Низовой Павел Георгиевич
Смена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Смена.

Рассказ Павла Низового.

  

I.

   Скрипнула калитка. Лунный луч мягко скользнул по голому черепу и спокойно разлился по косякам, по порогу, по шаткому полу.
   Силуэтилось расплывчато здание мельницы, поблескивала, густо зыбясь, вода, и возле рощи, по поляне расстилались безгранные лунные узоры. На краю неба, где неровно черкнула темная полоса леса, - лучисто сверкнула зарница - предвестница утра. Сверкнула ярко, куском раскаленного металла, и медленно поплыла по тусклому небу.
   Лука перекрестился в эту сторону и привычно зашагал по ступенькам.
   Неторопливо, немного раскачиваясь и отставляя широкий зад, идет он к мельнице. Под плотиной шумит напряженно вода, снизу тянет бодрящим, упругим холодком.
   Прочно ставя толстую суковатую клюшку, он медленно передвигает грузное, расхлябленное тело.
   Лука давно уже не работает: слабы руки и ноги; слабо сердце. Это не от того, что позади восемьдесят семь. Нет. Причина другая. Пять лет назад, под Пасху, чинил он плотину и оступился в воду.
   Думает:
   -- Если бы не это, то поработал бы еще!..
   Но встает по прежнему раньше всех и неизменно обходит свои владения, зорким домовитым взглядом осматривая хозяйство. Пощупает у мельницы замок, подберет разбросанное лошадьми сено, иногда попутно потрогает садовый тын - крепок ли. А за тыном черемуха и яблони, а среди них, в двадцати липовых колодах, крытых берестом, гудят пчелы. Как не зайти туда?
   Сын Родион прогремел ключами. Заворчал по-старчески нудно и дрябло каменный жернов, затрещала обичка.
   -- Ну, ну! Летите, летите! Скоро и у вас страда начнется: - Лука поднял голову и с умилением провожает взглядом пчел. Они летят за реку, в луга, еще не осохшие после весеннего разлива, - с прозрачными оконцами в небо, в другое небо, подземное.
   За лугами озимые поля. Обласкивает их взглядом. Тут, как раз, и его полосы, - с давних-давних лет. Солнце, уже начавшее свой дозор, лениво ныряет в облачках, и по зелени полей ползут широкие тени. И так же, как эти тени, перед Лукой медленно плывет старое.
   Когда это?.. Еще жива была жена его. Еще неженатым ходил Родион. Да, в ту пору он и переехал на мельницу.
   Все было так же, как и сейчас, и поля, и деревня рядом - Евсеиха, и вон та дуплистая береза с грачиным гнездом... Все так же... В этом есть приятное и радостное.
   Только тогда у мельницы стояли ряды возов, и день и ночь громыхали оба постава... Теперь нет... Теперь приезжают редко и то с пудиком, с двумя...
   Заскрипела на шесте, над скворешней, вертушка, сделанная внуком, еще мальчиком.
   -- Скоро вернется... Большой теперь... Мужик уж!..
   На мельнице Лука пробует муку, растирая ее старческими, пухлыми, отошедшими без работы пальцами.
   -- Смотри - не больно ли крупно!.. Чья это? - Федосьина?..
   Он выше Родиона и матерее; смахивает на огромный, еще крепкий с виду пень, но внутри которого труха и плесень.
   С крыльца вприпрыжку сбежала, поплескивая косичкой, голоногая девочка.
   -- Тятинька! Дедушка! Чай пить идите! Завтрик поспел!..
   Сели оба, точно приросли к скамейке и широкой лавке. Похожи друг на друга, даже бородами: у обоих раскидистые и белые. Хотя у сына только от мучной пыли. У него и синяя домотканная рубаха и оголенные по-локоть руки - припудрены мукой.
   На столе шипит картофельница; на блюде - нарезанный большими скроями хлеб.
   -- Когда ждете Семена-то? - спрашивает Федосья. Она молодая еще, но придавленная, выжатая, с опепеленным лицом.
   -- Писал, что к Николе будет, - ответила хозяйка.
   Едят и пьют неторопливо, с деловитой серьезностью. Большой, начищенный самовар стал кланяться.
   -- У Прокофья лошадь-то еще цела? - Лука, стряхнув с бороды крошки, поднял брови на бабу.
   -- Цела еще. На веревках висит. И у Петрухи висит, и у Васютиных.
   Федосья нагнула голову, высморкалась в подол и тоскливо заныла:
   -- Тяжело, дедушка! Ох, как тяжело! Корова другую неделю не может растелиться! Пластом лежит, мычит, словно человек жалобится! Вся душа изныла, на нее глядючи!
   -- С гнилых-то листьев силы не наешь. У нас тоже едва ходят, - сказала хозяйка.
   -- Подождите, все передохнем при новых-то порядках!.. Голые, голодные ходим! Скотину морим! Зорим хозяйство! А кто виноват?.. До-нельзя вплоть довели Россию-то!..
   -- Напрасно, тятинька. Оно само придет к своей точке, - успокаивает устало Родион и сует руку в голенище за кисетом. - Само придет к своему концу.
   Положив кисет на место, он неторопливо встает. Руки почти до колен, узловаты и сильны; правое плечо выше и при ходьбе дергается.
   -- Федосья, идем. Высыпать надо. Что толку от слез-то: ни продать, ни променять? Сухота одна!
   Поднялся и Лука, протягивает руку за можжевеловою клюшкой.
   Через лесок в село идет чуть не целый час, пылит ногами. По сторонам пни да кочки, все знакомые, старые, как и он.
   -- Эх, долго ли осталось походить по этой дороге?.. Вон уж и лес начали рубить... Помешал... Завод строить... А тут и своим-то земли не хватает... Плохо...
   У Совета - несколько мужиков и подростков; с пяток порожних подвод ждут седоков. Это крестьянские, по наряду. Ездят на них в оба конца: милиционеры, комиссары, инструктора и разные особоуполномоченные.
   Подъехал молодой в кожаной куртке и кожаных штанах; сердится:
   -- То лошадей нет, то извозчиков. Это безобразие!.. Везите кто-нибудь другой!
   -- Нет. У нас очередь. Сичас придет. Чай пьет.
   Подошел Лука, снял картуз, вытирает рукавом полированную лысину.
   -- А скажи, товарищ, долго мы будем свободу-то развозить?
   Человек в кожаном повернулся и смотрит непонимающе.
   Лука хлопает себя по шее:
   -- Вот она где у нас сидит! Рабочая пора, а тут лошади, люди!.. Да, вот где!..
   Постояв немного, не дослушав приехавшего, он повертывается и медленно идет от Совета. Крепко упирает в землю палку и подтягивает отстающий широкий зад.
  

II.

   Лука сидит у тына, на скамейке и смотрит через реку на извивающуюся вдоль поля дорогу. Гаснет день. В теле усталость.
   Там, где-то вон за тем леском, покинуло его пережитое. Он шел, а оно постепенно, день за днем, год за годом отставало. И дорога-то чуть не пядью можно смерять - вся в одном уезде, а на ней затерялись бесследно: детство, юность, зрелая пора.
   Отставали по-одиночке ближайшие родственники, споткнулась жена - неожиданно: накануне была бодрая, крепкая, и вдруг - нет.
   Легли, будто отдохнуть, но так и не встали, один за другим семь сыновей и четыре дочери.
   Но их не так жалко, как жалко другое, почти вчерашнее, которое распылилось вот тут, где-то по близости, жалко то безымянное, что тесно окружало всю его долгую жизнь. Тут было и горе, и страдание, и неосуществленные мечтания, - но все это близко, привычно, сраслось с ним. А теперь? Как назвать, что творится теперь?..
   Лука щетинит седые брови и сжимает на клюке дряблые пожелтевшие пальцы.
   -- Что теперь? Неужели всему, веками установленному, крепко укоренившемуся, конец? Или только так, временное - волна?..
   Выплывают отрывки из того, с чем никак нельзя примириться:
   В старой церкви Николы Завражье устроили клуб и читальню; в Ивашине и Горках трое женились без венца; записались в Совете и готово, будто по закону; комиссар из города сказывал, что скоро всех переведут на общий котел; отбирают хлеб, масло, яйца, самих куриц...
   -- Кончится ли когда это?..
   С горы спускается Родион; рядом поматывает головой лошадь, усталая с мокрыми пахами и шеей.
   Остановился, повернул лицо к тыну.
   -- Крепка больно, не продерешь! Дожжичка бы теперь.
   -- Много осталось-то? - Лука смотрит не на сына, а поверх его головы, через реку, где на порыжевшем прошлогоднем жнитве чернеют продолговатые заплаты поднятого чернозема.
   -- Да половину спахали. Крепка, говорю, а то больше бы надо!
   Он выпряг лошадь, привязал к столбу и пучком травы стирает с блестящего лемеха землю. Мельница молчит. В верхнем омуте, посредине, бледнеет полоса заката...
   Вечером сидели с Семеном за чаем.
   -- Ишь ты, каким молодцом стал! Унтером смотришь! Это хорошо.
   Лука любовно оглядывал внука. "Хорошо! В род, значит!.. Что ж, нам с Родионом на смену. Подневали мы, будет. К отдыху время подошло..."
   Аксинья потчевала сына:
   -- Да ты пей, Семушка! Поспеешь еще наговориться - дней впереди много. Намажь на хлеб медку-то, там, поди, не пробовал его?..
   -- А ты почем знаешь? Может, и пробовал? Теперь красноармейцам житье сладкое. Ублажают их, не то, что нас, крестьян, - сказал серьезно Родион и посмотрел сначала на сына, потом на отца.
   Вошел старик из Власьихи, Кузьма. Снял картуз, помолился.
   -- Добро живете! Никак Семашка приехал? - сел на порог, стал набивать трубку. - Давненько, давненько не видал его! Большой какой вырос!
   -- Почитай, два года не был, - пожаловалась мать.
   -- Да, скоро два... два... - Кузьма процедил сквозь усы дым. - Что ж воевал все? Трудная штука, эта война. И надоела она всем. Вот как надоела!
   Лука повернул к внуку морщинистое, волосатое лицо и неожиданно спросил:
   -- Может, ты большевик?.. Богу не молишься? У мужиков последнее отымаешь?
   Семен помолчал, подумал и неторопливо, спокойно ответил:
   -- Большевики идут за народ; чтобы не было ни богатых, ни бедных; чтобы всем жилось хорошо.
   Лука поднялся, снова сел, двинул от себя чашку.
   -- Значит, ты с ими?.. Н-ну! Говори - так я понимаю?
   В избе стало тихо. Присмирела Грунька, игравшая с котенком, остановилась гремевшая с посудой Аксинья.
   -- Крестьянству житья не стало: разуты, раздеты! С голоду мрем! Земля, слышь, вам принадлежит, - а у Парани Авдеевой семенную отобрали. Свобода, слышь, веры, - а в храме капище устроили... Чья в тебе кровь-то? Аль не мужицкая?.. Семка, слышишь!..
   -- Тятинька, не горячись... Ничего... Все к одной точке придет.
   Ночью Луке сделалось плохо: ослаб, стали чужими руки и ноги, в голове помутнело. Лежал он без сна в тоскливом одиночестве на широкой деревянной кровати. Хотелось услышать хоть чей-нибудь голос, но раздавался только храп, да отдаленный шум воды. Из угла, освещенный лампадкой, укоризненно-строго глядел пожелтевший лик седого Николы.
  

III.

   В лугах шуршат косы, кузнечиками стрекочут бруски по притупившимся лезвеям; слышен переклик голосов.
   Родион с сыном идут в ряд. Оба в одних рубашках, беспоясые, без фуражек, широко, мерно размахивают руками. Когда Семен впереди немного задерживается, отец, наступая, полусерьезно угрожает:
   -- Ну-ну! Пятки обрежу!
   Лица красные, в поту. Трава с мягким хрустом, словно вздохом, кланяется в ноги, и лежит, неподвижная, ровными рядами, отдает свое последнее ароматное дыханье. В стороне - Аксинья с дочерью ворошат и сгребают сено, - маячат на зеленом белыми платочками и красными юбками.
   А Лука дома, один. Он все так же ходит медленно: возле избы, у плотины, по саду. Или сидит, часами, на скамейке у тына и смотрит через реку на волнующуюся спелую рожь. С виду он по-прежнему крепок, но памяти уже нет: отшибло в ту ночь. Равнодушен теперь к пчелам, к старому Полкану с отбитою лапой, то и-дело поднимающему на него старчески слезящиеся, преданные глаза. Даже домашних не всегда узнает. Забывает есть. Часто, возвратившись с покоса, они находят оставленный для него обед нетронутым.
   -- Тятинька, что ж ты не ел-то? - спросит невестка. - Это для тебя оставлено. Я ведь тебе сказала: на столе, мол, тряпкой накрыто.
   Лука неосмысленно улыбается и начинает есть, торопливо двигая скулами...
   За рекой, в поле, запестрели, задвигались согнутые спины. Все уменьшается озолоченный простор. Вырастают новые и новые скирды, и нет им числа.
   Оживились малопроезжие дороги: скрипом, топотом, человеческими голосами. По ночам дымят овины, и на заре слышится дробный стук мотовил. Снова заработала мельница.
   Но Лука уже лежал в избе на своей широкой кровати, - у него отнялись правая рука и левая нога.
   -- Тятинька! Плохо тебе! Ломит, поди, в суставах-то? - спрашивала Аксинья, присаживаясь на постель.
   Лука упирал взгляд на бумажную заплату на оконном стекле, прислушивался.
   -- Работает мельница-то? Плотину-то надо бы просмотреть, а то проест... Да, ногу? Нет, не больно. Это чужая нога. Мою - Семашка взял в город - починить... Что-то долго не едет...
   Краснела под окнами рябина, сверху часто слышался жалобный журавлиный крик, и по сини неба плыли острым живым клином серые четки.
   В большой половине избы круглые сутки был народ: спали, пили чай, просто сидели, вели беседы, в ожидании своей очереди.
   Луку пришлось положить в другое место: он стал ходить под себя и от него пахло.
   Возвращаясь из села с собраний, Семен шел мимо печки на ципочках и, бросая взгляд в угол, часто думал: "Умирает старик. Не встанет уже"...
   И не было жалко. Еще недавно их что-то невидимо связывало, переливалось единое, кровное. А теперь в углу, за печкой, умирал кто-то чужой, ненужный. Даже и не "кто-то", а умирало "что-то", питавшее и облекавшее его, Семена; теперь оно сползало, как чешуя, лежало у его ног, как только что сброшенная одежда, в грязи, скверно пахнущая. Хотелось скорее перешагнуть через нее и не оборачиваться.
   Днем Семен иногда останавливался.
   -- Дедушка!
   За печкой пропахшее тряпье ворочалось, из сивого мха начинали глядеть выцветшие лишенные мысли глаза.
   -- Дедушка! Как ты себя чувствуешь? Болит что-нибудь?
   -- Нет. - Он молчал некоторое время, моргал веками и тяжело ворочался. - Тело, вот, шибко зудит... А ты кто будешь-то?
   Только однажды он узнал внука.
   -- Этто!.. этто!.. - он впился в его лицо немигающим взглядом. Казалось, притягивал к себе. Широкие ноздри раздулись, на лбу появились синие жилы и вместо дыхания вылетал сдавленный хрип. Потом он весь изогнулся, сделал движение губами, точно для какого-то страшного слова. Но из открытого рта выбросился только шипящий звук. Лицо сразу померкло, тело безвольно опустилось и взгляд снова стал равнодушным и вялым...
   Мельница работала в оба постава. Целые дни слышался шум голосов, смех; мимо окон двигались возы, сновали люди.
   А в темном углу за печкой, окруженный зловонием, Лука умирал. Умирал медленно, точно угасал костер, в который забыли подложить дров.
  
   Источник текста: Низовой П. Смена: Рассказ. [Рассказ] // Красная новь. 1921. N 4. С.103-108.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru