Никандров Николай Никандрович
Все подробности

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Николай Никандров

ВСЕ ПОДРОБНОСТИ

Рассказ

  
   Источник: Никандров. Н. Н. Путь к женщине. Роман, повести, рассказы. Сост. И коммент. М. В. Михайловой; Вступ. ст. М. В. Михайловой, Е. В. Красиковой. - СПб.: РХГИ 2004 - 508 с.
   OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.
  
   Кроме лидеров различных политических партий и известных социалистических вождей, в те дни у памятника Пушкину выступали в качестве ораторов и все желающие из публики. В большинстве случаев это были приезжие -- или с германского фронта, или из далекой русской провинции. Они предварительно заявляли очередному председателю непрерывного митинга о своем желании держать речь перед Москвой, и их потом вызывали, но не по фамилиям, которыми в то время никто не интересовался, а -- в поряд­ке записи -- по номерам.
   -- Тридцать третий! -- протяжно выкликают с высоты памятника и глядят вниз, в толпу, как с пристани в море. -- Кто у нас тридцать третий?
   -- Есть! -- отзывается кто-то из гущи народной таким струхнувшим голосом, точно его вызывают на суд.
   Делая в страшной тесноте влево и вправо зигзаги, он вначале идет сквозь толпу по плоскому месту. Потом, подойдя к Пушкину, поднимается на высокий пьедестал памятни­ка со ступеньки на ступеньку, с выступа на выступ. И многотысячной толпе, на далекое расстояние окружающей памятник, сперва видна только его старенькая порыжелая шляпа, потом наивный провинциальный затылок, потом покатые плечи, узкая спина в летнем пальто с выцветшими лопатками, ноги в заскорузлых нечищеных ботинках с носками крючком.
   Оказавшись наконец на самом верхнем карнизе, тридцать третий оратор становится лицом к публике, спиной к черному как уголь камню памятника.
   -- Граждане первопрестольной! -- возглашает он голосом церковного проповедника, окидывает глазами безграничную площадь, запруженную народом, бледнеет от непривычного громадного чувства, переводит дух. -- Прежде всего позвольте мне от всего конотопского народа передать всему московскому народу низкий поклон и русское спасибо за то, что Петроград и Москва так скоро и так хорошо сделали этот бескровный переворот. Спасибо вам!
   Двумя руками снимает он с лысой головы измятую шляпу с широкими отвисающими полями и медленно и чинно отвешивает толпе поясной поклон. По древнему русскому обычаю он кланяется народу в одну сторону, в другую, в третью.
   Толпе это нравится, и она вдруг оглашает Страстную площадь взрывом восторженных аплодисментов. Аплодируют и улыбаются ему все -- и те, кто слыхали его слова, и те, кто за дальностью расстояния ничего не могли разобрать. Кисти бес­численного множества человеческих рук так и белеют всюду на общем черном фоне толпы, так и трепещут на месте, так и колотятся в воздухе одна о другую, как светлые крылышки пой­манных птиц. По всему пространству площади приподнимаются над головами, как щиты от солнца, мужские шляпы. Дамы и барышни приветливо потряхивают по направлению к тридцать третьему оратору белоснежными платочками. Офицеры стано­вятся во фронт, держат под козырек. Мальчишки с верхушек деревьев и фонарных столбов -- как бы вместо музыки, игра­ющей в честь оратора туш, -- пронзительными альтами орут со всех сторон "ура".
   И серьезные лица дальних прохожих, быстро шагающих по своим делам в ту и другую сторону Тверской улицы, тоже поворачиваются в сторону митинга, тоже глядят издали на оратора, тоже озаряются теплыми, сочувственными улыбками на все время, пока не исчезают из вида...
   -- Еще я должен вам доложить, граждане, что у нас... -- поднимает голос тридцать третий оратор и сам приподнимается на носки, силясь перекричать режущий ухо звон трамвая, неожиданно выросшего громадной горой в самой гуще толпы, -- ...что у нас... -- повторяет он все выше и громче, -- ...что у нас перевороту все рады! -- наконец удается ему прокричать окончание фразы. -- Теперь бы только прикончить с германской войной...
   Трамвай, с непрерывным звоном разрезавший толпу на две части, уходит; толпа вновь сливается в одно целое тело; и каждое слово оратора по-прежнему четко разносится по всей площади.
   -- ...Моя фамилия Вьюшкин!.. Егор Антоныч Вьюшкин! Кому если надо, могу потом документы показать!.. В нашем городе меня все знают!.. Я только сегодня из далекой провинции!.. С юга!.. Может, слыхали, из Конотопа!.. Город наш, безусловно, маленький, не сравнить с вашей Москвой!.. Но все-таки чистенький и по той местности считается просвещенный!.. Насколько позволяют наши небольшие материальные источники, тянемся за губернскими городами, не хотим -- ха-ха-ха -- отставать!.. У нас в настоящее время есть собор, театр, цирк, каждую зиму приезжает известный зверинец Миллера, по субботам бывает кормление зверей, солдаты и учащиеся платят половину!.. Летом, от 8 часов вечера до 12 часов ночи, на городском бульваре играет военная музыка, по большим праздникам за двойную плату роскошный фейерверк и беспроигрыш­ная лотерея с главным выигрышем -- живая корова!.. По будничным дням, в сильную жару, чтобы не так бесились собаки, силами пожарной дружины производим поливку главных улиц...
   Вероятно, не смея перед столичной публикой надеть шляпу, Вьюшкин стоит с непокрытой головой, говорит с искренним подъемом, жестикулирует и, как автоматическая кукла в витрине игрушечного магазина, поворачивает свое лицо то к одной левой половине, то к одной правой, подставляет под лучи солнца то одну щеку, то другую.
   Пожилой человек, он вдруг делает мальчишески-сияющее лицо, победоносно проводит по воздуху впереди себя шляпой и восклицает:
   -- Граждане москвичи!.. Короче говоря, я приехал к вам в Москву, чтобы узнать все ваши подробности и рассказать вам все наши, только у нас против вашего мало!.. Ха-ха-ха! -- смеется он с выражением громадного довольства на лице, как человек, после долгих странствий приставший наконец к тихой пристани: -- Как только поезд остановился у московского вокзала, выскакиваю из вагона на перрон и у первого попавшегося спрашиваю: "Где?" Говорит: "Под памятником Пушкину". Ну, я сейчас же на извозчика и прямо сюда. У меня даже пассажирский билет сохранился, только, дай бог памяти, не помню, сколько в Копотопе я за него заплатил: не то семь рублей двадцать, не то, наоборот, семь рублей восемьдесят?.. Хоть убей, не припомню! Самое лучшее, отыщу сейчас билет, там цена должна быть проставлена... Одну минуточку, товарищи, я сейчас!.. Вот один мой карман -- тут его нет, вот другой -- тут тоже его нет, будь он проклят...
   И на виду у многотысячной толпы, на большой высоте, точно актер, играющий на открытой сцене, Вьюшкин выворачи­вает все свои многочисленные карманы, высыпает из них разную труху, строит удивленные ужимки, испускает досадливые вздохи...
   -- В какой же все-таки карман я его положил? -- размышляет он вслух, стоит в недоуменной позе, глядит себе в ноги. -- Знаю только, что в Конотопе я подавал в кассу десятку, еще десятка та, как сейчас помню, была замаранная с одного боку, и кассир было не хотел ее принимать... Кстати, интересное, граждане, про нашего кассира!..
   Вьюшкин вдруг оживляется, забывает про билет и продолжает:
   -- Кассир у нас маленький, от земли не видать, вроде горбун, а когда женился, заметьте, сумел взять на приданое отличное состояние и деньгами, и одеждой, и всем!.. Провинциальных невест не сменить на столичных!.. Интересное про наших невест, граждане!
   И Вьюшкин подробно говорит о конотопских невестах.
   -- ...У наших невест и честности, и капиталу больше!.. Только это мало кто знает из вашей московской публики, а то бы все поехали!.. Дома у меня есть брат, живет при жениной матери, короче говоря, при теще... Интересное про моего брата, граждане!..
   И Вьюшкин долго останавливается в дальнейшей своей речи на брате.
   -- То-ва-рищ! -- трудно, тягуче, точно с постели тяжелого больного, раздается в это время изнемогающий голос из толщи толпы. -- Или говорите к делу, или уступите место следующему оратору, тридцать четвертому! А так нельзя! Вы какой партии: эсер, эсдек?
   И вся толпа со всей площади вдруг начинает нетерпеливо кричать -- сразу не поймешь что. Одни кричат:
  -- Да! Да! Другие:
  -- Нет! Нет!
   Одни высказываются против Вьюшкина, другие за. Первые энергично машут ему руками, чтобы он немедленно уходил, вторые -- чтобы обязательно оставался.
   Вьюшкин стоит на трибуне, высоко над уровнем голов толпы, серый на чернильно-черном фоне памятника. Испуганными глазами поводит он по возбужденной толпе, смотрит, слушает, теряется все больше, не знает, что делать.
   Крики толпы растут, ширятся, охватывают всю площадь.
  -- Довольно!.. Ну его!.. Долой тридцать третьего, долой!.. Давайте тридцать четвертого, может, он лучше скажет!..
  -- Ну нет!.. Дайте человеку кончить!.. Нельзя только одних хороших слушать!.. А куда же тогда деваться плохим!.. Свобода слова дана для всех!..
  -- Значит, по-вашему, рабочий класс кровью своей заво­евывал свободу слова для того, чтобы потом нести с трибунала всякую ерунду про кассиров, про тещ, про невест, да? -- видит Вьюшкин, как под самым пьедесталом памятника коряво, но крепко вяжет свои слова юный рабочий с атлетической короткой шеей, в треснувшей на круглых плечах кожаной куртке.
  -- Ах! -- с капризной гримасой возражает ему его сосед, пожилой господин с небритым, в колючках лицом, в теплой ша­почке лодочкой. -- Ведь это он только пока! Это он, может быть, так для начала только! Человек прямо из провинции, первый раз в шумной столице, еще не осмотрелся, боится!
  -- Да, как же, "боится", -- басит юный атлет и окидывает своего собеседника грозным взглядом. -- Да что мне с вами говорить, когда я уже вижу, кто вы такие есть! -- вдруг заявляет он, резко обрывает речь, с презрительным выражением лица поворачивается к господину спиной, сплевывает на землю.
  -- А я вижу, кто ты такой! -- клюет его словами в спину небритый господин. -- А я вижу, кто ты такой!
   Атлет настороженно глядит через плечо назад на господина.
   -- Чикалдыкни ему по макушке, чикалдыкни! -- нетерпеливо просят его из публики, один, другой...
   -- Ой-ёй-ёй!.. -- во весь голос тут же плачет по-бабьи седой вольноопределяющийся с молодым длинным лицом. -- Ой-ёй-ёй... -- стоит он в непролазной тесноте, заливается слезами и держится двумя руками за одну щеку. -- Какой-то господин за несогласное мнение сейчас ударил меня по щеке и скрылся... Ага, говорит, коль скоро, говорит, у вас такое мнение, то вот вам, говорит, получите... Дал со всей силы и убежал... Ой-ёй-ёй... Меня еще никогда так не били, даже при ста­ром режиме... И главное, такой приличный господин, так хоро­шо одетый -- видно, с образованием!.. Совсем нельзя было подумать!..
   Старый мастеровой, с темным в морщинах лицом и с ярко-белыми белками глаз, бегающими под козыречком кепи, с заинтересованным видом подходит к вольноопределяющемуся, нажимает всей длиной большого пальца на его пострадавшую щеку и тоном любителя спрашивает:
  -- А здоровую все-таки плюху дали?
  -- Здесь за несогласное мнение могут убить, -- вместо ответа хнычет седой вольноопределяющийся и по-детски заплаканными глазами ищет вокруг себя защиты.
  -- А в какую сторону тот господин побежал? -- выныривает из тесноты перед плачущим молодой простолюдин -- из крестьян, красивый, хваткий, удалой, с пышным казацким вихром над одним ухом. -- В тую али в тую? Ага, в тую, ну хорошо. А в чем они одевши? Не приметили... Жаль! А какой он из себя? Не упомнили... Жаль! Но ничего, я его и так найду. И как он дал, и как я дам! Граждане, будьте настолько, посторонитесь, пропустите, не для себя иду, для людей!
   И он удаляется, могуче работая в толпе своими широкими плечами, горизонтальными, как коромысла.
  -- Вот этот даст! -- с удовлетворением отзываются о нем люди, провожая его радостными глазами. -- Этот залепит!
  -- Если не тому даст, то какому-нибудь другому, подходящему.
  -- Все равно, одинаково.
   Студентик, лет семнадцати, с развевающимися фалдами расстегнутого сюртука, в съехавшей на затылок форменной фуражке, с черными волосами до плеч, как у монаха, взбирается на какую-то скрытую в тесноте садовую тумбу, вдруг вырастает над толпой всей своей согнутой наперед балансирующей фигурой, похожей на всадника, и, размахивая над головой рукой, как саблей, вопит со скрежетом зубов:
   -- Товарищи, тише! Граждане, тише! Хулиганы, тише! Провокаторы, тише! Германские шпионы, тише! И еще не знаю, как вас назвать, таких чертей, тише!
   Пожилой солдат в шинели внакидку, как в одеяле, в маленькой изломанной, словно картонной, фуражке защитного цвета, покоящейся на его волосатой голове, как на столе, кривит по адресу студента длинную щеку, покрытую красными волосами, и нетерпеливо говорит, по-великорусски похрюкивая:
  -- Вот вы-то тута-ка и есть самые первые кулюганы! А студентскую фуражку и мундер надеть каждый может! Глянь-ка-ся, ребяты, -- обращается он к другим солдатам и веснушчатым пальцем указывает на студента. -- Вы думаете, они кто такие? А жулики! Ей-ей, правда! Они с намерением тут такое смятение делают! Чтобы ловчее было по карманам шарить! Их тута-ка цельная шайка! Надысь у меня такой самый три рубля денег из кармана вытащил! Счастье его, что не поймал! А то б голову отвинтил! Собраться бы нам, всем солдатам, сколько нас тута есть, да всем стадом на них! Айдате-ка, а?
  -- Ой, кто здесь посмел сказать, что я по карманам шарю? Кто? И это про кого же? Про студентов, которые всегда! Товарищ солдат, помните и знайте, что я старый социалист, и вы за ваше оскорбление ответите мне по суду тремя месяцами тюрьмы!
   Солдат, с кривой улыбкой глядя на студента, награждает его крепкой, мастерски слепленной, как бы скульптурной бранью. Студент взмахивает руками.
  -- Товарищи! Ша! Граждане! Ша! Здесь один солдат, кажется, с фальшивыми документами!
  -- Кто, я с фальшивыми документами? Ах ты...
   -- Товарищи, граждане, ой!!! Он призывает к еврейскому погрому!!!
   И точно такие же сцены происходят перед глазами Вьюшкина везде, везде.
   Куда он ни взглянет с высоты памятника, всюду видит одно и то же: каждые стоящие рядом две человеческие фигуры вдруг начинают яростно наскакивать друг на друга, как петухи.
   Вся необозримая площадь, словно повинуясь какому-то общему закону, мало-помалу дробится на подобные пары.
   Кое-где под метким ударом вдруг опрокидывается спере­ди назад мужская шляпа. Исчерчивает воздух вертикальным полукругом блестящая трость. Кого-то куда-то волокут.
   И никто и нигде не говорит, все и везде надрывно кричат!
   -- То!.. Ва!.. Ри!.. Щи!.. -- тщетно призывая полыхающую голосами толпу к порядку, непрерывно, как заведенная машина, режет воздух изнемогающий голос очередного председателя митинга, в то время как он сам, высокий хилый юноша в форме ученика землемерного училища, отодвинув растерянного Вьюшкина немного в сторону, стоит на его месте, на самом высоком карнизе памятника и с гримасами невероятных голосовых усилий на лице, вытянутой вверх правой рукой ввинчивает и ввин­чивает в небо скомканную землемерную фуражку: -- То!.. Ва!.. Ри!.. Щи!..
   А если не видеть всего этого митинга вблизи, а только слышать его шум издали, то в воображении прежде всего возни­кает картина громадного, небывалого по числу участников скандала, которому недостает милицейских свистков, кареты "ско­рой помощи"...
   И с прилегающих бульваров, улиц, площадей спешат на этот шум любопытные. Иные из них бегут к Пушкину с таким видом, точно по их спинам колотит проливной дождь. Проезжаю­щие мимо извозчики, повинуясь внезапному приказанию седоков, тоже крутым полукругом вдруг заворачивают к памятнику. С пролетающих в стороне от площади вагонов трамвая, как с горящих кораблей, выбрасываются на мостовую пассажиры, шлепаются, как кули, о землю, поднимаются и, прихрамывая на ушибленную ногу, задрав подбородок, бегут по прямой линии туда же...
  -- Что это, а? Случилось что-нибудь, а? Открыли провокатора, а? Германского шпиона поймали, а? -- бежит и обалдело моргает по-рачьи выпученными глазами один такой любопытный, шарикообразный господин, приличный, в котелке на круглой остриженной голове, с университетским значком на груди, с мягким, свернутым вдвое портфелем в руке.
  -- Ага, все-таки поймали негодяя? -- с чувством удовлетворения спрашивает появляющийся тут же высокий, барственной осанки мужчина, у которого роскошная белая, как полотенце, борода и щегольская испанская мягкая шляпа с широчайшими полями, спереди кокетливо загнутыми вверх и открывающими все лицо.
  -- Кого поймали? -- ставит ему сзади на плечо, как на забор, свою широкую рысью физиономию молодой швейцар с коричневыми бачками на красных щеках и с золотыми буква­ми на черном околышке новой фуражки: "Модерн".
  -- Не знаю, шпиона, что ли, -- даже не взглянув на швей­цара, с достоинством цедит в свою роскошную белую бороду величественный старик и для придания себе еще большей авторитетности прокашливается баском.
  -- Шпиона поймали!!! -- тотчас же расходится известие вокруг швейцара, как волны вокруг брошенного в море камешка. -- Германского шпиона!!!
  -- Шпиона?.. Гм... А говорили, провокатора... -- произно­сит прежний шарикоподобный господин в котелке, на момент задумывается, потом стремительно бросается к памятнику, плы­вет по толпе, как по морю, работая руками и ногами, как плавни­ками. -- В комиссариат его! -- кричит он при этом не своим голосом и сложенным в трубку портфелем указывает на Вьюшкина. -- Сейчас же в комиссариат!
  -- А что такое он тут вам говорил? -- сурово насупив брови на Вьюшкина, осведомляется седой барственный великан у кого-то из публики.
   И, не дождавшись ни от кого ответа, он неожиданно наду­вает воинственностью щеки и кидается следом за шарикоподобным господином тоже к памятнику.
  -- В комиссариат! -- несется над головами толпы его сильный, благородного тембра баритон. -- В комиссариат! -- со стиснутыми зубами грозит он издали Вьюшкину набалдашником трости, поднятым вровень с лицом.
  -- Зачем в комиссариат?! -- возмущается швейцар. -- Из комиссариатов их все равно выпущают! Его самое лучшее порвать тут же на месте! Рви его! -- пробивается он сквозь толпу позади седобородого великана и хищно скалит оттуда на Вьюшкина белые рысьи зубы. -- На мелкие части его!
  -- На самые мелкие части! -- как многократное эхо, повторяют друг за другом пятеро раненых солдат, только что подбежавших к толпе.
  -- Сымайте его сейчас оттеда! -- кивает на Вьюшкина перекошенным от злобы ртом самый передний из них на двух костылях, поднявших его плечи выше ушей.
  -- Давайте его нам, солдатам, ха-ха! -- кричит второй, с отвислыми красными бабьими щеками, с забинтованной на перевязи рукой.
  -- Мы живо с ним тут распорядимся! -- доносится из-за спины второго голос третьего.
  -- По-военному! -- хвалится четвертый.
  -- Мы когда немцев не боялись, а не то что его! -- гордится пятый.
  -- С оттедова его, говорим, сымайте, с памятника! -- кричит опять самый передний.
   -- Да! Да! -- множится позади солдат хор голосов вновь подбегающих к толпе людей. -- Которые там ближе, сопхните его сюда!
   -- Не надо крови! -- восклицает в толпе молодая, изящная, богато одетая дама в трауре, под черной вуалью, и легкой воздушной походкой выходит из поместительной утробы глянцевитого автомобиля, противно хрюкающего мордой в землю. -- Слышите, не надо крови! -- умоляюще взывает она вслед солдатам. -- Крови, крови, крови не надо! Довольно ее проливается там, на фронте! Капитан! -- точно помешанная, обращается она к оказавшемуся в толпе офицеру. -- Капитан! Умоляю вас: предотвратите убийство! Вы можете! Вот я стану перед вами на колени, только не дайте совершиться этому убийству! • Дама закрывает лицо руками, содрогается, падает перед офицером на колени. Вокруг, шаркая по земле сапогами, расступается в круг народ. Люди делают цепь, приготавливаются смотреть. Происходит жестокая борьба за места.
   -- Это вы оттого тут так разоряетесь, барыня, что вам немецкой крови жалко, а русской не жалко! -- просовывает вперед через цепь голову взволнованный простолюдин в солдатской форме. -- Посидела бы, как мы, три года в окопах!
   Капитан помогает даме подняться, говорит ей несколько обычных в таких случаях ласковых слов, усаживает в автомобиль, отправляет, а сам делает отчаянную попытку догнать гусек раненых воинов, подступающих к Вьюшкину.
  -- Только не убивать! -- властно командует он. -- Только не убивать!
  -- Господин капитан не велят убивать, а только так! -- подобострастно передает задний солдат передним команду капитана.
  -- А зачем же нам его убивать? -- удивляется идущий впереди всех шарикоподобный господин в котелке. -- Это даже не в наших интересах, не в интересах России! Мы раньше всего должны установить его личность! Я как сам юрист... А вдруг у него есть сообщники?
  -- Сообщники! Сообщники! -- жутко прыгает по толпе новое слово. -- У него есть сообщники!
  -- Надо раскрыть все нити! -- кричит один.
   -- Нити, нити! -- подхватывает другой. -- Раскрыли нити!
   И за шарикоподобным пучеглазым господином, за седым барственным красавцем, за молодым швейцаром из "Модерна", за гуськом раненых воинов, за капитаном изо всех сил продираются к памятнику и все другие, прибежавшие на ми­тинг позже и не знающие, в чем дело. Они образуют вторую толпу, новую, клином проникающую внутрь первой, прежней.
   Первая защищает Вьюшкина, вторая требует его выдачи.
   Вторая продвигается клином вперед медленно, трудно, с остановками, с борьбой, с проклятиями, с бранью.
   Вот наконец острие ее клина, точно нащупывающее жало, прикасается к граниту памятника.
   Вьюшкин с ужасом глядит вниз, подбирает ноги, прижимается спиной к камню памятника.
   Клин расплющивается о гранит влево и вправо, и вторая толпа энергично вливается внутрь первой, оттесняет ее, окружает памятник с Вьюшкиным наверху.
   -- Да куда же вы, черти, прете, куда?! -- загораживает собой Вьюшкина, стоя ступенькой ниже него, раненый прапорщик с огромно забинтованной в белое головой, в непроницаемых черных очках, с двумя одинаковыми, тяжеленькими на вид "Георгиями" на груди. -- Вы с ума посходили? Какой такой "шпион"? Какие такие "нити"? Какой "заговор"? Чистейший вздор! Гражданин Вьюшкин только сегодня из Конотопа приехал! Хотел нам даже железнодорожный билет показать! Стойте, не напирайте, дайте сперва слово сказать, ведь вы, кажется, люди! Эй, наши солдаты, сделайте цепь и не подпускайте сюда тех солдат! Вот так, вот так! То... ва... экк!
   Кто-то сталкивает прапорщика вниз, и он исчезает в общем пыхтящем людском месиве.
  -- Если ты застаиваешь за такого, значит, ты сам такой...
  -- Какой это "такой?" Я кровь проливал, у меня два "Георгия"!
  -- А я почем знаю, где ты их взял.
  -- Ага, ты не знаешь?! Ты не знаешь?!
  -- А понятно, не знаю. Может, ты их украл. Разве мало было таких хлюстов. Товарищи солдаты, не слушайте прапорщика, это такие же помещики, только одетые в офицерские мундиры! Застаивайте лучше за низкий класс, переходите на нашу сторону!
   Солдаты, единомышленники прапорщика, переходят на сторону раненых воинов, и настает последний решающий момент.
   На фоне черного отполированного гранита памятника, блещущего каким-то ровным, спокойным, намогильно-вечным блеском, теперь лицо Вьюшкина, охваченного смертельным ужасом, выглядит особенно бледным. С нечеловеческой зоркостью следит он за тем, что происходит внизу, уже у самых его ног...
   -- Самосудом! -- слышит он бушующий вокруг него многоголосый вой. -- Самосудом!
   -- Граждане белокаменной!!! -- вдруг неистовым криком выворачивает он всего себя перед толпой, прижимаясь дрожащей спиной к камню памятника, как к последней защите. -- Слушайте!!! Тут ошибка!!! Тут недоразумение!!! Тут не знаю что!!! Вы обознались!!! Вы приняли меня не за того!!! Я вам не враг!!! Я самый любимый ваш друг!!! Я русский, русский, русский!!! Православный, православный, православный!!! Вы, вы, вы только подумайте!!! В поезде не было мест, и я на крыше вагона больше как двое суток ехал к вам в Москву за подробностями!!! Под одним железнодорожным мостом мне чуть голову не оторвало одной балкой, а другим двоим таким на моих глазах оторвало!!! И я все-таки ехал!!! Ехал все семьсот верст, рисковал жизнью, мечтал, воображал!!! Вот, думал, увижу сердце России, Москву!!! Вот, думал, услышу голоса настоящих граждан, Мининых и Пожарских!!! Вот, думал, на практике, на примере узнаю, в каком смысле по братству и равенству мы теперь должны жить!!! И что же я...
   В этот момент вторая толпа окончательно пересиливает первую, люди лезут друг через друга, карабкаются на памятник, как утопающие на торчащую из воды мачту корабля. В тело Вьюшкина вонзаются со всех сторон хватающие руки, стаскивают его с карниза, опрокидывают, рвут...
   -- Тридцать четвертый!.. Давайте тридцать четвертого!.. Кто у нас тридцать четвертый?..
  
  
  

Комментарий

   ВСЕ ПОДРОБНОСТИ. Печ. по изд.: Никандров Н. Собр. соч. М., 1927. Т. 2. Все подробности.
   Рассказ написан в период "от Февраля к Октябрю", предназначался для издаваемых "Книгоиздательством писателей в Москве" сборников "Слово", но ни в одном из них не появился, чем Никандров был очень раздосадован. Неоднократно подвер­гался по совету И. С. Шмелева правке. Сам автор рассказом был удовлетворен: "Вещица сезонная и ударная...", "рассказ <...> прямо замечательный" (ОР РГБ. Ф. 9. Оп. 2. Ед. хр. 72. Письма к Н. С. Клестову от 22 и 27 сентября).
  

М. В. Михайлова

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru