Аннотация: Повесть. Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 6, 1855.
ПОѢЗДКА ВЪ ДЕРЕВНЮ.
ПОВѢСТЬ.
I.
Встарину, когда не было еще на Руси ни желѣзныхъ дорогъ, ни шоссе, помѣщики ѣзжали въ имѣнья на-долгихъ. Сломать походъ въ Тамбовскую Губернію было дѣло нешуточное: нужно было выписать изъ подмосковной лошадей, осмотрѣть дорожную карету, коляску, повозки; что нужно, починить; перетянуть шины на колесахъ, запастись на дорогу осями, уложить цѣлый домъ, выбрать красный день для отъѣзда. Все это называлось: собираться въ деревню. Такіе семейные караваны не такъ давно еще встрѣчались по старому астраханскому тракту, со всѣми затѣями русской старины, тяжелой на подъемъ и падкой на просторъ. Семейство господское, гувернёры и гувернантки, барскія барыни, люди на козлахъ, люди на запяткахъ, горничныя и старшіе люди въ повозкахъ, собачки въ каретѣ, собаки въ коляскѣ, чемоданы, подушки, перины -- все это медленно подвигалось впередъ, отъ ночлега къ кормёжкѣ, отъ станціи къ станціи, отъ деревни къ уѣздному городу. Пріѣдетъ на станцію, входитъ на постоялый дворъ помѣщикъ, ударившись сначала о притолку, осторожно шагаетъ черезъ высокій порогъ, этотъ символъ домовитаго жилья, помолится на образй, заглянетъ на картину Іудиѳи, поразившей Олоферна подъ тѣнью дерева, и нѣсколько призадумается надъ огненною рѣкою, гдѣ художникъ наглядно изобразилъ кончину міра. Въ сосѣдней комнатѣ шипитъ самоваръ; хлопотливая ключница нагрузила всякимъ добромъ и порожнюю клѣть, чтобъ не было тѣсно, а поваръ суетится у печки въ черной избѣ, гдѣ, въ углу, уже брошена курица съ недорѣзаннымъ горломъ, или, съ свойственною русскому сметкою, импровизируетъ на ближнемъ выгонѣ очагъ изъ сложенныхъ кирпичей и варитъ на немъ раковый супъ. Случится ли станція городъ, нельзя не зайдти помолиться, по зову соборнаго колокола... Изъ церкви Божьей спѣшитъ русскій баринъ поглазѣть на ряды съ бакалейнымъ товаромъ, или на постоялый дворъ, гдѣ стоятъ завидныя лошади, отправленныя помѣщикомъ Быстроглазовымъ на лебедянскую ярмарку. Взглянулъ на часы: еще время терпитъ; передъ нимъ полуразвалившійся кремль; пустынно и тихо на древнемъ погостѣ, гдѣ чугунныя плиты вросли въ землю; нагнувшись, онъ читаетъ съ трудомъ узорочную надпись надъ прахомъ забытаго имени: "Помяни, Господи, душу раба твоего..."
Прошло это время. На большой дорогѣ выросли и закабалились ей ямщики -- не тѣ смиренные лапотники тяжелаго извоза, которые тѣснятся кое-какъ на постояломъ дворѣ, съ зарею встаютъ, съ зарею ложатся, и рядомъ съ лошадёнкою обходятъ пѣшкомъ полцарства русскаго, а лихіе троичники, удалые пѣвцы, друзья сарафанамъ, гроза обозамъ, всесвѣтные хозяева на цѣлую тысячу верстъ. Они одни владѣли тайнами обманчивыхъ гатей и объѣздныхъ дорогъ, для минованья болота; имъ старые господа платили на водку, чтобъ только ѣхали тише...
И это время прошло. Разошлось богатое шоссе по всѣмъ концамъ безграничнаго царства, минуя деревни и города, спѣша прямо къ цѣли, туда, гдѣ указанъ ему путь къ торговому, многолюдному центру; опустѣли селенья, заброшенныя въ сторонѣ; вмѣсто нихъ новые дворы подростаютъ живо на новой дорогѣ, на которую нехотя сворачиваетъ мужикъ съ непроѣзднаго проселка въ распутицу; дивится и лошадь, привыкшая къ оврагамъ и мелкому броду, этой вѣчно-гладкой, этой скучной прямизнѣ; а все шумятъ столѣтнія ивы, нависши надъ окольными рвами девяностоаршинной дороги, гдѣ легла неподвижно старинная русская жизнь, гдѣ, завидя издали барскую упряжь, мужикъ заранѣе скидывалъ шапку, изворачиваясь далекимъ полукругомъ, чтобъ не задѣть...
Мой разсказъ относится къ третьей, современной эпохѣ.
Поздно сумерками подъѣхала тройка на одну изъ почтовыхъ станціи по тамбовскому тракту. И лошади и люди умаялись. Отпряженные кони не трогались съ мѣста. Извощикъ захватывалъ наскоро дугу и постромки, отзываясь нетерпѣливо на оклики товарищей со двора. Молодой человѣкъ, дремавшій въ бричкѣ, потянулся, прочелъ на станціонномъ столбѣ, при свѣтѣ падавшаго на него фонаря: "Отъ С. Петербурга девятьсотъ-восемьдесятъ съ половиною верстъ, отъ Астрахани..." и тутъ только вспомнилъ, куда и зачѣмъ онъ пріѣхалъ.
Растворивъ дверцы, онъ вышелъ, медленно обогнулъ экипажъ и въ довольно-густыхъ потемкахъ, за фонаремъ, на кого-то наткнулся.
-- Василій!
-- Чего изволите? отвѣчалъ другой заспанный голосъ.
-- Полно спать; вели запрягать лошадей.
-- Вы, стало, ночью хотите пріѣхать?
-- Да, ночью, отвѣчалъ рѣшительно баринъ.
Василій повернулся и ушелъ, а баринъ остался караулить бричку.
"Говорятъ, весело путешествовать?" началъ онъ фантазировать: "я не нахожу этого. Можетъ-быть и весело, только не здѣсь... тьфу!"
Онъ плюнулъ въ сторону, проглотивъ комара, который рѣзво жужжалъ въ самомъ близкомъ сосѣдствѣ съ его переносицею, потому-что вечеръ былъ душный.
"Ѣдешь, ѣдешь, хоть бы какое-нибудь разнообразіе; только и видишь: ржаныя поля, яровыя, гречиха версты на двѣ... А вѣдь хороша гречиха; я ее въ первый разъ вижу. Живешь въ городѣ, ничего не узнаешь, это правда. Вотъ еще мнѣ хочется просо увидѣть; говорятъ, красивый хлѣбъ."
-- Хлѣба нониче, сударь, проговорилъ за нимъ чей-то голосъ, Господь уродилъ; ужь такіе хлѣба... просто, стояло все лѣто ко благовременью.
Проѣзжій живо оглянулся, сконфуженный, что его подслушали.
"Онъ, кажется, до кармана моего добирается", подумалъ молодой человѣкъ.
-- Хорошо ли везли вашу милость? спросилъ, подъѣзжая, мужикъ.
-- Хорошо. А ты кто такой?
-- Староста, батюшка, ямской староста.
Проѣзжій вынулъ гривенникъ и сунулъ въ руки ямскому старостѣ, стыдливо приговаривая:
-- Довольно съ тебя... Вели запрягать лошадей.
-- Лошадей нѣту-съ, сказалъ Василій, показавшійся въ дверяхъ станціоннаго дома.
-- Что? нѣту? какъ же это такъ? Проѣзжій оторопѣлъ. Ему было не досадно, а стыдно, что не случилось для него лошадей; не досадно, а стыдно, что онъ даромъ истратился. Такіе юноши встрѣчаются и не на станціяхъ...
Смотритель сидѣлъ у стола и писалъ. Лицо было у него стариковское, доброе.
-- Не можете ли вы мнѣ дать лошадей? сказалъ проѣзжій чрезвычайно-вѣжливо, подходя къ смотрителю, и заглянувъ черезъ плечо его въ книгу.
-- Вамъ куды-съ? спросилъ смотритель, вставая.
-- Мнѣ не то, чтобъ къ спѣху... Проѣзжій запнулся. Будь у него громкое имя или крупное званіе, онъ бы тотчасъ выложилъ подорожную; но, на бѣду, не случилось ни того, ни другаго.
-- Лошадей нѣту-съ, продолжалъ смотритель, снимая очки.-- Часика полтора не угодно ли будетъ вамъ подождать?
-- Гм! Жалко! проговорилъ сквозь зубы молодой человѣкъ.
-- А вотъ, извольте посмотрѣть, сказалъ смотритель, опять надѣвая очки и уткнувъ пальцемъ въ книгу: -- полчаса назадъ проѣхали двое, двѣ тройки, а тамъ почта проѣхала, да еще эштафета отправлена, та на курьерскихъ; одиннадцать лошадей въ полчаса -- вотъ какой разгонъ, не повѣрите.
-- Гмъ!..
-- Никакого способья нѣту-съ, продолжалъ смотритель, на этотъ разъ окончательно снимая очки: -- время такое вышло: разъѣздились господа; семь троекъ всего на дворѣ, а разгонъ, не повѣрите, на шестьдесятъ лошадей... ну, тоже гнѣваются.
Проѣзжій только закусывалъ губы. Куда ужь ему гнѣваться! Ему бы только съ честью выпутаться, не уронить своего достоинства. Смотритель говорилъ такъ рѣчисто и складно, а у него языкъ не повертывался.
-- Нельзя ли, по-крайней-мѣрѣ, вольныхъ нанять? спросилъ онъ.
-- И не совѣтую связываться: бѣдовый народъ -- ямщики! Заплатите въ три-дорога, да еще въ-добавокъ того... на дорогѣ станете.
-- Нечего дѣлать, подожду, сказалъ смиренно молодой человѣкъ.-- Нельзя ли... чаю?
-- Извольте... сейчасъ.
"Теперь и сиди здѣсь!" сказалъ онъ, садясь на диванъ и закуривая папиросу. "Впрочемъ, что жь! вѣдь за мной не горитъ".
II.
Николаю Александровичу Кольскому выпало на долю самое фальшивое воспитаніе. Отецъ его положилъ все имѣнье "на честные обороты" и оставилъ сыну въ наслѣдство только честное имя. Матери его тоже давно ужь не было въ живыхъ. Николай Александровичъ съ малыхъ лѣтъ жилъ и росъ на рукахъ у роднаго дяди, старожила московскаго, который, самъ не имѣя дѣтей, любилъ его и баловалъ, безпрестанно твердя ему, что у него впереди тысяча душъ и что съ такимъ состояніемъ легко можно сдѣлать карьеру въ свѣтѣ; а между-тѣмъ, до двадцатилѣтняго возраста, Николая Александровича держали въ домѣ совершеннымъ ребенкомъ. По окончаніи курса наукъ, Кольскій, по волѣ дяди, отправился служить въ Петербургъ. Онъ очутился тамъ какъ въ лѣсу. Въ обществѣ ему съ перваго же раза не посчастливилось. Безъ знакомства, безъ связей, онъ одичалъ; все кололо ему глаза, все какъ-будто напоминало ему его ничтожество. Самолюбіе Кольскаго выдержало пытку, къ которой онъ далеко не былъ приготовленъ воспитаньемъ. Безхарактерность его приняла видъ какой-то раздражительно-нервной меланхоліи, въ которой, ему казалось, что весь міръ глядитъ на него свысока, что всѣ презираютъ его, что хуже его нѣтъ никого въ цѣломъ городѣ. Съ тѣмъ вмѣстѣ рушилась его любимая мечта: занять хоть какое-нибудь мѣстечко въ обществѣ. Онъ долго выѣзжалъ на модномъ покроѣ платья, но и это его не подвинуло. Фатомъ онъ не сдѣлался, потому-что духу не достало; только болѣзненно-жеманно рисовался онъ передъ всякимъ встрѣчнымъ и передъ самимъ-собою. Такъ провелъ онъ три года несчастнѣйшимъ человѣкомъ.
Ему было двадцать-пять лѣтъ, когда пакетъ за черною печатью привезъ ему извѣстіе о скоропостижной смерти дяди и вмѣстѣ о томъ, что, по завѣщанію, писанному въ тотъ самый день, какъ онъ уѣхалъ на службу, старикъ назначалъ его единственнымъ наслѣдникомъ девятисотъ родовыхъ душъ въ Тамбовской Губерніи.
Кольскій взялъ отпускъ, пріѣхалъ въ Москву, исправилъ сорокоустъ и поѣхалъ въ деревню.
Вотъ этотъ-то самый Кольскій сидѣлъ теперь на станціи, закуривъ папиросу и поджавъ задумчиво ноги, когда дверь отворилась и вошелъ въ комнату новый пріѣзжій.
-- Точно, я имѣлъ удовольствіе... отвѣчалъ Кольскій, привставъ съ дивана.
