Lib.ru/Классика: Николадзе Нико Яковлевич. Борцы по неволе

БОРЦЫ ПО НЕВОЛѢ.

Всеволодъ Гаршинъ. Разсказы. Спб., 1882 г.

Какъ и вся русская дѣйствительность, беллетристика наша переживаетъ тягостный критическій періодъ. Крупные художественные таланты прежнихъ дней большею частью спѣли свою пѣсню. Лишь у двухъ, много трехъ изъ нихъ не изсякъ еще источникъ живого вдохновенія. Относительно же остальныхъ всякому ясно, что не ихъ перепѣвамъ отдаться раскатами изъ края въ край родной земли. Художники послѣдующей эпохи промѣняли свою лиру на колчанъ публициста, а новые, выступающіе, только пробуютъ голоса, упражняясь въ начальныхъ гаммахъ. Читающая публика, утратившая чуть-ли не всѣхъ своихъ старыхъ боговъ, и не успѣвшая еще увѣнчать новыхъ, стоитъ въ недоумѣніи, зачастую не зная къ чему прислушиваться и кохму внимать. Всѣ смутно чувствуютъ, что пора, наконецъ, народиться великой творческой силѣ, Гоголю равной, могущей развернуть предъ литературой новые горизонты, указать ей лучшіе пути, создать яркіе образы, тины и краски, для высоко-художественнаго воплощенія нынѣшнихъ, новѣйшихъ судебъ, болячекъ и стремленій нашего общества и народа. Въ чаяніи такого обновителя, публика пытливо всматривается во всякое юное лицо, выступающее на литературную арену съ маломальски самобытнымъ дарованіемъ, или хотя-бы только со скромнымъ запасомъ еще не обтрепанныхъ впечатлѣній, надѣясь увидѣть въ немъ такъ долго заставляющаго ждать себя литературнаго мессію, "Гоголя нашихъ дней". Но такъ какъ Гоголи рождаются не часто, то отъ юнаго беллетриста многіе тотчасъ-же отворачиваются, чуть-ли не съ негодованіемъ, твердя на всѣ лады, что онъ "не оправдалъ возлагавшихся на него надеждъ и упованій". Незачѣмъ и упоминать насколько такое излишество сначала восторговъ, а затѣмъ глумленій -- одинаково, впрочемъ, незаслуженныхъ -- содѣйствуетъ усиленію безтолковщины, и безъ того, слава тебѣ Господи, одолѣвающей современную нашу литературу.

Въ качествѣ начинающаго беллетриста, г. Всеволодъ Гаршинъ не могъ, разумѣется, избѣгнуть общей участи. Рѣзкое и своеобразное впечатлѣніе, произведенное его первымъ очеркомъ "Четыре дня", тѣмъ сильнѣе должно было повліять на отношеніе къ нему публики, что оно далеко не было превзойдено появленіемъ послѣдующихъ его разсказовъ... Тѣмъ не менѣе г. Гаршинъ оказался счастливѣе всѣхъ своихъ сверстниковъ, въ томъ, по крайней мѣрѣ, отношеніи, что, не оправдавъ иллюзій публики, онъ не лишился, однакожь, ея симпатій. Хоть въ немъ и перестали видѣть зародышъ будущаго Гоголя, его любятъ и читаютъ, читаютъ со вниманіемъ и даже перечитываютъ. А это -- для беллетриста нашихъ дней -- дѣло далеко не обычное, и вовсе небезразличное...

Симпатіи читающей публики къ произведеніямъ г. Гаршина достаточно объясняются искреннимъ характеромъ таланта этого писателя. Читая его разсказы, вы невольно проникаетесь тѣмъ самымъ нервнымъ настроеніемъ, подъ вліяніемъ которого они писаны. А такого рода соотвѣтствіе можетъ быть вызвано только правдивою и безхитростною обрисовкой дѣйствительныхъ, жизненныхъ впечатлѣній. Умѣнье писать тутъ ровно не причемъ? Съ какимъ-бы мастерствомъ ни росписывалъ авторъ выдуманныя ощущенія, какъ-бы ловко ни приноравливался онъ къ пріемамъ другихъ, хотя бы и геніальныхъ, писателей, все-жъ не въ силахъ онъ будетъ вызвать въ читателѣ живого отраженія этихъ ощущеній, ни даже простого къ нимъ участія. Лишь дѣйствительно продуманныя авторомъ мысли шевелятъ умъ читателей, и только взаправду прочувствованное движеніе души трогаетъ-ихъ сердца. Точно также на нервы публики вліяютъ тѣ только впечатлѣнія, которыя на дѣлѣ пережиты писателемъ. Это настолько вѣрно, что даже и неумѣлое описаніе какого нибудь неизмышленнаго ощущенія всегда производитъ несравненно большее впечатлѣніе, чѣмъ ослѣпительно-эфектное изображеніе выдуманныхъ страстей. Тутъ-то и кроется секретъ успѣха и долговѣчности немногихъ правдивыхъ эскизовъ жизни сердца человѣческаго, и, наоборотъ, эфемерности великаго множества произведеній, мастерски уснащенныхъ присочиненными томленіями души. Съ этой точки зрѣнія г. Гаршинъ положительно безупреченъ. Онъ пишетъ только о. такихъ ощущеніяхъ, которыя видимо прочувствованы и испытаны] имъ, которыя ему близко и досконально знакомы.

Въ этомъ отношеніи г. Гаршинъ представляетъ, впрочемъ, еще и то малооцѣненное достоинство, что разъ коснувшись какого нибудь дѣйствительно испытаннаго имъ движенія души, онъ не размазываетъ его на всѣ лады, не выворачиваетъ на всѣ стороны, не томитъ вашей души безконечными варіаціями одного и того) же ощущенія и не старается выжать изъ него всѣ эффекты -- какъ то зачастую дѣлалъ покойный Ѳ. М. Достоевскій -- а сразу, нѣсколькими рѣзкими штрихами очерчиваетъ главные контуры и идетъ дальше... "Анализъ чувствъ" -- вещь безъ всякого сомнѣнія прекрасная. По имъ, къ сожалѣнію, частенько злоупотребляютъ писатели, безконечно копающіеся въ совершенно ненужныхъ подробностяхъ. Можно еще -- съ грѣхомъ пополамъ -- переварить такое копанье, когда рѣчь идетъ объ упоеніяхъ природою, да о различныхъ деликатесахъ наслажденій: это приторно, тошно, но не больше. Другое дѣло, когда писатель, не довольствуясь трезвымъ и правдивымъ описаніемъ той или другой болячки сердечной, принимается еще ковырять рану, стократно выворачивая ея изнанку и изгибы. Тутъ онъ просто пилой водитъ по нервамъ читателей. Вѣдь ни одинъ умѣлый и разумный врачъ не подвергнетъ подобной пыткѣ ни паціентовъ своихъ, ни близкихъ къ нимъ лицъ. Чѣмъ талантливѣе и свѣдущіе онъ, тѣмъ быстрѣе производитъ свой діагнозъ, касаясь лишь существенныхъ симптомовъ и характеристичныхъ подробностей. Безконечно-же копаться и въ нужныхъ и въ безразличныхъ деталяхъ, по сорока разъ возвращаясь на разные лады къ одному и тому-же проявленію болѣзни -- дѣло ужь не врача, не писателя, а разслабленнаго паціента, неумѣющаго съ толкомъ формулировать даже и болевыхъ своихъ ощущеній. Нѣтъ нужды прибавлять, въ какой мѣрѣ страдаетъ этимъ недостаткомъ огромное большинство нашихъ "аналистовъ", усердно занимающихся психологическими, или, вѣрнѣе, психіатрическими этюдами. Межъ ними г. Гаршинъ составляетъ въ высшей степени пріятное исключеніе. Этимъ тоже, въ извѣстной степени, объясняется успѣхъ его очерковъ, всегда крайне скупыхъ на повторенія и мелочи.

Впрочемъ, не одна эта скупость выгодно отличаетъ нашего автора отъ его литературныхъ сверстниковъ. Ему несравненно чаще ихъ удается выливать свою мысль въ формѣ яркаго образа, легко и надолго врѣзывающагося въ память читателя. Щедро о рукою расточаетъ онъ, чуть-ли не на каждой страницѣ своихъ разсказовъ, чисто художественныя красоты, свидѣтельствующія о далеко недюжинной силѣ его литературнаго дарованія. Оригинальность, сжатость, отчетливость и рельефность его изображеній накладываютъ на нихъ совершенно самобытный отпечатокъ. Видимо, тутъ работалъ не слабый, колеблющійся рѣзецъ гравера, а могучій прессъ, каждый взмахъ которого чеканитъ по медальону.. Въ приводимыхъ ниже выпискахъ изъ разсказовъ г. Гаршина читатели найдутъ немало мѣстъ, богатыхъ такими красотами, говорящими сами за себя, нисколько не нуждаясь въ указаніяхъ, что "сіе есть левъ, а не собака". Поэтому, не распространяясь спеціально объ этой сторонѣ литературнаго таланта г. Гаршина, перейдемъ къ другимъ струнамъ его лиры, тоже довольно рѣдкимъ въ современной нашей литературѣ.

Можно было-бы привести немало образчиковъ силы лиризма г. Гаршина, силы его лирическихъ порывовъ, задушевностью своею увлекающихъ даже и современнаго читателя, у котораго чувство увлеченія давно уже атрофировано и пришиблено безкрыліемъ нашей печати. Но о такихъ лирическихъ порывахъ достаточное понятіе дастъ и слѣдующій отрывокъ, наудачу выхваченный: художникъ обращается къ созданному имъ образу работника:

"Я вызвалъ тебя, только не изъ какой нибудь "сферы", а изъ душнаго, темнаго котла, чтобы ты ужаснулъ своимъ видомъ эту чистую, прилизанную ненавистную толпу. Пріиди, силою моей власти прикованный къ полотну, смотри съ него на эти фраки и трэны, крикни имъ: я -- язва ростущая! Ударь ихъ въ сердце, лиліи ихъ сна, стань передъ-ихъ глазами призракомъ! Убей ихъ спокойствіе, какъ ты убилъ мое"... (стр. 145).

Безъ сомнѣнія, условія нашей печати далеко не благопріятны къ проявленіямъ такого лиризма. Этимъ и объясняется, что писатель, обладающій подобною силой, частенько принужденъ бываетъ обращаться къ первобытнымъ формамъ творчества, и обнаруживать свою мощь въ свободной игрѣ сравненіями и аллегоріей. Насколько и тутъ удачны его попытки -- можно судить по слѣдующему отрывку изъ аллегорическаго произведенія г. Гаршина "Àttalea princeps ":

"Сквозь толстыя прозрачныя стекла виднѣлись заключенныя растенія. Несмотря на величину оранжереи, имъ было въ ней тѣсно. Корни переплелись между собою и отнимали другъ у друга влагу и пищу. Вѣтви деревъ мѣшались съ огромными листьями пальмъ, гнули и ломали ихъ, и, сами налегая на желѣзныя рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрѣзали вѣтви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли рости куда хотятъ, но это плохо помогало. Для растеній нуженъ былъ широкій просторъ, родной край и свобода. Они были уроженцы жаркихъ странъ, нѣжныя, роскошныя созданія: они помнили свою родину и тосковали о ней. Какъ ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали: тогда въ оранжереѣ становилось совсѣмъ темно. Гудѣлъ вѣтеръ, билъ въ рамы и заставлялъ ихъ дрожать. Крыша покрывалась наметеннымъ снѣгомъ. Растенія стояли и слушали вой вѣтра, и вспоминали иной вѣтеръ, теплый, влажный, дававшій имъ жизнь и здоровье. И имъ хотѣлось вновь почувствовать его вѣянье, хотѣлось, чтобы онъ покачалъ ихъ вѣтвями, поигралъ ихъ листьями. Но въ оранжереѣ воздухъ былъ неподвиженъ: развѣ только иногда зимняя буря выбивала стекло и рѣзкая, холодная струя, полная инея, влетала подъ сводъ".

Само собою разумѣется, однако жъ, что указываемыми чертами характеризуется лишь внѣшняя сторона художественнаго дарованія писателя. Не одна вѣдь образность, не обиліе красотъ и не сила лиризма создаютъ художника. Въ писателяхъ, бойко, образно умѣющихъ описать чудеса природы, странности характеровъ, либо прихоти страстей, нѣтъ, какъ извѣстно, недостатка въ нашей литературѣ, а между тѣмъ, всѣ не безъ основанія плачутся, что она крайне бѣдна художественными талантами. Бѣда въ томъ, что писатели эти картинно и мастерски изображаютъ по преимуществу анекдотическія происшествія, и не умѣютъ браться за явленія типическія, резюмирующія собою цѣлыя полосы современной жизни. Не тѣмъ только дорогъ и важенъ художественный образъ, что онъ ярокъ и ясенъ, а тѣмъ, главнымъ образомъ, что подъ него подходятъ массы реальныхъ лицъ и положеній, что онъ служитъ типомъ, общимъ великому множеству однородныхъ характеровъ или явленій. Рискуя повторять зады, добавимъ, что чѣмъ большее количество реальныхъ лицъ и явленій подходитъ подъ художественный образъ или типъ, тѣмъ могущественнѣе творческая способность художника, и только въ этой творческой способности заключается залогъ литературнаго значенія писателя. Подходя съ этой стороны къ произведеніямъ Г. Гаршина, мы замѣтимъ, что онъ рисуетъ ламъ не курьезы сверхъестественные, не диковинныя приключенія, а цѣлый рядъ явленій, ставшихъ въ послѣдніе годы, къ несчастію, черезчуръ частыми и тѣмъ несомнѣнно пріобрѣвшихъ общій характеръ. Г. Гаршину удалось сдѣлать достояніемъ литературы типъ, служащій вѣрнымъ представителемъ массы разнородныхъ лицъ, встрѣчающихся во всѣхъ слояхъ и едва ли не во всѣхъ уголкахъ Россіи, типъ людей, проникнутыхъ "внутреннимъ разладомъ" и надорвавшихся въ борьбѣ съ собою.

Не нова, конечно, попытка обрисовать характеръ и проявленія этого "разлада". Наша литература и до г. Гаршина не разъ, и не два, задавалась подобною задачей. Съ сороковыхъ годовъ еще начали появляться у насъ очерки, разсказы и цѣлые романы, сюжетъ которыхъ заключался въ описаніи "заѣданія средою" лучшихъ людей эпохи, въ изображеніи томленій и борьбы этихъ людей и т. п. Но герои современной намъ эпохи перевариваютъ этотъ разладъ иначе, чѣмъ люди сороковыхъ, либо шестидесятыхъ годовъ. Внѣшнія проявленія разлада уже не тѣ, что прежде, да и исходъ его далеко не такъ безцвѣтенъ. Люди сороковыхъ годовъ могли и умѣли уходить отъ неприглядной дѣйствительности въ область чистаго мышленія и идеала -- почему, увидимъ ниже -- могли и умѣли этимъ путемъ достигнуть "примиренія съ жизнью" и съ собою. Люди шестидесятыхъ годовъ большею частью стерты были со сцены первымъ же вихремъ ихъ эпохи; уцѣлѣвшимъ же пришлось либо пойдти по слѣдамъ героевъ предшествовавшаго двадцатилѣтія, либо разстаться съ идеалами, да зажить по обычаю предковъ. Люди же настоящаго времени не имѣютъ ни малѣйшей возможности ни уйдти, какъ улитка, въ свой идеалъ, ни малодушно отречься отъ него. Сама дѣйствительность не дозволяетъ имъ ни обособиться отъ нея, ни примириться съ нею. Хочешь, не хочешь, а борись съ ней, какъ ни трудна борьба. Разладъ обострился и захватилъ съ собою уже не однихъ "лучшихъ людей эпохи", а чуть ли не цѣлое поколѣніе. Не удивительно поэтому, что въ огромномъ количествѣ случаевъ онъ приводитъ къ надрыву, до котораго прежде рѣдко иди и вовсе не доходило дѣло. Въ своихъ очеркахъ г. Гаршинъ совсѣмъ и не касается той стороны дѣла, которая описывалась прежними литературными дѣятелями. Ново у него то, что онъ беретъ разладъ на томъ именно мѣстѣ, гдѣ кончилось повѣствованіе предшествующаго періода. Въ его разсказахъ мы присутствуемъ лишь при послѣднемъ фазисѣ развитія разлада, когда "все уже кончено", надрывъ безповоротенъ и герою остается взять револьверъ да покончить съ собою. Мы и видимъ, поэтому, только надорванную уже личность, на три четверти парализованную исходомъ не предъ нами развернувшейся борьбы. За то съ этимъ послѣднимъ фазисомъ, съ этою надломленною и самоуничтожающеюся личностью, съ ея чувствами и треволненіями мы знакомимся вполнѣ, глубоко, всесторонне. Недомолвки, неясности, односторонности одного разсказа восполняются образами и поясненіями остальныхъ, такъ что въ общемъ выходитъ цѣльная, законченная картина одного изъ любопытнѣйшихъ явленій духовной жизни современнаго общества.

Въ обрисовкѣ одного этого типа и проявилась, покамѣсть, творческая сторона художественнаго дарованія г. Гаршина. Главные герои его, почти всѣ безъ исключенія, сводятся къ этому единственному у него типу, рядомъ съ которымъ мы напрасно искали бы сколько-нибудь типичныхъ представителей окружающей среды. Только въ разсказѣ "Встрѣча" сдѣлана авторомъ попытка набросать явственное очертаніе противуположнаго типа, типа человѣка, упразднившаго въ себѣ внутренній разладъ. Но рисунокъ не удался: отъ него отдаетъ каррикатурою. Вообще же всѣ усилія автора устремлены къ возможно отчетливому изображенію душевнаго настроенія героя, на ряду съ которымъ -- лишь необходимости и лучшаго оттѣненія ради -- ставится первая встрѣчная фигурка, болѣе или менѣе противоположная герою. Но фигурка эта нетолько не типична, нетолько не представляетъ собою даже и случайнаго списка съ натуры, но и какъ фикція не цѣльна: это не болѣе, какъ олицетворенный контрастъ, аргументъ "отъ противнаго", имѣющій только діалектическое, а вовсе не жизненное значеніе. Однообразный до нельзя подборъ такихъ контрастовъ, въ связи съ монотонностью и сюжета, и канвы разсказовъ г. Гаршина, невольно наводитъ на вопросы, далеко не безразличные при оцѣнкѣ авторскаго дарованія. На столько ли увлеченъ г. Гаршинъ главнымъ своимъ типомъ, что изъ за него не всматривается ни во что остальное и не разглядываетъ никакихъ иныхъ представителей современной жизни, или же вся его наблюдательность, вся творческая сила исчерпалась созданіемъ одного жизненнаго типа и дальше идти уже не въ силахъ? Судить объ этомъ и рано еще, и трудно. Лишь будущая дѣятельность г. Гаршина можетъ дать безошибочный отвѣтъ на подобные вопросы...

Какъ бы-то ни-было, типъ, многосторонне обрисованный г. Гаршинымъ, самъ по себѣ заслуживаетъ серьёзнаго вниманія критики, и имъ стоитъ позаняться. Прослѣдимъ поэтому условія, вліяющія на его образованіе и судьбу. Подробное разсмотрѣніе характера, достоинствъ и недостатковъ этого типа, сравнительно съ качествами героевъ предшествовавшихъ эпохъ, тутъ тѣмъ болѣе умѣстно, что даетъ намъ возможность глубже заглянуть въ особенности переживаемаго нами времени и понять интересующее насъ явленіе. Сорокъ лѣтъ тому назадъ, могли еще уживаться рядомъ -- хотя и съ грѣхомъ пополамъ -- теорія всеобщей равноправности и практика крѣпостного права. Разладъ между этими "противорѣчіями" могъ развиваться только параллельно съ ростомъ общества. Чѣмъ болѣе крѣпнетъ сознаніе въ возможности устранить аномаліи жизни, чѣмъ большее количество идеальныхъ натуръ вступаетъ съ ними въ борьбу, тѣмъ сильнѣе дѣйствуетъ на остальную массу видъ всякой покой аномаліи и тѣмъ тягостнѣе для всѣхъ становится равнодушное къ ней отношеніе. Далеко не одинаковое впечатлѣніе производилъ, напримѣръ, видъ убитаго молніей человѣка сто лѣтъ тому назадъ и вчера. Тогда все приписывалось волѣ Божіей, а теперь думается, что имѣй мы побольше громоотводовъ, однимъ трупомъ было бы меньше. Трупъ засѣченнаго крестьянина возмутилъ бы насъ теперь въ тысячу разъ сильнѣе, чѣмъ возмущалъ, лѣтъ тридцать тому назадъ, нашихъ отцовъ. Поэтому понятно, что въ сороковыхъ годахъ разладъ между "истиной" и "дѣйствительностью" имѣлъ несравненно менѣе острый характеръ, чѣмъ имѣетъ теперь. Между свѣтлыми идеалами свободы и равенства и безобразіемъ всей окружающей дѣйствительности, представлявшей собою стройное, неприступное цѣлое, существовала пропасть, черезъ которую трудно было перекинуть мостъ даже и въ воображеніи, не то что на дѣлѣ. Люди сороковыхъ годовъ поэтому и мечтать даже не смѣли о согласованіи идеала съ дѣйствительностью. И разъ эта дѣйствительность ихъ не давила, они легко могли отвернуться отъ нея, платонично отрицая ее во имя своихъ идеаловъ. Припомнимъ тутъ, кстати, и привилегированное положеніе этихъ людей, избавлявшее ихъ отъ тягостныхъ столкновеній съ дѣйствительностью. Припомнимъ также, что люди той же эпохи, въ родѣ В. Г. Бѣлинскаго, неизбавленные отъ давленія нужды житейской, не ограничивались платоническимъ обожаніемъ идеаловъ, а вели съ дѣйствительностью ожесточенную борьбу, "не на животъ, а на смерть". Чѣмъ вѣроятнѣе и возможнѣе становилось, въ глазахъ большинства интеллигенціи того времени, упраздненіе крѣпостного нрава, чѣмъ чаще начали появляться помѣщики, нашедшіе способъ примирить истину съ дѣйствительностью посредствомъ отпуска на волю крестьянъ съ землею, тѣмъ томительнѣе и невыносимѣе дѣлалось положеніе людей сороковыхъ годовъ, и Богъ вѣсть до какихъ крайностей дошелъ бы въ нихъ "внутренній разладъ", еслибы сама власть не выручила ихъ изъ бѣды актомъ созыва редакціонныхъ комиссій. Люди же современной намъ эпохи вдвойнѣ злосчастнѣе: они не видятъ помощи извнѣ, и не имѣютъ ни малѣйшей возможности уйти отъ дѣйствительности въ эфирную высь идеаловъ. Они не могутъ не вникать во всѣ неприглядныя стороны этой дѣйствительности, не могутъ не соприкасаться съ нею, просто потому, что она сама то и дѣло трогаетъ и теребитъ ихъ. Они готовы были бы уйти отъ нея за тридевять земель, замкнуться въ себя, создать себѣ гдѣ-нибудь въ уголкѣ существованіе по своему идеалу, лишь бы дѣйствительность ихъ не хватала, не навязывала имъ своихъ тягостей, не томила ихъ своей неправдой, своими безобразіями. Но идти некуда, негдѣ скрыться, нечѣмъ оградиться отъ ея всесильныхъ рукъ. Послушаемъ на этотъ счетъ героевъ г. Гаршина:

"Я смирный, добродушный молодой человѣкъ, знавшій до сихъ поръ только свои книги, да аудиторію, да семью и еще нѣсколько близкихъ людей, думавшій черезъ годъ-два начать иную работу, трудъ любви и правды: я, наконецъ, привыкшій смотрѣть на міръ объективно, привыкшій ставить его передъ собою, думавшій, что всюду я понимаю въ немъ зло и тѣмъ самымъ избѣгаю этого зла -- я вижу все мое зданіе спокойствія разрушеннымъ, а самого себя напяливающимъ на свои плечи то самое рубище, дыры и пятна котораго я сейчасъ только разсматривалъ. И никакое развитіе, никакое познаніе себя и міра, никакая духовная свобода не дадутъ мнѣ жалкой физической свободы -- свободы располагать своимъ тѣломъ" (стр. 57--58).

"Въ послѣдній разъ разошлась семья, въ послѣдній разъ я пришелъ въ эту маленькую комнату и сѣлъ къ столу, освѣщенному знакомой низенькой лампой, заваленному книгами и бумагой. Цѣлый мѣсяцъ я не прикасался къ нимъ. Въ послѣдній разъ я беру въ руки и разсматриваю начатую работу. Она оборвалась и лежитъ мертвая, недоношенная, безмысленная. Вмѣсто того, чтобы кончать ее, ты идешь съ тысячами тебѣ подобныхъ, на край свѣта, потому что исторіи понадобились твои физическія силы. Объ умственныхъ -- забудь: онѣ никому не нужны. Что до того, что многіе годы ты воспитывалъ ихъ, готовился куда-то примѣнить ихъ? Огромному, невѣдомому тебѣ организму, котораго ты составляешь ничтожную часть, захотѣлось отрѣзать тебя и бросить. И что можешь сдѣлать противъ такого желанія ты...ты -- палецъ отъ нога?" (стр. 86--87).

"Я иду, добавляетъ герой г. Гаршина, меня требуютъ и я иду. Но пусть, по крайней мѣрѣ, мнѣ не мѣшаютъ имѣть объэтомъ свое собственное мнѣніе". Не требователенъ, какъ видите, этотъ "смирный, добродушный молодой человѣкъ". Куда его требуютъ, куда его гонятъ -- для насъ безразлично. Важно то, что дѣйствительность, съ которою ему ничего общаго не хотѣлось бы имѣть, отрываетъ его отъ семьи, труда и гонитъ вовсе не туда, куда ему хотѣлось бы идти. И куда бы его ни угнали, на войну ли, въ госпиталь, или на заводъ, вездѣ "смирная и добродушная" натура его натыкается на противорѣчія и тягости, ей рѣшительно непосильныя. У своего стола, освѣщеннаго знакомой низенькой лампой, въ своей маленькой комнатѣ, онъ ни о чемъ не думалъ, кромѣ какъ о своей работѣ. Внѣшній міръ, съ милліонами ему подобныхъ скромныхъ и добродушныхъ молодыхъ и старыхъ людей точно не существовалъ для него. Но вотъ его угнали на войну. Онъ попалъ въ бой и убилъ непріятельскаго солдата, только что ранившаго его.

"Передо мною лежитъ убитый мною человѣкъ. За что я его убилъ?

"Онъ лежитъ здѣсь, мертвый, окровавленный. Зачѣмъ судьба пригнала его сюда? Кто онъ? Быть можетъ, и у него, какъ у меня, есть старая мать. Долго она будетъ по вечерамъ сидѣть у дверей своей убогой мазанки, да поглядывать на далекій сѣверъ: не идетъ ли ея ненаглядный сынъ, ея работникъ и кормилецъ.

"А я? И я также... Я бы даже помѣнялся съ нимъ. Какъ онъ счастливъ: онъ не слышитъ ничего, не чувствуетъ ни боли отъ ракъ, ни смертельной тоски, ни жажды. Штыкъ вошелъ ему прямо въ сердце... Вотъ на мундирѣ большая черная дыра; вокругъ нея кровь. Это сдѣлалъ -- я.

"Я не хотѣлъ этого. Я не хотѣлъ зла никому, когда шелъ драться. Мысль о томъ, что и мнѣ придется убивать людей, какъ-то уходила отъ меня. Я. представлялъ себѣ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули. И я пошелъ и подставилъ.

"Ну, и что же? Глупецъ, глупецъ! А этотъ несчастный феллахъ (на немъ египетскій мундиръ) -- онъ виноватъ еще меньше. Прежде, чѣмъ ихъ посадили, какъ сельдей въ бочку, на пароходъ и повезли въ Константинополь, онъ и не слышалъ ни о Россіи, ни о Болгаріи. Ему велѣли идти, онъ и пошелъ. Если бы онъ не пошелъ, его стали бы бить палками, а то, быть можетъ, какой-нибудь наша всадилъ бы въ него пулю изъ револьвера. Онъ шелъ длиннымъ, труднымъ походомъ отъ Стамбула до Рущука. Мы напали, онъ защищался. Но видя, что мы, страшные люди, не боящіеся его патентованной англійской винтовки Пибоди и Мартини, все лѣземъ и лѣземъ впередъ, онъ пришелъ въ ужасъ. Когда онъ хотѣлъ уйти, какой-то маленькій человѣкъ, котораго онъ могъ бы убить однимъ ударомъ своего чернаго кулака, подскочилъ и воткнулъ ему штыкъ въ сердце.

"Чѣмъ же онъ виноватъ?

"И чѣмъ виноватъ я, хотя я и убилъ его? Чѣмъ я виноватъ? за что меня мучаетъ жажда? Жажда! Кто знаетъ, что значитъ это слово! Даже тогда, когда мы шли по Румыніи, дѣлая въ ужасные, сорока-градусные жары переходы по пятидесяти верстъ, тогда я не чувствовалъ того, что чувствую теперь. Ахъ, еслибы кто-нибудь пришелъ!"

Вы видите тутъ весь процессъ мысли "смирнаго добродушнаго молодого человѣка". Вы видите, что сама дѣйствительность, наталкиваетъ его на ту работу ума, къ которой самъ по себѣ онъ склонности не имѣлъ. Она возбуждаетъ въ немъ сочувствіе къ страданіямъ и несчастіямъ ближняго, научая его входить въ чужое положеніе, въ тѣхъ, по крайней мѣрѣ, случаяхъ, когда оно имѣетъ что-нибудь общее съ его собственнымъ. Одинъ изъ героевъ г. Гаршина прямо на это и указываетъ. "Я зналъ Кузьму давно, говоритъ онъ, и былъ съ нимъ пріятелемъ (хотя особенной дружбы между нами не существовало), но никогда мнѣ не приходилось такъ входить въ его положеніе, какъ теперь"... И дальше: "Его болѣзнью и страданіями я пробую измѣрить зло"... За то полюбуйтесь -- какая впечатлительность проявляется въ такихъ натурахъ и какъ далеко заходитъ нерѣдко въ нихъ умѣнье входить въ положеніе ближняго:

"Вышли войска только-что изъ Кишинева, въ апрѣлѣ, тотчасъ послѣ объявленія воины. Дожди шли постоянные, дороги исчезли; осталась одна грязь, такая, что орудія и повозки уходили въ нее по оси. До того дошло, что лошади не берутъ; прицѣпили канаты, поѣхали на людяхъ. На второмъ переходѣ дорога ужасная: на семнадцати верстахъ двѣнадцать горъ, а между ними все топь. Въѣхали и стали/ Дождь хлещетъ, на тѣлѣ ни нитки сухой, проголодались, намучались, а тащить нужно. Ну, конечно, тянетъ-тянетъ человѣкъ, и упадетъ лицомъ въ грязь безъ памяти. Наконецъ, добрались до такой трясины, что двинуться впередъ было невозможно, а все-таки продолжали надрываться! Что тутъ было, вспомнить страшно! Докторъ молодой былъ у нихъ, послѣдняго выпуска, нервный человѣкъ. Плачетъ. "Не могу, говоритъ, я вынести этого зрѣлища, уѣду впередъ". Уѣхалъ. Нарубили солдаты вѣтокъ, сдѣлали чуть не цѣлую плотину и, наконецъ, сдвинулись съ мѣста. Вывезли батарею на гору; смотрятъ, а на деревѣ докторъ виситъ... Вотъ вамъ примѣръ. Не могъ человѣкъ вида мученіи вынести; такъ гдѣ-жь вамъ самыя-то муки одолѣть"...

Уже одна эта поразительно нѣжная впечатлительность достаточно указываетъ съ какого рода натурами имѣемъ мы дѣло. Удивительно ли послѣ этого, что въ такихъ натурахъ всякое противорѣчіе, всякая аномалія жизни возбуждаетъ цѣлый рядъ думъ и рефлексій безконечно мучительнаго свойства?

Созерцая трупъ убитаго имъ турка, герой г. Гаршина невольно задаетъ себѣ, напримѣръ, такого рода вопросы:

"...Неужели я бросилъ все милое, дорогое, шелъ сюда тысячеверстнымъ походомъ, голодалъ, холодалъ, мучался отъ зноя; неужели, наконецъ, я лежу теперь въ этихъ мукахъ только ради того* чтобы этотъ несчастный пересталъ жить? А вѣдь развѣ я сдѣлалъ что-нибудь полезное для военныхъ цѣлей, кромѣ этого убійства?

"Убійство, убійца... И кто же? Я!

"Когда я затѣялъ идти драться, мать и Маша не отговаривали меня, хотя и плакали надо мною. Ослѣпленный идеею, я не видѣлъ этихъ слезъ. Я не понималъ (теперь я понялъ), что я дѣлалъ съ близкими мнѣ существами.

"Да вспоминать ли? Прошлаго не воротишь.

"А какое странное отношеніе къ моему поступку явилось у многихъ знакомыхъ. "Ну, юродивый! Лѣзетъ, самъ не зная чего!" Какъ могли они говорить это? Какъ вяжутся такія слова съ ихъ представленіями о геройствѣ, любви къ родинѣ и прочихъ такихъ вещахъ? Вѣдь въ ихъ глазахъ я представлялъ всѣ эти доблести. И тѣмъ не менѣе, я -- "юродивый".

Замѣтьте, на такія противорѣчія и безотрадныя думы наталкивается нашъ "смирный, добродушный молодой человѣкъ" нетолько тогда, когда его насильно гонитъ на дѣло нужда и обязанность, но даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ самъ идетъ "ослѣпленный идеею". И чѣмъ ближе становится онъ къ дѣйствительности, чѣмъ непосредственнѣе соприкасается съ ея силами, тѣмъ томительнѣе его впечатлѣнія и ощущенія, тѣмъ сильнѣе ростетъ въ немъ внутреній разладъ съ собою и съ своими вѣрованіями.

"Я не могу ничего дѣлать и не могу ни о чемъ думать. Я прочиталъ о третьемъ плевненскомъ боѣ. Выбыло изъ строя двѣнадцать тысячъ однихъ русскихъ и румынъ, не считая турокъ... Двѣнадцать тысячъ... эта цифра то носится передо мною въ видѣ знаковъ, то растягивается безконечной лентой лежащихъ рядомъ труповъ. Если ихъ положить плечо съ плечомъ, то составится дорога въ восемь верстъ... Что же это такое?

"Мнѣ говорили что-то про Скобелева, что онъ куда-то кинулся; что-то атаковалъ, взялъ какой-то редутъ, или его у него взяли... я не помню. Въ этомъ страшномъ дѣлѣ я помню и вижу только одно -- гору труповъ, служащую пьедесталомъ грандіознымъ дѣламъ, которыя занесутся на страницы исторіи. Можетъ быть, это необходимо; я не берусь судить, да и не могу; я не разсуждаю о войнѣ и отношусь къ ней непосредственнымъ чувствомъ, возмущаемымъ массою пролитой крови. Быкъ, на глазахъ котораго убиваютъ подобныхъ ему быковъ, чувствуетъ, вѣроятно, что-нибудь похожее... Онъ не понимаетъ, чему его смерть послужитъ, и только съ ужасомъ смотритъ выкатившимися глазами на кровь и реветъ отчаяннымъ, надрывающимъ душу голосомъ".

Случай даетъ этому герою возможность измѣрить приблизительно силу и глубину такихъ ужасовъ и страданій. Пріятель его, студентъ Кузьма, заболѣваетъ и мучится въ предсмертной агоніи, свидѣтелемъ которой является герой. Вотъ какія мысли приходятъ по этому поводу въ голову нашего героя:

"Иногда онъ (Кузьма) очень страдаетъ. Рана его горитъ, лихорадка трясетъ его... Тогда мнѣ приходятъ въ голову странныя мысли. Кузьма кажется мнѣ единицею, одной изъ тѣхъ, изъ которыхъ составляются десятки тысячъ, написанные въ реляціяхъ. Его болѣзнью и страданіями я пробую измѣрить зло, причиняемое войной. Сколько муки и тоски здѣсь, въ одной комнатѣ, на одной постели, въ одной груди -- и все это одна лишь капля въ морѣ горя и мукъ, испытываемыхъ огромною массою людей, которыхъ посылаютъ впередъ, ворочаютъ назадъ и кладутъ на поляхъ грудами мертвыхъ и еще стонущихъ и копошащихся окровавленныхъ тѣлъ".

Обмывая и леча случайную рапу своего пріятеля, герой нашъ невольно переносится мыслями къ болѣе общимъ страданіямъ: "я думалъ, пишетъ онъ, о другихъ ранахъ, гораздо болѣе ужасныхъ, и качествомъ, и подавляющимъ количествомъ, и сверхъ того нанесенныхъ не слѣпымъ, безсмысленнымъ случаемъ, а сознательными дѣйствіями людей". Такія же точно ощущенія выноситъ другой герой г. Гаршина при видѣ страданій фабричнаго работника, грудью своею принимающаго удары тяжелаго молота при выдѣлкѣ машинныхъ котловъ. И тутъ, на фабрикѣ, какъ и тамъ, на войнѣ, видъ чудовищныхъ аномалій жизни не даетъ ему "ничего дѣлать, ни о чемъ, думать". Въ немъ начинается усиленная работа воображенія, раскрывающая передъ нимъ картины тягостныхъ послѣдствій всякой аномаліи. Работа, эта до такой степени напряженка, что за-частую переходитъ просто въ горячечный бредъ:

"Чудится мнѣ, что я опять на заводѣ, только не на томъ, гдѣ былъ съ Дѣдовымъ. Этотъ гораздо громаднѣе и мрачнѣе. Со всѣхъ сторонъ гигантскія печи, чудной, невиданной формы. Снопами вылетаетъ изъ нихъ пламя и коптитъ крышу и стѣну зданія, уже давно черныя, какъ уголь. Машины качаются и визжатъ, и я едва прохожу между вертящимися колесами и бѣгущими и дрожащими ремнями; нигдѣ ни души. Гдѣ-то стукъ и грохотъ: тамъ-то идетъ работа. Тамъ неистовый крикъ и неистовые удары; мнѣ страшно идти туда, но меня подхватываетъ и несетъ, и удары все громче, и крики страшнѣе. И вотъ, все сливается въ ревъ и я вижу... Вижу: странное, безобразное существо корчится на землѣ отъ ударовъ, сыплющихся на него со всѣхъ сторонъ. Цѣлая толпа бьетъ, кто чѣмъ попало. Тутъ всѣ мои знакомые съ остервенѣлыми лицами колотятъ молотами, ломами, палками, кулаками это существо, которому я не прибралъ названія. Я знаю, что это -- все онъ же... Я кидаюсь впередъ, хочу крикнуть: "перестаньте! за что!" и другъ вижу блѣдное, искаженное, необыкновенно страшное лицо, страшное потому, что это -- мое собственное лицо. Я вижу, какъ я самъ, другой я самъ, замахивается молотомъ, чтобы нанести неистовый ударъ..." ₄

Входя этимъ путемъ въ положеніе ближнихъ, научаясь влѣзать въ ихъ шкуру и ощущать на себѣ удары, сыплющіеся на другихъ, герой нашъ невольно начинаетъ анализировать себя и переходитъ къ самобичеванію.

"Онъ вспомнилъ рядъ безобразныхъ и мрачныхъ картинъ, дѣйствующимъ лицомъ которыхъ былъ самъ; вспомнилъ всю грязь своей жизни, перевернулъ всю грязь своей души, не нашелъ въ ней ни одной чистой и свѣтлой частицы, и былъ увѣренъ, что кромѣ грязи въ его душѣ ничего не осталось.

"-- Нетолько не осталось, но никогда ничего и не было, поправился онъ.

"Слабый, робкій голосъ откуда-то изъ далекаго уголка его души сказалъ ему:

"-- Полно, не было ли?

"Онъ не разслышалъ этого голоса -- или, по крайней мѣрѣ, сдѣлалъ передъ самимъ собою видъ, что не разслышалъ его, и продолжалъ терзать себя.

"-- Все перебралъ я въ своей памяти, и кажется мнѣ, что я правъ; что остановиться не на чемъ, некуда поставить ногу, чтобы сдѣлать первый шагъ впередъ. Куда впередъ? не знаю, но только вонъ изъ этого заколдованнаго круга. Въ прошломъ нѣтъ опоры, потому что все ложь, все обманъ".

Въ другомъ мѣстѣ тотъ же герой еще строже относится къ себѣ и своей нравственной личности. Вотъ какъ резюмируетъ г. Гаршинъ его предсмертное письмо:

"Онъ писалъ, что умираетъ спокойно, потому что жалѣть нечего: жизнь есть сплошная ложь; что люди, которыхъ онъ любилъ -- если только онъ дѣйствительно любилъ кого-нибудь, а не притворялся передъ самимъ собою, что любитъ -- не въ состояніи удержать его жить, потому что "выдохлись". Да и не выдохлись, "нечему было выдыхаться", а просто потеряли для него интересъ, разъ онъ понялъ ихъ. Что онъ понялъ и себя, понялъ, что и въ немъ, кромѣ лжи, ничего нѣтъ и не было; что если онъ сдѣлалъ что-нибудь въ своей жизни, то не изъ желанія добра, а изъ тщеславія; что онъ не дѣлалъ злыхъ и нечестныхъ поступковъ не по неимѣнію злыхъ качествъ, а изъ малодушнаго страха передъ людьми".

Понятно, что такое настроеніе, подобное отношеніе къ себѣ можетъ привести логически къ одному лишь исходу -- къ самоуничтоженію. Герои г. Гаршина относится къ этому роковому исходу какъ къ спасительной станціи, какъ къ тихому пристанищу, котораго жаждала ихъ натура, но котораго не дала имъ жизнь:

"Весь міръ исчезнетъ: не будетъ ни сожалѣній, ни уязвленнаго самолюбія, ни упрека самому себѣ, ни людей, ненавидящихъ и притворяющихся добрыми и простыми, людей, которыхъ видишь насквозь и презираешь, и передъ которыми все-таки притворяешься любящимъ и желающимъ добра. Не будетъ обмана себя и другихъ, будетъ правда, вѣчная правда несуществованія".

Въ исторіи этой смерти "г. Гаршинъ помѣстилъ глубоко драматическій эпизодъ внезапнаго "откровенія". Герой, Алексѣй Петровичъ, собрался застрѣлиться. Онъ зарядилъ револьверъ, написалъ прощальное письмо. Но тутъ вдругъ почувствовалъ, что ему жарко. "Забывъ о револьверѣ и о томъ, что, избавившись отъ жизни, онъ избавится и отъ жара, онъ всталъ, подошелъ къ окну и отперъ форточку". Въ это время раздался на ближайшей колокольнѣ звонъ колокола. Этотъ звонъ будить въ душѣ героя цѣлый міръ воспоминаній о прошломъ.

"Вѣдь есть же міръ! Колоколъ напомнилъ мнѣ про него. Когда онъ прозвучалъ, я вспомнилъ церковь, вспомнилъ толпу, вспомнилъ огромную человѣческую массу, вспомнилъ настоящую жизнь. Вотъ куда нужно уйти отъ себя и вотъ гдѣ нужно любитъ. И такъ любить, какъ любятъ дѣти. Какъ дѣти"...

Это воспоминаніе, повидимому, дало совершенно иной оборотъ его отчаянному настроенію души:

"Онъ почувствовалъ теперь, что не все еще пожрано идоломъ, которому онъ столько лѣтъ покланялся, что осталась еще любовь и даже самоотверженіе, что стоитъ жить для того, чтобы излить этотъ остатокъ. Куда, на какое дѣло -- онъ не зналъ, да въ ту минуту ему и не нужно было знать, пуда снести свою повинную голову. Онъ вспомнилъ горе и страданіе, какое довелось ему видѣть въ жизни, настоящее житейское горе, передъ которымъ всѣ его мученія въ одиночку ничего не значили, и понялъ, что ему нужно идти туда, въ это горе, взять на свою долю часть его и только тогда въ душѣ его настанетъ миръ.

"-- Страшно; не могу я больше жить за свой собственный страхъ и счетъ; нужно, непремѣнно нужно связать себя съ общей жизнью, мучиться и радоваться, ненавидѣть и любить не ради своего я, все пожирающаго и ничего взамѣнъ не дающаго, а ради общей людямъ правды, которая есть въ мірѣ, что бы я тамъ ни кричалъ, и которая говоритъ душѣ, несмотря на всѣ старанія заглушить ее. Да, да! повторялъ въ страшномъ волненіи Алексѣй Петровичъ:-- все это сказано въ зеленой книжкѣ и сказано навсегда и вѣрно. Нужно "отвергнуть себя", убитъ свое я, бросить на дорогу...

"-- Какая же польза тебѣ, безумный? шепталъ голосъ.

"Но другой, когда-то робкій и неслышный, прогремѣлъ ему въ отвѣтъ:

"-- Молчи! Какая же будетъ польза ему, если онъ самъ растерзаетъ себя?

"Алексѣй Петровичъ вскочилъ на ноги и выпрямился во весь ростъ. Этотъ, доводъ привелъ его въ восторгъ. Такою восторга онъ никогда еще не гіспишалъ ни отъ жизненнаго успѣха, ни отъ женской любви. Восторгъ этотъ родился въ сердцѣ, вырвался изъ него, хлынулъ горячей, широкой волной, разлился по всѣмъ членамъ, на мгновеніе согрѣлъ и оживилъ закоченѣвшее несчастное существо. Тысячи колоколовъ торжественно зазвонили. Солнцеослѣпительно вспыхнуло, освѣтило весь міръ и исчезло...........

А все-таки это обращеніе, это откровеніе не спасло героя. Новый міръ идеи и чувствъ лишь "на мгновеніе согрѣлъ и оживилъ закоченѣвшее несчастное существо". Спокойный сѣрый свѣтъ утра "понемногу вливался въ комнату и скудно освѣщалъ заряженное оружіе и письмо съ безумными проклятіями, лежавшее на столѣ, а посреди комнаты -- человѣческій трупъ съ мирнымъ и счастливымъ выраженіемъ на блѣдномъ лицѣ". Оно и понятно. Черезчуръ силенъ и надрывающъ прыжокъ къ этому новому міру "ненависти и любви не ради своего я", для натуры, изъ глубины которой только что вырвался этотъ ужасающій своею искренностью вопль: "Господи! хоть бы какого-нибудь настоящаго неподдѣльнаго чувства, не умирающаго внутри моего я"!

Остановимся на время на этомъ воплѣ, проливающемъ яркій свѣтъ на характеръ и натуру героевъ г. Гаршина.

Мы видѣли изъ многочисленныхъ выписокъ, нами только-что сдѣланныхъ, какое огромное значеніе имѣетъ для героевъ г. Гаршина умозрительное -- если можно такъ выразиться -- восприниманіе впечатлѣній, путемъ представленія себѣ нетолько полной картины данной аномаліи, но и всѣхъ ея послѣдствій. Едва ли не въ этомъ преобладаніи работы воображенія надъ непосредственнымъ чувствомъ и кроется разгадка своеобразныхъ сторонъ типа гаршинскихъ героевъ. На свѣжую страстную натуру всякое ненормальное явленіе жизни прямо и непосредственно производитъ цѣльное отталкивающее впечатлѣніе. Если поставить васъ лицомъ къ лицу съ трупомъ, вамъ не нужно будетъ копаться въ воображеніи и додумываться до того, что вотъ скоро начнется гнилостное разложеніе, появятся черви, пойдетъ смрадъ, разовьются міазмы, опасныя для вашего здоровья и что потому вамъ надо уходить прочь. Натура ваша сама сразу проникается совершенно инстинктивнымъ отвращеніемъ, сама пятится отъ трупа -- какъ бы дорогъ онъ вамъ ни былъ -- и тянетъ васъ подальше отъ него, раньше даже, чѣмъ начнется въ васъ работа мысли и воображенія. Когда да вашихъ глазахъ бьютъ или убиваютъ беззащитнаго человѣка, вамъ и въ голову не придетъ мысль о необходимости подогрѣвать ужасъ свой и негодованіе рельефнымъ представленіемъ болевыхъ ощущеній жертвы или бѣдственнаго положенія ея семьи. Нервы ваши надрываются сами но себѣ, непосредственно, безъ всякаго участія мысли, точно также, какъ имъ нѣтъ надобности въ воображеніи, чтобы содрогаться подъ вліяніемъ царапанія острой вилкой по стеклу. При наличности возмутительныхъ явленій, непосредственно вліяющихъ на^чувство, воображенію уже. нечего дѣлать. Чѣмъ глубже и впечатлительнѣе натура, чѣмъ доступнѣе она состраданію, чѣмъ она страстнѣе, тѣмъ быстрѣе и сильнѣе проявляются въ ней чувства боли, скорби, отвращенія, негодованія и участія,-- тѣмъ непреодолимѣе въ ней желаніе устранить аномалію, помѣшать ея томительнымъ проявленіямъ. Когда же вмѣсто такого цѣльнаго ощущенія, аномаліи жизни вызываютъ въ какой-нибудь натурѣ лишь смутную, неопредѣленную работу воображенія, то это "служитъ несомнѣнно указаніемъ, что мы имѣемъ дѣло съ натурою вялою, безкровною, лимфатическою, одинаково мало доступною чувству любви и ненависти.. Натуры такого рода могутъ быть нѣжны до безконечности, чувствительны, впечатлительны, симпатичны, все что вамъ угодно, но въ нихъ нѣтъ силы, нѣтъ страсти, и нѣтъ того самаго "неподдѣльнаго чувства", о которомъ вопитъ герой г. Гаршина. Лучшія изъ такихъ натуръ воспринимаютъ едва ли не всякое ощущеніе -- и горе, и радость -- въ видѣ боли какой-то, а при сильныхъ впечатлѣніяхъ, боль эта легко переходитъ въ невыносимое страданіе, изъ котораго многіе понятно, ищутъ выходъ въ смерти, всякія страданія усыпляющей. Вообще же такія лимфатическія натуры дѣлятся на двѣ категоріи. Однѣмъ изъ нихъ, незатронутымъ гуманнымъ развитіемъ, рѣшительно ничего не стоитъ натыкаться въ жизни на массу всевозможныхъ аномалій, въ особенности если аномаліи эти прямо ихъ не касаются. Олѣ равнодушно проходятъ мимо, не замѣчая вовсе чужой бѣды. Другія натуры облагорожены развитіемъ, научены любить ближняго, входить въ его положеніе, сочувствовать ему... Вотъ эти-то натуры и принуждены бываютъ зачастую замѣнять въ себѣ отсутствіе непосредственныхъ ощущеній, представленіемъ картины послѣдствій развернувшагося предъ ними безобразія. Для такихъ натуръ гуманное развитіеявляется тѣмъ самымъ "голосомъ совѣсти", который шевелитъ ихъ, подогрѣваетъ, пришпориваетъ, подсказывая имъ -- "люби", "негодуй", "мсти", "помогай", тогда какъ люди страстные и отзывчатые любятъ и негодуютъ, мстятъ и помогаютъ просто безъ всякой команды, вовсе не нуждаясь въ ней, не подозрѣвая даже, что возможно было бы сдѣлать или чувствовать что-нибудь иное, также точно, какъ мы съ.вами, читатель, дыша, не вѣдаемъ, что кто-нибудь могъ бы посовѣтовать или скомандовать намъ -- "дышите". Разладъ, тотъ самый внутренній разладъ, о которомъ такъ часто приходится слышать, возможенъ только вслѣдствіе несоотвѣтствія непосредственныхъ, "неподдѣльныхъ" движеній чувства съ тѣми, какія внушаются намъ нашимъ развитіемъ. Отсюда ясно, что натуры страстныя, доступныя сочувствію, способныя "любить и ненавидѣть", страдать собственно внутреннимъ разладомъ вовсе не могутъ. Предъ ними возникаетъ разладъ чисто внѣшній -- разладъ съ дѣйствительностью, съ окружающими условіями жизни, разладъ всегда выраждающійся въ борьбу. Но каковы бы ни были условія и результаты этой борьбы, чисто внѣшней, замѣтьте, такія натуры живутъ въ мирѣ съ собою, потому что ни въ чувствахъ своихъ, ни въ движеніяхъ души и страсти онѣ не встрѣчаютъ ни малѣйшаго противудѣйствія себѣ. Случается сплошь и рядомъ, что силы ихъ несоразмѣрно малы, въ сравненіи съ условіями борьбы, что цѣль трудно достижима иди и вовсе не дается въ руки, что борьба кончается пораженіемъ, паденіемъ. Но при всемъ этомъ не имѣется ни малѣйшаго элемента "внутренняго разлада", и люди такого рода падаютъ не съ проклятіемъ на устахъ, не съ презрѣніемъ къ себѣ, не съ воплемъ о душевной пустотѣ, а съ сознаніемъ -- удовлетворенія собственнаго, личнаго своего чувства... При такомъ, хотя бы и не полномъ удовлетвореніи, безсиліе никогда не приводитъ къ самоуничиженію или самооплеванію, какому у г. Гаршина предается герой его Алексѣй Петровичъ, а наводитъ мысль лишь на необходимость скомбинировать свои слабыя силы съ силами болѣе крупнаго калибра... Такихъ характеровъ и темпераментовъ г. Гаршинъ вовсе не касается, ихъ изображеніе вовсе и не входитъ въ рамку его задачи. Его интересуютъ натуры иного рода, ходомъ событій невольно и притивуестественно поставленныя въ положеніе страстныхъ натуръ, для борьбы созданныхъ и въ борьбѣ окрѣпающихъ. Это натуры чувствующія одно, а думающія, принужденныя дѣлать -- другое. Въ такихъ натурахъ, "смирныхъ и добродушныхъ", созданныхъ для спокойной работы въ дали отъ треволненій борьбы, въ сторонѣ отъ міра житейскаго, уроки гуманности, указанія мысли, и картины вопіющихъ безобразій, то и дѣло натыкаются на врожденную вялость чувства, но существу своему апатическаго ко всему тому, что ему указано любить и ненавидѣть и что ему дѣйствительно и невольно приходится полюбить и возненавидѣть, въ виду возмутительныхъ аномалій жизни. Въ такомъ положеніи человѣкъ, дѣйствительно, не можетъ не впасть во внутренній разладъ съ собою. Онъ ежеминутно, такъ сказать, видитъ, что въ немъ раздваиваются, расходятся въ противуположныя стороны инстинктивныя влеченія его натуры и сознательные выводы его ума, что нѣтъ въ немъ силы, способной подчинить двѣ эти силы, давъ имъ одно общее направленіе. Ему слѣдовало бы или передѣлать весь строй своихъ мыслей и выводовъ, приведя ихъ въ гармонію съ апатичностью своей натуры, съ ея мѣщанскимъ эгоизмомъ, или же передѣлать свою натуру въ унисонъ съ указаніемъ разума и нагоняемыхъ жизнью треволненій. И то, и другое равно невозможно, потому что натуры, увы! не передѣлываются по нашей волѣ, а умственнаго своего развитія и запаса мыслей и наблюденій изъ головы выскоблить нельзя. Т. Гаршинъ показалъ на Алексѣѣ Петровичѣ примѣръ того, что даже и явственное сознаніе необходимости служить не своему л, а міру окружающему, не спасло и не передѣлало натуры,. лишенной "неподдѣльнаго чувства". Тотъ же самый герой наглядно указываетъ намъ, какъ горячо хотѣлось бы ему вытравить изъ мозговъ весь запасъ своего развитія, своихъ сомнѣній и думъ. Съ какимъ наслажденіемъ перенесся бы онъ въ тотъ нравственной міръ, въ которомъ взросъ, когда ребенкомъ стоялъ въ деревенской церкви, въ толпѣ мужиковъ и бабъ, клавшихъ земные поклоны.

"Какъ давно это было!.. Такъ давно, что не вѣрится, что это была дѣйствительность, что самъ когда-то видѣлъ, а не прочиталъ гдѣ-нибудь или не слышалъ отъ кого-нибудь. Нѣтъ, нѣтъ, было это все, и тогда было лучше. Да и нетолько лучше, а хорошо было. Еслибы теперь такъ, не нужно бы ѣздитъ за револьверомъ".

... "Потомъ это прошло, добавляетъ герой, погибло. И легче мнѣ не становилось ни отъ чего".

"-- Да, тогда все казалось тѣмъ, какъ оно казалось. Красное такъ и было красное, а не отражающее красные лучи. Тогда не было для впечатлѣній готовыхъ формъ -- идей, въ которыя человѣкъ выливаетъ все ощущаемое, не заботясь о томъ, годна ли форма, не дала ли она трещины. И если любить кого-нибудь, то зналъ, что любишь; въ этомъ не бывало сомнѣній".

И дальше:

"Зналъ онъ только одно: что до двѣнадцати лѣтъ, когда отецъ отправилъ его въ гимназію, онъ жилъ совершенно иною внутреннею жизнью и помнилъ, что тогда было лучше.

"-- Что же тянетъ тебя туда, въ полусознательную жизнь? Что хорошаго было въ этихъ дѣтскихъ годахъ?"

Много было хорошаго, такого, чего потомъ не ощущалось. Поэтому понятно, что герой рвется къ своему дѣтству:

"Ему хотѣлось бы теперь хоть на минуту перенестись въ свое дѣтство, въ деревню, въ маленькій домикъ и приласкаться къ этому забитому человѣку, приласкаться просто, по-дѣтски. Захотѣлось той чистой и простой любви, которую знаютъ только дѣти, да развѣ очень ужь чистыя, нетронутыя натуры изъ взрослыхъ.

"-- Да неужели нельзя вернуть это счастье, эту способность сознавать, что говоришь и думаешь правду? Сколько лѣтъ я не испытывалъ его!"

И этотъ возвратъ невозможенъ такъ же точно, какъ взрослому человѣку нельзя превратиться въ шестилѣтняго отрока...

Насколько вышеприведенныя выписки ознакомили насъ съ моральною личностью гаршинскихъ героевъ, мы смѣло можемъ придти къ заключенію, что при иномъ, болѣе нормальномъ и спокойномъ теченіи жизни? всѣ эти страдальцы "внутренняго разлада" являлись бы намъ добропорядочными и благодушными гражданами, пріурочившими свою дѣятельность и міросозерцаніе къ потребностямъ своей безмятежной натуры, и приносящими себѣ и ближнему посильную пользу. Жили бы они про себя, осуществляя идеалъ мѣщанскаго счастія Молотова, дѣлая различныя невинныя и полезныя открытія, точь-въ-точь, какъ милліоны такихъ прекрасныхъ и безусловно полезныхъ натуръ живутъ себѣ преспокойно въ Англіи и во Франціи, въ Германіи и въ Швейцаріи, и большинство изъ нихъ, безъ всякаго сомнѣнія, оказались бы превосходными дѣятелями своей скромной сферы... Жизнь, однако-жь, распорядилась съ ними иначе. Насколько красна и завидна участь такихъ натуръ въ спокойныя, мирныя эпохи народной жизни, настолько ужасна она и невыносима въ бурныя, переходныя. /Не говоря уже объ отсутствіи тишины и покоя, необходимыхъ для полнаго расцвѣта такихъ силъ, вопіющія аномаліи переходныхъ эпохъ то и дѣло ошеломляютъ эти натуры видомъ картинъ, способныхъ подорвать несравненно болѣе крѣпкіе нервы. Слухъ, приспособленный только "для звуковъ чистыхъ и молитвъ", оглушается непрерывными раскатами грома сраженій... При всемъ желаніи, при всемъ сознаніи необходимости принять участіе въ этой борьбѣ, невозможно ни втянуться въ нее активно, ни убѣжать отъ нея. Для участіи требуются руки гигантовъ для удаленія же -- ноги великановъ-скороходовъ; герои же г. Гаршина не гиганты, не великаны, а простые смертные, прекраснодушные, пречестнѣйшіе, "скромные и добродушные" молодые люди... Источникъ ихъ злосчастій, ихъ внутренняго разлада, ихъ недовольства собою, ихъ презрѣнія къ себѣ и самоуничиженія, служащаго первымъ шагомъ къ самоуничтоженію -- лежитъ въ томъ именно обстоятельствѣ, что судьба навязала имъ борьбу, требующую несравненно болѣе пламенныхъ чувствъ и силъ во сто кратъ могущественнѣе тѣхъ, какими располагаютъ эти натуры. Представьте себѣ городъ, населенный талантливыми артистами, чудеснѣйшими пѣвицами, первоклассными художниками, учеными, техниками, литераторами, негоціантами и искуснѣйшими рабочими, застроенный дворцами и заводами, школами и театрами, и двиньте въ своемъ воображеніи на такой городъ двѣ ожесточенныя арміи, сходящіяся и вступающія въ борьбу на его площадяхъ. Настроеніе души всѣхъ его мирныхъ обитателей какъ двѣ капли воды будетъ похоже на ощущенія гаршинскихъ героевъ...

Было бы совершенно ошибочно приписывать эти послѣднія ощущенія той, либо другой чертѣ собственно русскаго характера. Исключительно намъ присущаго въ этомъ явленіи нѣтъ ничего рѣшительно. Всѣ прочія націи -- въ переходныя эпохи своей исторіи -- переживали, въ большей или меньшей степени, точь-въ-точь такое же настроеніе души. Въ литературныхъ памятникахъ Франціи, Германіи и Англіи мы легко могли бы отыскать аналогичные симптомы, еслибы потрудились перебрать произведенія авторовъ Роллы, Вертера и весь циклъ пѣсенъ шотландскихъ лакистовъ...

Убѣдившись въ дѣйствительной жизненности типа гаршинскихъ героевъ, въ неминуемости, при данныхъ обстоятельствахъ, ихъ возникновенія, мы можемъ только дивиться упрекамъ, со всѣхъ сторонъ сыплящимся на г. Гаршина. Онъ, видите ли, проповѣдуетъ философію отчаянія и самоубійства, онъ подрываетъ вѣру въ полезность борьбы и въ возможность побѣды... Г. Гаршинъ, какъ и всякій художникъ, рѣшительно ничего не проповѣдуетъ, не подрываетъ, да и не насаждаетъ. Въ своихъ произведеніяхъ онъ ограничивается вѣрнымъ воспроизведеніемъ дѣйствительной жизни въ томъ, что имѣется въ ней общаго и однороднаго. Не онъ, очевидно, виноватъ, если нарождаются на свѣтѣ вялыя натуры, если онѣ несравненно многочисленнѣе страстныхъ, и если тягостныя условія жизненной борьбы кладутъ на нихъ тотъ, а не другой отпечатокъ. Картины его -- представители современной намъ эпохи; ею онѣ созданы, съ нею же и умрутъ. Критикѣ предстоитъ оцѣнить истинное соотношеніе этихъ картинъ съ общею панорамою жизни и тогда никому, конечно, и въ голову не можетъ придти мысль -- ставить героевъ г. Гаршина на пьедесталъ гигантовъ современности. Тогда сами по себѣ падутъ требованія и обвиненія, съ которыми наша критика то и дѣло обращается къ г. Гаршину. Жизнь наша плодитъ не однихъ лишь гаршинскихъ героевъ. Попадаются въ ней нерѣдко представители иныхъ, болѣе глубокихъ чувствъ, одушевленные силою страсти неподдѣльной, умѣющіе любить и ненавидѣть всѣми фибрами души, и находящіе полное удовлетвореніе чувства даже и въ безрезультатномъ порывѣ своей страсти. Предъ натурами этого рода въ изумленіи останавливается даже и сила, ихъ одолѣвающая... Совершенно безполезно указывать г. Гаршину на существованіе такихъ натуръ: онъ, очевидно, и самъ знаетъ, что онѣ существуютъ, но не касается ихъ, быть можетъ, потому, что мало еще ихъ, въ особенности сравнительно съ людьми его типа. Но для насъ, при оцѣнкѣ этого типа, было бы далеко не безразлично провести параллель между отношеніемъ среды къ героямъ г. Гаршина и къ натурамъ, этимъ авторомъ не обрисованнымъ. Попробуемъ намѣтить въ общихъ, разумѣется, чертахъ главные штрихи такой параллели.

Одинъ изъ героевъ г. Гаршина -- скромный и добродушный молодой человѣкъ, бросившій "мечты о профессурѣ, о публицистикѣ, о громкомъ имени", потому что "не хватило пороху" -- вы видите, что г. Гаршинъ и самъ не ставитъ своихъ героевъ ни на какой пьедесталъ -- и отдавшійся "скромному поприщу" учительства, въ надеждѣ сколотить въ шесть мѣсяцевъ тысячу рублей и жениться на любимой дѣвушкѣ, сталкивается съ другомъ дѣтства, пошедшимъ въ инженеры и обкрадывающимъ казну. Блескъ и великолѣпіе обстановки инженера прямо указываютъ герою, что тутъ дѣло нечистое. Впрочемъ, и самъ товарищъ его нисколько не скрываетъ своего положенія: онъ прямо сознается, сознается даже съ цинизмомъ, что воруетъ деньги при постройкѣ порта. Герой нашъ негодуетъ по всѣмъ правиламъ нравственности. Онъ укоряетъ пріятеля, совѣтуетъ ему исправиться, угрожаетъ Сибирью и произноситъ массу прекрасныхъ "словъ и поученій". Что же отвѣчаетъ ему развратный пріятель? Полюбуйтесь сами: такія вещи нужно выписывать дословно:

"-- Что-жь дѣлать, братецъ, не оправдалъ я надеждъ. Жизнь не школа. Да я не знаю, долго ли и ты удержишься на своей стезѣ.

"-- Пожалуйста, не дѣлай обо мнѣ предположеній, сказалъ Василій Петровичъ.

"-- Обидѣлся?.. Конечно, не удержишься. Что дало тебѣ твое безкорыстіе? Развѣ ты теперь спокоенъ? Развѣ не думаешь каждый день о томъ, согласны ли твои поступки съ твоими идеалами и не убѣждаешься ли каждый день въ томъ, что не согласны? Вѣдь правда, а? Выпей вина, хорошее вино. Онъ налилъ и себѣ рюмку, посмотрѣлъ на свѣтъ, попробовалъ, щелкнулъ губами выпилъ.

"-- Вѣдь вотъ, любезный мой другъ, ты думаешь, я не знаю, какая у тебя въ головѣ мысль сидитъ? Доподлинно знаю: "зачѣмъ, думаешь ты, я у этого человѣка сижу? Очень онъ мнѣ нуженъ! Развѣ не могу я обойтись безъ его вина и сигаръ?" Постой, постой, дай договорить! я вовсе не думаю, что ты сидишь у меня изъ-за вина и сигаръ. Вовсе нѣтъ; еслибы ты и очень захотѣлъ ихъ, такъ не сталъ бы лизоблюдничать... Лизоблюдство вещь очень тяжелая Ты сидишь у меня и говоришь со мною просто потому, что не можешь рѣшить, дѣйствительно ли я преступникъ. Не возмущаю я тебя, да и все. Конечно, для тебя это очень обидно, потому въ твоей головѣ расположены подъ разными рубриками убѣжденія, и, подогнанный подъ нихъ, я, твой бывшій товарищъ и другъ, оказываюсь мерзавцемъ, а между тѣмъ, вражды ко мнѣ ты никакой чувствовать не можешь. Убѣжденія убѣжденіями, а я самъ во себѣ, товарищъ, добрый малый и, даже можно сказать, добрый человѣкъ.. Вѣдь ты знаешь, что я не способенъ никого обидѣть..."

"Не возмущаю я тебя, да и все". "Вражды ко мнѣ ты никакой чувствовать не можешь" -- этими словами инженеръ обнажилъ ахилесову пяту благодушнаго героя. Этими немногими словами и объясняется все безсиліе такихъ героевъ, и плачевный результатъ ихъ борьбы, даже состязанія съ своекорыстными дѣятелями. "Намъ была бы лишь честь соблюдена", вотъ въ сущности евангеліе прекраснодушныхъ, честныхъ людей нашего времени. Если на полѣ брани житейской интеллигенція наша, въ громадномъ большинствѣ, почти постоянно остается побѣжденною людьми, бѣшено рвущимися къ легкой и быстрой наживѣ, то происходитъ это главнымъ образомъ оттого, что она проникнута лишь платоническимъ "обожаніемъ" своихъ идеальныхъ убѣжденій, но страстью могучей не одушевлена, вражды непримиримой ни къ чему не чувствуетъ и возмущаться ни чѣмъ не можетъ, тогда какъ своекорыстные дѣятели до мозга костей пропитаны одною, по крайней мѣрѣ, страстью -- страстью къ наживѣ, къ физическимъ наслажденіямъ, ею доставляемымъ. Борьба тутъ очевидно неровная. Ничто не можетъ одушевить и удесятерить силъ честной интеллигенціи, потому что страстью къ личному успѣху, къ наживѣ она не проникается, а болѣе глубокой страсти, вражды, возмущенія, отмщенія она не испытываетъ. Въ борьбѣ же со страстью, хотя бы и такою мизерною, какъ страсть къ наживѣ, убѣжденія безсильны, ибо страсть можетъ быть побѣждена только страстью, притомъ болѣе сильною и глубокою. Вотъ почему мы постоянно видимъ, въ частной и общественной дѣятельности нашей, въ частномъ быту и во всевозможныхъ земскихъ, городскихъ и общественныхъ учрежденіяхъ, торжество личныхъ интересовъ, личныхъ страстей надъ драпирующимся въ своемъ платоническомъ протестѣ "убѣжденіемъ" безкорыстной интеллигенціи. Торжествующая же нажива ехидно подноситъ протестующему убѣжденію "рюмку хорошаго вина", приговаривая въ поученіе ""е возмущаю я тебя, да и все". И она дѣйствительно не возмущаетъ его. Возмущеніе вселило бы въ интеллигенцію "вражду" и страсть посильнѣе личной страсти наживы и обогащенія. Оно дало бы ей интересъ къ борьбѣ, и не позволило бы успокоиться раньше одержанія полной побѣды. Торжествующая нажива хорошо знаетъ силу такой страсти, знаетъ на столько хорошо, что сразу можетъ отличить и отмѣтить ея отсутствіе въ противникѣ. Да и какъ ей не знать этого, ей, не разъ покорно склонявшей голову передъ силою глубокой страсти, ни передъ чѣмъ не останавливающейся, не боящейся, ради борьбы, поставить на карту даже и такіе интересы, которыми всего болѣе дорожитъ нажива, изъ-за которыхъ она бьется и которыми живетъ... Точно также какъ на войнѣ успѣхъ достается только державѣ, которая выставляетъ наибольшее количество сильныхъ баталіоновъ, въ борьбѣ житейской онъ составляетъ удѣлъ той стороны, которую выдвигаютъ сильнѣйшіе страсти и интересы. Какъ немыслима игра въ карты между человѣкомъ съ грошомъ въ карманѣ, мечтающимъ выиграть сто рублей, и игрокомъ, ежеминутно ставящимъ на карту только сторублевые билеты, также точно неравна и непродолжительна борьба между личными интересами и дѣйствительною страстью, которой жертвуется и личность съ ея интересами, и всѣ блага спокойствія, комфорта и жизни. Борцы этой категоріи вносятъ въ борьбу орудія, невѣдомыя и недоступныя противнику, орудія, противъ которыхъ рѣшительно безсильны его наиболѣе крупные снаряды...

Герои г. Гаршина не обладаютъ такою страстью. Не удивительно поэтому, что ихъ не втягиваетъ всецѣло жизнь современнаго общества. "Мнѣ ничего не нужно, подите отъ меня, оставьте меня", говорятъ они всѣмъ, кто входитъ въ ихъ положеніе. "Такъ каждый день. Скучно, неправда ли? Да я и самъ давно убѣдился въ томъ, что все это очень скучно." -- "Скучно", читатели, обозначаетъ, что и мозги, и нервы, и сердце человѣка вянутъ безъ малѣйшаго возбужденія и движенія, киснутъ въ неподвижности... Безъ мысли о противодѣйствіи и отпорѣ покоряются они, послѣ платоническаго протеста во имя убѣжденій, всякой аномаліи, какъ бы противна она ни была. И къ чему отпоръ?

"Ну, да это все равно. Все кончено; теперь я не принадлежу себѣ, я плыву по теченію; теперь самое лучшее не думать, не разсуждать, а безъ критики принимать всякія случайности жизни и развѣ только выть, когда больно..."

"Пусть, по крайней мѣрѣ, мнѣ не мѣшаютъ имѣть объ этомъ свое мнѣніе", въ этомъ, конечно, едва ли встрѣтится препятствіе съ чьей-либо стороны, потому что кому же не безразлично какое мнѣніе составляетъ въ себѣ человѣкъ, безропотно отдавшійся теченію? Впрочемъ, и это желаніе является чисто платоническимъ, потому что скоро герои г. Гаршина, нелишенные права имѣть свое собственное мнѣніе, запишутъ въ свои замѣтки фразу:

"Зачѣмъ мнѣ думать о своемъ будущемъ, когда я и такъ знаю его очень хорошо? Зачѣмъ мнѣ думать и о прошедшемъ, когда тамъ нѣтъ ничего, что могло бы замѣнить мою теперешнюю жизнь? Да, это правда".

Это настолько "правда", что другой герой прибавитъ:

"Я не занимаюсь безплодными размышленіями объ ужасахъ войны, потому что, сколько я ни думай, я ничего не сдѣлаю для ея уничтоженія. Право, лучше не думать..."

Такова, обыкновенно, судьба золотушныхъ барышенъ, болѣе или менѣе насильно выданныхъ замужъ "за немилаго, мужа стараго", и плаксиво чахнущихъ въ новой обстановкѣ, именно потому, что невѣдома и недоступна имъ была болѣе сильная страсть, могшая дать имъ силу постоять за свои права и найти себѣ достойный выходъ. Если такія натуры и убѣгаютъ зачастую отъ подобной невозможной обстановки, то дѣлаютъ онѣ это въ силу давленія обстановки, ни мало не соразмѣряющейся съ ихъ правами, нравами, вкусами и потребностями, и нежелающей дать имъ хоть ничтожную долю удовлетворенія. Въ разсказѣ "Attalea princeps" г. Гаршинъ самъ указываетъ, кажется намъ, на эту сторону дѣла, выборомъ именно тепличнаго растенія, рвущагося на свободу изъ оранжереи. Собственно на свободу растеніе это рвется главнымъ образомъ потому, что крыша оранжереи препятствуетъ его естественному росту, что слишкомъ ужь затхла и душна спертая атмосфера со всѣхъ сторонъ законопаченной тюрьмы... Въ результатѣ получается напоръ подростающихъ вѣтвей на стекла и желѣзныя полосы оранжереи, разумѣется, не выдерживающія натиска и разлетающіяся въ дребезги. Еслибы въ герои своихъ разсказовъ г. Гаршинъ избиралъ представителей не массы "среднихъ людей", "скромныхъ и благодушныхъ", а страстныхъ натуръ, закаленныхъ для борьбы, то нѣтъ сомнѣнія, что въ оранжерею свою онъ помѣстилъ бы не тепличное растеніе, задыхающееся подъ дуновеніемъ свѣжаго воздуха, а отечественный дубъ, способный выдержать вихри и стужу родныхъ полей. Г. Гаршинъ, повторяемъ, выбралъ хилое растеніе, мерзнущее на волѣ и все-таки рвущееся изъ оранжереи. Оно не можетъ не рости, и ростетъ, ростетъ даже въ оранжереѣ. Но такъ какъ сама эта оранжерея не сообразуется съ его ростомъ, то пальма взламываетъ крышу, а затѣмъ гибнетъ, успѣвши сознать, что изъ-за этого не стоило такъ долго томиться и страдать. Упреки, выпавшіе на долю г. Гаршина по поводу этого предсмертнаго разочарованія пальмы, по нашему мнѣнію, вовсе незаслужены. Для хилаго тепличнаго растенія дѣйствительно было бы лучше, еслибы оранжерея росла и освѣжалась соотвѣтственно съ ростомъ заключенныхъ въ ней растеній. Бури и невзгоды открытаго неба дѣйствительно не для всѣхъ посильны и полезны. Надо только удивляться тому одному, что обстоятельства подвигаютъ даже и тепличныя растенія на столкновеніе съ желѣзными полосами, и уразумѣть, что въ борьбѣ съ естественнымъ ростомъ даже и хилыхъ созданій безсильны искуственныя преграды, будь мнѣ хоть желѣзныя. Оставаясь вѣрнымъ общему характеру своего типа, г. Гаршинъ долженъ былъ создать именно такой, а не иной какой-нибудь образъ. Образъ этотъ тѣмъ и важенъ, что взятъ изъ міра скромныхъ и хилыхъ натуръ. Если такъ томятся и страждутъ созданія, которымъ самъ Богъ велѣлъ рости въ оранжереяхъ, если и они вынуждены вступать въ борьбу съ желѣзомъ и искуствомъ, если и они одолѣваютъ, не нуждаясь въ побѣдѣ и не ища ея благъ, то судите сами -- что должны чувствовать дубы могучіе, задыхающіеся въ оранжереѣ и вполнѣ способные выдержать невзгоды родной природы?

Н. Николадзе.

"Отечественныя Записки", No 11, 1882

Оставить комментарий Николадзе Нико Яковлевич (bmn@lib.ru) Год: 1882 Обновлено: 20/12/2024. 70k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Всеволод Гаршин. Рассказы. Спб., 1882 г.

Николадзе Нико Яковлевич Борцы по неволе

БОРЦЫ ПО НЕВОЛѢ.

Николадзе Нико Яковлевич
Борцы по неволе