Аннотация: Повесть из простонародного быта.
Текст издания: "Отечественныя Записки", No 3, 1855.
ГОРБУНЪ.
ПОВѢСТЬ ИЗЪ ПРОСТОНАРОДНАГО БЫТА.
Въ Ульяновкѣ, сколько ни запомнятъ старики, была всегда тишь, да гладь, да Божья благодать. Этакой патріархальной деревни поискать на-рѣдкость. Ульяновцы испоконъ-вѣка сидѣли на пашнѣ. Владѣльцевъ имѣнья они никогда въ глаза не видали, и если какому-нибудь пытливому проѣзжему, которому нравилась дикая мѣстность деревни, случалось спросить: чьи они? они говорили, что Марьи Андреевны; фамиліи не спрашивай: какая-то мудреная. Прикащиковъ также не бывало тамъ сроду, а были только старосты. Въ послѣднее время, больше пятнадцати лѣтъ, ходилъ въ этой должности Сидоръ Терентьичъ. При немъ десятскимъ былъ Горбуновъ, Ѳеоктистъ Ивановъ, или, просто, Ѳеклиска Горбунъ, одинокій мужикъ и, по причинѣ перешибеннаго ребра, неспособный къ полевой работѣ. Такъ оно и шло своимъ порядкомъ: помѣщица довольна была крестьянами, а крестьяне -- помѣщицей; хоть бы вѣкъ вѣковать.
Но въ одинъ вечеръ наѣхала въ деревню земская полиція. Немного спустя, въ другую околицу въѣхалъ Василій Матвѣевичъ, прикащикъ сосѣдней богатой вотчины, Просѣчья, Борисовки тожъ. Ульяновцы только разинули рты, а на утро имъ было объявлено, что они принадлежатъ ужь не Марьѣ Андреевнѣ, а Борису Андреевичу.
Ужь Богъ-знаетъ какъ это случилось. Умерла ли Марья Андреевна, или, по стѣсненнымъ обстоятельствамъ, должна была разстаться съ имѣньемъ, неизвѣстно; только Сидоръ Терентьичъ былъ высаженъ за старостью лѣтъ, и на его мѣсто выбранъ другой мужикъ, моложе и расторопнѣе, который долженъ былъ каждый вечеръ ѣздить за приказаніями къ просѣцкому управляющему. Горбуновъ остался въ родѣ земскаго при деревнѣ, а, впрочемъ, прежнее все осталось по-старому: ни работъ не прибавлено, ни холста не набавлено, и даже сборъ курами и баранами былъ вовсе оставленъ.
Ульяновцы успокоились. Одинъ только Сидоръ Терентьичъ не унимался. Онъ согрѣвалъ свое стариковское сердце воспоминаніями о томъ, какъ, бывало, встанетъ раньше другихъ, куды! еще хочетъ только заря займаться, а онъ ужь съ палочкой обошелъ всѣ дворы, постучался во всѣ окна. Ходилъ онъ пѣшкомъ, а ныньче такъ новый староста все верхомъ ѣздитъ, да, прости Господи, бѣговыя дрожки завелъ. Ну къ-чему пристало мужику въ бѣговыхъ дрожкахъ ѣздить? Не его рылу! Опять же онъ жалованья не получалъ, ходилъ, можно сказать, изъ одной только "пузы", а новому старостѣ можно жить... "Онъ бы ужь такъ все пустыри надѣлалъ въ вотчинѣ: вонъ, надысь, корову увязили, нигдѣ мостовъ нѣту; а ему кому около этого ходить-обращаться? когды пріѣдетъ мельникъ, самоваръ ставятъ, чаи пьютъ, прохлажаются; онъ поѣдетъ, жену посодитъ туды пировать, а энтотъ пріѣдетъ, свою посодитъ туды пировать. Нѣту, дитя, ты не староста, ты подпасокъ; а пастухъ -- это Василій Матвѣевичъ. Да еще пастухъ-то негодный, о господскомъ добрѣ нерадитъ". При этомъ Сидоръ Терентьичъ не терялъ надежды, что ему когда-нибудь да прійдется умереть въ старостахъ.
А между-тѣмъ, дворъ Сидоровъ все больше-и-больше разваливался. Каждое утро старикъ пройдетъ мимо оконъ, покачаетъ головой на крышу, вздохнетъ и приговариваетъ: пьяница, пьяница! При всемъ томъ Сидоръ Терентьичъ дорожилъ своими гнилушками. Молодое поколѣніе, разумѣется, иначе судило объ этомъ. Пишетъ съ Москвы Тимоѳей Сидорычъ (зиму онъ въ Москвѣ жилъ на фабрикѣ, лѣтомъ, въ петровки, домой, приходилъ на работу). "Уповательно, пишетъ, батюшка, таперича и накатникъ новый настланъ, да и кровлю подновить безпремѣнно надыть; ты, батюшка, объ евтомъ отдумай, потому -- житія нѣтъ, да и ребята наши оттелѣ пришли, совсѣмъ, говорятъ, житія нѣтъ на вашемъ дворѣ, говорятъ, а объ этомъ ты, батюшка, отдумай, да мнѣ отпиши. А я посылаю тебѣ сто рублевъ денегъ, и проситъ родительскаго благословенья сынъ вашъ Тимоѳей Сидорычъ". А на лѣто Тимоѳей Сидорычъ заставалъ все по-старому: тѣ же раскрытые верхи, тѣ же сгнившія половицы, та же течь по угламъ. И опять засядетъ добрый труженикъ, зиму, глаза и руки надсаживать въ неблагодарной, въ безъименной работѣ. Смирный былъ человѣкъ, непитущій: ужь подлинно, все для дому, ничего для себя. Была еще сестра у него, Дарьею звать, и два меньшихъ брата, одинъ женатый, да куча ребятъ. Была и старуха, вторая хозяйка Сидора Терентьича, а дѣтямъ мачиха -- всего-на-все тринадцать человѣкъ въ домѣ. Только не красна была жизнь на ихнемъ дворѣ: такая въ семьѣ борона, а все отъ старухи отъ Василисы: словно вражья сила угнѣздилась въ домѣ. Снохъ отбила отъ печки, старика съ ногъ смотала, бой-баба; одна только Маша не поддавалась ей. И какая же дѣвка была эта Маша! Спросить можно у Филимона Васильевича: онъ долго за нею ухаживалъ.
За-то и Василій Матвѣевичъ былъ не простой какой-нибудь управитель: Бѣлоусовы съ давнихъ поръ сидѣли въ Просѣчьѣ наслѣдственными прикащиками. Породистая была семейка: съмолоду все красавцы, все продувные ребята, они, подъ-тридцать лѣтъ, остепенившись, вступали въ законный бракъ съ мѣщанкою изъ уѣзднаго города К... или, по-крайней-мѣрѣ, съ вольноотпущенною дворовою дѣвкою. Смотрите, какъ въ зимнее утро Василій Матвѣевичъ ѣдетъ къ обѣднѣ въ село Расторгуево. Сытая тройка съ бубенчиками и съ бухарскою упряжью; весь народъ въ сборѣ... "Ѣдутъ, ѣдутъ!" раздается въ толпѣ. Вотъ вылѣзаетъ Василій Матвѣевичъ въ бараньемъ тулупѣ: его и въ рогожкѣ знаютъ; вылѣзаетъ Настасья Никифоровна въ лисьей шубѣ и въ кофточкѣ на заячьемъ мѣху; за ними Филимонъ Васильичъ верхомъ. Вотъ какого шику задавала семья Бѣлоусовыхъ!.. По одна была минута жестокая для самолюбія Филимонова: это когда пріѣзжалъ въ деревню на три дня Борисъ Андреевичъ. Господи! какъ спала спесь, какъ прыть улеглась, какъ совѣстно ему было передъ дворнею! Борисъ Андреевичъ не любилъ баловства. Прикащикъ нарядилъ сынка въ длиннополый кафтанъ, съ перехватомъ и пуговицами, но все же въ кафтанъ, какой носятъ прикащики торговыхъ домовъ и даже крестьяне, торгующіе на сторонѣ; велѣлъ снять часы съ золотою цѣпочкою, воротнички и жилетъ, отпустить волосы, завивавшіеся туго барашками, и выразить на лицѣ смиреніе. Но, вмѣсто смиренія, Филимонъ изобразилъ на лицѣ необъятную робость, когда позвали его въ кабинетъ. А ну, какъ спроситъ Борисъ Андреевичъ: "Василій Матвѣевъ! Что онъ ростетъ у тебя бобылемъ? Долго ли малому испортиться? Дай-ка ты мнѣ его въ Москву годика на три, въ хорошую контору; мы его выучимъ". Можетъ спросить -- ручаться нельзя; эти господа все по-своему судятъ... Филимона дрожь пробирала. Баринъ только-что откушалъ и курилъ сигару, сидя на диванѣ съ сосѣднимъ помѣщикомъ Сорокинымъ. Вотъ-вотъ, скажетъ: "ну, братъ, Филимонъ, прошло твое времечко, будетъ; пора за дѣло; я и самъ служу, работаю; сядь-ка, поѣдемъ въ Москву". Но баринъ спросилъ только, сколько ему лѣтъ, оглядѣлъ его съ ногъ до головы, улыбнулся и завелъ съ прикащикомъ другую матерію. Все обошлось какъ-нельзя-лучше. Борисъ Андреевичъ погулялъ съ тросточкой по селу, объѣхалъ въ тележкѣ свои владѣнія, хоть и не всѣ, похвалилъ гречиху и просо, поклонился издали овсамъ, спросилъ на сходкѣ, довольны ли мужики, и уѣхалъ, распростившись навѣки съ своею вотчиною. Потомъ, по рекомендаціи Василья Матвѣевича, куплена была и Ульяновка. Борисъ Андреевичъ зналъ Ульяновку только въ видѣ чернаго пятнышка, на западъ, или на сѣверъ, или на востокъ отъ своихъ родовыхъ владѣній -- словомъ, вовсе не зналъ, что такое за Ульяновка. Но прикащикъ писалъ, что просѣцкіе утки и гуси переходятъ ручей, за которымъ начиналась ульяновская пашня, и живомъ-живутъ въ ульяновскомъ хлѣбѣ, отчего нерѣдко бываетъ перебранка между сосѣдями, и что, для округленья имѣнья, необходимо прикупить Ульяновку. И Борису Андреевичу стало мерещиться, что вотъ врѣзалась эта скверная Ульяновка въ самое сердце Просѣчья и не даетъ ему жить. Онъ даже, говоря съ женою о необходимости этой покупки, повернулъ такъ рукою по воздуху, что вотъ-молъ именно такъ-то округлится земля его... Ну, и купилъ.
При Ульяновкѣ было много лѣсу, о которомъ прикащикъ писалъ Борису Андреевичу: "мелкій лѣсишка, я полагаю, на стройку негодный, все больше осинникъ, есть и дубки, да все мелочь". А лѣсъ былъ именно строевой, небывалый подъ топоромъ, такой крупный и чистый, что на него ужь давно разбѣгались глаза у Савелья Артемьевича, богатѣйшаго мужика'въ сосѣдней экономической волости, который имѣлъ поблизости пильный заводъ и сплавлялъ барки на пристань. Часть этого лѣса была запродана Савелью Артемьевичу; но Василій Матвѣевичъ не разсудилъ увѣдомить объ этомъ Бориса Андреевича. Довольно съ него, чт онъ округлилъ себя отъ сосѣдей! И дѣйствительно, округливъ имѣнье, Борисъ Андреевичъ отдохнулъ; онъ чувствовалъ себя такъ легко, какъ послѣ добраго дѣла. Такимъ-образомъ по пословицѣ, и волки были бы сыты, и овцы цѣлы, еслибъ не случилось въ Ульяновкѣ одного маленькаго происшествія...
-----
Это было за мѣсяцъ до начала моего разсказа.
Густыя потёмки лежали надъ Ульяновкой, когда молодёжь деревенская стала сбираться въ крайній дворъ. Изба освѣтилась лучиной, и въ раскрытыя окна вынеслась дружно могучая пѣсня.
Она зазвучала такъ далеко въ чистомъ полѣ, что даже въ Просѣчьѣ одному изъ караульныхъ, которому снилась на деревнѣ какая-то чепуха, захотѣлось проснуться. Онъ приподнялся на локтѣ и застучалъ со всего размаха въ чугунную доску. Но пѣсня не унималась, и мужикъ, совершенно очнувшись, пошелъ, съ досады, обходитъ дозоромъ усадьбу.
Въ избѣ былъ домовникъ.
При красномъ огнѣ лучины освѣтилась самая разнообразная группа тридцати или болѣе парней и дѣвокъ, либо чинно посѣвшихъ по лавкамъ, либо шнырявшихъ, куда глаза глядятъ, въ просторной избѣ. Багровыя лица ихъ, какъ таборъ цыганскій у лѣснаго костра, давали картинѣ оттѣнокъ какого-то сумрачнаго величья, словно не на веселье сошлись они, а на тризну или поминки.
-- Марья Сидоровна... шепталъ на ухо одной изъ посидѣлокъ Захаръ, по прозванью Пляскунъ, старостинъ сынъ, малый лѣтъ двадцати-двухъ, недурной изъ себя, но съ какою-то изношенною наружностью и съ наглымъ выраженьемъ въ глазахъ.
-- Отстань, не хочу! отвѣчала она.
Маша была ростомъ невеличка, румяная и свѣжая, какъ бываютъ на Руси крестьянскія дѣвки, когда онѣ не перешли еще втораго десятка. Красавицею ее грѣшно было назвать; но черныя ея рѣсницы, подстать волосамъ, ея плутовскіе глаза, такъ словно и говорившіе: "полюби меня, авось либо и я тебя буду любить"; ея вздернутый носикъ и свѣженькія губки -- все это вмѣстѣ дѣлало Машу какъ-то особенно-милою и заманчивою.
Захарка спрятался за веретено и оттуда умильно глядѣлъ на нее.
-- Вѣришь ли, говорилъ онъ, придавая лицу своему выраженіе искренности:-- я вотъ по тебѣ истаялъ, нигдѣ мѣста не найду.
-- А тебѣ съ кѣмъ жить: съ матерью, съ сестрами, али со мною? спросилъ Захаръ убѣдительно.
-- Нѣтъ, это шатко дѣло. Что ежели хушь бы ты со мною въ кругахъ хватался, а ты завсегда со всѣми вяжешься.
-- Я бы и радъ хватался, да старый чортъ не велитъ, отвѣчалъ плачевно Захаръ:-- а я буду таперь каждый разъ хвататься, какъ заведутъ. Ты только погляди на меня.
Маша взглянула на парня. Глаза его горѣли вовсе не цѣломудреннымъ огнемъ. На обветшаломъ лицѣ пробивались морщины... Она отвернулась.
Тутъ пѣсня замолкла. Въ двери просунулась увѣсистая голова Тимоѳея Сидорыча. Какъ онъ ни нагибалъ ее, а все она стукнулась о перекладину.
-- Здорово, парни! здорово, дѣвки! сказалъ онъ, бросая безъ церемоніи свое нанковое полукафтанье.-- А я къ вамъ гостя привелъ.
За нимъ шелъ черномазый, курчавый молодчикъ, переворачивая робко въ рукахъ пуховую шляпу. Во всей фигурѣ его было что-то уютное, укладистое: такъ и несло отъ него самоваромъ и отцовскими пряниками. Усики только-что пробивались. Одѣтъ онъ былъ въ щегольскую бархатную поддёвку по шелковой красной рубахѣ и плисовымъ шараварамъ. Все это было съ иголочки новое.
-- Бѣлоручка... проворчалъ сердито Захаръ, отходя къ своимъ парнямъ: ему было стыдно за свое дырявое полукафтанье.
-- Ну, чего застыдились, дѣвки? продолжалъ Тимоѳей: -- ай парень-то хорошъ? Знамо дѣло, не нашему рылу. Что губы-то прячете, нёшто ихъ не видали?
-- Да какже, стыдно, не бось! сказала вполголоса Марья, сестра его, пересмѣиваясь въ полоборота съ товарками.
-- Стыдно, стыдно! повторилъ, передразнивая, Тимоѳей.-- Эге, братъ, да и ты зарумянился! Ничего, подойди къ нимъ; нёшто онѣ съѣдятъ тебя? Вѣдь онѣ не съѣдятъ.
-- А мы очинно ради будемъ, подхватила Маша.
-- Ну, ну, дѣвки, не кошеливайся! А ты, Митя, полно стоять какъ оплеванный; выйдь на серёдочку.
Митя, подвинутый на серёдку, краснѣя, раскланялся съ дѣвками.
-- Давайте, сестрицы, соловушкѣ грамотку! сказала рѣшительно Маша, и всѣ дѣвки, пріостановивъ работу, запѣли согласно величанье парню.
-- Товарищъ! сказалъ кто-то изъ сельскихъ молодцовъ, подойдя къ Захаркѣ, который грызъ себѣ ногти поодаль, и ударивъ его по плечу: -- ужоль наше подшиблось село?
Захарка тряхнулъ волосами.
-- У насъ свои припуски есть, сказалъ другой, подходя къ нимъ.
-- Вѣдь мы къ нимъ въ вотчину не ходимъ, говорилъ третій:-- зачѣмъ онъ пожаловалъ? какого дѣла?
Захарка крѣпился, но лицо его хмурилось и въ немъ проступало какое-то злостное выраженье.
-- Не замай, Кирюха; вишь, не хочетъ! сказалъ первый парень, отстраняя другихъ:-- онъ что-то сердовый.
Захарка не вытерпѣлъ: -- Ну смотрите жь, не выдавайте! сказалъ онъ.
Пѣсня кончилась. Митя отвѣсилъ поклонъ, пошарилъ въ карманѣ, вынулъ червонецъ и выложилъ чванно на столъ. Благородная монета прокатилась ребромъ по столу и съ грохотомъ упала подъ ноги пѣсенницамъ. Дѣвки тотчасъ же подхватили ее.
-- Это, напримѣръ, не то, чтобы нашъ золотой, говорилъ Митя, наклонивъ надъ столомъ свою курчавую голову и бойко потряхивая кудрями: -- а, почитай, что почище будетъ золотаго-то. Изъ-за моря къ намъ привозятъ купцы, напримѣръ, тамошніе; у нихъ тамъ разные этакіе платки продаютъ, что нашихъ и показать неможно противу тѣхъ; такъ мы ихніе, значитъ, платки покупаемъ, а они у насъ хлѣбъ забираютъ; ну, хлѣбъ-то, извѣстно дороже, а имъ безъ того пить, ѣсть, нечего, такъ они намъ въ придачу вотъ эти самые червонцы даютъ.
-- Растолковалъ, заморская птица, павлинъ! завершилъ громко Захарка. Кругомъ его разсмѣялись, а Митя смутился и покраснѣлъ.
-- Чу! что такое? послышались дѣвичьи голоса. Стала мертвая тишина.
Въ-самомъ-дѣлѣ, съ того конца улицы доносилась до слуха унылая, протяжная пѣсня. Звучный теноръ пѣвца то поднимался въ дикой энергіи, то переходилъ въ глухой стонъ. Казалось, что эти звуки вылетали съ усиліемъ изъ больной, чахлой груди. Въ голосѣ были слезы:
Не вытерпѣть ретиву сердцу
Выйдти за Дунай-рѣку,
Ужь плаваютъ тутъ гуси, лебеди,
Ужь спрошу я, горюша горькая,
Ужь спрошу я гусей, лебедей:
Каково вамъ гуси, лебеди,
Каково вамъ плавать супротивъ воды?
Таково-то жить во чужихъ людяхъ.
Пѣвецъ затянулъ послѣднюю, трепещущую ноту, и все затихло. Только подъ окнами послышался кашель и чьи-то шаги по ступенямъ крылечка.
-- Товарищи! ужь вы мово парня не бездольте, упрашивалъ, обходя земляковъ, Тимоѳей Сидорычъ.-- Вамъ хорошо къ нему признаваться: вы сельные, а онъ-то съ чужой стороны. Хорошо, какъ добрый человѣкъ привѣтитъ, а какъ кто мимо пройдетъ, закубыритъ морду...
-- А ты зачѣмъ приводилъ изъ чужаго села? спросилъ, подбоченясь, Захарка.
-- Да я къ сестрѣ приводилъ.
-- Эхъ, Тимоха, не такъ говоришь! возразилъ одинъ разсудительный, парень:-- ужь ты говори: въ гости привелъ, говори; а къ сестрѣ не говори.
-- У насъ свои припуски есть, прибавилъ другой парень.
-- Да, да, подхватили въ толпѣ: -- нашъ народъ завистной, у насъ молодецъ къ молодцу.
-- Храбриться ништо, возразилъ Тимоѳей, расправляя хладнокровно жилистыя свои руки, какъ медвѣжьи лапы:-- ну, давай, кто охочь, разойдемся на кулачки.
-- Братцы! закричалъ Захарка: -- что его слушать-то? Прійми его въ колья, энтого-то, хватай его зз воротъ.
-- Разбойники! что вы это? Бога вы не боитесь! закричалъ, бросаясь имъ на встрѣчу Ѳеклиска Горбунъ.-- Вся барщина да на одного молодца! Дерутся -- по чести дерутся; конецъ наконецъ, а ужь это если -- не хорошая драка. Нѣту, не моги, ребята!
Въ словахъ Горбуна, въ его голосѣ, въ благородномъ выраженіи глазъ его было столько власти и силы, что вся ватага мгновенно отшатнулась. Захарка остался одинъ.
-- Эхъ вы, трусы! сказалъ онъ:-- чего испужались? Вѣдь сказано для игры...
-- Для игры, Захаръ Тихонычъ? Нѣтъ, это что за игра, когды кровь такъ и содитъ, какъ изъ боровьевъ, и ужь животъ-то короткій? Захарка! прибавилъ Горбунъ, возвышая голосъ насмѣшливо, мало что ль я училъ тебя, бывалочи? Да есть ли у кого на дворѣ что ни самая хорошая лошадь, и та на возъ не подыметъ, что я обломалъ объ тебя. То-то вѣдь, лобъ-то крутой, а ухи не добрѣ долги...
Въ народѣ стали смѣяться.
-- Ну-ка, Ѳеклиска, ну, ну, не робѣй!
-- Про меня ужь нечего говорить, сказалъ угрюмо Горбунъ. Ужь я свои года выжилъ. Куды я гожусь таперича? Мертвый человѣкъ! Было время, точно... На! пропадай оно совсѣмъ! онъ махнулъ рукой: -- не хочу говорить; тутъ-то мы въ гостёчкахъ живемъ; туды-то широка дорога, оттель-то узка.
Горбунъ обвелъ свѣтлыми глазами всю избу. Маша и Митя стояли рядышкомъ.
-- Здравствуй, Митя, сказалъ онъ.-- Здорово живете, Марья Сидоровна... И бѣднякъ закашлялся, словно поперхнулся на этомъ привѣтствіи; багровыя пятна выступили на щекахъ его.-- Слышь, ребята, прибавилъ онъ: -- чай Василій Матвѣичъ вамъ за это спасибо не скажетъ. Вы знаете ли? у этого парня застои велики. Это сынъ Савелья Артёмыча, крутицкаго богача, а Савелій Артёмычъ нашему-то Василью Матвѣичу, не босъ, хлѣбосолецъ.
-- Да мы нёшто взаправду? началъ Захарка.
-- Ты, Пляскунъ, погоди, твоя рѣчь впереди! сказалъ, грозя пальцемъ, Горбунъ.-- Вѣдь я тебя знаю: хочется попасть въ головы, да еще разумъ не вышелъ. Ребята! вяжите глаза ему -- живо!
-- За что жь такъ? спросилъ Захарка, отбиваясь.
-- Въ лычки! давай лыки сюда! закричалъ Горбунъ.
ІІляскуна, несмотря на отчаянное сопротивленіе, посадили середь пола съ завязанными глазами; потомъ, сложивъ вмѣстѣ ремешки, нарѣзанные изъ лыкъ, сунули ему въ правую руку и велѣли держать. Еще долго Захарка метался, разбрасывая по полу лыки: его снова сажали. Сорванцы-ребятишки, наигрывая губами какой-то маршъ, скакали кругомъ его, какъ, должно быть, прыгаютъ дикари-людоѣды кругомъ своей жертвы; а толпа такъ и заливалась неистовымъ смѣхомъ.
-- Ребята! сказалъ, выбившись изъ силъ, Пляскунъ: -- моей мочи нѣту, отпустите повязку, а я буду сидѣть -- что жъ?
-- Не замай. Кричи: полѣзай, всходи на меня скомандовалъ Горбунъ.
-- Полѣзай, всходи на меня! повторилъ съ досадой Пляскунъ.
-- Вы, молодцы, въ одну сторону, дѣвки въ другую. Кругъ Захарки разбирайтесь -- вотъ такъ! Ты, Пляскунъ, держи лычки зажамши, да, мотри, не показывай: народъ, знаешь, плутоватый, прибавилъ онъ, взглянувъ пристально на Митю: -- съ которой ему хотся попасть, молодцу-то, ужь углядитъ, которую лыку потянетъ. Ну таперь подходи, ребята, попарно. Митя, Маша, впередъ, не торопись, другъ дружку не перебивать! Разъ, два, три -- хорошо! Таперь кажный по хвостику, тащи, ребята!
Рука Пляскуна пошла ходенёмъ; всѣ пары разобрались; Митя съ Машей ухватились крѣпко за руки, какъ-будто боясь, чтобъ ихъ опять не розняли.
-- Кто въ череду? спросилъ Горбунъ.
-- Я, Митрій Савельевъ.
-- Ну, Митя, ступай себѣ съ Богомъ домой, да мотри, не забудь отъ меня поклонъ Савелью Артёмычу. Скажи, молъ, Горбунъ вашей милости кланяется. Не дальній, молъ, человѣкъ Ѳеклиска, а добро помнитъ. Мотри жь, не забудь.
Неловко и дико показалось Митѣ, когда, выбравшись на улицу, онъ очутился вдвоемъ съ хорошенькой Машей, съ которой, вѣтеченіе цѣлаго вечера, онъ не успѣлъ и двухъ словъ перемолвить.
-- Ну, прощайте, Марья Сидоровна, сказалъ онъ, немного помолчавъ.
-- Погодите жь; я васъ до околицы провожу, отвѣчала Маша.
-- Ну, онъ говорилъ, что вотъ, молъ, у меня сестра есть въ Ульяновкѣ, да красовитая, молъ, такая, ни съ кѣмъ, говоритъ, несложна, съ дѣвками-то, моя Маша, говоритъ, хушь я и не въ похвальбу, говоритъ, а ты погляди на ее, гдѣ-гдѣ ни пройдетъ, а на ее люди зарятся. Ну я и не вытерпѣлъ, Маша, пришелъ.
У Мити стѣснилось дыханье. Маша молчала.
-- Вотъ вы и осерчали, Марья Сидоровна, а я отъ души, какъ Господу Богу, такъ и вамъ, повѣрьте.
-- Ужь я и не знаю теперь, какъ что сказать, отвѣчала Маша застѣнчиво: вы меня на смѣхъ подымете.
-- Что вы, Марья Сидоровна? Али я выродокъ какой? Меня отецъ съ матерью не учили такъ-то смѣяться. Что вы? Я потому, что отъ чистаго сердца; вы не повѣрите...
-- Да мнѣ вотъ что, мнѣ противу васъ стыдно, сказала дѣвка, переминаясь: -- вы, можетъ, объ насъ думали, какъ сами прибрамши, такъ и мы ходимъ; а мы, ишь, бѣленькое повязали...
Митя осмѣлился.
-- Маша, прошепталъ онъ: -- ты для меня во всемъ хороша, хушь бѣленькое, хушь что...
Говоря такъ-то, они дошли до околицы. Митя оглянулся съ сожалѣніемъ на пройденный путь.
-- Ну, таперь давайте простимся, сказала она.
-- Маша... приходить завтра?
-- А что скажетъ Захарка?
-- Опять все этотъ Захарка! отвѣчалъ Митя съ сердцемъ: -- нешто ему какая власть запоручена?
-- Какже! онъ мнѣ женихъ.
Митя такъ и остолбенѣлъ.
-- И взаправду женихъ? спросилъ онъ, скрѣпя сердце.
-- Женихъ, да не суженый... Старостинъ сынъ... выдаютъ... а я не хочу, сказала Маша отрывисто.
Они вошли въ тѣнь развѣсистой ракиты, которая накрывала околицу густыми своими вѣтвями.
-- Что жь, Маша, приходить завтра? повторилъ Митя, наклоняя къ красавицѣ кудреватую свою голову.
Когда Маша возвращалась одна, улица была полна народу, расходившагося съ домовника: гдѣ играли въ горѣлки, гдѣ дѣвки, сплетаясь въ связный кружокъ, распѣвали гулливую нескладицу; другія, подвертываясь къ парню съ завязанными глазами, били его по затылку, пока онъ распростертыми объятіями хваталъ впереди себя одну туманную мглу... А въ избѣ Ѳеклиска Горбунъ все причитывалъ. Но видно было по его разсѣянному взору, что мысль его была гдѣ-то далеко. Слова звучали какъ-то глухо и невнятно. Ужь послѣднія пары выходили на улицу, лучина едва теплилась, а Горбунъ все причитывалъ, словно причитамъ его не было конца. А Захарка все крѣпился, сидѣлъ.
Пляскунъ сорвалъ съ глазъ повязку. Въ избѣ стояла непріятная тишина. Только два тяжелые парня полегли по залавкамъ и густо храпѣли, да мяукала кошка, облизывая лапу на перегородкѣ. А мѣсячный лучъ прокрадывался въ избу, словно просилъ позволенія заглянуть туда.
Захарка злостно лягнулъ парней, которые что-то промычали во снѣ, и бросился вонъ.
-- Куды ты, Захаръ? а Захаръ? кричалъ ему вслѣдъ Горбунъ.-- Ступай спать. Вѣдь ихъ не догонишь.
-- Я этого вечера не забуду, отвѣчалъ Захаръ.
Горбунъ поплелся домой. Все было пусто на улицѣ. Ночная сырость такъ и прохватывала бѣдняка. А мѣсяцъ, какъ огромный маякъ, разливалъ по окрестности свои влажно-холодные лучи, и зыбкая поверхность земли волновалась, какъ море, въ синихъ парахъ клубившагося надъ нею тумана.
-----
Вернувшись въ свою хату, Горбунъ оглядѣлъ ея убогую внутренность, почернѣвшіе углы и стѣны, присѣлъ на лавочку, пригорюнился.
Въ-самомъ-дѣлѣ, незавидная была его жизнь.
Онъ остался послѣ отца семи лѣтъ. Мірская сходка тотчасъ же прикинула его на хлѣбы двоюродному дядѣ, мужику одинокому, которому нужны были для дома подростки. Вдовѣ, Ѳеклискиной матери, не нашлось мѣста въ деревнѣ; она пошла побираться изъ милостыни; а Ѳеклиска остался у дяди служить ему батракомъ, не зная себѣ ни льготнаго часа, ни воскреснаго дня. За все это великое терпѣнье честный мальчикъ не выручилъ и спасибо, а принималъ только побои отъ дяди, или слышалъ отъ него нетрезвыя рѣчи. Сколько разъ ему приходило на умъ сказать помутившемуся отъ вина старику: "да вѣдь ты не отецъ мнѣ; вѣдь есть еще на тебя и судъ Божій и мірская расправа". Не сказалось, однакожь, ни разу; только мысленно проговаривалось: "эй! была не была! я на все готовъ!" Въ этой неволѣ заглохло дѣтство Ѳеклиски, прошли, какъ тяжелый сонъ, десять лѣтъ жизни его. И хоть бы одинъ выдался красный денёкъ во все это долгое ненастье! Хоть бы кто приголубилъ сиротинку, согрѣлъ бы его словомъ прямаго участія... Напрасно! Въ пространномъ мірѣ Божьемъ, гдѣ и птицы вьютъ себѣ дружныя гнѣзда, и звѣрь находитъ другому на слѣдъ, ему, одинокому, всѣ люди были чужіе. Ребятишки, даже и тѣ провожали его но деревнѣ глупыми криками: "сиротка! сиротка!" Долго прятался отъ нихъ Ѳеклиска, долго плакалъ онъ втихомолку, не столько отъ горя, сколько отъ стыда и досады. Ужь Богъ съ ними, что они его не любятъ, да что далось имъ это безродное, это нищенское его сиротство? Вѣдь онъ у нихъ, у богатыхъ, не отнималъ ни отца, ни матери! Живите же счастливо, добрые люди! И запуганный мальчикъ полюбилъ свое одиночество. Въ немъ люди казались ему добрѣе, міръ краше обыкновеннаго. Лѣсныя птицы, правда, замахивались на него крыльями, но за-то привѣтно шумѣла надъ головою зеленая роща. Тамъ внутренній голосъ началъ шептать ему: "Не давайся въ обиду, дитя! Зачѣмъ выставлять на-показъ свои дорогія, свои кровныя слезы? Когда всѣ смѣются, лучше же смѣйся и ты!" Такъ молча, незнаемо, подъ глазами яснаго неба, закрадывалась гордость въ больную душу Ѳеклиски. И онъ потерялъ съ годами свою прежнюю стыдливую робость. Глаза его ужь больше не прятались отъ людскаго взора, а зорко и смѣло глядѣли на встрѣчнаго, какъ-будто говорили ему: "иди, братъ, своею дорогою; міръ великъ; авось-либо и мы разойдемся въ немъ!" Разъ -- это было въ Пафнутьевкѣ -- въ зимнее морозное утро Савелій Артемьевичъ, выходя посидѣть за воротами, увидѣлъ проходившаго мимо бѣлокураго, блѣднаго мальчика; онъ шелъ на-босу-ногу и несъ за плечами пучокъ такихъ новенькихъ, такихъ золотистыхъ лаптей. "Продаешь?" -- "Продаю", отвѣчалъ гордо мальчикъ. Старикъ улыбнулся, забралъ всѣ лапти, расхвалилъ ихъ, заплатилъ за нихъ серебряный рубль и въ придачу вынесъ ему теплую обувь. Мальчикъ откинулъ подачку. "Возьми, не бось!" сказалъ Савелій Артемьевичъ, ласково подмигивая подслѣповатыми глазами: "ну, будто отецъ подарилъ; умру, чтобъ было чѣмъ помянуть". Съ этого слова, ужь Богъ знаетъ, какъ это случилось, не поздоровилось парню, не выдержалъ кремень, залился въ три ручья слезами и принялъ подачку. Но она съ-тѣхъ-поръ легла ему на совѣсти, какъ дурное дѣло. Нѣтъ, видно ужь такъ на роду ему было написано, заброшенному въ міръ какою-то вражьею силою, поквитаться съ жизнію въ-чистую, ничего не задолжать людямъ, а идти одному по Божьей дорогѣ! О чемъ же думалъ онъ, когда изъ душнаго дома пускался бѣгомъ въ дальнюю рощу; ложась на траву, навастривалъ уши, ловилъ неразгаданный шопотъ листьевъ, и вдругъ закиваетъ головою съ улыбочкою, какъ-будто подсказала ему что понятное, что-то родное эта вѣчно-шумящая сосна? Съ какими мыслями глядѣлъ онъ на звѣздное небо, тамъ, на лугу, подальше отъ жилья человѣческаго, гдѣ ребята караулятъ въ ночномъ лошадей, когда, подложивъ руки подъ голову, растянувшись во всю длину на холодной земляной постелѣ, онъ жадно допрашивалъ звѣзды небесныя, затверживалъ наизусть ихъ причудливые образы? Вѣчныя звѣзды! кого караулите въ небѣ? Кто велѣлъ вамъ раскинуться по небу широкимъ хвостомъ какъ-будто огненнаго змѣя или мохнатою гривою сердитаго звѣря, кружиться ночь, кружиться другую, кружиться всю долгую, безсонную ночь -- то ярко блеснуть, то затеплиться? И мнилось сиротинкѣ, что и онѣ тоже плачутъ, какъ онъ, и помнилось ему, какъ во снѣ, что у него былъ отецъ, который не отдалъ бы его въ наемныя руки, не пустилъ бы по міру горемычнаго. А вотъ
Богъ къ себѣ его взялъ, и горитъ онъ, быть-можетъ, въ небѣ путеводною звѣздочкою; но гдѣ отъискать ее, когда всѣ равно сердцу милы? Теплѣе и уютнѣе становилось Ѳеклискѣ подъ кровомъ этого неба, и плакали, на него глядя, задумчиво-склоненныя звѣзды Оріона, какъ заливающееся слезами лицо человѣческое.
Все перемелется -- мука будетъ, говорится въ народѣ. И точно, все прежнее перемололось. Дядя опился въ лихой часъ и умеръ; Ѳеклиска остался хозяинъ въ дому, и зажилось ему такъ исправно, тякъ весело вдвоемъ со старухою-матерью... Доброе было время! Работалъ ли въ полѣ Ѳеклиска, учился ли грамотѣ у приходскаго дьячка, сколачивалъ ли новую избу своими руками: что ни начнетъ, бывало, все спорилось доброму сыну! И люди стали добрѣе къ нему. Ужь онъ теперь не бродяга, а человѣкъ осѣдлый; у него есть домъ и хозяйство; есть мать; современемъ будетъ семья. Отъ этого семейнаго чувства разошлось въ немъ сердце, какъ расходится природа отъ теплаго дыханія весны, когда вѣтерокъ подуетъ съ юга надеждою хоть далекаго еще, но желаннаго лѣта. Съ небольшимъ въ двадцать лѣтъ, Ѳеклиска былъ по наружности образцовымъ снимкомъ съ нашего строгаго, стройнаго великорусскаго типа. Та же сила, тяжелая на подъемъ, но размашистая, та же скучная нѣга, лѣниво-развернувшаяся по всему пространству нашей необозримо-гладкой, перехваченной только небомъ равнины. Никто, какъ Ѳеклиска, не умѣлъ сидѣть сиднемъ по цѣлымъ часамъ на порогѣ избы и коротать время пѣснію, или, поджавши ноги, задумчиво разсчитывать, сколько пролетѣло журавлей въ небѣ, и отчего это такъ бываетъ, что два журавля всегда впереди летятъ, и куда они путь держатъ. Но въ веселый часъ ему стоило только разойдтись въ молодецкой схваткѣ съ товарищемъ въ-руконашную, или завиться въ горѣлкахъ далекимъ кольцомъ, на зло неповоротливой дѣвкѣ, и всякій сказалъ бы: врядъ ли этому гіаршо снести на плечахъ головушку? Ему не было равнаго на деревнѣ ни смиренствомъ, ни удалью; за это его дѣвки любили. Бывало, когда онъ рано утромъ выѣзжалъ въ поле, лишь только поравняется съ домомъ, сейчасъ подымалось окошко и выглядывало свѣженькое, словно росою умывшееся личико, или громоздкія ворота, скрипя на петляхъ, выпускали румяную молодицу, съ коромысломъ черезъ плечо, и она, какъ-бы невзначай перебивала дорогу Ѳеклискѣ. А онъ былъ малый степенный; честью поклонятся, честью и разойдутся. У него не было блажной повадки къ женскому полу -- ни рѣчьми улестить, ни подъ закатъ солнца, когда тѣни ложатся, тулупомъ накрыть, для игры, какъ дѣлали другіе ребята; развѣ только на праздникъ пройдется разъ-другой въ хороводѣ съ красною дѣвушкою. А такъ, чтобъ выхватить дѣвку изъ круга, потряхивать передъ нею кудрями, или упираться руками въ бочокъ, или, гіуще того, развалиться на постланномъ ею платкѣ и, разнѣжившись, протянуть ей сапогъ: "на, возьми, разувай", какъ въ пѣсни поется -- на все это у Ѳеклиски духу не доходило. И много кое-чего было чудного въ его обычаѣ. Затянетъ ли веселую пѣсню, подъ конецъ непремѣнно собьетъ ее на унылый ладъ. Смѣшитъ ли народъ Божій прибаутками, вдругъ оборвется -- и занесетъ отъ нескладныхъ рѣчей его чѣмъ-то небывалымъ, словно вдругъ холодомъ пахнуло изъ раскрытой могилы. И потомъ опять, какъ-будто-бы не спроста, налетитъ на него такое бѣшеное веселье, такой неистовый смѣхъ, что и самымъ задорнымъ жутко становилось. Въ народѣ говорили, что проликъ со степеня его сбилъ, и что все это, можетъ-статься, не къ добру. И точно, Ѳеклиска въ эти минуты и самъ въ себѣ не былъ воленъ. Его что-то подталкивало и опять что-то осаживало. Рѣзвая молодость такъ и бѣжала въ обгонку съ молчаливымъ, плакучимъ дѣтствомъ, а оно, дразнясь, все заманивало: то прикидываясь блѣднымъ ребенкомъ, глядѣло на него въ хороводѣ нстуканными глазами; то, скрестивъ руки, повѣсивъ голову, садилось съ нимъ рядомъ и молча на вечеринкѣ. Такъ выходи жь на честный бой, когда такъ, полно прятаться, задумчивый призракъ! Кого изъ насъ нелёгкая вынесетъ, живую молодость или старообразое дѣтство?.. Напрасно! былаго не вычеркнешь, дѣтства не докличешься: оно заблудилось безъ выходу въ томъ далекомъ лѣсу, глѣ мальчикъ говорилъ молча съ своими любимыми соснами...
И всѣ эти воспоминанья связною нитью, но быстро промчались теперь передъ Ѳеклиской, а круглый мѣсяцъ глядитъ ему прямо въ глаза. И вотъ показалось ему, что въ обликѣ этого мѣсяца проступило кровавое пятнышко...
Вотъ какъ это было. Помнится, лѣтъ шесть назадъ, въ такую же свѣтлую, холодную ночь. Онъ спитъ въ избѣ. Ему чудится, что вотъ-вотъ засвѣтился огонёкъ на дальнемъ концѣ деревни, и потянулась оттуда багровая полоса, и какъ-будто мѣхами раздутый огонь забираетъ, забираетъ кругомъ себя; пылающія галки летятъ, подброшенныя невидимою, но страшною силою, прямо на ветхія крыши, и вмигъ защетинились гребни крутящейся подъ огнемъ соломы. Чу! благовѣстъ... нѣтъ, это не молитвенный звонъ; повторяются рѣзкіе удары смущеннаго колокола съ ужасающею торопливостью; ударъ за ударомъ; колоколъ не гудитъ, а бьетъ безъ отголоска, беззвучно и тупо. И вотъ выбѣгаетъ народъ; полусонные, угорѣлые люди снуютъ, какъ тѣни, съ ушатами, съ кольями, съ топорами; а пламя, разливаясь какъ море, ростетъ, все ростетъ, и лижетъ землю огнистыми струями, и вьется къ небу сердитыми гребнями -- и зажглись облака надъ объятою пожаромъ деревнею...
Ѳеклиска не вытерпѣлъ; онъ вскочилъ съ постели и выбѣжалъ на улицу.
Домовъ десять пылало; тамъ крыша проваливалась въ огненномъ снопѣ; тутъ трещали столѣтніе дубы, охваченные дымомъ; птицы, вытягивая горло, бросали на воздухъ безсильные крики; на тлѣющихъ балкахъ колыхались остовы избъ, обвитые огненными вѣнцами; мычали коровы, блеяли овцы, метались съ неистовымъ ржаньемъ лошади, голосили женщины полунагія, съ грудными младенцами на рукахъ... спасенія не было. И вотъ, при заревѣ пожара, открылась въ сѣняхъ забытая колыбелка, и оттуда, высовываясь, ручонки малютки какъ-будто просили о помощи Бога и людей.
-- Господи! спаси и помилуй! говорилъ народъ кругомъ и крестился.-- Младенецъ-то, младенецъ... Братцы, кто удалѣе?... Вѣдь это Ѳедя анюткинъ. Ишь мать-то на порогѣ упала; жалко не бось. Ну, въ святой часъ, ребята!... Чего стоите? Бросайся! Тимоха, съ Богомъ, ступай... Что жь? никого нѣтъ охотниковъ? Съ нами крестная сила!...
И, сбросивъ съ себя полушубокъ, окатившись холодною водою, одинъ парень, съ крестомъ и молитвою, бросается, сломя голову, въ адскую бездну.
Два раза огонь, задуваемый вѣтромъ, отбиваетъ зашатавшагося на ногахъ молодца; но десять ушатовъ дружно полились по слѣдамъ его; огонь, треща, уступаетъ; еще минуту -- и истлѣвшія веревки обрываются на крючкѣ, люлька падаетъ; но Ѳеклиска успѣлъ ужь выхватить полузадохшагося ребенка и снова является въ дверяхъ съ опаленнымъ лицомъ и руками.
-- Забирай вправо!
-- Нельзя, тутъ ступеньки обвалились.
-- Ну, въ окошко вылѣзай, съ Богомъ.
-- Тутъ полъ провалился.
-- Какъ же быть?...
Отчаяннымъ прыжкомъ Ѳеклиска перескочилъ цѣлое огненное море и безъ чувствъ упалъ, съ младенцемъ, въ объятія толпы.
-- Живъ -- слава ты Господи, живъ! Ай-да Ѳеклиска! Дай Богъ здоровья! Слышь, братцы, онъ недвижимъ. Убился, что ль? А вотъ мотри... Эхъ, не даромъ досталось...
Ѳеклиска лежалъ весь въ крови. Обгорѣлая балка во время его воздушнаго странствованія упала ему на спину, перешибла плечо и вдавила ребро.
Съ той поры, ни много, ни мало, прошло шесть лѣтъ. Поговорили да и замолкли. Избы выстроились вновь, лучше прежнихъ; завели трубу на деревнѣ. Ѳедя живъ и ростетъ, а бѣдный Ѳеклиска пошелъ горе мыкать съ перешибеннымъ ребромъ и съ прозвищемъ Горбуна.
Такъ вотъ что нашептывала тебѣ родная сосна! Ботъ о чемъ плакали звѣзды! Вотъ что сулило дѣтство!
Погоди, добрый труженикъ, не все еще!
Весело было тебѣ, когда, вырвавъ живую душу у смерти, отъ радости не помня ни ужаса, ни боли, ты упалъ ззмертво, а народъ съ благословеніями понесъ тебя на рукахъ?
А теперь?
Есть минуты въ жизни, минуты такого полнаго счастья, что и страданьями многихъ лѣтъ не выкупить ихъ человѣку.
А сердце не спрашивается: пріидетъ время, и ему нужно любить.
Горбунъ полюбилъ такою глубокою страстью, отъ которой развѣ только въ могилѣ отдохнешь.
Онъ любилъ Машу, а она и не знала про эту любовь. Еслибъ знала, не повѣрила бы; еслибъ повѣрила, стала бы смѣяться.
А этого смѣха не вынесла бы гордая душа Ѳеклиски.
Онъ затаилъ свою бѣдную, свою нищенскую любовь, какъ скупой зарываетъ сокровище.
Два года терпѣлъ онъ эту сладкую муку -- и вѣря, и смѣясь, надъ собою, и надѣясь, боясь проговориться, боясь взглядомъ, движеньемъ, мыслью измѣнить тайнѣ, которой онъ разъ навсегда судилъ умереть вмѣстѣ съ нимъ.
Случалось, когда, въ вечернія сумерки, пригонятъ скотъ на ночлегъ, ужь и бабы накачали воду въ колодцахъ, по окнамъ замелькали огни, пыль длинною полосою стелется вдоль улицы; какою-то нѣгою дышетъ тогда деревенская картина -- тогда, бывало, Горбунъ, садясь на порогѣ избы своей, настроиваетъ сладкій голосъ на печальный складъ больной души. Тогда и Маша, тайкомъ выходя изъ сѣней, садится и слушаетъ, и на рѣзвыя черты набѣгаетъ легкая тѣнь. Больнѣе-и-больнѣе звучитъ пѣсня Горбуна; она поетъ разлуку съ милымъ, поетъ страданья извѣрившейся любви, а Маша все пристальнѣе слушаетъ, слушаетъ притаясь.
О чемъ же задумывалась рѣзвая дѣвка? Какія чувства вторили безнадежнымъ порывамъ души Горбуна?
Она видѣла когда-то во снѣ курчаваго мальчика, съ вьющимися усиками, въ бархатной поддёвкѣ, въ козловыхъ сапожкахъ, съ горстью денегъ въ правой рукѣ, откуда сыпалось, издавая серебристый звукъ при паденьи, все золото, чистое золото.
И вотъ они сошлись, узнали другъ друга, узнали и полюбили другъ друга.
Нѣтъ, Горбунъ, не стоитъ эта вертлявая дѣвка одного вздоха чахлой груди твоей, одного прощальнаго движенья руки, возвратившей жизнь человѣку!
А сердце не спрашивается: ему нужно любить.
Одинъ! все одинъ!
"Можетъ, Господь меня скоро къ себѣ возьметъ", сказалъ онъ и вышелъ на улицу...
Верстахъ въ двухъ отъ Ульяновки, въ сторонѣ, лежитъ старый погостъ, съ старою деревянною церковью. Стѣны ея поросли крапивой, а надгробные кресты, съ треугольниками наверху, какъ покойники, сложившіе на груди костлявыя руки, сторожатъ недвижно вѣчный сонъ и праведныхъ и грѣшныхъ.
Полночь. Спятъ вдали лѣса и деревни, окутанныя длинными тѣнями. Гдѣ-то очень-далеко прокатились окрики караульныхъ; глухо раздался въ сторонѣ, на ливадѣ подъ рѣчкой, конскій топотъ ночнаго табуна, и потомъ все затихло. Такая тишь, что страшно становится... Давитъ грудь какъ-будто присутствіемъ невидимыхъ свидѣтелей, и нѣтъ никого, только онъ, съ своею совѣстью, съ своими грѣшными думами.
Вотъ онъ, бѣдняжка, крадется, озираясь при легкомъ шорохѣ, по знакомой дорожкѣ къ знакомой могилкѣ. Только и осталось у него роднаго на свѣтѣ, что эта могилка. Сюда, два года назадъ, проводилъ Горбунъ свою старуху-мать, здѣсь выплакалъ послѣднія слезы; къ этой могилкѣ своими ногами протопталъ онъ дорожку, самъ вытесалъ кленовый крестъ, самъ написалъ на немъ: "Помяни ее, Господи, во царствіи Твоемъ!" а имени не написалъ. Для кого жь? Онъ и такъ знаетъ; а его не станетъ, некому будетъ и помянуть. Одинъ развѣ Ѳедя помянетъ. Только у Ѳеди семья; сестра подростаетъ, такая хорошенькая; выйдетъ замужъ, и онъ къ ней пристроится. Нѣтъ, забудетъ и Ѳедя про Горбуна! Заляжетъ дорога къ старому кладбищу; отведутъ новый погостъ, поближе къ деревнѣ -- туда будутъ ходить...
Вотъ Горбунъ прилегъ на святую землю. Хорошо такъ лежать: боль въ груди унимается.
Онъ смотритъ туда, гдѣ небо нагнулось къ землѣ съ своими мірами. Давно не бывало такъ чисто на небѣ. Опять звѣзды плачутъ, такъ и обливаются. Словно все небо расколыхалось. Вонъ журавлиная дорога перекинулась бѣлою лентою отъ сѣвера къ югу. На темномъ востокѣ подымаются плавно семь звѣздъ сажара. Насупротивъ ихъ, съ закругленнымъ хвостомъ, упершись на заднія ноги, лось сторожитъ на холодномъ сѣверѣ вѣковую добычу. Спутники жизни и смерти -- звѣзды, не плачьте! проговорите хоть слово бѣдному малому!
Кому онъ нуженъ безъ роду и племени? Кто будетъ плакать о немъ? Могила безотвѣтна...
-- Чего тутъ бояться? чего? (Ѳеклиску самого дрожь пробирала).
-- Да какъ же, дядя! чай, тутъ нехорошо.
-- Ничего, перекрестись. Они смирно лежатъ, не тронутъ, сказалъ Горбунъ, сильнѣе убаюкивая мальчика.-- Зачѣмъ ты ходилъ?
-- Я, дядя, проснулся -- въ избѣ, знаешь, потемки, а малютка въ сѣняхъ воетъ. Я этакъ перекрестился, хотѣлъ перевернуться, ужасть на меня и напала. Напала на меня ужасть, словно ты, дядя, ко мнѣ пришелъ. Пришелъ, да этакъ ко мнѣ, да и говоришь: что ты тутъ лежишь, говоришь! Такъ вотъ и говоришь: "что ты тутъ лежишь, говоришь; пойдемъ". Ну я кое-какъ это перетерпѣлъ, а малютка все воетъ. Я, это, перекрестился, выбѣжалъ въ сѣни, анъ мѣсяцъ глядитъ. Глядитъ это мѣсяцъ -- ну я въ сѣни выбѣжалъ, а люлька-то качается, сама качается... нѣтъ никого. И все то разметано по полу. Ну, я тутъ ужь не взвидѣлъ ничего, да бѣжать, а самъ не оглядываюсь, словно кто за мною бѣжитъ, словно такъ слышу: тонъ, тонъ, за мною бѣгомъ. Вотъ я до околицы добѣжалъ, а ты, дядя, впереди идешь. Я такъ-то притаился, да за тобой слѣдомъ... ну, ужасть у меня и пошла.
-- А старикъ-то гдѣ?
-- Караулитъ. Тётка-то тамъ осталась, такъ и храпитъ на всю избу.
-- Ну, бѣги домой, разбойникъ; я сейчасъ буду.
-- Нѣтъ, дядя, боюсь.
-- Ну, погоди маленечко.
-- А мнѣ, дядя, такъ-то думается. Ты только не осерчай...
-- Ну?
-- Когды ты помрешь, на комъ я останусь?
-- Зачѣмъ помирать, Ѳедя?
-- А я вотъ что, дядя (мальчикъ глядѣлъ на Ѳеклиску своими большими глазами), когды ты помирать станешь, ты мнѣ скажи: и я помру съ тобою.
-- А тётка-то что жь?
-- Тетка-то?.. Мальчикъ остановился въ раздумьѣ.-- Нѣтъ! я съ тобой помру. И мальчикъ опять принялся плакать.
-- Полно, Ѳедя, нехорошо. Богъ не любитъ.
Онъ поцаловалъ ребенка. Долго крѣпился онъ. Наконецъ сердце его растопилось какъ воскъ. Такъ и подогнулись колѣни на материнской могилѣ.
-- Матушка! сказалъ онъ, обвивая крестъ исхудавшими руками: матушка, прости. Взгляни ты на меня, матушка, милостивно съ того свѣта. Не сбивай меня съ глазъ долой. Матушка! родимая!..
Все это, какъ сказано, происходило за мѣсяцъ до начала моего разсказа.
Вотъ наконецъ показался на паперти и Савелій Артемьевичъ. Онъ подвигается впередъ сановитою, медленною поступью, не глядитъ ни вправо, ни влѣво. Волосы и борода, самой яркой бѣлизны, слегка задуваемые вѣтромъ, даютъ картинной наружности старика выраженіе спокойное и величавое.
Онъ кончилъ молитву, надвинулъ шапку на брови и началъ легонько спускаться по ступенямъ.
-- Вашими святыми молитвами, Савелій Артёмычъ. А дома изволите быть сегодня?
-- Врядъ-ли, не могу васъ завѣрить, сказалъ Савелій Артемовичъ: -- мнѣ на заводъ нужно. А бѣлыя вѣки, прихлопывая, прибавляли безъ словъ: "ну, въ другой разъ побываешь -- что за бѣда! Вѣдь дѣло твое, не мое!"
-- А мнѣ бы оченно-нужно было; дѣльцо, знаете, такое...
-- Ну, заѣзжайте, этакъ вечеркомъ. Такъ и быть, понѣжусь.
-- Понѣжитесь... ха, ха, ха! Заря выгонитъ, заря пригонитъ. Нѣтъ, Савелій Артёмычъ, это что-то не такъ. Безпремѣнно буду-съ. Прощенья просимъ.
Тузъ опять откинулъ шляпу и пошелъ своею дорогою, принимая поклоненье направо и налѣво.
Внизу, у паперти, стояла въ два ряда толпа нищихъ. Послѣ каждой обѣдни Савелій раздавалъ милостыню: у него была на это положенная сумма.
-- Не тѣснитесь, не тѣснитесь, дѣло Божье! говорилъ Савелій Артемьевичъ, полѣзая въ широкій карманъ за кожанымъ мѣшкомъ.
А новый савельевскій колоколъ весело гудѣлъ надъ головой старика.
Наконецъ все замолкло. Въ замирающемъ отголоскѣ слышнѣе отдались голоса расходившихся прихожанъ и праздничная суматоха люднаго села.
-- Савелій Артёмычъ! да они васъ задавятъ, говорилъ проходившій мимо волостной голова, слегка приподнимая шляпу.
-- Чего добраго! замѣтилъ улыбнувшись Савелій.-- Говорятъ, не тѣснитесь!
-- Экій народъ безотвязный! продолжалъ голова. Онъ оперся руками о суковатую палку и отслонилъ козырькомъ солнышко.-- А вѣдь это баловство, Савелій Артёмычъ. Вотъ я ихъ гнать велю въ другой разъ.
-- Ну, наладилъ одно да одно, перебилъ съ сердцемъ голова, и пошелъ дальше.
-- Василій Петровичъ! а Василій Петровичъ! закричалъ ему вслѣдъ Савелій: -- а какъ вонъ въ какой вотчинѣ вода съ пескомъ замутилася, жена съ мужемъ разбранилася. На что нониче избушки маханькія постановлены? Тутъ, знаешь, ссорились. Мужъ да жена живетъ.
-- Ну, ну, ладно! откликнулся голова.
Раздача кончилась; но старикъ не пропуститъ обѣдни, чтобъ не положить на могилахъ земнаго поклона. А курчавый, круглолицый Митя, давно ужь подвинувшій тележку къ воротамъ, зѣваетъ, соскучась, по сторонамъ.
-- Здорово, сватъ. Какими судьбами?
Митя повернулъ голову. Передъ отцомъ его стоялъ Сидоръ Терентьевичъ, бывшій староста деревни Ульяновки, дряхлая стариковская фигура необыкновенно-жалкаго вида. Рыжеватые волосы, перешедшіе съ годами въ блѣдножелтый оттѣнокъ, покрывали низкій лобъ старика и свѣшивались надъ глазами; клочковатая борода дрожала на воздухѣ вмѣстѣ съ губами и подбородкомъ.
-- А! спасибо, спасибо! Савелій оглядѣлъ товаръ знатокомъ.-- Что жь, сватъ, даровые, что ль? Онъ прищурилъ лукаво глаза.
-- Что жъ, кормилецъ? хуть даромъ возьми. Мнѣ не торговаться съ тобой.
Савелій расхохотался.
-- Нѣтъ, сватъ, законъ не велитъ, сказалъ онъ серьёзно.-- Вотъ притча-то, на старости лѣтъ и меня соблазнила собака -- сапоги вытяжные, а я вотъ въ осмёткахъ ходилъ, да безъ рубцовъ, чтобъ ногу не потерѣть. А таперича дай-ка малому (Савелій показалъ на сына: Митя улыбнулся). Такой нонѣ вѣкъ: идетъ мужикъ въ картузѣ, идетъ купецъ въ картузѣ, и не угадаешь никакъ таперича.
-- А что дальше, отецъ мой, то мудренѣе пойдетъ, отвѣчалъ Сидоръ. Сошли съ луговъ цвѣты, да въ народы попали. Ноньче народъ все цвѣты стали. О, Господи!.. Сидоръ тяжелёхонько вздохнулъ.
-- Ну садись, что-ли; ѣдемъ ко мнѣ.
-- Ничего, мой кормилецъ, какъ это можно! захлопотался старичокъ: -- ничего, я и такъ добѣгу.
-- Полно, полно, не срами себя и людей! Потрудилъ, чай, свои ноженки, дошагавши сюды. Э-э-эхъ, старина!
Савелій Артемьевичъ крякнулъ самодовольно. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ былъ еще молодцомъ передъ Сидоромъ, хоть годами и немногимъ отсталъ.
-- А я вотъ такъ-то на облучкѣ. Ничего, мой кормилецъ. Митя подмигнулъ старику.-- Изволь, родимый, изволь, прибавилъ Сидоръ, подпрыгивая почти-молодцовато въ тележку, куда Савелій Артемьевичъ усѣлся бариномъ.