Онъ слыхалъ объ извѣстномъ разрядѣ помѣщиковъ-степняковъ, которые ѣздятъ, сами, впрочемъ, не зная навѣрное, зачѣмъ они ѣздятъ -- такъ, просто, отъ скуки, или чтобъ развѣять былое горе, на доморощенныхъ тройкахъ, а за недостаткомъ тройки -- на парѣ, отъискиваютъ по дорогамъ знакомыхъ, пристаютъ къ проѣзжимъ и добродушно мучатъ ихъ своими разспросами.
Кольскому, Богъ знаетъ отчего, показалось, что онъ имѣетъ дѣло съ такимъ точно помѣщикомъ.
-- А я ѣду въ деревню, продолжалъ помѣщикъ: -- вчера изъ Тамбова. Преосвященный церковь святилъ, такъ я нарочно ѣздилъ смотрѣть. У меня тамъ, правда, и дѣло есть, да затянулось. А мнѣ теперь некогда: спѣшу на работу.
"Какой чудакъ!" думалъ Кольскій: "какое же мнѣ дѣло знать, откуда онъ пріѣхалъ и куда ѣдетъ?"
-- На какую же это работу? спросилъ онъ, стараясь придать лицу своему и словамъ выраженіе мягкое.
-- На какую работу? Помилуйте! возка идетъ, а то будетъ сыпаться.
-- Вы агрономіей занимаетесь? спросилъ Кольскій привѣтливо.
Помѣщикъ вымѣрилъ глазами Николая Александровича, словно говорилъ про себя: "вотъ странная птица!" слегка улыбнулся и продолжалъ:
-- Нѣту, батюшка, гдѣ мнѣ науками заниматься! У меня до зарѣзу работа.
-- Виноватъ! сказалъ Кольскій, отъ котораго не ускользнулъ какъ-будто насмѣшливый взоръ собесѣдника.-- Я хотѣлъ сказать: вы свѣдущи въ сельскомъ хозяйствѣ?
-- Въ сельскомъ хозяйствѣ?-- это другая статья. Оно, правда, у меня не село, а деревня, а хозяйствомъ я занимаюсь.
Помѣщикъ опять улыбнулся и началъ прохаживаться.
"Ужь не дурачитъ ли онъ меня?" думалъ Кольскій.
-- Двадцать лѣтъ, батюшка, продолжалъ помѣщикъ: въ деревнѣ живу, всякую ниву пѣшкомъ исходилъ, такъ эта наука мудреная, я вамъ скажу. Ну вы, чай, изъ столицы?
-- Отчего жь вы такъ думаете? спросилъ Кольскій.
-- Да по всему видно: по платью, по разговору... Ну я, просто, медвѣдь степной... не прогнѣвайтесь.
Замѣчаніе это пріятно защемило Николая Александровича. Онъ началъ смекать, что помѣщикъ вовсе не смѣется надъ нимъ.
-- Помилуйте, мнѣ очень-пріятно... сказалъ онъ.
-- Такъ вы москвичъ? продолжалъ радушно помѣщикъ.-- Въ старые годы и я тамъ живалъ. Какъ же, какъ же! люблю матушку...
-- Я въ Москвѣ былъ только проѣздомъ, а то я прямо изъ Петербурга, поспѣшилъ замѣтить Кольскій, весь съёжившись при мысли, что его по пріемамъ, по платью, по разговору, принимаютъ за москвича.
-- Изъ Петербурга? Ну, я-было думалъ, вы изъ Москвы.
-- Отчего жь такъ? спросилъ Кольскій тревожно.
-- Отчего? отчего? Ну такъ показалось. Ужь вы не взыщите, отвѣчалъ помѣщикъ, смѣясь.
-- А сами-то вы изволили быть въ Петербургѣ?
-- Нѣтъ, не былъ. Что мнѣ тамъ дѣлать? Тамъ все люди богатые, а у меня, батюшка, деревенька въ тридцать душъ: такъ тутъ не разъѣздишься.
-- А ваше имѣнье близко отсюда? спросилъ Кольскій.
-- Такъ вы Подгорье знаете? спросилъ заинтересованный Кольскій.
-- Имѣнье Игнатья Андреича? Какъ не знать! Имѣнье знатное!
-- Да вѣдь Игнатій Андреичъ умеръ, поспѣшно подхватилъ Кольскій.
-- Знаю, знаю, дошли до насъ слухи. Вѣдь онъ, покойникъ, все больше въ Москвѣ живалъ. Какъ, помилуйте, Подгорья не знать! Оно, правда, не Подгорье -- это по книгамъ, а у насъ оно, въ народѣ то-есть, все больше Зеленые Хутора называютъ... знаю, батюшка, знаю: первое помѣстье у насъ въ околоткѣ, и крестьяне богатые; а я и не такимъ его помню, въ старые годы...
-- Что жь? разорено?
-- Кто говоритъ разорено? Копните-ка тамошняго мужичка, такъ у него, я думаю, за хлѣбомъ и денежки водятся. Мужики хоть куда! Покойникъ домовитый хозяинъ былъ; только жаль, давно не заглядывалъ...
-- Можетъ-быть, управляющій...
-- О, тонкая штука! сказалъ степнякъ, останавливаясь передъ Кольскимъ и щуря глаза: -- хоть кого проведетъ. Однодворцевъ такъ и водитъ за носъ. Землицею, знаете, бѣдны, на хлѣбъ не хватаетъ, такъ они у бурмистра Ивана Аѳанасьича въ долгъ и берутъ. "Иванъ Аѳанасьичъ, дайте мучицы: ребятёнкамъ нечего ѣсть".-- "Здорово, сосѣдъ! Что давно не видались? заспѣсивились больно".-- "Какъ такъ, Иванъ Аѳанасьичъ? Бувывали сплошь, тоже ржицы на помощь важивали".-- "Ну, хорошо; а хозяйка здорова?" -- "Здравствуетъ, батюшка, здравствуетъ".-- "И ребятишки здоровы?" -- "Здоровы, батюшка, только нечего ѣсть".-- "Чего жь тебѣ -- мучицы?" -- "Мучицы, если милость ваша будетъ".-- "Смотри же, изъ новаго хлѣба отдашь?" -- "Знамо дѣло, изъ новаго".-- "И возить будешь?" -- "Буду, что угодно". Ну, и отпуститъ ему лежалую муку, сойдетъ за хорошую, а приспѣетъ жнитво -- и везетъ ему однодворецъ лучшую копну, да день-деньской и работаетъ на барскомъ гумнѣ; какъ пріймутъ въ пятьдесятъ рукъ, да тутъ еще бочка вина, я вамъ скажу, ненужно и нанимать; а тѣ-то поклонъ, а тѣ-то другой: "благодѣтель, много лѣтъ тебѣ здравствовать, что насъ по сусѣцкому дѣлу не забываешь, продли тебѣ Господи вѣку". Онъ же надулъ и ему же благодарность! а? каково?
-- Скажите, пожалуйста! поддакнулъ озадаченный такимъ многословьемъ Кольскій: -- я и не зналъ этого.
-- Гдѣ жь вамъ знать! вѣдь вы въ Петербургѣ живете. Должно-быть, васъ тамъ этому не учили.
-- Прежде учили, а теперь ужь... на службѣ.
-- Такъ что жь что на службѣ? Служба хорошее дѣло: повиновенію учитъ. Вѣкъ живи, вѣкъ учись, прибавилъ онъ назидательно.-- Ну, а вы куда?
-- И вамъ тоже? Такъ кто жь тамъ еще умеръ? спросилъ добродушно помѣщикъ, которому никакъ не приходило на мысль, что онъ говоритъ съ наслѣдникомъ Игнатья Андреевича.-- Вотъ этакъ-то валятся старики! продолжалъ онъ задумчиво: -- молодые на мѣсто садятся. А что въ нихъ? Не разумѣютъ! Вотъ и Игнатья Андреевича племянничекъ, должно-быть, того же помёту. Ноньче мудреный вѣкъ, батюшка... Тебѣ чего?
Вопросъ этотъ относился къ вошедшему ямщику.
-- Старому ямщику на водку.
-- Ахъ, это ко мнѣ! сказалъ Кольскій, вынимая трехгривенный и отдавая.
-- Эге! да у васъ, видно, казна широка!
-- А что?
-- А то, что съ него и гривенника было бы за глаза, а ужь вы и растедрились. Много вы этакъ трехгривенныхъ-то разсорили?
Кольскій покраснѣлъ: это былъ первый трехгривенный, который онъ платилъ на водку.
-- Эхъ, баринъ, нашли кому позавидовать! говорилъ ямщикъ, ухмыляясь.-- Не понадобится ли вашему благородію вольныхъ? Знатно бы прокатили!
-- Нѣтъ, любезный, я не поѣду сегодня.
-- Какъ вамъ будетъ угодно. Да что, баринъ, продолжалъ онъ, еще разъ оборотившись на порогѣ: -- только слава, что почта, а мы скорѣе вашу милость доставимъ, ей-Богу! Ямщикъ засмѣялся.-- Что жь? не требуется? Прощенья просимъ.
Принесли самоваръ, и Кольскій попросилъ помѣщика откушать съ нимъ чаю.
Кто на Руси не испытывалъ истинно-дорожнаго наслажденія чаемъ въ уютной комнатѣ, оклеенной веселыми обоями, подъ шумокъ самовара, и теплой бесѣды! За окномъ большая дорога, далеко-бѣгущая съ глазъ; въ тишинѣ ночи призывный трепетъ слегка-подернутаго колокольчика; съ надзорья голоса ямщиковъ; лунный свѣтъ и длинныя тѣни; впереди постель изъ пахучаго сѣна... и мирно, и весело!
-- Что жь вы давеча не изволили говорить? Васъ вольные ждутъ со вчерашняго дня, сказалъ вошедшій въ-попыхахъ смотритель, перебивая бесѣду двухъ новыхъ знакомцевъ.
-- Что такое?
-- Да бурмистръ изъ вашей деревни еще третьяго дня пріѣзжалъ навѣдываться, нѣтъ ли письма изъ Москвы, а на случай, когда вы проѣдете, чтобъ не задерживать. Я велю запрягать.
-- Не трудитесь, пожалуйста; ужь я не поѣду сегодня, раздумалъ, сказалъ Кольскій любезно.-- Только я, право, не зналъ... Удивительный человѣкъ Иванъ Аѳанасьичъ! Какъ онъ провѣдалъ?
-- Такъ это вы подгорскій помѣщикъ, племянникъ Игнатья Андреича? спросилъ съ удивленьемъ степнякъ.-- Да какой же вы послѣ этого чудакъ! Что жь вы прямо не сказали? Вѣдь я васъ спрашивалъ.
-- Да такъ какъ-то, не случилось, отвѣчалъ, запинаясь, богатый наслѣдникъ.-- А позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю удовольствіе...
-- Рекомендуюсь: Томилинъ Егоръ Сергѣичъ, сосѣдъ по имѣнью, степной медвѣдь, а человѣкъ прямой, не во гнѣвъ вамъ будь сказано. Прошу любить и жаловать; мнѣ очень-пріятно; я вашего батюшку знавалъ коротко, а съ дядюшкой одно время были пріятели.
-- Надѣюсь, отвѣчалъ Кольскій любезно, но все еще нѣсколько-церемонно: -- вы пріймете меня, Егоръ Сергѣичъ, подъ свое покровительство. Я человѣкъ здѣсь чужой, въ деревнѣ никогда не бывалъ, а въ хозяйствѣ совершенный невѣжа.
-- Ну да мы васъ здѣсь съ Иваномъ Аѳанасьичемъ вышколимъ, мы за васъ пріймемся. Очень-радъ... Имя и отчество?
-- Николай Александрычъ...
-- Такъ, такъ, Александра Андреича сынъ... ну да какъ же! Я коротко знавалъ: честный былъ человѣкъ; и Игнатій Андреичъ, все однокашники были, вмѣстѣ на охоту ѣзжали. А вы что жь не говорили -- а? мудреный вы человѣкъ! А мнѣ не въ догадку; такъ все свысока: я человѣкъ, говоритъ, не здѣшній, я ничего не знаю, и агрономія... Эхъ вы, молодые люди! читайте старыя книги. Ну, я медвѣдь степной, я все попросту.
И Егоръ Сергѣевичъ разсмѣялся добродушнымъ смѣхомъ, который прямо шелъ къ сердцу.
Нужно замѣтить, что Николай Александровичъ смотрѣлъ на него уже другими глазами.
III.
-- Знаемъ ли мы, куда ѣдемъ? спросилъ Кольскій, выѣзжая на утро со станціи.
-- Какъ, баринъ, не знать? отвѣчалъ ямщикъ, обернувшись и приподнявъ шляпу: -- отсель до Тростёны столбовая дорога, а тамъ поворотъ.
Успокоенный такою увѣренностью, Кольскій засѣлъ въ уголъ брички и замолчалъ.
Было пять часовъ утра. Солнце, поднимаясь, обливало свѣтомъ безграничную хлѣбную равнину. Тепло и влажно было въ воздухѣ; старыя вётлы уносились медленно по краямъ дороги, перехватывая солнечные лучи. Не шелохнется листъ. Густой черноземъ, чернѣя какъ уголь, на закатѣ, переливался на солнцѣ пепельными полосами, а кое-гдѣ показавшіяся на немъ трещины жадно просили дождя. Драфы тянулись по пашнѣ тяжеловѣсною поступью и, послѣ минутнаго разбѣга, взлетали низко надъ паромъ и снова спускались на земь. Всюду ровныя нивы; тамъ ржище, богато-убранное ржаными крестцами, перемежалось съ бархатною зеленью овсяныхъ полей и бѣлою, какъ снѣжные пологи, гречихою; тамъ просо, поднимаясь красноватымъ боромъ, наклоняло къ землѣ свои благородныя кисти; ядреныя головки сквозистаго мака рябѣли въ глазахъ бѣловатою чешуею. Куда ни посмотришь, вездѣ та же степь, глухая, безлѣсная, безводная, изрѣдка будто вросшія въ землю соломенныя крыши -- и только: благословенная житница, гдѣ лежатъ запасы на многіе дни, и стережетъ ихъ, вмѣсто хозяина, раскинувшееся надъ ними небо...
Ровною рысцою подвигались впередъ наши путники. Извощикъ, лѣниво покачиваясь на козлахъ, изрѣдка поводилъ кнутомъ надъ ушами лошадей; Василій подрёмывалъ, слегка упираясь въ плечо ямщику, а Кольскій лѣниво глядѣлъ на все это новое для него зрѣлище. Ѣхали молча... Есть что-то торжественное, что-то печальное въ этомъ одиночествѣ неба и земли, смыкающихся дружно на дальнемъ горизонтѣ...
-- Это что за деревня? спросилъ Кольскій, которому захотѣлось наконецъ слышать голосъ человѣческій.
Они въѣзжали въ длинное селенье съ широкою улицею и множествомъ разбросанныхъ по сторонамъ кривыхъ переулковъ.
-- А здѣсь поворотъ. Деревня -- Тростёны. Здѣсь, баринъ, все однодворцы живутъ, все помѣщики, сказалъ, усмѣхнувшись, ямщикъ: -- никакъ за семьдесятъ будетъ помѣщиковъ.
-- А Подгорье гдѣ же?
-- А вонъ оно все въ виду, отвѣчалъ ямщикъ, указывая рукою въ пространство, гдѣ нѣсколько холмилась степь, но такъ, что нельзя было различить, были ли то жилыя строенія, или просто бугристая полоса.
Какъ Кольскій ни напрягалъ зрѣнія, но не могъ ничего разглядѣть.
-- Да гдѣ же церковь? Я церкви не вижу, сказалъ онъ сомнительно.
-- А церковь тамъ, назади, отвѣчалъ ямщикъ съ убѣжденьемъ: -- деревня большая; какъ церкви не быть?
-- Да ты, братъ, видно и самъ дороги не знаешь, замѣтилъ Кольскій.
-- Знать-то мы знаемъ, отвѣчалъ ямщикъ уже съ меньшею увѣренностью: -- деревня большая, и дорогу знаю: ѣзжали наши ребята неоднова, а вотъ нешто дороги запаханы, не пришлось бы поколесить.
-- Такъ-то лучше. Не взять ли провожатаго?
-- Тетушка! эй, тётушка! подъ сюды. Гдѣ дорога въ Подгорье?
Рослая баба, съ огромною кичкою на головѣ, въ видѣ двурогаго мѣсяца, услышавъ окликъ, опустила на земь коромысло съ ведёрками, приподняла немного поняву, посмотрѣла пристально на экипажъ, потомъ, захвативъ коромысло, юркнула въ ворота.
-- Эхъ, глупая баба! какъ нѣмая словно! сказалъ съ досадой ямщикъ.-- У кого бы тутъ разузнать? Мужичокъ! мужичокъ!
Но, прежде чѣмъ они успѣли подъѣхать, мужичокъ перешелъ ужь дорогу и скрылся изъ виду.
-- Отчего здѣсь такое безлюдье? спросилъ Кольскій, зѣвая.
-- Оттого и безлюдье, баринъ, что степь. Таперь по дворамъ ребятёнки одни остались, да которыя старухи обаполы двора все что да нибудь, ну тѣ дома присиживаютъ. Вѣдь вотъ оно, баринъ, какая бѣда, продолжалъ ямщикъ, снимая шляпу и зачесывая за ухо волосы: -- уродитъ Господь хлѣба -- бѣда; не уродитъ -- еще пуще бѣда. То сила не беретъ, бьешься какъ рыба объ ледъ, а то и вовсе сидишь, скламши руки. Ну ужь степная уборка! Вотъ хуть бы гречишку Господь у руку угребъ! завершилъ онъ со вздохомъ, надѣвая шляпу и хлестнувъ, ни съ того ни съ сего, пристяжную направо.
-- Ну, вотъ и языкъ, баринъ; мужикъ-то знакомый. Эй, Алёха! крикнулъ ямщикъ, подъѣзжая къ избѣ, гдѣ цѣлая семья высыпала имъ навстрѣчу, мужикъ впереди, а за нимъ безъ движенья, какъ муміи, бабы и дѣвки; кто посмѣлѣе, только закрывали лицо рукавомъ, а кто поробче, выглядывали изъ-за воротъ.
-- Не могу знать, гдѣ такое Подгорье... отвѣчалъ мужикъ, покачавъ головой:-- Пересуха, такъ это вотъ есть; да какъ оно прозывается?
-- Подгорье и прозывается. Ну, какъ же не знаешь? село такое большое, помѣщика Кольскаго, Игнатья Андреича?
-- Игнатья Андреича? нѣтъ, не слыхалъ! отвѣчалъ мужикъ съ убѣжденьемъ.
-- А бурмистра Ивана Аѳанасьича знаешь? спросилъ, улыбаясь, ямщикъ.
-- Ивана Аѳанасьича? А ну, этого знаю, что на Зеленыхъ Хуторахъ; Ивана Аѳанасьича знаю, и вотчину знаю: зеленые Хутора; опять Вязники -- все его же, и это я знаю.
-- Ну, вотъ намъ и нужно къ Ивану Аѳанасьичу, сказалъ Кольскій, который, чѣмъ дальше ѣхалъ, тѣмъ больше начиналъ сомнѣваться въ своемъ правѣ собственности.
-- А вотъ сейчасъ, поѣдешь налѣво, версты четыре отселева Пролазы будутъ, Пролазы-то проѣдешь, тамъ дорога воловья, воловью дорогу минуешь, направо, все вправо, все вправо, до самаго Нѣмца, и Нѣмца минуешь, ступай на Березки Ивана Савельича, а тамъ и Зеленые Хутора.
-- Ну, сколько же верстъ?
-- А кто ихъ вѣдаетъ? Она такая, безмѣрная.
-- Баринъ! отозвался ямщикъ:-- мужикъ-то хорошій, прикажите взять провожатымъ; а здѣсь что межа, то дорога.
-- И лучше.
Минуту спустя, верховый уже ѣхалъ передовымъ, съ какою-то мурмолкою на головѣ; долговязыя ноги болтались по бокамъ лошадёнки; вмѣсто уздечки, торчала веревка.
Своротили съ большой дороги. Проселокъ, сначала широкій, становился уже-и-уже, наконецъ и вовсе пошелъ межнякомъ, гдѣ колеса заваливались въ глубокія колевины, и бричка такъ несносно качалась, что Кольскій вышелъ прогуляться пѣшкомъ. Солнце стояло высоко; на струившемся воздухѣ предметы казались подвижными; съ трудомъ различалась деревня отъ дикаго персика, покрывавшаго паръ. Пѣшеходы то-и-дѣло зацѣплялись за высокоростущія былья полыни, коренастой бѣлены и лопуха, которые надушили и платье Кольскаго. Отъ гречныхъ полей, съ теченьемъ вѣтра, доносились душныя, пронзительныя испаренія меда.
-- Алёха! сдается мнѣ... началъ ямщикъ.
-- Да и мнѣ сдается, кабыть знакомое что-то.
-- Никакъ Ивана Аѳанасьича тройка?
-- Кабыть его.
-- Ну, конечно, его. Я, вѣдаешь, сразу смекнулъ. Ишь ты, корабль, плыветъ распушомши.
Въ-самомъ-дѣлѣ, въ сторонѣ, на разстояніи версты, или болѣе, тянулся объёмистый тарантасъ, въ противоположномъ направленіи съ бричкою, полуутонувшій въ гречихѣ, какъ лодка въ зыбкомъ морѣ.
-- Баринъ! сказалъ ямщикъ, обращаясь къ Кольскому, который видѣлъ только движущееся пестрое пятно въ отдаленіи: -- это никакъ Иванъ Аѳанасьичъ сустрѣвать выѣхалъ: прикажете остановиться?
-- Скатертью ему дорога, таперь ништо сдѣлаешь! сказалъ провожатый, истощившій всю пантомиму извѣстныхъ ему знаковъ, въ напрасныхъ усиліяхъ обратить вниманіе кучера, сидѣвшаго на облучкѣ.-- Ну, что бы направо-то взять; а таперь, ишь, разъѣхались.
-- А тамъ бы и вовсе не разъѣхались, замѣтилъ философски ямщикъ:-- хитёръ народъ Божій! запахали дороги; вотъ этакъ-то почеломкаешься, и сиди до заката.
Между-тѣмъ дорога раздвинулась и стала проѣзжею. Еще минуту -- и въ лощинѣ, на разстояніи двухъ или трехъ верстъ (въ степи разстоянья обманчивы), открылась большая деревня. Провожатый остановился..
-- Вотъ и Зеленые Хутора! Таперь только держись. Не заплутаешься, небось, сказалъ онъ, придерживая лошадь и пропуская бричку впередъ.
-- Алёха, прощай. Будешь на станціи, заверни! закричалъ ему вслѣдъ извощикъ, пустившій скорою рысью.
Кольскій смотрѣлъ во всѣ глаза. Какъ оазисъ въ пустынѣ, рисовалось село въ сплошной массѣ каменныхъ строеній, соломенныхъ крышъ и деревьевъ; господская усадьба, окутанная живописною зеленью, не пряталась, а какъ-будто просилась наружу съ какою-то барскою спѣсью. Около нея стянулась въ подвластный кружокъ вся людная деревенская семья. У Кольскаго разбѣгались глаза, билось сердце какимъ-то незнакомымъ, сладкотревожнымъ ощущеньемъ. Много перечувствовалъ онъ въ эти минуты. Тутъ была и гордость, и дѣтская робость, и что-то въ родѣ досады. То казалось ему, что это слишкомъ для него хорошо, что и домъ съ осанистой колоннадой, и церковь съ узорочною архитектурою, и большое село, и эта земля, по которой онъ ѣхалъ -- вся эта его неотъемлемая собственность -- все какъ-будто смѣялось надъ нимъ, какъ-будто жаловалось: какъ это мы тебѣ достались? ты что такое? посмотри на себя: вѣдь ты сущая мелочь! То опять казалось ему, что вся эта группа безмолвно преклоняется передъ нимъ, что даже ямщикъ присмирѣлъ -- и вотъ ждетъ, не дождется Подгорье, съ поклономъ, со встрѣчею, съ хлѣбомъ и солью, когда-то онъ въѣдетъ. Онъ сталъ прибирать даже на этотъ случай привѣтствіе, ласковое, но барское, насквозь проникнутое достоинствомъ; но выходило, на бѣду, все что-то жеманное и неуклюжее. И вотъ, версты, какъ не бывало; раздвигается село, ростетъ церковь въ глазахъ, рисуются скирды зубчатою полосою; вонъ и прудъ показался, густыя деревья охватили домъ и усадьбу. Еще ближе: замѣтно опускается церковь; одна только колокольня высится надъ верхушками тополей; выростаютъ низкія крыши; сверкаютъ серпы въ сторонѣ; закручивая свясло, оглянется баба, другая, съ двурогою кичкою на головѣ; поглядитъ, поглядитъ, и опять за работу. Глупая баба! какъ же это она не узнала его? А вонъ и зады деревенскіе; въѣзжаютъ въ деревню... Духъ занимаетъ у Кольскаго. Ничего не видать, только связные переулки; усадьба и церковь спрятались за деревья, словно кокетничаютъ; за-то вдругъ покажутся. А это кто на дорогѣ? Впереди мужикъ съ бородой -- видно, староста или десятскій, за нимъ развязный дѣтина, въ длиннополомъ сюртукѣ, размахиваетъ руками. Нѣтъ! воззрился, подбѣгаетъ: догадался, видно. Стой! крикнулъ Кольскій, и бричка остановилась.
-- Земскій здѣшней конторы-съ, отвѣчалъ запыхавшійся малый, съ курчавыми бѣлокурыми волосами, съ глазами весьма выразительными и довольно-пріятною наружностью.
Кольскому двадцать -- пять лѣтъ, земскому двадцать -- четыре... почти-что ровесники. Оба недовѣрчиво взглянули одинъ на другаго, одинъ свысока, другой исподлобья, и оба какъ-то неловко отвели другъ отъ друга глаза.
Вотъ первая встрѣча. Кольскій и этимъ доволенъ.
IV.
Господская усадьба села Подгорья, въ-самомъ-дѣлѣ, когда-то была хороша. Двухъэтажный домъ съ колоннадой объ одиннадцати окнахъ показался Кольскому чуть не дворцомъ, хоть, правда, немного-ветхимъ и ужь черезчуръ насупившимся; но вѣдь можно очистить и выбѣлить стѣны, вставить выбитыя рамы -- и опять пойдетъ на сто лѣтъ. Видно было, что въ этомъ селѣ, въ былые годы, жили хозяева, и жили на барскую ногу, потому-что тутъ были и дворовыя избы съ просторнымъ помѣщеньемъ, и прачечная, и столярная, и ткатская, и Богъ знаетъ, чего еще не было; даже флигеля для пріѣзжихъ. Великолѣпная конюшня, во всю ширину двора, какъ видно, строенная съ любовью охотникомъ до лошадей и заводчикомъ, особенно понравилась Кольскому съ своимъ крылатымъ конемъ надъ китайскою башенкою, осѣнявшею парадныя ворота, и блестѣвшею на солнцѣ стрѣлковиднымъ шпицемъ. За-то бурьянъ и крапива, облипавшія стѣны прочихъ строеній, говорили о давнемъ упадкѣ. Отъ дома несло какою-то непріятною сыростью и запахомъ тлѣна. При-всемъ-томъ въ наружныхъ стѣнахъ отражалась какая-то вѣковѣчная прочность; сложенныя въ три ряда кирпичей, онѣ строились, видно, не на нѣсколько лѣтъ, а съ разсчетомъ для будущихъ поколѣній: можно было навѣрное сказать, что онѣ переживутъ еще не одного Кольскаго. За оградой зеленѣлъ большой запущенный садъ; тутъ природа вытѣснила всякіе слѣды искусства; все раздвинулось въ ширь, все пошло въ ростъ. На другой сторонѣ, за рѣчкой, обтекавшей селеніе извилинами, шумѣла водяная мельница; дальше, на выгонѣ, вѣтряная замахивала исполинскими своими крыльями; направо, на возвышеніи, рѣдко-бывающемъ въ степныхъ мѣстахъ, красовалась гордость села -- церковь изящной архитектуры, съ иголочки новая. Покойникъ, какъ видно, былъ богомоленъ.
Все вмѣстѣ производило пріятное впечатлѣнье: словно маленькій городокъ съ растянутыми во всѣ стороны слободами. Сравненіе это тотчасъ представилось Кольскому.
-- А вотъ это починить надо, сказалъ онъ, дойдя до ограды, въ которой каменные столбы стояли недвижно, а деревянная рѣшетка вся почти развалилась.
-- Надо бы, сударь: совсѣмъ не годится, отвѣчалъ земскій, отворяя калитку, которая съ розмаху ударилась о внутреннюю стѣну, держась на одной только петлѣ.
-- Эй вы, народъ! Петрушка, Сёмка, Ѳедоръ! что тамъ засѣли? Вотъ я васъ! Отворяй ворота? Нешто не видишь, баринъ пріѣхалъ? кричалъ земскій на весь дворъ.
Человѣка четыре бросились изъ конюшни отворять ворота, заложенныя съ незапамятнаго времени. Наконецъ ворота раздвинулись со стономъ. Бричка въѣхала съ барскимъ добромъ, довольно -- незавидной поклажей. Какъ она была мизерна на этомъ барскомъ дворѣ, помнившимъ когда-то лучшія времена! Не разъ, должно-быть, гремѣли тутъ охотничьи клики, свисталъ арапникъ, завывали бубенчики, охорашивалась тройка, на всѣхъ рысяхъ примчавшаяся къ крыльцу и остановившись, какъ вкопаная; только брызги летѣли и дрожь пробѣгала съ ногъ до головы благородныхъ животныхъ. Теперь только двѣ большія собаки залаяли дико, припустивъ на пріѣзжихъ.
-- Цыцъ, медвѣжонокъ! закричалъ одинъ изъ конюховъ, невѣжливо ударивъ ногою собаку, которая такъ и неслась съ распушонымъ хвостомъ на встрѣчу гостямъ, а тутъ завизжала и пустилась на трехъ ногахъ на прежнее мѣсто, гдѣ, облизываясь и поджимая хвостъ, продолжала визжать и по временамъ огрызаться.
-- Оставь! она свое дѣло дѣлаетъ, сказалъ Кольскій великодушно.
-- Баринъ! пожалуйте ручку! послышалось съ разныхъ сторонъ, и Кольскаго вмигъ обступили дворовые: кто ловилъ его руку, кто цаловалъ въ плечо.
-- Ну, здравствуйте, здравствуйте! очень-радъ! говорилъ Кольскій направо и налѣво, спѣша въ пристройку, заранѣе приготовленную къ его пріѣзду.
На дворѣ, столько лѣтъ пустынномъ, пошла суматоха. Изо всѣхъ избъ высыпали дворовые, мальчишки и бабы, и, обомлѣвъ на порогѣ, кланялись въ-ноясъ; другіе забѣгали на встрѣчу и ловили Кольскаго налету; всѣ окна поднялись разомъ; отвсюду высовывались любопытныя лица. Это было нѣчто въ родѣ тріумфальнаго шествія. Кольскій таялъ отъ удовольствія.
Онъ успѣлъ ужь исчезнуть въ дверяхъ, какъ все еще продолжалась выставка запоздалыхъ, и дворъ оживлялся все больше-и-больше вновь-прибывавшими лицами.
-- Андрюшка! кричалъ хлопотливо земскій, выходя изъ флигеля и затворяя завѣтную дверь: -- скорѣй самоваръ.-- Василій Андреичъ! васъ баринъ спрашиваетъ.-- Эй ты, Петрушка! садись чтоль на чалую поскорѣе да вороти Ивана Аѳанасьича: баринъ, молъ, безъ васъ пріѣхалъ и сердится; вернитесь, молъ, поскорѣй!-- Сѣна да овса лошадямъ! кричалъ земскій, раздавая приказы скороговоркою.
-- Да гдѣ жь я таперь найду его, Ивана Аѳанасьича? Далеко, чай, уѣхалъ! говорилъ Петрушка, побѣжавъ къ конюшнѣ и возвращаясь бѣгомъ.
-- Да ужь знамо дѣло, Серёжа, знамо, не убѣжимъ, отвѣчалъ старикъ-поваръ, насмѣшливо подпирая локоть рукою.
-- Ты смотри у меня! отозвался сердито земскій: -- я тебѣ не Серёжа, а я толкомъ говорю: ты у меня держи ухо востро!
-- Знамо, Сергѣй Михайлычъ, знамо, не пересказныя рѣчи, отвѣчалъ поваръ на тотъ же ладъ: -- за что жь такъ помыкаетесь? вѣдь мы не пни; али власть дана?
Сергѣй ничего не сказалъ, только закусилъ губы. Дверь опять отворилась, и показался Василій.
-- Сергѣй! ступай къ барину.
-- Сейчасъ.
И въ глубокомъ молчаніи толпы, шапка на бекрень, руки въ карманахъ, камердинеръ медленно направлялся къ бричкѣ, провожаемый завистливыми взорами.
-- О-о-охъ! промычала старуха, недождавшаяся отвѣта у земскаго.
-- Что, старая, пригорюнилась? спросилъ поваръ, разсѣянно смотрѣвшій на все это зрѣлище.
-- О-охъ, горюшки мои, горюшки! стара стала, слѣпа, не догляжу, не дослышу, о-охъ! Тѣмъ мене пуще горе беретъ. Вамъ, молодымъ, не въ домекъ. Мене тоже четырнадцати годочковъ во дворъ взяли, а я на ногахъ-таки высокенька была, а ужь на что бойка, на это проворна была. Я на прялкѣ не пряла, веретенцемъ, и то по шести холстовъ напрядала; я была завистна на это. Пошутить, это ужь всѣ говорятъ, лёгонька. Это какъ у насъ на старинѣ было; тоже хорошіе ребята, бравые были, тогда такой народъ тоже, и Лисовскіе -- нонѣ народъ и вполовину не сталъ: все какіе-то несулёзные. Нонѣ, кои молодёжь, кои господа тоже, померли, и все были, и все рѣшилися.-- Вотъ это мнѣ помнится, какъ старому барину, тожь, какъ свадьбу игралъ, вотъ этотъ самый домъ -- и, и, и, жаромъ такъ и горитъ, а мы въ закуточку такъ-то глядимъ, и... набуркалася полна горница гостей-то, пѣсни скакальныя, а на дворѣ-то лошадей, хвитажей ихъ, крикъ, шумъ, веселье... куды все ушло? куды все дѣвалося? И стара и слѣпа стала.
Старуха говорила немного на-распѣвъ, точно сказку пересказывала, или давно-видѣнный и забытый сонъ.
-- Что жь? пора старымъ костямъ на покой, что ли? спросилъ поваръ.
-- И то пора, Савелій Михайлычъ.
-- Ну вотъ, погоди маленечко, отвѣчалъ поваръ: -- недолго; авось-либо и на нашу долю что выпадетъ.
И оба, повѣсивъ головы, поплелись въ избу.
V.
А Кольскій, укрывшись отъ взоровъ въ уютномъ флигелѣ, сидѣлъ на диванѣ и прихлёбывалъ чай въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Изрѣдка обращался онъ къ земскому, который, стоя на-вытяжкѣ съ заложенными назадъ руками, смотрѣлъ на него исподлобья.
-- Крестьяне на пашнѣ?
-- На пашнѣ-съ. И оброчные были, только недолго.
-- А сколько?
-- Да года четыре назадъ...
-- Я спрашиваю: сколько крестьянъ?
-- Въ Зеленыхъ Хуторахъ?..
-- Что за Зеленые Хутора? отчего же Зеленые? сказалъ Кольскій, какъ-будто досадуя.
-- Это хорошо, что твердо знаешь. Откуда взялись эти Зеленые Хутора? спросилъ Кольскій, смягчаясь.
-- Такъ изстари прозываютъ-съ. Все зелень да роща одна; здѣсь на рѣдкость: нигдѣ нѣту-съ, окромѣ въ вашемъ имѣньи.
Кольскій подошелъ къ окошку и сталъ наигрывать пальцами по стеклу. Неизвѣстно отчего, только земскій начиналъ ему нравиться.
-- Сколько земли? спросилъ онъ вдругъ, оборачиваясь.
-- Въ Подгорьѣ?..
-- Нѣтъ, круглымъ числомъ?
-- Во всѣхъ трехъ имѣньяхъ восемь тысячъ десятинъ съ залишкомъ.
-- Есть и неудобная? спросилъ Кольскій какъ-то робко. Онъ боялся проговориться.
-- Вся удобная-съ.
Кольскій улыбнулся.
-- Гдѣ да гдѣ?
-- Подъ усадьбою десятинъ полтораста, подъ выгонами десятинъ сто, господскаго посѣва тысячи двѣ съ половиною, да около трехъ у крестьянъ; исполу и въ наймы десятинъ пятьсотъ, еще десятинъ триста нови...
-- Что? нови?
-- Да-съ, нови -- земли, то-есть, нераспаханной, въ залежѣ.
-- А? въ залежѣ? что жь? это хорошо.
-- Хорошо-съ, поддакнулъ земскій въ недоумѣніи.
-- Только тутъ счету не выходитъ, сказалъ Кольскій, сводившій въ умѣ итоги: -- шесть тысячъ пять-сотъ; остальные-то гдѣ жь?
Кольскій радовался, какъ дитя, своему глубокомысленному замѣчанью.
-- Подъ паромъ тысячи полторы десятинъ, отвѣчалъ земскій.
-- Ахъ да, подъ паромъ. Я и забылъ.
Кольскій начиналъ конфузиться.
-- А сколько доходу?
-- Неравные-съ, по продажѣ, когда на мѣстѣ, а когда въ сторону. Нонѣ всю зиму цѣны высокія стояли. Въ запрошломъ лѣтѣ тысячъ на двѣнадцать продали, а лѣтось поменьше: годъ былъ неурожайный.
-- Гм! тысячъ двѣнадцать!...
Кольскому ужасно хотѣлось узнать: на ассигнаціи или на серебро. Онъ слыхалъ, что за Москвою считаютъ на ассигнаціи; только совѣстно было спросить.