Неверов Александр Сергеевич
В садах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

0x01 graphic

АЛЕКСАНДР НЕВЕРОВ

В САДАХ

РАССКАЗЫ

1923 г.

ПЯТАЯ ТЫСЯЧА

"ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА"
МОСКВА -- ЛЕНИНГРАД

   Основная группа произведений Неверова, вошедших в 6-й том, написана в последние месяцы жизни писателя, появились же в свет эти рассказы частью незадолго перед его смертью, частью в качестве посмертных.
   Почти все они окрашены особым оттенком -- страстной жаждой жизни, любви, тягой к солнцу, к счастью, к радости. Многие и темой своей имеют -- любовь.
   Пережив тяжелые годы разрухи и голода, Советская Россия жадно потянулась к строительству; новые, крепкие ростки радостно полезли из почвы. Чутким барометром оказалось и творчество Неверова. От мотивов, связанных с гражданской войной, голодом, он переходит к иным темам, к бодрым, солнечным тонам. Он умеет найти эти новые, светлые краски тут-вот, поблизости, в самом себе, в окружающей жизни, с которой сброшены сжимавшие ее раньше оковы. Оттого так прекрасны, так ярки эти последние создания Неверова.
   Его "душа" как-то особенно радостно раскрылась в последние месяцы, потянулась к счастью и красоте. По словам друзей Неверова, он болезненно ощущал недостаток ярких красок в своей личной жизни и восполнить этот недостаток стремился в творчестве, создавая образы, насквозь пронизанные солнцем, дышащие красотой и любовью. Когда Неверов читал свои рассказы о любви в приятельском кругу, некоторые не достаточно чуткие товарищи, критикуя, говорили смущенному автору: "Да ты женщин не знаешь, Неверов! Не бывает таких, как ты описываешь!" Но Неверов -- хотя, быть может, никогда и не видал таких женщин -- знал, творчески чувствовал, что такие женщины есть, должны быть.
   Одним из лучших достижений Неверова являются рассказы -- "В садах" и "Полька-мазурка". Рассказ "В садах" весь пронизан солнцем, теплом, здоровьем, почти первобытной радостью жизни. Героиня -- Маринка, эта русская Кармен, пленяет своей цельностью, непосредственностью. Подобных ей образов немного найдется в нашей литературе. Но Маринка, все же, лишь только прелестное животное, привлекающее своей красотой, естественностью, каким-то первобытным инстинктом жизни; зато Тоня (из "Польки-мазурки") очаровательна не одной красотой и девичьей грацией; это -- уже женщина наших дней. Она не желает брака - кабалы, она участвует в спектаклях в деревенском народном доме; она может стать энергичной строительницей новой жизни. Правда, она уступает тем героиням Неверова, которые проявили себя на более серьезной общественной работе (Марья-большевичка, Аннушка из "Андрона непутевого" и др.), но в этом рассказе Неверов и не ставил себе целью изобразить новую женщину с этой стороны. Его задачей было показать благодетельную силу этой девушки, которая способна всю жизнь перевернуть человеку. И наивно-расчетливый, грубоватый Гурьян, фигура которого нарисована Неверовым на-редкость удачно и правдиво, должен стать совсем другим человеком под влиянием Тони.
   Рядом с этими двумя рассказами надо поставить и рассказ "Шкрабы". Быт советского учителя, "шкраба", который Неверову вновь довелось понаблюдать во время своей поездки на родину, в конце лета 1923 г., передан со свойственными Неверову мастерством и правдой. Прелестен образ учительницы Катеньки, ставшей женой учителя Сергея Ивановича; прелестна их любовь, простая, товарищеская любовь новых свободных людей Советской России, немного наивных, несколько по-обывательски настроенных, но честно желающих "работать с коммунистами на общую пользу". Таков наш рядовой сельский учитель, этот верный союзник в строительстве коммунистического будущего. Нарисовав "шкрабов" именно такими, Неверов чутко предугадал те настроения, которые выявились на Всесоюзном учительском съезде в начале 1925 года.
   Особое место в творчестве Неверова занимают "Маленькие рассказы", написанные в разное время, но объединенные автором в один цикл, который он посвятил своей молодости и озаглавил (в отдельном издании) "Радушка". Менее оригинальные и яркие, чем другие произведения Неверова, эти рассказы очень характерны для настроения автора, В 1920 -- 21 г.г., еще в Самаре, переживая ужасы голода, Неверов в этих миниатюрах уходил в уголок своей мечты о любви, о женщине -- радости жизни, о прекрасном будущем, когда жизнь станет простой, естественной, свободной от условностей ("Человек без одежды").
   Значителен и неосуществленный замысел "П овести о баба х", из которой Неверов написал лишь несколько глав. В этом произведении он хотел всесторонне изобразить деревенскую женщину, "бабу", хотел "во всей красоте и величии показать женщину, так несправедливо униженную мужчинами". Уверенно и красочно рисует Неверов в "Повести" сцену за сценой, показывая, какой громадный запас наблюдений, еще не выложенных на бумагу, хранился в его памяти, давая ему возможность рассказывать о деревне все новое и новое и не повторяться при описании ее, на первый взгляд такого несложного, жизненного уклада.
   Кроме рассказов о любви и женщинах, в 6-й том вошло и несколько рассказов о детях. На ряду с более ранними "Колькой", "Яшкиной скукой", могут быть поставлены и такие вещи, как "Большевики", "Красный сыщик", "Как у нас война была".
   Будучи тонким художником в изображении детской психологии, Неверов в последнее время попробовал свои силы и в исключительно трудном жанре -- рассказов для детей. По тем миниатюркам, которые он успел дать, видно, что и в этой области мы потеряли редкого мастера. В рассказах для детей почти все писатели не могут отделаться от слащавого тона, от неумелого подделывания под детскую речь. У Неверова этих недостатков нет. Он пишет так, как могли бы писать сами дети. И, что особенно важно, он мыслит так, как мыслят дети трудящихся, дети Советской России. Не даром и темы его рассказов -- о Ленине, о революции, о коммуне, о детском доме, об электрификации.
   Отметим еще несколько сатирических рассказов Неверова на современный быт (в большинстве случаев написанных для "Крокодила") -- таковы: "Дыр доска", "Сильный характер" и "Про него" (о советских чиновниках), и ряд сценок о "мелких недостатках" нашего механизма. Этюд "Царская встреча" любопытен, как единственный у Неверова опыт "исторического рассказа" (на тему о 9-м января). Это, повидимому, последнее его произведение.
   Несколько рассказов Неверова не удалось точно датировать, и они помещены в отделе "Произведения неизвестных лет".
   Большой интерес представляет неоконченная автобиографическая по настроению повесть "В путь-дорогу" -- о крестьянском юноше, рвущемся к просвещению; любопытен рассказ "Изобретатель" -- один из немногих, в которых Неверов говорит не о деревне и крестьянах, а выводит героем рабочего, также рвущегося к свету среди тяжелых мещанских условий давящего его семейного быта. Наброски "Из моей жизни" опять переносят нас к тем произведениям Неверова, для которых он черпал материал из эпохи гражданской войны; последняя вещь -- "Лагери" (из быта красноармейцев послевоенного периода -- интересна еще и как попытка обратиться к новой форме -- отрывочных записей типа дневника.
   

В САДАХ

1

   Небо да солнце. Цикают кузнецы в траве, глухо падают яблоки. Тучей несется дорожная пыль. Стоит Симон у изгороди, левое ухо оттопырено. Хоть бы кофта белая блеснула в дорожной пыли. Хоть бы голос послышался звонкий. И чайник давно приготовлен и яблоки самые лучшие. Урюк-ягода сохнет в бумажном мешочке, а Маринка не идет.
   Змея с черными глазами!
   Как больно ужалила. Здесь вот, в шалаше, на бараньем полушубке теплой ночью. Трепыхались сонные птицы в ветвях -- трепыхалось Маринкино тело. Шептали шорохи ночные вокруг шалаша -- шептала Маринка в Симоново ухо.
   И тут целовала, и тут.
   Железом горячим жгла, душила руками. И не страшно было Симону умереть в Маринкиных руках, не подумалось.
   

2.

   Небо да солнце.
   Смотрит Симон на облако с кудрявой головой, не может понять: облако это или Маринка. Кузнецы в траве цикают. Нет, это не кузнецы: Маринка смеется. Яблоко падает с ветки. Нет, это не яблоко: сердце стучит под рубашкой.
   Дианка язык высунула, шевелит левым ухом. Правое -- лопухом повесила.
   Кому теперь чай пить?
   Кому в удовольствие яблоки есть?
   Опрокинул чайник с кипятком -- задымилась трава обожженная, плотно к земле прилегла.. И Симоново сердце -- трава обожженная, только на грудь прилечь не к кому, чтобы печаль свою вылить...
   Обманула Маринка.
   Тени легли под деревьями, трава потемнела. Вечер кошкой ползет, слизывает пыль на дороге. Надевают поля рубаху черную, опоясанную садами зелеными. В монастыре ко всенощной звонят в старый древний колокол. Будут монахи петь строгими лесными голосами, густо запахнет ладаном из старого монастырского кадила. А рядом зеленое кладбище с белыми крестами. В низком дому игуменском с голубыми стенами живет городская коммуна.
   -- Там Маринка! Больше негде...
   Улеглись поля на покой, вздрагивает ветерок, пробираясь деревьями. Яблони переговариваются листьями:
   -- Ш-ш-ш!
   -- Ах, окаянная сила!
   Если думать больше -- можно собакой перескочить через изгородь и бежать без памяти по темному полю в белый мужской монастырь, где живет городская коммуна.
   -- Там Маринка! Больше негде...
   Сидит Симон около шалаша в глубоком раздумьи. Дианка на хозяина смотрит с тайной тревогой. Уши поставлены вилкой. Из тонких холодных ноздрей пахнет острым собачьим теплом.
   Дорога к монастырю -- пыльными заснувшими полями.
   У каменных ворот монастырских Симон и Дианка останавливаются. Сыплют звезды золотым пшеном. Березы монастырские дышат в лицо благостной зеленой тишиной.
   Симон говорит голосом смирения своего:
   -- Я не к Маринке! Праздник завтра, а мне сорок три года...
   

3

   Дианка садится на паперти.
   Пахнет воском в притворе, зеленью листьев, тронутых предосенними поцелуями. Древний попик пред царскими вратами игрушечно машет кадилом.
   Сладко щекочет ладан в носу. Медленный сон. Тихий сон. Успокаивающий. Снится господь.
   Падает воск нагоревшей слезой. Плачет господь о грешниках нераскаянных. Опоясываются свечи слезами господними за плавающих, путешествующих, за блудствующих с женами невенчанными. Стоит Симон на коленях, обнюхивает половицы.
   -- Господи Иисусе Христе, сыне божий! А что если воры заберутся в сады?
   Кладет последний крест задрожавшей рукой, пятится к выходу.
   В низком дому с голубыми стенами, где живет городская коммуна, -- музыка - пьянино. А в музыку-пьянино, словно лента алая в косу русую, вплетается голос Маринки.
   -- Она! С коммунистами гуляет...
   

4

   Агроному Ескину скучно.
   Крепко спит Катерина Марковна на широкой кровати в купеческой даче. Сбилась сорочка под самые груди, обсосанные пятью ребятишками. Трое умерли, двое живы. Рядом на табуретке -- зубы золотые, розовые подтяжки.
   Все равно Ескину скучно.
   В садах поют девки высокими голосами.
   Надевает Иван Кондратьич снятый сапог, торопливо застегивает брюки. Смотрит на подтяжки розовые с золотыми зубами, осторожно выходит.
   На деревьях -- узорные тени.
   Узкая дорожка в молодом березняке таинственно раскрывает лунные ворота.
   Хочется агроному Ескину пройти лунными воротами в молодость, в девичий смех, в бесшабашное игрище.
   Думает.
   Одна нога на крылечке, другая -- в траве.
   Маринку бы увидеть. Увести за большую яблоню, чтобы никто не догадался, и сказать ей взволнованным голосом:
   -- Марина, я люблю тебя! Делай со мной, что хочешь... Обязательно надо увидеть.
   

5

   У костра сидят работники губпродкомские: Яков, Давыд и Мелеха. Конюх-татарин с красными просвечивающими ушами потирает руки.
   -- Девкам хорош, картошкам хорош. Ярар!
   Мелеха рассказывает:
   -- Бабы все одинаковые: две руки, две ноги, а разница и между ними бывает. Которая взглянет -- из ружья прострелит, которая кирпич-кирпичем. У меня однажды случай был...
   Треплется в зареве костра Мелехина бороденка. Зубы светят играющей улыбкой. Давыд поворачивает картошку в горячей золе, молча плюет на потухающий уголь.
   -- Длиннее рассказывай! Все, как было...
   Яков ползет животом поближе к Мелехе, подбородком ложится на Мелехину ногу.
   -- Ты, Мелешка, едрена вошка, только не ври больно-то... Мелеха запахивает пиджачишко.
   -- Тут нельзя не врать. Если голую факту рассказывать -- ничего не получится. С этого и любовь начинается, когда хорошенько соврешь. Нашу бабу щелкай больше по этому месту -- нравится. Или за это место хватай покрепче -- тоже не будет сердиться. Образованная которая, той обязательно скажи наперед: какая вы интересная! За это слово она тебя в любую подоплеку пустит. Сначала не поверит, а ты ей опять загагулинку сверни. Станет у нее в голове кружиться, тут и бери голыми руками. Положишь совсем -- она и глаза вот так:
   -- Что вы со мной делаете?
   Яков дышит в одну ноздрю, залепив пальцем другую.
   -- А ты откуда знаешь?
   -- Прахтика!
   Из-за деревьев выходит Игнашка с острыми цыганскими глазами, сладко потягивается. За ним ползет Дунярка, отряхивает ситцевую юбку.
   -- Пришел, Игната?
   -- Здесь.
   Яков подталкивает татарина в бок.
   -- Дуня, яблочки рвала?
   -- А тебе какое дело?
   -- Больно ты иньтересная! Татарин хохочет.
   -- Эй, Яшкэ, шурум-бурум маленьки не делай! Каюк твой чос. С бабам надо такой язык говорится: миленькай, хоро-:ленькай, беленькай, румяненькай -- о !
   Вскакивает от костра, хватает Дунярку.
   -- Пробувай татарскай любовь!
   Выходит Анютка, вдова остроносая, упругая, тонкая, с мокрыми от росы волосами под сбитым платком. Кофта расстегнута, юбка подоткнута. Видно рубаху посконную, голые икры.
   Мелеха глядит на Анютку прищуренным глазом.
   -- Ты давно со мной не сидела. Помнишь?
   -- Скучно около тебя. Сердце некому тронуть...
   -- Садись, я песню спою.
   Анютка ложится головой на Мелехины колени, Мелеха откашливается:
   
   Эх, да не одна в поле дороженька пролегала!
   Эх, да не одна...
   
   -- подхватывают Яков с Давыдом. Складно выносит Игнашка сытым играющим тенором, врезываются Дунярка с Анюткой тонкими улетающими голосами. И плывет старая песня, в века уходящая. По садам плывет, над деревьями, над сонными травами, над созревшими яблонями с круглыми сосками выставленных яблок -- душу тревожит печалью и радостью.
   Конюх-татарин крутит головой.
   -- Ой, ярар!
   Сидит на корточках он--далекий и близкий в отсветах пылающего костра, сладко чвокает толстыми обмякшими губами.
   -- Сердце мало-мало берется!
   Гладит шершавым пальцем Анюткину ногу в траве, пожимается. Анютка ногой прямо под носом у татарина дергает -- Не трогай!
   -- Нога твой мало-мало глядится...
   -- А татаркина нога не такая?
   -- Все такой чуть-чуть: беленькай, маленькая. Ий, я-ян, какой пухлый!
   -- Брось, гололобый!
   -- Ой, какой дальше бревно!.. Анютка смеется.
   -- Ты куда лезешь?
   -- Мало-мало играться нада. Наш татарка такой сорт пошел: всякай ходи, если глазом любилси... Одна муж не хочет и два муж не хочет...
   Яков глядит удивленно.
   -- Татарин, а нос, как у русского: чует, где сладко лежит.
   Давыд откликается:
   -- Сила большая бабе дана. Скажет любому мужику, у которого охотка есть, чтобы десять верст бежал за ней без передышки -- двенадцать пробежит, истинный господь!
   -- Ты побежишь?
   -- Нужда приспичит -- и поп побежит... Анютка смеется.
   -- Дураки-то вы какие, батюшки!
   -- Это от любви, -- говорит Мелеха, обнимая Анютку. -- Штука больно сурьезная.
   -- Ты куда руки суешь?
   -- Кофта у тебе худая.
   -- Где?
   -- Да вот...
   -- Не хватай, Мелеха, старый ты.
   -- Я старый, да больно сутяжный. Ни одна женчина не устоит. Скажу такое слово, припаяю, как оловом. Замужняя мужа бросит, незамужняя замуж запросится...
   Слушает Анютка Мелехину ворожбу, улыбается теплыми припухшими губами."
   -- Уйди, я боюсь тебя... Мелеха неожиданно поднимается.
   -- Меня любая женчина может полюбить, потому что я больно решительный. Схвачу вот так и айда пошел...
   -- Ой!
   Бьется в руках у Мелехи Анютка, вдова остроносая, с хохотом исчезает в кустах. Шумят деревья потревоженные, глухо ломаются прутики под ногами, и два голоса, как две струны, высоко над садами, вскидывают песню узывающую. Уходит Игнашка с черной соблазнительной головой. Стрижет глазами цыганскими тени бесшумные, ловит острым ухом шорохи украдчивые. Шагает по лунным дорожкам, раздвигая кусты, ищет путаный девичий след...
   Маринка! Дьявольская девка!
   Веди Игнашку за десять верст.
   Веди Игнашку за двадцать верст.
   Мучай Игнашкину голову, царапай Игнашкины щеки колючими ветками -- найдет...
   

6

   По росистой траве ведет Маринку губпродкомский агроном Иван Кондратьич Ескин теплой утренней зорькой через опытное поле, засеянное губпродкомским горохом. Срывает Маринка стручки левой рукой, весело мнет их острыми смеющимися зубами.
   -- Ой, какие вкусные!
   А Иван Кондратьич Ескин -- пиджак у него нараспашку -- смотрит на голые Маринкины ноги, вымытые утренней росой, задыхающимся голосом говорит:
   -- Почему ты, Маринка, не выходишь замуж?
   Рвет Маринка стручки левой рукой, глаза лукавые налиты смехом.
   -- Зачем мне замуж?
   -- Я бы женился на тебе. Честное слово!
   -- Ой, какие вкусные!
   -- Слушай, Маринка, я разведусь с женой ради тебя. Хочешь?
   -- Хочу.
   -- Честное слово, я разведусь с женой. Дай руку. Слышишь, как бьется сердце? А у тебя?
   Прижимает Иван Кондратьич Маринкины груди и совершенно не помнит, сколько ему лет. Пьяно наклоняется головой вперед, схватывает Маринку обеими руками, щекочет усами Маринкины губы.
   -- Маринушка, доченька! Горбуленька моя милая! Голос у Ескина рвется, подбородок дрожит. Ноги в синих
   заштопанных брюках торопливо подплясывают. Жадно целует Маринкины плечи через потную кофточку, мягко грызет Маринкины уши, вскидывает на плечи себе Маринкины руки.
   -- Маринушка, доченька! Горбуленька моя милая! Обойми. Обнимает Маринка Ивана Кондратьевича ленивыми руками,
   смеется.
   -- Доволен?
   -- Нет, нет, не эдак. Крепче обойми. Задуши!
   -- Жена будет плакать.
   -- Маринушка, доченька, у меня нет жены. Честное слово, у меня нет жены. Я никого не люблю, кроме тебя...
   Становится на колени Иван Кондратьич, задыхаясь целует Маринкины руки.
   -- Я умру! Маринушка, доченька, я умру... Маринка смеется.
   -- Любишь что ли больно?
   -- Люблю, люблю. Посиди со мной вот тут.
   -- Трава мокрая, не сяду.
   -- Сухо, сухо. Я пиджак расстелю.
   Стелет Иван Кондратьич пиджак на траву, садится по-турецки, подобрав ноги, руки на груди сложены умоляюще.
   -- Сядь, Маринушка, сядь!
   -- Не хочу.
   -- Почему?
   -- Дрожишь больно ты. Прощай!
   Идет Маринка в подоткнутой юбке губпродкомскими горохами, а Ескин, Иван Кондратьич, тридцати пяти лет, в синих заштопанных брюках сидит по-турецки на разостланном пиджаке. Рядом фуражка с кокардой валяется. Русые волосы -- по ночам их гладит Катерина Марковна, -- русые волосы растрепаны. Галстух торчит на боку.
   Из полынника выскакивает заяц, бездомный трусишка. Поднимает он в тревоге тонкие уши, долго смотрит на Ивана Кондратьича в большом недоумении.
   Иван Кондратьич, сидя в губпродкомском горохе на разостланном пиджаке, смотрит на зайца.
   

7

   Стонет Симоново сердце под рубашкой расстегнутой: то комочком сожмется, то крылом орлиным расправится -- бьется невоздержимо. Ходит кровь потревоженная по Симонову телу, ревность пламенная сжимает кулаки узловатые.
   -- Ведьма!
   Насмеялась над Симоном, согрешившим в сорок три года, облизала губы девичьим языком, выпила дьявольскими глазами спокой-тишину и ушла Маринка.
   -- Погоди!
   Не даром Симон жизнь свою опрокинул -- так не оставит.
   Лежит он в темном соломенном шалаше, сердито плюется. А жизнь перед ним стоит -- тихая, безгрешная, весами сорокалетними вывешенная. Хорошо глядит издали семейная жизнь, пахнет заботой хозяйской, ровными днями течет, длинными минутами падает. Сколько ночей проспал с бабой Лукерьей? Сколько раз залезал под дерюгу довольный и сытый, -- а этого не было, желанья, мучающего сердце. Подошло оно в сорок три года. Месяцем из-за тучки вылезло, осветило глубину непоказанную, поманило в дорогу неведомую. Легла на глаза бессонница, на сердце легла печаль-тоска. Стоит в лунном свете чужая окаянная девка, бабу Лукерью отталкивает. Словно ветром-бурей ударяет кровь Симону в омраченную голову. Ловит мысленно Маринку он, слышит запах Маринкиного тела тонкими помолодевшими ноздрями, задыхается, стонет, лежит неподвижно.
   -- Ах, окаянная!
   Говорит Дианке, верному другу:
   -- Увидишь подлую девку Маринку -- кусай прямо за ноги. Хлеба будет давать -- не бери. По носу погладит -- за руку тяпни.
   Вышел Симон из шалаша, а перед ним Маринка в белой кофте, как белая береза. Глянула под месяцем черными неудержимыми глазами, протянула руку искушающую.
   -- Здравствуй, Симон Петрович! С доброй ночью вас. Чей это голос? Кто Симону желает доброй ночи? Защемил в кулаке Маринкину руку, спутались мысли
   горящие в сотни узлов.
   -- Ты откуда пришла?
   -- Сердце привело, Симон Петрович.
   -- Ко мне?
   -- К тебе.
   Глядит под месяцем Симон в Маринкины глаза играющие -- сгорает в них злоба, накипевшая в одиночестве.
   -- Правду говоришь?
   -- Зачем я буду врать?
   -- Не ври, я все знаю...
   -- А чего ты знаешь, Симон Петрович?
   -- Все знаю. Не ври. Мне надо подумать.
   Думает Симон, залитый лунным светом, стоит над шалашом огромная Симонова тень с раскоряченными ногами, тихо по траве ползет, пропадает под яблоней. Маринка в шалаш уползает.
   -- Стой! -- говорит Симон, хватая ее за подол. -- Не ходи туда!
   -- Зачем?
   -- Ты где была?
   Поднимает Маринка подол, будто нечаянно, показывает Симону молодые упругие ноги.
   -- Ой, какие вы ревнивые мужики! Везде была и опять везде пойду. Кто конторщиком надо мной? Не нужна тебе -- другие найдутся...
   Гладит Маринка Дианку по холодному носу, украдкой смеется. ,
   Симон кричит:
   -- Оставь собаку -- она тебе не товарищ!
   -- А зачем ты сердишься, Симон Петрович?
   -- Я не могу такую игрушку играть. Сама знаешь характер мужской.
   Молчат сады. Молча лежат лунные дороги в деревьях, молча смотрит Дианка, настораживая ухо. Глаза лукавые у Маринки налиты смехом.
   -- Можа, уйти мне, Симон Петрович?
   Раздувает Симон ноздрями полосатыми, думает.
   Тихо ломаются веточки под ногами невидимыми, грохаются яблоки отяжелевшие.
   -- Ну прощай! Не нужна тебе любовь моя, мешать не стану. Хватает Симон Маринку за кофту, сердито кричит:
   -- Чорт!
   Ах, да почему Маринка не грецкий орех! Стиснул бы ее Симон в кулак, раздавил на четыре половинки и выбросил, замученный ревностью.
   -- Ты любишь меня?
   -- Кабы не любила -- не пришла.
   -- Правду говори -- я все знаю.
   -- Неужто еще побожиться?
   -- Лезь в шалаш!
   -- А яблоков принесешь?
   -- Принесу.
   Тяжело дышать Симону в темном шалаше. Или рубашка душит стянутой петлей, или сердце перевернулось на другую сторону. Грызет Маринка спелую наливную антоновку, шепчет Симону в оглохшие уши:
   -- Остригись, Симон Петрович, обрейся!
   -- Зачем?
   -- Усы твои мешают мне. Поцеловать тебя часто хочу, губы в кустарнике не найдешь.
   -- Ах, ты, пичужка! Можа, и гайтан велишь снять?
   -- Ой, не щипись, Симон Петрович!
   -- Крючков у тебя много на юбке, словно замками заперлась...
   -- Ты чего хочешь?
   -- Известно, мужское дело...
   -- Этого нельзя, Симон Петрович!
   -- Как нельзя?
   -- Надо меня спроситься.
   Отскакивает в угол Маринка, Симон руками дрожащими шарит.
   -- Постой, постой! Я этого не хотел... Чашку чайную раздавишь там.
   Маринка смеется.
   -- Уйду я, Симон Петрович, -- греха много получается.
   -- Какого греха?
   -- Женатый ты.
   -- А если я не хочу по-женатому жить?
   -- Венчанный ты, Симон Петрович, -- нельзя.
   -- А если я все венцы сломаю из-за тебя?
   -- И бороду острижешь? Симон молчит.
   Ах, окаянная девка! Обязательно снимет рубашку с него. Пустит голышом, заставит конфуз принять... Говорит покорным голосом Симон:
   -- Нехорошо без бороды в моих летах -- не молоденький я.
   -- Я молодым сделаю.
   -- Как?
   -- Капли есть такие...
   -- Обнимешь что ли?
   Смеется Маринка над Симоном в сорок три года, не подпускает к себе. Сидит рядом, а борода забором высоким отгораживает. Слышит голос Маринкин, чует ноги Маринкины Симон -- тронуть Маринку нельзя: надо спроситься. Сама пришла в шалаш, а Симон не хозяин над ней. Нет у Симона смелости схватить ее, непокорную. Нет у Симона силы переломить Маринку тонким прутиком. Тронет колена ей, она пожимается. Вытянет руки, чтобы обнять -- она вырывается.
   -- Не надо, Симон Петрович, я закричу!
   -- Ты зачем пришла ко мне? -- спрашивает Симон рассерженным голосом.
   -- Поглядеться.
   -- Какая сласть от этого?
   -- Сделай, как велю, сладко будет...
   Молчит Симон в тяжелом раздумьи, гладит бороду дрогнувшими пальцами.
   -- Говори!
   -- Не люблю я мужиков бородастых.
   -- Каких тебе надо?..
   -- Бритые лучше...
   Чувствует Симон гибель свою, видит бороду снятую, голый подбородок, изрезанный морщинами. Длинные волосы, взлелеянные костяным гребешком, скошены ножницами, вылизаны бритвой. Степенные рыжие волосы с темным отливом брошены в мусорный ящик.
   -- Этого нельзя сделать, Маринка. Дура ты!
   -- Значит, не любишь меня?
   -- А зачем тебе борода мешает?
   -- Волосы лезут в рот.
   Сидит Симон с Маринкой в темном шалаше, тихо разговаривают.
   Рядом Маринка, только бы рукой обнять, положить на полушубок бараний, где прыгают бойкие блохи, -- борода мешает. Если насильно сделать -- закричит Маринка. Прибегут работники из губпродкомского совхоза, прибежит агроном Иван Кондратьич. Узнают в коммуне городской и попы с монахами, весь город узнает. Станут показывать пальцами.
   -- Вот, вот!
   -- С бабой невенчанной спал!..
   Поднимается Симон сутулый, лезет из шалаша на четвереньках.
   Маринка хватает его за подол.
   -- Куда ползешь?
   Вылез Симон наполовину, задумался. Борода под месяцем светит, ноги в шалаше торчат. Легла Маринка на спину Симону, обняла горячими руками, насквозь проколола девичьим телом, шепчет:
   -- Золото мое колечко, сахар-изумруд!..
   Завертелась земля под Симоном, зашумели сады потревоженные, посыпались звезды, колесом кувыркнулся месяц.
   -- Ах, ты, ведьма-баба! Какую силу имеет над человеком. Обернулся Симон, схватил Маринку--громко Дианка залаяла.
   Бросилась от шалаша, завертела хвостом обрадованно: баба Лукерья пришла, пирогов принесла Симону в белой тряпичке.
   -- Ты где, отец?
   Глядит Симон мутными, непонимающими глазами, вертит бородой. То в шалаш уползет задом, то из шалаша лезет, вытаскивая ноги.
   -- Али мочи нет?
   -- Стой, не лезь сюда!
   Наклоняется Лукерья, Симон руками растопыренными загораживает узенький проход.
   -- Сиди вот тут!
   Грызет Маринка антоновку спелую в шалаше, беззвучно смеется.
   Девки песни поют высокими голосами, слышится голос Игнашкин.
   Ищет Игнашка Маринку пропавшую.
   Бродит по лунным дорожкам, пропадает в тени за деревьями. Свищет, аукает, ломает сучки под ногами.
   Говорит Симон Лукерье сердито:
   -- Зачем ты дом бросила в такое время?
   -- Ночевать пришла к тебе...
   -- Этого нельзя сделать.
   -- Почему?
   -- Разве можно дом бросать без призору? Сломают замок -- утащат...
   -- Ну, кто залезет! Соскучилась я об тебе... -- Иди, иди, я нынче сон нехороший видел...
   -- Какой?
   Маринка кашляет.
   Симон сидит пораженный, повернув голову через плечо, смотрит на темный проход в шалаше. Лукерья слегка поднимается.
   -- Это кто, отец? Симон молчит. Молчат сады.
   Молча лежат лунные дороги в деревьях. Молча смотрит Дианка умными, настороженными глазами. Опять кашляет Маринка в шалаше.
   Лукерья головой лезет в темный проход, Симон хватает ее за плечо.
   -- Постой! Человек там лежит.
   -- Какой человек?
   -- Этого тебе не приходится знать.
   Чует Лукерьино сердце соперницу, спрятанную в шалаше, руки становятся длинными. Ноги на умятой траве бойко подплясывают, праздничный платок с головы сползает. Лезет в бороду Симону Лукерья длинными руками, хочет в озлобле-ньи схватить за рыжие волосы с темным отливом.
   Ловит Симон Лукерью за длинные руки, бьет по шее тяжелым кулаком.
   Падает на колени Лукерья, опять поднимается.
   -- Ты что надо мной делаешь?
   -- Ничего.
   -- Значит не нужна я тебе?
   Срывает Симон праздничный платок с Лукерьиной головы, громко кричит:
   -- Ты мне не мешай, когда я сам желаю. А ежели того ты хочешь -- уходи... Будет -- пожили...
   Тут и Лукерья закричала. Хотел еще ударить ее Симон -- из шалаша Маринка вылезла. Стоит в белой кофте, как белая береза, удивляется:
   -- Ай-яй-яй!
   -- Тебя не касается, -- говорит Симон Маринке. -- У нас обоюдное дело.
   А Маринка головой качает:
   -- Не хотела я, Симон Петрович, вашего скандалу бот настолько. Не для того приходила. Разве можно жену свою бить?
   Слушает Симон голос далекий и не может понять, где раздается он. Глядят на него под месяцем черные Маринкины глаза, а саму Маринку не видать. Хотел схватить в жестокой обиде -- увернулась.
   -- Не протягивай руки, Симон Петрович, я к этому не привыкла.
   Полыснула словом нехорошим Маринка Симоново сердце, разожгла гневом огненным. Размахнулся он, чтобы пригвоздить ее тяжелым кулаком, сзади Игнашка ударил молодым играющим голосом:
   -- Дядя Симон, здорово!
   Выпала сила богатырская из Симонова кулака, мертвым опустился кулак вдоль ноги, а нога чуть-чуть задрожала.
   -- Дядя Симон, нет ли у тебя огонька на папироску?
   Шарит Симон коробок в шалаше, долго не выходит.
   -- Есть или нет?
   -- Нет!-- глухо отвечает Симон, вытянув ноги из прохода.
   Маринка смеется.
   -- Потухло.
   -- А ты зачем приходила?
   -- Яблочки ела.
   -- Или замуж выходишь за него?
   -- Нельзя за него, в семейном положении находится он...
   Лежит Симон вниз животом, будто спички ищет, зубами тихонько поскрипывает. Когда вылазит из шалаша, два голоса молодых, как две струны, взвиваются над садами уснувшими:
   
   Не велят Маше за реченьку ходить,
   Эх, да не велят Маше молодчика любить!
   
   Это Игнашка уводит Маринку по лунной дороге от темного шалаша.
   И Лукерьи нет.
   Только пирог лежит, завернутый в белую тряпичку, да Дианка смотрит умными настороженными глазами. Вытащил Симон пирог из белой тряпички, понюхал -- капустой пахнет: самый любимый пирог. Только для Симона и пекла Лукерья такие пироги на подсолнечном масле, с зарумяненной коркой.
   Ах, окаянная девка!
   Любимый пирог сделала противным.
   Всю жизнь семейную слизала дьявольским языком.
   Если за Лукерьей бежать, чтобы вернулась -- сады оставить нельзя: воры. Если на яблоню высокую залезть, чтобы тоску свою грохнуть оттуда--убиться можно. А Симону не хочется умирать без покаянья. Грешник он большой. Закружил его бес в образе девичьем, осквернил душу сорокатрехлетнюю, вывернул наизнанку.
   -- Тьфу!
   Бросил Симон любимый пирог с капустой через Дианку в темную гущу деревьев, громко сказал:
   -- Господи, прости мое великое согрешенье!
   
   1923
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru