Новиков-Прибой Алексей Силыч
Судьба

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Силыч Новиков-Прибой
Судьба

   Давно это было, еще в детские годы...
   Помню -- тихий летний вечер. Мы с матерью вдвоем, с сумками за плечами, только что покинув монастырь, куда ходили молиться богу, возвращаемся в свое село. Дорога, извиваясь, идет красивым бором. Стройные сосны, подняв в безоблачную высь зеленые кроны, кадят солнцу пряным ароматом смолы. Золотой дождь лучей, пробиваясь сквозь вершины леса, падает на серебристую скатерть мха, расписывая по ней узоры, запутанные, как сама жизнь. Кругом разлит зеленоватый свет. Под ногами хрустят засохшие иглы хвои.
   Жарко.
   Мать в сереньком ситцевом платье, в белом платке с голубыми крапинками, в истоптанных башмаках идет плавной походкой. Лицо ее, когда-то красивое, покрыто мелкою сетью морщин, тонкие губы строго сжаты, и только голубые глаза мерцают, излучая неземную радость. Она довольна тем, что я наконец согласился пойти в монахи.
   -- Хорошая жизнь будет у тебя, сынок, -- ласково говорит мать, дотронувшись до моего плеча. -- Ты только представь себе... Белая чистая келейка. На стенах иконы. Лампадка горит. Один. Никакого соблазна, никакого греха. Только с господом богом будешь общаться.
   Когда-то отец, будучи солдатом, обманом умчал ее из одного губернского польского города и поселился с ней в убогом селе, затерявшемся среди лесных трущоб. И хотя она, выходя за него замуж, приняла православие, но до сих пор у нас в доме вместе с православными иконами стоят на божнице и католические, пользуясь в семье одинаковым почетом. Тоска по родному краю, непосильная работа, насмешки соседей, как над иностранкой, говорящей с польским акцентом, бестолковая и непривычно грязная жизнь крестьян -- все это действовало на нее удручающе, преждевременно состарив ее, часто вызывая слезы о загубленной молодости. Вот почему она смотрела на землю как на юдоль скорби и взоры свои, все мысли своей мечтательной души обратила к религии, с особенной любовью посещая монастыри и воспитывая меня в таком же духе.
   -- А главное -- не будешь ты видеть земных грехов, -- продолжает мать сладко-певучим голосом. -- В монастыре людская злоба не отравит твоего сердца. Тихо и скромно, стезею праведной, пройдешь ты путь земной перед светлыми очами всевышнего с радостью неизреченной. Обрадуется и бог, как увидит, что твоя душа чиста, как свежий снег, -- ни одного пятнышка порока...
   Тихая речь матери ласкает слух, баюкает, настраивает на молитвенный лад. Я уношусь мыслями в монастырь, в прекрасную обитель, расположенную в высоком бору, в углу двух больших сливающихся рек. В этот раз я особенно был поражен величием храмов, блеском золоченых иконостасов, пышным нарядом архиерея, а больше всего торжественностью хорового пения, словно на крыльях, уносившего мою молодую душу в светлое небо. В голове все еще звучит голос одного монаха, широкоплечего и волосатого, похожего на льва. Когда он поет, широко разинув рот и выворачивая белки глаз, то его могучая октава, перекатываясь низким гулом, заполняет весь храм, потрясая до основания.
   Я обращаюсь к матери:
   -- Знаешь, мама, что я тебе скажу?
   -- Что, милый? -- спрашивает мать, поправляя на голове платок.
   -- Когда я вырасту в монастыре, у меня будет такой же голос, как у того здорового монаха.
   -- Это у какого же?
   -- Что похож на льва. С бородавкой около носа...
   -- Вот глупый! Да разве можно так говорить? Лев -- зверь, а монах -- святой отец...
   -- Только я должен жрать побольше -- щей, каши и рыбы, чтобы стать силачом. Потом простужусь или водку буду пить, чтобы голос хорошенько ревел. Так я еще сильнее его, этого монаха, запою. Правда, а?
   Мать недовольно замахала руками.
   -- Ах, греховодник ты этакий! Поститься надо...
   Не слушая ее, я останавливаюсь, топорщусь и, стараясь во всем подражать монаху с октавой, пою хриплым голосом "На реках вавилонских".
   -- Похоже, а?
   -- Очень похоже, сынок, -- улыбаясь, ласково говорит мать и целует меня в щеку. -- Идем...
   Дорога, свернув в сторону, приближается к высокому берегу. Под крутым обрывом его, пламенея отражением солнца, тихо катит свои воды широкая река. Противоположный берег совсем отлогий, с золотистыми отмелями. Вдоль него, перемежаясь кустарником и небольшими озерами, тянутся широкой полосой заливные луга. Здесь к крепкому запаху смолы примешивается аромат цветов и самой реки. В монастыре, призывая к вечерне, ударили в колокол. Перекрестившись, я оглядываюсь назад -- над вершинами леса, на фоне темно-зеленой хвои и голубого небосклона, ярко выделяются купола храмов, сияя золотистыми крестами. По всей окрестности, колыхаясь волнами, разливается торжественный гул меди, и мне кажется, что кругом все ожило, задрожало от избытка счастья, запело в тон колокола -- и тихая река, и зеленые луга, и дремучий бор, и прозрачный воздух. Музыкой наполняется моя душа, словно осененная свыше, готовая к каким угодно подвигам. Я смотрю под обрыв, на зеркальную гладь, и в воображении моем почему-то рисуется, что жизнь монаха похожа на эту сверкающую реку: тихо и безмятежно струятся ее прозрачные воды среди живописных берегов, под стрекотание реющих ласточек, под звонкие трели жаворонков, все вперед, в неведомые края, туда, где небо упирается в землю. Там, должно быть, и есть врата в чертоги рая...
   -- Недурно, -- говорю я вслух.
   -- Что? -- спрашивает мать.
   -- Быть монахом.
   -- Еще бы...
   Звонят во все колокола, веселым эхом отвечает им бор, повторяя все перезвоны.
   Лицо матери озарено улыбкой.
   Впереди нас, в стороне от дороги, на краю берега, опираясь на локоть и поглядывая в синюю даль, лежит человек лет двадцати шести, в одежде такой странной формы, какой я еще не видел ни разу.
   -- Это кто? -- спрашиваю я шепотом у матери.
   -- Матрос... Это из тех, что на кораблях плавают...
   Грезы, навеянные колокольным звоном, сразу исчезли, осыпались с моей души, словно красивые цветы от сильного порыва ветра.
   Когда мы с ним поравнялись, он поднялся и, окинув нас взглядом, бойко бросил:
   -- Здорово, божьи люди!
   Мы кланяемся ему в ответ.
   -- Куда держите путь? -- спрашивает матрос, присоединяясь к нам.
   Мать что-то объясняет ему, а я смотрю на него и не могу скрыть своего удивления. Черные брюки навыпуск, синяя фланелевая рубаха с широким воротом, обнажающим часть груди и всю шею, хорошо подходят к его стройной фигуре. Фуражка с белыми кантами, без козырька, сдвинута набекрень, отчего лицо его, покрасневшее от жары, кажется очень отважным. Еще больше приводит меня в изумление золотая надпись на атласной ленте, охватывающей фуражку и спускающейся, как две косы, до середины спины. Я несколько раз прочитываю на ней два таинственных слова: "Победитель бурь".
   -- Вот хочу сынка пристроить в монастырь, -- сообщает ему мать. -- Через месяц обещали принять.
   -- Это что же -- божьей дудкой хочешь заделаться, а? -- близко заглянув мне в лицо, смеется матрос, обнажая белые, как сахар, зубы. От него пахнет водкой.
   -- Вовсе не божьей дудкой, а монахом, -- отвечаю я, немного обиженный такой насмешкой.
   -- Ты сначала поживи на свете да погреши, а потом уж в монастырь пойдешь. Иначе скучно будет: о чем будешь просить бога?
   Мать бросает на матроса недовольный взгляд, но меня интересует другое -- надпись на фуражке.
   -- Это, браток, название корабля, на котором я плавал.
   -- Ты... плавал? По реке?
   -- Нет, по морям...
   -- Взаправдашним морям?
   -- Ну, ясное дело.
   -- Вот это занятно! -- восклицаю я, повторяя любимую фразу отца.
   Матрос, покручивая белокурые усы, рассказывает матери, что он ходил к тестю, в другое село, где малость выпил и закусил яичницей. Теперь он возвращается домой и ему очень весело.
   -- А бог любит радость: он сам очень веселый старик. Вот почему он и создал поющих птиц, разные цветы. А постные или кислые морды, будь то у черта или у монаха, ему должны претить. Об этом я точно знаю, уж поверьте мне, мадам...
   Он говорит шумливо, словно перед глухими, широко размахивая руками и разражаясь тем непосредственным смехом, в котором чувствуется избыток силы.
   Взволнованный, обуреваемый жаждой знания, я пристаю к нему с расспросами.
   -- Море! -- громко восклицает он, поглядывая на меня зоркими серыми глазами. -- Это, брат, раздолье! Эх! И куда ни поверни корабль, везде тебе дорога. Гуляй, душа! Любуйся красотами мира! А какой только твари в нем нет! Часто даже не поймешь -- не то это рыба, не то зверь какой. И всяких нарядов, всяких образцов. Глядишь -- плывет что-то круглое, сияет, как радуга. А вытащишь из воды -- кусок студня. Оказывается, тоже живое существо. Да ты, малец, хоть бы одним глазом взглянул на море, так и то ахнул бы от удивления...
   Дальше он рассказывает мне о кораблях, как они устроены и как управляют ими.
   -- А в заморских странах бывают наши корабли? -- спрашиваю я, не сводя с матроса глаз.
   -- Заходим. Я несколько раз бывал за границей.
   -- А там не режут русских?
   -- Вот те на! За что же резать? За границей такие же люди живут, как и мы... А то есть дикари. Ходят, в чем мать родила. Есть из них черные, как вороново крыло. Прямо чудно смотреть.
   Заморские страны у меня связаны с красивыми сказками, какие я слышал от матери... Там, в других государствах, все необычно, все не так, как в нашем селе. Это подтверждает и матрос, говоря, что там растут какие-то пальмы, орехи величиною с детскую голову, цветы в аршин шириною, фрукты сладкие как мод, а солнце светит в самую макушку и лучом может убить человека, как молнией.
   Нам иногда встречаются люди, и, как мне кажется, все они с восхищением смотрят на матроса, любуясь его удивительным нарядом.
   -- Ты спрашиваешь, видны ли в море берега? -- продолжает матрос, довольный моим напряженным вниманием к его рассказам. -- Ни черта, брат, не увидишь, хоть залезь на самую высокую мачту. Иногда плывешь неделю, вторую, а кругом все вода и вода...
   Глядя на реку, посеребренную косыми лучами вечернего солнца, я стараюсь представить величину моря, но мне все время мешает противоположный берег. Я вижу песчаные отмели, сочно зеленеющие луга, а дальше -- равнину поля, обширную, похожую на степь, с затерявшимися в ней деревнями и селами.
   -- Как же это так -- берегов не видно?
   Матрос улыбается.
   -- Посмотри на небо. Где берега в нем? Так и в море. И такое же оно глубокое. Ну, как, браток, просторно, а?
   Я иду, запрокинув голову, обводя глазами бездонную синь неба, откуда весело льются песни жаворонков, и вижу парящего коршуна. Вот так, думается мне, и должен плыть корабль "Победитель бурь". Хорошо! Чудесно, как в сказке!
   Матрос не может молчать. Пока я занят своими мыслями, он уже рассказывает матери, как учился живописи у одного иконописца.
   -- Большой пьяница был он и похабник первой руки -- мастер-то мой. Однажды передал мне заказ -- нарисовать "божью матерь", а сам в кабак залился. Нарисовал я икону, как умел, жду хозяина. Возвращается он на второй день. Стал перед святыней, подперши руки в бока, качается. "Это, говорит, что у тебя вышло? Разве это божья матерь? Это, это..." И давай крыть с верхнего мостика и меня и мое, так сказать, искусство. А в заключение добавляет: "Приделай бороду -- за Николая-чудотворца сойдет". Ослушаться нельзя было -- сердился и дрался. Вот они как пишутся, иконы-то наши...
   Матрос хочет еще приводить примеры, но мать сердится, умоляя:
   -- Не надо про это... Лучше про море расскажите.
   Он охотно соглашается и говорит мне о буре, понизив голос и делая страшные глаза.
   -- Беда, что тогда происходит... Недавно, в последнее мое плаванье, нам пришлось испытать это в Атлантическом океане. Как-то сразу наползли тучи, залохматились. Все небо почернело, точно бог целую реку чернил разлил. Налетел ураган, прошелся раз-другой и, точно пьяный бродяга, давай шуметь и рвать все на свете. Океан сначала только хмурился да кривлялся, а потом вздулся и зарычал на все лады. Ух, мать честная! Но недаром наш корабль носит название "Победитель бурь". Нипочем ему ураганы. Накатит на него водяной вал, накроет всю верхнюю палубу, а он только встряхивается и прет себе дальше, как разъяренный бык. Ну и командир у нас, я тебе доложу, полное соответствие имеет кораблю. Одна рожа чего стоит -- прямо вывеска для кабака. Оплывшая, вся красная, усы до ушей, глазищи по ложке, забулдыга форменный и уж сердцем очень лютый. Однажды, пьяный, увидел в море акулу и с одним кинжалом бросился на нее. И что же ты думаешь? Зарезал ее, окаянную, в один миг зарезал!.. Так вот, в бурю-то эту самую налопался он рому и стоит себе на мостике, клыки оскаливши. Тут небо смешалось с океаном, весь мир ходуном ходит и, кажется, вот-вот ухнет куда-то, а он одно только твердит: "Люблю послушать музыку ада..." И хохочет, как водяной леший...
   -- Господи, ужасы-то какие! -- вздохнув, говорит мать.
   -- Ничего ужасного тут нет, -- отвечает ей матрос. -- С первого разу немножко поджилки трясутся, а потом привыкаешь ко всему.
   Мы выходим в поле. Дорога, немного отойдя от реки, серой лентой вьется среди молодой ржи, кое-где обрызганной синими васильками. С цветущих колосьев веет запахом желтой пыли.
   Матрос объясняет мне дальше о морской службе, увлекаясь сам, увлекая и меня. И по мере того, как я слушаю его, все яркие впечатления, воспринятые в монастыре, бледнеют и вянут, теряя красоту свою. Я захвачен, упоен рассказами моряка, передо мною развертывается картина новой жизни, полной интересных приключений. Будущее уже рисуется не в белых стенах святой обители, а на корабле, на "Победителе бурь", плавающем в неведомых морях, по безбрежному простору, залитому горячим солнцем, или в схватках с ураганами, под тяжелыми грозовыми тучами, среди бурлящих волн.
   -- Ну, больше мне с вами не по пути, -- заявляет вдруг матрос, остановившись перед двумя расходящимися дорогами. -- Так что бывайте здоровеньки.
   -- До свиданья, -- в один голос отвечаем мы.
   -- А вы, мадам, не больно сердитесь на меня, что я там, может, что-нибудь лишнее сказал, -- прощаясь, обращается он к матери с веселой улыбкой. -- Люблю пошутить. Это от бога у меня, а он сам большой шутник. Скажем примерно, вместе с красивыми тварями в море живет спрут, иначе восьминог. Черт знает какое безобразие! Разве это не шутка? Или, скажем еще, у моего кума Федота корова отелила телка с двумя головами -- так это как нужно понимать? А потом, мадам, я и сам к духовному званию некоторое касательство имею...
   -- Неужели? -- обрадовавшись, воскликнула мать.
   -- Ну, а как же? Во-первых, я учился грамоте у дьячка, а во-вторых, мой родной дедушка только тем и занимался, что церкви обкрадывал...
   -- Ай-ай, какой вы насмешник! -- говорит мать, укоризненно качая головой.
   Матрос, повернувшись ко мне, жмет мне руку, щуря веселые глаза.
   -- Эх, молодец, из тебя, я вижу, хороший бы моряк вышел...
   От такой похвалы приятно замирает сердце.
   Матрос уходит. Некоторое время я смотрю ему вслед, крайне сожалея, что не пришлось поговорить с ним больше. Он везде бывал и все знает. Над колосьями ржи, в прощальных лучах заката, уплывая, раскачивается его крепкая, широкоплечая фигура. В своем морском наряде он мне кажется необыкновенно ловким, сказочно-красивым, совсем не похожим на тех людей, с какими я встречаюсь в своем селе, словно он явился к нам с другой земли.
   Догорает день. Река, откуда веет приятной прохладой, накалена закатом докрасна. Где-то, перекликаясь, бьют два перепела...
   Взбудораженным мозгом, пьяными мыслями думаю я о море. И вдруг спохватился...
   -- Ты, мама, подожди здесь, а я догоню матроса. Забыл спросить еще про одну вещь...
   -- Куда ты, непутевый? -- донесся мне вслед недовольный голос матери, когда я бросился прямо по ржи в погоню за матросом.
   -- Дядя матрос! Подожди-и...
   Но матрос, находясь от меня за полверсты, не слышит и все уходит, быстро шагая и раскачиваясь с боку на бок.
   -- Ты что, молодец? -- останавливается он, когда я, обливаясь потом и задыхаясь, подбежал к нему ближе.
   -- Океан... Все вода и вода... Берегов не видно... Дорог тоже нет... Как же можно не заплутаться?..
   Матрос расхохотался.
   -- Ах ты, ерш этакий! Ишь, что его занимает! Ну, ладно, расскажу тебе.
   Нарисовав на дорожной пыли круг, разбив его черточками на части, он долго объясняет об устройстве компаса.
   -- Это, малец, главный прибор на корабле. Без него судно, что человек без глаз.
   Мать, стоя на одном месте, отчаянно машет мне рукой.
   -- Ну, спасибо, брат. Я в матросы пойду, а монахом не буду...
   -- Хорошее дело. В монастыре только плесенью обрастешь, а ничего путного не увидишь. А молиться, если хошь, везде можно. Сказано в писании: "Небо есть престол мой, а земля -- подножие ног моих..."
   Мне очень понравилось, что он простился со мною, как с равным.
   Я возвращаюсь к матери, обогащенный мыслями и чувством. Она ругает меня, а я, став в гордую позу, решительно заявляю:
   -- Сердись или не сердись на меня -- все равно, а только в монастырь я не пойду, потому что не желаю плесенью обрастать...
   -- Господи, какие он слова говорит! Куда же ты пойдешь?
   -- В матросы.
   Мать бледнеет.
   -- Да ты с ума сошел! Это чтобы в море утонуть, да?
   -- Нисколько. Я вернусь таким же молодцом, как этот матрос. И гостинцев привезу заграничных, самых лучших...
   На глаза у матери навертываются слезы. Хватаясь за голову, она бранит матроса:
   -- Что он, супостат, сделал с моим мальчиком... Совратил с истинного пути...
   Мы продолжаем свой путь, нежно окутанные рыжим сумраком вечера. Впереди смутно мерещится село с белой церковью, но мы в нем не остановимся, а будем идти так до утра, пользуясь ночной прохладой. Воздух становится влажным, дышать легко. Пахнет дорожной пылью и полевыми травами. По тускнеющей реке, крутым поворотом отступающей от нас в сторону, плывет длинная вереница плотов, бросая вокруг отблеск пылающего костра; оттуда доносится какая-то песня, полная удали и широкого, как эти поля, размаха. С лугов, как бестелесные видения, поднимаются клубы молочного тумана.
   Я смотрю на мать, сокрушенную и печальную. Причитая, она жалуется на свою судьбу, на горькую долю и на то, что я не оправдал ее надежд. Я чувствую слезы ее тоскующего сердца. Но что мне делать? "Победитель бурь", этот таинственный и чудесный корабль, плавающий где-то в далеких водах, не выходит у меня из головы. Матрос зажег в моей голове новые звезды, раздвинув передо мною мир, открыв широкие возможности. Я уже не закисну в темной и придавленной, как чугунной плитой, жизни своего села. Нет! Мое будущее -- там, где-то очень далеко, на синих морях, на беспредельных океанах, куда, как на орлиных крыльях, уносит меня юная фантазия.

0x01 graphic

Источник текста: Новиков-Прибой А. С. В бухте "Отрада", Рассказы. Роман. Составитель И. А. Новикова. М., "Моск. рабочий", 1977. 384 с.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru