Новиков-Прибой Алексей Силыч
Зуб за зуб

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Силыч Новиков-Прибой
Зуб за зуб

I

   Точно плотным войлоком, окуталось небо черными тучами, сгущая над сибирским городом сумрак ночи. Иногда, где-то в мрачной дали, ломаными линиями полыхала молния, угрюмо ворчал гром, предвещая грозу. По темным закоулкам и задворкам шарил ветер, подвывая в щелях построек, ощупывал платье патрулей, обливая тело августовским холодком. Тополя таинственно качали вершинами и шептались. На пустынные улицы, притихнув, смотрели слепыми окнами дома, будто прислушиваясь к тревожным звукам ночи.
   Город казался мертвым.
   Только жила одна женская гимназия--жила пьяной и чадной жизнью.
   Из раскрытых окон трехэтажного здания вырывались веселые звуки рояля, смешиваясь с возбужденными голосами мужчин и женщин. Иногда музыка сливалась с хоровым пением. Это внутри помещения, в большом зале, отведенном под офицерское собрание, гусары смерти устроили бал.
   Капитан Прибылев запоздал и явился в то время, когда пир был в полном разгаре. Комната, в которую он вошел, была уставлена длинными столами с разными винами и закусками.
   -- А, Николай Валентинович! Добро пожаловать! -- раздалось разом несколько голосов.
   -- Здравия желаю! -- звякнув шпорами, бойко отчеканил капитан и начал здороваться с каждым за руку.
   Высокий ростом, статный корпусом, с большими усами на гладко выбритом лице, он имел вид лихого офицера. Но вместе с тем в нем чувствовался какой-то душевный надлом: круглая, как шар, голова преждевременно посеребрилась, а большие глаза смотрели на все с мрачной разочарованностью.
   -- Пожалуйста, Николай Валентинович, чего вам угодно -- настойка, коньяк, наливка,-- показывая на ряд бутылок, предложил ему подполковник.
   -- Благодарю вас, господин полковник! Я предпочитаю отечественную...
   Прибылев наполнил чайный стакан простой водкой и, запрокинув голову, залпом осушил его до дна. Он закусывал молча, выбирая блюда поострее -- кетовую икру, маринованные грибки, консервированный перец. Потом, выпивая уже маленькими рюмками, перешел на ветчину и гуся, усердно смазывая каждый кусок крепкой горчицей.
   А в это время подполковник, порядочно захмелевший, держа за пуговицу молоденького офицера, порывавшегося убежать на зов бурной музыки, говорил:
   -- Во всей нашей политике нужна твердость и решительность. Я не понимаю, о чем только думают в Омске? Нужно все население привести в трепет, доказать ему, что беззаконие недопустимо, что каждая попытка к бунту будет потоплена в крови. В противном случае отдельные партизанские отряды могут слиться в одну общую грозную силу. Что тогда будем делать? Чумазый хам раздавит нас, сметет всю нашу культуру...
   -- Не раздавит, господин полковник, если только поправятся дела наши на главном фронте. Лишь бы только красных прогнать обратно за Урал. А с партизанами мы справимся в два счета...
   -- На сегодняшний вечер забудем о всех фронтах и будем только веселиться,-- вставил Прибылев.
   -- Ну какой вы безбожник, Николай Валентинович! -- наполняя комнату острым запахом духов, бойко заговорила только что вошедшая дама, красивая брюнетка.
   -- В чем дело, Капитолина Павловна? -- кланяясь и целуя нежно руку, спросил Прибылев.
   -- Вы так опоздали! Без вас ужасно было скучно! Вы знаете, как я влюблена в ваше пение?..
   -- К сожалению, только в пение, не больше...
   Капитолина Павловна, тряхнув пушистыми локонами, громко рассмеялась, играя золотым, усыпанным бриллиантами крестом на полуобнаженной груди.
   -- Вы очень скоропалительны, Николай Валентинович!
   -- Быстрота и натиск -- тактика самого Наполеона.
   Разговаривая, они вдвоем пошли в другую комнату, где офицеры и дамы, усевшись за большим столом, играли в "железку".
   -- А, счастливая пара! -- раздались голоса. -- Честь и место вам за нашим столом.
   Прибылев, оставив свою даму, подошел к столу ближе.
   -- Я не прочь, как всегда, раз рискнуть, но только прошу, господа, не сердиться на меня, если я вас обыграю...
   -- Цыплят по осени считают, -- вставил кто-то,
   Прибылев, не присаживаясь, встал между двух стульев, ожидая своей очереди.
   Было чадно от табачного дыма. Офицеры острили, рассказывали анекдоты, смеялись, возбужденные игрою и выпитой водкой. И вдруг все замолчали, насторожились. Банкомет обошел весь круг, собрав крупную сумму денег.
   -- Капитан, вам предлагается двадцать две тысячи!
   Прибылев без колебания вытащил бумажник, отсчитал нужную сумму и произнес:
   -- Пожалуйста!
   Внимание всех сосредоточилось на двух противниках. Банкомет растерялся, заметив уверенный взгляд капитана, изменился в лице, тонкие пальцы вздрагивали. Посмотрев в свои две карты, он еще больше смутился, говоря упавшим голосом:
   -- Даю карту.
   -- Не смею отказаться от вашей любезности, -- не сводя глаз с противника, ответил капитан с таким равнодушием, точно спор шел о чужих деньгах.
   Бросив капитану пятерку, а себе семерку, банкомет сразу просиял весь и радостно воскликнул:
   -- Восемь!
   Обе руки, точно щупальца, протянулись к середине стола, жадно хватая деньги.
   -- Вы торопитесь, поручик! Счастье висело на кончике вашего носа, но досталось не вам, -- промолвил капитан, медленно открывая свои карты.
   Банкомет вздрогнул, побледнел, готовый свалиться, и хотя никакого сомнения не было, что у противника девять очков, он долго всматривался в них, что-то с трудом соображая, точно потерял способность считать.
   -- Вот человек, который находится вне божеских и человеческих законов: ему одинаково везет и в любви и в карты, -- произнес один из офицеров.
   Капитан, сохраняя полное спокойствие, взял от банкомета весь свой выигрыш, положил его в карман и, поклонившись всем, направился через коридор в большой зал, сопровождаемый Капитолиной Павловной.
   -- Я все время следила за вами...
   -- И что же?
   -- Вы ужасный человек!..
   Он хотел что-то ответить, но в дверях встретились новые знакомые, приветствуя и вступая с ним в разговор.
   В зале, залитом светом электрической люстры, убранном зеленью и живыми цветами, было пестро и шумно. На рояле кто-то наигрывал "Осенние мечты"; кружились, вальсируя, молодые пары, распространяя аромат нежных духов.
   Капитан, покинув свою даму, пробрался в угол, уселся на свободный стул, словно стараясь быть незамеченным, и стал всматриваться в круговорот танцующих людей. Мимо него, раскачиваясь в такт музыке, укорачивая и удлиняя шаги, проносились военные фигуры.
   Мелькали черные сапоги, звякая шпорами, четко ударяя подошвами по дереву пола, а вокруг, них, поднимаясь на носки, бесшумно скользя, вились разноцветные бальные туфельки. Взгляд Прибылева, как бы утомленный смешением цветов, рассеянно блуждал среди публики, точно кого-то выискивая. Перед ним, пуская в ход все тонкие расчеты, развертывалась затейливая игра полов, дразнящая и капризная, как весна, дурманящая мозг, как сильный хмель. И вдруг среди других женщин он увидел ее, Капитолину Павловну: прильнув к молодому офицеру, охватившему ее талию сильной рукой, она легко и плавно неслась с другого конца залы в сторону капитана и, улыбаясь, смотрела на него таким обещающим взглядом, точно бросала ему вызов. Вокруг ног кавалера легким облаком обвивалась ее белая воздушная юбка.
   Прибылев поднялся, прошел в другую комнату и снова зарядил себя изрядной порцией коньяка. А когда вернулся в зал, здесь уже пели хором "Гренадеры-усачи". Он тоже присоединился к хору, подпевая вполголоса, а потом его мягкий и задушевный баритон, вибрируя, полился звучнее, ярче, властвуя над остальными голосами. Кто-то крикнул:
   -- Пусть капитан соло споет!
   Около Прибылева столпились женщины, замкнув его в круг голых плеч и полуобнаженных грудей, кричали и шумели, прося его спеть.
   Он уселся за рояль, пробежал гибкими пальцами по клавишам, словно испытывая музыкальный инструмент, и взял несколько торжественных аккордов. Потом, выждав момент, запел арию из оперы "Русалка":
   
   Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила...
   
   Капитан, исполняя один номер за другим, стал героем вечера. Все взоры были устремлены на него. Пение сменялось бурными аплодисментами. Это вдохновляло его еще больше. По временам, обрывая голос, он наклонялся к роялю, но тут же откидывался назад и снова пел, докрасна напрягаясь и встряхивая круглой головой.
   -- Пойте, веселитесь, утешайте себя свистопляской!-- неожиданно врезался в зал хриплый крик.
   Все оглянулись.
   Офицер, плешивый, с брюшком, на коротких ногах, пошатываясь, трагически потрясал кулаками:
   -- Они идут... Близко уже... На окраине города...
   С улицы, в открытые окна, из глубины ночного мрака, донеслись далекие перекаты грома. Весь зал затих, насторожился. Ошеломленные и оцепеневшие люди стояли с таким видом, точно с каждым мгновением ожидали взрыва порохового погреба.
   -- Кто? Куда идут?-- глухо спросил кто-то.
   -- Проклятые партизаны наступают... Город обложили... К оружию все!..
   Дама в голубом платье ахнула, падая в обморок. И в смертельном страхе заметались все, создавая бестолковый шум. Некоторые кинулись бежать из гимназии.
   Только капитан Прибылев нисколько не растерялся, только он один погасил смятение, распорядившись вывести пьяного офицера, и отправился в комнату, где была выпивка и закуска.
   Еще сильнее, еще бесшабашнее началось веселье, словно каждый старался заглушить только что пережитую тревогу.
   Позднее Прибылев вместе с Капитолиной Павловной прогуливался по коридору.
   -- Вы играете и поете восхитительно. В вашей душе столько благородства, столько искренности...
   Капитолина Павловна остановилась, поймав на своей груди взгляд проходящего мимо молоденького подпоручика.
   -- Послушайте, молодой человек, почему вы так смотрите на меня?
   Подпоручик смутился, покраснел.
   -- Я? Я молюсь на ваш крестик...
   Капитолина Павловна громко рассмеялась и, подхватив капитана под руку, начала снова прогуливаться по коридору. Она завела разговор о муже, жалуясь, что от него нет писем с фронта, что он забыл ее.
   Прибылев, слушая, говорил мало. Глаза его стали бездушными, пустыми.
   Помолчав немного, она опять начала восторгаться его пением.
   -- Нет, у вас такой дивный баритон, что я готова слушать всю ночь...
   -- Отчего же не сделать так?
   -- Как?
   -- У меня на квартире имеется пианино. Живу я один. Всю ночь буду петь для вас.
   Капитолина Павловна, отняв свою руку, остановилась и взглянула на него испуганными глазами.
   -- Вы что мне предлагаете?
   -- Пережить вместе ночь.
   -- Позвольте вас спросить, вы за кого меня принимаете? -- с гневом спросила Капитолина Павловна, вспыхнув вся и в то же время чувствуя, как внутренне она подчиняется нагло-властному взгляду этого человека.
   -- Что, смелости не хватает?
   В это время подлетел солдат-курьер и, протягивая капитану большой конверт, проговорил:
   -- Господин капитан, вам срочный пакет!
   Прибылев расписался в рассыльной книге, отпустил курьера и, деловито разорвав пакет, прочитал бумагу.
   -- До свиданья, Капитолина Павловна!
   -- Что такое, почему? -- спросила она голосом, в котором чувствовалось сожаление.
   -- Получил предписание. Должен немедленно выехать в одно село. Не совсем там благополучно...
   -- Как же так? Неужели нельзя отложить до завтра?..
   Она сокрушалась, тянулась к нему, а капитан, вежливо поцеловав ей руку, спустился в нижний этаж гимназии, где жили солдаты.
   Давно он не был здесь. Некоторые солдаты спали, разметавшись на голых койках или на цементном полу, другие, разбившись на кучки, уничтожали пиво и самогонку, закусывая свежим луком и мясными консервами. Слышались пьяные голоса, споры, ругань. Было душно и смрадно. Кругом царил хаос. Учебные наглядные пособия, висевшие на стенах, были уничтожены, географические карты изорваны. Громадные шкафы изрублены шашками, с разбитыми дверцами, опустошенные. Книги -- учебники, классики и научные -- грудами валялись на полу, перемешанные, с разодранными крышками, с вырванными листами.
   -- Это кто же так натворил? --спросил капитан, показывая на книги, когда подошел к нему позванный фельдфебель, плотный и вихрастый малый.
   -- Да ребята все балуются, господин капитан, -- ответил пьяный фельдфебель, стараясь сохранить равновесие. -- Сколько им ни говори, а они знай свое -- рвут книги почем зря... В уборную таскают...
   Около стенки, на полу, валялись куски разбитых статуй, а на подоконнике сиротливо торчала Венера Милосская, с отшибленным носом, с надписью на груди: "Верка, любившая вдоволь"...
   Сверху доносились бравурные звуки музыки, а здесь, внизу, из отдельной комнаты, запертой на большой висячий замок, вдруг раздался подавленный стон.
   На вопросительный взгляд капитана фельдфебель пояснил:
   -- Новую партию крестьян пригнали...
   -- Вот что, Головлев,-- перебил его капитан,-- отберите из команды двадцать лучших молодцов, а тридцать человек нужно будет взять из второй роты. Все немедленно должны быть вооружены и ждать меня на своих конях у моей квартиры. В два счета!
   -- Слушаюсь, господин капитан!
   Прибылен, выйдя из гимназии, столкнулся на тротуаре с подполковником.
   -- А, Николай Валентинович! Слышал, голубчик, что вас посылают с карательным отрядом в село. Пожелаю полного успеха. Помните одно: партизаны -- это варвары. Их нужно уничтожать без всякой жалости...
   Прибылев взглянул с жесткой усмешкой на подполковника, потом обернулся к гимназии, откуда несся шум пьяных голосов, топот танцующих ног, рой музыкальных звуков, вспомнил Капитолину Павловну, ее готовность пойти к нему на квартиру, и сумрачно бросил:
   -- Не мне, господин полковник, об этом напоминать...
   И быстро зашагал в мрак глухого переулка, чувствуя в душе безнадежную ожесточенность против приближающегося грозного конца.

II

   Вечером, когда над Сибирью спускался тихий сумрак ночи, через село Кашеедово проходил неизвестный человек, лет двадцати пяти, в крестьянской одежде. Около одного дома, где он, остановившись, купил крынку молока, вокруг него собралось несколько человек мужиков и баб, приставая с расспросами о новостях.
   -- Новостей пропасть, только некогда рассказывать, -- заявил прохожий, напившись молока и утирая рукавом рубахи свои небольшие усики.
   -- Ну, хоть что-нибудь скажи, -- послышались голоса.
   -- Про город-то, поди, слыхали?
   -- А что?
   -- В руки красных попал...
   Это удивило всех. Придвинувшись ближе к прохожему, люди сразу насторожились, недоверчиво заглядывая в его маленькие, немного насмешливые глаза.
   -- Честное слово -- правда! Сам из города. Солдаты взбунтовались и порешили со всеми офицерами. А что делается теперь там -- голова кругом идет: митинги, народ с красными флагами ходит по улицам, революционные песни поют. По селам беляков вылавливают.- Везде восстанавливают Советскую власть. Словом, всем прохвостам -- крышка. Однако, прощевайте! -- неожиданно оборвал прохожий и тронулся в путь.
   -- Да подожди, расскажи толком, -- как и что? -- начали упрашивать его.
   -- Что рассказывать-то? Скоро сами узнаете все. А мне спешить надо...
   Когда прохожий скрылся, то брошенная им новость моментально облетела все село, вызвав среди жителей горячие споры.
   На другой день, рано утром, в конце села Кашеедова показался отряд всадников, сопровождавших какую-то повозку. Их было человек до пятидесяти. У всех из-за плеч виднелись карабины. Среди жителей Кашее-дова поднялась страшная тревога: люди начали разбегаться из домов, прячась в конопляниках, в ригах, зарываясь в солому. Но так продолжалось недолго. Солдаты ехали мирно, распевая революционные песни, веселые, с красными бантиками на фуражках вместо прежних кокард. Над ними развевался большой пунцовый флаг с надписью "Смерть палачам! Да здравствует Советская власть!". В средине отряда ехала телега. На ней находились четыре человека: кучер, правивший лошадью, два связанных офицера и рабочий, высокий, худощавый, в потрепанном пиджаке, в черной засаленной фуражке, с широкой красной лентой через плечо.
   -- Товарищи! -- увидев около домов жителей Кашеедова, закричал вдруг рабочий с телеги, размахивая фуражкой. -- Наша взяла! Вся губерния в руках красных! Собирайтесь на сходку! Там я все объясню...
   Среди народа послышались возгласы:
   -- Кажись, и вправду наши едут!
   -- Настоящая свобода объявилась!
   А солдаты, раскачиваясь в седлах, пели:
   
   Бей, руби их, злодеев проклятых...
   
   Из одного дома в другой забегали люди, сообщая радостную новость. Детвора, посланная матерями, носилась по конопляникам, кружилась около овинов, разыскивая своих спрятавшихся отцов и родственников, и звонко раздавались их голоса:
   -- Тятя! Иди скорее домой! Слобода приехала...
   -- Дядя Ваня! Тебя тетя Ганя зовет... беляков рубить...
   И народ все смелел, высыпая на улицу и примыкая к отряду конных.
   Солнце, поднявшись, брызнуло особенно ярким светом. Радостно голубело небо, просветленное, без единого облачка. Позолотившись, ослепительно засияло озеро, а по извилистым краям его, над камышами и кустарником тальника, плавали обрывки молочного тумана.
   Люди торопливо выгоняли скотину в стадо и спешили на сходку, около которой собралась уже большая толпа. Все, вытянув шеи, смотрели в середину круга, туда, где стояла повозка со связанными офицерами. Рабочий-оратор, показывая рукой на капитана Прибылева, спрашивал:
   -- Узнаете своего палача?
   По толпе пронесся гул.
   -- Мы его поймали дорогой. Он ехал к вам, чтобы опять устроить вам порку. А этот -- его помощник, -- показал рабочий на другого офицера, молодого подпоручика. -- Но об этих кровопийцах мы поговорим после. А теперь я хочу вам рассказать о другом...
   Оратор посмотрел на толпу, окружившую его повозку, на солдат, выстроившихся в сторонке правильными рядами, откашлялся и громко начал:
   -- Товарищи! Опять вернулась к нам свобода, опять сами труженики становятся у власти...
   Где-то мычали коровы, блеяли овцы, а здесь, около схода, стало вдруг тихо, и в этой тишине звучал лишь один голос, басистый и громкий, бросая призывные слова. Между оратором и народом протянулась невидимая связь, держа в напряженном состоянии стариков и подростков, мужиков и баб. По-разному слушала толпа: одни стояли, наклонив головы, точно отяжелевшие от новых мыслей, нахмурив брови, серьезные и тяжелодумные, другие, напротив, держались прямо, щурясь от солнца и улыбаясь, словно погрузившись в чудесный сон; некоторые повернулись в сторону повозки в пол-оборота, приоткрыв рты и подставляя к уху ладони совочком.
   Подпоручик все время ежился, чувствуя грозную силу толпы, и беспокойно поглядывал в сторону солдат, но капитан Прибылев, к удивлению многих, сидел спокойно, скользя стальными глазами по загорелым лицам, точно изучая их, и нагло встречал взгляды крестьян.
   Оратор увлекался. По его энергичному лицу катились крупные капли пота. Из его речи выходило, что все омское правительство арестовано и что скоро наступит время, когда на всей сибирской территории не останется ни одного народного врага.
   -- Да здравствуют большевики! -- закончил оратор.
   -- Качать товарища-оратора! Качать! -- раздались голоса.
   Десятки рук протянулись к повозке, заставив задрожать подпоручика и насторожиться самого капитана, стащили рабочего и с криками "ура" долго подбрасывали его в воздухе.
   Когда водворилась тишина, оратор предложил народу начать выборы в сельский совет, но оказалось, что у них давно уже был создан военно-революционный штаб. В него входили трое: Яков Семенов, Антон Воротилов и Потап Кротов.
   Пока оратор беседовал с двумя первыми, несколько человек побежали за Кротовым. Его нашли в картофельной яме. Он явился и направился прямо к повозке, взъерошенный, выпачканный в земле, с застрявшей кострой в густых волосах. Посмотрел на красное знамя, на связанных офицеров, на оратора, с улыбкой протягивающего ему руку, улыбнулся сам и спросил:
   -- Неужто это правда?
   -- Да, товарищ, народ раздавил контрреволюцию...
   Потом вскочил на повозку и крикнул во всю силу своих здоровенных легких:
   -- Товарищи, наша борьба не пропала даром! Свер-гнули окаянную силу...
   -- Для тебя еще осталась, -- вставил капитан Прибы-лев, скосив на говорившего недобрый взгляд.
   -- Замолчи, стервятник, пока твой поганый язык я тебе не вырвал! -- рассердился Потап и хотел было ударить капитана. Но в этот момент его схватил за руку оратор и, загораживая спиной капитана, строго заговорил:
   -- Так нельзя, товарищ! Надо по закону. Мы -- не разбойники...
   Быстро был создан военно-революционный трибунал. В него вошли членами: Ермилка Сучков, мужичонка бедный и хилый, Карп Суслов, человек степенный и точный, а их возглавлял председатель Трифон Дерзилов, дезертир с гражданского фронта.
   После этого раздвинулся круг, офицеров ссадили на землю, а все судьи забрались на повозку.
   -- Кайся, подпоручик, во всех своих преступлениях! -- начал председатель Дерзилов, глядя на офицеров сверху вниз.
   -- За мною нет никаких преступлений, -- отозвался тот, не поднимая головы.
   -- Врет, кровопивец, -- вмешался рабочий. -- Позвольте заявить вам, что он собственноручно убивал крестьян и сжигал села. Это докажут товарищи солдаты...
   А Прибылев, когда его начали допрашивать, уставился на председателя наглым взглядом, но тут же сделал скорбное лицо и умоляюще заговорил:
   -- Простите, товарищи! Правда, я вам много зла причинил, но в этом не моя вина: меня самого посылали. Я только исполнял свой долг. За это, я думаю, вы не будете казнить меня...
   -- Нет, мы расцелуем тебя, -- вставил Ермилка Сучков.
   -- Вы народ добрый. Я и в книгах читал, что русский мужичок зла не помнит, он все прощает своим обидчикам...
   Кругом раздался хохот.
   -- Ишь, как Лазаря поет, язви его в душу!..
   -- Вы на нашей доброте сотни лет ездили...
   Офицерам вынесли смертный приговор.
   Оратор, посмотрев на высоко поднявшееся солнце, заявил:
   -- Теперь, товарищи, не мешало бы подкрепиться немного. Мы со вчерашнего дня ничего не ели. А этих злодеев мы успеем расстрелять...
   На горизонте показалось небольшое черное облачко.
   
   Перед каменной церковью, на отлете села, была большая площадь, поросшая травой. За деревянной оградой, окружив храм, высоко поднялись тополя, давая пряный аромат, и широко раскинулись кудри берез. С противоположной стороны площади, в зелени деревьев, солидно возвышался поповский дом, шестистенный, под железной крышей, с верандой, обвитой хмелем, с палисадником, пестреющим цветами. Рядом с ним стояли постройки дьякона, более скромные, и небольшой домик псаломщика.
   Сюда переехали солдаты вместе с повозкой и приговоренными офицерами в сопровождении жителей Кашеедова. Лошадей они привязали к ограде, а сами в тени деревьев уселись кучками на траву. Здесь же находился и оратор, окруженный членами трибунала и штаба. Всех красных воинов угощали самогонкой и съестными припасами.
   -- Покушайте, касатики, а то, поди, проголодались... -- нараспев тянула какая-нибудь баба, подставляя им чашку с творогом.
   -- Примите, родненькие, в благодарность... -- выводила другая, выкладывая перед солдатами вареные яйца.
   Несли говядину, свиное сало, масло, шанежки, молоко...
   Солдаты заигрывали с молодухами, хватая их за груди, хлопая ладонями по бедрам, а те, взвизгивая, упрекали:
   -- Дома-то, поди, жены и дети остались, а они, бесстыдники, к нам лезут...
   Иногда среди смеха и шуток слышался скорбный голос матери: она расспрашивала солдат о своем пропавшем сыне.
   Мужики, подсев к солдатам, вместе с ними уничтожали самогонку. Увеличивалось веселье, велись дружеские разговоры.
   -- Ну, спасибо вам, товарищи военные, что выручили нас...
   -- Плохо жилось?
   -- Да уж какое было житье, коли кругом волкодавы эти насели...
   -- Замучили, якорь их возьми...
   Оратор, вскочив, крикнул:
   -- Тише, товарищи! Я хочу внести предложение...
   -- Говори. Для тебя что угодно сделаем... -- раздалось в ответ.
   -- Докажем этим двум золотопогонникам, что мы не такие варвары, как они; покормим их перед смертью. Как вы думаете?
   Кругом загалдели:
   -- Отчего же не покормить?
   -- Можно и самосядкой угостить...
   Несколько человек запротестовали, но большинство было на стороне оратора. Приговоренным развязали руки и посадили их вместе с собою, добродушно предлагая:
   -- Покушайте, чем бог наградил...
   Тут же, вертелись ребятишки, с любопытством поглядывая на всех. Но больше всего их занимали офицеры.
   -- Тот, постарше-то, смотрит, точно волк...
   -- Их сначала покормят, а потом резать начнут.
   -- Ну, болтай побольше. Судья, дядя Трифон, прямо сказал -- расстрелять... Ух, и здорово бахнут!
   Черноглазый мальчонка, шмыгнув носом, деловито заметил:
   -- Надо тогда уши зажать, а то оглушит...
   Оратор пил мало и все расспрашивал, сколько в селе оружия и какое оно, каково настроение в соседних селах. Мало пил и Потап Кротов, разговаривая с оратором. Им все время мешал захмелевший Ермилка Сучков, бормоча:
   -- Ты, Потап, только сокол, а этот -- орел... Истинный бог -- орел! Ну и ловок же на язык! Уж так завертывал, что сердце мое вроде как в огне горело... Истинный бог -- не вру!..
   Он лез к оратору целоваться, но другие его отталкивали.
   -- Нализался -- так заткни глотку. Пристал к человеку, точно гнус...
   -- Вы меня не учите! -- сердился Сучков, вырываясь из рук своих товарищей. -- Я, может, побольше вашего понимаю свободу...
   Один старик пригнал из дома рыжего мерина и, обращаясь ко всем, заговорил возбужденно:
   -- Братцы вы мои! Товарищи! Как мы, значит, избавились от проклятой нечисти, то я жертвую коня...
   Из полинявших глаз его катились крупные капли слез, задерживаясь в большой седой бороде. Он повернулся в сторону солдат и низко поклонился.
   -- Спасибо вам, братцы, что от нечисти избавили. Солоно она нам, проклятущая, досталась. В городе скажите новому начальству: это, мол, подарок от Мирона Корягина, по прозвищу Звездочет...
   Другой крестьянин, губастый, большеголовый, пошатываясь на тонких ногах, шумел:
   -- Молодцы-удальцы! Праздник сегодня али нет? Пасха али нет? А ежели пасха, так почему же во все колокола не звонят?..
   -- Верно, в колокола надо бы позвонить... -- поддакнули ему другие.
   Жарко пылало солнце. Влага сырой земли, испаряясь, сгущала неподвижный воздух, душный, как в натопленной бане. А облачко на юге, раньше маленькое, теперь расплывалось по голубому небосклону, точно чернильное пятно на пропускной бумаге. На дальних деревьях, качаясь и вытягивая шеи, беспокойно каркали вороны. Бухал большой колокол, пугая галок и голубей, стаями реющих вокруг церкви, а в его перекатный гул, перебивая, складно вплетался заливчатый перезвон маленьких колоколов.
   Какой-то крестьянин, проезжая через село, остановился около церкви, посмотрел на красный флаг, прикрепленный к повозке, на веселую компанию выпивающих людей, слез с телеги и направился к ним.
   -- Что это у вас за праздник сегодня?
   Ему объяснили, в чем дело.
   -- Свобода! А того и не знают, что у нас в селе полно казаков...
   -- А ты откуда? -- спросил оратор.
   -- Из Дразниловки. Пятнадцать верст отсюдова...
   Оратор, вдруг нахмурившись, крикнул в сторону солдат:
   -- Десять молодцов -- ко мне, а остальные на коней!
   Через минуту солдаты уже сидели в седлах.
   -- В цепь! -- снова крикнул им оратор, описав рукою полукруг.
   Народ недоумевал, глядя, как их окружают всадники, обнажая сабли. Десять позванных солдат, приблизившись к членам трибунала и штаба, притиснули их всех к церковной ограде. Тут же, выхватив из кармана по револьверу, стояли оба офицера, кучер и сам оратор.
   Прекратился звон колоколов, и Ефим, церковный сторож, высунувшись из колокольной ниши, удивленно смотрел вниз. Сразу оборвалось веселье. Что-то страшное, чего нельзя осмыслить умом, надвинулось на людей, гнетущим мраком окутав их души.
   -- Постойте, как же это так? -- побледнев, глухо спросил Потаи, обращаясь к оратору.
   -- Связать этого первым! -- отрывисто приказал тот.
   Несколько солдат, спрыгнув с коней, набросились на Кротова, скручивая ему назад руки и туго затягивая их веревками, а он, вырываясь, кричал, как безумный:
   -- Проклятие вам, подлые провокаторы!
   Толпа робко зашумела.
   -- Молчать! -- вскочив на повозку, гаркнул капитан Прибылев, угрожая револьвером.-- И ни с места! Пришибу, как собаку!..
   Снова все стихло.
   -- Ну, что, голубчики, попались? -- слышался злорадный голос капитана.-- Что вы теперь запоете в свое оправдание?
   Исчез пунцовый флаг, пропала с плеч оратора лента; на рукавах солдат вместо красных повязок уже виднелись человеческие черепа, а на фуражках -- кокарды; сверкали на солнце обнаженные сабли; с коней смотрели решительные лица всадников.
   В толпе уже не было пьяных. Мужики, бабы и ребятишки, застыв на месте, молчали, дрожа от страха, пришибленные и безвольные. Вдруг вся площадь огласилась дикими воплями.
   В воздухе запахло человеческой кровью...
   
   Из церкви вынесли на площадь подсвечники и почерневшие от времени иконы. Здесь же, облачившись в погребальные одежды, находился весь духовный причт, приведенный под конвоем.
   Священник о. Иннокентий Богомольцев, слушая распоряжения капитана Прибылева, молчал и лишь украдкой косился на своих прихожан, оцепленных солдатами. Они стояли, не двигаясь с места, не зная, что будет с ними дальше, покорные, придавленные страхом. Стало жалко их, хотелось возражать против безумного предложения начальника. Но когда взглянул в сторону ограды, где, распластавшись на земле, валялись окровавленные трупы людей, то почувствовал, что и сам он заражается жутью, лишаясь силы воли. Губы его посинели, нижняя челюсть, густо поросшая бурым волосом, вздрагивала.
   Дьякон был смелее и, встряхивая обнаженной головой, протестовал:
   -- Это невозможно... Это будет богохульством...
   -- Если не подчинитесь моему распоряжению, то сейчас же прикажу выпороть вас, а потом -- к стенке! -- гаркнул на это капитан, осадив пляшущего под ним коня.
   Священник вздрогнул и, обращаясь к дьякону, смиренно заговорил:
   -- Наше дело маленькое, отец Симеон. Мы должны выполнить распоряжение начальника, ибо всякая власть самим богом установлена...
   Некоторое время спустя уныло загудел погребальный звон. Похоронная процессия сначала двинулась вдоль улицы, а потом, свернув в переулок, направилась за околицу. Там, за полверсты от села, на возвышении, рядом с темным бором, в березняке виднелось кладбище. Впереди несли подсвечники, иконы, а за ними, едва передвигая ноги, шагали два человека, обреченных на смерть: Потап Кротов и Трифон Дерзилов. Оба были привязаны друг к другу, локоть к локтю; у обоих, кроме того, были руки скручены назад и затянуты настолько туго, что кисти их вздулись и посинели.
   Их заживо отпевали.
   Трифон, вскидывая голову, все оглядывался назад, часто моргая слезящимися глазами. Он как будто не понимал, что с ним делают. Потап, вытянув вперед свою жилистую шею, тупо смотрел в землю неподвижным взглядом. Лица их осунулись, заострились, как у покойников. Смерть, наложив на обоих свою тень, невидимым призраком стояла перед ними.
   -- У меня рубашку разорвали,-- взглянув на свою грудь, устало промолвил Трифон, точно впервые заметил это.
   Потап взглянул на него исподлобья и ничего не ответил.
   Поп, подбрасывая длинные волнистые волосы, дергал широкими плечами, точно черная риза мешала ему. Он был смертельно бледен и пугливо косил глаза по сторонам. До него доносились тяжелые вздохи, всхлипывания баб, беспорядочный топот тысячной толпы, напиравшей в спину. Это заставляло его вздрагивать, несуразно оттопыривать в сторону локти и напружинивать все тело, словно в ожидании, что сейчас он будет раздавлен живым потоком людей. Он пел слабым голосом, путая и пропуская слова такой простой молитвы, как "Святый боже".
   Дьякон, свирепо размахивая кадилом, поднимал ноги в тяжелых сапогах так высоко, как будто старался перешагнуть через какое-то препятствие, и гудел пропившимся басом. Угрястое лицо его натужилось, покраснело, точно он взбирался на крутую гору. По временам он бросал на священника враждебно презрительный взгляд.
   Рядом с ним, тихо подпевая в тон надтреснутым тенором, шагал псаломщик, молодой чахоточный человек, жалкий в своих истоптанных башмаках и обтрепанном пиджаке.
   В стороне от дороги, напротив приговоренных, поглядывая на похоронную процессию, ехал верхом капитан, спокойный, уверенный. Все жители села, старые и малые, двигались беспорядочной толпой. В жарких лучах солнца, маяча, мелькали обнаженные головы мужчин и ребятишек, пестрели разноцветные платки женщин. Рассыпавшись по жесткой щетине жнивья, их замыкали полукругом всадники и гнали к кладбищу, как гонят стадо животных на скотобойню.
   Некоторые из крестьян угрюмо поглядывали на осиротевшие луга и поля, на юг, откуда наползала черная туча, угрожая проливным дождем, на опустевшее село, делая страшные догадки, что его так же могут ограбить и превратить в пепел, как недавно поступили с соседней деревней. Одни раскаивались, что впутались в такое дело, другие сокрушались, что нет у них достаточно оружия, чтобы опрокинуть этих разбойников. Дерзкие год тому назад, в дни радостной свободы, люди теперь шли молча, поднимаясь к кладбищу, как на Голгофу, удрученные и подавленные, точно их самих отправляли в могилу.
   На кладбище, как свежая рана, зияла глубокая могила, ожидая жертвы произвола. Ее выкопали сами же крестьяне, посланные сюда под конвоем солдат. Народ обступил могилу со всех сторон, образовав большой круг, в центре которого находились Дерзилов и Кротов, крестьяне с лопатами, старики с иконами и подсвечниками, духовный причт, капитан на коне и несколько солдат с винтовками.
   Началась краткая лития.
   "Упокой, господи, души новопреставленных рабов твоих -- Потапия и Трифона..."
   Священник опустил глаза, не замечая, что камилавка у него съехала набок. Он пел не своим голосом, произносил привычные слова, как автомат, думая о том, что крестьяне теперь не простят ему и что при первой же возможности надо бежать из села в город.
   Дьякон, размахивая кадилом, басил так хрипло, точно у него пересохло горло. Туча, погасив солнце, отбросила на землю зловещую тень, и ему казалось, что сейчас наступит египетская тьма и вострубят архангелы о страшном дне второго пришествия...
   -- Кощунствуете, батюшка, а? -- словно проснувшись от тяжелого сна, вдруг спросил Потап, глядя на попа.
   Священник вздрогнул.
   -- Разве так повелел вам поступать Христос, а? Где ваш бог? Или заснул и не видит, что пастыри его проделывают на земле? Словоблудники! Вы прислужники не бога, а сатаны!..
   Поп, ежась, пятился назад, точно в него летели не слова, а раскаленные стрелы, остро вонзаясь в тело, -- пятился до тех пор, пока не уперся в живую стену людей. Взглянул на своих прихожан, как бы ища для себя защиты, и еще больше омрачилась душа: в каждой паре глаз он прочитал роковой приговор, который не сегодня-завтра над ним совершится. Что-то хотелось сказать, но не мог произнести ни одного слова и только жевал губами, весь какой-то скомканный, с перекошенным лицом.
   Дьякон, стиснув зубы, отведя в сторону кадило, смотрел на своего пастыря с таким свирепым видом, точно хотел ударить его по голове.
   Молния снизу доверху расколола черную тучу, грянул оглушительный гром.
   Перекатным эхом откликнулся бор.
   Жуткая дрожь пробежала по народу.
   -- Зарывайте! -- приказал капитан, испугавшись предстоящего дождя.
   Трифон, почувствовав на себе руки подошедших солдат, вдруг заколотился весь, заплакал, умоляя о пощаде...
   -- Нашел кого просить, дурень! -- сурово промолвил Потап.
   Солдаты на минуту остановились, повернув головы к капитану, словно ожидая с его стороны милости.
   -- Живо! В два счета! -- распоряжался Прибылен, указывая при этом, как нужно похоронить приговоренных.
   Потапу и Трифону связали ноги, опустили в могилу, спустились туда же и двое солдат.
   -- Отпустите... Никогда больше не буду... -- стараясь вырваться из страшных уз, продолжал выть один.
   -- Прощай, народ крестьянский!.. -- кричал Кротов.
   -- Родимые! Их живыми хотят закопать!.. -- громко заголосила какая-то баба.
   Женским воплем, тяжким и надрывным, огласилось все кладбище. Плакали и ребятишки. Только мужики молчали, угрюмо вздыхая, запуганные и подавленные дьявольским замыслом капитана.
   Под угрозой расстрела тех же крестьян, что вырыли могилу, заставили и зарыть ее. Неуверенно работая лопатами, они с ужасом бросали землю, закапывая живыми тех, кто вырос в их среде, кто болел их болью.
   Солдаты, находясь в яме, поддерживали Потапа и Трифона в стоячем положении.
   Туча закрыла полнеба и продолжала тяжко наползать, сверкая вспышками молнии, издавая резкий треск и грохот, точно рвалось железо.
   По мере того как Потапа и Трифона засыпали землей, лица их темнели, кровью наливались глаза. А когда на поверхности земли остались только головы, капитан приостановил работу могильщиков и, обращаясь к народу, властно крикнул:
   -- Замолчите, бабье! Иначе сейчас же разделаюсь с вами!..
   И женщины, повинуясь воле капитана, сразу прекратили вопль.
   -- Что -- будете заниматься революцией?
   -- Простите... -- сипела одна голова. -- Отпустите... Покрою все грехи...
   -- Гадина! -- гневно хрипела другая, уставившись на капитана вылезающими из орбит глазами. -- Скорпион!.. Изверг!..
   Прибылев отвернулся и, впервые теряя равновесие духа, громко заговорил с народом:
   -- Посмотрите на вашу революцию! Она в землю зарыта! Задыхается, хрипит, доживая последние минуты! Конец вашей свободе!..
   Народу казалось, что в лице Потапа и Трифона действительно погибла их свобода, закопаны в землю все их надежды, все упования на лучшую долю, на радостную жизнь. Безнадежная скорбь охватила сердца. Все старались взглянуть на могилу, но, увидев страшное зрелище, тут же отворачивались. Там, на желтом песке, торчали две головы, казавшиеся срезанными и брошенными на землю. Но каждая из них продолжала жить, поворачиваться лицом, искаженным и почерневшим, как чугун, то в одну сторону, то в другую. Глаза, налившись кровью и пучась, в последний раз мрачно смотрели на окружающий народ, на мрачное небо.
   Трифонова голова, разинув рот, задыхалась и почти шепотом произносила безумные слова:
   -- Братцы... Душно... Зачем ноги держите?.. Отпустите... Камень давит...
   А другая, оскалив зубы, искривив рот в страшную гримасу, хрипела проклятия.
   Налетел ветер, наполняя бор тысячеголосым гулом, закачались на кладбище березы, шумно потрясая листьями, четко защелкали первые капли дождя.
   По приказанию капитана солдаты быстро начали набрасывать землю на головы погребенных.
   Хлынул дождь.
   -- Марш по домам! -- гаркнул офицер народу.
   И все бросились к селу, задернутому густой сетью дождя. Неслись как от мрачного видения, спотыкаясь и падая, обгоняя друг друга. Мимо них вихрем промчались всадники.
   И только трое из крестьян, отстав от других, свернули в сторону, в березовую рощу, и быстро пустились в обратный путь -- на кладбище.
   
   В бору, версты за две от села Кашеедова, при недавно заброшенном дегтярном заводе, находилась землянка, довольно исправная и сухая. Кругом царила та сырая тьма ночи, которая тянется бесконечно долго. Аил, не переставая, дождь, шумел ветер, сгибая деревья. Узорчато сверкали отяжелевшие тучи. Каждый удар грома тысячекратно повторялся эхом, точно между землей и небом происходила пушечная перестрелка. Чувствовалась бесприютность и грозная жуть тайги.
   А внутри землянки, на очаге, потрескивая, весело и жарко горели дрова. Сверху, закрыв потолок серой пеленой, висел дым. На нарах, застланных измятой соломой, трое мужиков, согнувшись, возились над человеческим телом, лежавшим пластом.
   -- Дышать дышит, а не оживает, -- выпрямляясь, сокрушенно промолвил рыжебородый.
   -- Ничего, воскреснет, -- успокаивал другой, носатый солдат, служивший во время войны санитаром в госпитале. -- Надо только раздеть догола и хорошенько растереть кожу.
   -- Это для чего же? -- спросил третий, вскинув брови, человек солидно-медлительный.
   -- А чтобы простуду из него вышибить. Для крови тоже полезно: быстрее по жилам начнет течь. А то она, кровь-то, без движения застывает вроде студня...
   На черных стенах землянки, трепыхаясь, плясали отблески огня, и двигались, сближаясь и расходясь, три человеческих тени. Пахло смолою, дегтем и лесною прелью. По голому человеку, плотному и складному, с крепкими мускулами, часто переворачивая его, неумело шаркали корявые руки, натирая кожу докрасна. От мужиков, промокшие рубахи которых начали высыхать, поднимался пар.
   -- Сердце бьется правильно! -- приложив ухо к левой стороне груди, с авторитетом понимающего медика заявил бывший санитар. -- Жарь еще!
   Дождь стал затихать, реже сверкала молния, удалялись и перекаты грома. От порыва ветра, ворвавшегося в землянку, клубы дыма заволновались, опускаясь до нар, и разъедали глаза.
   Голый человек вдруг начал чихать.
   -- Потап! А Потап? -- обрадовавшись, обратился к нему рыжебородый, тормоша за плечи.
   Кротов устало открывал глаза, но тут же снова закрывал их, точно ему больно было смотреть.
   Понемногу он собирался с силами, озираясь и никого не узнавая.
   -- Ух, страшный сон видел...
   -- Хорош сон, коли с того света явился, -- заметил рыжебородый, улыбаясь.
   Ему помогли сесть. Моргая, долго харкал и отплевывался песком, пока не промыл рот и глаза дождевою водой. Попил немного -- стало легче. И только теперь заметил, что он сидит совершенно голым.
   -- Где это я?
   -- Теперь-то, паря, ты в хорошем месте, а был шибко в плохом, -- начал объяснять бывший санитар, у которого на кончике носа повисла капля пота, готовая сорваться. -- Прозевай мы еще минуту -- была бы твоя душа у дьявола в когтях...
   Мужики наперебой рассказывали Потапу, как он был похоронен и как они выручили его, вовремя разрыв могилу, а он, слушая их, сам начал восстанавливать в памяти тяжелую картину пережитого ужаса... Когда засыпали его землей, холодели ноги, давило грудь. Нижняя часть тела постепенно умирала. Это он ясно сознавал. Потом начала раздуваться голова, глаза полезли на лоб. Вокруг него люди завертелись -- мужики, бабы, ребятишки, солдаты, поп с дьяконом запрыгали в дикой пляске и заржали, как лошади. И все сразу куда-то исчезли. Остался один только медведь, большой, лохматый. Он схватил Потапа, затащил в тесную берлогу и навалился на него своим тяжелым телом. А лицо у медведя было человечье с большими усами. Близко заглядывал в глаза Потапу и несуразно тряс головой. Наконец зажал ему лапой рот и стал плеваться, не давая смотреть... Наступил непроглядный мрак...
   Кротов тряхнул головою, устало оглядел землянку и трех мужиков.
   -- А где Трифон?
   -- Да ничего с ним не вышло: задохся паря... Ну, мы его и оставили в могиле...
   Потапа нарядили в рубашку и штаны, успевшие за это время подсохнуть, и начали советоваться, куда его теперь спрятать.
   -- Знаете что? -- заговорил вдруг рыжебородый.
   -- Ну?
   -- Отвезу-ка я его к брату Якову, что лесником служит в Ершовском лесничестве. Сорок верст до него. Ни один супостат не заглянет туда...
   Все согласились с таким решением.
   -- Ну, отпетый, ты пока что сиди здесь и грейся у огня. А я побегу в село за воронком. Одежонку захвачу, жратвы и самосядки. Потом дорогой мне расскажешь, что видел на том свете...
   Рыжебородый выскочил из землянки, но сейчас же вернулся обратно.
   -- Чтоб не забыть... Вы все-таки, на зорьке этак могилу закопайте. Сделайте, как было... И об этом никому не звука...
   -- Ладно, сделаем.
   Рыжебородый исчез.
   Третий мужик подложил на очаг дров и охапку ветвей с хвоей.
   Взвилось пламя, а над ним, как золотые мухи, закружились искры.

III

   В губернском городе, в управлении коменданта, в отдельном кабинете, происходило экстренное заседание. Вокруг письменного стола, покрытого зеленым сукном, сидело несколько человек военных и штатских. Двери были закрыты. Председательствовал сам военный начальник губернии, генерал Гросман, полнотелый и неподвижный старик с добродушным взглядом телячьих глаз. Опираясь на край стола, он морщил полысевший лоб и с усилием всматривался в управляющего губернией, Константина Петровича Замысловского, словно любуясь его новеньким сюртуком с университетским значком, его энергичным лицом с русой бородкой, а тот, волнуясь, говорил:
   -- Я просил созвать это собрание, чтобы заявить свой протест против незаконных действий господина капитана Прибылева и начальника контрразведки Соколова...
   Дальше он подробно рассказал, что произошло две недели тому назад в селе Кашеедове.
   -- А, вот как! Этого я не знал! -- промолвил Гросман и, откинувшись на спинку просторного кресла, строго взглянул на обвиняемых.
   В кабинете, несмотря на вечернее время, было жарко, и это очень утомляло генерала. Соколов здесь совершенно не был похож на того ора-тора-рабочего, каким его видели в Кашеедове. Он сидел на стуле, покусывая усы, опрятно одетый в новенькую коричневую тройку, гладко выбритый, словно приготовился на бал. До Замысловского ему как будто бы не было никакого дела. Заложив одну ногу на другую, он покачивал лакированным ботинком, на котором играл луч спустившегося солнца, и беззаботно посматривал в открытое окно, любуясь белокурым облачком.
   По обыкновению, спокоен был и капитан Прибылев Он поймал муху, оборвал ей крылья и ножки и стал внимательно рассматривать ее.
   -- Такой метод борьбы с красными, -- продолжал управляющий губернией, возвышая голос,-- недостоин разумного правительства. Явиться в село с красными флагами, произносить зажигательные речи против правительства, а потом, сбив крестьян с толку, за это же их наказывать? Что это такое? Как такой способ борьбы называется? Да можем ли мы после этого рассчитывать на доверие народа? А затем эти поголовные порки, срубание голов, закапывание людей живыми на глазах всего общества,-- какими законами, спрашиваю я, руководствовались авторы такого наказания? Не удивительно, что на нас крестьяне смотрят, как на ушкуйников. Насколько мне известно, многие офицеры возмущены действиями господ Прибылева и Соколова. Мы сами подрываем власть, сами больше, чем кто-либо, разрушаем то, что стремимся сделать, ибо ни одна самая зажигательная прокламация, ни одна самая пламенная речь не может возбудить против нас народные массы так, как эти плети, как этот средневековый кошмар, проявленный агентами власти. Вот почему мы находимся как будто во враждебном лагере. Вся Сибирь клокочет бунтами. Шквал народного гнева все усиливается, растет и со временем сметет нас с лица земли, как ненужный мусор. Поэтому случай в Кашеедове я рассматриваю как тяжкое преступление и настаиваю на том, чтобы произвести о нем официальное следствие...
   -- Да, да, да, -- оживившись, заговорил вдруг председатель. -- Подобные действия не должны проходить даром. Надо расследовать. Подрыв власти -- это ужасно, это, это я не знаю что...
   В другой комнате послышался топот многих ног и стук составляемых ружей. Это вернулись с учения члены военно-спортивного кружка, состоявшего из мировых судей, прокуроров и других чиновников -- сознательной опоры власти.
   -- Если вам угодно, ваше превосходительство, то отдайте нас под суд, -- не вставая со стула, начал начальник контрразведки Соколов.-- Мы готовы за свою ревностную службу понести кару. Но я не думаю, чтобы от этого власть хоть что-нибудь выиграла. В настоящее время борются две силы: с одной стороны все государственно мыслящие стараются создать былую мощь нашей истерзанной родины, с другой -- разгулявшаяся чернь, потеряв бога и стыд, не признавая ничего святым, готовится истребить все, что дорого нам,-- законы, религию, культуру.
   Генерал закивал головой, точно начал соглашаться с Соколовым, а тот продолжал:
   -- Кто-то должен победить: или мы их, или они нас. Следовательно, в средствах разбираться не приходится. Пора наконец нам отрешиться от гуманности, тем более что перед нами стоит вопрос: быть или не быть нашему государству? Что касается заявления господина управляющего, то, во-первых, он не совсем верно изложил все это событие, а во-вторых, в его речи проскальзывала отрыжка прежней его социалистической закваски. Из своей практики я могу сказать лишь одно, что если бы я начал считаться, допустимы ли те или другие средства при борьбе с бандитами, то, может быть, давно бы с нами было все кончено. И я, и вы, ваше превосходительство, и сам господин управляющий сидели бы не здесь, а где-нибудь на заостренных кольях...
   При последних словах мощная фигура генерала беспокойно зашевелилась, а рыхлое лицо его стало серьезным.
   -- Да, да, голубчик, конечно, нас не пощадят.
   В дверь постучали.
   -- Войдите! -- сказал генерал.
   В кабинет вошел адъютант, молодой человек в лакированных сапогах, с аксельбантами через плечо.
   -- В чем дело?
   -- В районе Голубовской волости появилась новая банда. Предводительствует ею какой-то Отпетый. В трех селах перебили милицию и захватили оружие. Начальник милиции просит немедленно выслать карательный отряд, чтобы не дать возможности бандитам направиться в другие села...
   Генерал Гросман снял пенсне, протер их чистым платочком, снова надел и не торопясь прочитал взятую от адъютанта телеграмму.
   -- Да, да, послать надо, но откуда же взять людей? Мы всех разослали. А банды эти точно сговорились: сразу все взбунтовались...
   -- Я полагаю, -- посоветовал адъютант, -- что можно бы в этом отношении использовать N-ский полк. Одну роту там еще можно набрать...
   -- Да, да, голубчик, это верно. Распорядитесь от моего имени...
   Когда адъютант вышел, капитан Прибылев, поднявшись, вытянулся по-военному и, не сводя глаз с генерала, заговорил:
   -- Мы поступили, может быть, не совсем законно, приехав в село под видом красных. Но нам во что бы то ни стало нужно было узнать о действительном настроении крестьян, чтобы потом соответственно с этим выработать те или иные планы для борьбы с бандами. Мы достигли своей цели. Оказалось; что весь народ возбужден против нас. А насколько мужики кровожадны -- это видно уже из того, что меня и подпоручика Вершкова они приговорили к смертной казни. Напрасно мы умоляли о пощаде. В ответ нам был лишь злорадный смех. Они собирались наши погоны пришить к плечам гвоздями, о чем господин управляющий изволил, конечно, промолчать...
   -- Да что вы говорите, голубчик? -- со вздохом произнес генерал, уже сочувствуя капитану.
   -- Я говорю, ваше превосходительство, только то, что на самом деле было. Я знаю народ. Я узнал его, когда пережил погром в центральной России. У меня не только отняли землю, но там, где был роскошный сад, в котором я бегал еще мальчиком, там, где был замечательный дом, в котором я вырос, мужики теперь сажают картошку. Из богатого человека меня превратили в нищего. Мало того. Жертвами кошмарного погрома оказались моя жена и ребенок... неужели после этого я буду церемониться с таким народом?
   -- Так что же, вы будете мстить ему? -- спросил Замысловский.
   Капитан был бледен, голова его странно дергалась.
   -- И то и другое. Теперь я еще больше утвердился в мысли, что это не люди, а звери. Чтобы укротить их, к ним нужно применять особые меры наказания. Я так и сделал. И уверен, что Кашеедово и все соседние села на сто лет гарантированы от всяких бунтов. Меня не скоро забудут! Я бы еще внес предложение...
   -- Какое же, голубчик? -- устало осведомился гене* рал Гросман и, затянувшись сигарой, шумно выпустил дым сквозь пожелтевшие усы.
   -- Те села и деревни, где появятся бунтовщики, сжигать до последнего дома...
   -- Я, ваше превосходительство, поддерживаю это предложение, как самое разумное, -- вставил Соколов. -- На крестьян ничто так не действует, как потеря своего имущества. Только таким путем мы можем довести их до такого состояния, что они сами будут избивать бандитских агитаторов...
   -- Позвольте! -- загорячился управляющий губернией. -- Что вы говорите? Ведь это безумие! Если вы сожжете село, то жителям его что останется делать, как не присоединиться к восставшим?..
   Капитан перебил его:
   -- Словом, в борьбе с бандами нам нужно быть беспощадными. В противном случае мы будем раздавлены. А тогда... Вы представляете, ваше превосходительство, какой ужас вам придется пережить, если через ваши заслуженные генеральские погоны в плечи вам загонят несколько больших, в четверть аршина длиною, гвоздей...
   Генерал, изнеможенный и сонливый, вдруг встрепенулся, передернув плечами, словно заранее испытывая острую боль.
   -- Да, да, голубчик, не дай бог до этого дожить. Это, это было бы я не знаю что...
   Ему было душно от жары. Большая лысая голова его вспотела, и к ней, точно к меду,. липли мухи. Он встал и, подавая каждому руку, заявил:
   -- Мне домой пора. Там у меня есть еще пропасть неотложных дел...
   -- Позвольте, Карл Августович, надо же нам какое-нибудь решение вынести...
   -- Да вы уж тут сговоритесь без меня. Действуйте, голубчики, от моего имени...
   Управляющий губернией, ни с кем не простившись, первый выбежал на улицу, сел на подвернувшиеся дрожки и забормотал сквозь зубы:
   -- Старый идиот! Безмозглый крепин! Ожиревшая говядина! Занимайся государственным строительством вот с таким ископаемым чудовищем!..
   -- Вы что, барин? -- обернувшись, спросил извозчик.
   -- Погоняй!
   Дрожки помчались.
   Проводив генерала, Соколов посмотрел на капитана и прыснул от смеха.
   -- Ну, я вам доложу, вы замечательный изобретатель! Ваши гвозди в четверть аршина длиною и во сне-то будут сниться генералу. С перепугу у него теперь, вероятно, печень пухнет, как у налима...
   Прибылен молчал и смотрел на Соколова таким брезгливо-уничтожающим взглядом, что тот сразу переменил тон.
   -- Нет, а управляющий-то каков тип? Своим попустительством довел губернию черт знает до какого состояния и вдруг нас же обвиняет. Скажите, какой законник нашелся!..
   -- Во всяком случае, он честнее нас с вами, -- сухо бросил капитан и направился к выходу.
   Начальник контрразведки застыл на месте с выпученными глазами.
   В Омск полетели телеграммы, и управляющему За-мысловскому скоро пришлось уйти в отставку, дав место другому -- бывшему вице-губернатору.

IV

   День был тихий и ведреный, а к вечеру подул ветер, нагоняя облака, поднимая пыль. Солнце, обойдя свой круг по небу, медленно опускалось за Медвежьим холмом. В Кашеедове, на одной стороне улицы, окна пламенели багрянцем, но озеро, покрытое мелкою рябью, уже потухло, потемнело, лишившись солнечных красок.
   Мужиков в селе не было: они все, вооружившись пиками, скрывались в лесу. А дома остались лишь старики, бабы и ребятишки. Трудовой день приближался к концу: по улице гремели последние повозки. Пахло прелым навозом, парным молоком и свежим сеном.
   Настроение у всех было тревожное. Люди, работая, постоянно оглядывались по сторонам, словно кого-то ожидая. А когда въехала в село чужая подвода, сразу все забеспокоились, внимательно осматривая мужика, сидящего на телеге. За его спиною лежал связанный телок. Лошадь шла шагом, а между тем была вся потная. Это наводило на подозрение.
   -- Откуда? -- спросили его кашеедовцы.
   -- Из Журавлихи, -- с напускным спокойствием ответил с телеги мужик.
   -- Далече?
   -- Не дальше вашего села.
   Подъехав к дому Мирона Золотухина, он остановился и не торопясь слез с телеги. К нему подошли несколько человек, расспрашивая:
   -- Ну, как у вас там?
   -- Да ничего, -- неохотно отвечал приезжий, привязывая вожжами лошадь к крыльцу.
   -- Спокойно?
   -- Как в животе после касторки.
   Из ворот вышел сам Мирон, крепкий старик, с умным лицом, с одной половиной седой бороды, что придавало ему смешной вид. Приезжий направился к нему, прихрамывая на одну ногу, поздоровался за руку и, незаметно подмигнув глазом, заговорил громко:
   -- Вот и привез твою покупку. Боялся, поди, что обману, а?
   -- Да чего тут бояться? Деньги небольшие... -- ответил старик, почесывая за ухом.
   -- Сбрил бы ты бороду совсем. Чего с одной половинкой ходишь?
   Мирон нахмурился.
   -- Зачем? Пусть смотрят люди и вспоминают, как живется нам хорошо в Сибирских Поротых Штатах...
   Приезжий деланно засмеялся.
   -- Однако, куда телка стащить?
   -- На двор.
   Приезжий, взяв телка в охапку, направился к воротам. Старик, пропустив его, запер за собою калитку. Оба они зашли в хлев и там быстро переговорили.
   Через несколько минут приезжий уже садился на свою телегу, говоря:
   -- Надо торопиться, а то как бы дождиком не помочило.
   И, завернув лошадь, крикнул:
   -- Прощай, дядя Мирон! При случае заезжай!
   -- Заглянем как-нибудь, -- ответил старик, стоя у ворот.
   Позднее он вывел через задние ворота своего лохматого коня, сел верхом на него и тронулся в путь, скрываясь в темноте.
   
   В лесу, между большими деревьями, вблизи крутого оврага, ярко горели костры, в клочья разрывая черный покров ночи. Под напором ветра тайга глухо гудела, раздраженно ворчала, призрачная в зареве полыхающих огней, наполненная смутными движениями теней. Казалось, что она населена миллионами привидений, реющих по лесным трущобам. В эту ночную пору все было здесь загадочно: и шалаши, сделанные на скорую руку из еловых ветвей, и обитатели их, собравшиеся в одну кучу.
   Это раскинулись табором кашеедовцы, решившиеся на последний шаг -- поднять восстание против насилия.
   Обсуждался важный вопрос, решить который нужно было немедленно.
   Среди толпы сидящих и полулежащих людей, возвышаясь надо всеми, стоял Потаи Кротов или, как теперь его прозвали, -- Отпетый. Он был вооружен револьвером и ручной бомбой.
   -- Посты усилили? -- спрашивал он, поворачивая голову во все стороны.
   -- Все сделано, товарищ Отпетый! -- отвечали ему из толпы.
   -- Инструкции часовым дали?
   -- Так точно!
   Над кострами, поднимая пар, кипели котелки, ведра и чайники. В них готовился ужин. К запаху дыма и смолы примешивался, возбуждая аппетит, сладкий аромат похлебки.
   -- Враги наши в Журавлихе, -- продолжал Отпетый, стараясь быть как можно спокойнее. -- Всего тринадцать верст от нас. Завтра собираются окружить нас и перебить, как собак. Но это им не удастся! Мы первые свернем им головы! Я предлагаю, товарищи, поужинать и немедленно двинуться на Журавлиху. Мы застанем их врасплох! Не так ли?
   -- Верно, правильно! -- раздались голоса.
   -- Только справимся ли с ними? -- кто-то робко выразил сомнение.
   -- Беляков сто человек, -- подхватил другой.
   Голоса зашумели:
   -- А нас около четырехсот!
   -- У них винтовки!
   -- Наплевать! У нас зато пики есть! Пиками ночью сподручнее будет работать...
   -- У белых пулеметы...
   -- Это еще лучше -- нам достанутся...
   Старик Мирон, облапив свои колени, смотрел в темное небо, откуда маячили ему вершины деревьев, поглаживал рукой оставшуюся половину бороды, по временам вставляя:
   -- Сущая правда.
   Ветер, спустившись вниз, шарахался по земле, набрасывался на костры, крутя пламя и дым, поднимая в темное небо рои золотистых искр.
   Повстанцы продолжали шуметь. Из-за деревьев виднелись их возбужденные лица. Некоторые из них держали пики.
   Отпетый смотрел на свой отряд молча, нахмурив брови, прислушиваясь к спорам других, решительный и суровый. Большинство было на его стороне. Это его возбуждало, придавая уверенность в победе.
   -- Тише! -- громко крикнул он, подняв вверх правую руку.
   Все сразу замолчали.
   -- Мы поднялись не за тем, чтобы праздно в лесу гулять. Революция -- это вам не масленица с блинами. Тут нужно действовать смело. Или они нас, или мы их. Верно, у нас мало оружия: несколько винтовок, несколько бомб. Не важно! Через несколько часов вооружимся лучше. На нашей стороне темная ночь...
   Стоявшие в стороне лошади, заржав, подняли между собой драку.
   Молодой парень, вскочив, побежал к ним, и тут же послышался его сердитый окрик:
   -- Ну, вы, анафемы, развоевались!..
   Теперь заговорил помощник Отпетого, усатый солдат, отличившийся своей храбростью на германском' фронте, -- Тарас Ершов.
   Он развивал мысль о том, что если удастся им достать оружие, то их отряд разрастется в большую партизанскую армию.
   По временам раздавался шум голосов.
   Пламя костров, взвиваясь, отбрасывало на людей бегающие тени.
   -- Довольно зря кричать! -- снова поднял свой голос Отпетый.-- Время для нас дорого! Раз вы меня выбрали начальником, то я приказываю повиноваться мне. А если нет -- я бросаю вас и один пойду на врагов. Пусть меня второй раз зароют в могилу! Но что смогу, то я сделаю...
   Отпетый потряс кулаками. Раздался взрыв голосов:
   -- Все до единого пойдем!..
   -- Умрем за свободу!..
   -- Раздавим живодеров!..
   Партизаны кричали наперебой, вскакивали со своих мест, потрясали пиками, возбужденные, с сверкающими глазами. Ветер предательски окутал их облаком дыма. Пламя костров, трепыхаясь, разрывало тьму. Глухой рокот проносился по тайге, то удаляясь, то приближаясь, рассыпаясь на множество непонятных звуков. Что-то хаотическое и зловещее было в этом.
   Отпетый остановил всех и властно распорядился:
   -- Всем нет надобности ехать. Полторы сотни конных вполне достаточно. А пока давайте скорей ужинать!
   Все бросились к своим котлам.
   
   В селе Журавлихе, около двухклассного училища, большого одноэтажного здания с железной крышей, позванивая шпорами, тихо прохаживался часовой, вступивший "а пост с двенадцати ночи. По временам он останавливался, всматриваясь в непроглядную тьму, прислушиваясь к разным звукам. Во всем селе не было ни одного огонька, а на небе, задернутом тучами, -- ни одной звезды. Смутно намечались лишь ближайшие постройки, принимая уродливые формы, а дальше -- все было залито мраком, черным, как деготь. На дворе, звякая удилами, всхрапывали лошади, били копытами о землю. Порывистый ветер, налетая, шумел тополями, жевал солому крыш. Где-то, на другом конце села, заливаясь, лаяла собака.
   Часовому все время чудилось, что к нему кто-то крадется. Несколько раз он сдергивал с плеча винтовку и быстро брал ее на изготовку, ожидая нападения, но вокруг никого не оказывалось. Из груди его вырывался облегченный вздох, и снова вдоль фасада школы, от одного угла до другого, мерно раздавались шаги. В каждом предмете ему мерещилось что-то коварное и враждебное. И даже большой серый камень, лежавший около крыльца, когда часовой устремлял на него долгий взгляд, будто оживал, шевелился, становился похожим на присевшего человека.
   -- Тьфу, чертовщина! -- тихо ворчал солдат, протирая глаза.
   Последние два месяца прошли для него в каком-то кошмаре. Постоянно приходилось разъезжать с карательными отрядами, не зная покоя ни днем, ни ночью. Народные бунты все разрастались, несмотря на то, что их подавляли самым жестоким образом: крестьян пороли, вешали, рубили шашками, сжигали их деревни и села, забирали имущество. И когда всему этому конец?..
   Мимо часового пробежала собака. Он вздрогнул, инстинктивно срывая С плеча винтовку.
   -- Чтоб тебя разорвало! -- прошипел часовой, чувствуя, как его с ног до головы обдало холодом.
   В памяти с отчетливой ясностью всплыл вчерашний случай. По распоряжению вахмистра он должен был отрубить голову одному крестьянину, партизанскому разведчику. Шашка была тупая, рука работала неуверенно, делая ошибочные удары, и перед ним, падая и поднимаясь, долго билось окровавленное человеческое тело, а кругом, потешаясь, громко смеялись солдаты:
   -- Не воин, а баба деревенская...
   -- Ему бы только чугуны ухватом из печки таскать...
   В особенности он не мог забыть того момента, когда перед мужиком впервые сверкнула шашка,-- приговоренный, втянув воздух в себя, издал такой звук, точно икнул, и в ужасе замер, невероятно расширив зрачки черных глаз.
   "Дьявольская наша служба!" -- подумал часовой, ускоряя шаги. Всматривался в мрак, но теперь ничего не видел, кроме безумного взгляда изрубленного им мужика. Часовой зашагал еще быстрее. И вдруг между углом школы и большой бочкой с водою, словно поднявшись из земли, выросли перед ним две человеческие фигуры.
   -- Т-ссс... -- раздалось над его ухом, а перед глазами жутко наметился револьвер.
   Он онемел от ужаса, задохнулся, роняя винтовку и уже ничего больше не видел, ничего не слышал, покорно уходя за теми, чьи руки крепко держали его за локти. Его вели Отпетый и Демьян Блажной -- тот самый, который приезжал к Мирону в Кашеедово. Часовой опомнился только за огородами и увидел себя в кольце окруживших его людей, вооруженных пиками. Несколько человек обыскали его, одну бомбу сняли с пояса, а другую -- вынули из кармана.
   -- Простите, братцы... -- начал было умолять часовой, но его перебил Отпетый:
   -- Подожди об этом! Ты должен показать нам всю правду о своем отряде. Если соврешь, то суд будет короток: дальше этого места никуда не уйдешь...
   И строго начал допрашивать:
   -- Где помещается отряд?
   -- В школе, -- глухо отвечал часовой.
   -- Сколько всех вас?
   -- Сто десять человек.
   -- Офицеров?
   -- Двое.
   -- Где помещаются лошади?
   -- У попа на дворе и в школьном дворе.
   -- А там есть солдаты?
   -- Пять человек.
   -- Где хранится пулемет?
   -- В сенях школы.
   Отпетый немного задумался.
   -- Товарищ начальник, простите... Я хотел бежать к вам...
   -- Об этом поговорим после! А теперь скажи -- вы ждали нас?
   -- Нет.
   -- Зачем приехал сюда отряд?
   -- Ловить красных, что спрятались в лесу.
   -- Кто вас должен был проводить туда?
   -- Не знаю. Какой-то крестьянин из этого села.
   -- Днем ты его можешь признать?
   -- Могу.
   -- Хорошо!
   Часового связали и отвели в сторону.
   Отпетый, обращаясь к своим товарищам, отдавал распоряжения:
   -- Десять человек должны будут расправиться с теми, что спят у попа. Петров, возьми это дело под свое руководство. Несколько человек возьмите по охапке соломы и кучками разложите ее вокруг школы, только подальше от стен, чтобы ^пожара не наделать... Зажечь солому нужно сразу и все время поддерживать огонь. А то в темноте белые могут разбежаться. С трещотками должны стать в стороне, чтобы их совсем не было видно.
   Через несколько минут, вытянувшись в длинную вереницу, осторожно шагая, партизаны тронулись в село. Держа пики наготове, они шли тихо, как привидения, в суровом безмолвии, объятые жутким мраком, а приблизившись к школе, рассыпались, образовав вокруг нее живую цепь, причем половина из них подошла вплотную к стенам здания.
   Отпетый и еще один из партизан, отойдя друг от друга на несколько шагов, остановились под окнами, держа наготове бомбы.
   Было тихо, село казалось обезлюдевшим, и только ветер, путаясь в листве, шумел тополями, да где-то близко, должно быть, на крыше крыльца, замяукала кошка. Но лишь вспыхнули кучки соломы, как со звоном посыпались осколки разбитого стекла.
   -- Что такое? Кто там? -- послышались из школы голоса.
   Вслед за этим внутри помещения, сверкнув огнем, раздались два страшных взрыва. Повстанцев обдало брызгами стекла, горячим потоком метнувшегося воздуха. Вздрогнула земля, ухнула вся окрестность, грохочущим эхом отозвалась ночь. И масса голосов, потрясая сырой мрак, смешалась в неистовый рев, перебиваемый выстрелами ружей и тарахтеньем деревянной трещотки.
   В газах взорвавшихся бомб и в дыму возникающего пожара, обезумев от ужаса, люди шарахались из одной комнаты в другую, опрокидывая столы и парты, давя друг друга. В эти метавшиеся фигуры с близкого расстояния, уже без всякого промаха, стреляли партизаны, возбужденные и озлобленные.
   Выделялись голоса:
   -- Бросай оружие!..
   -- Все равно, перебьем всех!..
   Солдаты, считая себя побежденными, выскакивали из дверей, выпрыгивали из окон и, поднимая вверх руки, умоляюще просили:
   -- Сдаемся, товарищи!
   -- Мы за вас!
   Партизаны обезоруживали их и отводили в сторону, оцепляя со всех сторон.
   Проснулось село, охваченное тревогой, и понеслись от одного дома к другому, точно перекликаясь между собою, испуганные крики:
   -- Пожар! Пожар!..
   -- Наших режут!..
   -- Скотину выгоняй!..
   Скрипели ворота, хлопали двери, гремели ведра, топали, бегая по улице, сотни ног, визжали бабы, плакали дети...
   Некоторые из жителей Журавлихи, более решительные, вооружившись топорами, железными вилами, дрекольями, бежали к школе на помощь повстанцам. Но здесь и без них дело приближалось к концу. Обезоруживали последних солдат.
   В окне, свесив ноги наружу, уселся офицер и, поддерживая рукою распоротый живот, сердито приказывал партизанам:
   -- Помогите спуститься!..
   Это был капитан Прибылев.
   Чья-то острая пика, вонзившись в грудь, опрокинула его внутрь школы.

Примечания

   Рассказ впервые напечатан в журнале "Молодая гвардия" NoNo 1--2 за 1922 год.

------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: А. С. Новиков-Прибой. Собрание сочинений в 5 томах. -- М.: Правда, 1963. -- Т. I. -- С. 239--276..
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru