барже приближалось какое-нибудь паровое судно. Шум гребных винтов приводил нас в оцепенение. Сердце падало от страшной догадки: не за баржей ли пришли? Бледнели лица, безжизненно отвисали посиневшие губы. Некоторые, не мигая, смотрели пустыми глазами на люк. От страха с двумя началась рвота, как при морской болезни...
   Так повторялось каждый день.
   В баржу к нам неожиданно попал и машинист Сурков. Его привезли вечером. Это был крупный человек, немного сутулый, но крепкий, как якорная лапа. Его лохматые волосы были засорены трухой от сена. Он заговорил бойко и весело, точно попал не к смертникам, а на именины:
   -- Вот и я к вам, товарищи! Здорово бывали!
   Все бросились к нему, обступили тесным кольцом.
   -- Рассказывай, что делается на свете.
   -- Дела хорошие. Красные войска прут вперед на всех фронтах. Что? Партизаны?
   Сурков оглянулся и возбужденно зашептал:
   -- Скоро у нас будет дивизия. Рабочие и крестьяне -- порох. Каждый день прибывают к нам новые люди. И оружие есть. Три дня тому назад и я отправил в отряд полсотни ручных гранат, несколько винтовок и один пулемет. Что? Откуда взял? Солдаты передали и сами перешли к нам. Восемь человек. Караульные. А наша разведка? Каждый день получаем сведения из города. Все знаем, что там делается, знаем даже, что кушают белые генералы. Про одно только не знаю, -- куда это запропастился мой сорванец?
   -- Кто это -- сорванец? -- осведомились мы у машиниста.
   Не отвечая, Сурков вдруг обратился ко мне:
   -- Ты, старик, ничего не слыхал про своего пистолета?
   -- Я не понимаю, о чем ты говоришь.
   -- Да Павлушка-то твой и Егорка мой -- где?
   Что-то жуткое повисло в трюмном воздухе. Я обалдело смотрел на Суркова, приоткрыв рот. А он, несуразно высокий, нагнулся надо мною, сразу потемнел и выдавил кривыми губами:
   -- Да, брат, оба исчезли. Не то их арестовали, не то еще что случилось...
   Сообщение товарища сдавило мне горло. Как я не сдох в эту ночь? Железное дно баржи показалось необыкновенно холодным. Все тело дрожало, как в лихоманке. Много раз я поднимался, переспрашивал Суркова и снова ложился, оглушенный его ответами. Весь мир представлялся мне в виде сумасшедшего дома...
   Днем Сурков заявил нам:
   -- Раз я засыпался -- и засыпался безнадежно, -- то мне нечего больше ждать.
   -- А что можно поделать? -- спросил кто-то.
   Сурков сжал кулаки. Гневом загорелись коричневые глаза.
   -- С моей силой да чтобы умирать смиренным ягненком? Нет! Я поступлю иначе...
   Он попросился у стражи "оправиться". Его вывели наверх. Вскоре мы услышали рев голосов, топот ног и ружейные выстрелы. Что случилось там? Мы ничего не знали. Только больше уже не видели ни нашего Суркова, ни того курносого часового, что повел его наверх.
   После этого другой часовой угрожающе бросил нам:
   -- Вас всех нужно перерезать.
   Пример машиниста не заразил нас. Мы сидели на дне баржи, скрюченные, безвольные, уныло ожидающие своего смертного часа.
   На второй день я услышал голос сверху:
   -- Раздольный! Выходи!
   В первый момент мне стало холодно, точно я оброс ледяной корой, но сейчас же бросило в жар.
   Когда высадились на берег, я не знал, куда ведут меня часовые. Ноги потеряли свою упругость и гнулись, точно были восковые. Казалось, не тело, а сама душа качалась, как одинокое дерево под ветром. Посмотрел на ласковую синь неба, вдохнул полную грудь свежего сентябрьского воздуха, -- стало легче.
   Около пристани нас поджидал паровой катер. Минут через пятнадцать я был переброшен на свой "Лебедь". На нем находились офицеры с револьверами и сотни три солдат и кадетов, вооруженных винтовками, пулеметами, ручными гранатами. Кроме того, было десятка полтора лошадей. Отупевшим мозгом я сообразил лишь одно, что моя казнь, очевидно, отсрочена. Все эти люди затеяли какое-то серьезное дело, где мое присутствие необходимо. Но в этом для меня мало было утешительного.
   Вместо прежнего капитана судном командовал знакомый лейтенант. Он призвал меня на мостик и заговорил строгим голосом:
   -- Это я вас вызвал на судно. Смотрите, чтобы все было в исправности. Если хоть что-нибудь заметим, то расчет будет короток. Я надеюсь, что вы понимаете меня...
   На момент во мне загорелась надежда, и я умоляюще смотрел на бритое лицо лейтенанта.
   -- С якоря сниматься через полтора часа. Можете идти.
   -- Есть! -- машинально ответил я.
   В сопровождении часового спустился в машинное отделение.
   На токарном станке трое машинистов пили чай и мирно разговаривали. Один из них, рослый и развязный человек, по фамилии, как после узнал, Маслобоев, при виде меня весело засмеялся:
   -- А, господина большевика привели.
   Я хотел возразить на это, но смолчал, ибо начал приходить в себя. Спросил только:
   -- Вы на каком судне плавали раньше?
   Маслобоев оказался очень болтливым и отвечал на все охотно.
   -- Раньше? Хо-хо-хо... Я не плавал, а, можно сказать, летал, летал на сухопутных скороходах. Я передвигал составы в сотню вагонов.
   Он навеселе. Глаза у него влажные, а на крупном носу фиолетовые жилки, тонкие, как паутина. Вахта его начинается часа через два.
   Еще машинист Позябкин, широкий и тяжеловесный. Этот -- угрюмо молчалив, болезненно задумчив. Он стоит на вахте.
   Третий -- молодой и кудрявый парень. Улыбается широко, смотрит доверчиво. Он как будто сочувствует мне. Ему вступать на свой пост не скоро. Он заявляет:
   -- Пойду в кубрик: сочинением храповицкого займусь. В случае чего -- разбудите меня.
   Заглядываю в кочегарку. Часовой не отстает от меня. Там происходит галдеж: судовые кочегары спорят с сухопутными, размахивая кулаками. Я сразу понял, в чем дело. Оказывается, что в одном котле пар поднят до марки, а в другом -- стрелка манометра показывает всего лишь шестьдесят фунтов давления.
   -- Это вам не паровоз, черт возьми! -- кричит один судовой кочегар.
   -- А какая разница? -- спрашивает его сухопутный.
   -- Разница такая, что в этом деле вы понимаете столько же, сколько лангуст в библии.
   Потом обращаются ко мне:
   -- А ну-ка, большевицкий механик, разберите, кто из нас прав.
   Из прежней команды -- ни одного человека. Очевидно, они все арестованы.
   Откуда собрали этих людей?
   Я не стал их разбирать, а сейчас же полез на кожух, чтобы соединить пар обоих котлов. Все это сделал в одну минуту. А когда слез, научил кочегаров, как держать пар в котлах. Затем распределил вахту, -- оставил только двух человек, а остальных отослал отдыхать, -- и вернулся в машинное отделение.
   Осматриваю машину. Загрязнена она, в ржавчине и запустении. Испытываю отдельные части, смазываю; привожу все в порядок. Мрачный машинист Позябкин помогает мне довольно добросовестно.
   Подвахтенный, машинист Маслобоев, пьет чай и говорит всякий вздор. Одно лишь я замечаю -- он очень заинтересован мною, точно я представляю собою редкую диковинку. Пристает с разными вопросами.
   -- Коммунисты собираются устроить рай на земле и хвалятся, что они все знают. А скажите мне, господин большевик, знаете ли вы, какой в мире самый несчастный ребенок?
   Он помолчал, вытянув ко мне длинную шею. Не дождавшись ответа, торжествующе рассмеялся. Потом замахал правой рукой, точно на балалайке заиграл. Я услышал его хрипучий голос:
   -- Значит, не можете ответить. Хо-хо. Так я вам скажу. В мире самый несчастный ребенок -- это поросенок: у него одна только мать -- и та свинья. А это потому вы не знаете, что в цирк не ходите...
   Но я, не обращая внимания на издевательства Маслобоева, осторожно спрашиваю его:
   -- Долго нам придется быть в пути?
   -- Пустое: часов пять.
   -- Куда же это мы направляемся?
   Каждое слово его ершом топорщится у меня под черепом, колет:
   -- Одно только знаю, что идем партизан лупить. Хо-хо, будет горячее дельце. Алеша, ша! Не пикни! Тут сила...
   Из памяти у меня не выходит сын. Поблизости нет других партизан, кроме того лишь отряда, где находится Николай. Вернее всего -- туда именно направляется "Лебедь". В сопках недалеко от моря находятся партизаны. Быть может, они отдыхают. И никто из них не подозревает, что скоро на берег высадится десант, хорошо вооруженный. Окружат их, переловят. А потом начнется расправа. Может случиться даже так, что в последний момент Николай увидит своего отца.
   Что он подумает обо мне?
   У меня конвульсивно задергались губы.
   -- А вы, господин большевик, должно быть, кур воровали? -- спрашивает меня Маслобоев.
   Поворачиваю голову. Качаясь, двоится знакомое лицо с большим носом, насмешливо скалятся зубы.
   -- Каких кур?
   -- Не знаете? Хо-хо. Отчего же у вас руки трясутся?
   Скоро заработала машина. Немного времени спустя пароход начал покачиваться. Я понял, что мы выходим в открытое море.
   Часовой все время смотрит за мной. Помимо винтовки -- у него еще ручная граната. За пояс заткнута. Своим присутствием он как бы напоминает мне, что судьба моя решена -- смерть. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Сделаю только рейс, а дальше -- балласт на шею и в морскую пучину. А тут еще Николай в воображении рисуется: светловолосый, с синими глазами, живой и любознательный; вот он мечтает, подготовившись, поступить в технологический институт, и я ему сочувствую в этом. И что же? Этот здоровый и румяный парень, которому жить бы и жить, скоро будет уничтожен.
   Голова моя разваливается от горьких дум.
   Я работаю машинально, без участия мозга, только благодаря многолетней практике. Руки сами знают, что нужно делать.
   С каждым ударом моря, при каждом крене часовой пугливо озирается. Лицо у него становится бледным, с зеленоватым оттенком, глаза мутнеют. Он положил винтовку на настилку, а сам держится за токарный станок, чтобы не свалиться.
   -- Чтоб дьяволы слопали вас вместе с кораблем! Ох, до чего мутит...
   На машиниста меньше действует качка. Он рассказывает мне:
   -- Где Зубаревский отряд партизан? Уничтожен. А где Чижаевская шайка? Всю ее переловили и на солнышко посушить повесили. Чудак! Тут пушки, винтовки, пулеметы, а там только дробовики да самодельные пики. Куда уж эти бараны лезут сражаться против львов?
   Я стараюсь не слушать Маслобоева, но слова сами назойливо лезут мне в голову. Он кажется мне исчадием ада. Хочется броситься на него, столкнуть его под размах мотыля, чтобы машина окрасилась человеческой кровью. Но я молчу. Только крепче стискиваю зубы.
   Маслобоев подходит ко мне ближе.
   -- Скажи на милость, господин большевик, зачем это ваши коммунисты хотят свергнуть самого бога?
   Обыкновенно я очень осторожно и терпеливо относился к религиозным чувствам другого человека. А тут случилось нечто странное. Глаза у меня полезли на лоб. Я придвинулся к машинисту почти вплотную. Он взглянул на меня и сделал шаг назад.
   -- У вас лицо злое, как морда у рыси.
   Как я удержался, чтобы не вцепиться в его горло?
   Вместо этого я начал шарлатанить.
   -- Не в этом дело, господин машинист, -- говорю я сквозь зубы. -- Теперь я задам вам вопрос.
   -- Ну?
   -- Жена у вас есть?
   -- Да.
   -- А бога любите?
   -- Бога нельзя не любить: он есть альфа и омега.
   -- Так. Теперь скажите: что вы стали бы делать, если бы свою жену застали спящей в постели с самим богом?
   Маслобоев дернулся, ощетинился и громко крикнул:
   -- Дьявол!
   Он повернулся и быстро полез по железным трапам паверх.
   В этот именно момент и родилась у меня мысль, от которой самому стало страшно.
   Я попал в неприятельский стан. А война есть война. Не я выдумал ее, будь она трижды проклята. Тут -- кто кого одолеет: если не мы их, то они нас. А сам я что теряю? Впереди у меня так или иначе -- черная пасть смерти. Ладно! В таком случае всем могила -- на дне моря.
   До сих пор не могу понять, что тогда произошло со мною. Я действительно превратился в дьявола.
   С холодной ясностью я создавал план уничтожения. Кого? Живых людей. А те, что в сопках скрываются, разве падаль какая? И в окаменевшем сердце не было больше ни чувства жалости, ни угрызений совести.
   Вахтенный по-прежнему угрюмо молчал.
   -- Куда это направляется наше судно? -- обратился я к нему.
   Позябкин взглянул на меня, как городовой на нищего.
   -- Об этом спросите у командира, -- отрезал он и отвернулся.
   Встряхивает бортовая качка. В вентиляторы доносится гул ветра.
   Скользко шмыгают в цилиндрах поршни. Лениво ворочаются эксцентрики. Зато усердно размахиваются мотыли, точно не желая отстать один от другого в работе. Напряженно вращается гребной вал. А я под этот привычный шум звуков произвожу свои расчеты, взвешиваю каждую мелочь.
   Нужно открыть крышки кингстонов. Море тогда ворвется внутрь судна с невероятной силой. Но этого мало. Чтобы судно погибло, должны водою наполниться и трюмы. А для этого необходимо открыть клинкеты -- те железные задвижки, посредством которых машинное отделение соединяется с ближайшими трюмами. А спасательные помпы? Для них немного надо -- достаточно несколько ударов кувалды, чтобы вывести их из строя...
   Но как это все проделать?
   Я смотрю на часового -- он лежит пластом, хоть живьем бери его.
   Начинает укачиваться и вахтенный. Он мне заявляет:
   -- Я свои часы отстоял. Пойду искать Маслобоева.
   Отвечаю ему очень вежливо, с поклоном:
   -- Пожалуйста.
   Я воспользовался его отсутствием и осмотрел клинкет заднего трюма.
   К моей большой радости, он оказался открытым. Мне оставалось сделать только, чтобы не могли его закрыть, -- я намотал на резьбу шпинделей проволоку. После этого приготовил около кингстонов кувалду, зубило, ключ для отвинчивания гаек. Сходил в кладовку и на всякий случай захватил с собою пробковый нагрудник. Можно приступить к делу. Но тут приходит мысль, что из этого ничего не выйдет. Меня могут убить раньше, чем я возьмусь за разрушительную работу. А мне хочется бить наверняка, без промаха, хочется видеть гибель противника своими глазами.
   На вахту является Маслобоев. Он уже не кажется мне злодеем. Я первый заговорил с ним:
   -- Ну, что хорошего наверху?
   Маслобоев обрадованно замахал рукой, сообщая:
   -- Эх, разъярилось море! Ветер -- беда. Берегов не видно. Наша пехтура валяется вся и корежится, точно холерой заразились. Как вы думаете, господин большевик, после такой встряски могут солдаты сражаться или нет?
   -- Не знаю. А вот что скажите мне: почему вы величаете меня большевиком? Я даже во сне никогда большевиком не был.
   -- Рассказывайте! Хо-хо. Сову видно по полету, а молодца -- по мыслям.
   Он подумал немного и добавил:
   -- Сколько собака ни крутись, а сзади все хвост останется.
   Я учу его, как нужно ощупывать размахивающие мотыли. Без привычки это трудная штука: можно ушибить руку. И удивительно: я беспокоюсь о таком пустяке и нисколько не задумываюсь над тем, что этот человек вместе с другими обречен на смерть. Маслобоев не может молчать.
   -- Чего только коммунисты добиваются? Не могу понять.
   -- Да, трудно понять. Для этого нужно иметь в голове, кроме насекомых, еще что-то...
   Машинист что-то возражает мне, но я не слушаю его. У меня создается новый план. Решаю взорвать цилиндр.
   Мне, как механику, выполнить это ничего не стоит. Тогда машинное отделение превратится в ад кромешный, куда никто не посмеет спуститься для спасения судна. А я буду действовать совершенно свободно...
   Раздался свисток. Я пошел к переговорной трубке.
   -- Сколько машина дает оборотов? -- спросил командир.
   -- Пятьдесят восемь, -- ответил я.
   Командир рассердился.
   -- Дайте до семидесяти оборотов!
   -- Есть. Но должен сказать вам, что кочегары плохо работают.
   -- Передайте им, что я их арестую...
   -- Есть!
   Я передал кочегарам приказание командира. Они посмеялись надо мною, но все-таки взялись за лопатки и начали подбрасывать уголь в топки.
   К осуществлению своего плана я приступил не сразу. Это довольно сложная затея. Вам, как неспециалисту, пожалуй, не понять. Но попробую все-таки пояснить. Дело в том, что все работающие части машины построены на принципе точного расчета. Мое дело -- нарушить эту точность. Я увеличиваю смазку цилиндров больше, чем следует. Масло, попавшее в цилиндры, поступает потом в холодильник, а оттуда через воздушные насосы и питательные помпы добирается до котлов. Кроме того, я перепитываю левый котел. Все это нужно для того, чтобы получилось вскипание в котле: вода забурлит и вместе с паром бросится в машину. А это поведет к взрыву цилиндра.
   Смотрю на водомерное стекло левого котла, -- вода в нем достигает на три четверти. Дело идет отлично. С нетерпением жду взрыва, бездушный и холодный, точно кусок железа в мороз. Водомерное стекло начинает белеть, -- страшный момент приближается.
   Вдруг из глубины души, как со дна моря, всплывает новая мысль: отставить все это. Потопить корабль я успею в любое время. Мне нужно посмотреть сражение. И еще вопрос: куда мы идем? Вернее всего, я здесь слукавил перед самим собою: просто мне хотелось еще пожить час-другой.
   Я убавил ход машины и побежал в кочегарку.
   -- Закройте поддувало левого котла! -- крикнул я. -- Убавьте огонь! Нам грозит опасность...
   На этот раз кочегары быстро исполнили мое приказание. Вероятно, и в голосе и в выражении лица они почувствовали тревогу.
   Я вернулся в машину и устало опустился на табуретку. Отдохнул, прислушиваясь к гулу моря. Потом, когда опасность миновала, увеличил ход машины.
   Маслобоев опять пристает ко мне с разговорами.
   -- Слышал я, что в вашем коммунистическом царстве обедают наизусть! Правда это?
   -- А здесь? -- спрашиваю я.
   -- У нас пока слава богу. А в случае чего -- иностранцы помогут.
   Иностранцы -- мое больное место. Я раздраженно кричу:
   -- За что? За ваши глаза?
   -- Это неважно, за что. Но помогают и будут помогать.
   -- Они так помогут, что у каждого русского человека от жилетки одни рукава останутся.
   Мы разговаривали так до тех пор, пока не прекратилась качка. Вой в вентиляторах точно оборвался. Машинист сорвался с места.
   -- Пойду взглянуть, что делается наверху.
   Поднялся с мостика и мой телохранитель, весь грязный и все еще похожий на зачумленного.
   Несколько раз звякал машинный телеграф, передавая распоряжения с мостика. Я останавливал машину, потом давал ход назад и опять повертывал регулятор на "стоп". Немного погодя послышался грохот якорного каната. В машинном отделении стало тихо.
   -- Кончилось, что ли, наше путешествие? -- спросил часовой, оправляясь от морской болезни.
   -- Об этом знают только на мостике.
   -- Чтобы провалиться в тартарары вашему кораблю. Пусть на нем водяные лешие плавают, а не люди.
   Я только теперь заметил, что лицо у него добродушно-пухлое, обросшее щетиной, с наивной прозрачностью в широко открытых глазах. Этот парень, проживший на свете лет двадцать пять, по-видимому, ничего не понимал в российских событиях. Что-то кольнуло в груди, но я остался тверд в своем решении.
   Спрашиваю:
   -- Не понравилось плавать?
   -- Хорошо, что служу на берегу. Пропал бы я в море.
   Является Маслобоев.
   -- Вот это новость! Одного партизана уже видели. На велосипеде появился между сопок. Вот жулики -- разведку поставили, а? Точно настоящие воины. А только как увидел, что тут прибыли не в жмурки играть, -- эх, и стрекача задал назад! Где же им против нас! Одно только им остается -- смазывай пятки и в лес...
   Я напрягаю всю силу воли, чтобы не выдать своего волнения.
   Вставляю с напускным равнодушием:
   -- Значит, никакого сражения не будет.
   -- А для чего лошади взяты? Догонять. Там уже начинают шлюпки спускать.
   Топот ног и отдельные выкрики доносятся сверху, подтверждают слова Маслобоева, пронизывают тело как электрическим током. Но меня интересует другое. Спрашиваю, как бы между прочим:
   -- Где это мы остановились?
   -- В бухте... Как она, шут возьми, называется? Да, бухта "Отрада". Кругом сопки. Дикое место...
   Машинист еще что-то говорил, но я ничего уже не понимал. Мы пришли туда, где находится мой сын. Недалеко начинается глухая тайга. В ней скрывались партизаны. Отсюда делали набеги на села, уничтожая милицию и вооружаясь. Об этом я знаю из последнего сообщения Николая. Он уверен был, что их ни за что не найдут. Но их открыли. Сейчас начнут уничтожать.
   Стучало в висках, а в голове -- точно размахивались мотыли. Сколько времени прошло? Я не отдавал себе отчета. Послышались первые выстрелы. Наверху топали люди, что-то кричали. Машинист убегал и возвращался обратно. Ему обязательно нужно было поделиться с кем-нибудь новостями. Он дергался, суетился, размахивая руками. Я не понимал его... А потом в помутившемся сознании вырос один вопрос, до боли расширяя череп, страшно мучительный, -- почему я не потопил корабль в пути? Рушились надежды. Уязвленный, я стоял как в столбняке.
   Фуражка слетела с моей головы. Я поднял ее, посмотрел. А когда увидел маленькую дырку в козырьке, понял: через световой люк влетела пуля, ударилась о железо и сделала рикошет.
   -- Хорошо, что голову не задела, -- заботливо отозвался Маслобоев.
   Это меня отрезвило. Я взял себя в руки. Нет, от своего плана я не откажусь. Все стало ясно, как в морозное утро.
   Оказалось, что не успел десант отплыть на шлюпках от борта, как партизаны, спрятавшиеся в сопках, засыпали его огнем.
   Это было настолько неожиданно, что белые растерялись. Они бросили шлюпки и забрались на пароход. Все спрятались в трюмах. Я сам услышал крики раненых.
   Машинист рассказывал мне дальше беззлобно, даже как будто восторгаясь:
   -- Вот это стрелки! Только вышел командир на мостик -- бац! Готов. Прямо в сердце. Помощника его -- то же самое. Никому нельзя наверху показаться. Ах, жулики! Я думаю -- у них охотников много. Те могут одной дробинкой убить белку прямо в глаз, чтобы шкурку не испортить. Навык большой. А что вы думаете на этот счет?
   -- Мое дело маленькое. Я ничего не думаю.
   Часовой поднимал прозрачные глаза и ожидающе смотрел на световой люк.
   Дикое злорадство охватывает меня. Война есть война.
   Мне нельзя терять времени. Я приказываю поддерживать в котлах пар до отказа. Они дрожат. И в груди моей все дрожит. Я превратился в азартного картежника. На кону -- вместо золота -- триста человеческих жизней. Никто из них не подозревает, что участь их решена. В этой вот седой голове, под костяным черепом, остались одни козыри. Выигрыш обеспечен.
   Не будучи наверху, я все-таки хорошо представлял себе, как обстоит там дело. Никто не мог подняться на мостик, чтобы занять командный пост. А о поднятии якоря нечего было и думать. Положение для белых создалось безвыходное.
   Наконец одному мичману удалось ползком пробраться в машину. Он поместился на верхней площадке около дверей и оттуда начал командовать:
   -- Механик! Полный назад!
   Для меня ясно стало, что хотят выбраться из бухты, не поднимая якоря. Но я не так глуп, чтобы пустить машину во всю силу.
   В свою очередь, я приказал машинисту:
   -- Скажите кочегарам, чтобы шуровали хорошенько. Иначе нам не выбраться из этой кутерьмы.
   -- Хорошо, -- ответил он и кинулся в кочегарку без разговора.
   Я успел крикнуть ему вдогонку:
   -- И вы сами последите за ними!
   Мною сделано все, чтобы взорвать цилиндр. Я с нетерпением косился на водомерное стекло. У меня было такое чувство, как будто я схватил противника за горло и оставалось только придушить его.
   Мельком взглянул на часового. Он поднялся по трапу на несколько ступенек и остановился. Для чего-то пощупал гранату за поясом и запрокинул голову, глядя вверх.
   -- Полный вперед! -- доносился до меня тревожный голос того же мичмана.
   Я передвигал регуляторы. Машина работала. "Лебедь" дрожал, точно чувствовал приближение грозы.
   Якорь, по-видимому, крепко вцепился железными лапами за грунт. Судно могло двигаться взад и вперед лишь на том расстоянии, на какое позволяла ему длина каната. Мы болтались так, меняя ход, довольно долго.
   Вдруг я заметил, что вода в водомерном стекле запузырилась. Немного погодя оно побелело, точно налитое молоком. Сейчас должен быть конец. Несколько минут осталось жизни.
   "Война есть война!" -- с хладнокровием повторял я про себя.
   Я пустил машину на полный ход.
   Якорный канат не выдержал -- лопнул.
   Офицер торжествующе заорал:
   -- Наконец-то, черт возьми, пошли!
   Он высунул голову из машинного отделения наружу и высоким срывающимся голосом распорядился:
   -- Передайте рулевому в рубке -- пусть правит в море!
   В машине послышался толчок, потом другой, сильнее. Я догадался, что это значит. Успел прыгнуть за дверь кочегарного отделения. Раздался удар, точно из пушки, за ним второй, более резкий, с металлическим звоном. Крышка цилиндра от высокого давления вырвалась и с грохотом обрушилась вниз. Все машинное отделение наполнилось паром, довольно горячим даже внизу. Он травился со страшной силой, с свистящим шипением. Создавался такой шум, в котором глохли крики обезумевших людей.
   Точно сквозь туман я увидел, что внизу на железной настилке что-то копошилось. Подошел ближе, нагнулся. Это оказался часовой с разорванным животом -- он извивался, пытался вскочить и опрокидывался. Вспомнилась граната, заткнутая за пояс.
   На мгновение я оцепенел, но тут же бросился к левому борту, туда, где находились кингстоны. На пути увидел свалившегося мичмана. Он еле ворочался, разбитый и ошпаренный. Работать мне пришлось вслепую, в клубах обжигающего пара. Привычные руки быстро отвинчивали гайки. Одна лишь мысль сверлила мозг -- скорее, скорее. Наконец крышки кингстонов были отброшены напором воды. Она с ревом начала врываться внутрь судна. Что мне еще оставалось выполнить? Я схватил кувалду и начал колотить по золотниковым штокам спасательной помпы. Замысел мой осуществился полностью. Никто больше не спасет судна. Триста человек вычеркнуты из жизни. Как бы желая убедиться в этом, я с минуту постоял на одном месте. Рев воды смешался с свистящим шипением пара. Я слушал эту музыку, стиснув зубы. Все шло ладно, как нельзя лучше.
   Осматриваюсь. Мичман лежит трупом. Нагнувшись, перехожу к другому борту. Темным пятном выделяется распластанный часовой. Я почему-то говорю ему, мертвому:
   -- Так-то, брат.
   Больше мне нечего делать. Остальное пойдет само собой. Нужно попробовать, нельзя ли спастись. Под настилкой у меня спрятан пробковый нагрудник. Я схватил его и бегу в кочегарное отделение. Здесь ни одного человека. Очевидно, все побежали по трапу, непосредственно соединяющемуся с верхней палубой.
   Прежде всего надо освободить топки от огня. Это уменьшит шансы на взрыв котлов. С гребком в руках я работаю за пятерых, обливаясь потом. Над настилкой показалась вода, поднимается все выше и выше. "Лебедь" накренился на левый борт, беспомощный и жалкий. Но у меня в душе ни чувства страха, ни раскаяния.
   Когда вода залила топки, я остановился и прислушался. Из машины все еще доносился шум вырывающегося пара. Над головою ржали лошади, с дикими воплями кричали люди. Я отчетливо представлял положение противника. Оно было безнадежным. На судне оставаться нельзя: оно само погибало. Белые бросались за борт, искали спасенья в воде, постепенно проваливаясь в пучину. А с берега ловкие стрелки без промаха разбивали черепа и вонзали штыки в тела тех, кто достигал подножия сопок.
   Я надел на себя пробковый нагрудник. Подождал немного, пока еще не поднялась вода. А потом открыл люк прогара и полез в дымовую трубу. Крики наверху реже.
   Проходит еще некоторое время. Котлы покрываются водою. Судно, избавившись от крена, стоит прямо. Пар исчез. В отверстие трубы виднеется круглый кусок потемневшего неба. Загораются звезды. Должно быть, наступает ночь. Вокруг меня что-то жутко бурлит. Это вырывается наружу где-то задержавшийся воздух.
   Я подсчитываю шансы на спасение. Сколько их? Пять из сотни. Нет, меньше. Почему-то кажется, что сейчас взорвутся котлы. Взлечу на воздух. Есть и другая опасность: корабль может сесть на мель, тогда мне не выбраться из этой черной дыры. А я уже плаваю в железном круге, диаметр которого не больше двух аршин, и коченею от холода. Зябко стучат зубы.
   Всхрапывают лошади. Кто-то надрывно тянет:
   -- Товарищи... Спасите...
   Другой хрипло умоляет:
   -- Глоточек воды... В груди жжет...
   Это остались на палубе раненые. Стоны их терзают мозг, выворачивают душу. Уничтожены триста человек. Я -- главный виновник их гибели.
   А у них, как и у меня, тоже есть жены и дети, есть матери.
   Я запрокидываю голову и смотрю в небо. Бесстрастно горят далекие лампады. Я спрашиваю, точно делая кому-то вызов:
   -- Ну что?
   Нет, ничего мне не осталось, как только разбить свой череп об эту проклятую трубу.
   Но тут, как всегда, всплывает лукавая мысль. Она оправдывает какое угодно действие. Вспоминаются товарищи, что остались закупоренными в барже.
   "Лебедь" вдруг качнулся, вздрогнул, точно испугался своей гибели. Под ним расступилась вода. Он с гулом начал проваливаться. В ужасе заржали лошади, бросая к звездам последний свой крик. Сверху, через трубу, ухнув, обрушилась вода, смяла своею тяжестью. Я завертелся в водовороте, опускаясь вместе с кораблем на дно.
   Пробочный нагрудник выбросил меня на поверхность. С забитыми легкими, задыхаясь, я поплыл к ближайшему берегу.
   Как выдержали мои мускулы? Как не оборвались нервы?
   Вдали, у подножия сопок, виднелись пылающие костры. Мелькнула догадка, что это лагерь партизан. Раздавленный и закоченевший, я полз туда, как собака с перешибленным хребтом, полз вдоль берега и орал до хрипоты.
   -- Стой, чертова голова! -- раздался вдруг грозный окрик. -- Куда прешь?
   Остро нацелились штыки, готовые вонзиться в мое полумертвое тело. Я почувствовал отвратительный холод стали. Проваливаясь куда-то, слепой, я успел простонать:
   -- Где сын мой, Раздольный?
   Показалось, что я опять очутился в черной трубе. Страшный водоворот крутил и затягивал меня вниз. Но чьи-то руки крепко охватили за плечи, трясли. Я отчетливо услышал голос:
   -- А, вот он где нашелся...
   Меня подхватили на руки и куда-то понесли. Я качался, как на волнах. Одна лишь мысль тяжело ворочалась в голове: как можно ходить по воде? А когда увидел костры и людей, начал кричать, что "Лебедь" потоплен мною. Скалились лица, сотни лиц, кружились фигуры, пожимали мне руки, тормошили. Николай почему-то превращался в Павлика, а потом Павлик вырастал в Николая. И все это провалилось в тьму, как в угольную яму. На смену явились кошмарные видения. Так продолжалось до утра.
   Я удивился, что на мне чужая сухая одежда. Ветер ласкал лицо. Вершины деревьев чертили ясную синь неба. В шум тайги странно вплетались человеческие голоса. И еще больше удивился, что вместо Николая около меня крутился Павлик, а рядом с ним стоял Егорка.
   -- Папа, мы знали, что "Лебедь" идет к нам, -- восторженно сообщил Павлик.
   -- Как ты очутился здесь? -- спросил я, задыхаясь от радостного волнения.
   -- А нас с Егоркой привел -- знаешь кто? Товарищ Евсеенко. Помнишь -- рулевой с "Лебедя"? Мы теперь с Егоркой костры разводим и чай кипятим для партизан. Нам самый главный начальник поручил это дело. Честное слово! А Николая выбрали начальником штаба. Какой он сердитый стал! А уж задается! Через губу больше не плюет...
   Павлик торопился рассказать мне все, что ему известно. А я, все еще больной, с трудом воспринимал действительность, плохо верил в то, что нахожусь на твердой земле, среди партизан.
   В стороне стояли пленные, окруженные часовыми. Их набралось человек сорок. Это были люди с того света. Николай, сурово-возмужалый, не похожий на прежнего наивного подростка, производил над ними следствие. Смутно помню, как сортировали пленных. Из одной кучки смотрел на меня Маслобоев, пришибленный и скучный, как безнадежный пациент в ожидании доктора.
   -- Отпустите его на все четыре стороны, -- попросил я за машиниста.
   Партизаны немного подумали и объявили Маслобоеву о моем желании. Он поднял голову, оглядел всех воскресшими глазами.
   -- Товарищи! Я по глупости своей был на другой стороне. А теперь прошу -- можно мне остаться с вами?
   Одобрительно заревели голоса.
   Из пленных человек десять повели в сторону.
   Тайга огласилась дикими воплями.
   Недалеко, в окружении щетинистых сопок, голубела бухта "Отрада". От парохода "Лебедь" виднелась лишь верхняя часть мачты. Она поднималась над водою крестом, как символ разыгравшейся здесь трагедии.

0x01 graphic

Источник текста: Новиков-Прибой А. С. В бухте "Отрада", Рассказы. Роман. Составитель И. А. Новикова. М., "Моск. рабочий", 1977. 384 с.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru