Аннотация: Крещение
Кануны великого поста Торжество православия Великая суббота Радуница Отдание Пасхи Певчий Святое Святых Тайнодействие Весенний хлеб Древний свет Солнце играет Молитва
В. НИКИФОРОВ-ВОЛГИН
Издательско-торговая фирма 'Т-Око"
О. Н. Журавлева, оформление, иллюстрации, 1991
Видел запуганных отцов, заявлявших мне: сами-то мы безбожники, а детей наших выучи Закону Божьему, чтобы они хулиганами не стали... И в большой тайне у многих из этих отцов я учил детей их... Слышал новые народные сказания о грядущем Христовом царстве, о пришествии на землю Сергия Радонежского и Серафима Саровского, о Матери Божьей -- умолившей спасение русской земле.
Не одну сотню исповедей выслушал я (и страшные были эти исповеди), и все кающиеся готовы были принять самую тяжкую эпитимию и любой подвиг, чтобы не остаться вне чертога Господня.
Вся русская земля истосковалась по Благом Утешителе. Все устали. Все горем захлебнулись. Все чают Христова утешения.
Я иду к ним, пока сил хватит и крепко ещеобнимает рука мой дорожный посох.
ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА
КРЕЩЕНИЕ
В крещенский сочельник я подрался с Гришкой. Со слов дедушки я стал рассказывать ему, что сегодня в полночь сойдет с неба ангел и освятит на реке воду, и она запоет: "Во Иордане крещающуся Тебе, Господи". Гришка не поверил и обозвал меня "баснописцем". Этого прозвища я не вытерпел и толкнул Гришку в сугроб, а он дал мне по затылку и обсыпал снегом. В слезах пришел домой. Меня спросили: -- О чем кувыкаешь?
-- Гри-и-шка не верит, что вода петь бу-у-дет сегодня ночью! Из моих слов ничего не поняли. -- Нагрешник ты, нагрешник, -- сказали с упреком, -- даже в Христов Сочельник не обойтись тебе без драки!
--Да я же ведь за делоБожье вступился, -- оправдывался я.
Сегодня великое освящение воды. Мы собирались в церковь. Мать сняла с божницы сосудец с остатками прошлогодней святой воды и вылила ее в печь, в пепел, ибо грех выливать ее на места попираемые. Отец спросил меня: -- Знаешь, как прозывается по древнему богоявленская вода? Святая агиасма!
Я повторил это, как бы огнем вспыхнувшее слово, и мне почему-то представился недавний ночной пожар за рекой и зарево над снежным городом. Почему слово "агиасма" слилось с этим пожаром, объяснить себе не мог. Не оттого ли, что страшное оно?
На голубую от крещенского мороза землю падал большими хлопьями снег. Мать сказала:
-- Вот ежели и завтра Господь пошлет снег, то будет урожайный год.
В церковь пришли все заметеленными и румяными от мороза. От замороженных окон стоял особенный снежный свет -- точно такой же, как между льдинами, которые недавно привезли с реки на наш двор.
Посредине церкви стоял большой ушат воды и рядом парчовый столик, на котором поставлена водосвятная серебряная чаша с тремя белыми свечами по краям. На клиросе читали "пророчества". Слова их журчали, как многоводные родники в лесу, а в тех местах, где пророки обращаются к людям, звучала набатная медь: "Измойтесь и очиститесь, оставьте лукавство пред Господом: жаждущие, идите к воде живой"...
Читали тринадцать паремий. И во всех их струилось и гремело слово "вода". Мне представлялись ветхозаветные пророки в широких одеждах, осененные молниями, одиноко стоящие среди камней и высоких гор, а над ними янтарное библейское небо, и ветер, развевающий их седые волосы...
При пении "Глас Господень на водах" вышли из алтаря к народу священник и диакон. На водосвятной чаше зажгли три свечи.
-- Вот и в церкви поют, что на водах голос Божий раздается, а Гришка не верит... Плохо ему будет на том свете!
Я искал глазами Гришку, чтобы сказать ему про это, но его не было видно.
Священник читал молитву "Велий еси Господи, и чудна дела Твоя... Тебе поет солнце. Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды... Тебе слушает свет..."
После молитвы священник трижды погрузил золотой крест в воду, и в это время запели снегом и ветром дышащий богоявленский тропарь "Во Иордани крещающуся Тебе Господи, тройческое явися поклонение", и всех окропляли освященной водою.
От ледяных капель, упавших на мое лицо, мне казалось, что теперь наступит большое ненарадованное счастье, и все будет по хорошему, как в день Ангела, когда отец "осеребрит" тебя гривенником, а мать пятачком и пряником в придачу. Литургия закончилась посреди храма перед возженным светильником, и священник сказал народу:
-- Свет этот знаменует Спасителя, явившегося в мир просветить всю поднебесную!
Подходили к ушату за святой водой. Вода звенела, и вспоминалась весна.
Так же как и на Рождество, в доме держали "дозвездный пост". Дождавшись наступления вечера, сели мы за трапезу -- навечерницу. Печеную картошку ели с солью, кислую капусту, в которой попадались морозинки (стояла в холодном подполе), пахнущие укропом огурцы и сладкую, медом заправленную кашу. Во время ужина начался зазвон к Иорданскому всенощному бдению. Началось оно по рождественскому -- великим повечерием. Пели песню: "Всяческая днесь да возрадуется Христу явльшуся во Иордан" и читали Евангелие о сошествии на землю Духа Божьего.
После всенощной делали углем начертание креста на дверях, притолоках, оконных рамах -- в знак ограждения дома от козней дьявольских. Мать сказывала, что в этот вечер собирают в деревне снег с полей и бросают в колодец, чтобы сделать его сладимым и многоводным, а девушки "величают звезды". Выходят они из избы на двор. Самая старшая из них несет пирог, якобы в дар звездам, и скороговоркой, нараспев выговаривают:
-- Ай, звезды, звезды, звездочки! Все вы звезды одной матушки, белорумяны и дородливы. Засылайте сватей по миру крещеному, сряжайте свадебку для мира крещеного, для пира гостиного, для красной девицы родимой.
Слушал и думал: хорошо бы сейчас побежать по снегу к реке и послушать, как запоет полнощная вода...
Мать "творит" тесто для пирога, влив в него ложечку святой воды, а отец читает Библию. За окном ветер гудит в березах и ходит крещенский мороз, похрустывая валенками. Завтра на отрывном "численнике" покажется красная цифра 6, и под ней будет написано звучащее крещенской морозной водою слово: "Богоявление". Завтра пойдем на Иордань!
КАНУНЫ ВЕЛИКОГО ПОСТА
Вся в метели прошла преподобная Евфимия Великая -- государыня масленица будет метельной! Прошел апостол Тимофей полузимник; за ним три вселенских святителя; Св. Никита епископ новгородский -- избавитель от пожара и всякого запаления; догорели восковые свечи Сретения Господня -- были лютые сретенские морозы; прошли Симеон Богоприимец и Анна Пророчица.
Снег продолжает заметать окна до самого навершия, морозы стоят словно медные, по ночам метель воет, но на душе любо -- прошла половина зимы. Дни светлеют! Во сне уж видишь траву и березовые сережки. Сердце похоже на птицу, готовую к полету.
В лютый мороз я объявил Гришке:
--Весна наступает!
А он мне ответил:
-- Дать бы тебе по затылку за такие слова! Кака тут весна, ежели птица налету мерзнет!
-- Это последние морозы, -- уверял я, дуя на окоченевшие пальцы, -- уже ветер веселее дует, да и лед на реке по ночам воет... Это к весне!
Гришка не хочет верить, но по глазам вижу, что ему тоже любо от весенних слов.
Нищий Яков Гриб пил у нас чай. Подув на блюдечко, он сказал поникшим голосом:
-- Бежит время... бежит... Завтра наступает неделя о мытаре и фарисее. Готовьтесь к Великому посту -- редька и хрен, да книга Ефрем.
Все вздохнули, а я обрадовался. Великий пост -- это весна, ручьи, петушиные вскрики, желтое солнце на белых церквах и ледоход на реке. За всенощной, после выноса Евангелия на середину церкви, впервые запели покаянную молитву:
Покаяния отверзи ми двери.
Жизнодавче,
Утреннеет бо дух мой ко храму
Святому Твоему.
С Мытаревой недели в доме начиналась подготовка к Великому посту. Перед иконами затопляли лампаду, и она уже становилась неугасимой. По средам и пятницам ничего не ели мясного. Перед обедом и ужином молились "в землю". Мать становилась строже и как бы уходящей от земли. До прихода Великого поста я спешил взять от зимы все ее благодатности, катался на санях, валялся в сугробах, сбивал палкой ледяные сосульки, становился на запятки извозчичьих санок, сосал льдинки, спускался в овраги и слушал снег.
Наступила другая седьмица. Она называлась по церковному -- неделя о Блудном сыне. За всенощной пели еще более горькую песню, чем "Покаяние", -- "На реках Вавилонских".
В воскресенье пришел к нам погретьсяЯковГриб. Присев к печке, он запел старинный стих "Плач Адама":
Раю мой раю,
Пресветлый мой раю,
Ради мене сотворенный,
Ради Евы затворенный.
Стих этот заставил отца разговориться. Он стал вспоминать большие русские дороги, по которым ходили старцы-слепцы с поводырями. Прозывались они Божьими певунами. На посохе у них изображались голубь, шестиконечный крест, а у иных змея. Остановятся, бывало, перед окнами избы и запоют о смертном часе, о последней трубе Архангела, об Иосафе -- царевиче, о вселении в пустыню. Мать свою бабушку вспомнила:
-- Мастерица была петь духовные стихи! До того было усладно, что, слушая ее, душа лечилась от греха и помрачения!..
-- Когда-то и я на ярмарках пел! -- отозвался Яков, -- пока голоса своего не пропил. Дело это выгодное и утешительное. Народ-то русский за благоглаголивость слов крестильный крест с себя сымет! Все дело забудет. Опустит, бывало, голову и слушает, а слезы-то по лицу так и катятся!.. Да, без Бога мы не можем, будь ты хоть самый что ни на есть чистокровный жулик и арестант!
-- Теперь не те времена, -- вздохнула мать, -- старинный стих повыветрился! Все больше фабричное да граммофонное поют!
-- Так-то оно так, -- возразил Яков, -- это верно, что старину редко поют, но попробуй запой вот теперь твоя бабушка про Алексия человека Божия или там про антихриста, так расплачутся разбойники и востоскуют! Потому что это... русскую в этом стихе услышат... Прадеды да деды перед глазами встанут... Вся история из гробов восстанет!.. Да... От крови да от земли своей не убежишь. Она свое возьмет... кровь-то!
Вечером увидел я нежный бирюзовый лоскуток неба, и он показался мне знамением весны -- она всегда, ранняя весна-то, бирюзовой бывает! Я сказал про это Гришке, и он опять выругался.
-- Дам я тебе по затылку, курносая пятница! Надоел ты мне со своей весной хуже горькой редьки!
Наступила неделя о Страшном суде. Накануне поминали в церкви усопших сродников. Дома готовили кутью из зерен -- в знак веры в воскресение из мертвых. В этот день церковь поминала всех "от Адама до днесь усопших в благочестии и вере" и особенное моление воссылала за тех, "коих вода покрыла, от брани, пожара и землетрясения погибших, убийцами убитых, молнией попаленных, зверьми и гадами умерщвленных, от мороза замерзших..." И за тех "яже уби меч, конь совосхити, яже удави камень, или перст посыпа; яже убиша чаровныя напоения, отравы, удавления..."
В воскресенье читали за литургией Евангелие о Страшном суде. Дни были страшными, похожими на ночные молнии или отдаленные раскаты грома.
Во мне боролись два чувства: страх перед грозным судом Божьим, и радость от близкого наступления масленицы. Последнее чувство было так сильно и буйно, что я перекрестился и сказал: -- Прости, Господи, великие мои согрешения! Масленица пришла в легкой метелице. На телеграфных столбах висели длинные багровые афиши. Почти целый час мы читали с Гришкой мудреные, но завлекательные слова:
"Кинематограф "Люмьер". Живые движущиеся фотографии и кроме того блистательное представление малобариста геркулесного жонглера эквилибриста "Бруно фон Солерно", престидижитатора Мюльберга и магико спиритическ. вечер престидижитатора, эффектиста, фантастического вечера эскамотажа, прозванного королем ловкости Мартина Лемберга".
От людей пахло блинами. Богатые пекли блины с понедельника, а бедные с четверга. Мать пекла блины с молитвою. Первый испеченный блин она положила на слуховое окно в память умерших родителей. Мать много рассказывала о деревенской масленице, и я очень жалел, почему родителям вздумалось перебраться в город. Там все было по-другому. В деревне масленичный понедельник назывался -- встреча; вторник -- заигрыши; среда -- лакомка; четверг -- перелом; пятница -- тещины вечерки; суббота -- золовкины посиделки; воскресенье -- проводы и прощеный день. Масленицу называли также Боярыней, Царицей, Осударыней, Матушкой, Гуленой, Красавой. Пели песни, вытканные из звезд, солнечных лучей, месяца-золотые рожки, из снега, из ржаных колосков.
В эти дни все веселились, и только одна церковь скорбела в своих вечерних молитвах. Священник читал уже великопостную молитву Ефрема Сирина "Господи и Владыке живота моего". Наступило прощеное воскресенье. Днем ходили на кладбище прощаться с усопшими сродниками. В церкви, после вечерни, священник поклонился всему народу в ноги и попросил прощения. Перед отходом ко сну, земно кланялись друг другу, обнимались и говорили: "Простите, Христа ради", и на это отвечали: "Бог простит". В этот день в деревне зорнили пряжу, т. е. выставляли моток пряхи на утреннюю зарю, чтобы вся пряха была чиста.
Снился мне грядущий Великий пост, почему-то в образе преподобного Сергия Радонежского, идущего по снегу и опирающегося на черный игуменский посох.
"ТОРЖЕСТВО ПРАВОСЛАВИЯ"
Отец загадал мне мудреную загадку: - "Стоит мост на семь верст. У конца моста стоит яблоня, она пустила цвет на весь Божий Свет".
Слова мне понравились, а разгадать не мог. Оказалось, что это семинедельный Великий пост и Пасха.
Первая неделя поста шла к исходу. В субботу церковь вспоминала чудо великомученика Феодора Тирона. В этот день в церкви давали медовый рис с изюмом. Он так мне понравился, что я вместо одной ложечки съел пять, и дьякон, державший блюдо, сказал мне: -- Не многовато ли будет? Я поперхнулся от смущения и закашлялся. В эти богоспасенные дни (так еще называли пост) я часто подходил к численнику и считал листики: много ли дней осталось до Пасхи?
Перелистал их лишь до Великой субботы, а дальше ух не заглядывал ~ не грешно ли смотреть на Пасху раньше срока?
Отец, сидя за верстаком, пел великопостные слова:
Возсия, благодать Твоя Господи,
возсия просвещение душ наших;
отложим дела тьмы, и облечемся
во оружие света:
яко да преплывше поста великую пучину.
Все чаще и чаще заставляли меня читать по вечерам "Сокровище духовное от мира собираемое" св. Тихона Задонского. Я выучил наизусть вступительные слова к этой книге и любовался ими как бисерным кошелечком, вышитым в женском монастыре, и подаренным мне матерью в день Ангела:
"Как купец от различных стран собирает различные товары, и в дом свой привозит, и сокрывает их: так христианину можно от мира сего собирать душеполезные мысли, и слагать их в клети сердца своего, и теми душу свою созидать".
Многое что не понимал в этой книге. Нравились мне лишь заглавия некоторых поучений. Я заметил, что и матери эти заглавия были любы. Прочтешь, например: "Мир", "Солнце", "Сеятва и жатва", "Свеща горящая", "Вода мимотекущая", а мать уж и вздыхает: -- Хорошо-то как, Господи! Отец возразит ей: -- Подожди вздыхать... Это же "зачин". А она ответит: -- Мне и от этих слов тепло! Читаешь творение долго. Закроешь книгу и по старинному обычаю поцелуешь ее. Много прочитано разных наставлений святителя, а мать твердят только одни, ей полюбившиеся, заглавные слова: - Свеща горящая... Вода мимотекущая...
Наш город ожидал два больших события: приезда архиерея со знаменитым протодьяконом и чин провозглашения анафемы отступникам веры.
Про анафему мне рассказывали, что в старое время она провозглашалась Гришке Отрепьеву, Стеньке Разину, Пугачеву, Мазепе, и в этот день старухи-невразумихи поздравляли друг дружку по выходе из церкви: "с проклятьицем, матушка". При слове "анафема" мне почему-то представлялись большие гулкие камни, падающие с высоких гор в дымную бездну.
День этот был мглистым, надутым снегом и ветром, готовый рассыпаться тяжкой свинцовой вьюгой. Хотя и объяснял мне Яков, что анафему не надо понимать как проклятие, я все же стоял в церкви со страхом.
Из алтаря вышло духовенство для встречи епископа. Я насчитал двенадцать священников и четырех дьяконов.
Шествие замыкал высокий, дородный протодьякон с широким медным лбом, с рыжими кудрями по самые плечи. Он плыл по собору как большая туча по небу, вьюжно шумя синим своим стихарем, опоясанным серебряным двойным орарем. Крепкая медная рука с литыми длинными пальцами держала кадило.
Про этого протодьякона ходила молва, что был он когда-то бурлаком на Волге, и однажды, тяня бичеву, запел песню на все волжскою поволье. Услыхал эту песню проезжавший мимо московский митрополит. Диву он дался, услыхав голос такой редкостной силы. Владыка повелел позвать к себе певца. С этого и началось. Бурлак стал протодьяконом.
На колокольне затрезвонили "во вся тяжкая" колокола. К собору подкатила карета, из которой вышел сановитый монах в собольей шубе, опираясь на черный высокий посох. Лицо монаха властное, смурое, как у древних ассирийских царей, которых я видел в книжке.
В это время загрохотал как бы великий гром. Все перекрестились и восколебались, со страхом взглянув на медного протодьякона. Он начал возглашать:
-- Достойно есть, яко воистину... К его возгласу присоединился хор, запев волнообразное архиерейское "входное", поверх которого шли тяжелые волны протодьяконского голоса: -- И славнейшую без сравнения серафим... Два иподьякона облачали епископа в лиловую мантию. Она звенела тонкими ручьистыми бубенчиками.
Это была первая торжественная служба, которую я видел, и мне было радостно, что наше православие такое могучее и просторное. Не даром сегодняшний день назывался по церковному "Торжеством Православия".
Епископа облачали в редкостные ризы, посредине церкви, на бархатном красном возвышении, и в это время пели запомнившиеся мне слова: -- Да возрадуется душа твоя, о. Господи!.. Все это было мне в диковинку, и Гришка несколько раз говорил мне:
-- Закрой рот! Стоишь как ворона!
-- А у тебя сопля текст! -- разъярился я на Гришку, толкнув его локтем.
-- Чего это вы тут озоруете? - зашипел на нас красноносый купец Саморядов. -- Анафемы захотели?
Но купец Саморядов сам не выдержал тишины, когда протодьякон грянул во всю свою волговую силу:
-- Тако да просветится свет твой пред человеки!..
Купец скрючился, ахнул и восторженно вскрикнул:
-- Вот дак... голосище!.. Чтоб... его...
Он хотел прибавить что-то неладное, но испугался; закрыл ладонью рот и стал часто креститься. На купца взглянули и улыбнулись.
Меня затеснили и загородили свет. Я пытался протискаться вперед, но меня не пускали и даже бранили:
-- И что это за шкет такой беспокойный!
-- Пустите сорванца вперед, а то все мозоли нам отдавит!
Меня выпихнули к самому амвону, где стояли почетные богомольцы. На меня покосились, но я никакого внимания на них не обратил и встал рядом с генералом.
Я смотрел на "золотое шествие" духовенства из алтаря на середину церкви при пении "Блажени нищие духом", на выход епископа со свечами, провозгласившего над народом моление "Призри с небеси Боже" и осенившего всех нас огнем, -- а в это время три отрока в стихарях пели: "Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный помилуй нас", -- на всенародное умовение рук епископа перед Великим выходом при пении: "Иже херувимы тайно образующе", и все это при синайских громах протодьяконовского возношения.
Мне не стоялось спокойно, я вертелся по сторонам и весь как бы горел от восхищения.
Генерал положил мне руку на голову и вежливо сказал:
-- Успокойся, милый, успокойся! Начался чин анафемствования. На середину церкви вынесли большие темные иконы Спасителя и Божьей Матери. Епископ прочитал Евангелие о заблудшей овце, и провозглашали ектению о возвращении всех отпавших в объятия Отца Небесного.
В окна собора била вьюга. Все люди стояли, потемневшими, с опущенными головами, похожими на землю в ожидании бури.
После молитвы о просвещении святом всех помраченных и отчаявшихся на особую деревянную восходницу поднялся протодьякон и положил тяжелые металлические руки на высокий черный аналой. Он молча и грозно оглядел всех предстоящих, высоко поднял златовласую голову, перекрестился широким взмахом и всею силою своего широкого голоса запел прокимен:
-- Кто Бог великий яко Бог наш, Ты еси Бог наш творяй чудеса!
Как бы объятый огнем и бурею, протодьякон бросал с высоты восходницы огненосное, страшное слово: анна-фе-мма!
И опять мне представилась гора, с которой падали тяжелые черные камни в дымную бездну.
Все отлучаемые ют Церкви были этими падающими камнями. Вслед им, с высоты горы, Церковь пела трижды велико-скорбное и как бы рыдающее:
-- Анафема, анафема, анафема! Церковь жалела отлучаемых. В этот мглистый вьюжный день вся земля, казалось, звучала протодьяконской медью: Отрицающим бытие Божие -- анафема!
-- Дерзающим глаголати яко Сын Божий не единосущен Отцу и не бысть Бог -- анафема!
-- Не приемлющие благодати искупления -- анафема!
-- Отрицающие Суд Божий и воздаяние грешников -- анафема!..
В этот день мать плакала:
-- Жалко их... Господи!..
ВЕЛИКАЯ СУББОТА
В этот день, с самого зарания показалось мне, что старый сарай напротив нашего окна как бы обновился. Стал смотреть на дома, заборы, палисадник, складницу березовых дров под навесом, на метлу с сизыми прутиками в засолнеченных руках дворника Давыдки, и они показались обновленными. Даже камни на мостовой были другими. Но особенно возрадованно выглядели петухи с курами. В них было пасхальное.
В комнате густо пахло наступающей Пасхой. Помогая матери стряпать, я опрокинул на пол горшок с вареным рисом, и меня "намахали" из дому:
-- Иди лучше к обедне! -- выпроваживала меня мать. -- Редкостная будет служба... Во второй раз говорю тебе; когда вырастешь, то такую службу поминать будешь...
Я зашел к Гришке, чтобы и его зазван в церковь, но тот отказался:
-- С тобою сегодня не пойду! Ты меня на вынос плащаницы зеброй полосатой обозвал! Разве я виноват, чти яичными красками тогда перемазался?
В этот день церковь была как бы высветленной, хотя и стояла еще плащаница и духовенство служило в черных погребальных ризах, но от солнца, лежащего на церковном полу, шла уже Пасха. У плащаницы читали "часы", и на амвоне много стояло исповедников.
До качала обедни я вышел в ограду. На длинной скамье сидели богомольцы и слушали долгополого старца в кожаных калошах:
-- Дивен Бог во святых своих, -- выкруглял он тернистые слова. -- Возьмем к примеру преподобного Макария Александрийского, его же память празднуем 19 января... Однажды приходит к нему в пустынное безмолвие медведица с медвежонком. Положила его у ног святого и как бы заплакала...
-- Что зa притча? -- думает преподобный. Нагинается он к малому зверю и видит: слепой он! Медвежонок-то! Понял преподобный, почто пришла к нему медведица! Умилился он сердцем, перекрестил слепенького, погладил его и совершилось чудо: медвежонок прозрел!
-- Скажи на милость! -- сказал кто-то от сердца.
-- Это еще не все, -- качнул головою старец, -- на другой день приносит медведица овечью шкуру. Положила ее к ногам преподобного Макария и говорит ему глазами: "Возьми от меня в дар, за доброту твою"...
Литургия Великой Субботы воистину была редкостной. Она началась как всенощное бдение с пением вечерних песен. Когда пропели "Свете тихий", то к плащанице вышел чтец в черном стихаре и положил на аналой большую воском закапанную книгу.
Он стал читать у гроба Господня шестнадцать паремий. Больше часа читал он о переходе евреев через Чермное море, о жертвоприношении Исаака, о пророках, провидевших через века пришествие Спасителя, крестные страдания Его, погребение Воскресение... Долгое чтение пророчеств чтец закончил высоким и протяжным пением: -- Господа пойте, и превозносите во вся веки... Это послужило как бы всполощным колоколом. На клиросе встрепенулись, зашуршит нотами и грянули волновым заплеском: -- Господа пойте, и превозносите во вся веки... Несколько раз повторил хор эту песню, а чтец воскликал сквозь пение такие слова, от которых вспомнил я слышанное выражение: "боготканные глаголы".
Благословите солнце и луна
Благословите дождь и роса
Благословите нощи и дни
Благословите молнии и облацы
Благословите моря и реки
Благословите птицы небесныя
Благословите звери и вси скоти.
Перед глазами встала медведица со слепым медвежонком, пришедшая святому Макарию:
-- Благословите звери!..
"Поим Господеви! Славно-бо прославися!" Пасха! Это она гремит в боготканных глаголах: Господа пойте, и превозносите во вся веки!
После чтения "апостола'' вышли к плащанице три певца в синих кафтанах. Они земно поклонились лежащему но гробе и запели:
"Воскресни Боже, суди земли, яко Ты наследиши во всех языцех".
Во время пения духовенство в алтаре извлачало с себя черные страстные ризы и облекалось во все белое. С престола, жертвенника и аналоев снимали черное и облекали их белую серебряную парчу.
Это было до того неожиданно и дивно, что я захотел сейчас же побежать домой и обо всем этом диве рассказать матери...
Как ни старался сдерживать восторга своего, ничего поделать с собою не мог.
-- Надо рассказать матери... сейчас же! Прибежал запыхавшись домой, и на пороге крикнул:
-- В церкви все белое! Сняли черное, и кругом -- одно белое... и вообще Пасха!
Еще что-то хотел добавить, но не вышло, и опять побежал в церковь. Там уж пели особую херувимскую песню, которая звучала у меня в ушах до наступления сумерек:
Да молчит всякая плоть
Человеча и да стоит со страхом
и трепетом и ничтоже земное в
себе да помышляет.
Царь-бо царствующих и Господь
Господствующих приходит заклатися
и датися в снедь верным...
Посвящаю Толичке Ф. Штубендорф
РАДУНИЦА
Есть такие дни в году, когда на время воскресают мертвые. К таким дням принадлежит и Радуница. Она всегда во вторник на второй неделе по Пасхе. В Радуницу живые ходят на кладбище христосоваться с погребенными. В этот день грех думать о смерти, ибо все мы воскреснем. Накануне, или рано утром, в церквах служат заупокойную утреню. Она не огорчает, а радует. Все время поют "Христос Воскресе", и вместо "надгробного рыдания" раздается пасхальное: "Аще и во гроб снизшел еси Безсмертне".
Заупокойную литургию называют "обрадованной". В церковь приносят на поминальный стол пасхальные яйца, куличи и кутью. Все это по окончании панихиды уносится на кладбище, рассыпается по могильным холмикам для розговен усопших. Радуница -- пасха мертвых!
Хорошее слово "радуница"! Так и видишь его в образе красного яйца, лежащего в зеленых стебельках овса, в корзинке из ивовых прутьев.
И до чего это чудесны наши русские слова! Если долго вслушиваться в них и повторять раздельно и со смыслом одно только слово, и ухе все видишь и слышишь, что заключено в нем. Как будто бы и короткое оно, но попробуй, вслушайся... Вот, например, слово "ручеек". Если повторять его часто-часто и вслух, то сразу и услышишь: ручеек журчит между камешками!
Или другое слово -- зной. Зачнешь долго тянуть букву "з", то так и зазвенит этот зной наподобие тех мух, которых только и слышишь в полуденную ржаную пору.
Произнес я слово -- вьюга, и в ушах так и завыло это зимнее, лесное: ввв-и-ю...
Сказал как-то при мне своим басом дворник Давыд -- гром, и я сразу услышал громовой раскат за лесною синью.
В день Радуницы много перебрал всяких слов и подумал с восторженным, впервые охватившим меня чувством: -- Хорошо быть русским! Мы пошли на кладбище. Каждая травинка, каждый распустившийся листок на деревьях и кустах, и все живое вместе с мертвым было освещено солнцем. Везде служили панихиды. С разных сторон обширного старинного кладбища долетали Голоса песнопений:
Со духи праведных скончавшихся.
Воскресение День просветимся людие.
Смертию смерть поправ...
-- Вечная память...
На многих могилах совершались "поминки". Пили водку и закусывали пирогами. Говорили о покойниках как о живых людях, ушедших на новые жительные места.
Останавливаясь у родных могил, трижды крестились и произносили: Христос Воскресе!
Хоть и говорили кругом о смертном, но это не пугало.
-- Жизнь бесконечная... Все мы воскреснем... Все встретимся... ~ доносились до меня слова священника, утешавшего после панихиды богатую купчиху Задонскую, недавно похоронившую единственного сына.
Между могил с визгом бегали ребята, играя "в палочку-воровочку". На них шикали и внушали: "не хорошо", а они задумаются немножко и опять за свое.
Батюшка Знаменской церкви отец Константин, проходя с кадилом мимо ребят, улыбнулся и сказал своему дьякону: -- Ишь они, бессмертники!... -- Да шумят уж очень... -- Нехорошо это... на кладбище...
-- Пусть шумят... -- опять сказал батюшка, -- смерти празднуем умерщвление!..
На ступеньках усыпальницы, похожей на часовню, сидел сухощавый и как бы щетинистый старик и говорил сердитым голосом, без передышек и заминок, окружавшим его людям:
Поминальные дни суть: третины, девятины, сорочины, полугодины, годины, родительские субботы и вселенские панихиды...
Это мы знаем, -- сказал кто-то из толпы
-- Знать-то вы знаете, а что к чему относится, мало кто ведает. Почему по смерти человека три дня бывает поминовение его? Не знаете. Потому, чтобы дать душе умершего облегчение в скорби, кою она чувствует по разлучении с телом.
В течение двух дней душа вместе с ангелами ходит по земле, по родным местам, около родных и близких своих, и бывает подобна птице, не ищущей гнезда себе, а на третий возносится к Богу.
-- А в девятый? -- спросила баба.
-- В этот день ангелы показывают душе различные обители святых и красоту рая. И душа люто страждет, что не восхотела она на земле добрыми делами уготовить себе жилище праведных...
В это время пьяный мастеровой в зеленой фуражке и с сивой бородою с тоскою спросил старика:
-- А как же пьяницы? Какова их планида?
-- Пьяницы царствия Божия не наследуют! -- отрезал старик, я он мне сразу не понравился. Все стало в нем ненавистно, даже усы его щетинистые и злые. Мне захотелось высунуть язык старику, сказать ему "старый хрен", но в это время заплакал пьяный мастеровой:
-- Недостойные мы люди... -- всхлипывал он, -- мазурики! И за нас-то, мазуриков и сквернавцев, Господь плакал в саду Гефсиманском, и на крест пошел вместе с разбойниками!..
Мне захотелось подойти к пьяному и сказать ему словами матери: слезы да покаяние двери райские отверзают...
Старик посмотрел прищуренным вороньим глазом на скорбящего пьяницу, облокотившегося на чей-то деревянный крест, и сказал как пристав:
-- Не нарушай общественной тишины! Не мешай людям слушать... греховодник!
...В течение тридцати дней душа водится по разным затворам ада, а за сим возносится опять к Богу и получаем место до страшного суда Божия...
И почему такие хорошие святые слова старик выговаривает сухим и злым языком? -- думал я. -- Вот мать моя по-другому скажет, легко, и каждое ее слово светиться будет... Выходит, что и слова-то надо произносить умеючи... чтобы они драгоценным камнем стали...
Мимо меня прошли две старухи. Одна из них, в ковровом платке поверх салопа, говорила:
-- Живет, матушка, в одной стране... птица.. и она так поет, что, слушая се, от всех болезней можно поправиться... Вот бы послушать!..
Время приближалось к сумеркам, и Радуница затихала. Все реже я реже слышались голося песнопений, но как хорошо было слушать их в эти еще не угасшие пасхальные сумерки.
-- Христос Воскресе из мертвых...
ОТДАНИЕ ПАСХИ
В течение сорока дней в церкви поют "Христос Воскресе".
-- В канун Вознесения, -- толковал мне Яков, -- плащаницу, что лежала на престоле с самой Светлой заутрени, положат в гробницу, и будет покоиться она в гробовой сени до следующего Велика - Дня... Одним словом, прощайся, Васенька, с Пасхой!
Я очень огорчился и спросил Якова:
-- Почему это все хорошее так скоро кончается?
-- Пока еще не все кончилось! Разве тебе мать не сказывала, что еще раз можно услышать пасхальную заутреню... на днях! Mеня бросило в жар.
-- Пасхальная заутреня? На днях? Да может ли это быть, когда черемуха цветет? Врешь ты, Яков!
-- Ничего не вру! День этот по церковному называется "Отдание Пасхи", а по народному -- прощание с Пасхой!
Когда я рассказал об этом Гришке, Котьке и дворнику Давыдке, то они стали смеяться надо мною.
-- Ну, и болван же ты, -- сказал дворник, -- что ни слово у тебя, то на пятачок убытку! Постыдился бы: собаки краснеют от твоих глупостев!
Мне это было не по сердцу, и я обозвал Давыдку таким словом, что он сразу же пожаловался моему отцу.
Меня драли за вихры, но я утешал себя тем, что пострадал за правду, и вспомнил пословицу: "За правду и тюрьма сладка!" А мать выговаривала мне:
-- Не произноси, сынок, черных слов! Никогда! От этих слов темным станешь как ефиоп, и ангел твой, что за тобою ходит, навсегда покинет тебя! И обратилась к отцу:
-- Наказание для ребят наша улица: казенка, две пивных да трактир! Переехать бы нам отсюда, где травы побольше, да садов... Нехорошо, что в город мы перебрались! Жили бы себе в деревне...
Перед самым Вознесением я пошел в церковь. Последнюю пасхальную заутреню служили рано утром, в белых ризах, с пасхальною свечою, но в церкви почти никого не было. Никто не знает в городе, что есть такой день, когда Церковь прощается с Пасхой.
Все было так же, как в Пасхальную заутреню ночью, -- только свет был утренний, да куличей и шума не было, и когда батюшка возгласил народу: "Христос Воскресе", не раздалось этого веселого грохота: "Воистину Воскресе!"
В последний раз пели "Пасха священная нам днесь показася".
После пасхальной литургии из алтаря вынесли святую плащаницу, положили ее в золотую гробницу и накрыли стеклянной крышкой.
И почему-то стало мне тяжело дышать, точно так же, как это было на похоронах братца моего Иванушки.
Я стал считать по пальцам -- сколько месяцев осталось до другой Пасхи, но не мог сосчитать... очень и очень много месяцев!
После службы я провожал Якова до ночлежного дома, и он дорогою говорил мне:
-- Доживем ли до следующей Пасхи? Ты-то, милый, а счет не идешь! Доскачешь! А вот я -- не знаю. Пасха! -- улыбнулся он горько, -- только вот из-за нее не хочется помирать!.. И скажу тебе, если бы не было на земле Пасхи, почернел бы человек от горя! Нужна Пасха человеку!
Мы дошли до ночлежного дома. Сели на скамью. Около нас очутились посадские, нищебродная братия, босяки, пьяницы и, может быть, воры и губители. Среди них была и женщина в тряпье, с лиловатым лицом и дрожащими руками.
-- В древние времена, -- рассказывал Яков, -- после обедни в Великую Субботу никто не расходился по домам, а оставались в храме до Светлой заутрени, слушая чтение Деяний апостолов...
Когда я был в Сибири, то видел, как около церквей разводили костры в память холодной ночи, проведенной Христом при дворе Пилата...
Тоже вот: когда все выходят с крестным ходом из церкви во время Светлой заутрени, то святые угодники спускаются со своих икон и христосуются друг с другом.
Женщина с лиловым лицом хрипло рассмеялась. Яков посмотрел на нее и заботливо сказал:
-- Смех твой, это слезы твои!
Женщина подумала над словами, вникла в них и заплакала.
Во время беседы пришел бывший псаломщик Семиградский, которого купцы вытаскивали из ночлежки читать за три рубля в церкви паремии и апостола по большим праздникам, и про которого говорили: "Страшенный голос".
Выслушав Якова, он откашлялся и захотел говорить.
-- Да, мало что знаем мы про свою Церковь, -- начал он, -- а называемся православными!.. Ну, скажите мне, здесь сидящие, как называется большой круглый хлеб, который лежит у царских врат на аналое в Пасхальную седьмицу?
-- Артос! -- почти одновременно ответили мы с Яковом.
-- Правильно! Называется он также "просфора всецелая". А каково обозначение? Не знаете! В апостольские времена, во время трапезы, на столе ставили прибор для Христа в знак невидимого Его сотрапезования...
-- А когда в церкви будут выдавать артос? -- спросила женщина и почему-то застыдилась.
-- Эка хватилась! -- с тихим упреком посмотрел на нее Яков. -- Артос выдавали в субботу на Светлой неделе... К Вознесению, матушка, подошли, а ты -- артос!
-- Ты мне дай крошинку, ежели имеешь, -- попросила она, -- я хранить ее буду!
Семиградский разговорился и был рад, что его слушают.
Вот, поют за всенощным бдением "Свете тихий"... А как произошла эта песня, никто не знает...
Я смотрел на него и размышлял:
-- Почему люди так презирают пьяниц? Среди них много хороших и умных!
-- Однажды патриарх Софроний, -- рассказывал Семиградский, словно читая по книге, -- стоял
на Иерусалимской горе. Взгляд его упал на потухающее палестинское солнце. Он представил, как с этой горы смотрел Христос, и такой же свет, подумал он, падал на лицо Его, и так же колебался золотой воздух Палестины... Вещественное солнце напомнило патриарху незаходимое Солнце -- Христа, и это так растрогало патриарха, что он запел в святом вдохновении:
-- Свете тихий, святыя славы...
"Обязательно с ним подружусь!" -- решил я, широко смотря на Семиградского.
В этот день я всем приятелям своим рассказывал, как патриарх Софроний, глядя на заходящее палестинское солнце, пел: "Свете тихий, святыя славы".